Глава VII
правитьXIV век сокрушил Средние века и расшатал институты их в односторонней их догматической форме, старую церковь, старую империю, феодальную монархию, коммунальную полицию, схоластический научный метод. Человек выделился как индивид из уз касты, партии и схоластической системы мышления. К силам, которым дотоле подчинялся со слепым благоговением, стал он теперь относиться скептически и критически. Он подвергал расследованию их основания и историю; из мифических сфер стал он низводить их в сферу людских отношений, и оценку делал им по историческому масштабу. XIV век профанизировал средневековые авторитеты как императора, так и папы: удаляясь от неземного, смело погрузился человек в минувшее для восполнения классическим идеалом христианства, воспитывавшего его лишь для неба. Он проникся фанатическим поклонением героям, поэтам и философам языческой древности. Он раскопал заросшую тернием культуру Эллады и Рима, восстановил порванные связи с античным миром и, отрешась от предрассудков, впал в другую крайность — ввел языческий дух в образование. «Возрождение» классических наук и искусств началось в XIV веке. Подобно тому, как XIII век проникся энтузиазмом к римскому праву и исчерпал познание его, так XIV с равным же одушевлением отдался прекрасной и философской литературе древних. Он извлек на свет сокровища ее; XV же век с изумительной быстротой распространил их и создал из них новые творения. Эта реставрация классической древности в ее правах интеллектуальной силы является сильнейшим доказательством как неразрушимости истинной цивилизации, так и рамок человеческого духа вообще; ибо масса орудуемых им идей настолько же чудно проста по числу и содержанию, как и масса сил в природе. Новое создается лишь путем совместного воздействия этих сил вообще.
Воссоединение двух принципов религии враждебно разрозненных культур могло естественным образом явиться лишь делом рук итальянцев. Возникшая у них в XIV веке идея о единстве человеческой цивилизации соответствовала установившемуся в церкви и империи понятию о единстве рода человеческого, а это были латинские творения. Мировая борьба церкви и империи, гвельфства и гибеллинизма разрешилась благодаря итальянскому духу нейтральной культурной реформой. Замечательный этот процесс начат был Данте. Глубокомысленно следовал христианский поэт с языческим Вергилием по миру теней. Образы их парят всегда как типические характеры обеих мировых культур. Но классический Вергилий не может ростом своим дотянуться до краев духовного кругозора Данте; он остается позади; христианский человек имеет над античным превосходство более широких сфер.
Настало скоро время, когда глубокомысленное мировоззрение Данте стало уже непонятным, ибо вслед за созданием «Божественной комедии», оригинал-монумента средневекового мира, воздвигнутого на его границах, появилось одностороннее страстное увлечение античным язычеством. За Данте явился Петрарка, по высоте, на которой стоял, столь же в своем веке одинокий, как и первый, и потому повсюду видимый. Петрарка, явившийся воскресителем классической науки, которую взором пророка лишь предчувствовал Данте, удачно был назван в сфере своей деятельности Колумбом. Древний мир Рима и Эллады был для человечества XIV века поистине новым миром. Петрарка, гений и представитель культурного процесса своего века, дал направление всей гуманистической эпохе. Он пробил в Средних веках более сильную брешь, чем может быть передано словами. Его классическим спутником был Цицерон, как Вергилий у Данте, и эти отношения рисуют уже широту энциклопедической и прозаической науки, захваченной кругообращением человеческого духа.
Со времени Петрарки энтузиазм к классическим знаниям разлился с непонятной ныне для нас силой. При этом нельзя упускать из вида и национальное влечение. В этом возрождении древности нашли себе выражение единство и национальная независимость Италии, и через это итальянская нация добилась снова духовной гегемонии Запада. Новейшей своей цивилизацией обязана Европа Италии, ибо из этого родника культуры в течение двух веков изливался на Запад живительный и творческий свет.
Наряду с Петраркой блистали с меньшим, отчасти заимствованным у него, светом в XIV веке Бокаччио, Колюччио, Салютато, Леонардо Бруни, Поджио Браччиолини. Высокие заслуги этих и других изобретателей, собирателей, переводчиков и учителей классической литературы известны каждому, кто только бросал взгляд на историю новейших наук. Здесь приходится говорить нам лишь об отношении к этому процессу духовного обновления в XIV веке Рима.
Особенностью города во все времена было пассивное и созерцательное бытие. Великим продуктом Рима были две центральные мировые реформы, империя и церковь; но город не способен был приобщиться к активному процессу жизненной цивилизации. Новейшая образованность нашла средоточие свое во Флоренции, начавшей с XIV века занимать на Западе место Афин. По значению своему для человечества в те времена является она первой колыбелью новейшего духа вообще. Эту предназначенность к подобной гегемонии обусловливала целая совокупность благоприятных условий: гвельфо-республиканский вольный дух, не столь скоро подавляемый, как в Милане; отсутствие гнета со стороны основных мировых сил — папства и императорства; трудолюбивый и любоискательный дух граждан, уравнивавший состояния и в совершенстве урегулировавший изменчивые формы политического быта города; свежая, не насыщенная монументами древности почва; отсутствие подобной Генуе, Пизе и Венеции позиции, изводившей их на меркантильные цели; наконец, пытливый, даровитый, разносторонний нрав, выражающийся на чистом и мелодическом органе речи. С XIV века Флоренция стала образцовым итальянским государством. Мы видим, что политическими установлениями заимствовался оттуда сам Рим. Между тем как тосканский этот город был вместилищем всей предстоящей и новой жизни, Рим высился как достопочтенный монумент классической культуры и непрестанно являл итальянцам руины ее — как документы цивилизации древности, благодаря чему соблюдено было и сознание единства латинского мира. В XIV веке сделался Рим предметом философских и исторических трактаций совершенно нового рода. И тут первый взгляд был брошен и основано подобное воззрение Данте, ибо для него Рим и в руинах был мировой светоч, вечный центропункт всемирной монархии, а история священного этого города — божественным процессом с самого его основания. Потому-то и говорил он, что для него каждый камень в стенах Аврелиана и почва, на которой стоит Рим, достопочтенны превыше всякого человеческого слова.
Таким воззрением на Рим проникнут был и Петрарка. Если он называл почву римскую святой вследствие того, что она напитана кровью мучеников, то налегал на это лишь тогда, когда дело шло об убеждении папы вернуться; в сущности же взирал и он на город с философской точки зрения дантовской цивилизации. Великая римская всесветная империя и всесветная слава Капитолия побудили его принять здесь лавр поэта, и затем уже возложил он его на алтарь апостола. Капитолий и Св. Петр, цезарь и папа вечно являются двусторонними изображениями одного и того же облика; всемирной монархии и всемирной цивилизации. Но если в варварские Средние века город являлся по преимуществу целью набожных паломнических странствований христиан, то теперь со всевозрастающей силой стало притягивать людей в Рим историческое и научное влечение. О притягательной силе Рима имеем свидетельства и православных греков конца того же века. Один византиец посетил Рим и с энтузиазмом писал к своему императору, что «Рим не кусок земли, но кусок неба».
Мануил Кризолорас, первый преподаватель греческой литературы в Италии, подтвердил верность этого впечатления в письме к императору Иоанну, содержащем любопытное сравнение Рима с Византией. Римский город руин восхвалял он как восхитительнейший на свете. Он находил в нем компендиум всей римской и греческой древности; он рассматривал обломки, как философ и исторический изыскатель; он читал в них могущество, величие, искусство, величественность Древнего мира и приходил к заключению, что на основании содержимых еще Римом изображений наглядно можно изучать религию, нравы и обычаи в военное и мирное время, начиная от времен мифических и до истории императоров. Подобно Петрарке, устремил и Хризолорас свое первое и полнейшее внимание на античный Рим; и затем лишь обратился к христианскому городу с его бесчисленными и частью из древних храмов происшедшими церквями, в который по-прежнему стекалось изо всей тогдашней Римской империи человечество.
Повсюду, таким образом, замечаем мы, как в воззрениях людских античный Рим берет перевес над христианским. Церковное воззрение должно было во время эпох изгнания и раскола пап прийти в упадок и в равносоответствующей степени выдвинуться антично-светское. Изо всех этих идей видели мы исхождение Колы ди Риэнци, этого чародея политической древности, в падении своем увлекшего один из догматов средневекового Рима. Ибо грезы его разлетелись в действительности так: что вечны лишь те идеи, которые сопричастны поступательному духовному образовательному процессу человечества; историческая же, раз обратившаяся в руины форма представляется погибшей навсегда. Истлевшие пергаменты древних, в которых скудными знаками запечатлели душу свою Гомер, Платон и Цицерон, оживотворились под влиянием морального процесса вновь, но из колоссальных монументов, на которых вырубили имена и деяния их римляне, не вышли более ни Брут, ни Фабий, ни Цезарь и Траян. Задача возрождения древности разрешена была теперь в той же самой Флоренции, которая с трезвым здравомыслием отвернулась от Колы ди Риэнци и предсказала гибель фантастическим его порывам. Из положения римских дел было, наконец, выяснено, вследствие чего и к духовной даже реформе относился пассивно город. Но возлелеянная во Флоренции новая цивилизация вступила наконец в XV веке и в Рим, наподобие афинской образованности в древности. Св. престол стали занимать гуманистические папы; они создали второй век Августа, снова превратили Рим в сокровищницу науки и искусства, сосредоточили в нем под покровительством своего всесветного авторитета новую культуру и придали ей великие римские формы.
XIV век, столь блистательный по части первых бессмертных творений национального итальянского гения, с трудом на пару листов доставляет материал для историка культуры Рима. Духовное запустение города было далеко не одинаково велико; оно привело в ужас Данте и Петрарку. Все образовательные учреждения пришли в упадок, и университет Бонифация VIII после темного бытия погас. С Иоанна XXII не пекся о нем ни один из авиньонских пап, и даже Кола не издал в пользу его никакого эдикта. Римский гражданин Петрарка содействовал к учреждению Пражского университета, но ни единым словом не обмолвился о римском; драгоценную свою библиотеку завещал он Венеции. Великий Альборноц основал образовательное заведение в Болонье, а кардинал Николай Капоччи Санте Софию в Перуджии; о Риме же не заботился никто. В Перуджии основан был в 1307 г. университет Климентом V: он скоро достиг процветания; в половине XIV века он блистал даже двумя великими итальянскими профессорами права, Бартодо и Бальдо, из которых последний был по рождению перуджинец. Во второй половине века капитолийский магистрат жаловался на упадок Римского университета благодаря недостатку в докторах; он решил его возобновить и пригласить иностранных профессоров для обоих прав, для медицины, грамматики и логики. Местонахождение высшей школы перенес он в более покойное Трастевере. Мы не знаем, однако, решился ли какой чужеземный ученый, вместо того чтобы блистать в Болоньи или Падуе, занять кафедру в Трастевери. Схизма, наконец, должна была пресекать все попытки такого рода, и восстановил университет 1 сентября 1406 г. лишь Иннокентий VII. Язык его буллы отражал уже в себе гуманистические тенденции времени. «Не существует на земле, — так объявлял папа, — более пресветлого города, как Рим, и в котором долее процветали бы науки, которые мы теперь желаем сюда возвратить; ибо в Риме изобретена была латинская литература, составлено и сообщено народам гражданское право; здесь же находится местонахождение и канонического права. В Риме же создана была всякая мудрость и доктрина или заимствована у греков. Если поэтому в других городах преподаются чужие науки, то в Риме преподается лишь свое родное». Булла эта была, без сомнения, составлена Поджио Браччолини; ибо знаменитый этот гуманист был с последнего года Бонифация IX папским секретарем. Он же уговорил папу учредить кафедру греческого языка и предложил ему профессором своего собственного учителя Хризолораса. Поддерживаемый некогда в Риме базилианскими монахами и школой греков язык Эллады теперь совершенно утратился; Петрарка не встретил в Риме ни одного знакомого с оным. И не невероятно, что Хризолорас, возжегший в Венеции и Падуе, и особенно во Флоренции, страсть к греческому, действительно занимал профессуру в Риме, сохранив сношения с папским двором и после Иннокентия VII. Но в апреле 1415 г. умер он в Констанце, куда сопровождал кардинала Цабареллу. Весьма статочно, что кратковременно преподавали в университете Римском и сам Поджио и Леонард Аретинус, сделавшийся благодаря влиянию первого апостолическим секретарем. Но смуты при Григории XII не дали окрепнуть университету, римская Сапиэнца распалась, и прочно реставрировал снова ее лишь в 1431 г. Евгений IV
На моральный упадок Рима в XIV веке указывает малое число не только литературных талантов, но и значительных личностей вообще. В XIV веке не было из числа пап ни одного римлянина, из числа кардиналов лишь весьма немного. Это влияло вредно на культуру города. Да и те немногие кардиналы, которые были из римлян, как то: Иоанн Колонна, Наполеон, Орсини, Иаков Стефанески и Николай Капоччи, жили далеко в Авиньоне. Первая половина века богаче именитыми римлянами, чем вторая, когда имена Колонн и Орсини блистают лишь среди капитанов банд. Сочинениям Петрарки обязаны почти исключительно прославлением своим Колонны его времени, и мы не в состоянии более судить, насколько имели основание расточаемые им хвалы за образованность. Помимо них и дома Орсини де Ангильяра причислял Петрарка к числу особенных своих римских друзей Лелло ди Пиетро де Стефанески, к которому под именем Лелия обращены многие из его писем.
Гениальным римским талантом, мало того, истинным духовным продуктом города в XIV веке был Кола ди Риэнци, об образованности которого мы в состоянии судить. Письма его и апологические сочинения служат вместе и литературными памятниками тогдашнего Рима. Его полунотариальная, полуцерковная латынь не могла, правда, выдержать критики цицеронианца Петрарки, и поток натурального его красноречия не руководился классическими правилами, но являлся выражением оригинального ума и загадочного мышления. Особый род готической прозы, в котором поистине чарующ Данте, вскоре навек поглотился элегантным цицеронианским стилем. На одной почве локальной римской науки трибун был гениален. Его называть можно первым римским археологом. Он первым приподнял мифическую завесу Мирабилией с монументов города и сделал их предметами исторического обследования и конъюнктуры. Быть может, собирал он уже и надписи (которые едва умел разбирать Петрарка), занявшись, как кажется, собиранием коллекции монет императоров. Со времен Анонима фон Эйнзидельн (около 800 г.) оставались целые века надписи Рима нечитанными и непонятными. Пытливый взор брошен на них лишь с пробуждением классических знаний. Первым в Риме, составившим в последней трети XIV века собрание римских надписей, был Николо Синьорили, бывший впоследствии, при Мартине V, городским секретарем. За ним последовали затем в XV веке Кириак Анконский и Поджиус. Но ни Петрарка, ни Хризолорас, ни даже Поджиус, все три первые новым взглядом смотревшие на Рим, не подумали о научной верификации Мирабилий города, в то самое время вновь списываемых и распространяемых, и лишь Флавием Блондом де Форли основана была римская топография и археология.
Мы причисляем сюда же и немногие историографические сочинения, появившиеся в XIV веке в Риме. Ими и ограничивается вообще римская литература в эту эпоху. Когда город остался предоставленным сам себе и гражданство стало единовластно, то возникли и зачатки римской городской истории в форме дневников. Попытки эти остались, к сожалению, единичными. В глубокой изолированности Рима мог бы патриотический какой-либо дух при поощрении со стороны капитолийской республики соорудить памятник Средним векам, как это сделали трое Виллани для Флоренции, но вместо того имеются лишь скудные приступы к римским анналам, начиная с римского похода Людовика Баварца. Самым значительным произведением в ряду оных являются «Фрагменты римской истории», с 1327 по 1355 г., главнейшую часть которых составляет жизнь Колы. Неизвестный составитель их, сторонник, хотя и не слепой поклонник трибуна, был римлянин из гражданского состояния без политического образования, но с методическим знанием древних авторов. Язык его (по счастью, перевел он свой первоначально по-латыни написанный труд на итальянский язык) есть, по-видимому, римский той эпохи диалект, грубый, оригинальный жаргон, не заключающий в себе ни капли мелодических красот языка флорентинцев. Наивный и народный склад составляет наибольшую прелесть книги, любопытная же эпоха придает ей высокую ценность. Сравнивая римского историка XIV века с политически образованным Виллани или Дино, можно на основании этого прийти к заключению относительно сдавленности городского быта Рима.
Толчок к римским анналам дали флорентинцы; видны попытки к ним, но не нашлось никого, кто бы дорос до такой задачи. Историография заглохла снова даже в самом Риме по возвращении из Авиньона пап. Во всю половину XIV века не встречается ни одной римской хроники, и не ранее начала XV продолжается история города в форме дневников. Первый из этих диариев объемлет время от 1404 до 1417 г. Написан он по-латыни Антонием Петри, одним из бенефициатов у Св. Петра. Этот необразованный, но живо интересовавшийся человек отмечал ежедневно все казавшиеся ему достойными примечания происшествия римские. Точные его записи имеют поэтому ценность местной газеты.
Римляне не принимали участия в истории папства. Церковно-исторические работы Птолемея де Лукка, труд которого доведен до 1312 г., Бернарда Гвидонис, умершего в 1331 г. епископом Лодевским и труд которого заканчивается Иоанном XXII, далее, французского августинца Амальрика Аугериуса, капеллана Урбана V, которого папская хроника равным образом доходит лишь до 1321 года, не принадлежат Риму. Жизнь авиньонских пап писана была французами, и лишь после возвращения Святого престола стали официально и весьма кратко продолжать старую книгу пап. Наоборот, раскол нашел себе превосходного историографа в лице Теодориха фон Ним, или Нигейм, под Падерборном. Вестфалец этот приехал в 1372 г. в Авиньон, сделан был аббревиатором Григория XI, сопутствовал папе в Рим и состоял с тех пор при римской курии в должности скриптора. К занятию влиятельной этой должности аббревиаторов апостолических писем были тогда уже привлекаемы лучшие ученые. В XV веке всецело перешла она в руки гуманистов. Уже Урбан V старался заманить на нее Петрарку. Знаменитый Колюций Салютат был секретарем этого папы и Григория XI, прежде чем сделался в 1375 г. канцлером флорентийским, а позднее сделался коллегой Поджио и Лионардо Бруни Теодорих фон Ним. Он остался верен Урбану VI. Папа этот был высокого мнения о немецкой добросовестности и принял на службу и земляка Нима, Гобелина Персона, автора Космодромиума, являющегося одним из главнейших источников для истории этой эпохи. Оба вестфальских ученых последовали за Урбаном в Неаполь. Глубоко посвященный в дела курии, Ним был более всех компетентен в истории раскола. События и лица двигались на глазах у него с Григория XI до Иоанна XXIII, с которым он совершил въезд в Констанц, которого сопровождал даже в бегстве с собора и покинул лишь в Брейзахе с тем, чтобы в мае 1415 г. вернуться в Констанц. Там и умер он, кажется в следующем году. Труды свои написал он в последние годы жизни. Он не блещет ни изяществом Поджио или Аретина, ни талантливостью Дино или Фроассара, но обладает достаточной свежестью, здравым умом и живой наблюдательностью. Враги его упрекали в преувеличениях и в неуважении к папам; но могло ли тогдашнее папство встретить у правдолюбивых людей другую оценку? Труды Нима составляют один из драгоценнейших памятников той эпохи. Его манера трактования истории времени не имеет ничего уже общего со старой методой хроник; это уже личное переживание достопримечательностей, проявляемое во всей силе в его сочинении «О схизме».
Еще хилее литературной была художественная культура Рима в XIV веке. Замечательное ее развитие в последней половине XIII резко было оборвано в авиньонскую эпоху. Школа Косматое распалась; влияние Джотто было утрачено; никакие веские задачи не занимали голодавших художников. Построение высокой лестницы Арачели было единственным официальным подвигом римской архитектуры за всю авиньонскую эпоху. Лестница эта со 124 мраморными ступенями начата была 25 октября 1348 г. в виде вклада Мадонне этой церкви, иконе которой приписывали избавление от чумы. В позднейшее время появились утверждения, будто мраморные ступени взяты были из храма Квирина, но храм этот покрыт в Средние века глубочайшим безмолвием. Ступени неровны и, несомненно, похищены от более чем одного монумента; некоторые первоначально были христианскими могильными плитами, на что указывают стершиеся надписи; воспользовались ли ими при построении или при позднейших реставрациях, остается неизвестным. Возможно, что Кола всходил по великолепной этой мраморной лестнице во время вторичного управления своего на Капитолии, но ранее, по всей вероятности, вел к прекрасной сенатской церкви плохой всход.
Одновременно с этим сооружением возник госпиталь братства Salvator Sancta Sanciorum при Латеране; об этом гласит сохранившаяся там на мраморном портале надпись.
Все, что в иные времена обращалось папами и кардиналами на Рим, текло в авиньонскую эпоху в ронский этот город, где величественный папский замок поглощал несметные миллионы. Вопли отчаяния римлян об упадке их базилик исторгали лишь от времени до времени у французских пап приказы об реставрировании оных. Бенедикт XII истратил на это сумму в 50 000 гульденов золотом. В 1341 г. повелел этот папа обновить кровлю Св. Петра всю заново. Во время этой перестройки нашли стропило времен, будто бы Константина, и знатные римляне стали вырезать себе из оного столовые доски.
Все подобные реставрации были единичные. Ватикан и Латеран так же, как и дворцы и базилики, стояли в руинах ко времени прибытия Урбана V в Рим. Начиная с Климента V папы стремились, правда, возобновить лютеранский дворец, но старая их резиденция не оправилась более, ибо по возвращении в Рим поселились они на постоянное жительство в Ватикан; досточтимый константиновский дворец оставался в руинах, пока Сикст V не повелел возвести новое здание. Зато Урбан V занялся сооружением вновь Латеранской базилики, истребленной вторично пожаром в 1360 году. Труд этот поручил он архитектору Иоанну Стефани Сиенскому. Перестройка была столь радикальная и тянулась столь долгое время, что совершенно поглотила средневековый характер базилики Сергия III. Памятником Урбана V является сохранившаяся еще высокая, из белого мрамора, в готическом стиле дарохранильница главного алтаря, поддерживаемая четырьмя гранитными столбами, украшенная изваяниями и картинами. Григорий XI дополнил ее орнаменты, и последующие папы роскошно ее отделывали. Урбан перенес в нее Честныя Главы первоверховных апостолов, положенных, по преданию, на хранение Св. Сильвестром в капеллу Sancta Sanciorum. Он поместил их в серебряные бюсты, произведения золотых дел мастера Иоанна Бартоли Сиенского, варварской еще формы, судя по снимкам. Карл V Французский украсил их драгоценными камнями. При возвращении своем в Авиньон с недоверием оставлял Урбан столь драгоценные сокровища в Риме, где народ и сенат могли чересчур страстно пожирать взорами бриллиантовые лилии и массивное золото и серебро. Он поставил их под охрану буллы. Угроза экскоммунипации способна была устрашить Балтазара Коссу и неаполитанцев, но не клириков самого Латерана, укравших в 1434 г. бриллианты. Французские республиканцы разрушили в конце XVIII века эту память о благочестивом французском папе; теперешние серебряные поясные бюсты от 1804 г. суть лишь подражания старым.
Раскол прервал реставрацию Рима. Лишь при Бонифации IX предприняты были две постройки у замка Ангела и у сенатского дворца. Невзирая на некоторые разрушения и надстройки, гробница Адриана хорошо сохранилась до 1379 г. На золотой булле Людовика Баварца представляется она трехэтажным зданием; ибо на нижнем кубе возвышается ротонда, а над оной еще башенный столб. По разрушении ее в этом году Бонифаций IX приказал в 1389 г. Николо Ареццкому возвести ее в форме башни вновь. Позднейшие пристройки произведены были Николаем V и Александром VI; но пороховой взрыв уничтожил в 1497 г. фигуру, приданную замку Ангела Бонифацием. Иоанн XXIII соединил замок этот с Ватиканом крытым ходом; но таковой должен был существовать и прежде, так как, согласно замечанию Нима, в соединительной стене заключаемы были ранее прелюбодейки и другие кающиеся женщины; далее он говорит, что галерея эта была в употреблении и ранее, так как иногда этим путем доставлялись из дворца узники в замок Ангела. Есть основание полагать, что первые зачатки хода принадлежат Николаю III. Иоанн XXIII отстроил его вновь.
Дом сената был также превращен Бонифацием IX в крепость. Дворец этот, уже в XIII веке бывший резиденцией сенаторов, фигурирует на Золотой булле Людовика Баварца в виде замкоподобного здания о двух ярусах, со сводчатыми окнами, со сводчатой входной дверью, к которой ведет лестница, и с двумя фланговыми башнями: сильнейшей и слабейшей. Постройка Бонифация IX в 1389 г. могла поэтому заключаться лишь в общей реставрировке и сверх того в окопах в том виде, как заложил их уже Кола. В 1404 г. Иннокентий VII обратил Капитолий снова в ратушу, что очень легко могло быть произведено, так как шанцировки эти были сломаны. Существовал обычай изображения гербов подест и глав республик, частью каменных, частью красками на ратушах. Поныне встречаются подобные гербы всюду, где сохранились дворцы ратуш, и даже от XII и XIII веков. Покрыт был ими и римский сенатский дворец. К сожалению, памятники эти, и это несомненно со времени реставрации Сикста IV, исчезли с Капитолия, и уцелели лишь с левой стороны несколько позднейших гербов сенаторов и пап. Уже в XIV веке в античных сводах сенатского дворца складываема была городская соль. Первое упоминание о том относится к 1404 г. и указывает на установившийся давно уже обычай. Поныне своды табулариума являют собой разъедающие соляные осадки. Причины, давившие в Риме строительное искусство, сковывали и живопись и скульптуру. Век Джотто, тянувшийся до 1336 г., дал даровитых художников, каковы Таддео Гадди и Орканья, Симон Мемми и Амброджио ди Лоренцетто, и подарил даже Рим далеко распространившейся славой первого туземного его живописца. Одинокое имя Пиетро Каваллини наполняет здесь собой историю живописи в XIV веке. Его считают учеником и сотрудником Джотто по мозаичной картине Navicell'ы (судно); но жизнь его темна, и произведения его совершенно почти уничтожены временем. В начале XIV века, несомненно, писал он еще во многих церквях Трастевере, именно в S.-Maria, где сохранились еще его мозаики, образующие нижний ярус кафедры. Этим крупным произведением простилась мозаичная живопись с Римом; оно явилось последним более крупным вкладом достопочтенного этого искусства вплоть до времен новейших мозаик у Св. Петра. Быть может, невознаградимее всего является гибель картины в Арачели Каваллини, в которой он изобразил легенду Октавиана и Сибиллы. Скульптура представляет более произведений этой эпохи, чем живопись; ибо набожный обычай чтить память умерших памятниками непрерывно продолжал существовать. Вообще же христианская скульптура (единственное искусство, никогда не достигшее совершенства антиков) возникла главнейше из саркофага, и крупнейшие вклады ее в эпоху Микельанджело представляются в виде нескольких надгробных монументов. В изготовлении могильных плит заключалась обширнейшая деятельность римских скульпторов. Стиль их замечен был под XIII веком. Он оставался традиционен, хотя каждый век налагал собственную свою физиономию на изображение и характер шрифта. В большом числе встречаются в Риме, всегда изобиловавшем мрамором, в начале XIV века могильные плиты с выгравированными или выпуклыми фигурами. Они принадлежат работе лиц всех состояний. В числе оных фигурируют духовные, рыцари, нотариусы, знатные дамы, купцы, магистраты, даже сенаторы. К концу века окружаются плоские барельефы таких плит большими украшениями. Готическая дарохранильница нередко охватывает голову покойника. Надпись остается исключительно латинской, характер письма так называемый готический, с кое-какими отступлениями. Шрифт ренессанс, т. е. возврат к римскому лапидарному письму, показывается в начале XV века, но наряду с ним продолжает идти и готический.
Отдаленность папского двора отнимала у художников всякую великость монументальных задач. Ни одна не напоминает в Риме, об авиньонских папах, кроме Дарохранильницы в Латеране и мраморного поясного бюста Бенедикта XII, воздвигнутого в базилике этому возобновителю крыши у Св. Петра; это варварское, но очевидное схожее с портретом произведение поныне можно видеть в гротах Ватикана. Лишь с возвращением Святого престола получили художники надежды на новую жизнь. Схизматическим папам воздвигнуты были монументы у Св. Петра. При отстройках его заново они погибли. Об оживлении монументальной скульптуры в Риме уже в конце XIV века свидетельствует целый ряд прекрасно сохранившихся памятников, и как в начале этого века одиноко стоит имя римского живописца, так же точно в конце его — имя скульптора Павла Романус.
Старейший из этих монументов по времени — это гробница кардинала Филиппа д'Алансон из дома Валуа, умершего в 1397 г. и похороненного в S.-Maria in Trastevere. Она помещается возле готической алтарной дарохранильницы, воздвигнутой этим кардиналом. На саркофаге богатый фигурами горельеф изображает Успение Пресвятой Богородицы; чуждая для Рима концепция, между которой и манерой Косматов не достает средних звеньев. Там же стоит гробница кардинала Петра Стефанески Анибальди, ввергнутого Сфорцой в августе 1417 г. в замок Ангела. Покойник лежит в могильной нише на саркофаге в виде весьма массивной фигуры; внизу между гербами, шестью красными полумесяцами надпись. На фризе саркофага признаки мозаицирования. Гробница — произведение мастера Павла еще вполне римского пошиба, с отголосками манеры Косматов, хотя готическая изысканность и перешла у же в широкий и грубый реализм. Монумент этот является историческим памятником последнего времени раскола. Кардинал принадлежал к величайшему из родов Трастевере, доставившему блеск этой тогда наиболее предпочитаемой части города. Стефанески, заказавшим мозаический образ Мадонны в трибуне S.-Maria, наверно, обязана была эта главная церковь Трастевере и мозаиками Каваллини.
В S.-Francesca Romana на Форуме стоит гробница кардинала Марино Вулкани из Неаполя, умершего в 1403 г. Расположение монумента схоже с предыдущим, но в верхних полях саркофага помещены варварского стиля горельефы, изображающие Веру, Любовь и Надежду в образе венчанных жен, из коих одна держит церковь, другая подает пилигриму хлеб, третья ловит парящую вверху корону. Фигуры свидетельствуют о регрессе скульптуры, но и об успехе по части принципа рельефных изображений на фронтонах саркофагов. Этой гробницей закончим мы ряд подобных монументов этой эпохи. Они ведут уже в век Возрождения, когда церкви Рима наполнились все более и более великолепными произведениями, в которых отсутствовало, однако, религиозное чувство.
Скудную картину духовной жизни римлян дополним мы некоторыми сведениями об их нравах и обычаях в XIV веке. Если верить некоторым хронистам, то еще в XII веке итальянцы жили в грубой патриархальной простоте. Восхваление Каччиагвидом устами Данте простоты флорентинцев и Рикобальдом всех итальянцев эпохи Фридриха II могут быть преувеличенные, но несомненно то, что более успешное развитие итальянского общества началось лишь с поры установления сильной государственной жизни в республиках и царственного блеска при дворах тиранов. Проникновение французских нравов в Италию замечается уже со времен Карла 1 Анжуйского. Виллани приписывал непомерную роскошь в одежде около 1342 г. во Флоренции влиянию прибывших в этот город с герцогом афинским французов. Изменение нравов и мод не может быть объяснено одними внешними историческими причинами. Каждая нация имеет весьма консервативный контингент обычаев, тем более если они связаны с церковным культом, тогда как прочие формы подвержены моментальному колебанию. Точное определение такой социальной метаморфозы могло бы воспоследовать лишь под условием самого тщательного прослежения смешения подлежащих элементов. Ввиду невозможности этого принимается обыкновенно критерием времени лишь столетним век. Изменение нравов во Флоренции могло совпасть по времени с таковым же в Риме. Римский один хронист говорит, что люди стали менять одежду, ставшую на каталанский фасон более узкой; что начали носись поверх шапочек шляпы, на поясном ремне карманы по образцу пилигримов и что вошла в моду полная борода, составлявшая ранее того обличительную особенность лишь пустынников и испанцев. Длинное одеяние, считавшееся пристойным и называемое Виллани модой тоги, уступило в XIV веке место тесно облегающей и составленной из пестрых цветов одежды на манер видимой на старых флорентийских картинах. Она называлась кипрской модой. Носили ее даже женщины. Платья их, весьма широкие снизу, делались от пояса вверх узкими и со столь большим вырезом, что грудь была почти совсем обнажена. Снимки гражданской одежды римлян имеем мы лишь на могильных плитах. Однако из числа таковых XIV и XV веков нет ни одной, на которой изображено было бы бородатое лицо, и это указывает, что считавшийся неприличным обычай ношения бороды или редко был, или же вовсе не дозволен на изображениях умерших. Равным образом ни одна надгробная фигура не является в узком одеянии; каждая, напротив, в широком одеянии, в большинстве случаев застегнутом сверху донизу и являющемся вовсе не саваном, но настоящим житейским костюмом, так как на каждой мужской фигуре имеется барет. Женщины носили в изобилии украшения из золота, драгоценных камней и жемчуга, которыми убирались даже платья. Материи были сукно, полотно, шелк и бархат; цвета яркие и определенные. Тщетно магистраты издавали запреты роскоши. Обычай есть сила, с которой весьма трудно бороться закону. Уже в ХIII веке кардинал Латан, как легат Романьи, воспретил под страхом лишения абсолюции длинные шлейфы. «Это было для женщин горше смерти». Он повелел им благопристойно закутываться. Они подняли вопль, затем появились в тончайших, золотом вышитых вуалях, обольстительнее прежнего. Флорентийская синьория запретила женщинам навешивать на лицо фальшивые из белого и желтого шелка косы, и они осаждали (в 1326 г.) герцогиню калабрийскую до тех пор, пока по ходатайствам их запрещение это было отменено. Ввиду поддержания республиканской умеренности и противодействия обеднению, флорентинцы и другие республики издавали законы против рос коши вообще. Римляне, по всей вероятности, следовали оным, одинаково заимствуя и моды, и запреты роскоши. Одежда знатных римских женщин была, впрочем, так великолепна, что привела в восторг венгерскую королеву, мать Людовика, в 1343 г. посетившую Рим. Римская роскошь не могла, впрочем, соперничать с прочими юродами по причине малосостоятельности. Неслыханные празднества, задаваемые Колон народу, несомненно были необычными вещами. Римляне превосходили лишь прочих всех итальянцев духом помпезности и великолепия. Рим был и в Средние века единственным городом, где происходили большие торжественные зрелища, живо поддерживаемые коронациями императоров и пап и культом церкви.
Сам магистрат римский блистал одеждами, затмевавшими импозантностью своей, благодаря уже нимбу Рима, подобнее им в других республиках. Римский костюм времен Колы произвел бы великолепный спектакль в наш век нивелирующей униформенности. Мы имеем подробное описание помпы римских магистратов авиньонской эпохи.
Частые процессии властей верхом в роскошных пурпуровых, бархатных и золотых одеждах давали еще гражданину города возвышающее понятие об общем строе его республики. Происходили они при приемах легатов папских, императора или иных монархов и сенаторов или когда давались общественные зрелища.
Зрелища средневековых римлян не дают, правда, никакого высокого понятия ни об их культуре, ни об их могуществе. Турниры были в то время прекраснейшими праздниками рыцарского духа. В Риме они не привились бы даже и помимо многократных запретов со стороны церкви; они вообще не привились в граждански-цивилизованной Италии. Но аристократия римская доставляла себе варварское, предков ее достойное удовольствие — бороться с быками. Она устроила 3 сентября 1332 г. бой быков в Колоссеуме. Судя по этому, там должны еще были сохраниться много зрительных рядов или вполне или настолько, что могли быть поправлены плотничьими работами. Мусор и осколки, наверно, покрывали арену; но бой происходил пеший. Мы имеем описание этого боя быков; оно дает нам мимолетные очертания молодых людей и прекрасных дам, блиставших в тогдашнем римском обществе, и целое, подобно метеору, проносится перед любопытными нашими очами. Как и в античные времена, так и теперь распределялись сидения по рангу. Знатные дамы сидели на крытых красным балконах, предводимые по кварталам тремя дамами, прекрасной Жаконой де Вико, Савеллой Орсини и одной дамой из дома Колонн. Народу предоставлено было занимать места как попало. Рыцари-борцы (приглашены были и иностранцы) носили на забралах цвета своих дам и девизы вроде следующих; «Я один, как Гораций; я Эней для Лавинии; я раб римской Лукреции». Орсини, Колонна, Савелли, Анибальди, Асталли, Капоччи Каффарелли, Конти, Патрески, Альтиери, Кореи, Манчини взошли на арену без лат, со шпагами и копьями. Каждый напал на своего быка. Бой был серьезный, на манер любого античного боя гладиаторов. Прекрасные дамы могли восторгаться безумным геройством своих поклонников и оплакивать 18 благородных юношей, лежащих пронзенными рогами быков на арене. Их предали торжественному погребению в С.-Мария Маджиоре и в Латеране. Столь смертоносная игра соответствовала дикости тогдашнего поколения. В ту же самую эпоху даваемы были в Неаполе перед глазами двора кровавые бои гладиаторов, с отвращением виденные и описанные Петраркой. Неизмеримо привлекательнее был в начале XIII века пурпурный замок Тревизо, в котором прелестные женщины весело обороняли себя и свои уборы и отдавали юношам, завоевывавшим эти сокровища при помощи букетов, конфет, стекляночек с бальзамами и веселого обхождения. Привлекательнее были и праздничные бригаты флорентинцев с игрой на лютне, танцами и пирами, о чем так часто рассказывают нам Виллани и новеллисты.
В Риме происходили ежегодные народные игры, более дубоватые, чем красивые. Во время карнавала, иногда же и при иных случаях, устраиваемы были они на Монте Тестаччио и на площади Навоне. В Средние века римский карнавал далеко отошел от характера, столь сильно прославившего этот праздник масок. И старые римляне с удивлением взирали бы на те празднества, до степени которых упали цирковые их игры, и на сенат, с помпой отправлявшийся на «гору обломков» для того, чтобы торжественно водрузить на поляне хоругвь Рима и подать сигнал к открытию грубых игр. К открытым тележкам привязывали свиней; их скатывали с Тестаччио, причем искусные игроки боролись за эту добычу. Каждый квартал приводил на бой осыпанного цветами быка. Его сменяли игры в копья и состязания борцов, в заключение же шел обычный во всей Италии бег взапуски с награждением победителя (bravium) куском сукна (pallium). Монте Тестаччио со своим Campus принадлежал с незапамятных времен приорату С.-Марии на Авентине, которому за пользование народ римский ежегодно платил по флорину золотом. Равнина кругом была пастбищем для скота; место празднества простиралось вплоть до старой башни на Авентине. Известна была легенда, что загадочный холм образовался из осколков ваз, в которых народы приносили дань свою в Рим. Она изображаема была 29 июня 1473 г. и, вероятно, не впервые, кортежем, в котором фигурировали сто богато украшенных и нагруженных данью мулов.
Также игры и на Навоне, древнем Circrs Agonalis, состояли из колотая копьями, и в особенности из процессии масок, производившихся позднее, в XV и XVI веках, с большим великолепием, ибо кварталы города привозили триумфальные колесницы, на которых разыгрываемы были мифологические и исторические сцены древности.
Для обоих празднеств поставляли кварталы испытанных борцов. Их законная цифра, по статутам 1580 г., равнялась 72. К ним присоединялись игроки из других городов, ибо празднества эти имели для Рима, как и в древности, политическое значение. Депутаты из вассальных городов Капитолия с их знаменами и паллиями являли для римлян некий еще призрак старолатинского господства и данничества подданных и союзников. Покоренные места должны были обязываться договорами командировкой на римские игры. Так, с 1300 г. ежегодно Тосканелла высылала восемь игроков, и такую же точно дань требовал Капитолий от Веллетри, Тиволи, Корнето, Террачины и других общин римской области. Они противились этому дорогостоящему символу подданства, и папы многократно воспрещали сенаторам добиваться нарядов на игры Рима вооруженной силой.
Расходы празднеств были значительны; помимо подвластных мест, разверстывались они по кварталам, и ежегодно платили евреи в Риме в виде праздничной дани 1130 гульденов золотом; 30 прямо, в виде карательного напоминания о цене Иуды. Иногда даваемы были при этих играх и драматические представления духовного характера, так называемые репрезентации (representationes). Римский один хронист повествует, что 18 февраля 1414 г. представлены были на Тестаччио игроками (jocatores) квартала Монти распятие св. Петра и обезглавление св. Павла. При этом едва ли может идти дело о настоящих актерах; это были простые граждане, практиковавшиеся на таких сценах. Римские Ludi Paschales произошли от братств, именно от братства del Gonfalone. Полагают, что подобные представления Страстей даваемы были на Колоссеуме уже после 1250 г. По крайней мере, происходить стали они со времени перехода амфитеатра этого к братству. Оно владело там воздвигнутой в античном подиуме и посвященной Maria della Pieta капеллой. Ее крыша, составленная из бывших рядов сидений, служила сценой, на которой долгое время в каждый четверг на Пасхе представляемы были Страсти Христовы. Стечение было столь велико, что Колоссеум переполнялся массами народа, как в античные времена. В дни, когда давали там блестящие праздники изнеженному народу римскому Коммод или Адриан, конечно, никому не могло прийти в голову, что настанет некогда время, когда тысячи наполнят разваливающееся великолепное здание, чтобы с набожным благоговением присутствовать при изображении крестной смерти Христа Спасителя, причем театром служила пара сидений.
В начале Средних веков местами раздавались элегические сетования на упадок города. В XIV веке Петрарка первый во имя итальянского национального чувства и уважения древности возбудил протест против разрушения его. Мы видели, как он обрушивал виновность в разорении Рима на разбойническую знать, продолжавшую разрушительное дело готфов и вандалов, своих предшественников. Но наравне с аристократами вели войну и все прочие римляне, грабившие бездомовные древности и истреблявшие или продававшие любителям колонны, архитравы, мраморные всякого рода изваяния. Известковые печи поглощали ежедневно бесчисленный мрамор. «Статуи, — так писал Хризолорас, — лежат разбитые во прахе или обжигаются на известь или же обращаются на кирпич; счастливее еще такие изваяния, которые употребляются в виде подножки при взлезании на лошадь, в виде цоколя для стен и сенных ясель». Образованный грек утешал себя, впрочем, мыслью, что многие статуи лежат еще в кустарнике или в мусоре. Там ждали они своего восстания. Но гуманисты открыли классические статуи позднее классических кодексов. Потребность строительного искусства назрела лишь по удовлетворении научного стремления. Петрарка в Риме не углублялся в созерцание красот какого-либо произведения классического искусства. Лишь по усвоении Аристотеля и Платона последовало понимание Фидия и Праксителя, и, помимо того, легче было извлекать рукописи из монастырской пыли, нежели статуи из-под мусора терм. Во времена Поджио найден был у Минервы знаменитый лежащий Нил во время случайных производимых для садки дерев раскопок. Прискучив многочисленными посетителями, владелец участка снова спокойно прикрыл землей это чудо искусства. Пятьдесят лет спустя это ему не было бы уже более дозволено.
Невзирая на вековое уничтожение, стояли еще в XIV веке статуи в Риме, в пользу чего, по-видимому, свидетельствует и Кола ди Риэнци. Неужели же все эти творения искусства в самом деле погибли в начале XV века, за исключением пяти? Ибо столько и не более насчитывал Поджио в числе единственно уцелевших. Эти последние бессмертные пять были: оба укротителя коней, две лежащие фигуры в термах Константина и, наконец, Марфорио на Капитолии. Из бронзовых статуй оставалась лишь одна — Марк Аврелий на коне у Латерана, и его-то счел Поджио за Септимия Севера.
Еще в худшем положении, чем статуи, которые все же находились под благодетельным покровом земли, оказывались монументы архитектуры, ибо из оных ни один наподобие статуй не достался потомству неповрежденным. Послушаем, что говорит Петрарка: «Где Термы Диоклетиана и Антониновы, Кимвр Мария, Селтицоний и бани Севера? Далее, что наиболее трудно выговорить, где Форум Августа и храм Марса Ультора, где храмы Jupiter Tonans на Капитолии и Аполлона на Палатине? Где его портик и греческая и латинская библиотеки? Где другой портик и базилика Кая и Люция, и третий портик Ливии и театр Марцелла? Где храм Геркулеса и Муз Марция Филиппа, Дианы Люция Корнефиция, вольных искусств Азиния Поллио, Сатурна Мунация Планка, театр Бальба, амфитеатр Сатилия Тавра? Где бесчисленные произведения Агриппы? Где многочисленные роскошные дворцы монархов? В книгах находишь ты имена их. Но стань разыскивать по городу, и не разыщешь ничего или ничтожные лишь остатки от них. Когда бы великий Август не оставил после себя ничего, кроме зданий, то слава его погибла бы давно. И не одни только храмы обрушились на своих созидателей, но и другие святилища поклонения в наше время упали или столь поколеблены, что едва поддерживаются своей тяжестью, за исключением одного Пантеона Агриппы». Отсюда следует ясно: в великом и в целом сократился старый Рим уже в XIV веке до тех остатков, которые уцелели и поныне.
Весьма сильно приходится сожалеть, что Петрарка не описал город собственного своего времени. В одном письме к Иоанну Колонне де С.-Вито, казалось, намеревался он это сделать, но тотчас же воскликнул: «Куда я увлекаюсь? Могли бы я на малом сем листе описать Рим?» В письме своем поименовывает он много монументов и при каждом указывает вкратце связуемые с оным воспоминания; так поступает он и относительно мест христианских преданий. Это все еще созерцательная манера Мирабилий, обнаруживающаяся и у Фацио дельи Уберти, современника Петрарки, в его космографическом стихотворении Dittamondo. Солин сопутствует ему, и сибиллическая матрона Roma показывает ему некоторые из городских монументов, но сам он черпает сведения свои из Мирабилий. Не менее общ обзор Рима Хризолорасом в письме его к императору Иоанну.
Благодаря лишь сочинению Поджио имеем мы возможность определить ряд уцелевших в начале XV века главнейших монументов Рима. Сентиментальное воззрение и сцена, в которой изображает себя зритель Поджио, имеют вечную жизненность для мира развалин Рима. И здесь в конце этой истории может вспомнить читатель о Клавдиане. Тысячелетний промежуток лежит между последним языческим поэтом, бросавшим с Палатина дивящиеся, но слегка уже подернутые меланхолией взоры на тронутое чуть-чуть великолепие Рима, и флорентийским пробудителем классической древности взиравшим среди разбитых колонн храмов с Капитолия на «истлевшую и неузнаваемую исполинскую утробу» старого Рима. Поджио и друг его Антоний Лускус оплакивали гибель властелина Вселенной, лишенного ныне величества империи и впадшего в самое низкое рабство. Это старые жалобы; но если в душе Гильдеберта Турского смягчаемы были они утешительным взором на владычество князя-апостола, заступившего на место Цезаря, то зато у гуманиста Поджио не встретила уже христианская идея ни малейшего отзыва. Изображаемый им город руин есть, видимо, Рим XIV века, и отзыв его о сохранившемся в ту пору согласуется с Петрарковым. Важно восопоставить монументы, виденные и перечисленные Поджио.
Храмы: Templum Pads на Форуме (базилика Максентия); в то время уже руина о трех арках, с колонной, помещенной Павлом V перед S.-Maria Maggiore. Храм Ромула или остатки его в С. С. Космы и Дамиана. Остатки колонн храма Антонина и Фаустины, служащие с незапамятных времен притвором S.-Lorenzo in Miranda. Остатки храма Венеры и Рима у S. Francesca Romana (тогда еще Maria Nuova), ошибочно считаемого Поджио храмом Кастора и Поллукса. Храм Весты у
Тибра: Поджио забывает храм Fortune Virilis. Храм Юпитера Статора (в то время Св. Николая в Статоре и ныне более невидимый). Храм Аполлона в Ватикане, в то время С.-Петрониллы. Всецело перестроенный Пантеон. Большие остатки портика храма Минервы у доминиканского монастыря, разрушенные на глазах у Поджио для выжигания извести римлянами. Одинаковая судьба постигла храм с восемью колоннами на Капитолии. Храм Конкордии также лежал на земле, ибо Поджио умалчивает о нем, а от храма Сатурна видел еще три колонны, считаемые им, вместе с другой группой из трех колонн на форуме, остатками моста Калигулы. Неизвестно, погибли ли все эти храмы Clivus Capitolinus уже ранее или же при первой перестройке Капитолия Бонифацием IX. Что касается Табулариума, подземелья сенатского дома и тогдашнего соляного магазина, то едва ли Поджио видел из них более видимого нами теперь.
От портиков на Рыбной площади и поблизости ее видел он еще больше остатков и дал им имена Меркурия и Зевса. В то время расположены были там сады. Равно возвышались еще у Квиринала остатки портика, ныне более невидимые.
Театры и амфитеатры. Театр Марцелла, в то время уже осколок; обломки театра Помпея, застроенные домами; театры Бальба и Тавра, погибшие; Amphitheatram Castrense, заключенный уже в городскую стену; Колоссеум, «в большей части разрушенный римлянами, по простоте, на выжигание извести». В XIV и XV веках был Колоссеум окружен домами и церквями, построенными все из его материала. По направлению к улице С.-Клементе стояла S.-Giacopo del Coliseo (ныне сенной магазин). Затем были церкви Salvator de Rota Colisei, Salvator de Insula et Coliseo и Sant. Quadraginta Colisei. По направлению к арке Тита стоял дворец Франджипани с зданиями, смежными с амфитеатром. По воспоследовании в авиньонскую эпоху низвержения аристократии Колоссеум сделался собственностью римского народа. В 1381 г. по дарственной сената перешла третья часть его к капелле Sancta Sanciorum. Поныне еще на одной из внутренних арок виднеется мраморный герб братства, и на основании этого можно заключать, что оба восточных наружных ряда ограды уже были повалены на землю, и это, быть может, со времени землетрясения 1349 г. Камни растасканы были как строительный материал; с соизволения сената могли быть продаваемы и сами травертинские квадраты стоящих еще частей. Влиятельные магнаты без труда получали разрешение на пользование античными монументами. Павел Орсини получил таковое в 1413 г. от Иоанна XXIII на одно древнее строение на Кананарии, у Палатина. Жалоба Поджио на умышленное разрушение Колоссеума является несомненно основательной.
Из цирков называет он Maximus поросший болотами и от которого оставались едва кое-какие обломки. Мусор совершенно застилал оба обелиска; арка Тита развалилась. В цирке Максентия (он называет его ипподромом на Via Appia) видел Поджио обелиск, лежавший в четырех кусках.
Форумы распознаваемы были с трудом. Римский порос мусором и побегами растений. Ряд домов стоял между арками Тита и Севера; из оных 200 снесены были лишь при Павле III, когда он пролагал для въезда Карла V ведущую и поныне через форум дорогу. Там бродили кругом быки и свиньи. От Комициума видел еще Поджио, согласно утверждению его, стену со статуями.
От терм уцелели остатки, больше нынешних, но совершенно без украшений, как сетует Поджио. От Константиновых стоял еще остов; от терм Александра Севера на Пантеоне видел еще Поджио внушительные обломки. Термы Домициана у С. Сильвестра и Мартина едва ли более были видны.
Из водопроводов тек в то время в город один лишь Aqus Virgo.
Триумфальные арки. Септимиеву, Титову и Константинову называет Поджио почти неповредившимися. Он упоминает об арке у S.-Lorenzo in Lucina (Домициана или Марк Аврелия, в просторечии Триполи) и о так называемой Клавдия (на Piazza Seiarra); сверх того об арке Галлиэна и об остатке от арки Нервы Траяна, далее об арке Лентула на Авентине.
Колонны Траяна и Антонина стояли неповрежденные. Пирамида в Борго (Meta Romuli) стояла еще, лишенная своих украшений. Поджио удивлялся, что ученый Петрарка мог счесть пирамиду Кая Цестия, невзирая на надписи ее, за гробницу Рема. Мавзолей Августа усажен был репой. Мавзолей же Цецилии Метеллы был на глазах у Поджио разрушен в большей части с целью выжигания извести.
Мосты. Сообщение ограничивалось в то время мостом Ангела, двумя островными и сенаторским. Яникульский (Ponte Sisto) лежал разломан: исчезли триумфальный, ватиканский и сублицийский.
В стенах Рима, «ветхой заплатанной хламиде из кусков мрамора, камней, осколков и кирпичей», не нашел более Поджио и следов древности. Он обошел их и нашел, что в окружности составляли они около 10 миль, не считая Леонину. Он насчитал 379 башен, и его исчисление было первое, сделанное со времен Мирабилий. В употреблении было, как и ныне, тринадцать ворот.
Все холмы Рима были пустынны и заброшены и насыщены лихорадочными испарениями. На них возвышались, подобно сельским церквям в Кампанье, одинокие монастыри и церкви. Капитолий представлял, несмотря на дом сената, груду обломков, полную виноградников и сора; Палатин был так опустошен, что «не имел более лица». Но стояли еще там могучие остатки Септицониума Севера.
Такова картина Рима в начале XV века, даваемая Поджио. Она не точна, так как в ней недостает некоторых уцелевших еще монументов. Но если уж е в то время античный Рим был почти равен нынешнему его состоянию, по крайней мере по численности и величине содержимого, то зато живой город сам носил совсем другой характер. Для восстановления такового пришлось бы нам стереть все, построенное со времен Мартина V и Евгения IV. Картина Рима в XIV веке соответствовала бы в общем таковой же XIII, но явила бы еще большее разорение дворянских замков и церквей ввиду усилившегося зарастания и одичания иных местностей. Фантазия бессильна нарисовать величественную пустыню, на которую взирали Петрарка с Терм Деоклетиана, а Поджио — с Капитолия. Необъятный этот мир с его холмами, увенчанным и уединенными церквями, с его пустынными полями, с массами развалин старого и нового Рима и с разбросанными комкам и улиц походил на далекий ландшафт из равнин и высот, которому придавали единство одни лишь древние стены Аврелиана. Рим представлял тогда смешение в развалинах двух мировых эпох: языческой древности и христианских Средних веков. Едва ли для фантазии может быть что-нибудь завлекательнее этого лицезрения Рима в трех его периодах: во время высшего его блеска при Адриане, в среднюю эпоху Карла Великого и в глубочайшем его упадке в конце XIV века.
Город обнимал в то время 13 кварталов. Официально появляются названия их впервые в конце XIV века, и притом в нынешнем уже порядке последовательности: I. Eegio Montiuin. II. Tritii (неизвестно, произошло ли оно от Trivio). III. Cohminae (от колонны Антонина). IV. Carapi raartis. V Pontis (от моста Ангела). VI. Parionis (от руин театра Помпея). VII. Areaulae (Регола, от песчаного берега реки), VIII. S. Eustachii. IX. Pinea (от пинии или яблока пинии). X. Campitelli (от Капитолия). XI. S.-Angeli (от церкви этого имени). XII. Ripae (от берега Тибра). XIII. Transtiberis. Античное квартальное разделение вместе со своими названиями постепенно и давно исчезло вследствие изменившихся улиц и местностей. Средневековый Рим имел в более отдаленные времена 10 кварталов. Когда город снова сделался населеннее, возросли они до 12 по его сторону Тибра, к которым затем примкнул 13-й Трастевере. Едва ли подвержено сомнению производство нового этого подразделения после 1143 г. Наконец, установились, в продолжение XIII века, поныне сохранившиеся названия кварталов.
Каждый квартал имел капитана (Caporione), пользовавшегося в нем юрисдикцией. Все капориони избирали председателем своим приора. Каждый квартал имел свое знамя, и эти эмблемы возникли, несомненно, уже ранее XIII века. I квартал поныне имеет три зеленые горы на белом поле; II — три меча на красном; III — колонну на красном; IV — полумесяц на голубом; V — мост с башнями на красном; VI — красного грифа на белом; VII — белого оленя на голубом; VIII — изображение Христа посреди оленьих рогов на красном, согласно легенде о св. Евстафии; IX — пиниевое яблоко на красном; X — черную драконовую голову на белом; XI — ангела на белом (древнейший герб был белая рыба на голубом); XII — колесо на красном поле (символ via Appia); XIII — львиную голову на красном поле.
Из этих кварталов наиболее населенные в XIV веке были: Понте, Парионе, Пинеа и Трастевере.
Каждый квартал обнимал множество улиц (contrata, via, vicu us) и площадей (platea, piazza, иногда campus, когда они бывали очень велики и похожи на поле). О поддержании их имели попечение уже в XIII веке magistri viarum Almae urbis, учреждение, напоминавшее древних эдилов. В Риме не существовало почти никакой другой мостовой, кроме античной; несколько улиц шли еще по старому направлению, как то: Suburra, Caput Africae, Merulana, via Lata, Sia in Silice, Ascensa, Clivus Scauri Maguanapoli. Имена их были заимствованы от монументов, родов, башен, церквей, цехов и других локальных особенностей. Нельзя представить себе всю беспорядочность этих улиц. Они прерываемы были мусором, болотами и пашней.
Римские дома этого времени состояли обыкновенно из кирпичей, будучи выстроены из осколков Рима. Однако они имели много деревянных запоров, как то поныне видно в Трастевере. Их балконы, ложи и портики суживали еще более извилистые закоулки. В таком виде король Ферранте видел в 1475 г. Рим; он посоветовал Сексту IV расширить улицы. Подвалы знатных домов состояли из римских арок, покоившихся на колоннах. Их брали от античных монументов; обрезали роскошнейшие мраморные или гранитные колонны для пригнания к размерам дома. Рим был вообще наибогатейший колоннами город. В XIII и XIV веках, и еще гораздо ранее, походили улицы Рима с их колоннадами на теперешнюю Болонью. И поныне можно еще кое-где составить себе ясное понятие об этом стиле, наилучше же всего в Реголе, одном из древнейших кварталов города вообще. Находимые там во многих домах вделанными в стены колонны происходят из театра Бальба, снабжавшего материалом эту местность. Так снабжали театр Марцелла, Circus Flaminius, театр Помпея, зала Октавии и другие великие монументы своего округа камнями и колоннами, как то поныне можно распознать на многих домах. Готика внесла в римский дом с колоннами, в круглом арочном стиле некоторые разнородные орнаменты, и таковые ограничивались отделанными, в большинстве случаев черным пеперином окнами. Такие полуготические окна были во всеобщем употреблении в XIV веке. Их сохранилось много и до сего времени.
Как велико было в ту эпоху число жителей города, неизвестно. Мнение, будто при Григории XI оно равнялось лишь 17 000 душ, должно быть отклонено, как ничем не подтверждаемое. Но и замечание Петрарки, что по причине великого объема Рим кажется пустым, хотя и вмещает «несметное» население, преувеличено Коль скоро статистически доказано, что насчитывалось в городе в начале XVI века 85 000 и в 1663 г. 105 433 жителя, то как же можно верить, чтобы в эпоху глубочайшего упадка мог он быть более населен?
Такая же точно тьма царит относительно дел Кампаньи. Ager Romanus был в то время столь же глубоко пустынен, как и в настоящее время. Пастухи перебирались уже со своими стадами овец с Абруцц на равнины Рима на зимовку, как и ныне. Это доказывает, что земледелие на них не существовало более.
