Глава II
правитьВозвращение папы в Рим явилось в глазах тогдашнего мира великим событием и религиозным делом. «Когда вышел Израиль из Египта, дом Иакова — и. ч чужого народа», — так начинал 114-м псалмом поздравления свои Петрарка к Урбану, только теперь ставшему наместником Христовым и преемником св. Петра и в один день загладившему грехи пяти предшественников и 60 лет. Пламенный итальянец еще раз принял защиту своего отечества. Он говорил, что хотеть вообще сравнивать Францию и Италию — ребячество, ибо все дивное, чем обладает мир, искусство и науки, — изобретение итальянцев; величайшие поэты, ораторы, философы и отцы церкви — происхождения латинского, и как цезаризм, так и папство происходят от латинского корня. В то время французы уже называли Италию страной мертвых; но при всем том, если Петрарке с болью и приходилось сожалеть, что войнами и долгим отсутствием императоров и пап Рим обращен был в руину, то с гордостью мог он указывать на морское владычество современной ему Италии и на цветущую силу Флоренции, Болоньи, Венеции и Генуи. Теперь он убеждал папу, прекраснейшее, что, по выражению Вергилия, когда-либо освещаемо было солнцем, — восставить из упадка, населить, сделаться восстановителем города и водворить в нем также к прежние достопочтенные нравы.
Поэты той эпохи изображали Рим в образе горестно стенящей во прахе и пепле вдовицы, Урбану же V одичавший дух города представлялся, быть может, в еще несравненно мрачнейшем виде. Когда он из пустынного Ватикана бросал взор на Рим, даже когда в процессии проследовал через этот город, то с ужасом должен был от него отшатываться и подтверждать ненавидящие отзывы своих придворных. Рим времен Урбана V мог быть уподоблен тому, каким был город во времена Григория Великою или же являл даже erne более неприветный облик. Ибо к руинам древности присоединились и христианские, к разрушенным храмам — разрушенные церкви. Св. Петр находился в запустении, Св. Павел целые годы уже лежал на земле; Латеран снова истреблен был в 1360 г. пожаром. Почти все базилики и монастыри сгнили и обитаемы были немногими лишь духовными. Болота и мусор безобразили площади и улицы, в которых растрескавшиеся башни, сожженные дома и всякого рода опустошения являли ужасающую хронику всех войн, перенесенных в XIV веке городом. Несомненно, что в том же веке иные знаменитые города имели такой же вид. Изображение Петрарки состояния Болоньи после мира с Бернабо или Парижа, по возвращении из английского плена короля Иоанна, являет столь мрачную картину запустения, какую только когда-либо мог представлять Рим. Но Рим был столицей мира, величие же древности представляло беспрерывно масштабы, по которым приходилось измерять бедственность настоящего. Когда с роскошными своими придворными двигался папа по узким и сырым закоулкам, то мертвая тишина города наводила па него страх, а еще более того — вид народа, наружность и манеры которого свидетельствовали о моральном одичании и о нищенской бедности. Некогда столь многочисленное духовенство исчезло, некогда столь блистательная аристократия — также. Бароны обитали теперь, по большей части, в Кампанских своих замках; Колонны жили в Палестрине, Генаццано, Палеано и Олевано; Анибальди — в Каве и Моляре, Конти — в Вальмонтоне, Орсини — в Марино, Гаэтани в Сермонете и Фунди, Савелли — в Альбано и Аричии. Долгое отсутствие курии явилось неопровержимо сильнейшей из всех причин, поведших к столь глубокому упадку Рима. Следует, однако, опровергнуть преувеличения, сделанные относительно состояния города позднейшими историками. Ни население Рима не падало до 17 000 человек, ни народ римский, как ни подавлен должен был быть усобицами, кровавой местью и бедностью, не опускался до такой степени, чтобы уподобляться бесправной орде. Город по-прежнему все еще составлял республику, оказывавшуюся в силах вооружать собственное войско и воевать с городами и власть которой признаваема была до самых границ прежнего римского дукатства. Строй ее при реформаторах и хоругвеносцах оказался даже вполне целесообразен, одолел аристократию и положил препоны фамильным войнам. Малая сила римлян и ничтожество политических их тенденций возбуждали, правда, иронию флорентийских историографов, но народоправное правление, которое себе дал и долгие годы удержал город, явилось доказательством, что он сохранил еще способность к самостоятельной политической жизни.
Возвратившемуся папе римляне преподнесли синьорию, а он им дал в сенаторы рыцаря Блазиуса Фернанди де Бельвизио. Перенеся резиденцию свою снова в Рим, папа изменил и устройство города. Наградой папе за возвращение явилось пожертвование вольностями народа. Он упразднил Семерых и бандерези и поставил, наряду с чужеземным сенатором, 3 консерваторов городской камеры, то есть городской совет с судебными и административными функциями, которого должность существует поныне. Ввиду того что власть аристократии была сломлена, надлежало теперь устранить и одинаково опасное народное управление и создать беспристрастную магистратуру. Измученный народ покорился, политические его тенденции начинали замирать. Высшая магистратура Рима состояла отныне из сенатора и консерваторов; но при всех важных вопросах признаваемы были 13 капитанов кварталов и консулы цехов. Грамоты того времени свидетельствуют, что Урбан V тотчас по своем прибытии стал истинным повелителем города, замещал всех высших чиновников в городе и издавал законы по заведованию юстицией, озабочиваясь в то же время водворением мира в Кампаньи. Зиму провел он в Риме, где предпринял возобновление церквей. В марте 1368 г. принял посещение королевы Иоанны Неаполитанской. Приехал и король кипрский. В мае переехал Урбан ради более здорового воздуха в Монтефиасконе. Он ожидал там императора, намеревавшегося, согласно своему обещанию, приступить теперь к поездке в Рим. Ранее выезда из Германии подтвердил Карл IV 11 апреля 1368 г. в Вене, по требованию папы, все права церкви буквально согласно тексту диплома Генриха VII; дабы не учинились какие-либо для церкви ущербы от происшедших в Италии нововведений во время продолжительного отсутствия пап следствием возмущения городов и тиранов; и таким образом, папа считал за нужное в эпоху даже глубочайшего бессилия империи придать новосформировавшейся церковной области санкцию от высшей светской власти. Прибытие императора являлось теперь желательным для Урбана V, ибо тот должен был стать во главе великой лиги, имевшей целью побороть вновь отлученного Бернабо. Войска этой лиги примкнули к Карловым по прибытии его в начале мая 1368 г. в Италию, но ожидаемые военные действия не состоялись и на сей раз. Император охотно склонился на подкуп со стороны Висконти золотом; после потерянного в бездействии времени переправился он через Модену и Болонью в Лукку, Пизу и Сиену и повсюду наполнял казну свою золотом. Папу настиг он 17 октября в Витербо. Здесь пробыл он много дней и затем авангардом поехал в Рим. Последовавшего за ним с 2000 рейтарами Урбана встретил он 21 октября у церкви S.-Maria Maddalena на Монте Марио и проводил его к Св. Петру, идя с графом Савойским смиренно пешком и держа под уздцы иноходца.
Полтораста уже лет невиданное более зрелище императора и папы, совершавших в мирном согласии въезд в Рим, не возбуждало более людского энтузиазма, ибо что был в эту эпоху император. Карл IV служил за диакона при мессе у Св. Петра 1 ноября во время коронования папой Елизаветы, дочери Богислава Померанского и четвертой супруги императора. Он совершил посвящение в рыцари у алтаря Св. Петра, равно и императрицы на мосту Ангела, во время шествования ее под короной через Рим. В своем богемском королевстве могущественный монарх и превосходный правитель Карл IV в Италии сделался почти презираемым. По отбытии из Рима в январе 1369 г. подвергся он в Сиене во дворце осаждению народом и постыдно был изгнан. Он продал свой позор за 15 000 гульденов золотом и поехал в Лукку. Как некий предводитель банды, но не пользуясь уважением, равным Гоквудову, дал он Пизе и Флоренции откупить себя за пару тысяч гульденов, которые, смеясь простодушию итальянцев, спокойно положил в карман. Папу обманул он с таким же спокойствием; в качестве главы лиги благоразумно не предпринял он против Висконти ничего; династы эти добились, наоборот, 13 февраля выгодного мира. Итак, в июне Карл IV вернулся в Германию с наполненным кошельком, презираемый всей Италией, вернулся самым неимператорским образом, как не возвращался ни один из отправлявшихся в Рим императоров, но зато показал себя разумным человеком. Как ни глубоко пал престиж императорского величества, но и престиж папства не более возрос, невзирая на то, что политический упадок итальянских сил принес ему минутную выгоду. Города в церковной области принимали без сопротивления ставимых папой магистратов. Упорствовала еще одна лишь Перуджия. Город этот, раздраженный за Ассизи и другие места, отнятые у него Альборноцом, с изумительным мужеством поднял оружие против возвратившегося папы. Урбан повелел объявить 8 августа 1369 г. против перуджинцев процессы и в тот же день переехал из Монтефиасконе в Витербо; банда Гоквуда, нанятая Перуджией, производила набеги до самых ворот этого города.
В Риме ожидал папу триумф по возвращении его 13 октября в Ватикан. Иоанн Палеолог, восточный император, явился просителем, моля о помощи против все сильнее напирающих турок. По нужде отрекся он во дворце Santo Spirito от своей веры, и затем 21 октября принял его Урбан на ступенях у Св. Петра. В тот же самый день, в который за год перед тем провожал его в собор апостола император Запада, вступил с ним теперь в святую эту базилику император Востока; в присутствии его служил папа обедню. Так в течение годового промежутка видел Урбан обоих императоров у ног своих; но монархи эти, когда-то владыки мира, к половине XIV века были лишь бессильными призраками: один — преемник Карла Великого — был лишь терпимым гостем в Риме, другой — преемник Юстиниана — лишь докучливым нищим Запада.
Извлеченные отсюда Урбаном в Италии успехи не могли обмануть никакой дальнозоркий ум. Церковь не была более политическим центром тяжести, вокруг которого вращалась Италия. Внезапная буря могла изменить все и уничтожить тяжелый труд Альборноца. Но не одни лишь эти соображения побуждали Урбана V вернуться во Францию. Большую роль при этом играли и личные симпатии и антипатии. Пребывание в Риме являлось для него невыносимым, равно как и разъезды по Патримониуму, где лето проводилось им в скучном замке Монтефиасконе или же в унылом Витербо. Ему не приходилось, правда, упрекать ни в чем народ римский, ибо в отсутствие его не слышно было ни про какие эксцессы; но минутным этим спокойствием обязан он был лишь политике римлян, желавших удержать папу, или же лишь сильной, приведенной им с собой воинской рати из французов, бургундцев, англичан и немцев. Решение покинуть Рим принял он твердое, но таил его пока. Прощанием его с городом было торжественное переложение апостольских св. глав 15 апреля 1370 г. в Латеране; ибо для этих частиц св. мощей изготовлены были по приказанию его серебряные бюсты, в которые и были они заключены. 17 апреля выехал он из Рима и въехал 19-го с сильной ратью в Витербо ввиду осады Ветраллы префектом города. Франциск, сын Иоанна де Вико, в глазах у Св. Отца поднял оружие и заключил союз с Перуджией; появление папы, которого римляне снабдили 200 рейтарами, заставило его, однако, быть осторожным, и он в мае изъявил покорность в Монтефиасконе. Это расположило к переговорам и перуджинцев. Урбан был этому рад, ибо таким образом пали последние помехи к возвращению его в желанную Францию.
Представление об обязанности основать Святой престол снова в Риме не было настолько сильно в душе Урбана, чтобы сделать его мучеником в стране, которой он оставался вечно чужд. Придворные его непрестанно буквально штурмовали насчет возврата, и он решился на него тем скорее, что надеялся присутствием своим уладить вновь вспыхнувшую войну между Англией и Францией, но только в Монтефиасконе сделал гласным свое решение. Ответом ему были глубокая скорбь итальянцев и радостные ликования французов; имя Авиньона наэлектризовало кардиналов, протомившихся за три итальянских этих года как бы в бесконечном времени жесточайшей ссылки. В это время одна праведница предстала перед папой и предсказала ему неминуемую смерть в случае вступления его вновь в Авиньон. Среди развалин Рима бродила в то время и с давних уже лет провидица с севера, погруженная в глубочайший мистический энтузиазм, не нарушаемый боевыми кликами одичалого народа, ежедневно орошавшего улицы своею кровью. Это была Бригитта, супруга и вдова знатного синьора Ульфо, которому родила восьмерых детей, шведка из княжеского рода. Благочестивое стремление к пелеринажам привело ее ко всем знаменитым пунктам богомолия Испании, Франции, Германии и Италии. В одном из монастырей своей отчизны имела она видение: явился ей Христос, и глас Его изрек: «Ступай в Рим, где улицы покрыты золотом и кровью мучеников; там пробудешь ты до тех пор, пока узришь папу и императора, которым должна возвестить ты Мои слова». В первый раз пришла она в Рим в 1346 г., за год до революции Колы ди Риэнци, во второй раз — во время юбилея 1350 г. и осталась там до смерти. Друзья провожали ее, а двое из детей ее, именно благочестивая дочь Екатерина, последовали за ней. Она изучила латинский язык. Жила она в доме на нынешней площади Фарнезе, где в построенной в честь ее церкви показывают еще комнаты, в которых она жила. Блеск прошлого обменяла она на одежду смирения, будучи искренне набожной, как те англо-саксонские короли, которые в VIII веке являлись в Рим. Она странствовала из церкви в церковь, из госпиталя в госпиталь. Благородную эту женщину можно было видеть в одежде пилигримки у монастыря Св. Лоренцо в Панеперне, просящей милостыню для бедных; и она с благодарностью целовала подаяние, которое ей клали в руку. Петраркой на пепелище города могла бы она быть сочтена за скорбящего гения овдовелого Рима, если бы не была бледным призраком севера и праведницей. Она была исполнена духа видений. Ей слышались голоса Спасителя и Пречистой Девы или их икон, и дивящиеся друзья ее благоговейно записывали видения ее в книгу как пророчества Сивиллы. Один голос открыл ей, что Урбан должен умереть, если вернется в Авиньон; она поведала об этом кардиналу Рожеру Бофор; ввиду отказа его довести о сем предсказании до сведения папы, отправилась она в Монтефиасконе сама и запретила папе под страхом неминуемой смерти покидать Италию. Но Урбан V пребыл нем к угрозам северной профетессы. Поражение римлян было велико. От трехлетнего присутствия своего епископа пользовались они многими выгодами, большим спокойствием и благоустройством, приливом благосостоятельности, восстановлением значения города. Это едва начатое дело хотел теперь бросить папа, а кто мог знать, на сколько времени оснует он снова резиденцию свою в Авиньоне? 22 мая явились римские послы в Монтефиасконе. Они бросились к ногам папы. «Привет вам, сыны мои, — так отвечал им Урбан. — Дух Святый привел меня в Рим и уводит меня снова во славу церкви».
26 июня 1370 г. написал он на прощание к римлянам письмо с утешениями; он полагал, что отъезд его глубоко их опечалит, что они будут бояться, что преемники его никогда не вернутся более в Рим. Он глубоко опечален был сам; но в утешение им и ознакомления ради своих преемников оставляет он им свидетельство, что целых три года в великом спокойствии провел в Риме и испытывал от них одну лишь почтительную любовь; что вина ухода его лежит не в Риме, а во внешних обстоятельствах. По духу постоянно пребудет он с ними до тех пор, пока продолжится собственная их преданность к Святому престолу; и издалека будет он отечески пещись о них; как сильные и благоразумные мужи должны они переносить его отъезд и в мирном единомыслии ожидать, дабы никакое неблагополучное состояние города не могло удержать со временем от возвращения его или его преемников. Аттестация папы о добром поведении чад его, римлян, почтительно обращавшихся с ним в течение трех лет, является одним из диковиннейших памятников из истории папства; она освещает мглу долгих веков мук и скорбен, пережитых в Риме папами. Что сказали римляне, когда сенатор их, Бертранд де Мональдензибус, прочел им во всеуслышание на парламенте это прощание расстающегося с ними папы? Личность самого Урбана приобрела ему искренних друзей в Италии. Он ненавидел мирскую помпу и злоупотребления в церкви и курии; не терпел ни непотизма, ни симонии; не копил сокровищ; подавал охотно; был доброй нравственности, серьезный и кроткий человек. Его охотно удержали бы в Италии.
По духовным делам оставил Урбан викарием своим епископа Иакова Ареццкого, светское же управление поручил до вступления в должность нового сенатора консерваторам. Перед тем уже под страхом тягчайших церковных кар повелел он не менять нового строя, никогда не возвращаться более к упраздненному правлению бандерези. Корабли пизанцев, Неаполя, королей французского и арагонского собрались в Корнето. Епископы и синьоры церковной области, послы от республик, вооруженные дружины воинов провожали папу в ту же самую гавань, с которой три года назад высадился он на землю. Сцена была оборотной к первой, и момент не менее потрясающий, когда 5 сентября 1370 г. Урбан V, грустный, страждущий, глубоко взволнованный, с борта галеры преподал благословение свое всему несметному, покрывавшему берега Корнето народу. Скрылись паруса на горизонте, скрылось снова и папство из глаз прекрасной, но несчастной страны, которой принадлежало оно по праву собственности и которую с радостью, как некую Вавилонскую пустыню, покидали кардиналы. Так оказалось возвращение Урбана в Рим одной лишь поездкой в гости.
Мы не последуем за ним за море. Воззрим лишь на этого папу несколько месяцев спустя по возвращении его в Авиньон, где тотчас постигла его смертельная болезнь. Лежит он во дворце своего оставленного легатом в Болонье брата, кардинала Анджелика Гримоард, на жестком одре, завернутый в мантию св. Бенедикта, с распятием в руках; через растворенные по приказанию его двери притекают люди, знатные и простые, придворные и бедные; он хочет, чтобы свет видел ничтожество высочайшего своего величия. Он умирает. Пророчица Бригитта предсказала верно.
По кончине 19 декабря 1370 г. благородного Урбана усмотрел свет в смерти его карающую десницу неба. Смел ли папа спокойно снова молиться в маленькой церкви на Rocher des Domes в Авиньоне, после того как только что перед тем молился у алтаря Св. Петра в Риме? Не должен ли был постоянно представляться возбужденному его духу лик апостола? «Навеки занял бы папа Урбан место среди достославнейших людей, если бы, умирая, приказал перенести одр свой к алтарю Св. Петра и если бы там же со спокойной совестью и отошел, призывая в свидетели Бога и мир, что если когда папа и покинул это место, то была это вина не его, но зачинщиков столь постыдного бегства». Так писал Петрарка, узнав в Падуе о кончине Урбана.
Пьер Роже, сын графа Вильгельма де Бофор, лимузинец из Мальмонта, 30 декабря 1370 г. избран был в Авиньоне и 5 января 1371 г. вступил на Святой престол под именем Григория XI. 17-летним уже был он возведен дядей своим, Климентом VI, в кардиналы-диаконы S.-Maria Nuova; ему едва минуло 40 лет, когда он получил тиару; он был благородной личностью, весьма ученым, полным ревности к церкви, но нерешительным и болезненным.
Недовольные римляне медлили вручением седьмому французскому папе dominium’a своего города, долженствовавшего быть лишь наградой его возвращения. Отъезд Урбана возвратил им свободу! Они снова управляли своим городом через народного магистрата, хотя, согласно договору, титул бандерези и был избегаем. Однако папский гарнизон еще стоял в замке Ангела, отнятом при низвержении аристократии народом у Орсини и впоследствии переданном им же Урбану V Не ранее конца 1371 г. передал римский парламент Григорию XI в качестве благородного синьора Рожера де Бофор пожизненную сенаторскую власть. Он, подобно предшественнику своему, оберегал права церкви и повелел викарию своему, Филиппу де Кабассоль, кардиналу-епископу сабинскому, другу Петрарки, на предложенных условиях принять именем его синьорию. Возвещенного ему посольства не принял он; он избавил от дорогостоящего путешествия римлян; условились обо всем письменно. Затем Григорий XI назначил сенатором Иоанна де Малавольтис из Сиены. Один единый сенатор чередовался, смотря по обстоятельствам, в городском управлении с консерваторами, в сущности же оставалось римское устройство таким, как было со времени Альборноца при реформаторах. Ибо хотя Урбан V это учреждение и упразднил, тем не менее заняли место оного столь же зачастую буйные консерваторы, место же бандерезиев — экзекуторы юстиции, причем наряду с ними заседали, как прежде, так и после, четыре стар, шины стрелковой гильдии.
К Григорию XI обращаемы были настоятельные увещания о возврате в Рим. Если молчал маститый Петрарка, то все же возвысил голос в защиту отечества против нападков, порожденных его собственным поздравлением к Урбану V. Какой-то французский монах написал по смерти этого папы трактат в защиту Франции против Петрарки. Текст для этого избрал он нелестный для Рима: «Человек некий поехал из Иерусалима в Иерихон и попал к разбойникам». Рим есть Иерихон, изменчив, как луна, и столь глубоко упадший, что никогда бы я этому не поверил, говорил монах, если бы не увидал собственными глазами. Во времена Григория VII навеяло зрелище опустошенного норманнами всемирного города на французского одного епископа трогательную элегию с поэтическими красотами; триста лет спустя обрушилось французское национальное тщеславие лишь глубоким презрением на Рим. Памфлетист осмеивал итальянцев, как и римлян; их корысть, поражающую их бедность, их захудание; он укорял их даже в трусости за то, что подпали под власть тиранов. Он припоминал отзыв, сделанный некогда величайшим отцом церкви Франции о характере римлян. Утверждение его относительно того, что Авиньон был покойным приютом для пап, трудно было опровергнуть, и сверх того аргумент авиньонистов «где папа, там и Рим», имел космополитическую почву; но, очевидно, принцип этот мог иметь действующую силу лишь в самом Авиньоне. Петрарка дал своему народу еще новое, последнее доказательство пламенной любви к отечеству, доходящей до фанатизма. На пасквиль этот отвечал он ярой апологией. В ней он осыпал Авиньон, варварскую всемирную клоаку, самыми невоздержанными эпитетами. В рвении своем перенесся он, по обыкновению, через времена и видел во Франции одну лишь только что освобожденную мятежную рабыню Рима, которая немедля вернулась бы под старое свое иго, если бы итальянцы были единодушны. Ибо, что Рим продолжает быть силой, доказали престиж, который произвел за несколько лишь лет перед тем простой один римлянин на свет, и страх, наведенный им на Францию! Он защищал Рим от упреков св. Бернарда, но аргументы его были почерпнуты единственно из древности. Он пытался даже оправдать римлян от упрека в корыстности, ибо ни в одном большом городе не было так мало купцов и ростовщиков, как в Риме. Для выставления высшей цивилизации Италии и блестящего превосходства ее гениальности над Францией и в его век стоило бы Петрарке поименовать лишь имена Данте, Джотто, Николы Пизано, Фомы Аквинского, свое даже собственное и спокойно предоставить будущему доказать редким богатством первоклассных гениев, что дух итальянский художественнее и творчественнее французского. Умер Петрарка 18 июля 1374 г., всего за два года до окончательного возвращения папства в Рим. Этот просвещенный, всеобъемлющий и всесокрушающий ум озарял с уединенной высоты весь авиньонский период, к которому принадлежал и в течение которого как патриотический пророк во время всего вавилонского пленения послужил своему народу. Предстательства римлян перед Григорием XI поддерживала и жившая еще с ними Бригитта. Праведница эта открыла ему еще в бытность его кардиналом видения, возвещавшие ей кончину Урбана; и вот теперь из Рима убеждала она Григория XI вернуться, ибо Пречистая Дева Мария сказала ей, что если будет противиться, то умрет и он. Тем временем умерла 23 июля 1373 г. она сама. Ее торжественно похоронили в монастыре Св. Лоренцо в Панаперне. Но благочестивая дочь ее Катарина и сын Биргр перевезли вскоре умершую мать на родину ее, в монастырь Ватзена. Читаем охранное письмо, выданное детям Бригитты 13 ноября 1373 г. сенатором Фортунатом Райнальди, консерваторами, экзекуторами юстиции и четырьмя советниками стрелковой гильдии. Этим письмом приглашались все города и власти давать им свободный пропуск с лошадьми и с багажом, в числе которого находились алтарь и священные сосуды. Природа не терпит ничего единичного ни в каком направлении. Как появились в одну и ту же эпоху Франциск и Доминик, так жили в одно время Бригитта и Катарина Сиенская. Переливы духа и силы в иннокентианской церкви создали еще двух великих, глубоко воздействующих основателей орденов; слабый же или порочный век авиньонский произвел, наоборот, лишь двух женщин-энтузиасток, блиставших идеалами христианских добродетелей, но выражавших собой вместе с тем и потребность реформ в расшатанной церкви. Религиозные героини древности Мириам, Дебора, Юдифь, Кассандра являются совершенно чуждыми существами по сравнению с этими, изведшими свою плоть профетессами XIV века, из коих одна собирает подаяние, как странница, другая отдала сердце свое Христу. Но самоотречение есть геройский подвиг, превосходящий другое всякое моральное величие. Катарина была дочь красильщика Бенинказа из Сиены, родилась в год революции Колы ди Риэнци в Риме. Это была пророческая душа, глубокомысленная и поэтическая, как св. Франциск. С детства жила она монахиней в приюте доминиканского ордена. Она сделалась истинно народной святой. Когда замолк голос Петрарки, который в качестве величайшего философа того времени, друга пап, королей и республик, зачастую избираемого ими посланником в делах государственных, по праву мог назваться представителем Италии, — приняла его миссию на себя эта дотоле неизвестная сиенская девушка. Она протестовала против Авиньона. В виде ангела мира посредничала она между Италией и папой. Она увещевала Григория XI реформировать церковь и возвратиться в Рим. Но ни предсказания шведской пророчицы, ни чарующие письма и речи тосканской монахини не тронули бы этого папу; более сильные, политического характера мотивы двинули его из Авиньона. Для Урбана V главным побуждением поездки в Рим явилось умиротворение Италии и покорение церковной области, для Григория XI — отпадение той же церковной области. Вся почти Италия приветствовала, как Мессию, приход Урбана; вся почти Италия поднялась по уходе его против французского папства. В стране этой оказывались в эту эпоху три главные политические группы: династическая, республиканская, церковно-государственная. Из старой гибеллинской партии сложились сильные владетели страны — Висконти в Милане; национальный, гвельфский дух жил еще в вольных городах, которых центр составляла Флоренция; церковь, наконец, завоевала снова светскую свою власть, и Неаполь оставался ее вассалом. Она боролась с династами, из числа коих Висконти открыто стремились сделаться королями; вести борьбу приходилось ей и против вырождающейся демократии, бывавшей зачастую в предшествовавшие эпохи ее спасением. Разрешить великую задачу оказалось церкви не под силу, ибо Италия не была ни избавлена от наемных банд, ни исцелена от политических безурядиц. Усилия авиньонских пап к устроению всей страны направлены были к двум лишь целям: к сломлению могущества дома Висконти и к удержанию за собой церковной области. Близоруко и ослепленно совершили они над итальянским национальным духом насилие. Легатами их были почти одни французы. Едва ли оставался еще хотя один говорящий по-итальянски кардинал. Церковная область, столь великая составная часть Италии, управляема была почти одними провансальцами. Наплыв французских элементов в Италию замечается с основания династии Анжу; апогея своего достиг он при авиньонских папах. Чужеземные ректоры возмущали все более крепнущий в самосознании национальный дух итальянцев не менее чужеземных банд. Творение Альборноца по смерти его распалось, ибо не носило в себе никаких национальных принципов. Покровительствуемые мудрым кардиналом вольности общин повсюду неразумно были стесняемы. Альборноц возвел в важнейших городах крепости; они превратились вскоре в оплоты ига, в которых чужеземные правители властвовали, опираясь на чужеземное же войско, и довели до отчаяния провинции, измученные беспрестанными военными налогами, контрибуциями, продажностью правосудия и всякого рода несправедливостями. Весь класс этих чужих легатов и ректоров охарактеризован был в то время одним термином «пастыри церкви». Критика язв их управления сделалась критикой и принципа светского владычества церкви вообще. «Прошло вот уже более тысячи лет, — так говорил пиаченский хронист, — со времени отдачи этих стран и городов духовенству, и с того времени вело оно из-за них жесточайшие войны, не владея да и не имея возможности когда-либо владеть ими мирно. Поистине перед лицом Бога и мира было бы лучше, если бы пастыри эти всецело сложили с себя Dominium Temporale, ибо со времен Сильвестра последствиями светского стяжания были бесчисленные войны и гибель народа и городов. Войны эти пожрали народа больше, чем ныне живет в целой Италии; и не могут прекратиться до тех пор, пока светские права останутся за духовенством. Возможное ли дело, что никакой добрый папа не прекратил этого зла ввиду столь многих войн, веденных ради преходящих этих благ? И помимо мирских этих владений, пользуется ведь духовенство бесчисленными громадными бенефициями, на которые может жить по-царски, тогда как его Dominium Temporale обратилось в источник горя и в бремя для души и тела как его самого, так и всех христиан, а в особенности итальянцев. Несомненно, невозможно одновременно служить Богу и маммону; нельзя в одно и то же время стоять одной ногою на небе, а другой — на земле».
Вековой вопрос, который некогда и добрый папа, Пасхалис II, хотел уладить отречением клира от коронных ленов, разгорелся теперь, в конце авиньонской эпохи, с новой силой. Борьба против Dominium Temporale, в долгом процессе которой образовали неразрывную одну цепь Альберих, Кресценций, германские Генрихи, Арнольд Брешианский, Гогенштауфены, Отгон IV, Колонны, Данте, Людовик Баварец, Марсилий Падуанский, минориты, Кола ди Риэнци, завязана была после 1370 г. итальянцами снова, не на основании государственной какой теории, но из чувства национальности и в силу нестерпимых беззаконий регентов церковной области.
Настроение этих провинций встретило живейший отголосок в благородной республике, ставшей щитом свободы и национальной Италии. Флоренция, глава гвельфов, была с давних времен заклятым врагом императоров, горячим другом пап. Неожиданное отпадение ее от своих традиций является поэтому тягчайшим приговором над авиньонскими папами и их политикой. Удовлетворительное объяснение такой метаморфозы находим в высоком национальном значении Флорентийской республики вообще, и в практических основаниях в частности.
С Бернабо и Галеаццо, начавшими тотчас после смерти Урбана V войну с воздвигнутой против них лигой, вел Григорий XI борьбу, как со злейшими врагами церкви, отлучительными буллами и армиями. Ломбардская война, поглотившая несметные суммы, обратилась в задачу жизни французских пап; благодаря ей привели они к безурядице всю Италию и все же лично не могли привести ее к концу. Заключенным 6 июня 1374 г. на год перемирием воспользовались папские легаты для одоления Тосканы и истребления там очага республиканских вольностей. В Перуджии сидел Герард де Пюи, аббат де Монмажер, бессовестный деспот. Могучий городе ноября 1370 г. снова покорился церкви, стонал под игом этого легата, который строил крепости, изгонял граждан, вымогал деньги, проливал кровь и творил самые гнусные беззакония. Он возымел коварные планы завладеть Ареццо и Сиеной. В Болонье в это время легатом был кардинал Вильгельм Ноэлле. Он начал строить козни, стремящиеся к отнятию у флорентинцев Прато. Он обрушил на Тоскану новую наемную банду Гоквуда, которой пользовался в войне против Висконти, и дал ей название «священной компании». Флоренция догадалась об этих ковах, жаловалась папе, отвергла дальнейшие всякие реабилитации и восстала на защиту угрожаемой свободы.
За 130 000 гульденов золотом откупилась от этой наемной банды республика и затем обратилась к городам и синьорам Италии с воззванием свергнуть иго попов, освободить от власти чужеземцев нацию и заключить союз свободы. Разносимо было красное знамя с надписью серебряными буквами на оном Libertas, и вскоре застонала вся Тоскана и церковная область от опьяняющих кликов «Свобода! Свобода!» Летом 1375 г. Бернабо заключил союз с Флоренцией. Восемьдесят городов, в том числе Пиза, Лукка, Сиена, Ареццо, почти все общины Тосканы, сама королева Иоанна примкнули к национальной лиге против светской власти папы или неправедных пастырей церкви. Это был национальный подъем, замечательнейший из виденных Италией со времени первого Ломбардского союза. Насколько сильна сделалась ненависть народа к клиру, показал характер, принятый революцией во Флоренции. Здание инквизиции было разнесено, у духовенства отнят его трибунал, церковное имущество конфисковано, духовенство подвергаемо тюрьмам и петлям. Комиссии из восьми человек препоручена была продажа конфискованных имений клира; народ в насмешку прозвал их «Восемью Праведниками». Требовался лишь призыв от Флоренции, чтобы повергнуть церковную область в пламя. Один город подымался в ней за другим, прогонял папских ректоров и разбивал замки гнета. В ноябре 1375 г. вспыхнул мятеж прежде всего в Читта ди Кастелло, Монтефиасконе и Нарни. Префект Франческо де Вико, побуждаемый флорентинцами к освобождению патримоний Св. Петра, двинулся на Витербо, принят был ликующим населением и при помощи флорентинцев штурмом взял воздвигнутый Альборницом замок. В Перуджии раздался 7 декабря клик: «Народ! Народ! Смерть аббату и пастырям!» Закоснелый в преступлениях аббат заперся в крепости; она пала при помощи подоспевших флорентинцев, аббат сдался на капитуляцию и уехал. Энтузиазм свободы, подобно беглому огню, охватил Сполето, Ассизи, Асколи, Форли, Равенну, Мархии, Романью, Патримонию и Кампанью. Над всеми почти крепостями церковной области развевалось кровавое красное знамя восстания Флоренции. Болонья находилась в брожении. Спокоен был один Рим.
6 января 1376 г. писали флорентийские Восьмеро к римлянам: «Светлейшие синьоры, дражайшие братья! Праведный Бог умилосердился над униженной Италией, стонущей под игом проклятого рабства; он пробудил дух народов и воздвиг притесненных против позорной тирании варваров. Повсюду подымается Авзония и призывает свободу, и добывает себе оную мечом. Вы, отцы и зиждители общественной свободы, с радостью услышали о событии, так думаем мы, столь близко касающемся величия римского народа и собственных его основных положений. Ибо эта любовь к свободе подвигнула некогда народ римский к свержению тирании королей и децемвиров. Она одна способствовала тому, что народ римский достиг владычества над миром. Коль скоро, дорогие братья, все пылают ревностью к свободе по природе, то вы в особенности унаследовали право и обязанность соревновать по ней. Можете ли вы долее зреть, как коснеет в жестоком столь рабстве благородная Италия, по праву повелевающая прочими всеми нациями? Как презренные эти варвары, алчные до добычи и крови латинцев, свирепо опустошают несчастный Лациум? Вперед же воспряньте и Вы, римляне, пресветлая столица не только Италии, но и целого мира! Примите под защиту народы, изгоните бич тирании от границ Италии, охраняйте возлюбленную свободу и ободряйте всех придавленных бесхарактерностью или чересчур суровым игом. Таково истинное дело римлян. Не сносите, чтобы разбойники эти, французы, насильственно овладели Вашей Италией. Не давайте беспечно опутывать себя улещениями попов; они хотят Вас уговорить остаться при владычестве церкви; они сулят вам возврат папы и курии в Италию и рисуют Вам, что из этого последует блаженное состояние для вашего города. Но это все имеет ту лишь единственную цель, чтобы с помощью Вашей Италия попала в рабство и французы стали бы ее господами. Существует ли для Вас какая-либо прибыль, которую можно было бы предпочесть свободе Италии? Заслуживает ли легкомыслие варваров какой-либо веры? Не возбуждал ли Урбан V столь великие надежды относительно продолжительного пребывания курии? И не внезапно ли изменил он, было ли то по собственному непостоянству или же от прискучения Италии, или же из влечения по своей Франции, твердое сие намерение? Примите во внимание сверх того что влекло папу в Италию. Одна лишь Перуджия, где он намеревался основать свою резиденцию, так что для Вас пользы от того не было бы никогда никакой. Теперь с отчаяния сулят Вам они то, чего никогда не выполнят. Взвешивайте, дорогие братья, поступки их, но не речи. Не благо Ваше привело их в Италию, но жажда властвования. Не давайте обманывать себя нектаром их речей, не терпите, чтобы Ваша Италия, сделанная кровью ваших предков владычицей мира, покорялась варварам и чужеземцам. Воздвигните общественное постановление на речении знаменитого Катона: мы хотим быть свободны, живя со свободными».
1 февраля 1376 г. писали Восьмеро опять; «Когда как не теперь настала пора пробудить старую мощь итальянской крови по столь справедливой и настоятельной причине? Какой итальянец, не говоря уже о римлянах, может терпеть, чтобы столь многие благородные города служили варварам, присланным в Италию папством, насыщаться нашим достоянием и кровью? Поверьте тому лишь, достославные люди, что оные окажутся бесчеловечнее Зенонов. Тиранов этих, наводняющих под прикрытием имени церкви Италию, не соединяет с итальянцами ни верность, ни вера, ни любовь. Богатства, которыми они нам завидуют, грабят они силой. Все, что имеет Италия блестящего, домогаются, владеют и злоупотребляют они. Итак, что намерены делать Вы, пресветлые люди, которым ради величия в минувшем и славы прежнего имени свобода Италии должна лежать близко к сердцу? Намерены ли Вы терпеть укрепление этой власти тиранов? Чтобы варварские народы владели Вашим Лациумом? Где, где та староримская мощь, которая достойна была всесветного владычества? Подумайте, что определением неба и соизволением людей слава освобождения Италии предуготовлена для Вас. Какой иной достославнейший почетный титул может оказаться в наше время для римского народа? Для этого не требуется ни больших усилий, ни опасностей. Мы сделали начало — устроением союза против иностранцев с народами и синьорами итальянской крови на избавление всех вожделеющих по горячо любимой свободе. Если Вы соблагоизволите вступить в эту лигу, иначе, говоря приличнее, если Вам угодно будет принять в этот союз нас и других, то исчезнет тирания эта без труда и пролития крови, Италия же в прежней свободе вернется к своей матери», С приятно польщенной гордостью римляне прочитывали письма флорентинцев. В них признавались их собственные теории относительно вечного величества римского народа. Нельзя не усмотреть в любопытных этих писаниях основные начала монархии Данте, идеи Колы ди Риэнци, дух Петрарки, ораторский даже стиль возрождающейся римской литературы, для которой эта самая Флоренция и являлась новой национальной школой. Сила событий произвела замечательный переворот. При Коле Рим призывал Флоренцию и прочие города к свободе и единству Италии; теперь исходит призыв этот от флорентинцев. Едва ли когда угрожала большая буря церкви, ибо папство подверглось опасности утратить историческое свое положение в Италии, мало того — быть даже самими итальянцами на продолжительное время изгнану в Авиньон. Последствием этого было бы объединение этой страны, главнейшей препоной чего обвинял Макиавелли папство. На счастье последнего, разбилась великая задача национального возрождения, предпринятая Флоренцией, о те же самые препоны, о которые разбилась она во времена народного трибуна в Риме. Как тогда отнеслась уклончиво Флоренция, так точно повел себя теперь Рим. Возвращение папства, долженствовавшее сделать единство и свободу Италии невозможным, составляло жизненное условие для римлян, и Григорий XI поспешил торжественно заверить их в своем возвращении. Это воспрепятствовало отпадению Рима. Если бы таковое совершилось, то папа не мог бы вернуться.
Завоевание Витербо префектом сделало римлян недоверчивыми к Флоренции; они стали в оппозицию против предприятий Франческо де Вико и союза городов и объявили, что не желают ничего учинять против церкви. Флорентинцы отвечали им, что почитают последнюю, но ведут борьбу против беззаконных ее ректоров, и упрекали римлян в поощрении в общем отечестве тирании французов. Тем временем события в Риме произвели глубокое волнение. Национально-фильская партия потребовала присоединения к Флорентийской лиге. 9 февраля 1376 г. парламент назначил канцлера Иоанна Ченчи генерал-капитаном народа и поручил ему верховное командование в Патримониуме и в Сабине. В дошедшем до нас акте появляется, наряду с обычными магистратами — тремя консерваторами, двумя экзекуторами юстиции и четырьмя советниками гильдии стрелков, — еще учреждение из трех правителей мира и свободы римской республики. Ченчи отправился в Патримониум положить конец самоволиям префекта и расположился станом в марте под Монтальдо и Тосканеллой, полный недоверия к флорентинцам, неоднократно ему заявлявшим, что они не станут производить захватов римской территории, что считают Рим столицей Италии, но что решились защищать против всяких нападений Витербо, префекта и прочих всех союзников.
Происшествия в Италии повергли в глубокое сокрушение Григория. В начале 1376 г. отправил он мирных парламентеров во Флоренцию и взирал теперь со страхом на Болонью, которую хотел удержать во что бы то ни стало. Но мужественный город восстал 19 марта с кличем «Смерть церкви». Флорентинцы прервали переговоры и послали союзные войска в освобожденный город, прогнавший своего кардинала-легата. Тогда папа в необузданном гневе изрек 31 марта страшнейшую из исходивших когда-либо из уст анафему над Флоренцией, как зачинщицей всей революции. Имущество и личность всякого флорентийского гражданина объявил он лишенными покровительства законов: он разрешал всему христианству грабить и обращать даже в рабство флорентинцев, где бы они ни жили и ни находились. Флоренция была уже в то время прелестнейшим цветком итальянского гения. Изящный этот народ, из среды которого вышли уже Данте, Джотто и Петрарка и носивший в себе задатки целого мира гениев, вечной красы человечества, низведен был папой в степень орды рабов-негров и отдан хищному миру на растерзание. Будь творец «Божественной комедии» в то время еще в живых, он подвергся бы опасности сделаться рабом первого встречного вольного хищника, которому попал бы в руки. Когда Донато Барбатори, посол республики, услышал о безбожной этой сентенции в консистории в Авиньоне, то пал на колена перед Распятием и апеллировал к суду Всемирного Судии Иисуса Христа. Мрачные анафемы Григория XI озаряют ореолом флорентинцев, этих даровитых и мужественных граждан, удостоившихся в награду за непосчастливившую попытку даровать национальную независимость Италии, провести возрождение это на других путях цивилизации и через 500 лет лицезреть свой город временной столицей объединенной Италии. Факты и идеи перерабатываются временем, и предлежащая история Рима, приближающаяся ныне, после долгого ряда веков, к своему окончанию, более чем какая иная являет собой непреложные законы причинности в мире моральном. Проклятие папы нашло достаточное число охотных исполнителей, ибо узаконило жажду грабежа. В Англии и во Франции поднялись руки на флорентинцев, и достояние их подверглось разграблению. Из Авиньона изгнано было все флорентийское; из многих стран стеклись такие массы беглецов, что могли бы основать вторую Флоренцию. Пиза и Генуя отказались изгнать отлученных и наказаны были за свое человеколюбие интердиктом.
В церковной области оставались еще некоторые города, верные папе, и некоторые ректоры вели там против флорентийской лиги войну. Кардинал остийский, граф романский, поставили банду Гоквуда в волновавшуюся Фаэнцу. Неоплаченные наемники вознаградили себя тем, что разграбили этот город, а жителей его умертвили или разогнали. Там произведены были неслыханные бесчинства. В ответ на отвратительную кровавую баню поднялась в апреле Имола и сделала синьором Бельтрама дельи Алидози, между тем как Рудольф де Варано, когда-то правая рука Альборноца, отпал от церкви и завладел Камерино и Мачератой. Флорентинцы назначили этого знаменитого военачальника генерал-капитаном лиги против папы. Григорий XI убедился теперь, что церковная область и Италия в случае дальнейшего пребывания пап в Авиньоне должны навсегда утратиться, и решил вернуться в Рим, ибо в случае мешкания им и этот город легко мог отпасть от церкви. Авангардом послал он воинственного кардинала Роберта Женевского с 6000 рейтарами и 4000 пехотинцами. Народ этот принадлежал к армии, сражавшейся под начальством Генриха де Трастамаре в Кастилии, затем вернувшейся во Францию и оставшейся вследствие мира в 1375 г. с Англией без дела. Избрана была свирепейшая банда из бретонцев и гасконцев под предводительством Иоанна де Малестрио и Сильвестра Буда, чтобы с лютейшим же кардиналом обратиться на Италию и там покорить прежде всего Болонью и Флоренцию. Когда в начале июля воинская эта орда под начальством прелата, уподобленного святым епископом флорентийским Ироду и Нерону, с ужасными опустошениями ворвалась в болонскую область, то явила доказательство неопровержимой истинности всех жалоб, возбужденных от имени злополучного отечества Флоренцией против пап, их ректоров и наемников последних.
И вот, пока Рудольф де Варано доблестно вел оборону Болоньи против кардинала, флорентинцы изъявили готовность примириться с церковью. В апреле приняли они посредничество римлян; они выслушали также увещания императора и королей французского и кастильского; отвечали они им с мужеством убежденности в своем праве. Они сослались на кровавую фаэнцскую баню, дело рук кардинала; сослались на историю, свидетельствующую об исконной гвельфской верности флорентинцев церкви; перед глазами Европы обнажили они раны Италии, и поистине никогда никакая страна не могла иметь большего права на оправдание за сицилийские вечерни против ее притеснителей. Затронуто было коммерческое могущество флорентинцев; сношения их раскинуты были на все страны мира, по которым изобретательные сыны этой республики разносили свои товары, промышленность, искусства и науки и гуманные обычаи общежития. В июне 1376 г. отправили они в Авиньон послов и святую Катарину вперед. Скромная девушка из народа, могущественной республикой облеченная званием посланницы, представляет весьма странное явление. Почитаемая праведница из Сиены нередко призывала Григория XI к возвращению в Рим и к реформе церкви и открыто ему заявляла, что отпадение Италии является виной единственно погрязших в мирских похотях духовных и нечестивых пастырей. Теперь, при папском дворе, с пламенной ревностью ратовала она за мир, но условия флорентинцев и папы остались несогласимыми.
Увещания вдохновенной инокини могли способствовать к укреплению решимости Григория к отъезду. В 1375 г. издал он буллу, повелевавшую всем епископам иметь пребывание в их резиденциях. Рассказывают, что однажды на вопрос его одному прелату «Синьор епископ, отчего не едете Вы в Вашу резиденцию», отвечал ему тот: «А Вы, святый отец, отчего не едете в свою?» Это произвело на него глубочайшее впечатление. Родственники Григория, отец его граф де Бофор, французские кардиналы (21 числом, тогда как итальянских было всего 6), французский король и брат его герцог Анжуйский тщетно осаждали Григория просьбами остаться. Авиньон сознавал, что с удалением папства померкнет навсегда и блеск города. Скорбь в нем была велика. Когда 13 сентября 1370 г. Григорий сел на коня, то последний упирался его везти; это сочли за предзнаменование. Шесть кардиналов остались на месте в виде как бы гарнизона опустелого теперь папского замка, неминуемо ожидавшего антипапу. 22 сентября прибыл Григорий в Марсель. 2 октября сел он там с курией на суда, на галеры Неаполя, Испании, Прованса, Генуи, Пизы и Анконы.
Плавание до Генуи и оттуда далее 18 октября по морю было неблагополучно; море бушевало, корабли разбивались, епископ лионийский утонул; все это не предсказывало ничего хорошего.
Услышав о путешествии Григория из Авиньона, флорентинцы написали письмо к римлянам. Они предостерегали их от обольщений; говорили, что и теперь еще не верят возвращению папы в Рим; но что если он и приедет, то не в виде ангела мира, но как военачальник, несущий в римскую страну войну. Они призывали Рим и теперь еще соединиться с ними для освобождения Италии, дабы папа в случае приезда принужден был даровать отечеству мир, или же чтобы на случай неприезда общий голос призвал его вернуться в свободную и умиротворенную Италию.
Римляне оставили причитания эти без всякого внимания; торжественное посольство от Капитолия в Авиньоне пригласило Григория XI вернуться и поднесло ему синьорию ожидавшего его с нетерпением города. При беспрерывных бурях плыл папа вдоль итальянских берегов. Заходили в гавани и проводили ночи в береговых городах. 6 ноября флот бросил якорь под Пизой; 7-го — в Ливорно, где из-за бури пробыл 9 дней. Он обогнул Эльбу и Пиомбино, Орбетелло у Капа Аргентаро и 5 декабря стал перед Корнето. На берегу при высадке папу встретили несметные и ликующие толпы народа, точь-в-точь как это происходило 9 лет назад при встрече Урбана V; но никакой Альборноц не явился с ключами от ста покоренных городов, не показывались ни посольства бьющих челом республик, ни династы с воинскими ратями. С боязнью в сердце папа ступил на почву церковной области. На жительство поселился он в Корнето, рассчитывая пробыть в нем долгое время и прежде всего обеспечить прием свой и въезд в Рим.
Это совершилось путем договора с республикой. Уполномоченные кардиналы остийский, портский и сабинский 21 декабря заключили с городом на народном парламенте следующее соглашение: Рим преподносит папе с момента его высадки в Остии полное dominium на предложенных Урбану V условиях; город передает легатам все мосты, ворота, башни и крепости, все Трастевере и Леонину; папа обещает оставить неприкосновенными экзекуторов юстиции и четырех советников гильдии стрелков; но магистраты ему приносят присягу верности, и папа имеет право реформировать эту корпорацию; тотчас вслед за его высадкой в Остии выходит она к нему навстречу, провожает его ко Святому Петру и расходится затем по частным своим кварталам, где и имеет пребывать. Тщетно старались флорентинцы отговорить Рим от всякого договора с церковью. Еще 26 декабря обратились они с пламенным письмом к бандерези; в нем говорили они, что столь страстно ожидаемый ими папа не принесет им ничего, кроме низвержения свободы и распадения их корпорации. Даже и тогда, так писали смелые эти республиканцы, если бы восстановил он город в античном его великолепии, одел стены его золотом и возвратил Риму величие старой империи, не должны бы пускать его благомыслящие граждане, коль скоро покупка эта делаема была ценой утраты свободы. Еще раз призывали они римский народ постоять за свободу, пока притеснитель не находился еще в стенах города, и предлагали оказать поддержку всей своей воинской силой.
Грустно провел Григорий XI рождественский праздник в Корнето. Здесь отослал он назад все галеры, за исключением трех или четырех провансальских, удержанных им при себе для своей охраны, так как со стороны Чивита-Веккии небезопасно было море вследствие набегов префекта. 1 января послал он рейтаров против Витербо; префект города разбил их наголову, взял 200 из них в плен и отправил весть о победе во Флоренцию. Наконец, 13 января, после 5 грустных недель, тронулся Григорий из Корнето. Он проплыл мимо Чивита-Веккии, признававшей синьорию префекта, и 14 января вышел на землю в Остии. Вид этого побережья, столь пустынного и унылого, что Данте избрал его у устьев Тибра местом для спуска в христианский подземный мир, должен был произвести самое удручающее впечатление на папу и его двор. На этом берегу совершилась некогда роковая высадка земляков их, провансальцев, под предводительством Карла Анжуйского. Длинная цепь причин и следствий связывала высадки первого Анжу и последнего авиньонского папы.
Вечером явились на поклон многочисленные толпы римлян; согласно договору, вручили они Григорию dominium города. Народ ликовал; при свете факелов, под звуки инструментов происходили танцы. На другой день папа сел снова на судно, чтобы вверх по Тибру доехать до Св. Павла. Наступила ночь; много народа стеклось и шло со свечами и с факелами; папа остался на судне. Лишь наутро 16 января сошел он на берег. К Св. Павлу стекся весь Рим. При звуках труб разъезжали красиво убранные рейтары со знаменами. В субботу 17 января 1377 г. состоялся торжественный въезд, ибо в праздник седалища Св. Петра долженствовало иметь место возвращение Святого престола в собор Апостола. Процессия проследовала через достопочтенные врата Св. Павла, через которые никогда еще не вступал ни один папа; когда-то, в самом начале Средних веков, ворвался через них в город готский герой Тотила да за 110 лет совершил торжественный свой въезд Карл Анжуйский.
Явился Григорий XI с отрядом наемников в 2000 человек под командой Рай-мунда де Тюренн; но и такой конвой был чересчур воинствен для того, чтобы удовольствовать святую Катарину, требовавшую, подобно Петрарке, вступления папы в Рим с одним лишь распятием и при пении псалмов. Толпа одетых в белое прыгунов плясала, ударяя в ладоши, вокруг папы во время проезда его от Св. Павла в Рим. Неуместное это зрелище могло бы внушить сатирику едкие замечания насчет возвращающегося в Рим Авиньона. Но в XIV веке вид папы, предшествуемого — в торжественную минуту его жизни, в момент даже всемирно-исторической бессмертности — пляшущими фиглярами, произвел сенсацию, едва ли даже равносильную произведенной в свое время иудейским царем, с гримасами плясавшим перед кивотом завета. Городские магистраты верхом, милиции и аркебузиеры эскортировали и окружали триумфальный кортеж Григория. На красиво разубранном иноходце ехал он под балдахином, несомым сенатором и прочими знатными, с преднесением хоругви церкви. В процессии участвовали де Фунди из дома Гаэтани, многие из Орсини, Райнальд, Иордан, Лука, Николай и граф де Нола. В воротах Св. Павла встречен был папа сонмом духовенства, и ему вручены были ключи от города. Процессия следовала по замечательным кварталам Рима, между Тибром, горой Черепков и Авентином через Марморату, или Ripa Romea, ведшим к Капитолию и к Св. Марку, откуда далее по via Papalis через Марсово поле Григорий XI проследовал к Св. Петру. Кварталы эти были тогда столь же глубоко запущены, как и ныне. Вокруг Монте Тестаччио находилась предназначенная для народных игр площадь. Мармората была, за исключением нескольких мельниц и домов, столь же дика, как и ныне, и выдавалась лишь большим числом античных руин, а именно аркой Лентула. На запустелом Авентине высился еще величественный замок Савелли, ныне исчезнувший, за исключением остатков опоясывавших его стен. Вид внушительных башен на Капитолии и у Св. Марка придавал еще воинственный колорит той части Рима, которая великолепно ныне застроена. Римляне увешали пестрыми коврами улицы своего разрушающегося и нищенского города, и даже крыши усеяны были ревевшим от радости народом, дождем цветов посыпавшим путь святого отца, прибывшего, наконец, чтобы навсегда вернуть городу папство.
Лишь после полудня достигло шествие до сверкавшего 18 000 лампад Св. Петра; измученный папа, наконец, мог повергнуться с молитвой у мощей Апостола. Так заключилось великое дело, семидесятилетнему изгнанию настал конец. Стоя ныне в церкви Св. Франческа Романа на форуме перед гробницей Григория XI, путник, созерцая украшающие ее барельефы, может углубиться в торжественный этот момент: Григорий едет под балдахином, кардиналы на изубранных конях и дворяне следуют во всеоружии из ворот Св. Павла с разрушающейся стеной, стекается народ и выступает в образе Минервы сам Рим; справа от папы святая сиенская девственница как будто ведет его в город; в облаках парит над Вечным городом папский престол, и летит по воздуху ангел с инсигниями папства, с тиарой и ключами Св. Петра.
