Глава I
правитьИстория XIV века являет собою упадок Средних веков в их феодальных и иерархических институтах. Обе мировые реформы, церковь и империя, порождения латинской идеи о человеческом обществе как универсальной монархии, являются в совершенно изменившихся уже отношениях слившимися и угрожаемыми гибелью. Старая германско-римская империя вместе с Гогенштауфенами пришла уже в XIII веке в упадок, подпала под вассальную зависимость к церкви и вытеснена была из Италии. Едва это совершилось, как потерпела подобную же участь и старая иерархическая церковь, ибо папство и императорство суть близнецы. Папы также покинули Италию в начале XVI века. В качестве французов очутились они вассалами Франции и лишились своей универсальности, своего могущества и тайны прежней чарующей своей силы — религии. За авиньонским изгнанием последовали схизма, авторитетность народных сборищ, реформация.
Когда исполинская средневековая борьба между папской и светской властями исчерпана была до конца, то для пап не осталось более никакой сколько-либо всесторонне значительной политической задачи в европейском мире. Абсолютную власть, достигнутую ими в XIII веке, саморазрушающе направили они против себя и церкви. Они изуродовали и погубили ее бесчисленными тираническими злоупотреблениями. По-прежнему все снова порывались они назад, к борьбе с империей, истинной задаче всемирно-властительного папства; ибо лишь чрез антагонизм к империи достигли они своего великого мирового положения. И под сенью французской политики, среди самого бессилия своего в Авиньоне вызывали они снова старую борьбу с империей. Этой вызывательности их вторил реформаторский дух Запада. Дерзкие мыслители побороли теперь не только, подобно Гогенштауфенам, светскую, но также и духовную юрисдикцию папы. Ересь появилась уже в евангелических образах Виклефа и Гусса. Вера оторвана была от знания. Народы, созревшие в безустанной работе мысли, грозили выпасть из истлевших рамок католической церкви, подобно тому как они же разорвали узы католической империи. Доктрина гибеллинов воскресила философским своим мировоззрением идею империи и императорской монархии. Германия изрекла независимость своей империи от римского папства, а германский дух возвестил наступающий разрыв свой в государстве и в церкви с Римом.
Гибеллинская идея, феодально-империалистская, очистившись от своего происхождения и обратившись в философскую, в XIV веке одержала победу над гвельфской, насколько сей гражданско-латинский принцип являлся и римско-церковным. Гвельфы боролись за народ и за гражданскую свободу, в частности же за католическую супрематию, и воспрепятствовали соединению духовной и светской власти в лице императора. Гибеллины же ратовали против соединения обеих властей в одном лице папы. Государственная их философия возвысилась со времен Данте на степень могущества критицизма науки. Подобно всезахватывающему потоку, могуче разливается гибеллинский дух и изливается в немецкой реформации, между тем как гвельфский, все более и более ограничиваемый местными функциями отступает и концентрируется все сильнее в католичестве вообще.
Борьба двух этих партий наполняет еще в течение некоторого времени историю Италии, но в столь извращенной локальной форме, что с трудом лишь становится еще возможным различать духовное ее содержание.
Страна эта, подобно Элладе и Византии, подвергается в XIV веке видимой опасности выродиться. На почве ее, центре западной цивилизации, выросли великие институты Средних веков. Какая же еще задача оставалась для Италии теперь, когда старая церковь и старая империя рассыпались в осколки, а папа и император оба ее оставили? Ничего, как казалось, кроме локальной разрушительной борьбы двух этих фракций, остатков от церкви и империи. Растерзанная эта страна с таким же сокрушением, как перед эпохой падения первой империи, зрела без национального строя хаотический боевой вулкан городов и тиранов, дворянства и народа и падение средневекового организма и предчувствовала в виде неминуемого последствия, как и тогда, чужеземное владычество. Италия, эта в конец истерзанная и истощенная войной между церковью и империей страна, взывала в заброшенности своей к возврату императора и папы, долженствовавших возвратить ей мир и исцелить нанесенные ей яростью партий раны. Ни папа, ни император не нашли целебного средства; но здравый смысл итальянцев открыл примирение партии в некоем высшем духовном медиуме. В снова призванной к жизни классической образованности слились в одно партии гвельфов и гибеллинов, церкви и империи, как отныне для нации безразличные.
Возобновление античной культуры было величайшим национальным подвигом итальянцев; оно спасло их от участи Греции, даровало им третье, духовное владычество над Европой. Но, к несчастью, не сумели они, наряду с литературной и художественной этой регенерацией, создать и политические национальные формы, а через это не могла Италия и во второй раз избегнуть судьбы чужеземного ига.
Новоклассическая образованность избрала местопребыванием своим Флоренцию, первое новейшего времени государство и истинную представительницу итальянского национального духа с XIV века. Флоренция сменила Милан — город высшего национального ранга в XII веке — и Болонью, пастыря итальянской науки XIII веке. Она же затмила и Рим. Рим в XIV веке есть не что иное, как почетное имя и титул, погребенная в пыли грамота, на которой написаны права на всемирное владычество. Трагическая изолированность города в авиньонскую эпоху обратила его снова в предмет благоговения рода человеческого, а страдания его были столь велики, что обратились в представлении потомства почти в миф. Столица христианского мира, из которой изошли космополитические идеи церкви и империи и вся цивилизация Запада, очутилась в опасности погибнуть в заброшенности, подобно храму, в котором упразднено богослужение и священство. Заброшенный Рим предъявил свои права на вечность и на универсальное значение в авиньонскую эпоху, можно сказать, с отчаяния и возвысился до дерзновеннейших притязании своего бытия в Средние века. С высоты Капитолия задался Рим намерением возобновить античный имперский идеал, еще раз собрать вокруг себя народы в одну всеобщую монархию и даровать вместе с тем политический национальный строй растерзанной Италии. Идея эта не была ни гибеллинская, ни гвельфская; она была муниципально-римская. Мы увидим, как классическая эта мечта выросла на руинах города и затем навсегда в них затерялась.
За время отсутствия пап римлянам удалось, однако, одно: они самостоятельнее устроили общинный свой быт и укрепили демократическое свое государство. И в Риме, подобно тому как во Флоренции и в большей части вольных городов Италии, сломлено было старое родовое дворянство и исключено из республики, так что едино властителем сделалось гражданство с его цехами. При всем том падение аристократии нанесло городам ощутительную потерю в военных, государственных и поземельно-хозяйственных силах. Гражданская свобода разбита была скоро вдребезги демагогией; тираны обратились в наследственных государей, а всеобщий упадок феодального организма способствовал тому, что Италия стала столь беззащитной, что подверглась вторичному нашествию варваров в образе бездомно скитавшегося солдатства, подобно происходившему при распадении древнеримской империи.
Флоренция, сильная гражданской энергией и духовной жизнью, сумела еще долго удерживать свою свободу, прежде чем нашелся царственный ее наследник. Для Рима же наследник этот уготован был уже целые века. По возвращении из Авиньона папа застал демократическое государство народных трибунов, тринадцати выборных и знаменосцев, уже истощенным и умирающим. И потому-то, когда римлянин Мартин V вернулся из схизмы в Рим и там прочно обосновал Святой престол, то город, бывший только что перед тем добычей смелых предводителей наемных шаек, оказался созревшим для папского владычества. Классические мечты о всемирно-властительном величии римского народа и сената уступили место практической потребности порядка и повседневного благополучия, и сама муниципальная независимость Капитолия после нескольких судорожных протестов и воспоминаний сдалась под ведение властительного папы.
По смерти Бенедикта XI долгая вакантность, бессилие и, наконец, удаление папства повергли Рим в глубокую анархию. Четыре главных рода боролись за власть, между тем как Кампанья терзаема была войной, предпринятой в отмщение Гаэтани. В видах защиты против тиранов из знати граждане поставили в 1305 г. народное правительство тринадцати делегатов, а болонца Иоанна де Иджиано назначили капитаном. Вместе с тем в сенаторы призван был Паганино из владетельного гвельфского Дома Торри в Милане. Целый год правил он Римом вместе с народным советом анцианов и с капитаном. Тем не менее городскому дворянству удалось вскоре овладеть сенатом снова. Ибо, лишь только Климент V сделался папой, как по приказанию короля Филиппа восстановил 2 февраля 1306 г. гибеллинских Колоннов во всех их правах. Обоим их кардиналам возвратил он пурпур и дозволил Стефану отстроить заново разрушенную Палестрину. Тогда же Колонны сделались могущественнее прежнего. Временно помирились они с Орсини, и оба дома магнатов стали сообща занимать сенатство. Климент V без труда добился теперь от дворянства и народа прав своих предшественников: пожизненной сенаторской власти с правом замещать себя в оной, Так вернулась капитолийская республика к прежней системе.
Для Рима представлялось выгодным вручить папам в этой форме городскую власть, ибо этим путем ставились некоторые преграды дворянству, уменьшалась опасность тирании и создавался один, по крайней мере, постоянный какой-нибудь принцип для государственного строя. Политический строй Рима в Средние века, при котором община образовала самостоятельную республику и исключала от занятия государственных должностей духовенство, предоставляя в то же время всякому папе лично и пожизненно суверенитет, представлялся разумнейшим и наидостойнейшим римского народа разрешением упорного соперничества между гражданским и каноническим правом. Отношения эти установлены были со времени сенатского статута 1278 г. Николаем III Орсини; они держались долгое время, пока не погасли вместе с самостоятельной республикой города. Римляне все еще надеялись добиться зреть своего папу и епископа в законной их резиденции, в Латеране. Еще никто серьезно не думал о значительной продолжительности папского изгнания. Тем не менее гасконец Климент V, раб Франции, ни разу не появился в Риме. Он предоставил город апостолов по делам духовным и светским своим викариям, а легатам своим — успокоение Италии, где Феррара захвачен была венецианцами, а Анкона и прочие города мархий возмутились и провозгласили капитаном своим Пончелла Орсини. К несказанной скорби римлян, Климент порешил даже формальное перенесение курии в Авиньон в 1308 г. Город этот принадлежал королю неаполитанскому в качестве графа прованского и вместе с тем и империи. Избирая его своим местожительством, папа тем самым отдавался под патронат князя, состоявшего вассалом церкви. Ему сверх того принадлежало поблизости Авиньона уже графство Венессен, которое в 1228 г. Раймонд Тулузский принужден был уступить римской церкви. Избрание временной резиденции на берегах Роны являлось поэтому наилучшим, какое только пне Италии мог сделать папа, ввиду также и того, что близость Марселя установляла возможность скорых сношений с этой страной.
Выселение курни, неизвестное будущее, а в настоящем — страшное неистовство партий произвели мрачнейшее действие на город. В ночь на 6 мая 1308 г. вследствие несчастного случая истреблена была огнем Латеранская церковь. Рухнувшие балки раздробили прекрасные ее античные колоннады, а многочисленные монументы, делавшие храм этот музеем римской истории, были истреблены. Гибель этой святой матери церквей христианских, казалось, служила предвозвестием, как раньше уже, при Стефане VI, Страшного суда возмездия. С жалобными воплями духовные процессии следовали по скорбному городу, оружие было побросано, и враги примирялись; все поднялись в благочестивом рвении приложить руки к делу для убрания мусора, для изыскания денежных средств и для доставления материалов. Папа учредил конгрегацию кардиналов для отстройки вновь церкви, веденной ревностно, но законченной лишь при его преемнике.
Но страх пред громами небесными, после сильного возбуждения, скоро улегся, не оставив никаких моральных следов. Римляне забыли скоро благочестивые свои обеты; смертельно враждебные роды Колонна и Орсини яростно продолжали свою фамильную вражду внутри и вне Рима. Отсутствие папы сделало дворянство более необузданным, чем когда-либо, ибо наследственные эти роды возомнили теперь себя господами и безвладычном Риме. Наемники их бредили по всем дорогам, грабили путешественников и пилигримов; места поклонения пребывали пустыми. Всякие сношения в городе почти прекратились. Не стало более видно Риме появления никаких знатных прелатов, сеньоров и послов чужеземных держав. Изредка лишь на минуту появлялся какой-нибудь кардинал, с радостью наивозможно скорее покидающий неприветный город. Викарии заступали место отсутствующих из титулярных своих церквей кардиналов, причем самого даже папу замещал, в виде скорбного призрака, один из соседних епископов, Непи, Витербо или Орвието.
Побуждаемый наместником своим по духовным делам, Климент V в видах обуздания разрастающейся в Риме анархии командировал в 1310 г. одного минорита в виде нунция и миротворца. Монах этот нашел Рим в глубоком запущении, сенаторов Фортебраччио Орсини и Иоанна Анибальди — непригодными для их должности, а народный совет тринадцати — в ссоре с ними и с дворянством. Анцианы, эти выборные по кварталам, излюбленные люди, держали, наряду с аристократией, бразды демократического общинного быта (Populus), который и зиждился главнейше на единомыслии их с их консулами. Представители гражданства обратились с жалобами к папе; через послов они молили его принять заботы к дарованию мира городу путем сильного и единого правительства. Климент V, как француз, был вовсе не знаком с римскими делами и вследствие этого поставлен в затруднение. Он предоставил самим гражданам избрание правительства на целый год. Сенаторов он сместил с их должности; о правительствующем дворянстве и о прерогативах его не обмолвился он ни единым словом. Таким образом, автономное право римского народа признано было уже первым авиньонским папой. Вообще французские папы покровительствовали демократии в Риме. Они были чужды и далеки для города; он постепенно утрачивал для них важность; они не были ничем связаны с римскими феодальными родами и, наоборот, старались, насколько возможно, удалить из курии бывшее в ней дотоле столь влиятельным римское дворянство; они наполнили кардинальскую коллегию французами. Мы увидим вскоре, какое употребление сделали римляне из дарованного им Климентом V избирательного права.
Тем временем перемена на троне в Германии повлекла события, долженствовавшие сильно потрясти Рим и Италию. Альбрехт Габсбургский, король римский, убит был 1 мая 1308 г. родным своим племянником Иоанном на берегах Рейса, и корона империи сделалась вакантной. В Германии она не составила предмета избирательной борьбы честолюбивых партий, но соблазнила Филиппа Красивого доставить императорство своему собственному могуче разрастающемуся дому и если не воссесть самому, то посадить на трон империи брата своего Карла Валуа. Король вел переговоры с папой в Пуатье. Возложение имперской власти на французскую династию, во владениях которой принуждено уже было основать папскую резиденцию, сделало бы Филиппа повелителем Европы, а этого не мог допустить Климент V Он старался противодействовать планам короля и был чистосердечно рад, когда германские курфюрсты разбили неожиданным своим единодушием планы Франции.
Последние не встретили, вообще, никакого отклика в Германии. Курфюрсты без труда соединили свои голоса на Генрихе Люксембургском, благородном бессильном властителе, которому связи его дома, воспитание и даже рыцарские вассальные отношения к королю Филиппу придавали полуфранцузский отпечаток. В ноябре 1308 г. избран был граф во Франкфурте, 6 января 1309 г. коронован в Аахене и вступил под именем Генриха VII на германский трон, которым он главнейше обязан был стараниям родного своего брата Балдуина, архиепископа трирского. Генрих без труда добился признания со стороны папы. По примеру Габсбургов немедленно же уступил он ему право утверждения он отправил послов своих в Авиньон, которые должны были преподнести Клименту V избирательный декрет, принести от имени короля обет благоговения и преданности церкви и просить об императорском коротаний. Королевские послы клятвой подкрепили 26 июля обеты своего государя, а папа в тот же день утвердил избрание Генриха Люксембургского в короли римские.
Он изъявил согласие на императорскую коронацию, но объявил, что таковая, ввиду предложенного им созыва собора, не может быть в настоящий момент им самим совершена, и назначил для оной двухлетний срок, считая со 2 февраля 1309 г. Притязания Иннокентия III, Григория IХ и Иннокентия IV были, таким образом, без дальнейших противоречий признаны со стороны империи. Ни один немецкий курфюрст и король, казалось, не подвергал большему сомнению полновластие папы испытывать и утверждать персону избранного императора и, короче, располагать императорской короной в виде лена церкви. Конфирмативное письмо папы получил Генрих незадолго до гофтага, который он держал в августе в Шпейере, и здесь уже было решено, что к поездке в Рим приступлено будет осенью 1310 г. из Лозанны. Поспешность эта представлялась контрастом в сравнении с равнодушием Рудольфа и Альбрехта Габсбургских к императорской короне, не украшавшей ни одной головы властителя уже со времен Фридриха II. Но Генрих Люксембургский не обладал никаким могуществом собственного дома, а вследствие этого и ни престижем, ни влиянием в Германии, где, напротив, предугадывал распри с габсбургской Австрией, с Богемией и Баварией. Он вообразил, что одна лишь сама по себе императорская корона доставит ему блеск и могущество, и надеялся соединить снова Италию с Германией и со славой восстановить старую империю Гогенштауфенов. Минувший идеал римской всемирной монархии ожил еще раз в духе немецкого короля которого история не научила тому, что попытка восстановить путем имперского величия прежнюю империю, даже хотя бы одну политически-феодальную связь Германии и Италии, не может отныне иметь никаких практических результатов. Однако сама Италия доставляла содержание и направление мечтам Генриха. Гибеллины этой страны настойчиво призывали его, а отборнейшие умы ее выражали к императорской монархии энтузиазм, способный ввести в обман самого мудрого государственного деятеля.
В начале XIV века состояние Италии вследствие своей бесконечной и неизменной продолжительности сделалось для итальянцев невыносимым. Партии гвельфов и гибеллинов раздирали все города, начиная с Альп вплоть до границ Неаполя; анархия, междоусобия, изгнание повсюду; вольные республики — в беспрерывных переворотах, в вечной борьбе партий или в войне с городами и династами; прежние конфедерации разорваны; одни лишь единичные и минутные союзы; феодальные синьоры предшествующего века, властвующие в образе тиранов над городами, покупая себе титул викариев то от империи, то от папы; короче, водоворот рассыпающихся национальных сил, который не в силах выразить историография. Висконти и Торри, Скала и Эсте, Полентаны, Скотти, Монтефельтре, Торрелли, Манфреди, Маласпина, Гвидони, Каррара, Орделаффи, Кавалькабо, владетели Савой, Салтицо и Монферрата, Орсини и Колонна, сотни других синьоров стояли во всеоружии, каждый в области своего честолюбия и своей исполненной козней власти.
Над этим же политическим хаосом по-прежнему продолжали парить старые демоны гвельфской и гибеллинской партий. Выгода или наследственная традиция, или минутные отношения определяли выбор партийных девизов, и само название партии зачастую с трудом могло похвастать содержимостью политического принципа. Но программа гибеллинских государственных деятелей представлялась в эту эпоху наипростейшей и наиболее определенно вылившейся; их партия, коренившаяся в феодальности империи, искала строя Италии под авторитетом легитимных императоров германской национальности. Гибеллинская идея являлась идеей исторического права, а системой ее — цивилизация в образе централизую щей монархии. Наоборот, у гвельфов идея национальной независимости не была проведена ни в какой государственной системе, католическая идея всеобщей итальянской конфедерации под главенством папы не выдержана, и тенденции ее, помимо противодействия немецкому влиянию, не имели никакой общей политической цели. Вместе с тем естественный ее глава — папа пребывал далеко от Италии. Переселение его во Францию, к которой со времени гибели Гогенштауфенов примкнули гвельфы, делало настолько прочнее эти французские связи, но и в то же самое время они нашли себе могущественного протектора и в самой Италии в лице короля неаполитанского, в городе которого, Авиньоне, жил папа.
5 мая 1309 г. умер Карл II Анжуйский, и корону получил второй его сын, Роберт Калабрийский, устранивший притязания Карла-Роберта Венгерского, сына Карла Мартелла, первенца Карла II. Он был образованный и талантливый государь— Папа, лично настроенный им в свою пользу в Авиньоне, в августе 1309 г. дал ему инвеституру. Климент V привлек его тем на свою сторону; он обрел в этом короле надежнейший оплот церкви в Италии и вверил ему в ней защиту светских своих прерогатив. Роберт действительно в течение целого человеческого века пребыл благодарнейшим союзником и вернейшим предстателем Святого престола. По прибытии его в начале 1310 г. из Авиньона в Италию гвельфы немедленно признали его национальным своим главой. Это послужило для гибеллинов без пастыря лишним поводом желать ускорения римской экспедиции Генриха VII. В наиболее выдающихся личностях их партии жила пламенная политическая надежда мессии, и ее-то Данте воплотил в мистическом образе «Veltro».
Величайший представитель скорбей и надежд своей отчизны, скитавшийся в изгнании, поэт явился вдохновенным пророком гибеллинских тенденций. Прокламации его, некоторые даже знаменитые места из его поэмы имеют полный вес политических документов для духа той замечательной эпохи. В виде контраста к истории римских походов, предаваемых итальянцами в течение целых веков проклятиям, как нашествия, беспристрастный Данте видел в ставших законными королях римских немецкой национальности Богом призванных спасителей Италии, для которых составляло священный долг восстановить по сю сторону Альп растерзанную империю. Ничто яснее не доказывает глубокого отчаяния совершенно истерзанной страны, как то, что благороднейший итальянский патриот вожделел возврата в отечество свое германских императоров с оружием в руках. Едва ли простили ему это итальянцы; они порицали это, как эксцесс гибеллинских партийных страстей, но высокий дух Данте поднялся в философском своем мировоззрении до мирового идеала, до которого не могли коснуться никакие партийные взгляды и для которого делалась безразличною даже национальность. Не покидавшие Германии Габсбурги разочаровали его; он разражался гневными ламентациями против тени забывшего долг Рудольфа, а умерщвление Альбрехта почитал за карающую десницу неба, напоминавшего преемникам его о попранном Долге. Стихи Данте во всемирно знаменитом месте чистилища, где он рисует встречу тени Сорделло с Вергилием, эти дифирамбы патриотической скорби пророческой возвышенности Исайи удержали свою силу на все последующие века и были как бы огненными буквами, начертанными над Италией. Он призывал Генриха в осиротелый Рим:
Приди, узри твой Рим в неосушаемых слезах,
Вдовицу, одиноку, и ночь и день вопящу:
«Почто, о цезарь мой, покинул ты меня?»
Идеал Римской империи был присущим западному духу догматом, объясняемым единством церковной организации. Империя и церковь являлись в представлении людей двумя лишь раздельными, но принадлежащими к одному и тому же составу формами, среди коих цивилизация представлялась вообще понятием космоса.
Римская имперская идея пережила благодаря этому падение Гогенштауфенов, бессилие междуцарствия и долгую эпоху, в продолжение которой вовсе не было римского императора на свете. Ни ожесточенная борьба между цезаризмом и папизмом, ни все сильнее разгорающиеся национальные тенденции стремящихся к самостоятельности народов не могли искоренить у латинцев и германцев этот римский мировой идеал, который может быть назван антихристианским. Глубокий мыслитель Данте рассчитывал, не столько по убеждению политика, сколько философа, возвратить растерзанной своей отчизне единство, мир и славу минувших времен путем авторитета императора, несмотря на то что этот всемирный монарх, когда он был создан и коронован, уступал в действительном могуществе всякому королю и едва ли мог внушать страх какому-либо верхнеитальянскому тирану. Знаменитая его книга «De Monarchia», первый важный со времен Платона, Аристотеля и Цицерона политический трактат, едва ли появлением на свет обязан одной лишь римской экспедиции Люксембурга; впрочем, независимо от того, когда бы он ни был написан, он служит выражением той гибеллинской доктрины, которая с энтузиазмом приветствовала Генриха VII в Италии.
Произведение Данте не может быть названо программой партии, ибо доступно оно могло быть лишь высокообразованным умам. Оно есть труд не государственного человека, каковым никогда не был Данте, но философа-мыслителя, углубляющегося в ученые абстракции и строящего свою систему мировой республики не на политических или социальных людских отношениях, но воздвигающего ее на догматических тезисах, и Данте трактует не о государстве, но об идее мировой республики как форме всеобщей цивилизации. По схоластическому методу развивает он три основных тезиса: именно, что универсальная монархия, т. е. империя, необходима для блага человеческого общества, что монархическая власть, единая и нераздельная Римская империя, законно принадлежит римскому народу, а через посредство его — императору и, наконец, что авторитет императора исходит непосредственно от Бога, а не от папы, наместника Христова или Божия, согласно мнениям духовенства. Глубокое это произведение является истинным символом средневековых убеждений, которые только благодаря ему и являются для нас понятными. Оно зиждется именно на догмате непрерывного бытия империи. Относительно лишь можно сказать, что Данте требует восстановления таковой, ибо исхождение самой империи являлось, по его теории, настолько же мало мыслимым, как и человеческого общества вообще. Безразличным являлось, назывались ли императоры Августом, Траяном и Константином или же Карлом, Фридрихом и Генрихом, были ли они латинцами или германцами, — все это не изменяло ни существа, ни непрерывности Римской монархии в качестве старейшей, восприявшей в себя церковь. Единство универзума составляло таковое же и политического мира гибеллинов. Для них представлялось единственно мыслимым и наилучшим мировым строем правление единого императора, и эту доктрину подкрепляли они не одним лишь историческим фактом Римской империи, но и посредством христианской идеи. Коль скоро церковь, государство Божие, была единая, то не должна ли была таковой же быть и гражданская ее форма — империя? Коль скоро должны были существовать лишь один пастырь и одно стадо, не должен ли был быть император всеобщим пастырем народов в делах светских, подобно тому как был папа в делах духовных? Сам Христос Бог, отстранивший от себя всякую мирскую юрисдикцию, подчинялся гражданскому закону и изрек: «Воздадите кесарево кесареви»; согласно сему Он признавал императора вселенским главой мира и законодателем на земле.
Монархия, или императорская власть, была, таким образом, возвеличиваема и идеализуема гибеллинами в той же самой мере, в какой папство вторглось в гражданско-правную сферу и через секуляризацию потерпело ущерб в духовном своем характере. В борьбе своей с императорами папы старались насколько возможно глубоко унизить идею императорского величия; в конце концов, они доказывали происхождение цезаризма из одной лишь человеческой слабости или грубой власти обрисовывая его сферу в воплощении одной лишь материальной бренности, а высшую его цель — в одном служебном лишь охранении вольностей, прав и владений и ересепреследующей ортодоксальность церкви. Гибеллины пламенно оспаривали это воззрение; они утверждали, что империя есть божественное установление, и определяли содержанием его высшее временное счастье, свободу, правосудие и мир, т. е. человеческую культуру. Опасность привлечения к себе императорами также и духовного могущества имела быть отвращена энергиею и мудростью пап, но общество пугала другая универсальная деспотия, ибо церковь угрожала империи, а папа — захватом светской власти. От этого и предостерегли бдительные гибеллины Европу, и «Монархия» Данте являлась набатным колоколом в эпоху высочайшей опасности.
Абсолютной папской власти противопоставлялась одинаково же безграничная в светских вопросах императорская власть и с одинаковым же увлечением. На самом деле Данте был нисколько не меньший абсолютист цезаризма, чем Юстиниановы законоведы Гогенштауфенов. С серьезностью философа утверждал он, что все государи, народы и страны, что земля и море по праву состоят под властью одного единого цезаря, мало того, что даже всякий живой человек есть подданный римского императора. Настолько далеко раскинулась гибеллинская доктрина через противодействие вызывающим принципам Бонифация VIII, претендовавшего на таковую же безграничную полновластность для папы, как на божественное его право. Тем не менее Дантова идея империи отнюдь не была программой деспотизма. Вселенский император не должен был быть тираном света, убивающим законную свободу и беспощадно истребляющим многообразность сословий, общин и народов с их учреждениями, но, напротив того, должен был быть, как обладатель всего, властвующим над всякими деспотическими стремлениями и, как стоящий превыше всех партийных страстей миротворец, верховным первоначальником или президентом всеобщей человеческой республики, короче, воплощенной идеей добра. Можно сказать, что высокий этот идеал всесовершенного, всесильного монарха являлся, собственно говоря, лишь отражением идеала папы в сфере земных дел. Слишком возвышенный как для того, так и для нашего времени, предобуславливает он через поэта золотой век всемирной республики, в которой народы составляют таковое же число семей и наслаждаются вечным миром под любвеобильным руководством свободно избранного отца, резидирующего, по мысли Данте, в Вечном Риме. Гибеллинская философия далеко отстояла от позднейшего понятия абсолютной монархии, развившегося из сурового протестантизма. При всем том в совершенном идеале мироуправляющего и миротворящего императора все же могли быть сокрыты зародыши для новых Неронов, Домицианов и Каракалл и в практических отношениях реального света — дать всходы деспотизма. Философы и государственные люди древности не поняли бы возвышенных утопий Данте, а Константин или Юстиниан с изумлением стали бы взирать на просветленный религиозным сиянием образ, в который в христианской фантазии средневековых мыслителей обратилась идея империи. Знаменитый апофеоз, в котором Данте представил Священную империю в образе парящего в раю звездного орла, в действительности выдвигает культ политического идеала столь религиозной страстности, каковую могли лишь испытывать к идеалу церкви отцы церкви, как блаж. Августин, св. Иероним и Киприан. Прогресс мышления лежал, таким Разом, невзирая на все абстракции, в начале XIV века на стороне гибеллинов, а вскоре они же распространили философско-правовые принципы, послужившие к происхождению реформации церкви и государства.
Можно ли удивляться согласию Генриха принять на себя в качестве героя великой идеи славную задачу и спуститься во образе гения мира и законодателя в классическую страну, не попиравшуюся со времен великих Гогенштауфенов ни одним королем германским? Перед ним предстали многие итальянцам, многие ломбардцы, даже изгнанные гибеллины ободряли его, когда он 30 августа 1310 г. держал гофтиг в Шпейере. Сами имперские князья склонились и пользу римской экспедиции, которую обещали энергично поддерживать; сам папа желал похода Генриха в Италию, равно требовали его и римляне. Герольды короля полетели через Альпы и возвестили городам и синьорам, что он идет «даровать снова вселенной мир». Ожидания многих итальянцев, вызнанные вооружениями Генриха, были запечатлены Данте около этого же времени в письме к государям и народам Италии. Римский король пожаловал юному сыну своему Иоанну корону Богемии, затем покинул отечество свое, принося, подобно многим из своих предшественников, в жертву имперскому идеалу ближайшие свои обязанности властителя Германии. Осенью 1310 г. прибыл он в Лозанну, ибо отсюда, согласно уговору, должен был начаться поход римский. Депутации почти ото всех итальянских городов явились там к нему на поклон с богатыми дарами, не явились одни лишь флорентинцы; могущественная их республика с таким же постоянством оставалась верна знамени гвельфов, как Пиза — знамени гибеллинов. В Лозанне Генрих перед легатом паны принес клятву быть патроном-покровителем церкви, признал все привилегии императоров и клялся в поддержке церковной области, в которой дал обет не отправлять никакой юрисдикции; Климент V находился теперь в противоречивом положении между склонностью и отвращением, между надеждой и страхом. В видах освобождения от клещей Филиппа, неустанно терзавшего его процессом против Бонифация VIII и требовавшего осуждения этого умершего паны, поспешил он признать на императорском троне Генриха; должен ли был он теперь допустить римского короля достигнуть могущества в Италии, оставаясь в то же время вдали и бессильным по Франции? Должен ли был он кинуться в объятия германского императора, объявить себя в пользу гибеллинов и пожертвовать всей партией гвельфов, в том числе и королем Робертом? Монарха этого посадил он на трон Неаполя, чтобы и. меть наготове противника императору германскому. Вокруг Роберта стягивались шельфы, и сулимый римской экспедицией гибеллинам перевес становился, вследствие угрожающего могущества Неаполя, сомнительным. И вот, когда Генрих снарядился в поход, папа поспешил сделать того же Роберта ректором церкви в Романьи под влиянием сильных опасений, что император присвоит себе власть в этих беспокойных провинциях, недавно еще бывших имперскими областями. Прежде, однако, чем Генрих успел поклясться на Ливанской грамоте, обнародовал и Климент энциклику к синьорам и городам Италии, которой увещевал их доброжелательно принять короля римского. Чрезмерные выражения радости, в которых он возвещал народам прибытие вожделенного восстановителя мира, могли бы возбудить в гибеллинах сомнение в их искренности, если бы они всецело не предались глубокому экстазу и были способны к здравому размышлению. Язык Данте не был проникнут большим энтузиазмом, чем язык папы, который писал: «Да ликуют подвластные Римской империи народы, ибо, о зрите ваш мироносный король, избранник Божией милостью, к лицезрению которого стремится вся земля, с кротостью притекает к вам, дабы, восседая на престоле величия своего, единым мановением своим рассеивать всякое зло и созидать для подданных своих идеи мира». Никогда раньше ни один германский король не был принимаем при римской своей экспедиции со столь воодушевленными приветствиями со стороны церкви; манифест папы провозвещал в нем, подобно манифестам гибеллинов, мессию мира; церковь и Италия окружали его идеалистическим престижем возвышенных теорий, а приведенный в экстаз Запад, даже сами греки на Востоке, с напряженным вниманием взирали на шествие Генриха, от которого ожидали великих событий. Когда король измерил вооруженные свои силы в Лозанне, то они не могли вселить в него большую уверенность. Войско его составляли всего 5000 человек, из которых большая часть были наемники и всякий сброд. В рядах оного не блистали, как при прежних римских походах, могучие имперские князья. Братья его, Балдуин, архиепископ трирский, и Вальрам, граф люцельбургский, дофины Гуго и Гвидо Виннские, епископ Теобальд Люттихский, Гергард, епископ базельский, Лупольт, герцог австрийский, герцог брабантский составляли самую знатную часть его свиты, самых же сильных друзей нашел он в свояках своих, графах Савойских. Вообще он не ранее рассчитывал на усиление воинских сил, как по прибытии в Италию. 23 октября 1310 г. переправился король после тяжелого перехода через Мон-Сенис и на другой день прибыл в Сузу, первый итальянский город у подножия этой горы. 30 октября вступил он в Турин. Шестьдесят долгих лет, полных усобиц и бурь, интересных по своим обширным переворотам в империи, в папстве и в самой Италии, прошли с тех пор, как Ломбардия видела последний римский поход. Одни лишь старики смутно помнили это время. И вот, когда теперь снова на По появился римский король для возобновления исконных связей Италии с Германией, вся страна поверглась в глубокую тревогу. Не с сильным войском, как предместники его, но почти безоружным явился этот немецкий король для освобождения народов и городов от их тиранов. Повсюду блуждавшие изгнанники надеялись теперь на возвращение гибеллинов, на восстановление своего могущества, и одни лишь гвельфы, колеблющиеся и несогласные, полны были страха. Но настолько глубока была потребность Ломбардии в покое, настолько силен престиж появления императора и столь велика надежда на его беспристрастие, что и гвельфы не посмели задержать его шествие, но явились с покорностью к нему, как ко всеобщему решающему судье. Гвидо делла Торре, могущественнейший из всех гвельфов, тиран миланский, которого гибеллинский соперник Матфей Висконти жил в изгнании, с полной подозрительностью держался еще позади, но прочие главы гвельфов — Филиппоне де Лангуско, владетель Павии, Антоний де Фиксирага, тиран Лода, Симон де Адвокатис де Верчели, маркграфы Салуццо и Монферрата, многие синьоры и епископы ломбардских городов спешили к Генриху в Турин и поставили воинскую свою рать под его знамена. В несколько дней собрал он 12 000 рейтаров.
1 ноября явилось с поклоном к нему посольство от римлян. Колонна, Орсини, Анибальди, предводители римских партий явились депутатами из своего города с 300 рейтаров и блестящей свитой. Они были командированы Капитолием, на сколько к Генриху приглашать его на императорскую коронацию, настолько же и к папе, убеждать его вернуться в Рим, где, как надеялись, он лично будет короновать нового императора. Равно и Генрих отправил к папе послами брата своего Балдуина и епископа Николая; послы эти должны были в случае, если бы Климент не мог сам приехать в Рим, вести переговоры об уполномочии заступающих его место кардиналов. Римские послы изъявили на это свое согласие. Во время пребывания их в Турине было решено, что Людовик Савойский отправится в Рим сенатором, ибо этот граф был к этому преднамечен еще ранее, чем Генрих приступил к римской экспедиции. Для короля являлось делом особой важности посадить сенатором в Капитолии одного из своих вернейших и даже состоящих в родстве с ним приверженцев. В конце 1310 г. поехал Людовик Савойский в Рим, где народ принял его на год сенатором, и папа его утвердил.
Все города Ломбардии покорились королю римскому, выслушивавшему кротки и доброжелательно всякую жалобу, не доброхотствовавшему ни гвельфам, ни гибеллинам, но повелевавшему мир. По велению его примирялись партии. Он приказал повсюду принять снова изгнанников, что и было исполнено. Как будто следуя голосу Данте, города вложили свое вольное правительство в руки Генриха и получили императорских наместников. Генрих VII обладал личными качествами, производившими благоприятное впечатление на великих и малых: человек во цвете сил, 49 лет, приятной наружности, искусный оратор, великодушный и храбрый, справедливый, умеренный, благочестивый и величайшей правосудности. С одинаковым уважением принимали его гвельфы и гибеллины; но это уважение скоро умалилось благодаря промахам или ошибкам, а наиболее же всего благодаря недостойной императора бедности. В Асти явился глава гибеллинов, изгнанный Торри Матфей Висконти, — человек, по слонам Дино, более умный и хитрый, чем справедливый; в бедной одежде, с одним лишь спутником, — и бросился к ногам короля. 23 декабря повел Генрих его и других изгнанников обратно в Милан. Въезд его в большой этот город, при виде которого содрогнулся он сам, был первым истинным триумфом воскресающей императорский власти; ибо со времен гвельфа Оттона IV Милан не принимал в стенах своих никакого императора. Между тем как толпы знати, без оружия, как он повелел, вышли навстречу к королю и лобызали стопы монарха-миротворца, Гвидо делла Торре, полный недоверия, выехал навстречу к нему лишь до форштадта; однако германцы тотчас же сломили его гордыню. В последний раз зрел мир зрелище благоговения повелевающего императорского величества в средневековых формах.
Враждебные дома Торри и Висконти Генрих заманил примириться. Он потребовал синьории, и могучий Милан дал ему ее. Кремона. Комо, Бергамо, Парма, Брешия, Павия, подобно тому как уже это сделано было Вероной, Мантуей и Моденой, выслали к нему на поклон своих синдиков. Генрих тогда стоял превыше всех партий. Он не хотел даже слышать названия гвельфов и гибеллинов, так что первые говорили: он видит одних гибеллинов, а вторые: он принимает одних гвельфов. Время проводил он не в пышности, по в беспрестанной заботе о благе Италии. Успехи его в Милане, подчинение всей Ломбардии навели страх и ужас па гвельфов; флорентинцы спешили укрепить свой город, соединить в лигу Болонью, Лукку, Сиену и Перуджию и потребовать помощи от короля Роберта.
6 января 1311 г. Генрих принял железную корону ломбардскую у Св. Амвросия из рук Гастона делла Торре, возвращенного им архиепископа миланского. Присутствовали при этом депутации почти от всех городов Ломбардии и Италии, равно я Рима, за исключением Венеции, Генуи и Флоренции. Так было возобновлено Генрихом Люксембургским старое королевство Италии, подобно тому, как он же, казалось, восстановлял все традиции империи. Но блистающий горизонт его надежд был уже заволакиваем грозными тучами. В своей бедности потребовал он крупные суммы с Милана как в виде субсидий для своей императорской коронации, так равно и на содержание имперского наместника. Возник ропот на правление бесполезных императорских наместников. Из подозрительности или в залог мира Генрих потребовал 50 сыновей знатных домов обеих партий в виде заложников под предлогом, что они долженствовали сопутствовать ему в Рим. Торри, загнанные Висконти в западню, подняли 12 января восстание. Немцы и ломбардцы, распаленные яростью, сражались на улицах Милана, и кровь впервые омрачила безоблачное величие благородного Генриха. Разбитые Торри бежали из города; дворцы их были сожжены; многие миланцы отведены в изгнание в Пизу, Геную или в Савойю. Чересчур высокий для практических житейских отношений идеал монарха-миротворца тотчас же рушился, и Генрих VII увидел себя в скором времени в таком же нераспутываемом лабиринте, в каком были и предшествующие ему императоры. Быстрое падение могущественного гвельфского дома взволновало страну и уничтожило очарование первого дебюта Генриха. Лоди, Кремона, Крема и Брешия отпали от него. Это заставило короля, по примеру своих предшественников, подчинять себе города силой, через что пропадали время и силы и изменился весь его план. Кремона, правда, покорилась опять, так же как Лоди и Крема. Граждане этого города явились перед Генрихом с мольбой о пощаде, босоногие и с веревками вокруг шеи, но разгневанный король впервые не выказал жалости; суровым тюремным заключением наказал он даже невинных и приказал срыть стены разграбленной Кремоны. Неожиданная строгость эта, поколебавшая веру в его мягкосердие и правосудность, привела Брешию к сопротивлению до последней крайности. Если бы Генрих после покорения Кремоны без промедлений проследовал бы на Рим, то ему сдались бы Болонья, Флоренция, Сиена, Рим и сам Неаполь; так думали современники. Флорентийские изгнанники, и именно Данте, лично уже посетивший короля, с нетерпением убеждали его быстро двинуться на Флоренцию, но он решил сперва во что бы то ни стало овладеть Брешией, ибо город этот мог легко сделаться оплотом гвельфской лиги и вошел уже в сношения с противниками его в Тоскане. Тяжелая осада стоила Генриху целых четырех месяцев несоответственной затраты денежных средств, потери брата его Вальрама и более половины войска. Она представляет страшную картину всех ужасов войны из-за обладания городом, страшнее коих едва ли пережиты были даже во времена Барбароссы. Брешия, отбившая некогда с геройским мужеством штурмы Фридриха II, была одним из блистательнейших городов Ломбардии; вольные ее граждане «подобны королям, и военные ее силы подобны королевским». Один изгнанный гвельф, Теобальд де Бруксатис, изменивший Генриху, осыпавшему некогда его благодеяниями, сделавшему его рыцарем и вернувшему в родной город, с дикой энергией вел оборону, пока, смертельно раненный, не попал в руки немцев, на коровьей коже влачим был вокруг стен Брешии и четвертован в лагере. Ожесточение брешианцев было теперь бесконечно, но отчаянное их сопротивление сломлено было голодом и чумой, так что они поддались, наконец, представлениям командированных папой на коронацию кардиналов и сдались на капитуляцию.
18 сентября сдался город; подобно теням, явились злополучные граждане, босоногие, с веревками вокруг шеи, повергнуться к стопам повелителя, подобно тому как столетия назад ползали на коленях пред императорами побежденные ломбардцы. Он подарил им жизнь; он пощадил и город; по сравненным с землей могилам и по мусору снесенных стен совершил он 24 сентября мрачный свой въезд. Ворота Брешии повелел он в виде победных трофеев отвезти в Рим. Так кроткий Генрих по силе гнетущих его самого обстоятельств стал в глазах гвельфов таким же завоевателем-деспотом, как Барбаросса и Фридрих II. Теперь у него не было другого, более живейшего желания, как спешить в Рим для императорского коронования, назначенного папой, по собственному желанию короля, на 15 августа, но не могшего состояться в этот срок вследствие задержки перед Брешией. От личного совершения коронации Климент V удержан был запутанными отношениями своими к Франции, предстоящим собором во Виенне, хроническим своим недугом и еще более раздумьем; но своими заместителями на оной назначил он нескольких кардиналов, в сопутствии которых проследовал теперь Генрих с остатками своих войск через Кремону, Пиаченцу, Павию в Геную, куда совершил въезд 21 октября 1311 г. и где примирил враждовавшие партии Дориа и Спинола и вскоре затем принял на себя синьорию республики. Генуя назначена была сборным пунктом для римского похода, но депутации, принятые им там из Средней Италии и из самого Рима, осведомили его о нагромоздившихся препятствиях к достижению его цели в течение осады Брешии. В Риме сенатор Людовик употреблял старания утишить раздоры партий и справедливым управлением расположить на сторону Генриха город. К несчастью, был он отозван королем в Брешию. Субституторам своим в Риме Ричарду Орсини и Иоанну Анибальди отдал он башню Милиции для их резиденции и Капитолий с обязательством оберегать обе крепости для Генриха и по прибытии его выдать их ему. Но едва Людовик удалился из Рима, как поднялась распря между Орсини и Колонна, первыми как врагами Генриха, которого императорской коронации они рассчитывали воспрепятствовать при помощи Роберта Неаполитанского, и последними как гибеллинами. Главой Колонн был знаменитый Счиарра, смертельный враг Бонифация VIII, а Стефан сопровождал короля Генриха в походах его в Ломбардии. Орсини тогда же призывали Роберта прибыть в Рим или, по крайней мере, прислать туда военную силу. Король неаполитанский страшился римского похода Генриха, казавшегося ему продолжением реставрационных попыток Манфреда и Конрадина. Он предвидел, что император возобновит притязания на Неаполь и произведет попытки к низвержению Анжу с узурпированного трона. Это являлось неизбежным, хотя Генрих не возымел еще этого плана, а напротив, желал договора с Робертом. Король этот провел его маской дружбы. Ведя с ним переговоры о фамильном сватовстве, он в то же время устраивал лигу между Болоньей и городами Тосканы. Уже весной 1311 г. послал он каталанских наемников под предводительством Диего делла Ратта во Флоренцию и в Романью, которой он был папским вице-королем. Здесь из многих местечек изгнал он гибеллинов. Воинская его рать соединилась с флорентинцами и с луккцами с целью замкнутая для Генриха проходов Луниджианы. Действуя золотом при дворе папы, чтобы держать в отдалении Генриха, и подкупом соблазняя к отпадению ломбардские города, флорентинцы неотступно приставали к Роберту, чтобы он занял Рим, как обещал. И вот, когда они теперь осведомились о переговорах его о сватовстве с Генрихом, то написали ему в сильном возбуждении, напоминая о его обещании никогда не соглашаться на семейные союзы с германским королем и угрожая даже в таковом случае отозвать войска свои из Рима; ибо туда было ими выслано уже свыше двух тысяч человек. Еще в Генуе дал Генрих обмануть себя вероломным посольством Роберта. Он изумился, когда представший перед ним Счиарра Колонна оповестил его о происходящем в Риме, настоятельно просил войск и настаивал на ускорении римской экспедиции, ибо Роберт последовал приглашениям флорентинцев и отправил брата своего Иоанна, принца ахайского, с 400 рейтарами в Рим, где он принят был Орсини, занял Ватикан, замок Ангела и Трастевере и пытался подкупом или силой завладеть и прочими крепостями. Город разделился вследствие этого на враждебные воинские станы гвельфов и гибеллинов, имперцев и неаполитанцев, окопавшихся по квартирам и ожесточенно друг с другом сражавшихся. Вести эти побудили Генриха вернуть сенатора Людовика в сопровождении Колонн обратно в Рим; но он дал ему с собой всего 50 немецких рыцарей. Не имея верных сведений об истинном значении событий в Риме, вообразил он, будто там все могло быть улажено путем энергичного воздействия чиновников и, по-видимому, придал даже веру уверениям Роберта, будто принц Иоанн затем лишь предпринял маршрут на Рим, чтобы торжественно присутствовать при императорской коронации. И вот, когда теперь Людовик Савойский, которого флорентинцы не пропустили через свою территорию, вступил под защитой графов Санта Фиора и Колонн в ноябре 1311 г. в Рим, то нашел Орсини и принца в обладании большей частью крепостей, собственных же наместников неповинующимися. Они отказывались сложить свое звание и хотели сдать башню Милиции и Капитолий не иначе как за деньги. Сенатор поселился на житье в Лютеране; безуспешно пытался он ослабить Орсини и склонить Иоанна вернуться в Неаполь. Судя по этому, мирный въезд государя его на коронацию не казался более вероятным.
16 февраля 1312 г. отплыл Генрих с малыми воинскими силами в сопровождении коронационных кардиналов из Генуи в море. Бури заставили его целых тринадцать дней простоять на якоре при Порто Венере, и не ранее 6 марта высадился он в гибеллинской Пизе. Эта непоколебимо верная союзница германских императоров, постоянная пристань, сборный пункт и опора римских экспедиций встретила его с такими же ликованиями, как и Конрадина. Она поднесла ему синьорию и доставила изобильные денежные средства; гибеллины Тосканы и Романьи стекались под его знамена. Будучи чересчур слаб, чтобы воевать с лигой тосканских гвельфов, Генрих удовольствовался подведением под имперскую опалу главных центров их в то самое время, как позади его отпавшие города в Ломбардии прогоняли уже его вице-королей и вызывающе стояли во всеоружии. Гонцы доносили из Рима, что императорские сторонники теснимы, единственный свободный вход Понте-Молле находится в опасности и что прибывают свежие боевые силы гвельфской лиги. Поэтому Генрих отпустил Стефана Колонну в Рим и отправил послов к Роберту для устроения брака дочери своей Беатрисы с сыном этого короля. Вместе с тем повелел он епископу Николаю и нотариусу Пандульфу Савелли спешить в Рим и пригласить принца Иоанна не противиться мирному въезду его в Рим ввиду уверений короля Роберта, что брат его затем лишь прибыл в Рим, чтобы присутствовать при торжестве коронации. Послы достигли Рима 30 апреля. Принц дал им ответ, что новые письма царственного его брата повелевали ему всеми силами противиться как въезду, так и коронации Генриха, что он будет продолжать воевать с гибеллинами, объявляет королю войну, но по стратегическим соображениям отведет войска свои от Понте-Молле. Пораженные послы под охранительным эскортом Гентиле Орсини покинули город и поспешили навстречу приближавшемуся королю. 23 апреля двинулся из Пизы Генрих с 2000 рейтаров, помимо пехоты, жалкой воинской силой в сравнении с полчищами, во главе которых вступали прежние императоры. В свите его находились три полномочных кардинала-легата, Арнольд Пелагрю Сабинский, племянник папы, Николай Остийский, тосканец из Прата, по тенденциям гибеллин, бывший легат Бенедикт XI во Флоренции, куда он намеревался вернуть Белых, и Лука Фиэски де Санта-Мария в Via Lata, тот самый кардинал, который освободил некогда Бонифация VIII в Ананьи. В качестве советников или генералов окружали короля брат его Балдуин Трирский, двоюродный брат Теобальд Люттихский, Рудольф, герцог баварский, Амадей Савойский, Гвидо, дофин Виеннский, маршал Генрих Фландрский и сын его Роберт, Готфрид, граф лейнингенский, ландфогт в Эльзасе, Дитер, граф Катценэлленбоген, Генрих, аббат фульдский. Беспечно проследовало войско вдоль берега моря через Мареммы, переправилось затем, не наткнувшись на гвельфов, под Гроссето через Омброне и достигло 1 мая Витербо. Над областью между этим городом, озером Браччиано и Сутри властвовали префектский дом Вико и графы Орсини-Ангвиллара; они с почестями приняли короля, ибо Манфред де Вико, тогдашний префект города, сын знаменитого во времена короля Манфреда Петра, был завзятым гибеллином, а граф Ангвиллара был в свойстве со Стефаном Колонна. Все эти магнаты, равно как и Санта-Фиора, под Радикофани, и Гогенштауфен Конрад Антиохийский, стали со своими вассалами под знамена Генриха, а также выслали воинскую рать Тоди, Амелия, Нарни и Сполето. Через Сутри по Via Claudia, через Бакканелло проследовали далее без опасений, как по дружественной стране, и почти без оружия, пока поблизости Кастель-Изола на развалинах Вейи прискакавшие из Рима гонцы не сообщили о намерении принца Иоанна помешать коронации. Изумленный король приказал тогда сделать привал войску, расположиться в поле лагерем и быть готовым к битве. Наутро, 6 мая, в боевом порядке двинулись на Рим. Враг не показывался нигде. Совершив этот переход, имперцы очутились в виду Понте-Молле. Мост этот за год уже перед тем занят был Колоннами; переход был свободен, ибо Иоанн отвел свои войска и оборонял стрелками из лука лишь соседнюю башню Трипицон. Приближающееся к реке императорское войско могло видеть неаполитанское рыцарство надвигающимся от Ватикана, но до схватки дело не дошло. Бесстрашно переехал король через мост, и лишь в нескольких лошадей арьергарда попали стрелы. На ночь расположился он станом между Понте-Молле и городом на арене забытых геройских полей битв Велизария. На следующее утро состоялся его въезд через ворота del Popolo, причем его встретили гибеллинское дворянство, многолюдная толпа народа и духовенство. Гвельфские кварталы были избегаемы; проследовали через колонесское Марсово поле и через S.Maria Maggiore в Латеран. На этом пути среди пустынного Рима, по которому не ступал еще ни один из королей римских, зрел повсюду Генрих торчащие баррикады, шанцами окопанные башни, в руинах лежащие — последствие раздоров партий, — дома и угрожающий вооруженный народ. Зрелище еще полуразоренной базилики Св. Иоанна и вокруг постройки пустынной площади должно было производить самое грустное впечатление. Обломки окружали короля, среди обломков же произнес он, облаченный в одежды соборного каноника, первые свои молитвы. Из латеранского дворца, где он поселился, с изумлением обозревал Генрих ужас наводящий лабиринт города. Не являлись ли горькой насмешкой надо всеми высокими его грезами его же собственные слова, сказанные им себе здесь, что ему предстояло пробивать себе путь к Св. Петру от руины до руины, от баррикады к баррикаде, от башни к башне, чтобы возложить императорскую корону на голову? Церковь, оспаривавшая корону эту у большинства его предшественников, охотно ее ему предоставляла; кардиналы-легаты папы сопутствовали ему, но ему запрещали короноваться несколько римских магнатов и безызвестный, завладевший Ватиканом, принц. Был ли это тот осиротелый от отсутствия императоров Рим, который со столь пламенным вожделением к нему взывал: «Почто, о цезарь мой, ты не со мною?» Весь город распадался на две враждебные, шанцами окопанные территории; средоточием гибеллинов был Латеран, средоточием гвельфов — Ватикан. Квартал этот с замком Ангела, Трастевере со всеми мостами, Монте-Джордано, Campo di Fiore, Минерва, другие многие монументы и башни, короче, свыше половины наилучше населенных частей Рима находились во власти принца ахайского и Орсини, под начальством вождей их Гентиле и Понцелло. Гибеллины под предводительством Счиарры и Стефана Колонна владели кварталами Монти, Латеран, S.-Maria Maggitire, Пантеоном, Мавзолеем Августа, Porta del Popolo и Ponte-Molle. Капитолий наравне с башней Милиции находился еще в обладании бывших наместников Людовика, Ричарда Орсини и Иоанна Анибальди, занимавших, подобно прочим магнатам, нерешительное положение между партиями. Конти держали за собой башню Гигантов, Анибальди — Колоссеум, Авентини — башню С.-Марко, Франджипани — Палатин, Савелли — театр Марцелла. Баррикады, деревянные и каменные, частью крепко нагроможденные по стенам, примкнутые к башням, и шанцированные дома образовывали в обоих лагерях столько же крепостей, занятых гарнизонами от 30 до 100 человек и состоявших по кварталам под наблюдением капитанов. Первый взгляд на Рим заставил Генриха сомневаться в скором достижении Св. Петра. Поэтому он уже 10 мая просил кардиналов устроить ему свободный пропуск в собор или, в случае невозможности сего, короновать его в Латеране. Когда он оказался вынужденным завоевывать оружием то, что не поддавалось мирным переговорам, то решился шаг за шагом покорять себе Рим. Кровавая уличная война за императорскую корону Люксембурга в точности изображена была современниками, но представляет скорее местный, нежели исторический интерес. Мы постараемся поэтому быстро провести читателя через этот лабиринт. Уже 13 мая пала башня Трипицон и отдалась во власть Балдуина Трирского и Роберта Фландрского, и первая эта победа оживила приходившийся на следующий день праздник Троицы, проведенный Генрихом с кардиналами и рыцарями в Латеране. Несколько дней спустя вернувшиеся из Неаполя гонцы привезли ответ короля Роберта, заключавший столь заносчивые требования, что Генрих принужден был их отвергнуть. Теперь вопрос шел о взятии Капитолия. Городской этот форт был вскоре по прибытии короля продан за деньги наместниками Людовика принцу Иоанну, и он занял гарнизонами монастырь Арацели и большую башню Канцлера города у подошвы Капитолия. Для завладения теперь Капитолием должны были находиться в обладании Генриха башня С.-Марко — с одной и башня Милиции — с другой стороны. Король, для самого себя неведомо как сделавшийся главой гибеллинов, подобно как некогда Дон Арриго Кастильский, принужден был прибегнуть к хитрости и посредством ее завладел важнейшими дворянскими замками. Приглашенные на банкет в Латеран явились явные друзья и скрытые враги, Колонна, Савелли, Конти, Анибальди и Тибальдески. По окончании пира поднялся король и сказал: «Мое дело и мое право заставляют меня в настоящем кризисе обратиться к вам с речью, но почти что цепенеет язык мой от изумления, когда я взираю на то, что привело меня из пресветлого моего королевского города в эту Италию. Было ли это что другое, как не мечта восстановить погасшую уже империю, как не то, чтобы под сенью императорского величества возвратить вновь всемирное владычество едва лишь уже ведомым варварам римлянам? О чем молили меня столь многие письма, столь многие спешные гонцы? О том, чтобы я посетил дорогой мой сенат и народ римский, чтобы среди их кликов ликования проследовать в Капитолий. Разве я явился в виде насильственно вторгающегося проходимца, что меня отталкивают от порога апостола Петра? Нет, здесь три кардинала-легата милостивейшего папы, мои сопутники, послы, исполнители канонического и императорского регламентов, могут свидетельствовать противное; поэтому еще раз обращаюсь к вам, о римляне, и вопрошаю: для того ли вы меня призывали, чтобы я предстал бесплодно и как бы на посмешище свету? Пользуясь благопоспешествованием сего пира, хочу я узнать, каковы открытые ваши решения, каковы тайные ваши помыслы, короче — кто из вас желает быть моим пособником; и что кто себе изберет, то пусть тут же свободно и объявит». Ответ магнатов, по приказанию Генриха занесенный в протокол, по отношению к их поддержке был утвердительный, но местами связан с двусмысленными условиями. Стефан Колонна прямодушно предоставил себя и свои замки в распоряжение короля, дал заложников и дружелюбно был отпущен. Николай Конти объявил, что почтение запрещает ему сражаться против Роберта, от которого он получил рыцарский пояс. Анибальдо Анибальди, Иоанн Савелли и Тибальд Кампо ди Фиоре дали обет повиновения, но с некоторыми оговорками. Разгневанный король потребовал поручительства, удержал этих синьоров в заключении и под страхом смерти заставил их выдать ему городские их замки. Анибальдо, брат наместника Иоанна (последний и сам находился еще в Капитолии), угрожаемый топором палача, выдал башню Милиции, которую король распорядился немедля устроить под собственное свое жилье. Так досталась в руки его сильнейшая городская крепость, равно как и башня С.-Марко, Графская башня, Авентин и Колоссеум. Капитолий был теперь охвачен теснее. Для воспрепятствования тому, чтобы его мог выручить Орсини, король заставил Иоанна Савелли отгородить собственные дома и улицы. С этого времени капитанами в отдельных городских кварталах, на баррикадах, башнях, мостах или воротах со стороны Генриха стали служить, помимо Счиарры, Стефана и Иоанна Колонны, также Петр и Иоанн Савелли, Тибальдо де С.-Евстафио, Ричард и Петр Анибальди и Стефан Норманн де Альбертески.
Внушительные подкрепления подавали принцу Иоанну надежду спасти теснимый Капитолий, ибо 21 мая направились на Ватикан тосканские гвельфы из Флоренции, Лукки, Сиены и Перуджии под начальством союзного капитана Иоанна де Бизерна, у которого было несколько тысяч человек, так что они состав лжи превосходно вооруженную рать. Это заставило спешить Генриха. 21 и 22 мая произошли схватки у Капитолия около башни канцлера Малабранка и около жилища Ричарда Анибальди. Гвельфы вторглись в квартал Колонн вплоть до Минервы, чтобы отсюда выручить Капитолий. Имперцы их отбили. Баварцы взяли в плен племянника канцлера, Петра Малабранку, а равно попал в плен и граф де Бизерно. Завоеванные башни и дома были сожжены дотла; квартал Минервы частью сделался жертвой пламени. Вслед за тем пал 25 мая Капитолий. Имперцы, покровительствуемые францисканскими монахами, завладели прежде всего монастырем Арачели, после чего гарнизон Капитолия сдался Людовику Савойскому. Генрих утвердил его сенатором, а Людовик сделал наместником своим Николая Бонсиньоре Сиенского.
На другой день приступлено было к штурмованию шанцев на Марсовом поле и в кварталах Понте и Парионе для расчищения пути к Св. Петру. Как в самые глубокие Средние века, сражались из-за уличных шанцев с мечом в деснице закованные в панцири епископы и духовные. Великая баррикада Лаврентия Стации де Кампо ди Фиоре взята была штурмом. Имперцы гнали пред собой Орсини. Разграбленные дворцы их пылали пламенем. В диком неистовстве по обломкам и телам проникли они уже до самого моста Ангела, где по ту сторону реки, в гробнице Адриана, находился принц Иоанн с предводителями гвельфов. Сильная вылазка из этого замка оттеснила имперцев назад; с большим уроном отступили они в квартал Колонна, и теперь уже гвельфы победоносно стали наступать. Колокола на Капитолии били в набат; наместник призывал народ к оружию; к вечеру водворилась тишина, и как гвельфы, так и гибеллины заняли вновь свои позиции. Таким образом, умысел имперцев пробиться к Св. Петру не удался.
Уличная битва 26 мая стоила жизни нескольким храбрым синьорам. Эгидий фон Варисберг, аббат вейсенбургский, граф Петр Савойский, брат сенатора, граф Роберт Фландрийский и многие менее знатные рыцари были убиты. Теобальд фон Бар, епископ люттихский и двоюродный брат короля, которого даже сан не удержал от принятия участия в этой кровавой схватке, взят был в плен одним гвельфским рыцарем, посажен на коня и с триумфом отвезен к принцу Иоанну; один свирепый каталанец ударом кинжала сшиб епископа с лошади; вскоре после того он скончался в замке Ангела. Поныне еще существуют в Риме могилы некоторых павших в этот день в виде монументов эпохи Генриха VII. В тихих базиликах Арачели и С. Сабины на Авентине поныне, полтысячи лет спустя, можно видеть мохом поросшие надгробные плиты, созерцать гербовые щиты убитых приверженцев Генриха VII и читать на хорошо сохранившихся надписях как имена их, так и день кончины. Неудачный исход этого сражения подействовал разлагающе на императорскую партию. Городской префект Манфред, графы де Ангвиллара и Санта-Фиоре, Конрад Антиохийский, солдаты Сполето, Тоди и Нарни покинули Рим. Также и флот, снаряженный пизанцами, с осадными снарядами захвачен был в плен неприятельским адмиралом и увезен в Неаполь. Измученный король приставал теперь к кардиналам, чтобы они путем переговоров открыли ему дорогу к императорской коронации; но ходатайства легатов остались без успеха. Принц Иоанн и гвельфы вызывающе стояли между ним и короной, которую, по их взглядам, не должен был отныне носить ни один германский король; они презирали саму угрозу гневом папы, ибо хорошо знали, что Климент V подозрительно относился и охладел к коронации Генриха.
Не приходилось ли серьезно опасаться папе, что император утвердит свой трон в «осиротелом Риме»? Поистине за все Средние века ни разу не предоставлял себя город с меньшими затруднениями для императорской резиденции, как в авиньонскую эпоху. Оттого-то гвельфы, с оружием в руках и с тайного согласия папы в качестве его стражей и препятствовали императору занять оставленное пустым место папы. Настроение в гибеллинской партии омрачилось, ибо его не оживлял никакой решительный успех. Ежедневная уличная война, опустошение города, недостаток во всем, беспрерывное возведение баррикад истощали терпение римлян. Генрих оказался теперь вынужденным прибегнуть к милости народа. Он созвал парламент, и на площади пред Капитолием появились свыше 10 000 граждан. Николай Бонсиньоре держал к ним речь от имени короля; он объявил вне закона всех римлян, которые впредь до назначенного срока не изъявят покорности, и, наоборот, покорным обещал амнистию. Народное собрание утвердило эдикт и потребовало немедленного возобновления борьбы. Но Генрих отложил ее. Предварительно он озаботился предоставлением себе через сенат права отправлять в Риме юрисдикцию, от чего он отказался в договоре своем с папой, ибо настолько сильно упало императорское величие, что это право отправлять правосудие в гражданских и уголовных делах римлян, которым самостоятельно пользовались прежние императоры, досталось Генриху лишь путем формальной концессии сената. Герольды его впервые потребовали пред императорский трибунал трастеверинцев. Немногие повиновались; но против ожидания явились некоторые выдающиеся дворяне из противной партии, как то: юный Орсо, Петр де Монте Нигро и Анибальд, не хотевший со времени сдачи башни Милиции возвращаться к брату. Это оживило надежды гибеллинов и изумило самоуверенных гвельфов.
Произведена была попытка штурмования замка Ангела, и она не удалась. Последняя надежда прорваться к С. Петру была разрушена. Усталый и нетерпеливый Генрих требовал теперь у кардиналов коронования в Латеране подобно тому, как в прежние времена оно совершено уже было раз над одним императором при таких же обстоятельствах. Легаты противились; они якобы уполномочены были папой короновать Генриха у С. Петра, и коронационный их формуляр относился лишь до этого святого собора. В партии короля разыгралась распря, пока не одержало верх мнение, что он может быть коронован в Латеране. Чтобы сломить оппозицию кардиналов, сослались на волю народа; ибо римляне утверждали, что подача голоса насчет коронации составляла исконное их право, и стесненное положение, в котором находился Генрих, заставляло его призывать на помощь демократический принцип. Сенат и народ постановили поэтому парламентское решение, что коронация должна воспоследовать в Латеране и что кардиналы должны это совершить по воле народа. Десять уполномоченных потребовали выполнения плебисцита; но легаты объявили, что должны сперва сделать о том донесение папе и дожидаться его ответа. Так, среди ежедневных вылазок и стычек протекли две недели. Упорное противодействие кардиналов, одолеваемых беспрестанными депутациями, и подстрекательство со стороны приверженцев Генриха привели, наконец, нетерпеливый народ к восстанию. Толпа нахлынула 22 июня к башне Милиции и угрожала легатам смертью. Генрих утишил смятение, и кардиналы изъявили теперь готовность свою приступить к коронации в случае, если в течение восьми дней не будут получены никакие известия от папы. Ожидания оказались тщетными. Коронация долженствовала, таким образом, состояться в день св. Петра и Павла в Латеране. Коронационный налог, потребованный с римлян Генрихом, был отвергнут; одно лишь римское иудейство заплатило его. Накануне вечером переехал король во дворец С. Сабины, ибо оттуда должно было двинуться коронационное шествие подобно тому, как это происходило 4 июня 1133 г., когда Лотарь, вытесненный партией Анакдета II из Св. Петра, вынужден был принять корону в Латеране. На белом коне, в белых одеждах, с длинными ниспадающими белокурыми волосами двинулся утром 29 июня Генрих VII от Авентина к Circus Maximus. Здесь, согласно обычаю, Генрих клялся поддерживать римскую республику и ее законы. На пути встречали его духовные процессии, иудеи приветствовали его через делегатов от своей синагоги и поднесли ему Пятикнижие. Согласно обычаю, два камергера бросали в народ золотые и серебряные монеты — символы, скорее, бедности, чем богатства этого бессильного императора. В Латеране кардиналы совершили коронационную церемонию с протестом, что не были уполномочены к этому уставопротивному акту папой, а принуждены были народом.
Все торжество носило беглый и случайный характер. Оно не могло ободрить печальную душу императора. Оно состоялось не в святочтимом Св. Петре, но среди обломков, в отстраивающемся еще Латеране. Впервые за все время существования империи отсутствовал папа при акте, которому он один, по понятиям людским, мог сообщать надлежащую санкцию. Никто ни из великих имперских князей, ни из великих вассалов Италии, ни из послов от городов не окружал императора. Когда по окончании церемонии он сидел за столом на Авентине, то даже на самую вершину этого холма падали стрелы насмехающихся врагов и нарушали невеликую и без того радость праздничного пиршества.
