Глава VII править
После падения Григория Рим представлял собой как бы сцену, покинутую актерами; лишь мало-помалу эта сцена стала снова наполняться действующими лицами, на этот раз более мелкими. Дела великого человека так же, как и само падение, отражаются во времени наподобие волны, расходящейся из центра; ее бесчисленные круги становятся все слабее и слабее и окончательно исчезают на далеком пространстве. Как некогда, окружая тело Александра Великого, стояли его генералы, так теперь у гроба Григория стояли люди, составлявшие созданную им иерархию, кто должен был наследовать церковную власть. Мелкие чувства зависти и властолюбия не грозили ли положить конец ее существованию? В светском государстве это могло бы иметь место; но в государстве духовных лиц, где возможность установления родовой династии была совершенно исключена, порядок наследования определялся каждый раз иерархическими началами, которые отныне уже не могли быть нарушены.
Умирая, Григорий наметил четырех кандидатов в папы: Дезидерия, аббата Монте-Касино и кардинала церкви S.-Cecilia in Trastevere, Ансельма Луккского, Оттона Остийского и Гугона Лионского. Кардиналы остановили свой выбор на Дезидерии, человеке талантливом, одаренном дипломатической ловкостью и в то же время не отличавшемся силою характера. Это избрание являлось желательным в виду богатых средств, которыми располагало аббатство Монте-Касино, далее — уважения, которым он пользовался у государей того времени, тесных связей его с норманнами и наконец отношений его к Генриху. Смерть Гюискара лишила папство могущественной поддержки; этот необыкновенный человек, так же как Григорий поднявшийся из ничтожества и так же, как он, покрывший себя славой героя в истории Италии, умер в Кефалонии 17 июля, немного времени спустя после Григория. По общему мнению, только один Дезидерий мог предотвратить опасность, грозившую в том случае, если бы между наследниками Гюискара возник раздор, и они оказались вероломными по отношению к папству. Дезидерию однако, надо было обладать непомерным честолюбием, чтобы при существовавших тогда обстоятельствах почувствовать желание возложить на себя тиару. В Монте-Касино он вел счастливое существование; в служении мирным музам он то перелистывал украшенные роскошными миниатюрами рукописи, то вел беседы с учеными людьми; здесь все сулило ему спокойный конец. Казалось, было бы безумием со стороны Дезидерия променять тихую жизнь в прекрасном монастыре на бурное существование среди мятежных римлян, ринуться в бесконечную борьбу со всем миром, стать жертвой интриг честолюбивых и завистливых кардиналов и в заключение обречь себя на роковую кончину. Два ближайших года после смерти Григория ушли на борьбу из-за папской короны, причем каждый участник борьбы прилагал свои условия не к тому, чтоб овладеть тиарой, а к тому, чтоб устранить ее от себя. Мы можем сказать, что эта удивительная борьба является самой лучшей надгробной речью, посвященной величию Григория VII. Умерший папа, казалось, все еще оставлял за собою тиару и, чувствуя перед ней, как перед чем-то роковым, неодолимый душевный трепет, Дезидерий — человек, пользовавшийся известностью, происходивший из знатного лангобардского рода Беневенто, — упорно отклонял ее от себя, несмотря на все уговоры кардиналов и государей. Этот отказ заслуживал полного сочувствия, хотя бы уже как открытое признание своей слабости; но человеческая природа везде одна и та же: прелат, сжигаемый втайне завистливым желанием возложить на себя тиару, сказался и в Дезидерий.
1085 год прошел, но соглашение еще не было достигнуто. Настаивая на своем отказе, Дезидерий объявил Иордану Капуанскому, графине Матильде и кардиналам, что на избирательном собрании будет содействовать возведению в папский сан человека достойного. Тем не менее в Рим Дезидерий явился вместе с принцем Гизульфом лишь на Пасху следующего года. Разоренный город по-прежнему делился на два враждебных лагеря: сплотившихся между собой сторонников императора и григорианцев, еще не остановившихся ни на каком решении и предводительствуемых консулом Ченчием Франджипане, главой республики. Дезидерий надеялся, что своим отказом он достигнет общего успокоения; но кардиналы и нобили, собравшиеся в церкви S.-Lorenzo близ Septizonium, бросились перед Дезидерием на колени и стали умолять его принять папский сан. Тогда Дезидерий вступил в переговоры с Ченчием, предлагал избрать папой епископа остийского и обещал давать на содержание папы, кто бы он ни был, средства до тех пор, пока не будет восстановлен в церкви мир. Неистовыми криками народ требовал, однако, избрания Дезидерия, и потерявшие терпение кардиналы провозгласили его папой (24 мая 1086 г.). Приведенный в совершенное отчаяние новый папа Виктор III позволил облачить себя в пурпурное одеяние, но решительно воспротивился тому, чтобы на него было одето белое одеяние (alba).
Избранием Виктора III не было, однако, достигнуто общее успокоение; волнения в городе дали понять Дезидерию, что ожидало его в будущем как папу. Партия Генриха, все еще владевшая некоторыми укреплениями в Риме, нашла себе предводителя в лице префекта, назначенного императором. Этот пленник Гюискара был освобожден из плена Рожером, наследовавшим отцу после его смерти. Коллегия кардиналов отказалась утвердить назначение архиепископа салернского, сделанное Рожером, и последний, раздраженный этим отказом, немедленно нарушил свои вассальные отношения к Св. престолу, как только нашел их для себя невыгодными. Освобожденный из плена ставленник императора собрал у Капитолия военный отряд и затем воспротивился посвящению Виктора III в Ватикане. Прошло еще четыре дня, и только что избранный папа уже увидел себя вынужденным покинуть Рим, чтобы избавиться и от друзей, и от врагов. Так как графы Кампаньи были сторонниками императора, то Виктору пришлось следовать вдоль моря, через Ардею. Прибыв в Террачину, он сложил с себя знаки папского сана и поспешил вернуться в свой любимый монастырь.
Весь год оставался здесь Виктор III, не внимая мольбам епископов и государей, убеждавших его взять на себя, по завету апостола Петра, в то бурное время управление церковным кораблем, оставшимся без кормчего. В 1087 г. в Великий пост кардиналы, римские нобили с Ченчием во главе и епископы Южной Италии снова собрались для того, чтобы избрать папу. Собрание происходило в Капуе у принца Иордана, провозглашенного защитником церкви. На собрании присутствовали так же Рожер Апулийский и лишенный своего трона Гизульф. Крайняя григорианская партия Гугона Лионского и Оттона Остийского, настроенная враждебно по отношению к Дезидерию, поведение и убеждения которого казались ей сомнительными, старалась воспрепятствовать его вторичному избранию. Но это обстоятельство и было именно причиной тому, что Дезидерий согласился снова принять сан папы (26 марта). Почувствовав свое самолюбие задетым, Дезидерий уже не мог примириться с мыслью, что тиарой будет обладать один из его противников — Гугон Лионский.
На Пасхе Виктор III, сопровождаемый Иорданом и Гизульфом, двинулся в Рим Их небольшой отряд шел со стороны моря, переправился через Тибр у Остии и стал лагерем перед Леониной. Базилика Св. Петра, в которой должно было состояться посвящение папы, была в руках врагов. Когда Виктор III бежал из Рима, префект императора овладел городом и поспешил призвать Климента III. Смута, продолжавшаяся по-прежнему, мало могла послужить на пользу замыслам префекта; утомление было всеобщее; Генриха по близости не было; в разоренном и опустошенном городе царил полный беспорядок. Затем так же, как и прежде, приходилось считаться с войсками Матильды. Что представлял собою Рим в то время, мы не знаем, и в этом отношении возможны только одни догадки. Явившись в Рим, Климент III собрал вокруг себя своих приверженцев и разместился в Ватикане. Замечательно, что в борьбе партий базилика Св. Петра с той поры получила значение укрепленного места; наиболее чтимый христианский храм осаждался и защищался в XI и XII веках точно так же, как Septizonium и замок Св. Ангела; в портиках базилики солдаты дрались с той же яростью и ожесточением, как и на стенах какой-нибудь настоящей крепости. Норманны взяли базилику штурмом; Климент III, вынужденный покинуть Ватикан, бежал в Рим и заперся в другой церкви, так же защищенной от нападения, в древнем Пантеоне, После этого 9 мая в базилике Св. Петра кардинал-епископ остийский посвятил Виктора III в сан папы. Можно ли было поставить Дезидерию в вину то, что он чувствовал такой ужас к папскому сану?
Уступая неодолимому желанию вернуться в свой монастырь, Дезидерий уже через 8 дней покинул Рим. Но едва успел он добраться до Монте-Касино, как явились послы от графини Матильды, которая прибыла в Рим, чтобы поддержать пап. С грустью последовал Дезидерий призыву Матильды. Ее войскам удалось занять некоторую часть Рима, и благодаря этому папа и Матильда могли разместиться на острове Тибра. Во власти папы находились, однако, только Трастеверин, замок св. Ангела, базилика Св. Петра, Остия и Порто. Большинство римлян оставалось на стороне Климента, чувствуя непримиримую ненависть к григорианцам, которые будучи вынуждены искать поддержки у норманнов, не переставали призывать этих грабителей в несчастный город. Затем прибыл императорский посол, и это придавало вибертистам еще больше мужества. Ожесточенные битвы следовали одна за другой, и базилика Св. Петра переходила то в одни руки, то в другие. В июле, будучи уже больным, Виктор покинул Рим в третий раз. В августе был созван в Беневенте собор, на котором Виктор III подтвердил декреты Григория VII и снова отлучил от церкви Климента III. Затем, чувствуя приближение смерти, Виктор приказал отвезти себя в Монте-Касино. Здесь он назначил аббатом Одеризия, так как, будучи папой, он продолжал все-таки управлять монастырем и указал как на своего преемника на Святом престоле на Оттона, кардинала-епископа остийского. 16 сентября Виктор III скончался, обреченный ходом событий стать трагической жертвой папства, которое он тщетно пытался устранить от себя. Аббат Дезидерий был великим человеком, стяжавшим себе бессмертие; папа Виктор III был только бесславной, бледной тенью. Монахи похоронили Дезидерия, которому были обязаны восстановлением своего аббатства, в абсиде залы капитула, где Дезидерий желал быть погребенным, и на его надгробном камне поместили прекрасную, трогательную надпись.
Из всех более известных борцов за реформу, которые некогда собрались под знаменем Григория, Дезидерий сошел со сцены жизни последним. Еще за год до него умер Ансельм Луккский. В жизнь вступало теперь новое поколение с иными задачами. Люди великого прошлого, еще остававшиеся в живых — Матильда, Генрих и Климент, — были уже чужды этим задачам и чувствовали свое одиночество.
Оттон Остийский сначала был соперником Виктора III, но затем искренне примирился с ним. Избранный Виктором перед его смертью в преемники ему Оттон был к тому же из числа тех четырех кандидатов на папский престол, которые были указаны Григорием VII. Гугон Лионский, принадлежавший так же к числу этих кандидатов, уже не мог явиться соискателем папского сана, потому что был отлучен Виктором III от церкви. Тем не менее избрание Оттона замедлилось, так как Рим был во власти антипапы, а кардиналы частью пререкались между собой, частью были рассеяны по разным местам. Германцы, составлявшие григорианскую партию, и графиня Матильда через своих послов настойчиво приглашали кардиналов спасти церковь от безначалия и даровать ей главу. Наконец некоторые из кардиналов, примкнув к Одеризию, решили созвать избирательное собрание.
8 марта 1088 г. в Террачине состоялся собор, в котором приняли участие сорок епископов, кардиналов и аббатов; Иоанн, епископ Порто, был представителем духовенства; папский префект Бенедикт — представителем римского народа. Послы германские и послы графини Матильды так же присутствовали на собрании. 12 марта кардинал Оттон под именем Урбана III был избран и посвящен в папы. Это был первый папа, посвящение которого было совершено, согласно декрету Николая II, вне Рима, — в одном из провинциальных городов.
По своему происхождению Урбан II был француз и принадлежал к знатному роду в Шатильоне, близ Реймса; вначале он был монахом и настоятелем Клюни. Как ревностный сторонник реформы и человек с теологическим образованием, Урбан был возведен в 1078 г. в сан кардинала-епископа остийского. Некоторое время он находился в плену у Генриха IV и, по-видимому, не был одним из крайних противников императора. Когда Григорий VII был освобожден в Риме, Урбан в качестве легата находился в Германии и основательно ознакомился с положением церковных и политических дел того времени. По своему уму Урбан стоял выше Дезидерия и был известен как оратор и дипломат. Католическая партия видела в нем человека, который пойдет вперед по пути, проложенному Григорием VII, и со всею предусмотрительностью найдет новые средства для борьбы. Сам Урбан немедленно возвестил христианскому миру, что он решил быть папой в духе Григория VII. Тем не менее положение Урбана было трудное. В Германии, где со времени возвращения Генриха безостановочно шла междоусобная война, только что умер (1088 г.) покорившийся императору второй претендент на германский престол, Германн; саксонцы и почти все папские епископы в Германии все более склонялись на сторону императора. С 1087 г. в Ломбардии находился юный Конрад, сын Генриха. Наконец, со стороны самого императора так же грозила опасность, что он снова совершит поход в Италию, разобьет войска Матильды и надолго упрочит в Риме положение Климента III.
Рим был тогда во власти Климента; в это время правления антипап и антипрефектов в городе царило самое ужасное безначалие. Ежедневная уличная борьба, тирания грубых нобилей, бедственное положение обнищавшего народа — вот все, что представлял тогда Рим, уподобившийся развалинам.
Казалось, Григорий VII обрек на изгнание целый ряд своих преемников; мы видим, что, начиная именно с Григория, многие папы почти все время своего правления проводят в изгнании и отлучены от церкви; это поразительное явление еще не наблюдалось в истории папства. Урбан II вынужден был провести почти весь 1088 г. в Южной Италии, где братья Рожер и Боэмунд вели друг с другом жестокую борьбу из-за наследства, пока наконец дяде враждовавших братьев, Рожеру Сицилийскому, и папе не удалось примирить их. Существование папства зависело от сомнительной поддержки норманнских государей, и в ноябре 1088 г. Урбан получил возможность вступить в Рим с помощью все того же норманнского войска. Таким образом, Рим снова стал ареной борьбы двух пап; отвоевывая город друг у друга отдельными улицами, каждый из них по очереди изгонял своего противника и предавал его анафеме.
Разместившись на о-ве Тибра под защитой Пьерлеоне, Урбан оказался в таком беспомощном положении, что вынужден был прибегнуть к милосердию римских матрон. Несмотря на то со свойственным ему искусством он не замедлил раскинуть сеть интриг, в которую решил поймать своих врагов. Напротив, Клименту, имевшему в своих руках большую часть города, приходилось сокрушаться о своей злополучной судьбе, которой он был обречен на нечеловеческие усилия, чтобы отстоять свой сан, и возможно, что он уже искренне желал вернуться в свое епископство и там, в тишине и спокойствии, окончить свои дни. Урбан II, Генрих IV, Матильда и с ними все народы требовали мира; но сила слепого рока, во власть которого отдались все партии, осудив тем целое поколение на полную смуту, оказалась для этих людей неодолимой; они продолжали по-прежнему плести интриги и совершать одно преступлением за другим. Генрих уже был склонен примириться с церковью, и только отлученные от церкви епископы, судьба которых зависела от положения Климента, удерживали императора от этого примирения; тем не менее одно важное событие заставило Генриха еще раз вернуться в Италию и снова начать борьбу. Узнав, что ослабевшая партия Матильды склоняется к примирению с Генрихом, и опасаясь, что благодаря этому император восторжествует в Италии, Урбан II поспешил уговорить графиню Матильду вступить во второй брак. Этим искусным маневром Урбан достиг того, что в лице мужа Матильды дал церкви нового борца, в котором эгоистические инстинкты были сильно развиты. Вельф IV, сын маркграфа Аццо II д’Эсе и Кунигунды, сестры последнего швабского герцога из дома Вельфов, в 1055 г. сделался наследником этого дома и сменил Италию, свою отчизну, на Германию; представителем фамилии д’Эсте в Италии остался его брат, Фулько. Женившись на дочери баварского герцога Оттона, Вельф IV в 1077 г. получил от Генриха в ленное владение герцогство своего тестя, возмутившегося против императора. После того Вельф сам изменил Генриху и стал одним из ярых его противников и ревностным сторонником Григория. Оставаясь до последнего времени душой и руководителем римской партии в Германии, Вельф в августе 1086 г. разбил Генриха на голову при Блейхфельде, неподалеку от Вюрцбурга. Утомленный, однако, борьбой, этот мужественный воин уже готов был так же заключить с Генрихом договор. Но когда неожиданно явилась возможность возвеличения дома Вельфов в Италии, глава этого дома нашел своему честолюбию новую пищу, и юный Вельф V, сын Вельфа IV, был принесен в жертву политике своего корыстного отца и хитрого папы, решивших женить его на графине Матильде. Притягательная сила заключалась не в самой графине, которой уже было 42 года, а в ее владениях. Претендентом на руку Матильды был даже Роберт, наследник Вильгельма Английского. Но Матильда оказала предпочтение юному Вельфу. Бракосочетание это состоялось в 1089 г. Таким образом, католическая партия в Италии приобрела в лице Вельфа новую силу, и это-то обстоятельство вынудило Генриха опять двинуться в Италию. Весной 1090 г. этот испытанный в боях муж, сопровождаемый обоими Гогенштауфенами, Фридрихом и Конрадом, спустился с Альп и нашел своего противника в лице все той же графини Матильды, с которой он уже так долго вел борьбу. Великая государыня, знамя которой было теперь в руках ее мужа, 18-летнего юноши, была так же, как и Генрих, обречена вести войну без отдыха. Мы не можем не чувствовать уважения к неутомимой энергии монарха, защищающего свое государство; но то фанатическое упорство, с которым боролась женщина, не имевшая собственных детей, поражает нас, как что-то загадочное. Мы не будем останавливаться ни на мужественной борьбе Генриха в Ломбардии, ни на упорном сопротивлении, оказанном ему Матильдой, отвергнувшей с чисто женским упорством всякую мысль о заключении мира, на котором настаивали ее недовольные вассалы. Мы должны вернуться к Риму, хотя в его положении все оставалось без перемены. Несмотря на то что непостоянные римляне изгнали Климента, Урбан все-таки не мог подчинить город своей власти и был вынужден проводить большую часть времени, скитаясь по Южной Италии, где он старался заручиться дружбой норманнов. Господствовавшей повсюду смутой воспользовался даже Иордан Капуанский для того, чтобы захватить в свои руки римские земли; ему удалось овладеть уже почти всей Кампаньей, когда (30 ноября 1090 г.) смерть настигла его в Пиперно, древнем городе вольсков. Между тем в то время как Урбан присутствовал на соборах, созванных им в Мельфи, Трое и Беневенте, римляне снова отпали от него. Успехи Генриха и неудавшаяся попытка старого Вельфа заключить мир повлияли на римлян настолько сильно, что они снова стали искать сближения с Генрихом. В 1091 г. они взяли приступом замок св. Ангела, прогнали папский гарнизон и лишь с трудом удержались от своего намерения срыть замок св. Ангела до основания. Затем они снова призвали Климента III из лагеря Генриха в город.
Появляясь в Риме, Климент получал возможность созывать на соборы отлученных кардиналов и назначенных им пригородных епископов; но соборы эти не приводили ни к каким результатам. Римская область разрывалась на части епископами той и другой партии; что же касается графов Кампаньи, то они почти все по-прежнему признавали Климента III и пользовались расколом церкви, чтоб грабить ее. Во время этого раскола духовное и светское управление Рима находилось большей частью в руках Виберта. У Урбана были, конечно, свои министры, судьи и префект; но в действительности они не имели никакой власти, и судебные акты как в черте самого города, так и за пределами его помечались понтификатом Климента III. Таким образом, Урбану ничего не оставалось, как только отлучить своего противника от церкви, и это отлучение было провозглашено на соборе в Беневенте в марте 1091 г. Проникнуть в Рим Урбан не имел возможности ни в этом году, ни в следующем и принужден был праздновать Рождество у стен города, тогда как Климент отпраздновал его в базилике Св. Петра.
Падение Мантуи (апрель 1091 г.) и других городов, уныние, овладевшее партией Матильды, и измена римлян до крайности смутили католиков; встревоженные всем этим, они решили тогда противопоставить императору нового врага, более страшного. Хитрый папа, графиня Матильда, ненависть которой доросла до фанатизма и корыстный старый Вельф общими силами выработали коварный план действий. Юный Конрад, старший сын Генриха, уже в течение нескольких лет был наместником в Италии. Несходный с отцом по природе, не обладавший его страстной энергией, Конрад унаследовал от отца лишь один неустойчивый темперамент. Все современники Конрада говорят о нем как о человеке привлекательном, кротком и склонном отдаваться мирным искусствам. Служители церкви уже давно опутали своими сетями сердце юноши; длившаяся без конца борьба казалась ему ужасной; грубые люди, окружавшие его отца, производили на него отталкивающее впечатление, а отлучение от церкви представлялось ему тяжким бедствием. Взглядов отца Конрад, вероятно, не разделял; в нем не могло быть так же и должной сыновней почтительности к человеку, который давал волю своей чувственности. Поддавшись увещаниям, Конрад решил восстать против отца. Генрих угадал замысел сына и заключил его в тюрьму; тогда Конрад бежал к графине Матильде и был с восторгом принят ею. Уговорив сына восстать против отца, графиня Матильда лишила себя блестящего ореола, которым она была окружена до сих пор, и с того времени ее покинуло все вдохновение ее молодости. Образ Матильды в Каноссе, стоящей возле своего друга Григория и умоляющей его о милосердии к униженному королю Генриху, трогателен и привлекателен; но образ той же Матильды 16 лет спустя, когда она, имея возле себя мужа-мальчика, принимала под свое «широкое крыло» восставшего против своего отца сына того же короля, — этот образ производит отталкивающее впечатление. Матильда направила Конрада к папе, который немедленно дал ему отпущение греха, совершенного против собственного отца. В это же время Вельф прилагал старания к тому, чтобы образовать в Ломбардии лигу против Генриха. Примеру восставшего Конрада последовали многие города: Милан, служивший имперской партии центром Лоди, Пьяченца и Кремона объявили себя сторонниками Конрада и заключили с юным герцогом Вельфом и графиней Матильдой союз на 20 лет. Затем в Милане в 1093 г. Конрад был провозглашен королем Италии, Получив тяжкую весть о бегстве, измене и короновании своего сына, несчастный император в отчаянии удалился в свой одинокий замок и уже готов был погибнуть от собственного меча. Как бы ни были позорны проступки Генриха (его ярые противники обвиняли его в небывалых прегрешениях и, без сомнения, много преувеличивали те, которые были действительно совершены им), сколько бы ни был виноват в измене сына сам Генрих, участь, постигшая его, была несомненно жестокая. Его вторая жена, Пракседа, или Аделаида, по происхождению русская, так же бежала от него из Вероны к Матильде; побуждаемая священниками, эта несчастная женщина, принадлежавшая к варварскому народу, с полным бесстыдством поведала всему миру на двух церковных соборах преступные тайны своей брачной жизни, в которых отчасти была сама виновата.
Изменившийся ход событий дал возможность Урбану II в конце ноября 1093 г. прибыть в Рим. В то время в городе не было Климента; он находился в лагере Генриха; тем не менее вибертисты держали в своих руках Латеран, замок св. Ангела и другие укрепленные места в городе. Таким образом, Урбану пришлось искать приюта у Франджипане. Неизменно оставаясь сторонниками законных пап, члены этой фамилии укрывались в укреплении, воздвигнутом возле церкви S. Maria Nova на развалинах храма Венеры и Ромы, и затем имели в своем распоряжении еще неприступную башню у подошвы Палатина, называвшуюся Tunis Cartularia и принадлежавшую раньше папам. Арка Тита была включена в эту феодальную крепость и замыкала ход в последнюю со стороны via Sacra. Здесь именно и поместился Урбан под защитой консула Иоанна, сына Ченчия и внука Льва Франджипане, ставшего в 1000 г. родоначальником этого знаменитого рода. Обремененный долгами папа чувствовал себя в беспомощном положении. В это же время в городе находился по делам своего монастыря аббат Готфрид Вандомский. Тронутый жалким положением папы, Готфрид продал все, чем обладал, выручил папу из его затруднений и дал ему так же денег, чтобы подкупить Ферруцция, начальника гарнизона, оставленного в Латеране Климентом III. Таким образом, Урбану удалось на Пасхе 1094 г. вступить во дворец пап и в первый раз занять Латеранский престол, на котором, по словам аббата Готфрида, уже давно не восседали католические папы.
Удручающую картину полного упадка представляло в то время папство в лице Урбана II. Подавленный годами и преследуемый обстоятельствами, он вынужден был купить папскую резиденцию на деньги чужеземного аббата и затем, вступив а Латеран, нашел его совершенно разоренным. Окружавшие здесь Урбана сторонники его были грубы и невежественны; не меньшей дикостью отличались сами епископы. В городе царила мертвая тишина, на месте церквей и домов виднелись одни развалины, являвшиеся как бы памятниками Григория VII. Несчастное население, совершенно обнищавшее, жило грабежами и убийствами. Не менее печальное зрелище, редки встречающееся в истории, представлял тогда так же император Генрих IV. Сращенный изменой сына и готовый па самоубийство, он скрылся и свой ломбардский замок, расположенный среди провинций, опустошенных огнем и мечом не меньше, чем во времена войн готов. Таковы были последствия борьбы за инвеституру и оставленные Григорием VII памятники.
Нескончаемая война между короной и тиарой привела всю империю к такому бедственному положению, которое не поддается описанию; поглощенное яростной враждой партии, общество прониклось какой-то неестественной ненавистью и жило одними раздорами и преступлениями. Измена Конрада была только ярким символом того состояния, в котором пребывало тогда человечество. Отец восставал на сына, брат на брата, государь на государя, епископ на епископа, папа на папу. Этот разлад, глубоко проникший в жизнь и до того еще неизвестный в истории, казалось, грозил нарушить целостность христианского мира и лишить его святыни могущественного значения, которое за ним благоговейно признавалось. Проклятие, обрекавшее мир на смерть, лежало на нем беспросветной тьмой; благословляющий и милующий Христос был совершенно забыт людьми; вернувшись на землю, Он нашел бы, к изумлению своему, что установленная им религия любви настолько отдалилась от своего чистого первоисточника, что стала совершенно неузнаваемой. И точно так же св. Петр в смущении увидел бы, что его преемники в апостольском сане, именуя себя, подобно римским императорам, первосвященниками, все свои усилия прилагают к тому, чтоб на развалинах Рима, над гробом апостола, воздвигнуть себе трон цезарей.
К концу XI века европейские страны походили на поле битвы; темная ночь спустилась на это поле и окутала его непроницаемым мраком; войска обессилены, но дышат ненавистью; тоскуя в душе о мире, они чувствуют, что обречены неискупленной виной на братоубийственную войну и ждут наступления утра, чтобы снова все так же яростно напасть друг на друга. Но в проблеске приближающегося дня они видят в небе херувима, который, указывая на Восток, велит им заключить во имя Бога мир и с оружием в руках идти в священный Иерусалим, чтобы там, у Гроба Господня, искупить грехи свои и всего мира.
Такое изумительное событие, как крестовые походы, находит, следовательно, объяснение со самих условиях того времени. Это великое движение было вызвано борьбой за инвеституру, хотя, конечно, в том же направлении одновременно действовали и многие другие обстоятельства. Все последствия, к которым приводит нас история, достигаются скрытой работой влечений и потребностей; преступность, безумие и заблуждение являются в истории движущими началами в такой же мере, как добродетель, разум и вдохновение. Глубокий упадок человечества в XV веке, обрекший Гусса, Иеронима и Саванаролу на мученичество, сменился в людях жаждой искупления, и реформация снова обрела Христа в Священном Писании. В XI веке человечество было наивнее и невежественнее на целых четыре столетия своего существования и искало Христа у самого гроба Его. Таким образом, крестовые походы, которыми народы были двинуты к колыбели христианской религии на Востоке, свидетельствовали о том, что человечество возвращается к источнику спасения.
Не был ли Христос в действительности почти забыт миром? Поклонение ему не было ли вытеснено культом Пресвятой Девы, апостолов и целого сонма святых?
Им выдвинул образ апостола, которому был присвоен светский патрициат и которого, как утверждал один из пап уже в VIII веке, весь Запад почитал своим Богом на земле. Апостол Петр являлся символом римской иерархии и единства Вселенской церкви; но он не был символом того Спасения, которого искал каждый христианин. Вместо того чтобы обращаться к апостолу, поставленному у врат в Царствие Небесное, не лучше ли было прибегнуть к Самому Сыну Божиему? Люди привыкли верить тому, что наиболее верный путь в рай шел через ворота Рима; а между тем через эти ворота разносились проклятия Григория VII, обрекавшие мир на бедствия. Порочность духовенства и многих пап и затем ужасы нескончаемых раздоров между партиями давно ослабили благоговейное отношение к Риму, и во времена Генриха IV паломники уже почти не посещали Рима и базилики Св. Петра, которая казалась оскверненной и в действительности была обращена вибертистами в крепость. И по мере того как число паломников ко Гробу Господню росло, иудейский город в далекой Азии приобретал, по сравнению с Римом, все больше и больше значения святыни. Расчетливые римляне имели основание негодовать на крестовые походы. Благодаря последним толпы благочестивых паломников отвлекались от Рима, а с отсутствием паломников должен был прекратиться и приток денег, что не могло не отразиться тяжело на положении города. Но римская церковь почерпнула новые силы в энтузиазме, который охватил тогда людей. В то время когда борьбе с Генрихом IV еще продолжалась и исход ее оставался неизвестным, папы, не колеблясь, стали во главе широко разлившегося движения. Уловив дух времени, они вышли из узкой сферы мелких раздоров и частных интересов, до которой низведена была борьба за реформу, и, поднявшись на высоту общехристианской и идеи, сосредоточие мысль на великом объекте религиозного порыва, направили в сторону Сирии своих врагов, и близких, и дальних, а с ними и все то, что имело отношение к ереси и схизме. Присоединив церковь к великому чувству, воспламенившему Европу, они достигли того, что и сами получили новое всемирно-историчские значение.
Людям нашего поколения не может не казаться странным то время, когда одетый в рубище пустынник, разъезжавший верхом на осле, встречался повсюду как посланник Бога; когда народы, внимая рассказу о гонениях христиан в далеком Иерусалиме, чуть не поголовно приходили в состояние религиозного экстаза и обрекая себя на явную гибель, покидали отчизну и шли в Азию. Положение христиан в Сирии не представляло тогда ничего чрезмерно ужасного; летописцы того времени не сообщают ни одного факта, который можно было бы приравнять к избиению 25 000 человек, имевшему место уже в эпоху культурную, в 1860 г., в Дамаске Опираясь на такой факт, Петр Амьенский, вероятно, увлек бы за собой в Азию почти всю Европу. В наше время он был бы сочтен за безумца, заслуживающего только сожаления. Человечество, по счастью, уже более не способно вести кровавые войны из-за религиозных мотивов; но вместе с тем оно утратило, может быть, и вообще способность относиться с пламенной, юношеской восторженностью к тому, что обнимается сферой возвышенного. Спустя восемь столетий после крестовых походов нелепо утверждать, что они были проявлением религиозного сумасшествия. Будучи в полном соответствии с духом времени, крестовые походы являются отражением всего характера Средних веков и составляют великую эпоху в существовании человечества. Могучим порывом были объединены самые разнообразные народы, которых с той поры уже никогда больше не связывала общая цель, и по сравнению с этим величественным зрелищем разрозненная и эгоистическая политика наших дней кажется постыдно жалкой.
Первый крестовый поход, проповедником которого выступил сам Урбан II, был украшением понтификата этого папы. Прибыв по приглашению Матильды в Тоскану, Урбан созвал в Пьяченце собор. Ликования, которыми Урбан был встречен в Ломбардии, и затем приезд сюда множества духовных и светских лиц (в начале марта 1095 г.) со всей очевидностью показали Урбану, что дело Генриха IV проиграно, а его собственное — выиграно. Число участников собора было так велико, что они не могли поместиться ни в одной церкви; поэтому заседания собора проходили на открытом воздухе. Глубокое волнение охватило мир, потрясенный до основания Григорием VII; человечество прониклось новыми веяниями. От византийского императора на собор явилось первое посольство, просившее о помощи; ему была обещана поддержка. Решено было, однако, созвать еще второй собор в ноябре в Клермоне, где на защиту Восточной церкви папа, сам француз, должен был призвать франков, отличавшихся рыцарским характером. Перед поездкой в Клермон папа свиделся в Кремоне с юным Конрадом и принял от него присягу, причем обещал ему императорскую корону, под условием отказа от прав на инвеституру. Прельщенный этим обещанием мятежник поспешил в Пизу, чтобы вступить там в брак со своей богатой невестой, дочерью Рожера Сицилийского, а папа затем направился на собор во Францию.
На клермонском поле Урбана встретили приветствием 13 архиепископов, 205 епископов, множество нобилей, съехавшихся из разных мест Франции, и толпа в несколько тысяч человек пришлого народа, расположившаяся лагерем вокруг города; оглашая воздух нетерпеливыми криками, эта толпа ждала одного лишь призывного слова, чтобы разразиться грозой, подобно туче, насыщенной электричеством. Ораторы Греции и Рима, все без исключения, могли бы позавидовать Урбану, и не только потому, что он занимал такое величественное положение, но еще и потому, что слушатели его, составлявшие это всемирно-историческое собрание, относились к оратору с безусловным сочувствием. Едва ли еще когда-нибудь слово имело такую увлекательную силу. Звучный, величественный язык Цицерона даже в такое отдаленное время дал возможность Урбану воспламенить народные массы, среди которых латынь уже давно подверглась порче. Желая вдохновить своих слушателей великой идеей, ораторы обыкновенно взывали к самым благородным их чувствам, отчасти льстя слушателям, отчасти действительно предполагая в них эти чувства. Урбан знал, что многотысячная толпа, стоявшая перед ним, почти вся состояла из грабителей и убийц, и тем не менее это обстоятельство не только не ослабило его энтузиазма, но еще более содействовало подъему его мысли и чувства. Контраст, который мы встречаем здесь, поражает нас своей исключительностью. К общественному чувству делается воззвание во имя самой высокой идеи, и разбойники и убийцы призываются на служение этой идее именно потому, что они разбойники и убийцы. Урбан говорил не речь, а проповедь; для массы людей, слушавших Урбана, самым сильным двигателем было страстное желание искупить свою вину, и сам крестовый поход был как бы актом покаяния, которым достигалось отпущение грехов. Папа вкратце изобразил порабощенное положение священного города, в котором царь царей жил, страдал и умер, и, чтобы усилить впечатление своих слов, сопровождал их плачем, рыданиями и изречениями пророков; затем, взывая к единодушию христиан, он приглашал их опоясаться мечом и идти на освобождение Христа. «Восстаньте, направьте свое оружие, обагренное кровью ваших братьев, против врагов христианской веры. Вы, угнетатели сирот и вдов, убийцы, осквернители храмов, грабители чужого достояния, вы, которых нанимают для того, чтобы проливать христианскую кровь, которых так же, как коршунов, влечет к себе запах поля битвы, — спешите, если только вам дорого спасение души вашей, стать под начало Христа на защиту Иерусалима. Повинные в преступлениях, лишающих вас Царствия Небесного, искупите их этой ценой, потому что такова воля Господня.» Как часто самое пламенное красноречие оказывалось бессильным и не подымало людей на то, что было связано с ближайшей, непосредственной пользой для них; а между тем Урбан призывал своих клермонских слушателей на защиту единоверцев и города которые были отделены от Европы целыми странами, морями и протекшим тысячелетием! Тесно сплотившиеся слушатели (среди них можно было насчитать, конечно, немного людей с чистой совестью) неоднократно прерывали слова папы фанатическим возгласом: «Deus lo volt. Deus lo volt». Дрожащими от волнения руками князья, рыцари, епископы и кнехты спешили пришить к своему платью красный крест; честолюбию, искательству приключений и всякому преступлению была дана возможность прикрыться этим символом; рабы, крепостные, должники и все, кто был осужден на изгнание, стекались под знамя крестового похода, вполне уверенные, что они при жизни получат отпущение грехов, по смерти же будут приняты в рай, но прежде всего обретут в Сирии золотые горы. Успех проповеди превзошел ожидания Урбана; он отклонил, однако, настойчивую просьбу некоторых епископов стать лично во главе похода и назначил своим заместителем Адемара, епископа в Пюи.
Но историку Рима не приходится заносить в свою летопись Gesta Dei per Romanos: в войске, выступившем в поход под знаменем Искупителя, римлян не было. Сенату и римскому народу Урбан казался, вероятно, только смешным, когда он увещевал их отдаться священному энтузиазму, покинуть развалины Рима и идти на освобождение Иерусалима, некогда разрушенного римскими императорами, того Иерусалима, о падении которого все еще свидетельствовала арка Тита, — кивот завета которого хранился теперь в Латеране, составляя его гордость, — население которого в лице отдаленного потомства ютилось со времени Помпея у мостов через Тибр, составляло особый цех (Schola) чужеземцев и возбуждало по отношению к себе одно только презрение. Увлечение великими идеями было мало доступно римлянам, и рыцарский романтизм остался для них чуждым. Рыцарство с его героизмом, с его изменчивыми влечениями, выражавшимися то в наслаждении жизнью, то в пренебрежительном отношении к ней, с его страстным исканием подвигов, увлекавшим людей в далекие земли и моря, достигло своего полного развития повсюду, где жизнь складывалась под влиянием германского и норманнского начал; ничего подобного, однако, мы не наблюдаем в ту эпоху в большей части Италии. Для городов, могущество которых в то время возрастало, а именно для морских республик Пизы, Генуи и Венеции, которые своими флотами содействовали завоеванию Сирии, крестовые походы явились источником обогащения, так как повели к установлению торговли с Левантом и учреждению колоний. Но по отношению к Риму влияние крестовых походов сказалось еще большим упадком его. В пределах самого города рыцарство возникнуть не могло; преградой тому служила церковь, исключавшая процветание всего, что имело светский характер (этому много содействовали так же и женщины в Риме); сами римляне, следуя древним традициям, могли сделаться сенаторами и консулами, но не рыцарями. Церкви и монастыри так же, как и развалины древнего Рима, явились бы совершенно неподходящей декорацией для турниров на поросшей травой арене древнего цирка; толпа же зрителей на этих турнирах состояла бы почти наполовину из священников и монахинь. Феодализм проник, правда, так же и в римскую область; но сложная система вассальных отношений, лежавшая в основе рыцарства, могла развиться во всей полноте только при светском дворе. Римские нобили того времени, превратившие древние памятники в свои жилища, были грубы и невежественны; они делились на партии, враждовавшие одна с другой, с папами и с императорами, и были все корыстны и вместе с тем бедны. Затем, графы, населявшие Кампанью, были так же не больше как разбойники, одни — крупные, другие — мелкие; их замки, как гнезда хищных птиц, построенные на неприступных скалах, остались до сих пор не тронутыми культурой и своим видом производят все то же гнетущее впечатление; таковы замки Сеньи, Чеккано, Монте Ротондо, Палестрина, Чивита Кастеллана и Галерия. Странствующий трубадур не заходил в эти замки; так же как и в Риме, в них не съезжались красавицы, чтобы увенчать цветами рыцаря, одержавшего победу на турнире. Увлекательная поэзия Средних веков никогда не свивала своего гнезда на мрачных развалинах Рима; казалось, строгие тени древних сенаторов витали среди этих развалил и оплакивали падение родного города..
В совершенно иных условиях находились дворы норманнских государей Южной Италии. Будучи рыцарями по рождению, эти странствующие искатели приключений владели своими прекрасными землями по праву завоевателей; они принудили мусульман бежать из Сицилии и навели ужас на греческого императора. Таким образом, неудивительно, что эти люди, предвидя возможность совершить новые подвиги и овладеть новыми землями, ответили на призыв священных труб ликованием и затем в лице бессмертных героев Танкреда и Боэмунда покрыли славой Первый Крестовый поход. Танкред, цвет рыцарства, стал под знамя своего родственника Боэмунда, когда последний снял осаду с Амальфи, чтобы идти на Иерусалим (1096 г.). Гюискару наследовал его младший сын Рожер, а не старший Брэмунд. Под предводительством Танкреда и Боэмунда соединились толпы итальянских крестоносцев; возможно, что среди них были так же римляне; но летописец, явившийся в своем поэтическом описании итальянского войска предшественником Тассо, не упоминает о римлянах.
Повод к участию итальянских норманнов в походе был дан направлением, по которому следовала армия крестоносцев из Западной Франции. Предводительствуемые Гуго Вермандуаским, братом французского короля, Робертом Фландрским, Робертом Нормандским, сыном Вильгельма Завоевателя, и Стефаном Шартрским и Блуаским, французские и английские норманны шли через Тоскану, Рим и Апулию в Бари, где они должны были сесть на корабли. В Лукке 6 октября крестоносцы настигли возвращавшегося в Рим папу; он дал им свое благословение и вручил принцу Гуго хоругвь св. Петра. Чтобы подчинить себе Рим и изгнать вибертистов из базилики Св. Петра, Урбан мог прибегнуть к содействию крестоносцев. Под свежим еще впечатлением разграбления, которому был подвергнут город при Гюискаре, римляне не могли, конечно, не чувствовать сильного трепета, ожидая появления французских и английских норманнов; но вид армии, которая двигалась в стройном порядке, предводительствуемая самыми знаменитыми государями Западной Европы, должен был подействовать на римлян успокоительно. Если бы летописцы уделили пребыванию крестоносцев в Риме больше внимания, мы, может быть, имели бы сведения о том, были ли подвергнуты осаде какие-либо из древних сооружений, занятых вибертистами. Рыцарей Франции и Англии не могло не поразить то обстоятельство, что им довелось на пути в Иерусалим в стенах священного Рима направить свои мечи против неистовствующих врагов папы и обагрить эти мечи кровью схизматиков, победить которых они не имели возможности. Ужас охватил их, когда они увидели турок в самих римлянах, что им, паломникам, получившим благословение и возносящим молитвы в базилике апостола, грозит у самого гроба его опасность со стороны христиан, помышляющих об убийстве. «Когда мы вошли в базилику, — пишет очевидец, — мы нашли в ней приверженцев безумного папы Виберта с обнаженными мечами в руках; возложенные нами на алтарь приношения эти люди захватили себе; когда мы, стоя на коленах, молились, они, взобравшись на балки, бросали на нас камни и готовы были убить каждого, кто только казался им сторонником Урбана». Фульхер рассказывает, что крестоносцы были приведены в ужас полной неурядицей, царившей в христианской столице, но тем не менее решили, что возмездие должно исходит от самого Бога, и одни по малодушию своему вернулись домой уже из Рима, а другие продолжали поход, следуя через Монте-Касино в Бари.
Таково было отношение г. Рима к крестовым походам; к яркой картине, набросанной Фульхером историку не приходится добавлять ничего больше. Для Урбана появление крестоносцев в Риме было, однако, не бесполезно; они принудили Виберта удалиться из города. Возможно, что при этом некоторые башни и крепости были подвергнуты осаде; папа, вступивший в Рим вслед за крестоносцами, мог, во всяком случае, провести Рождество в мире и тишине. Таким образом, Урбан оказался обладателем почти всего города; в руках вибертистов оставался только замок Ангела, так как крестоносцы не пожелали остаться в Риме для осады замка.
Первый Крестовый поход обнаружил всю слабость имперской власти, оказавшейся не на высоте своей задачи. Не следовало ли императору как светскому верховному властителю христианского мира стать во главе великого движения и, развернув знамя христианской церкви, вести государей и народы на священную борьбу? В силу неблагоприятных условий и по вине Генриха IV этот многознаменательный момент был упущен имперской властью и с той поры уже не повторялся больше. На всем протяжении Средних веков мы не встречаем другой такой эпохи, как первые годы крестовых походов, когда духовный подъем в человечестве сказался с поразительной яркостью; религиозные влечения выступили тогда во всей своей силе, а папы имели наибольший успех и по преимуществу проявили свой гений. Взяв на себя разрешение задачи, лежавшей на имперской власти, папство низвело эту власть с всемирно-исторической высоты, которая ею была достигнута. Григорий VII ясно сознавал все значение борьбы Европы с Азией и потому стремился стать во главе движения; эту идею он передал своим преемникам, и Урбан как человек, одаренный проницательным умом, воспользовался ею. Дело не заключалось в том, чтобы именно папы взяли на себя предводительство в походах; мир управляется идеей, а идея исходила от пап. Поскольку инициатива крестовых походов принадлежала церкви, люди не могли сомневаться в том, что именно церковь объединяет народы. Соборами в Пьяченце и в Клермоне было положено начало новой всемирно-исторической эпохи. А между тем Генрих IV, поглощенный своими мрачными помыслами, скрылся в одном из замков Северной Италии и оставался безучастным зрителем этих соборов. Мы думаем, что в этом случае Генрих IV нравственно пал еще ниже, чем тогда, когда он явился в Каноссу кающимся паломником. Провозглашенная папой анафема была вместе с тем и как бы смертным приговором историческому существованию этого императора.
Мы уже говорили выше о поражении, которое потерпел Генрих вследствие восстания своего сына в Италии. Казалось, дело Генриха было окончательно проиграно; неменьшая опасность грозила так же положению его в Германии. Но судьба, игрушкой капризов которой он не переставал быть, неожиданно улыбнулась ему. Семейный раздор, — по-видимому, забытый среди широкого движения, вызвавшего крестовые походы, — является любопытным эпизодом в великой борьбе церкви с государством. Идеи направляют мир к достижению отдаленных целей; но ближайшие шаги, которые делает человечество, определяются непосредственными интересами; «священная жажда золота», действующая в людях с силой, более могучей, чем та, которой обладает самое идеальное религиозное стремление, должна всегда напоминать нам, что история наполовину слагается в зависимости от материальных условий. Брак Матильды и Вельфа по их собственному, вероятно, решению и в зависимости от политики Рима был чисто платоническим; графиня не искала ни мужа для себя, ни наследника своим владениям; ей нужен был человек, который держал бы в своих руках знамя борьбы с Генрхом и стремился бы к достижению поставленных ею целей. Но возмужав и имея за собой некоторые заслуги, юный Вельф не пожелал находиться в подчинении у своей жены и решил сам вступить в обладание ее землями. К такому требованию своего мужа Матильда отнеслась как к самонадеянной выходке юноши. Возникновение этого раздора, может быть, обнаружило обстоятельство, которое раньше было неизвестно обоим Вельфам, а именно то, что наследие маркграфини уже было принесено в дар церкви, что Матильда с этой целью выдала своему другу Григорию соответственный диплом. Хотя ближайшие причины несогласия между супругами остаются неизвестными, тем не менее можно предполагать, что этот дарственный акт был одной из таких причин. После собора в Пьяченце юный Вельф уже открыто развелся с Матильдой, и развод состоялся, вероятно, не без участия Урбана. Умный папа расторг фиктивный брак, когда он оказался более ненужным, и таким образом устранил претендента на владения Матильды. Еще не так давно перед всем светом королева изобличала своего мужа в самом возмутительном преступлении по отношению к ней; теперь владетельный князь, желая добиться развода и скрывая действительные причины этого желания, во всеуслышание доказывал, что его жена, знаменитая маркграфиня, не желает исполнять супружеского долга, что его брак с ней не больше как платонический союз. Старый Вельф поспешил в Италию; убедившись, что сын его обречен на жалкую роль фиктивного мужа и что надежды на получение наследства Матильды обмануты, он пришел в совершенное негодование и вместе с сыном перешел на сторону Генриха. Корыстолюбие Вельфов неожиданно оказалось более могучим двигателем, чем какое-либо религиозное и политическое соображение, и враг, отлученный от церкви, был немедленно признан за самого близкого друга. Тогда Генрих покинул свой замок и снова начал борьбу с Матильдой, а Вельфы поспешили в Германию и здесь, к общему изумлению, стали прилагать все старания к усилению имперской власти.
Вернуть под свою власть Италию Генриху, однако, не удалось. Оказывая в течение 12 лет неодолимое сопротивление войскам императора и действительно охраняя папство своим щитом, великая маркграфиня увенчала себя неувядаемой славой. Вынужденный уступить поле битвы, император в 1097 г. вернулся в Германию и затем более уже не покидал ее. Его ставленник, папа Климент III, еще оказывал в своих замках слабое сопротивление, но не имел никакого влияния даже в своем равеннском архиепископстве. Между тем Рим был в руках Урбана. 24 августа 1098 г. покровителю Урбана, Пьерлеоне, удалось благодаря измене завладеть замком св. Ангела, и папа мог наконец назвать себя властителем Рима. По сравнению с Григорием VII Урбан отличался хитростью и был счастливее своего предшественника; если Григория VII можно уподобить Цезарю, то Урбана надо признать Августом. Урбану довелось, однако, недолго наслаждаться миром и торжеством победы, достигнутыми после стольких бурных событий, после целого ряда лет, проведенных в кипучей деятельности, в изгнании или в скитаниях. В Южной Италии он упрочил союз с норманнами, с которыми был в тесной дружбе, а Рожера, графа сицилийского, и его наследников даже возвел (в Салерно, 5 июля 1098 г.) в сан апостолического легата этой области. В 1099 г. Урбан был созван в Риме большой собор, на котором были подтверждены все декреты предшественников Урбана и его собственные. Историку, изложившему ход трагической борьбы Генриха IV с папами, остается еще отметить смерть главных участников этой борьбы. Урбан умер 29 июля 1099 г. Перед своею смертью он мог получить нравственное удовлетворение, если только до него успела дойти весть о взятии Иерусалима 15 июля крестоносцами, Умер Урбан не в Латеране. Папский дворец представлял из себя в то время развалины, и в городе все еще было много еретиков-фанатиков и врагов папы, замышлявших убийства. Папа, которому выпала счастливая доля положить начало кресто-вым походам, был вынужден жить в мрачном дворце одного из своих покровителей и умер в укрепленном замке Пьерлеоне, стоявшем рядом с церковью Св. Николая in Carcere. Даже тело умершего папы могло быть перенесено в базилику Св. Петра только окольным путем, через Транстеверин.
Вскоре затем умер Климент III и позднее Генрих IV. Великая маркграфиня пережила всех своих знаменитых современников. Юный Конрад, забытый и покинутый, умер во Флоренции уже в 1101 г. Проследить участь, постигшую несчастного Генриха в Германии, и его дальнейшую борьбу здесь мы не имеем возможности; точно так же мы умолчим о гнусном восстании второго сына Генриха и о трагической кончине последнего. Генрих умер в Люттихе 7 августа 1106 г., по-прежнему отлученный от церкви, низложенный германскими князьями, жестоко преследуемый своим бесчеловечным сыном и окруженный лишь немногими друзьями, которые остались ему верны до конца. Т ело Генриха первоначально было погребено в Люттихской церкви; но затем священники-фанатики вынули тело из гробницы и отвезли его на один из пустынных островов Мааса. Какой-то монах-паломник, вернувшись из Иерусалима, приходил к этой печальной могиле и, плача, распевал надгробные псалмы. Будучи величайшим грешником, Генрих IV был вместе с тем и храбрым воителем. Судя беспристрастно и имея в виду в особенности первую половину жизни Генриха, каждый обвинит его в распущенности и в деспотизме. Но проступки Генриха отчасти объясняются теми неблагоприятными условиями, в которых протекала его юность, когда он, рано потеряв отца, явился предметом раздоров партий и их низких, корыстных расчетов. Борьба Генриха с одним из самых могущественных пап полна тех противоречий, на которые способен человек с неустойчивым характером; что же касается унизительного паломничества в Каноссу, то оно в значительной мере объясняется особенностями той суеверной эпохи церковных проклятий, когда внешние формы покаяния были весьма распространены и достоинство мужчины смирялось перед бичом священника. Отсутствие выдержки в Генрихе наряду со спокойной энергией Григория свидетельствует со всею очевидностью, что человек уподобляется ладье, носимой ветрами, как скоро он не несет в самом себе понимания своих прав и своего долга и когда ясно сознанная цель не руководит всеми действиями этого человека. Существование такой определенной цели, полученной преемственно, составляло огромное преимущество Григория VII, помимо других, которые он имел благодаря особенностям своего характера, ума и затем положения, которое он занимал в церкви. Королю Генриху его цель стала вполне ясной только впоследствии; но и тогда она затемнялась обстоятельствами, при которых народное религиозное чувство было настроено враждебно по отношению к королю. Как бы то ни было, неутомимая борьба Генриха, направленная против римского единодержавия, была действительно замечательна и дала право этому королю на вечную признательность со стороны его отечества; без этой героической борьбы Германия подпала бы под иго церковной тирании Рима. Генрих IV был предтечей Гогенштауфенов, и память о нем, как о великом борце, судьба которого была полна трагизма, сохранится навсегда в истории германского народа.
Мы закончим изложение истории гор. Рима в XI веке обзором умственно культуры того времени, хотя о ней можно сказать лишь немногое.
В X веке мы не видели в Риме ни одного литературного таланта; то же самое повторяется и в XI веке. Такое продолжительное отсутствие всякого умственного движения не может не казаться ужасным даже и в том случае, если принять во внимание, что этот период времени сопровождался кровавыми событиями. Между тем в остальной Италии начало новой культуры было положено уже с середины XI века. Начавшимся освобождением городов была пробуждена мысль горожан; первые попытки выйти из-под ига церкви были Сделаны светской школой: юриспруденция изучалась; торговля так же содействовала росту знаний и их распространению, а великие события уже сами по себе были таковы, что не могли остаться без описания. Только на Риме эти обстоятельства не отразились ничем; здесь все силы были поглощены великой борьбой за реформу; те папы, которые получили образование в Германии или в Галлии и стояли во главе этой борьбы, прилагали свои старания к тому, чтобы искоренить испорченные нравы среди духовенства, но совершенно не имели времени для того, чтобы внести в него просвещение. Ряд пап, занимавших Св. престол включительно до собора в Сутри (среди них были люди, стоявшие на такой низкой ступени умственного и нравственного развития, что даже сами римляне называли их идиотами), знаменует период глубокого варварства, и точно так же, как это было во времена Сильвестра II и Григория V, жизнь пробудилась в Риме снова только под влиянием германской и галльской образованности. Папы, стоявшие за реформу, и те наиболее выдающиеся кардиналы, которые примыкали к ним, были все чужеземцами.
Состояние римских школ нам совершенно неизвестно. Из документов мы знаем о существовании докторов права, схоластиков и магистров, но только в других странах, а не в Риме. Випон убеждал Генриха III следовать обычаю итальянцев посылать сыновей знати в школы; но едва ли в Риме мог он познакомиться с этим похвальным обычаем. Знать и горожане римские стояли по своему образованию ниже, чем в Болонье, Пизе, Павии и Милане, хотя в Риме все еще должны были существовать грамматические школы, в которых изучались древние авторы. Изучение грамматики было весьма распространено в Италии в то время, и искусный стиль, разукрашенный риторическими оборотами, очень ценился.
В изящной и научной литературе Рим занимал в XI веке, по сравнению со всею остальной Италией, тоже последнее место, как и в X веке. Пример каносского монаха Доницо, описавшего в стихах, — конечно варварских, — жизнь кликой маркграфини Матильды, и затем Вильгельма Апулийского, автора так стихотворной летописи геройских подвигов Роберта Гюискара (автора, оказавшегося если не Виргилием, то, во всяком случае, писателем, понимающим дело) — пример этих людей не вызвал подражаний среди римских монахов; лирические произведения Дамиани и Альфана Салернского прошли точно так же бесследно. Даже из надписей только немногие принадлежат этому времени. Между тем церковное пение уже должно было двинуться вперед с того момента, как Гвидо Араретинский, монах бенедиктинского монастыря Помпозы близ Равенны, изобретением нот положил начало гениальным открытиям, которыми человечество было освобождено от цепей варварства. Подвергнутый завистливыми собратьями-монахами гонению, этот первый в истории христианской культуры изобретатель должен был бежать из монастыря. Явившись таким образам вместе и первым мучеником в этой истории, Гвидо сам сравнивает себя с тем мастером, которого Тиберий приказал предать смерти за то, что он изобрел небьющееся стекло. Гвидо нашел приют сначала у Тебальда, епископа аретинского, а вскоре затем был призван в Рим невежественным Иоанном XIX. Ознакомившись в изложении Гвидо с его антифонаром и легко усвоив пение одного из стихов, Иоанн приказал применить замечательный метод Гвидо в латеранской певческой школе. Сохранилось письмо, в котором Гвидо рассказывает о своем торжестве. Осчастливленный монах покинул Рим, дав обещание вернуться, чтобы вести преподавание по своему методу. Возможно, что римляне не приложили достаточно стараний к тому, чтобы удержать у себя этого замечательного человека; но возможно так же, что Гвидо сам бежал, так как, по его словам, Рим представлял пустыню, зараженную болотной миазмой. В числе причин невежества римского духовенства один из кардиналов времен Григория VII отмечает, кроме нищеты, лишавшей духовенство возможности посещать школы других стран, так же и нездоровые условия Рима, пугавшие иноземных учителей. Во многих местах города образовались болота, так что Рим представлял собой настоящую могилу. Затем город не располагал никакими денежными средствами и нес на себе все бедственные последствия борьбы партий, а папский двор того времени не оказывал никакого покровительства наукам. В Рим не призывались ни Ланфранк Павийский, учитель Александра II, ни еще более знаменитый Ансельм Аостский, ученик Ланфранка и отец схоластической теологии. Разливая, как звезды первой величины, свет просвещения во Франции и по всему Западу, оба ломбардца остались в монастыре Бек в Нормандии и умерли, сменив один другого, в сане епископа Кентерберийского.
Декретов, покровительствующих школам, не было издано даже теми папами которые боролись за реформу, и только Григорий VII в 1078 г. издал декрет, которым предписывалось учреждать при церквях школы для духовенства.
Римские библиотеки того времени нам неизвестны; тем не менее возможно, что к охранению их принимались меры, так как поименный список библиотекарей за XI век не представляет перерыва, между тем как в XII веке упомянуты только три библиотекаря, а в XIII веке — уже ни одного. Упадок научной деятельности парализовал стремление к постоянному пополнению Латеранской библиотеки, и в римских монастырях едва ли даже и были такие монахи, которые умели бы писать кодексы. Дамиани жалуется на недостаток переписчиков и говорит, что встречи лишь немногих, которые умели разобраться в рукописях. Между тем среди монахов итальянских монастырей науки находили все-таки своих адептов. До нас дошел каталог библиотеки монастыря Помпозы, относящийся к тому времени. Автор этого каталога отмечает с гордостью, что библиотека Помпозы полнее римской; это замечание, между прочим, доказывает, что римские библиотеки еще и тогда считались обширными. Знаменитый Герберт в конце X века (раньше, чем стал папой) обратился в Рим, желая приобрести книги для своей библиотеки. Аббаты монастыря Помпозы Гвидо и Иероним собирали книги отовсюду, не жалея денег, и число приобретенных ими книг было для того времени весьма значительным.
Произведений светских авторов было, конечно, немного среди этих книг; в массе теологических сочинений отмечены: Евтропий, Historia Miscella, Плиний, Солин, Юстин, Сенека, Донат и Ливии, уже искаженный.
В деле собирания и переписки рукописей еще большая слава принадлежит монахам Монте-Касино. Время Дезидерия было золотым веком этого монастыря. Дезидерием было собрано множество кодексов, и среди них произведений светской литературы было больше, чем в каких-либо других собраниях книг. На прекрасные пергаментные кодексы, написанные лангобардским шрифтом, нельзя смотреть без чувства некоторого благоговения. В истории — литературы XI и XII веков Монте-Касино занимает блестящее положение; утрата поэтических произведений Альберика, Альфана, Дезидерия и Одеризия не составила бы для нас большого лишения; но замечательные произведения Амата (1080 г.), написавшего историю норманнов, и Льва Марсикануса (впоследствии, при Пасхалии II, кардинала-епископа остийского), написавшего хронику Монте-Касино, не могут быть заменены ничем.
В Монте-Касино изучалась даже медицина, процветавшая в Салерно под влиянием арабов. В 1060 г. в этом монастыре прославился как врач и ученый Константин Африканский, уроженец Карфагена и переводчик на латинский язык арабских и греческих произведений. Этот изумительный знаток халдейской мудрости, усвоенной им на Востоке, был первым в Европе ученым, о котором достоверно известно, что он знал арабский язык.
Ничего подобного не видим в бенедиктинских монастырях Фарфа и Субиако, находившихся поблизости от Рима. Монте-Касино был ревностным сторонником Рима; двое пап из числа тех, которые стояли за реформу, происходили из Монте-Касино; монастырь Фарфа, напротив, упорно отстаивал права имперской власти. Литературная деятельность монахов Фарфы имела исключительно монастырский характер. При Оттоне III усердно занимался литературой аббат Гуго, автор нескольких произведений, посвященных описанию упадка аббатства. Задачей преемников Гуго была всегда защита независимости аббатства. Та же цель имелась в виду при составлении знаменитого реестра документов Фарфы. В промежуток времени с 1092 г. до 1099 г. по настоянию аббата Берарда II монах Григорий Катинский, знатный сабинянин, собрал все акты, относившиеся к Фарфе. Эту трудную работу, но с меньшим успехом, продолжал ученик Григория Тодин и довел ее до 1125 г., на котором заканчиваются документы; после этого аббатство перешло под власть пап. Это замечательное собрание регестов служит с прошлого столетия одним из главных источников по истории Средних веков; им пользовался так же и автор этой истории гор. Рима. Дипломы, дарованные князьями, императорами и папами, реестры владений, наследственные аренды (е rrphithensis) и судебные акты, написанные на пергаменте и относящиеся к периоду времени, обнимающему более трех столетий, собраны монахами с изумительной тщательностью. Тот же архивариус Григорий составил особый кодекс арендных договоров и, кроме того, собрал еще дипломы, акты и исторические даты, составляющие в общем беспорядочную и чудовищную «Хронику Фарфы», Но все эти работы относятся к области не столько истории, сколько археологии и юридических наук, так как Григорий не задавался целью написать историческое исследование, а скорее имел в виду лишь доказать права Фарфы Документами; поэтому вполне основательно ему было приписано так же одно из полемических сочинений эпохи борьбы за реформу — «Защита имперских прав», написанное по вопросу об инвеституре.
Подобный же реестр, не переработанный в хронику, был составлен в XI веке в монастыре Субиако. Этот древний монастырь не приобрел никакого серьезного значения, хотя был богат и мало-помалу подчинил себе окрестную местность. При Льве IX аббат Гумберт, француз по происхождению, украсил монастырь постройками, воздвиг монастырский дворик и начал строить замечательную пещерную церковь (Santo Speco). Не прекращавшиеся раздоры отражались, однако, на монастыре губительно; в одно и то же время он должен был вести жестокую борьбу с епископом тиволийским, с марсийскими графами, с Кресцентиями в Сабине и с другими малыми тиранами, находившимся по соседству. Епископство в Тиволи обладало так же не менее драгоценными документами. Сводка их была, однако, сделана лишь во второй половине XII века. Кодекс этих документов, замечательный не по количеству их, а по времени, к которому они относятся, хранятся в ватиканском архиве. Такую же работу, по-видимому, еще скорее надлежало бы сделать римской церкви. Архивы римских монастырей были полны документов, но нигде не было составлено ни одного кодекса. В смутное время X и XI веков часть литературного архива, без сомнения, погибла; но и то, что оставалось, вполне вознаградило бы труды каждого, кто пожелал бы собрать документы. В конце XI века было положено начало такой работе с той именно целью, чтобы доказать независимость римской церкви от имперской власти. В своем сборнике канонов, посвященном Виктору II, григорианский кардинал Деодат собрал дипломы, дарованные императорами, дарственные акты, патримониальные и фискальные реестры, ленные договоры, затем даже древние арендные договоры, относящиеся ко времени Григория I, и каталоги пап. Такие перечни с конца XII века были повторно занесены в фискальные реестры каноника Бенедикта, Альбина и Ченчия.
Подъем папского авторитета, казалось, должен был бы сопровождаться более обстоятельным изложением истории самого папства; тем не менее и в этом веке она сводится в римских источниках лишь к крайне скудным каталогам и к отрывочным хронологическим заметкам. Самая тяжкая вина римского духовенства XI века заключается в том, что оно оказалось неспособным оставить в наследие потомству какое-либо изложение великих событий своего времени. Биографии величайших пап стоявших за реформу, написаны не в Риме, а в других странах; жизнь Льва IX описана архидиаконом Тульским и затем, по желанию Григория VII, святым Бруно Сеньинским, труд которого оказался, впрочем, слабым произведением. Автором биографии самого Григория VII, так же весьма не совершенной, был германский каноник из Регенсбурга Павел Бернридский.
В тот век, когда итальянская историография обогатилась трудами Арнульфа и Ландульфа Миланских, Амата, Гауфрида Малатерры, Вильгельма Апулийского и Льва Марсикануса, одна из самых важных эпох в истории папства является для нас освещенной только благодаря сохранившимся по счастливой случайности многочисленным письмам Григория VII. Это знаменитое собрание, аналогичное сборнику писем Григория I, считается по справедливости вполне оригинальным произведением римской литературы XI века. По письмам Григория VII историк литературы может судить, какова была латынь римской церкви того времени; для историографа они представляют незаменимый материал, а биограф находит в них верное отражение великого, непреклонного холодного ума властителя, душу которого не смягчали дары ни одной из муз.
Полную противоположность Григорию представляет Петр Дамиани; но этот непервоклассный талант принадлежал Риму лишь отчасти. Мы уже говорили о деятельности Дамиани и неоднократно цитировали его произведения, в которых мистическое чувство сочеталось с благородным христианским духом. Культура XI века имела в лице Дамиани одного из своих представителей; его сочинения — гомилии, теологические и экзегетические трактаты, жития святых, похвальные слова монашеству, письма к современникам и поэтические произведения — свидетельствуют, что это был человек с основательным грамматическим и теологическим образованием, с жизнерадостным сердцем и мечтательным, но не философским умом.
Чтобы исчерпать скудную римскую литературу того времени, нам остается еще упомянуть только о Боницо, епископе Сутрийском (1075 г.). Постигшая Боницо судьба достоверно неизвестна; как один из самых ревностных приверженцев Григория, он был преследуем Генрихом и затем, по-видимому, убит его сторонниками. Заслуга Боницо заключается в том, что он написал историю папства своего времени. В своем главном труде «О преследовании церкви» Боницо дает неудовлетворительный очерк истории церкви до Генриха II и затем подробно излагает события включительно до смерти Григория VII. Изложение у Боницо ясно и чуждо фанатизма; но фактические данные нередко ошибочны и искажены; однако произведения Боницо, не свободные так же от тенденции, являются первой попыткой изложить историю папства. Сообщаемые Боницо сведения были затем воспроизводимы во многих других сборниках жизнеописаний пап и в хрониках. Ансельм, учений епископ луккский и духовник Матильды, точно так же не принадлежал Риму, интересы которого он отстаивал со всей ревностью. Вообще великая борьба за реформу внесла в германскую и итальянскую литературу сильное, долго длившееся оживление. В наши дни, когда папство, просуществовав почти восемь столетий, было вовлечено переворотом 1859 г. в смертельную борьбу с самим итальянским народом, мы наблюдаем возникновение подобной же литературы, напоминающей нам во многих отношениях эпоху борьбы за инвенституру. Но и теперь в этом потоке литературных произведений, полемизирующих по вопросам о единстве Италии и о светской власти папы (dominium temporale), город Рим принимает все так же мало участия, как и прежде.
