ИСТОРИЯ ТОМА И ГЕКА
правитьМ. Гершензон
правитьОчерк написан по материалам автобиографии М. Твена и трехтомной биографии великого писателя, написанной Альбертом Пэйном. Книги эти на русский язык не переведены.
Американский писатель Альберт Пэйн работал над биографией Марка Твена. Он приходил к создателю «Тома Сойера» и «Геккельберри Финна» почти ежедневно, и старик рассказывал ему о прошедших днях. В теплом, просторном фланелевом костюме в мягких домашних туфлях, Марк Твен шагал по веранде взад и вперед, и говорил, говорил — без всякого порядка, о чем вздумается: то о недавнем прошлом, то о встречах с Брет-Гартом и Бичер-Стоу, то о лоцманах на реке Миссисипи, то о школьных годах и жизни в маленьком рабовладельческом городке Ганнибале.
Альберту Пэйну не легко было работать над биографией, потому что он никогда не знал, о чем сегодня будет рассказывать старик. «Автобиографию нельзя рассказывать подряд, — говорил Марк Твен. — Начинай, где придется; колеси по своей жизни, как взбредет на ум: говори только о том, что тебя интересует в эту минуту, и прекращай рассказ, как только эта тема перестанет тебя волновать».
Альберт Пэйн слушал и записывал, а перед ним все время, то вперед, то назад двигалась фигура в белой фланели; иногда рассказчик садился в кресло и, закурив, останавливал взгляд на далекой зеленой полоске леса. Он сидел неподвижно, и только глаза, горящие под мохнатыми бровями, говорили о том, как много образов, событий и лиц встает в памяти старика.
— Расскажите, как написали вы Тома и Гека, — оросил Альберт Пэйн.
Он просил об этом не раз и однажды старик кивнул головой.
— Хорошо, — сказал он. — Я пороюсь в памяти, и завтра же расскажу вам о них.
На другой день, когда Пэйн пришел, он застал Марка Твена в необычном волнении. Беспокойно перебегали морщинки на лбу. Брови топорщились больше, чем всегда, и нервнее была походка. На столе лежали две книги — «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Геккельберри Финна».
Марк Твен перехватил взгляд Альберта Пэйна.
— Поговорим, поговорим о мальчиках, — сказал он. — Видите, я даже разыскал тетрадку Сюзи.
Очень часто в рассказах старик возвращался к любимой дочери Сюзи, которая умерла десять лет назад.
— Я никогда не рассказывал вам об этой тетрадке? — спросил Марк Твен. — Вам, как биографу, обязательно нужно знать ее. Когда Сюзи было тринадцать лет, она была стройной девчуркой с бронзовыми косичками, самой хлопотливой пчелкой в нашем домашнем улье. И среди всех занятий и развлечений она потихоньку, из одной только любви ко мне, принялась писать мою биографию. Она писала тайком у себя в спальне и прятала от нас свои записки. Она прислушивалась к нашим разговорам с матерью и сама расспрашивала меня о прошлом, — а я и не подозревал, зачем ей это. Вот посмотрите, как начинается эта маленькая биография:
«Мы — очень счастливая семья. Мы — это папа, мама, Джен, Клара и я. Я буду писать про папу, и мне всегда хватит, о чем рассказывать, потому что он — очень удивительный человек. Каков папа с виду, — это описывали часто, но всегда совсем неправильно. У него красивые седые волосы, не слишком густые и не слишком длинные, — как раз такие, как надо; римский нос, который очень украшает черты его лица; добрые синие глаза и маленькие усы. Голова и профиль у него чудесной формы. Коротко говоря, он — исключительно красивый человек. Только зубы у него обыкновенные… Он всегда рассказывает самые замечательные истории. Мы с Кларой всегда любили сидеть на ручках его кресла и слушать, как он придумывает истории про картины, что висят на стене…»
Дальше Сюзи рассказывала о том, как папа любит кошек и какие смешные сочиняет для них имена. Какая чудесная книга «Принц и нищий». Какая милая походка у папы…
Читая эти страницы, Марк Твен улыбался счастливой улыбкой. Даже орфографические ошибки радовали его, — в неправильных оборотах, в описках он узнавал свою торопливую, ласковую, шуструю дочурку.
— Она меня видела насквозь и не давала мне спуску! — Старик поднял ясные смеющиеся глаза на Альберта Пэйна. — Как вам это нравится, а? «Мы с Кларой уверены, что папа сыграл эту штуку с нашей бабушкой, когда она хотела его высечь, — ту штуку, про которую говорится в „Приключениях Тома Сойера“: „Том, дай-ка сюда этот прут“. Розга свистнула в воздухе. Опасность была неминуемая. „Ай! Гляньте-ка, тетя, назад!“ Старушка испуганно повернулась на каблуках и подняла свои юбки, чтобы спастись от грозящей беды, а мальчишка пустился бежать, вскарабкался на высокий досчатый забор — и был таков!»
— Ведь так и есть! — сказал Марк Твен. — Клара и Сюзи не ошиблись в этом. Они угадали, что я рассказывал в «Томе Сойере» о собственных проделках. Я был озорным мальчуганом и доставлял моей матери немало хлопот. Но я думаю, что ей это нравилось. У нее не было никаких хлопот с братом моим Генри, который был двумя подами, моложе меня. Мне кажется, его неизменное послушание, правдивость и добропорядочность утомляли бы ее своей монотонностью, если б я не вносил разнообразия своим озорством. Гегари — это Сид в «Томе Сойере». Но Генри был гораздо тоньше и умнее Сида. Это Генри обратил внимание моей матери, что нитка, которою она зашила мне ворот рубашки чтобы я не купался, изменяла свой цвет. Я был наказан, но зато и досталось же от меня Генри! Ему доставалось частенько за такие дела вперед авансом. А эту историю вы помните!
«Тетка ушла на кухню, и Сид тот час же потянулся к сахарнице, как бы издеваясь над Томом. Это было прямо нестерпимо! Но сахарница выскользнула у Сида из пальцев, упала на пол и разбилась. Том был в восторге, в таком восторге, что удержал свой язык и даже не вскрикнул от радости. Он решил не говорить ни слова, даже когда войдет тетка, а сидеть тихо и смирно, пока она не спросит, кто эти сделал. И тогда он расскажет все, и весело ему будет глядеть, как она расправится со своим примерным любимчиком…»
Марк Твен отложил в сторону «Тома Сойера». Теперь, через шестьдесят лет, старик помнил все подробности этого ужасного дня, точно вот только вчера Генри разбил эту сахарницу.
— Генри никогда не крал сахару, — сказал он. — Он брал его открыто, и мать знала, что он не возьмет сахару в ее отсутствие. Но во мне — во мне она не была уверена. Вернее, она был уверена в том, что я возьму. И вот однажды Генри брал сахар, когда ее не было в комнате, и разбил ее любимую старинную сахарницу. Я обещаю ему, что расскажу, когда мать придет, но это его нисколько не смутило. Мать пришла и онемела на мгновенье при виде осколков, лежащих на полу. Я молчал, чтобы усилить эффект. Я ждал, — вот сейчас она опросит: «Кто это сделал?» Но я ошибся в расчете. Она ничего не стала спрашивать. Очнувшись от оцепенения, она сразу стукнула меня наперстком по голов: так, что боль пронизала меня до самых пят. Я думал, она горько раскается, когда узнает, что это не я, это Генри, но она сказала без всякого волнения: «Не беда. Это будет тебе за какие-нибудь проделки, про которые я еще не знаю»…
Старый писатель забыл о своем собеседнике. Перед ним проходили картины детства. Маленький городок Ганнибал, дремлющий на солнце. Великолепная Миссисипи, в милю шириной, плоты и лодки. Густой лес на том берегу. И эта пещера, бесконечный лабиринт подземных галлерей, зал, переход…
— Она ведь не выдумана мной, — обернулся Марк Твен к своему другу. — Сколько раз отправлялся я туда, в эту пещеру, ловить летучих мышей! Мать моя — это ее я изобразил в «Томе Сойере» под именем тетушки Полли, — она никак не могла привыкнуть к этим славным, шелковистым зверькам. Я говорил: «У меня подарок для тебя в кармане». По своей доверчивости она запускала руку в карман моей куртки и тотчас в испуге выдергивала ее. Так мне и не удалось научить ее любить летучих мышей. В этой пещере очень легко было заблудиться. И я действительно заблудился в ней однажды с моей повелительницей, Бекки Течер. Последняя свечка у нас догорала, когда вдали показались факелы людей, что отправились нас искать. Только по правде эту девочку звали не Бекки Течер, ее звали Лаура Хоукинс… Она жила в доме напротив, дом был новый, там вволю было кирпичей и обрезков досок. Мы с ней строили из этих досок домики, играли «в хозяйство».
— А индеец Джо? — спросил Пэйн своего старого друга.
— Индеец Джо — это тоже чистая правда, — отвечал Марк Твен. — Он действительно заблудился в пещере, и умер бы там с голоду, если б не летучие мыши, которыми он питался. А летучих мышей там было мириады. В «Томе Сойере» я уморил его до смерти, потому что так нужно было в повести, чтобы было интересней. На самом же деле он остался жив. И клады мы там искали с закадычным моим другом Томом Бленкеншипом, сыном местного пьяницы. Том Бленкеншип — это Геккельберри Финн. Я совершенно точно описал его в книге: «Геккельберри одевался в обноски с плеча взрослых людей; одежда его во всякое время года цвела разноцветными пятнами и висела лохмотьями… В хорошую погоду он ночевал на ступенях чужого крыльца, а в дождливую — в пустых бочках. Ему не надо было ходить ни в школу, ни в церковь, ему некого было слушаться, над ним не было господина. Он мог удить рыбу или купаться, когда и где ему было угодно, и сидеть в воде, сколько ему заблагорассудится. Никто не запрещал ему драться… Ему не надо было ни мыться, ни надевать чистое платье, а ругаться он умел удивительно. Словом, он обладал всеми радостями, которые делают жизнь прекрасной…»
Это — правдивый, неприкрашенный портрет моего друга, Тома Бленкеншипа. Бленкеншипы добывали себе пропитание охотой и рыбной ловлей и жили в лачуге из древесной коры, под деревом; позже они перебрались в старый, заброшенный амбар. Говорят, он жив и сейчас, Том Бленкеншип; я слышал, что он стал мировым судьей в каком-то городишке, в штабе Монтана, и слывет там добропорядочным, уважаемым, человеком. Никогда не забуду, как он пришел однажды и рассказал, что отправляется искать клад. Ему приснилось, где этот клад зарыт, и он обещал, что поделится со мной и Джоном Бриггсом, если мы поможем ему открыть сокровище. Мы крепко верили в сны; запаслись лопатами и киркой, и копали, копали. А Том сидел под деревом и командовал… На следующий день мы принесли с собой два железных прута, и втыкали и вбивали их в землю, пока они не упрутся во что-нибудь твердое; тогда мы снова начинали рыть, но так и не нашли клада…
Старик разошелся, и Альберту. Пэйну не приходилось задавать ему вопросы, не приходилось подзадоривать его. Он рассказывал случай за случаем, так живо и ярко, как умел он один. Он вспомнил школу в Ганнибале, — точно такую школу, какую описал в «Томе Сойере». Совеем маленьким он еще был, когда учительница, мисс Хорр, сказала ему: «Ты опять вертишься? Сходи, принеси прут, я тебя накажу». Он вышел на улицу и стал искать розгу. Все леса Миссури были перед ним; но даже самый тонкий прут казался ему страшным. Перед каким-то домом лежали стружки, — тонкие сосновые стружки. И мальчика вдруг осенило. Он схватил завитую, легкую стружку и принес ее строгой учительнице. «Сэмюэль Ленгхорс Клеменс! — грозно сказала она ему, — потому что это было его настоящее имя. — Мне стыдно за тебя! Джимми Данлен, принеси настоящую розгу!» И Джимми пошел, и принес «настоящую» розгу, и эта розга навсегда отбила у маленького Сэма любовь к школе…
Потом он подрос, и какая чудесная дружба завелась у него с Джоном Бриггсом, — тем самым, с которым искал он клад, и с Биллем Боуэном, который впоследствии стал лоцманом. Они вместе ловили рыбу, вместе плавали по Миссисипи. Они забирались на гору и скатывали вниз на дорогу камни, чтобы пугать прохожих. Однажды они подрыли огромный камень, целую скалу, величиной в омнибус. По дороге ехал негр в повозке. Камень медленно сдвинулся с места. И вдруг эта глыба свернула и, в облаке пыли, как живая, запрыгала прямо к повозке! Мальчики оцепенели от ужаса. Камень словно гнался за несчастным возницей. Камень несся скачками, все быстрей и быстрей. Сэмюэль Клеменс зажмурил уже глаза, чтобы не видеть катастрофы. Но чудесный случай предотвратил несчастье: ударившись о край дороги, огромная глыба подпрыгнула и пронеслась как раз над повозкой, не задев ни возницы, ни лошадей. Камень пролежал на этом месте сорок лет. А мальчики — они никогда больше не развлекались опасной забавой…
Летние месяцы маленький Сэм проводил, обычно на ферме у дяди. Как ясно он помнил эту ферму, и каждое дерево в саду, и каждую курицу в курятнике! Таинственный сумрак густых лесов, перестукивание дятлов вдали, осеннюю, багряную и золотую листву дубов и кленов; и частую дробь по крыше, и чудесные вечера на кухне, в гостях у ласкового негра, дядюшки Даниэля; и сказки, которые рассказывал дядюшка Даниэль, — чудесные сказки про храброго Братца Кролика, про Мистера Сверчка и про медвежонка, который няньчил маленьких крокодилов…
— Этого дядюшку Даниэля я назвал в книге «Джимом», и увез на плоте вниз по Миссисипи. Его доброе черное лицо я люблю и сейчас, как люба шестьдесят лет назад…
Опять зашелестели страницы книги и Марк Твен стал читать:
« — Но каким образом ты попал сюда, Джим?
Он смущенно взглянул на меня, и не отвечал ни слова.
Через минуту он сказал:
— Джим лучше промолчит.
— Отчего, Джим?
— Джим знает почему. Ты не выдашь старого Джима, Гек, никогда не выдашь?
— Провались я на этом месте, если я выдам тебя, Джим!
— Джим тебе верит, старый Джим верит тебе! Гек, Джим…. бедный, старый Джим убежал.
— Джим!!!»
Марк Твен закрыл книгу.
— А история о том, как мальчики прятали Джима, — это тоже правда? — спросил писателя его собеседник.
— Да, и это правда. У Гека Финна, — я хотел сказать, у Тома Бленкеншипа был брат по имени Бен. Однажды Бен отправился на рыбную ловлю и посреди болота набрел на негра-раба, который убежал от своего хозяина. В те времена считалось преступлением скрыть беглого негра. К тому же за поимку беглеца назначена была награда в пятьдесят долларов — огромное богатство для оборвыша, каким был Бен Бленкеншип. Но Бен не соблазнился наградой. Он не выдал бедного негра и все лето укрывал его на болоте. Негр ловил рыбу, а Бен приносил ему хлеба, и все, что только мог раздобыть. Но понемногу история вышла наружу. Какие-то дровосеки погнало за беглецом и загнали его в трясину. Там он и утонул несчастный… Через несколько дней мы нашли его там — я, Джон Бриггс и Боуэн. Мы испугались мертвеца и кинулись бежать…
Марк Твен насупил седые, мохнатые брови. В своей книге он рассказал об этом эпизоде иначе. В книге он избавил от смерти несчастного негра и освободил его от цепей. И Том подарил Джиму сорок долларов, и Джим ужасно обрадовался. И все кончилось хорошо, — потому что Марк Твен в своих книгах не любил и не хотел говорить о тяжелом и грустном. И даже сейчас он только на минуту нахмурился, вспомнив страшное впечатление детства Альберт Пэйн не успел еще записать этот эпизод, как вдруг услышал тихий, заразительный смех старика.
— Нет, ничего, просто так, — сказал он, подмигивая своему биографу. — Просто я вспомнил, как Гек, то-есть Том Бленкеншип, продавал шкуру енота. В лавке старого Сельмса за шкуру платили десять центов. Но нам этого было мало. Окно в лавке было открыто, и тут же у окна лежала куча мехов. Гек, то-есть Том, вышел в дверь и продал Сельмсу своего енота за десять центов. Сельмс швырнул шкурку на кучу. Через часок Том вернулся, подполз к окну и стащил свою шкурку с кучи, и продал ее Сельмсу еще раз. Так делал он несколько раз. Вдруг приказчик Сельмса и говорит:
— Что за странная штука! Весь день этот мальчишка продает нам енотов.
Сельмс посмотрел на свою кучу: там были всякие шкурки, но енот — только один, — тот, которого он только что купил…
Тут Марк Твен рассмеялся так звонко, как умеют смеяться только очень хорошие люди. Но больше он ничего не рассказывал в этот день про Тома и Гека. Он снова стал перелистывать тетрадку Сюзи, и ему опять попалась на глаза фраза: «Мы с Кларой всегда любили сидеть на ручках его кресла; и слушать, как он придумывает истории про картины, что висят на стене».
— Это была трудная задача, — сказал Марк Твен. — У меня в комнате над камином висели три картины — голова кошки, потом — красивая девушка, по имени Эммелина, и холст с изображением «Юной Медузы». Я должен был по первому требованию придумать рассказ, каждый раз новый. И непременно должен был начать с кошки, а кончить Эммелиной. А слушатели у меня были очень, очень требовательные…
Все дальше и дальше уводили воспоминания старого писателя. Из стройной девчурки с бронзовыми косичками Сюзи превратилась в милую маленькую крошку. Ей только шесть, лет, и каждую ночь ей снится страшный сон: ее съедает огромный злой; медведь. И Сюзи расплакалась однажды: «Это нечестно. Почему всегда он меня ест, а я его ни разу».
Летние месяцы Сюзи проводила на ферме возле Нью-Йорка, где она родилась.
— Они ведь ровесники, мой «Том Сойер» и Сюзи, — разве я не говорил: вам? — сказал Марк Твен, положив сухую, горячую руку на плечо Альберту Пэйну. — Ведь Сюзи родилась в тот год, когда я писал «Тома». Ни одну книгу не писал я так легко — по-сорок, по пятьдесят страниц в день. Да, это был самый счастливый год в моей жизни…
Старик задумался и долго сидел молча, глядя на далекий лес. Альберт Пзйн встал и тихонько спустился с веранды. Он еще раз обернулся перед уходом. Марк Твен продолжал сидеть неподвижно, откинув назад седую голову, — очень красивую голову — в этом права была Сюзи.