Глава II.
Продолжение царствования императора Петра Великого
Если относительно армян Петр высказался, что «нельзя по христианству отказать в покровительстве христианам», то понятно, что он не мог оставить без покровительства христиан и русских людей, которые не переставали просить помощи против гонения от польских католиков и униатов. В январе 1722 года, когда император был в Москве, приехал туда белорусский епископ Сильвестр, князь Четвертинский, «обижен и изгнан от ляхов и униатов». Сильвестр представил в коллегию Иностранных дел длинный список обид и притеснений, какие терпит православное духовенство от шляхты; сам епископ носил на руке знаки ран, полученных таким образом: в Оршанском повете шляхтич Свяцкий стал принуждать в вотчине своей православного священника к унии, тот не согласился и получил за это по приказанию пана несколько сот палочных ударов. Сильвестр, встретившись с Свяцким на дороге недалеко от Могилева, стал выговаривать ему за поступок с священником; тогда Свяцкий вместо ответа вынул саблю и нанес епископу две раны в руку. Священников привязывали к четырем кольям и били до тех пор, пока закричат, что согласны на унию; пан поедет на лошади, а священника прицепит веревкою и гонит три версты пешком. Бискуп виленский под смертною казнью запретил строить вновь православные церкви.
Получивши это донесение, Петр написал королю: «Единственный способ для пресечения жалоб духовных и мирских людей греческого исповедания, для освидетельствования обид и для получения за них удовлетворения — это немедленное назначение комиссии, членами которой должны быть и наши комиссары, и уже нами назначен для этого переводчик при посольстве в Варшаве Игнатий Рудаковский и с ним один монах из Заиконоспасского монастыря, учитель (Иустин Рудинский), которым мы повелели жить в Могилеве, сделать подробное исследование об обидах людям греческого исповедания и представить ко двору вашего королевского величества с требованием исправления по силе договора о вечном мире 1686 года и по их правам и привилегиям. Если же паче чаяния по этому нашему представлению и прошению удовлетворения по силе договора не воспоследует, то мы будем принуждены сами искать себе удовлетворения». Мы видели, что уже в описываемое время дело о православных русских соединялось с делом о протестантах, притесняемых также католиками в Польше, и вопрос принимал уже характер диссидентского вопроса; мы видели, что польские протестанты уже обращались к Петру с просьбою о помощи. В описываемое время прусский двор обратился к русскому императору с просьбою заступиться за евангеликов, гонимых в Польше.
Русским министром при дворе Августа II продолжал быть князь Сергей Григорьевич Долгорукий. В начале 1722 года он хлопотал о том, чтобы король признал императорский титул русского государя; когда он обращался с этим делом к некоторым доброжелательным сенаторам, те отвечали, что Речь Посполитая согласится, если король не будет препятствовать; только одно сомнение: не даст ли этот титул будущим государям русским претензий на русские области, находящиеся под польским владычеством? «Но не все ли равно, — отвечал им Долгорукий, — что быть царем или императором всея России?» Несмотря на то, паны продолжали толковать, что можно дать императорский титул только под условием письменного удостоверения, что император и его преемники не будут претендовать на русские области, находящиеся за Польшею. Видели опасность в титуле и не видали ее в явлениях, по поводу которых Петр писал Долгорукому: «Содержание нашей грамоты к королю объяви сенаторам и министрам польским всем с ясным представлением, что если удовлетворения не последует, то будем принуждены сами его искать; домогайся с крайним прилежанием, чтоб определили немедленно комиссаров, при которых должен находиться и наш комиссар Рудаковский, и, прежде чем комиссары с польской стороны будут назначены, отправь немедленно Рудаковского из Варшавы в Могилев, чтоб он жил при тамошнем епископе князе Четвертинском, и обо всех обидах людям греческого исповедания подлинно еще осведомился, и приготовил все доказательства для комиссии, и старался бы о том, чтобы греческого исповедания людям вперед гонения не было. Можешь объявить прусскому министру в Польше, что получил указ заступиться за евангеликов и, если по интересам нашим заблагорассудишь, можешь при случае и об них при польском дворе представления делать и взаимно требовать от прусского министра, чтоб и он тебе в делах людей греческого исповедания помогал».
В сентябре начался сейм, причем со стороны двора обнаружилось прежнее стремление укрепить наследство польского престола за сыном Августа II. Зная, что русский министр будет препятствовать этому всеми силами, придворная партия распустила слух, что русские потерпели сильный урон в Персии; разглашали также, что Долгорукий будет угрозами вынуждать у сейма признание императорского титула за своим государем и если сейм не согласится, то 60000 русского войска вступят в Польшу; внушали послам сеймовым, что если Речь Посполитая согласится дать царю императорский титул, то Петр, основываясь на этом титуле, отберет у Польши все русские провинции; король может в таком случае защитить республику, но за это должен быть обнадежен, что сын его получит польский престол. Долгорукий платил тою же монетой, выдумывая известия об успехах русского оружия в Персии. Впрочем, русский министр был вполне убежден, что посредством сейма король никогда не в состоянии провести сукцессии, т. е. заставить поляков согласиться признать его сына наследником престола, и удивлялся, как берлинский двор может этого бояться. Август II, по мнению Долгорукого, мог достичь своей цели только интригами и смутою. «Если же, — писал Долгорукий, — паче чаяния будет от двора предложение сейму о сукцессии, то буду протестовать и сейм до окончания не допущу». На сейме возобновилось старое дело, чтобы Флеминг сдал команду над польскими войсками природному поляку; двор этому противился по-прежнему; Долгорукий, подкупая послов сеймовых, заставлял их требовать, чтобы Флеминг непременно сдал команду. Но если послы сеймовые могли подчиниться влиянию русского министра, зато почти все магнаты были на стороне двора и готовы были исполнить желание Августа насчет удержания команды при Флеминге и увеличения числа регулярных войск, в чем заключалось вернейшее средство для короля достигнуть своей цели относительно наследства, особенно при помощи Австрии и пользуясь отсутствием русского государя. В таких обстоятельствах Долгорукий считал необходимым разорвать сейм на вопросе о Флеминговой команде, чтобы «пресечь предосудительные дворские намерения». Увидевши опасность от действий Долгорукого, двор решился уступить в деле Флеминговой команды, чтобы только согласились продолжать сейм хоть на три дня, и в это время объявить, что так как после отнятия команды у саксонского фельдмаршала король не может считать себя более безопасным, то требует других мер для своей безопасности, а именно заключения оборонительного союза с Австриею. Но «добродетельные», по выражению Долгорукого, послы не допустили до продолжения сейма, который по истечении законного срока и разошелся, ничего не решив.
Между тем назначенный с русской стороны комиссаром Игнатий Рудаковский писал императору, что римский клир усильно хочет воспротивиться порученной ему комиссии; говорят, будто это новость, чрезвычайно вредная государству, и русский государь хочет самовластно повелевать в государстве вольном. «Римский клир, — писал Рудаковский, — всячески будет стараться, как бы мне повредить или обнести меня у двора вашего величества, ибо, видя мое неусыпное старание, предполагает, что если я буду жить в Литве, то все их надежды на превращение православных в унию исчезнут; может быть, и наших заставят мне вредить, особенно тех, которые противны вере нашей благочестивой. У всех римлян то намерение, чтобы небольшим удовлетворением ваших требований усыпить двор вашего величества и тем удобнее впоследствии искоренять греческое исповедание в здешних краях». Король писал Петру, что назначит требуемую комиссию; по жалобе пинских монахов на захвачение православных монастырей и церквей в унию поведено было дело в суде и состоялся приговор о возвращении отнятых церквей и монастырей православным, несмотря на сильное сопротивление католического духовенства.
Этим неслыханным прежде в Польше делом закончился 1722 год. В начале 1723 года король Август уехал из Варшавы в Дрезден. Долгорукий отправился за ним и в Бреславле виделся с королевичем Константином, сыном бывшего короля Яна Собеского, объявил ему волю императора и внушал ему, чтобы королевич в потребное время старался о своих интересах, т. е. о получении польского престола; Константин отвечал, что в Польше всего более надеется на фамилию князей Вишневецких, и с покорностию поручал себя покровительству императора. А между тем в Саксонии и Польше людей, враждебных России, радовали вести, что Турция непременно объявит войну России, если Петр не откажется от своих персидских завоеваний. Флеминг нарочно показал Долгорукому письмо коронного гетмана Синявского, который писал, что турки непременно объявят войну России, причем и Швеция с Англиею и Данией соединят против нее свои флоты; так как, по мнению Синявского, русские войска пойдут через Польшу, то гетман требовал созвания чрезвычайного сейма для изыскания средств, как бы воспрепятствовать этому. «При дворе русском, — говорил Флеминг, — имеют обыкновение упрекать саксонских министров в недоброжелательстве; но теперь видите, как доброжелательны к вам поляки!» Тут же Флеминг сообщил слух, будто во время прошлого сейма прусский посланник Шверин дал Долгорукому на расход три тысячи червонных. «Я этих денег у Шверина не требовал и не получал», — отвечал Долгорукий, а императору написал: «Очень меня удивляет, что господа министры прусские, резидующие при польском дворе, не могут ничего секретно делать, ибо все их поступки здешнему двору известны». По счету издержкам сеймовым, представленному Долгоруким своему двору, выходит, что у Шверина взято было только две тысячи червонных; роздано было 2590 червонных, из них 800 — гетману литовскому Денгофу, остальные — послам сеймовым.
Между тем Рудаковский действовал в Западной России. В Пинске он с торжеством привел в исполнение декрет королевский о возвращении православным церквей их, отданных униатам; тщетно ксендзы и униаты вопили, как бесноватые: «Нам беда! Нам грозит смерть! Лучше бы нам было видеть в этих церквах турок или жидов, чем проклятых схизматиков!» Тщетно католический епископ луцкий грозил проклятием всем католикам, которые присутствовали при отобрании церквей, желая этим возбудить католиков против православных: никто не двинулся. В Минске Рудаковский спас одного мещанина, которого насильно обратили в католицизм и когда он возвратился к отцовской вере, то хотели сжечь. Приехавши в Могилев и осмотревшись, Рудаковский написал Петру: «Для прекращения здешних гонений на церковь восточную два способа легких: первый способ — шляхтича Соколинского, как самого свирепого гонителя церкви восточной, живущего в двух милях от русской границы, схватить и увезти в Россию под предлогом, что титулуется незаконно архиепископом смоленским и северским. Второй способ — схватить и вывесть в Россию Линдорфа, старосту Мстиславского, живущего также на границе, под предлогом, что в прошлых годах грабил казну вашего величества близ Борисова; от этих тяжких гонителей церковь восточная не иначе может освободиться; другие же, увидав это, все скроются, и исчезнет память их с шумом; покричат поляки, по обычаю своему, и тотчас же замолчат. А если таким пугалом не постращать, то трудно будет с ними справляться; так и теперь в Пинске я отобрал церкви, а за убытки и разорение где взять? Обратиться в Рим, где правды нет? Легче выпить воду в море, чем найти справедливость в Риме. Мы будем искать своего судом, а враги церкви в других местах будут грабить, и делу конца не будет; а когда эти две особы будут схвачены, то сейчас прекратятся все обиды. А что епископ белорусский вашему величеству доносил о гонениях на церковь восточную, то все правда, разве что забыл написать». Но в то время как Рудаковский предлагал эти меры против гонителей восточной церкви, он сам и вместе с епископом белорусским подверглись страшному оскорблению от своих православных монахов. Епископ князь Четвертинский пригласил Рудаковского ехать вместе в Кутеинский монастырь близ Орши для освидетельствования жизни тамошних монахов, о которых донесено было много нехорошего. Но монахи встретили епископа тем, что начали бить людей его, и когда он велел отдать зачинщиков бунта под стражу, то игумен вскочил на лошадь, прискакал в город Оршу, велел бить в набат и всполошил множество шляхты и черни, крича, что воры и разбойники напали на монастырь. Толпа с криками «Бей, руби москалей и попа-схизматика!» бросилась на епископа и Рудаковского, избила их, ограбила и держала под стражею, пока не вступилось в дело местное начальство. Донося императору об этой «трагедии», Рудаковский писал: «Во всем виноваты русские архиереи, которые своими благословительными грамотами вмешиваются в эту епархию, освобождая посвященных ими здешних иеромонахов от подчинения епископу белорусскому. Можно ли епископу ростовскому вмешиваться в епархию киевскую и архиепископу киевскому в епархию новгородскую? Это не позволяется, только в одну епархию белорусскую чуть ли не все епископы вмешиваются и тянут к себе благословительными листами; а чрез это гинет здесь вера наша православная, ибо монахи, имея благословительные листы, живут непотребно в пьянстве и всяком разврате, а когда епископ белорусский захочет их смирить, то они объявляют, что зависят от киевского архиерея, и своею бездельною жизнию возбуждают только насмешки врагов церкви, которые были в большом страхе после отобрания церквей в Пинске, а теперь подняли головы. Повели, государь, чтоб киевский архиерей не вмешивался в эту епархию и чтоб св. Синод все прежде данные благословительные грамоты уничтожил; истинно, государь, здесь и без этих благословительных грамот тошно, ибо все единодушно желают веру благочестивую искоренить, и православные находятся в более унизительном положении, чем жиды, а благословительные листы собственных детей против пастыря своего поднимают, и в несогласии вера наша гинет. Епископ князь Четвертинский слезно просит ваше величество, чтоб вы позволили ему зависеть единственно от св. Синода».
И в самом Могилеве, где жил Рудаковский, католики не упускали случая оскорблять православных; так, в свой праздник тела господня потребовали, чтоб был звон у православных церквей, и когда епископ не дал своих людей для звона, то католики прислали своих и звонили. В других, более отдаленных местах католикам была своя воля, а какая была возможность, по словам Рудаковского, удержать людей, которые считали средством к спасению души нанести обиду православному или протестанту! Рудаковский предлагал своему правительству средство сдержать панов, отличавшихся особенною ревностию в гонении на православие, — конфисковать товары их в Риге. Значительнейшие из русского духовенства в Белоруссии предлагали Рудаковскому другое средство — поднять простой народ и перебить всех католиков и униатов, потому что, говорили они, простой народ весь пойдет за нами, не только те, которые еще остались в православии, но и те, которые силою совращены в унию. Рудаковский отвечал им, чтоб позабыли и думать об этом, а дожидались бы покровительства русского императора, который уже прислал его, Рудаковского, для защиты восточной церкви. Духовенство со слезами отвечало, что им в таком адском тиранстве жить невозможно, если не будет скорой помощи от императорского величества. Положение самого Рудаковского, как «проклятого москаля-схизматика», вовсе не было завидно: какой-то кармелитский монах уже ломился к нему в дом с угрозою убить его и потом объявил, что был подкуплен для убийства. Неприятность положения Рудаковского усиливалась еще нерасположением князя Долгорукого, который, по-видимому, рассердился на комиссара за то, что тот доносил своему двору и о делах, не касавшихся столкновений русских людей с католиками и униатами. В деле Кутеинского монастыря Долгорукий не заступился за Рудаковского и епископа, напротив, написал императору, что князь Четвертинский поступил неправильно, ибо Кутеинский монастырь находился под ведомством киевского архиерея, и Рудаковский получил из Петербурга приказание ограничиться наблюдением, чтоб католики и униаты не притесняли православных, и не вмешиваться в дела православного духовенства.
Долгорукий продолжал и в 1724 году неблагоприятно относиться о Рудаковском. «Здесь, — писал он Петру, — беспрестанные жалобы на переводчика Рудаковского; думаю, на сейме немалые неудовольствия и жалобы будут на его недискретные с ними поступки; притом мешается в дела, ему не порученные, извольте это ему высоким своим указом запретить и повелеть дискретно с тамошними жителями обходиться, потому что могут недискретно с ним поступить, что высокому гонору вашего величества противно, ибо его уже нечестно трактовали за его насильственные и неучтивые поступки». Вследствие этого донесения Рудаковскому прислан был новый выговор за недискретные поступки и, кроме того, выговор за дурной язык его донесений: «В реляциях твоих употребляешь ты зело многие польские и другие иностранные слова и термины, за которыми самого дела выразуметь невозможно: того ради впредь тебе реляции свои к нам писать все российским языком, не употребляя иностранных слов и терминов». Рудаковский отвечал: «Враги церкви усиливаются повредить мне и обнести меня, невинного, пред вашим величеством (а от князя Сергея Григорьевича Долгорукого ни я, ни епископ не получаем в обидах наших никакого ответа), потому что неусыпное мое старание о врученных мне интересах очень им неприятно, когда происходят небывалые в этих краях дела: так и теперь по просьбе жителей поветов Мозырского, Петриковского и Речицкого посланы два духовных лица, которые с пятьдесят церквей, находившихся под униатским игом, возвратили в недра восточной церкви и донесли мне, что весь народ воеводства Киевского и других склоняется к вере православной и от унии усердно отступить желает, только надобна помощь на будущем сейме. Очень мне горько, что обвинениям на меня, ни в чем не виноватого, дается вера; очень чувствительно мне и то, что министр вашего величества, пребывающий в Варшаве, зная сам очень хорошо о всех здешних притеснениях православным, изволит верить ложным донесениям, а истинным с нашей стороны не верит и дурно пишет обо мне. Получил я известия из Варшавы, что все римское духовенство и люди их закона (в котором и из наших некто обретается) хлопочут изо всех сил, чтоб меня и порученное мне дело ниспровергнуть».
В западнорусских областях пошел слух, что будущий сейм будет иметь важное влияние на судьбу православных жителей или судьба их улучшится, если русский государь решительно возьмет их под свое покровительство; в противном случае поляки примут решительные меры против восточной церкви. Петр счел нужным отправить на помощь к князю Сергею Долгорукому более опытного и искусного родственника его, князя Василья Лукича, вызванного из Парижа. Князю Василью было дано два кредитива: один — с характером полномочного министра, другой — чрезвычайного и полномочного посла, из которых первый он должен был вручить королю при приезде своем в Варшаву, а другой объявить только в случае крайней необходимости. Долгорукий должен был приехать в Польшу до начатия предварительных областных сеймиков и стараться, чтоб с этих сеймиков на генеральный сейм отправлены были послы, доброжелательные русскому императору и Речи Посполитой; стараться, чтоб маршалком (председателем) на генеральный сейм был выбран также доброжелательный к России человек; домогаться на сейме, чтоб жители греческого исповедания получили удовлетворение в обидах, также чтоб получили удовлетворение пограничные жители Российской империи, пострадавдпие от поляков; стараться об отнятии команды над войсками у Флеминга и возвращении ее гетманам; побуждать под рукою к тому же и прусского министра; если поляки не будут соглашаться давать государю титула императора всероссийского из опасения, что под этим титулом будут заключаться русские земли, находящиеся под владычеством Польши, то согласиться, чтоб дан был такой титул: император и самодержец всея Великия и Малыя и Белыя России — титул старый, признанный Польшею, в котором только слово «царь» заменено словом «император». Домогаться выдачи изменника — малороссийского козака Нахимовского, который бежал с Мазепою, был потом при Орлике, употреблявшем его в сношениях с Портою и Крымом, и теперь выслан турками в Польшу. Никак не допускать, чтоб наследство польской короны было упрочено в доме саксонском. Сделать представления в пользу диссидентов.
Князь Василий Лукич начал свои донесения из Варшавы печально: у короля сильная партия, в которой Потоцкие, Чарторыйские, все гетманы; эти люди склонили к королевской стороне и множество шляхетства, вследствие чего маршалком сеймовым единогласно выбран Потоцкий, брат примаса, который находится совершенно в воле королевской. Дела, которыми должен заняться сейм, очень важны: 1) увеличение числа войск, к чему многие показывают склонность; это дело самое трудное, потому что наши внушения здесь подозрительны по причине соседства; 2) дело курляндское: рассуждают, что Курляндия принадлежит Речи Посполитой и другие державы не имеют права в нее вмешиваться; говорят, что по смерти князя Фердинанда Курляндию надо разделить на воеводства. Это дело хотя и опасное, но все же не так опасно, как первое; 3) подтверждение прежних договоров с цесарем. «Видя все эти опасности, — писал Долгорукий, — ожидая и других и не видя ничего надежного, чтобы можно на этом сейме к пользе вашего величества сделать, намерен я, в случае если все будет делаться по желанию королевскому, разорвать сейм, ибо это наилучший способ к пользе вашего императорского величества».
С этой целью Долгорукие начали приискивать между послами людей отважных, посредством которых можно было бы при нужде разорвать сейм; согласились насчет этого и с прусским министром. Примас Потоцкий с своей стороны грозил послам конным сеймом или конфедерациею, если они позволят разорвать сейм, и, чтоб уничтожить всякую причину к неудовольствию, Флеминг сдал команду над войсками гетманам. Долгорукие не отчаивались и продолжали искать отважных людей для разорвания сейма; знатные и богатые послы не брались за это опасное дело; один знатный посол обещал сыскать из небогатых послов двоих, которые согласятся разорвать сейм, но требовал, чтоб Долгорукие сказали заранее, что за это дадут. Один посол обещал разорвать сейм, отыскивали другого, прусский министр объявил, что и он надеется приискать смельчаков. Но эти труды и издержки оказались ненужными, ибо скоро явился повод к несогласию: король и его партия требовали, что так как Флеминг сдал команду, то по крайней мере гвардия должна остаться под командою королевскою; но другие послы на это не соглашались; в этих спорах подошло 2 ноября — срок, назначенный для окончания сейма, и послы разъехались, ничего не сделавши; король при самых благоприятных для себя, по-видимому, условиях не выиграл ничего, ничем не вознаградил себя за то, что его саксонский фельдмаршал потерял начальство над польским войском.
После сейма Долгорукий имел конференцию с польскими министрами и сенаторами и представил им требования своего двора. как они были обозначены в его инструкции. На эти требования он получил такой ответ: король хочет неотменно сохранять дружбу царского величества, дело же признания императорского титула откладывает до будущего сейма. Подданные короля и Речи Посполитой закона греческого всякий раз, когда прибегали под защиту королевскую, были выслушиваемы и получали удовлетворение; доказательство — церкви им возвращены, а после того никакой жалобы не было. Диссиденты в государствах королевских не должны ничего опасаться, пока сами живут спокойно. С своей стороны польские министры предъявили Долгорукому следующие пункты: о неотлагаемом возвращении Риги и Лифляндии в силу союзного трактата; об очищении Курляндии и Семигалии; о том, что Польша должна спокойно владеть городами Чигирином, Каневом, Терехтемировом, Черкассами и другими пограничными; об уплате польским и литовским войскам миллионов в силу союзного договора; о возвращении пушек в Польшу и Литву; о возвращении пленных. Упомянуто было и о том, что уже два года, как в Могилеве живет Рудаковский, неизвестно почему называющийся комиссаром царского величества; он мешается в дела духовные, нарушает мир между католическим духовенством и дизунитами, противными своими и лживыми реляциями может на гнев привести царское величество; «поэтому мы требуем, — писали польские министры, — чтоб этот резидент был отозван, ибо не помним, чтоб когда-либо прежде подобные комиссары жили в землях наших и вмешивались в дела духовные». Наконец, поляки требовали, чтоб епископ переяславский к попам польских областей комиссаров своих не присылал.
Православно-русское дело в польских областях, которым так усердно занялся Петр, естественно, вело к сношениям с главою католицизма, могшим по разным соображениям умерить ревность польских фанатиков. Еще до окончания Северной войны Петр поручил находившемуся в Венеции Савве Рагузинскому снестись с двором папы Климента XI и поставить ему на вид, что, кроме иезуитов, другие католические духовные могут быть допущены в Россию, только бы не мешались в не надлежащую им корреспонденцию и в дела политические, за что именно высланы иезуиты. Савва Владиславич исполнил поручение, и кардинал Отобони отвечал ему, что духовные разных орденов — капуцины, францисканцы, кармелиты — будут заниматься только религиозным учением и богослужением, что папа обяжет их под жестоким наказанием и мысленно не вмешиваться в государственные и гражданские дела; что если папа получит от русского государя желаемую грамоту для своего духовенства в России, то отблагодарит за это признанием титулов и, кроме того, пришлет дорогой подарок-статую или какую-нибудь другую античную вещь. Смерть Климента XI порвала сношеция. Весною 1722 года приехал в Россию иезуит Николай Джанприамо, возвращавшийся в Европу из Китая. Иезуиту дали свободный пропуск, и воспользовались случаем, чтоб через него переслать от имени канцлера Головкина письмо к кардиналу Спиноле с жалобою на гонения, претерпеваемые православными в Польше. «Повелел мне его величество, — говорилось в грамоте Головкина, — писать к вашему преимуществу, чтоб вы представили дело верховнейшему понтифексу и склонили бы его послать в Польшу крепкий указ не обижать людей греческого исповедания в противность трактатам, но дать совести их покой и свободу, ибо над совестию один бог имеет власть. И если католики, польские и литовские, не перестанут гнать христиан греческого закона и принуждать их с таким непристойным насилием к унии, то его императорское величество принужден будет против своего желания в возмездие запретить духовным латинского закона отправлять в России свое богослужение». Только в начале 1724 года иезуит отвечал русскому канцлеру, что кардинал Спинола писал к папскому нунцию в Польше Сантини с требованием подробного изложения дела. Сантини отвечал, что в Риме желают иметь подробнейшие сведения, тем более что из Польши извещают, что русский государь уже заявил свои требования польскому двору; но в этих требованиях многие пункты неверны, и в Риме ждут из Польши верных известий для окончания дела.
Вместе с вопросом православно-русским в отношениях России к Польше важен был вопрос курляндский. Мы видели, что этот вопрос был поднят преждевременною смертиею молодого герцога курляндского Фридриха-Вильгельма, мужа племянницы русского государя. Герцогиня-вдова Анна Иоанновна, которой содержание было обеспечено брачным договором, оставалась в Курляндии, и при ней для охранения ее и русских интересов находился генерал-комиссар Петр Бестужев, отец уже известных нам дипломатов Михайлы и Алексея Петровичей Бестужевых. Бестужеву было много дела, потому что с интересами Анны и ее дяди сталкивались интересы герцога Фердинанда, которому хотелось удалить из Курляндии опасную соперницу; интересы курляндского дворянства, которому не хотелось удовлетворять требованиям Анны относительно имений и доходов, выговоренных в брачном трактате; интересы польского короля, которому хотелось помирить герцога Фердинанда с его подданными и объявить брачный договор покойного герцога недействительным по причине несовершеннолетия Фридриха-Вильгельма и таким образом уничтожить претензии герцогини-вдовы или по крайней мере выдать ее за одного из своих; интересы Польши, которая не хотела, чтобы через Анну вступил на курляндский престол новый дом, а хотела, чтобы по смерти или устранении старого и бездетного Фердинанда Курляндия была присоединена к Польше и разделена на воеводства. Пруссия по своим инстинктам не спускала глаз с Курляндии, но, зная, что тут ничего нельзя сделать без сильной России, соединяла свои интересы с интересами последней и хлопотала о браке Анны с маркграфом бранденбургским, что, как мы видели, было противно королю польскому. При столкновении всех этих интересов курляндское дворянство, естественно, делилось на партии. В 1718 году Бестужев доносил Петру: «Здешние доброжелатели мне предлагали, чтобы государыня царевна до окончания дела о преемстве престола (о сукцессии) отсюда не отлучалась бы, потому что в ее отсутствие от противных людей многие факции происходить могут, и могут эти люди излишнюю в делах иметь бодрость, и доброжелательные нам не будут иметь надлежащей смелости; а в резиденции ее высочество наибольший свой авторитет, яко сущая здешней земли государыня, может одержать». Для усиления русской партии Бестужев пользовался высказавшимся намерением поляков разделить Курляндию на воеводства и представлял письменно высокоблагородным господам, оберратам и благородному рыцарству: «Можете рассудить, что тогда все вольности как в гражданском деле, так и в вере уничтожатся, ибо известно, что в Польше и Литве лютеране терпят великое гонение, никто из них ни до какой правительственной должности не допускается. Поэтому царское величество велел объявить королю и республике Польской, что он для соседства никак не допустит разделения Курляндии на воеводства и делает это не для одной племянницы своей, но для соседственного благородного рыцарства и земства курляндского и нарушения древних прав Курляндии допустить не хочет; не желает он приобресть себе ни целую Курляндию, ни какую-либо часть ее и другого сделать это допустить не может».
На сейме 1719 года была сильная борьба между русскою и польскою партиями: первая настаивала на решении просить короля и республику, чтобы Курляндия осталась по-прежнему под немецким и герцогским управлением; вторая, главами которой были Косцюшко и Эден, хотела просить только об удержании немецкого управления, не упоминая о герцоге. Наконец русская партия взяла верх, но в Польше не отказывались от своих притязаний, и в марте 1723 года Петр писал Бестужеву: «О кандидате с нашей стороны пришлется вскоре, а между тем чем возможно держите, и ежели не вредно, то хотя таких кандидатов выбирать несколько, которые сами не похотят (пока мы вам отпишем о подлинном), дабы поляков удержать тем или иным способом». Для увеличения претензий вдовствующей герцогини Бестужев предложил своему двору выкупить на имя Анны герцогские земли, находившиеся в закладе у дворянства, что было исполнено и, как легко понять, возбудило сильное неудовольствие в Польше и в польской партии в Курляндии. В 1724 году в Польше наряжен был суд над курляндским дворянством, которое взяло от вдовствующей герцогини выкупные деньги: суд решил, что дворяне должны возвратить взятые деньги, и, сверх того, наложил на них штраф за то, что они поступили вопреки комиссионным декретам, запрещавшим уступать закладные герцогские земли людям сильным и иностранцам. Дворяне явились к Бестужеву с представлениями, что они взяли выкупные деньги и передали земли герцогине, исполняя желание русского императора и вовсе не считая герцогиню иностранкою, но видя в ней свою государыню; дворяне просили, чтоб император заступился за них у короля и республики Польской и не допустил их до нищеты. Петр велел Бестужеву обнадежить дворянство, что русский посол в Варшаве получил указ требовать у польского правительства уничтожения декрета, как выданного в предосуждение племянницы императора, ибо выкуп земель сделан в силу брачного договора с покойным герцогом. Курляндские дворяне могли положиться на слово Петра, потому что слово это было всегда с силою: так, когда Бестужев жаловался, что курляндское правительство поступает вопреки русским интересам, то император немедленно написал к командующему в прибалтийских областях генералу: «Пишет к нам из Митавы Петр Бестужев, что курляндские ландраты чинят некоторые противности и племянницы нашей, царевны Анны Ивановны, ни в чем не слушают, а именно придворным ее служителям квартир не дают, також и на почту лошадей не ставят; сверх того, когда корабль наш, называемый „Фонделинг“, у Либавской пристани с пенькою и с канатами разбило, то людям нашим никакой помочи не учинили и провианту им не дали; того для пошлите от себя в Курляндию к правителям и объявите, чтоб они никакой противности племяннице нашей, царевне Анне Ивановне, отнюдь не чинили и во всем волю ее, яко государыни своей, исполняли, також и наших интересов не пренебрегали; в противном случае объявите им и то, что ежели впредь так будут делать, то вы имеете указ ввести в Курляндию полк драгун; и ежели они от той своей противности не отстанут и за тем вашим объявлением будут противны, то действительно исполняйте и полк в Курляндию введите и расставьте по квартирам».
Бестужев, заботясь об интересах вдовствующей герцогини, был не в ладах с ее матерью, царицею Прасковьею Федоровною, что видно из письма к ней царицы Екатерины Алексеевны: «Об отправлении в Курляндию дочери вашей, Анны Иоанновны, от его царского величества уже довольно писано к светлейшему князю Александру Даниловичу, и надеюсь я, что он для того пути деньгами и сервизом, конечно, снабдил, ибо его светлости о том указ послан; а когда, бог даст, ее высочество в Курляндию прибудет, тогда не надобно вашему величеству о том мыслить, чтобы на вашем коште ее высочеству дочери вашей там себя содержать, ибо уже заранее все то определено, чем ее дом содержать, для чего там Петр Бестужев оставлен, которому в лучших городах, а именно в Либаве, в Виндаве и в Митаве, всякие денежные поборы для того нарочно велено сбирать. Что же, ваше величество, упоминаете, чтобы для того всю определенную сумму на ваши комнаты на будущий на весь год взять и на расходы употребить в Курляндии для тамошнего житья, что я за благо не почитаю, ибо я надеюсь, что и без такого великого убытку ее высочество дочь ваша может там прожить. Что же о Бестужеве, дабы ему не быть, а понеже оный не для одного того дела в Курляндии определен, чтоб ему быть только при дворе вашей дочери, но для других многих его царского величества нужнейших дел, которые гораздо того нужнее, и ежели его из Курляндии отлучить для одного только вашего дела, то другие все дела станут, и то его величеству зело будет противно; и зело я тому удивляюсь, что ваше величество так долго гнев свой на него имеете, ибо он зело о том печалится и оправдание себе приносит, что он, конечно, учинил то не с умыслу, но остерегая честь детей ваших, в чем на него гнев имеете. Что же изволите упоминать, чтобы быть при царевне Анне Ивановне Андрею Артемоновичу (Матвееву) или Львову, и те оба обязаны его величества нужными и великими делами. А что изволите приказывать о пажах, чтоб взять из школьников русских, и я советую, лучше изволите приказать взять из курляндцев, ибо которые и при царевне Екатерине Ивановне русские, Чемисов и прочие, и те гораздо плохи».
Польша, занятая внутренними делами, больная страшною внутреннею болезнию, не могла обращать внимания надела восточные, которые в описываемое время так сильно занимали Петра. Иначе было в Австрии. В июне 1722 года Ланчинский писал из Вены, что там главное содержание разговоров составляют военные действия русских в Персии; рассматривали дело с разных сторон; особенно толковали, что Петр, занявши значительнейшие места на Каспийском море, станет хлопотать об установлении сообщений с Индиею вплоть до Персидского залива и это ему будет легко при смуте персидской. В Вене редко кто не имел у себя на столе карты Азии для наблюдения за ходом событий. Английская партия внушала, как неблагоразумно поступало австрийское правительство, не заключивши с Англиею союза против России до Ништадтского мира, а теперь царь своими завоеваниями в Персии может основать государство сильнее римского. Осенью внимание Ланчинского было отвлечено от восточных дел рескриптом, полученным от своего двора: «Король прусский объявил нам о несогласиях, происшедших у него с двором цесарским, и просил нашего содействия к их прекращению; поэтому мы повелеваем тебе объявить цесарскому министерству, что так как бывшие несогласия между прусским и цесарским дворами до сих пор не только не успокоены, но еще более усиливаются и так как мы имеем счартие с обоими дворами быть в дружбе, то, если цесарскому величеству угодно, мы готовы употребить свои добрые оффиции для прекращения этих несогласий. Это представление надобно тебе сделать искусным образом, отнюдь не подать цесарскому двору подозрения, будто мы намерены в этом деле сильно заступаться за короля прусского». Ланчинский, ведя разговор с графом Шёнборном о польских делах, сделал предложение и о прусском деле. Шёнборн, поблагодарив за предложение, отвечал, что прежде всего надобно знать, куда клонится мнение русского государя: если к делам имперским, то они должны быть предоставлены своему свободному течению. Источник несогласия между двумя дворами известен: прусскому резиденту отказано было от цесарского двора, и немедленно отправлен был курьер в Берлин с объяснением вины резидента; но прусский король, не дождавшись курьера, отказал от своего двора цесарскому резиденту, ни в чем не виноватому. Если бы король прусский не принадлежал к имперским владельцам, то, конечно, цесарь не пропустил бы такого тяжкого оскорбления; но цесарь поступил долготерпеливо, как отец с сыном, и требовал одного — чтобы король принял опять его министра к своему двору. Если русский двор захочет вразумить прусский относительно несправедливости его поступка, то цесарю это будет приятно.
В России по-прежнему беспокоились, не будет ли венский двор помогать наследному принцу саксонскому, женатому на цесарской племяннице, получить и польскую корону. Ланчинский успокаивал на этот счет, писал, что венский двор считает это противным государственному интересу Австрии и частному интересу дочерей цесаря: зачем усиливать дом, который в свое время будет оспаривать право цесарских дочерей на австрийские владения? Поэтому в Вене положили не отказывать саксонцам наотрез и уклоняться от решительного ответа. Относительно недружелюбных действий австрийского резидента в Константинополе Ланчинский также сообщал успокоительные уверения цесарских министров, что между Россиею и Австриею не может быть никаких столкновений: Австрия не может завидовать приобретениям России на Балтийском море, потому что Швеция была всегда враждебна австрийскому дому, следовательно, интерес Австрии требует бессилия Швеции. Относительно Востока Австрия имеет побуждения желать там распространения русской торговли, ибо нет причин к войне между Россиею и Австриею, тогда как другие государства, обогащаясь от торговли на Востоке, употребляют свое богатство в войнах против Австрии; одним словом, нет еще таких двух дворов на свете, которых интересы были бы так тесно связаны, как интересы дворов русского и австрийского. При этих уверениях у австрийских министров проглядывал страх, чтоб Россия не сблизилась с Франциею и Испаниею. Особенно сильно встревожила Вену поездка Ягужинского в Берлин, и принц Евгений обошелся холодно с Ланчинским. Холодность усилилась, когда пронесся слух, что Ягужинский отправился в Париж для переговоров об упрочении польского престола за герцогом шартрским, сыном регента герцога орлеанского, и о заключении брачного союза с бурбонским домом. Петр требовал от венского двора, чтоб он употребил свои добрые услуги в Константинополе для отстранения столкновений между Россиею и Портою по поводу персидских дел. Венский двор обещал, но в то же время получено было известие, что об этом хлопочет французский посол в Константинополе, и к Ланчинскому обратились с упреками: «Если вы нам доверяете и считаете наш кредит у Порты сильным, то зачем обращаетесь к Франции? Если же думаете, что Франция лучше вам может услужить там, то зачем обращаетесь к нам?»
В начале 1723 года венский двор был в затруднительном положении: происходит какое-то сближение между Россиею и Пруссиею, Франциею и Испаниею; с единственным союзником Австрии, королем английским, у цесаря столкновения по религиозным делам, причем, защитник католицизма в Германии, цесарь не может уступить защитнику протестантизма курфюрсту ганноверскому, который, как король английский, пользуется своим временем и гордо заявляет свои требования. В тайном совете всегдашний противник английской партии граф Шёнборн требовал, чтоб цесарь высказал свое неудовольствие против короля английского, как имеет на то право цесарь против курфюрста, и чувствительным образом унял бы этого постоянного своего контролера; граф Цинцендорф советовал умеренность, представляя пользу английской дружбы, без которой цесарь не может быть безопасен в Италии, если возгорится война с Испаниею. Но граф Шёнборн возражал, что лучше дойти до крайности, чем переносить такие оскорбления, и притом надобно знать, с кем Испания имеет большую охоту воевать — с цесарем или с Англиею? Кто ей больше вреда сделал — цесарь или Англия? Помириться с Испаниею нет невозможности, и тогда английский король увидит, что выиграет. Мнение Шёнборна разделял и принц Евгений, который крупно поговорил с английским посланником и объявил ему, что цесарь и войну вести, и мир заключить может без короля английского. Посланник присмирел; с австрийской стороны решили удовольствоваться этим и не доводить дела до крайности. Такого рода отношения не давали венскому двору возможности слишком охлаждаться с Россиею. Посланники английский, саксонский и датский твердили австрийским министрам, что усиление России будет иметь страшные последствия, что русский царь намерен взять Данциг, но получили ответ, что в свое время, когда дела назреют, цесарь примет нужные меры. Между петербургским и венским дворами было еще одно трудное дело — мекленбургское. В мае 1723 года Траф Шёнборн объявил Ланчинскому, что цесарь из особенного уважения к Дружбе русского государя, пока мог, сносил и делал вид, что не обращает внимания на непослушание и противные поступки герцога мекленбургского, но теперь более сносить не может, совесть и звание императорское побуждают его положить этому конец. Герцог выехал из империи и не хочет знать декретов императорских, поступает как сущий бунтовщик. Несмотря на все его неправды, цесарь оставил ему ежегодный доход в 100000 талеров; а если б герцог явился перед судною комиссиею, то цесарь охотно помог бы ему окончить все дела и процессы самым благоприятным образом. Но герцог презрел добрым расположением цесаря, который не может более допускать Мекленбург до крайнего разорения. Герцог оставил после себя в управлении самых плохих и дерзких людей, которые цесарским комиссарам говорят в глаза, что они цесарской власти над собою не признают и при получении цесарских декретов присыльных бесчестят, бьют до смерти. Из уважения к русскому государю цесарь хочет употребить теперь последнее средство — отправить герцогу рескрипт, в котором, как отец империи, будет его уговаривать возвратиться в продолжение трех месяцев; если же в это время не возвратится, то цесарь будет принужден назначить в Мекленбург правительство и покончить тамошние дела своею властию. Ланчинский после этого сообщения нашел случай видеться с одним человеком, искусным в цесарских делах, у которого и выспросил о причине решения насчет Мекленбурга. Искусный человек отвечал, что вследствие отсутствия герцога ганноверцы обнаружили намерение укорениться в Мекленбурге, а это было бы предосудительно венскому двору и всей империи. Тут Ланчинский понял смысл слов Шёнборна, что цесарь не может допускать Мекленбург до крайнего разорения. Петр велел просить цесаря обождать приведением в исполнение своего решения, пока он успеет уговорить герцога к послушанию. Эта просьба была принята с большим удовольствием; Шёнборн отвечал Ланчинскому, что срок можно продолжить, лишь бы герцог сделал первый шаг: прислал бы цесарю грамоту в почтительных выражениях и просьбу об отсрочке. Грамота была прислана, но герцог разослал также грамоты и к имперским князьям с жалобами на притеснения и все не являлся в Германию. Это сильно раздражало венский двор. Когда Ланчинский стал домогаться у принца Евгения вывода экзекуционного войска из Мекленбурга, тот отвечал ему, что этого нельзя сделать, пока герцог не возвратится и все дела не будут улажены; тут Евгений разгорячился и, повысив голос, продолжал: «Для чего вывести экзекуционное войско? Разве для того, чтоб мекленбургскому двору дать волю головы рубить, вешать, колесовать, как герцог недавно распорядился? Вы говорите о грамоте, которую герцог прислал к цесарю, но герцог разослал другие грамоты к имперским князьям в жестоких выражениях против цесаря, кроме того, в Мекленбурге велел прочесть по всем церквам с кафедр бумагу, в которой опорочено все, что сделано по цесарским указам, и запрещено исполнять эти указы под тяжкими наказаниями. Неужели это знак истинной покорности и желания возвратиться?» Ланчинский возражал, что герцог желает возвратиться в Мекленбург и управлять как следует; но как ему возвратиться, когда экзекуционные войска еще там? Это значило бы отдаться в руки врагам своим; если герцог наказал некоторых своих подданных, то по справедливости: всякий имперский князь право меча имеет. Евгений отвечал на это: «Я уже довольно уяснил дело; здешний двор совсем другие ведомости имеет о произведенных герцогом казнях; что же касается права меча, то еще вопрос: имперский князь, который находится вне империи, в явной непокорности цесарским указам, может ли пользоваться своим правом в империи? Вы подаете надежду, что герцог возвратится, но мы очень хорошо знаем, что этого не будет; мы его здесь видели, нрав его вконец вызнали и знаем, что теперь он еще хуже стал». Шёнборн на домогательство Ланчинского отвечал: «Невинно пролитая кровь людей, казненных герцогом, остается на цесаре, который виновен в том, что так долго медлил; намерение вашего государя помогать родственнику похвально, но вы не можете обнадежить, что герцог изъявит покорность, а мы на эту покорность нисколько не надеемся и в эту игру более играть не станем».
В этой игре окончился 1723 год. Новый, 1724 Ланчинский начал донесением, что мекленбургское дело в самом дурном положении при венском дворе и никакие представления не действуют: «И кто виноват, что мекленбургский двор не употребляет себе в пользу высокую вашего императорского величества помощь и, презирая все добрые советы, сам спешит к своей погибели?» Несмотря на то, Ланчинский выхлопотал еще двухмесячный срок для герцога. Что же касается до взглядов австрийского министерства на восточные дела, то Ланчинский доносил, что полюбовная сделка у России с Портою не неприятна венскому двору; здесь думали: «Лучше мир, чем война, к которой бы и мы каким-нибудь образом могли быть привлечены, а тем временем враги австрийского дома могли бы зацепить нас и с другой стороны». Но при этом, продолжал Ланчинский, не перестают злостные внушения, что когда, ваше императорское величество, настоящие дела по желанию окончите, то можете что-нибудь предпринять и против Европы. На это здесь отвечают так: «В чьих руках Каспийское море ни останется, нам дела нет: очень далеко, а если русский государь вздумает предпринять что-нибудь другое еще, то способы сопротивления найти можно; притом государь этот очень хорошо знает разницу между европейскою и азиатскою войною: иное дело в восточных сторонах действовать, где нужно только прийти, чтобы города и области побрать; иное дело в европейских краях, где везде есть с кем поговорить».
В Вене мало заботились о распространении русских владений на востоке; гораздо с большим вниманием следили за отношениями новой могущественной империи к европейским державам. Ближе других была Пруссия, с которою, как мы видели, давно уже у Австрии были неприятности. Мы видели также, как Пруссия действовала заодно с Россиею в Польше из соперничества с Саксониею, усиления которой на счет Польши она никак не хотела допустить. В начале 1722 года саксонский двор попытался сблизиться с Пруссиею и отвлечь ее от России в делах польских. Барон Ильген сообщил графу Александру Головкину, что Флеминг через прусского посланника в Дрездене представил свою готовность содействовать примирению Пруссии с Австриею; он надеется по своему кредиту в Вене успеть в этом деле, но Пруссии необходимо приступить к известному венскому трактату, которым устанавливался союз между Австриею и Саксониею. Ильген уверял Головкина, что Пруссия никогда не приступит к венскому трактату и не примет никаких ласкательных предложений. По словам Ильгена, главным виновником этого дела был ганноверский министр Бернсторф. Английский посланник в Берлине Витворт, по наблюдениям Головкина, также хлопотал о примирении Пруссии и Австрии, но, по мнению Головкина, если бы даже примирение и состоялось, то большого согласия и доверенности между Пруссиею и Австриею не будет. Интересы Пруссии требовали держаться больше всего России, хотя, разумеется, Пруссия и без английских внушений не могла не обеспокоиваться близостью могущественной империи; вот почему она спешила стать твердою ногою в Курляндии, чтоб подавить здесь влияние России, и король Фридрих-Вильгельм считал нужным внушить русскому императору, что России опасно что-либо предпринимать против Европы. Он говорил Головкину: «Я не возобновлю с Даниею трактата о гарантии Шлезвига, пока не получу известия, что произойдет с герцогом голштинским при вашем дворе, ибо не хочу сделать никакого шага, противного его императорскому величеству, хотя и не думаю, чтоб его величество по заключении такого славного и полезного мира изволил вступить в новые предприятия; в противном случае я должен сообщить в высшей конфиденции, вся Европа получит великое подозрение». С русской стороны спешили успокоить короля: так, когда Россия предъявила требование, чтоб корабли ее свободно проходили через Зунд, не платя пошлины датскому правительству, то Головкин предупредил прусское министерство, что император в этом деле будет употреблять только приличные и дружеские способы и не предпримет ничего, что бы могло подать повод к войне. Доброжелательные России люди в Берлине, между которыми был принц Ангальт, уведомили Головкина, что надобно успокоить короля относительно Курляндии, и посланник при первом удобном случае представил королю, что это дело деликатное и скоро не может быть окончено; опасно поспешностию в нем раздражить поляков и оттолкнуть их от России и Пруссии. Король, как казалось, остался доволен объяснением, но заметил, что не худо бы заранее согласиться как относительно Курляндии, так и всех вообще польских дел. На это был ответ, что император твердо стоит при заключенном в 1718 году договоре о супружестве герцогини Анны с маркграфом Карлом бранденбургским; но приводить немедленно в исполнение этот договор противно интересам России: надобно поддерживать польский сейм в оппозиции королю Августу; но если начать курляндское дело, то этим раздражится сейм и усилится сторона королевская. В октябре 1722 года Головкин объявил королю, что император велел министру своему в Варшаве князю Долгорукому действовать против саксонских планов сообща с министром прусским Шверином, но что при этом просит приказать Шверину дать Долгорукому нужную для общего дела сумму денег. Король согласился, чтоб деньги даны были на расписку, но министры прибавили, чтоб деньги были возвращены как можно скорее, потому что Шверин сам в них нуждается для подкупов.
Польский сейм разорвался, и в Берлине опять все внимание обратилось на Курляндию, успех в которой зависел от России. Поэтому в начале 1723 года Фридрих-Вильгельм говорил Головкину: «Если венский двор впрямь моей дружбы хочет искать, то для двух причин: или хочет возбудить меня против Франции, или заключить какой-нибудь союз, предосудительный вашему императору, но я держусь русского императора, а не римского и никакою выгодою не позволю себя увлечь против него. Что же касается до союза против Франции, то и из него мало выгоды могут себе надеяться, ибо цесарь не захочет, да и не может дать мне в награду ни малого округа в Немецкой земле, а деньгами не приманит, потому что своих у меня довольно. Был у меня саксонский генерал Секендорф и разговаривал о важных материях, а именно внушал мне, что император русский в великой силе обретается, отчего другим державам не без подозрения, а особливо эта сила всего опаснее мне как ближайшему соседу; также что польский двор подлинную ведомость имеет, что между Россиею и Франциею союз заключается, от которого другим может произойти немалое предосуждение; поэтому венский, лондонский и дрезденский дворы между собою соглашаются о необходимых мерах для своей безопасности. При этом он всячески внушал, чтоб и я приступил к этому союзу. Я ему отвечал, что император русский находится со мною в дружбе и от него я нималой себе опасности не вижу, преимущественно желаю, чтоб сила его особенно увеличилась, дабы венский двор принужден был умереннее поступать и других поболее уважать. Потом Секендорф говорил, что я старался о разорвании последнего сейма в Польше и истратил на это много денег, тогда как этих издержек можно было бы избежать и немалые выгоды получить, если бы я с королем польским заодно держался; так, если бы я помог польскому королю упрочить польский престол и за сыном его, то бы он мог доставить мне епископство Варминское и Померанию. Я спросил его, когда король польский мне это даст? Секендорф отвечал, когда все исполнится по желанию моего государя». Головкин представил королю, что саксонцы коварствуют, требуют дела рискованного, а что обещают, того долго ждать, и дать это не зависит от их воли. А хотя бы они и могли достигнуть своей цели, то легко можно рассудить, что, получа наследственность, могут ввести в Польшу и самодержавие, а с самодержавием легко могут не только отобрать то, что уступят, но и захватить прусские земли. Король сказал на это: «Правда, и я того же мнения, и потому вашему императору и мне с великою осторожностию надобно поступать и на саксонские предложения не склоняться. С какою тяжкою клятвою прежде саксонский двор отпирался от жидовского Леманова проекта о разделе Польши, а теперь возобновляет об этом дело». Разговор любопытный: и король, и русский посланник представляют друг другу невыгоду склониться на саксонские предложения, как бы совершенно забыв, что на этот предмет заключено уже было обязательство между Россиею и Пруссиею в феврале 1720 года; обе державы обязались смотреть, чтоб республика Польская осталась при своих правах и привилегиях, а если бы королевский польский двор обнаружил намерение ниспровергнуть ее вольности или стал бы склонять республику к союзу, заключенному в Вене между цесарем и королями великобританским и польским, то Россия и Пруссия советом и делом должны этому противиться и помогать Речи Посполитой, чтоб она осталась в прежнем положении, особенно никаким образом не допускать, чтоб кронпринц саксонский вступил на польский престол при жизни или по смерти отцовской. Так мало значения имели договоры, и так много значения имели, по тогдашнему выражению, «конъюнктуры».
Между Пруссиею и Австриею произошло наконец видимое примирение, но в то же время Фридрих-Вильгельм заключил договор с Георгом английским и ганноверским для общего действия при защите протестантских интересов в Германии, и в начале 1724 года прусский король говорил Головкину: «Никогда я вашего императора ни на кого не променяю, потому что ни с кем у меня такой дружбы нет; хотя я с римским цесарем и помирился, однако большой конфиденции нет и не будет; с королем польским также прямой дружбы нельзя иметь. Никогда не вступлю ни в какие соглашения ни против завоеваний вашего императора в последнюю войну со шведами, ни против прав герцога голштинского на шведский престол, ни против возвращения ему Шлезвига; желаю, чтоб он получил опять Шлезвиг, и, смотря по обстоятельствам, не отказываюсь и помогать ему в этом; однако буду ждать доброй компании, и один в это дело не вступлю, и прежде других не начну». Прусские министры жаловались Головкину на саксонский двор, который будто бы хлопочет в Италии и в империи у католических князей составить католический союз с целью не допускать усиливаться значительных протестантских владельцев; хочет побудить и Польскую республику приступить к союзу, заключенному между Австриею, Бавариею и Саксониею. Если это удастся саксонскому двору, говорили министры, то он сольет оба союза в один; религия будет предлогом, а главной целью — утверждение наследственности польского престола в саксонской династии; и Курляндию хотят отдать принцу саксен-нейштадтскому.
Эти опасения ослабели вследствие неудачи саксонского дела в Польше. Петербургскому двору хотелось, чтобы берлинский двор приступил к союзу, заключенному между Россиею и Швециею; но в Берлине спрашивали без церемонии: что нам за это дадите? Из Петербурга не могли дать удовлетворительного ответа. Притом между обоими дворами произошла некоторая холодность: первою причиной была Курляндия; брачный курляндский договор был переписан: вместо маркграфа Фридриха поставлен маркграф Карл бранденбургский. Но договор оставался на бумаге; когда в июле 1724 года Петру донесли о требовании прусского двора порешить курляндское дело по причине скоро ожидаемой смерти герцога Фердинанда, то император указал «по прежним указам от этого решения еще отдалиться». Берлинский кабинет постоянно спрашивал петербургский, когда же кончится курляндское дело. Из Петербурга постоянный ответ: «Подождите!» «Долго ли же ждать?» — говорили в Берлине и сердились. Другая причина холодности, чуть ли не важнейшая, заключалась в том, что Петр в угоду Фридриху-Вильгельму, страстному охотнику до высокорослых солдат, прислал ему несколько русских великанов. Король был очень доволен, думая, что великаны подарены ему. Но Петр не считал позволительным для себя делать такие подарки и потребовал великанов назад, обещая на смену прислать новых. Фридрих-Вильгельм скрепя сердце расстался с великанами, но ему готовился страшный удар: новые присланные из России солдаты были малорослее прежних! Король долго не мог позабыть этого, и когда Головкину нужно было говорить с ним о важных делах, то доброжелательные к России люди внушали посланнику, что время неудобное, рана в сердце королевском по поводу великанов еще слишком свежа.
Мы видели, что Дания при выходе из Северной войны удержала за собою Шлезвиг, но эта добыча не была обеспечена, потому что герцог голштинский не отказывался от Шлезвига. Враждою этого слабосильного владельца можно было бы и пренебречь, но у него были права на шведский престол, а главное, он находился в Петербурге, ища руки дочери царской, ив случае этого брака Дании надобно было иметь дело не с герцогом голштинским, но с могущественною Россией, помощь которой обеспечивала герцогу и шведский престол. Алексей Бестужев писал из Копенгагена в 1722 году, что датский двор признает Петра императором всероссийским, но с условием гарантии Шлезвига или по крайней мере удаления герцога голштинского из России. «Но по моему мнению, — писал Бестужев, — герцога надобно удерживать в России, пока здешний двор не исполнит по желанию вашего величества, потому что он все сделает из страха, а не от приязни. Здешний двор уже хорошо мне знаком: можно вести с ним успешные переговоры только тогда, когда герцог в Петербурге, а уедет — здесь сейчас же поднимут головы, притом же ганноверский министр Ботмар во всех ваших интересах сильно препятствует». Требования России касались не одного императорского титула: по мысли Бестужева, русский двор потребовал у датского беспошлинного прохода через Зунд всех кораблей, выходящих из русских гаваней и возвращающихся в них. Когда Бестужев объявил об этом требовании в конференции с датскими министрами, то канцлер граф Гольст и тайный советник Гольст побледнели. Бестужев, донося своему двору об уклончивых ответах датского правительства насчет зундской пошлины, писал, что оно в своем упорстве поддерживается ганноверским посланником Ботмаром, который управляет Даниею посредством обоих Гольстов, получающих ежегодную пенсию из Ганновера, тогда как природные датчане отстранены от дел и сильно негодуют на такой порядок вещей. Ботмар обнадеживал датское правительство, что в случае враждебных действий со стороны России английская эскадра явится в Зунде. Бестужев писал Петру, что России не нужно объявлять войны, а стоит только поставить на военную ногу войско и флот; народ английский с флотом своим понапрасну плавать соскучится, очень соскучится и король датский, принужденный снаряжать флот при большой нужде в деньгах; природные датчане и норвежцы прямо говорят, что английский флот только введет их правительство в большие убытки, а так же мало поможет, как незадолго перед тем Швеции.
Весною разнесся в Дании слух, что Петр дает герцогу голштинскому от 30 до 40000 войска и 30 линейных кораблей кроме фрегатов и галер. Датское правительство поверило слуху и стало спешить вооружением флота. Но в то время как в Дании со страхом ждали появления русских кораблей, в России строились и спускались суда по Волге для Каспийского похода, и Петр писал Бестужеву, чтоб он склонял датское правительство к отмене зундской пошлины посторонними и искусными внушениями, без всяких угроз. «Нет никакой нужды, — отвечал Бестужев, — грозить здешнему двору, потому что он и без всяких угроз в неописанном страхе обретается от присутствия герцога голштинского в России, и от поездки туда герцога мекленбургского, и от переговоров вашего величества с Франциею и Испаниею». Страх стал исчезать, когда начали приходить известия об отправлении Петра с войском в Астрахань, и, наоборот, в России были обеспокоены известием, что Дания хлопочет о заключении оборонительного и наступательного союза с Швециею против России; Бестужеву велено было спросить объяснений по этому делу у министров или у самого короля. Но Бестужев отвечал, что не находит нужным спешить, ибо датский двор припишет это страху и возгордится; напротив, надобно показывать, что русский двор не обращает большого внимания на этот союз, будучи уверен, что Дания и с Англиею, и с Швециею вместе не в состоянии нанести никакого вреда России, тем более что в Дании все страстно желают союза с Россиею, кроме двоих Гольстов, которые действуют по внушениям из Ганновера, а Ботмару нужно стращать здешний двор Россиею и заставлять его всюду искать себе против нее союзов; так, недавно был распущен слух, что государь русский отправился не в Астрахань, а в Архангельск и русский флот под начальством вице-адмирала Гордона уже находится в Балтийском море, что опять нагнало страх на датский двор. Скоро Бестужев имел удовольствие донести, что датский двор, видя нерасположение Швеции к союзу с ним, отрицается всячески, что не искал шведского союза, и беспрестанно упоминает (подобно в фабулах о лисице), что этого союза и получить не желает. Бестужев твердил одно, что не надобно отпускать герцога голштинского из России, иначе датский двор возгордится и не исполнит русских требований.
Когда Петр возвратился из Персидского похода, то Ботмар успел уверить датский двор, что ему нечего опасаться России: царь отступил с большим уроном по причине бурь на Каспийском море, потерял и лошадей в тяжелом походе, но главное — Порта вооружается против России, и царю не до Севера. Бестужев доносил, что при таких обстоятельствах нельзя возобновлять предложения о зундской пошлине, лучше пока возобновить требование императорского титула, но, чтоб получить здесь успех, необходимо дать канцлеру Гольсту 10000 червонных, тайному советнику Гольсту — 6000, тайному советнику Ленту — 6000 да управляющему иностранными делами фон Гагену — 3000, ибо точно таким же способом ганноверский двор отвлек Данию от русского союза. Гольстов, Лента и Гагена Бестужев надеялся иметь на своей стороне за 25000 червонных; но он уже имел за себя влиятельного при короле человека — военного обер-секретаря Габеля, который 10 марта 1723 года устроил ему секретную аудиенцию, проведши его к королю потаенным ходом. Бестужев начал свою речь просьбою, чтобы его величество не верил злым внушениям насчет враждебных замыслов императора, который, напротив, весьма склонен пребывать в прежней дружбе, утвердить ее и вступить в ближайшие обязательства, если король прежде вступления в договоры в знак дружбы и учтивости признает его всероссийским императором и освободит русские корабли от зундской пошлины. Король отвечал: «Никогда не верил я злым внушениям против вашего государя и не поверю. Как Швеция ни трудилась склонить меня к наступательному союзу против его величества, я не согласился; как ни домогался король Георг и как ни старается теперь склонить меня к союзу, вредному для вашего государя, я еще ни в какие с ним обязательства не вступил, предпочитая дружбу и союз вашего государя и желая угождать ему во всем. Донесите его величеству одному: если я получу от России гарантию на Шлезвиг и герцог голштинский даст за себя и за наследников своих обязательство, что уступает Шлезвиг Дании безо всякой претензии на будущее время, то я обязываюсь дать герцогу титул королевского высочества и помогать ему в получении шведской короны; также если ваш государь вооружится против короля Георга в пользу претендента или для отобрания Бремена и Вердена герцогу голштинскому или вступит с войсками в Мекленбург, то я не только останусь нейтральным, но под рукою всякую помощь оказывать обяжусь, а именно во всех моих гаванях флот русский найдет свободную пристань. Если же при таком моем расположении и при таких выгодных предложениях ваш государь отвергнет мою дружбу, то, конечно, его величество не удивится, что я буду принужден вступить в союз с королем Георгом. Опять подтверждаю, донесите об этих словах моих только его величеству одному, а чтоб министр мой при русском дворе Вестфален ничего не знал, ибо я желаю, чтоб трактат заключен был через посредство одного Габеля, а моему тайному совету был бы неизвестен, и пусть его величество даст вам полномочие для его заключения». Бестужев заметил, что кроме этого предложения королевского он должен донести императору о ходе дела насчет императорского титула и зундской пошлины. «При заключении трактатов, — отвечал король, — охотно признаю за вашим государем императорский титул; но если его величество требует этого до заключения трактатов, не давая никакого вознаграждения и держа при своем дворе моего неприятеля, герцога голштинского, то не могу считать этого за знак дружбы. Что же касается до освобождения русских кораблей от зундской пошлины, то я этого не могу сделать, ибо сейчас шведы, англичане, голландцы и другие народы потребуют того же и отказать им будет нельзя; впрочем, я могу исполнить желание его величества на том условии, если он согласится ежегодно отпускать в Данию бесплатно известное количество пеньки, смолы и дегтю, чтоб на этом основании можно было отказать другим народам». Донося об этом разговоре, Бестужев писал, чтоб ему немедленно были высланы 3000 червонных для вручения Габелю.
В России разумеется, не считали приличным и выгодным отнимать у герцога голштинского всякую надежду на возвращение Шлезвига за нейтралитет Дании в войне с королем Георгом, в войне, которую Петр вовсе не хотел начинать, и 1723 год прошел в бесплодных переговорах о зундской пошлине; в Дании все утешали себя надеждою на войну между Россиею и Турциею по поводу персидских дел. В марте 1724 года король занемог, и Бестужев писал в Петербург, что причина болезни — известие о заключении союза между Россиею и Швециею; если же датский двор получит известие о примирении России с королем английским, то пуще ужаснется, тем более что датский двор обыкновенно весною бывает не так храбр, как зимою: боялись не только за Шлезвиг, но и за Норвегию. Скоро пришла и новая страшная весть: Турция вошла в соглашение с Россиею по делам персидским, войны не будет! Датский король начал хлопотать о свидании с королями английским и прусским, чтоб устроить тройной союз между Даниею, Англиею и Пруссиею против России и Швеции, но прусский король отклонил свидание, чтоб не возбудить подозрений русского двора. Тогда в Копенгагене решились на отчаянное средство: начали внушать министрам союзных с Россиею дворов, что царь предлагал Дании гарантировать Шлезвиг и в четыре недели выслать герцога голштинского из своих владений, если король даст царю императорский титул и освободит русские корабли от зундской пошлины. Но это средство ни к чему не могло послужить, и в Дании уже считали Шлезвиг потерянным.
Теперь обратимся к Швеции и посмотрим, каким образом между нею и Россиею был заключен союз, так напугавший Данию.
После Ништадтского мира резидентом в Швецию отправился родной брат резидента в Дании Михайла Петрович Бестужев-Рюмин, который начал свои донесения о Швеции такими словами: «Как я вижу, здесь настоящая Польша стала: всякий себе господин, и подчиненные начальников своих не слушают, и никакого порядка нет». Первым делом Бестужева было предложить добрые услуги России в примирении шведского короля с герцогом голштинским, но резидент «довольно приметил», что это предложение королю очень противно. В мае 1722 года Бестужев доносил, что в Стокгольме пронесся слух, будто цесаревна Елисавета Петровна сговорена за герцога голштинского; эта весть произвела большую тревогу при дворе и большую радость в голштинской партии. Любопытно видеть, как русские даровитые люди, отысканные Петром и разосланные им на дипломатические посты, не только старались вникать в настоящее положение государств и их взаимные отношения, но и изучали историю и на основании исторических соображений выводили свои заключения о настоящих интересах. Бестужеву были подозрительны частые конференции цесарского посланника Фрейтага и ганноверского министра с четырьмя шведскими сенаторами — графом Горном, Дикером, Тессином и Делагарди, которых он называет республиканцами, т. е. приверженцами той формы правления, какая была введена в Швеции по смерти Карла XII. Как же объяснял себе Бестужев эти частые конференции и тесную дружбу? «Я думаю, — писал он Петру, — что они хотят Данию, Швецию и Норвегию соединить под одну корону, как было так называемое кальмарское соединение во времена датской королевы Маргариты, и что этот проект цесарский и ганноверский дворы будут поддерживать; это только мое мнение». Бестужев взял слишком высоко: хлопотали не о восстановлении Кальмарского союза. Барон Шпар, шведский посланник при английском дворе, представил своему королю проект тройного союза между Швециею, Даниею и Англиею, причем король английский обещал привлечь к союзу и Голландию. Король чрезвычайно ласкал английского посланника, с которым он постоянно ужинал вместе у кассельского посланника; иногда на этих ужинах бывал и датский посланник, и более никого. Король прежде всего хлопотал, чтоб перевести наследство шведской короны в свой кассельский дом; но для этого единственным средством считалось восстановление самодержавия, и король всю зиму и лето ездил по провинциям, задабривая и подкупая влиятельных людей, чем сильно раздражил против себя аристократию. Сенаторы говорили Бестужеву, что они ясно видят намерение королевское ниспровергнуть конституцию и потому возлагают большие надежды на русского государя, который не допустит до этого ниспровержения. «Очень удивительно, — писал Бестужев, — что частный королевский совет состоит из людей незнатных и бескредитных; один из них — Нейгебауер, который был учителем у покойного царевича Алексея Петровича; другие — подобные ему». Опасаясь более всего герцога голштинского и его связи с Россиею, король написал французскому посланнику при русском дворе Кампредону, что он готов дать Петру императорский титул, если царь не вступит ни в какие обязательства с герцогом голштинским и удалит его от своего двора. Бестужев по указу объявил королю, что император не вступит с герцогом ни в какие обязательства, которые могут быть вредны его королевскому величеству, но сам король может рассудить, что удаление герцога было бы противно чести и славе императора, который желает примирить герцога с королем, ибо только таким средством можно будет удержать герцога от враждебных предприятий относительно короля; после этого примирения герцог и выедет из России. Король отвечал, что он от примирения с герцогом не удаляется, пусть только герцог пришлет в Швецию своего министра и исправит свои прежние поступки; однако голштинский министр должен приехать в Стокгольм после сейма, потому что во время сейма он будет интриговать. Бестужев сказал на это: «Голштинский министр приедет тогда, когда вашему величеству будет угодно, только бы ваше величество изволили склониться к примирению и обнадежили меня, что когда герцог первый шаг сделает и через своего министра признает и поздравит ваше величество королем, то ваше величество дадите герцогу титул королевского высочества». Это предложение королю очень не понравилось, и он сейчас начал говорить о другом.
В январе 1723 года открылся сейм. Маршалом был выбран президент Камер-коллегии Лагерберг, «самый добрый патриот, противник намерениям двора, а герцогу голштинскому доброжелательный», по отзыву Бестужева. «Из сего можно видеть, — писал резидент, — что партия дворовая очень бессильна перед другою, хотя и множество было закуплено. Я вполне надеюсь, что король на этом сейме не увеличит своей силы и власти, тем менее успеет относительно передачи наследства в кассельский дом; королевская партия об этом и упоминать не смеет». Королевская партия потерпела поражение и при выборах в секретный комитет, состоявший из ста человек и ведавший тайные дела, как-то: заключение союзов и т. п. Оказалось, что из выбранных 98 человек — патриоты, т. е. противники королевским намерениям, и только двое — из королевской партии. Несмотря на объявление короля Бестужеву, чтобы голштинский посланник приезжал после сейма, известный нам Бассевич в звании чрезвычайного посла герцогова явился в Стокгольме в самом начале сейма; король послал было приказ в Финляндию задержать Бассевича, но общественное мнение принудило его возвратить этот приказ. Бассевич привез Бестужеву тысячу червонных для необходимых издержек на сейме. Скоро королевская партия потерпела третье поражение: из среды сеймовых депутатов от крестьянского сословия явилось предложение усилить власть королевскую; депутаты городского сословия уведомили об этом депутатов дворянских, и депутаты трех сословий — дворянского, духовного и городского — единогласно отвергли предложение и постановили сыскать между крестьянскими депутатами зачинщиков дела и наказать как изменников; при этом решении раздались громкие рукоплескания со стороны депутатов от дворянства, и была великая радость по всему городу. Некоторые из знатнейших дворянских депутатов говорили Бестужеву, что если бы депутаты от духовного и городского сословий одобрили крестьянское предложение, то они, дворяне, разорвали бы сейм и отправили депутацию к русскому императору с просьбою о покровительстве, потому что по седьмому параграфу Ништадтского договора император обязался поддерживать настоящую форму правления в Швеции. «Я знаю, — писал Бестужев, — что шляхетство стращало депутатов духовных и городовых этим седьмым параграфом, стращало, что потребует у русского императора войска и галер для охранения своей вольности, и этою угрозой многих удержало. Таким образом, король понапрасну трудился, и по провинциям ездил, и множество денег понапрасну истратил; ваше величество, пользуетесь здесь великим уважением, и, пока нынешняя форма правления существует, нималого опасения со стороны шведской не имею».
Но если Бестужев писал, что Россия не могла ничего опасаться со стороны шведского короля, то и последнему писали, что ему нечего опасаться со стороны России. В начале марта приезжает к Бестужеву Бассевич и показывает письмо, полученное им из России от французского посланника Кампредона; в письме говорилось, что император начал принимать герцога голштинского очень холодно и что Россия находится в дурном состоянии: денег нет, ожидают голода, войско в самом жалком положении, третья доля его и 50000 лошадей пропали в Персидском походе, наконец, ожидается турецкая война. Бестужев проведал, что Кампредон те же самые известия препроводил шведскому королю через кассельскую канцелярию и они уже сообщаются, будто по секрету, некоторым лицам. Эти внушения, впрочем, не имели никакого действия, тогда как сильное впечатление произвело объявление, сделанное от имени императора Бестужевым графу Горну, президенту Иностранной коллегии, самому влиятельному тогда вельможе в Швеции; объявление состояло в следующем: «Так как к его императорскому величеству приходят известия, будто король старается ниспровергнуть настоящую форму правления и сделаться самодержавным, то его императорское величество приказал мне наисильнейшим образом обнадежить всех добрых патриотов, что он по обязательству мирного трактата не оставит их своею помощию и переменить настоящую форму правления не допустит». Это объявление привело в восторг Горна, и он просил резидента приехать на другой день к графу Делагарди. У Делагарди Бестужев нашел Горна и еще двух патриотов, и все просили Бестужева благодарить императора за такую великую милость. Бассевич по настоянию сейма получил наконец аудиенцию у короля, который все откладывал ее, желая протянуть время до окончания сейма. «Дела герцога голштинского находятся в наилучшем состоянии, — писал Бестужев, — можно было бы на этом сейме утвердить за ним и наследство шведского престола, только понадобились бы большие деньги, ибо хотя у герцога и много доброжелателей, но даром ничего делать не хотят; здесь люди интересоватые, к тому же бедны, и можно сказать, что за деньги все здесь получить можно». Бассевич подал мемориал с требованием для герцога титула королевского высочества; сейм согласился и в том же заседании определил признать за русским государем императорский титул. Известие, что государственные чины определили дать герцогу голштинскому титул королевского высочества, сильно опечалило короля; партия его оробела, «и лучшие его партизаны томным видом являются, властно яко бы им великое несчастие случилось», по выражению Бестужева. Все думали, что король скрепя сердце утвердит решение сейма, но он объявил, что очень недоволен этим решением, и дал письменный протест, подписанный его рукою; королева от себя дала также письменный протест; в обоих протестах говорилось, что признание герцога королевским высочеством предосудительно государству, служа как бы признанием прав герцога на шведскую корону. В следующем заседании сейма придворная партия поддерживала протесты, но партии голштинская и патриотическая пересилили придворную, будучи в десять раз многочисленнее, и сейм объявил, что своего решения не переменит. Поступок короля и королевы только сильно раздражил государственные чины, отчего выигрывал герцог голштинский. Друзья сообщили Бестужеву за тайну, что в протоколе секретного комитета явился план, по которому король хотел сделаться самодержавным и упрочить наследство шведской короны в кассельском доме, для чего обещал королю прусскому остальную часть Померании, если тот поможет ему.
Петр был очень доволен, пожаловал Бестужева в камергеры и дал ему звание чрезвычайного посланника; но в то же время он поручил ему узнать, не нуждается ли голштинская партия в помощи прусского флота, чтобы провозгласить на том же сейме герцога голштинского наследником шведского престола. Но на вопрос Бестужева доброжелательные единогласно отвечали, что они за доброе намерение императора благодарят и от всего сердца желали бы утвердить наследство за герцогом голштинским на этом же сейме, только этого сделать нельзя; король против чаяния согласился на все, что государственные чины от него требовали, и потому теперь надобно удержаться от дальнейших намерений, чтобы не испортить дела, не навести подозрения и не повредить доверенности, какую нация имеет к русскому императору. Люди, находившиеся тайно в службе герцога и сидевшие в секретном комитете, также советовали не начинать дела о наследстве, которое герцога не минует, только бы он продолжал вести себя так, как вел до сих пор. После этих объявлений надобно было удовольствоваться пенсиею, которую сейм назначил герцогу; кроме того, Бестужев сейчас же предложил оборонительный союз между Россиею и Швециею. Предложение было принято, несмотря на старания английского и датского министров помешать делу; сейм, заканчиваясь, уполномочил Сенат заключить договор, который и был заключен 22 февраля 1724 г.; постановили, что если одна из договаривающихся держав подвергнется нападению от какого-нибудь европейского христианского государства, то другая обязана употребить добрые услуги для примирения; если же все старания окажутся тщетными, то выставить войско: Россия выставляет 12000 пехоты, 4000 конницы, 9 кораблей линейных, 3 фрегата; Швеция выставляет 8000 пехоты, 2000 конницы, 6 кораблей линейных, 2 фрегата. Жалованье вспомогательным войскам платит их государство, государство же вспомоществуемое доставляет провиант, фураж и квартиры. Генеральная команда принадлежит государству вспомоществуемому, но каждое важное действие наперед обсуждается в совете в присутствии генерала со стороны государства помогающего. Договаривающиеся державы объявляют, что у них ни с кем нет союза, который бы мог быть противен заключаемому союзу. Если какая-нибудь другая держава захочет вступить в этот союз, то может это сделать не иначе, впрочем, как с соизволения обеих договаривающихся держав. Должен быть как можно скорее заключен договор торговый. Оборонительный союз заключается на 12 лет. К этим статьям договора присоединены были два секретных артикула и один сепаратный. В первом секретном артикуле говорилось: «Так как владеющий герцог голштейн-шлезвигский уже много лет лишен своего княжества Шлезвигского и так как императору всероссийскому и королю шведскому очень потребно, чтоб этот им обоим близкий государь получил свое и таким образом восстановлен быть мог совершенный покой на Севере, поэтому Россия и Швеция обязуются наисильнейшим образом домогаться этого как при датском, так и при других дворах, и если никакие представления не помогут, то Россия и Швеция с другими державами, и особенно с цесарем римским, будут советоваться и рассуждать, каким бы образом это дело безопасно могло быть приведено к окончанию».
Второй секретный артикул заключал такое обязательство: «Так как их величества российское и шведское полагают, что цель оборонительного союза, именно покой и безопасность их государств и подданных, не может быть достигнута, если в королевстве Польском произойдет беспокойство от причин внутренних или от побуждения внешнего, поэтому их величества крепко договорились между собою предотвращать и утушать подобные беспокойства и особенно стараться, чтоб республика Польская сохраняла свою древнюю вольность, привилегии пакта конвента и прочие ей принадлежащие права». В сепаратном артикуле за Швециею утверждалось право в продолжение 12 лет, т. е. срока оборонительного союза, беспошлинно вывозить из России товаров на 100000 рублей.
В июне Бестужев объявил о помолвке цесаревны Анны Петровны за герцога голштинского и по этому случаю писал императору: «Не могу довольно изобразить всеобщую здесь радость лучших, средних и подлых людей. Это супружество принимается за основание истинной, ненарушимой и вечной дружбы между Россиею и Швециею. Правда, что двору и его партии это очень неприятно, но в нации истинно все радуются, говорят, хотя все герцога оставили, но всевышний его не оставил, нашел ему такого милостивого и великого покровителя; партия придворная день ото дня умаляется, и как ее члены, так и республиканцы на истинный путь приходить начинают».
По заключении союза с Россиею шведские министры предложили английскому и ганноверскому посланникам свое посредничество для примирения их короля с русским императором; на их предложение из Англии был получен ответ, что это дело уже ведется французским правительством и должно скоро прийти к окончанию. Мы видели, что в 1721 году, во время заключения Ништадтского мира, в Париже был князь Василий Лукич Долгорукий, сменивший Шлейница, на которого пало подозрение в нескромности. По заключении мира Петр велел Долгорукому съездить к Дюбуа и поблагодарить за помощь, оказанную Франциею при мирных переговорах. С такою же благодарностию Долгорукий ездил потом и к самому регенту, после чего писал к своему двору, что английский король сердится на Дюбуа, зачем не включили его в мирный договор между Россиею и Швециею, и Дюбуа, боясь негодования английского короля, хочет поправить дело, т. е. помирить Георга с Петром. «Теперь пора, — говорил Дюбуа Долгорукому, — пора приступить к главному делу между Россиею и Франциею. Для утверждения такого славного и полезного мира, какой получила Россия, нужны гарантии, нужна гарантия королей французского и испанского; но если Россия вступит в союз с Франциею и Испаниею, то нужно включить в него и короля английского, как курфюрста ганноверского, иначе английский король вступит в союз с цесарем и другими; не думаю, чтоб ваш государь из желания отомстить королю английскому потерял из виду пользу, какую может получить от примирения с ним; притом если английский король согласится помочь герцогу голштинскому в возвращении Шлезвига, то ваш государь еще более умножит свою славу; а я знаю, что король английский хочет помириться с вашим государем». Сначала Дюбуа просил Долгорукого донести своему двору об этом разговоре, но потом вдруг прислал письмо с просьбою, чтоб было умолчано, и сильно беспокоился, не опоздал ли, не отправил ли уже Долгорукий своих донесений в Петербург, ибо в таком случае, говорил Дюбуа, я буду принужден через Кампредона отречься при вашем дворе от всех моих слов. Причину такой перемены Дюбуа выставил ту, что с английской стороны нет никакого отзыва о примирении с Россиею, а если ему начать о том говорить, то английский король загордится и дело примирения труднее будет вести к концу, поэтому он будет ждать, пока с английской стороны заговорят о примирении. Но, по мнению Долгорукого, причина была другая: Дюбуа хотелось показать, что с английской стороны холодны относительно примирения с Россиею, потому последняя не должна быть очень требовательна. О признании императорского титула за русским государем регент сказал Долгорукому: «Если бы это дело зависело от меня, то я бы исполнил желание его величества; но дело такой важности, что надобно о нем подумать».
В сношениях с Франциею Петр не покидал своей любимой мысли породниться с Людовиком XV. 6 мая 1721 года Долгорукий получил от него указ хлопотать о брачном союзе между королем и цесаревною Елисаветою Петровною. Но в конце года Долгорукий уведомил императора, что регент, сблизившись с Испаниею, устроил двойной брак: первый — между наследником испанского престола и дочерью регента, а второй — между Людовиком XV и испанскою инфантою, которая была по четвертому году; условились привезти ее во Францию и воспитывать здесь до совершеннолетия. В 1722 году нашлись другие женихи между французскими принцами, но эти женихи хотели взять в приданое Польшу. 5 января 1722 года Долгорукий писал из Парижа: «В экстракте из Кампредоновых реляций, которые я домогался видеть, написано, что из тех, которые в совет вашего императорского величества не входят и в конференциях с ним, Кампредоном, не были, некто один предлагал ему о супружестве между дщерью вашего императорского величества Елизаветою Петровною и сыном дука регента дуком Шартром, и когда то супружество скончается, тогда ваше императорское величество изволите его, дука Шартра, учинить королем польским». Мы видели, как Россию и другие соседние государства занимал вопрос, кому должна достаться Польша по смерти Августа II; не хотели, чтоб она перешла к сыну его; но кто же могли быть другие кандидаты? Во время отсутствия Петра в Персидский поход, 30 октября 1722 года, министры его держали тайный совет. Вначале прочли письмо императора к канцлеру от 16 октября; в письме говорилось: «Понеже из присланных реляций видится, что о слабости короля Августа от всех пишут и что для того спешит о наследстве сыну своему (о чем уже указ вам есть, как то предварить); в тех же реляциях пишут, что при других дворах под рукою уже кандидатов приискивают, а с нашей стороны в том спят, а ежели вскоре то случится, то мы останемся: того ради не худо б в запас и нам сие чинить и обнадежить кого, что в таком случае помогать будем; а о. персоне я лучше не знаю, как о том, о ком при отъезде говорил». Тайные советники вспомнили, что Петр говорил о королевиче Константине Собеском, и в этом смысле отправили инструкцию князю Сергею Долгорукому в Варшаву. Но князь Василий Лукич писал из Парижа о других кандидатах: «Как стал быть здесь слух, что король польский начал быть болен и по всем оказательствам жизни его продолжительной быть не чают, то при здешнем дворе начали быть предложения и негоциации, кого по нынешнем короле избрать на тот престол. Министры английской и саксонской усильно домогаются здесь, чтоб утвердить на том престоле сына нынешнего короля, сие заверно мне сказано; также слышал я, будто и цесарь того же у здешнего двора домогается. Регент и кардинал Дюбуа на те предложения мало склонности показали и рассуждали, что прибыточнее Франции возвести на тот престол Рагочаго (Рагоци), чтоб был противен цесарю. Пред нескольким временем Конт де ла Марк рассуждал со мною партикулярно, не можно ль учинить супружества между вашею среднею дщерию и дуком бурбонским и чтоб вы изволили помощи возвести его, дука бурбонского, на польский престол, а Франция с ее стороны о том стараться будет. Я отвечал, что воли вашей не ведаю, однако говорил, что удобнее быть супружеству между дуком бурбонским и меньшею дщерею царя Иоанна Алексеевича (Прасковьею), а среднюю вашу дщерь сочетать с сыном дука регента дуком Шартром. Сего месяца в 13 ездил я нарочно в Версалию, и кардинал начал мне говорить, что при дворе вашем цесарский министр старается, чтоб учинить обязательство между вами и цесарем, только он, кардинал, не надеется, чтоб вы к тому склониться изволили, ибо легко изволите усмотреть, что союз с королем французским вам прибыточнее, чем с цесарем. Я ему отвечал, что негоциация (с Франциею) не продолжается только за ними, ибо Кампредон никакого указа и доныне о том не получил; кардинал обещал отправить нарочного курьера к Кампредону с инструкциею. Кардинал сказал, что императорский титул дан будет тотчас по заключении союза. Кардинал продолжал, что при Порте некоторые державы стараются склонить турок к войне против вас и, как скоро он о том уведал, тотчас отправил нарочных курьеров к послу французскому в Царьград с указом, дабы всевозможными способами старался отвращать Порту от войны с вами. Потом кардинал, взяв меня за руку, сказал, что он любит меня, как родного брата, и для того откроет мне последний важный секрет: дук регент может учинить супружество между среднею дщерию вашею и сыном своим дуком Шартром, и потом вы соизволите помощи к возведению дука Шартра на польский престол; дук регент презрел дочь цесаря и дочь короля португальского и намерен обязаться свойством с вами».
Женихи и требование их Польши в приданое не нравились Петру. В том же 1722 году князь Василий Лукич был отозван из Франции; его место занял камер-юнкер князь Александр Куракин, сын известного князя Бориса Ивановича Куракина. Старик отец его продолжал быть посланником в Гаге, где, между прочим, он должен был наблюдать, чтоб в газетах не печаталось ничего предосудительного против России, и опровергать печатаемое. Легко понять, как трудно было Куракину исполнять эту обязанность в республике при свободной печати. Однажды Куракин получает императорский указ: «Для чего он такие ложные и вымышленные повести о России не опровергает, и, как видно, курантерам (газетчи кам) в печатании их свобода дается». «Сия экспрессия так чувственна мне есть, что нахожу себя вне ума, каким образом могу на сие вашему величеству доносить, — отвечал Куракин, — от младенческих лет своих служил и служу вашему величеству с такою верностию и усердием, какие только возможны наивернейшему из подданных. Во всех делах по указам вашего величества поступал и к желаемому концу их доводил, но относительно газетеров, к моему собственному несчастию, не могу достигнуть желаемой цели; не один я из министров приношу на них жалобы, но предупредить никто этого не может. Притом опровергать печатающиеся о России известия очень опасно, ибо я часто не знаю истинного положения дел и опровержением могу повредить интересам вашего величества, как, например, относительно герцога голштинского: не знаю, быть может, действительно существуют какие-нибудь обязательства, сходные с интересом вашего величества. Так, в прошлых годах, когда генерал Вейсбах был отправлен с поручением в Вену, я по указу вашего величества разгласил здесь и в газетах напечатал, что генерал поехал в Вену по собственным делам, безо всякого поручения от правительства, и вот Вейсбах пишет мне с жестокими выговорами, что я повреждаю интересы вашего величества».
Когда молодой князь Александр Куракин был назначен во Францию, отец его осенью 1722 года поехал туда же и велел объявить кардиналу Дюбуа, что приехал на короткое время, во-первых, для того, чтоб рекомендовать ему сына своего, во-вторых, посоветоваться с искусными врачами насчет своего расстроенного здоровья, от двора же своего не имеет никакого поручения. Дюбуа велел ему отвечать, что будет обходиться с ним как с своим старым знакомым и приятелем и поговорит с ним обстоятельно. Действительно, через несколько дней после обеда кардинал пригласил Куракина в кабинет и начал длинный разговор: «Я тебя могу обнадежить, что герцог регент питает глубокое уважение к царскому величеству и намерен связать Францию и Россию тесным союзом, и хотя с нашей стороны это намерение было показано, однако со стороны вашего двора объяснение было непространное. Правда, теперь за отлучкою царскою делать нечего; будем ожидать его счастливого возвращения, и тогда Кампредон начнет дело, а я могу объявить тебе свое мнение. Его царское величество есть великий монарх, деяниями своими получил великую славу, распространил свое государство и в такую привел себя силу, что пользуется всеобщим уважением в Европе. Рассуждаю, что его величество не желает более распространять своих пределов, а только надобно стараться приобретенное сохранять; для этого нет лучшего способа, как заключить тесный союз с Франциею, которая также не намерена более распространять своих владений, но только старается охранять свою безопасность и поддерживать уважение к себе в других государствах; и когда Франция с Россиею будут в тесном союзе, тогда они могут держать в своих руках баланс европейских интересов, повелевать другими и могут оставаться всегда в дружбе безо всякой ревнивости. Главный вопрос в Европе, относительно которого надобно принимать меры, — это вопрос об австрийском наследстве, соединенный с вопросом о наследстве в империи, если цесарь умрет без наследников мужеского пола. Вследствие брачных союзов с австрийским домом ближайших наследников двое — курфюрсты саксонский и баварский, да у нынешнего цесаря есть дочь; так надобно заранее об этом помыслить, которого претендента держаться, а мы, будучи в союзе друг с другом, сделаем все, что захотим. Притом по всему можно видеть, что в Германии рано или поздно дойдет до войны вследствие религиозных столкновений; интерес Франции и России требует вмешательства в это дело. Поэтому я рассуждаю, что царскому величеству надлежит беречь свои силы на будущее время, а теперь не вдаваться ни в какие предприятия, которые могли бы во многих государях возбудить опасения и принудили их к союзу между собою: так, прошлою весною, когда разгласилось, что царское величество намерен вступить в империю в интересах герцогов голштинского и мекленбургского, то цесарь обещал английскому королю дать 30000 войска; короли датский, шведский и мелкие владельцы имперские также были склонны к этому обязательству. Я тебе объявляю, что теперь наш план состоит в том, чтоб цесарь был в одиночестве, не допускать его в тесные союзы с другими державами; поэтому мы трудимся всячески Англию держать при себе и не допустить ее возобновить прежнюю дружбу с цесарем, потому что Англия сильна и важна по положению своему и богатству, и если б она теперь отделилась от нас, то могла бы держать против нас баланс и помешать всем нашим намерениям. Я бы желал, и надобно стараться, чтоб царское величество все несогласия с Англиею прекратил, и если нельзя помириться за какими-нибудь трудностями, то по последней мере ненадобно раздражать англичан, чтоб не заставить их отдаться в руки цесарю, откуда произойдет немалое предосуждение нашим общим интересам. На прусский двор совершенно полагаться ненадобно, потому что нет у него твердости, во всяком опасном случае старается держать себя нейтральным. Я знаю, что царскому величеству донесено, будто у нас не прямое намерение искать его дружбы, но это сущая неправда: могу тебя обнадежить, что ничего так не желаем, как утвердить дружбу с его величеством, и что видим в этом свой интерес. Напоминаю о Швеции, как была нам полезна ее дружба и Густав-Адольф какие выгоды Франции доставил; но теперь Швеция так упала, что не имеем на нее никакой надежды и вместо ее желаем иметь дружбу с царским величеством, которая нам будет в десять раз выгоднее как по великой силе его, так и по положению России».
Старику Куракину делались внушения и с другой стороны во время этого краткого пребывания его во Франции. Маршал Тессэ говорил ему, нельзя ли устроить брак между герцогом Бурбоном и одною из дочерей царских и в таком случае герцога сделать королем польским. Куракин спросил у маршала, от себя ли он это только говорит или по приказанию герцога Бурбона. Тессэ отвечал, что говорит от себя, по-дружески, и требует мнения Куракина, как он думает, согласится ли на это царь. Куракин сказал, что ему без донесения нельзя узнать о согласии своего государя, и потому просил его переговорить сначала с герцогом Бурбоном и тогда объявить подлинно, чтоб можно было написать в Россию основательно. Тессэ отвечал, что дело это при нынешних обстоятельствах чрезвычайно деликатное: если Кампредон проведает об нем при русском дворе и даст знать герцогу Орлеанскому и кардиналу Дюбуа, то это сильно повредит как ему, маршалу, так и самому герцогу Бурбону; герцог Орлеанский и кардинал Дюбуа не позволят привести дела к окончанию, лучше оставить так до удобного времени. В 1723 году умер кардинал Дюбуа, за ним последовал и герцог Орлеанский, первым министром сделался герцог Бурбон-Конде. Эти перемены при французском дворе требовали присутствия здесь опытного дипломата, и Петр велел опять ехать во Францию старику Куракину Борису Ивановичу. Перед отъездом, из Гаги еще, Куракин писал императору, что маршал Тессэ, получивший теперь важное значение по близости к герцогу Бурбону, был у его сына и между прочими разговорами упомянул: «О чем я говорил отцу, то до сих пор остается в прежнем положении, отпиши к нему». «И понеже ныне я туды отъезжаю, — писал старик Куракин, — прошу ваше величество повелеть мне объявить, также и самому дуку де Бурбону, ежели говорить сам будет, понеже дук де Бурбон сам первым министром есть, и опасности ни от кого более не имеет, и ко мне всегда особливую склонность являл. При сем же доношу вашему величеству, что здесь получено, известие через тайную корреспонденцию, что король французский, как никогда, склонности не имел жениться на дочери испанского, а ныне весьма не хочет и намерен ее в Гишпанию отослать и что начинает иную искать».
Как только Куракин приехал в Париж (в начале 1724 года), то Тессэ объявил ему, что «дук» теперь опасности ни от кого не имеет и по-прежнему желает вступить в брак с одною из русских цесаревен в надежде, что тесть поможет ему получить польский престол по смерти короля Августа, ибо та корона «весьма в руках и воле русского государя: кому захочет отдать, тому и будет». «Помянутый дук, — писал Куракин, — очень предан интересам вашего величества, равно как и все министры, особенно епископ Фрежюс (Флёри), учитель королевский, и маршал Девильяр; от епископа теперь все зависит, потому что держит короля в своих руках. Рассуждая со мною о положении дел в Европе, он мне сказал, что французский король, руководясь своею совестию и интересом Франции, рано или поздно должен заступиться за кавалера св. Георгия (Стюарта, претендента на английский престол). Из этого можно понять, какой он партии, и все первые особы в государстве ничего так не желают, как твердой дружбы с испанским королем и тесного союза с вашим величеством. Если вашему величеству не угодно исполнить желание герцога Бурбона относительно брака и Польши, то по крайней мере надобно его манить надеждою и тянуть переговоры, как Англия покойного герцога Орлеанского держала при себе в рабстве, маня французскою короною».
Петру не угодно было исполнить желание герцога Бурбона; старинное сильное желание его встрепенулось, когда Куракин дал ему знать, что Людовик XV не хочет жениться на испанке, и он тотчас написал посланнику: «Пишешь о двух делах: первое, что дук де Бурбон сватается на нашей дочери; другое, что король не хочет жениться на гишпанской; того ради зело б мы желали, чтоб сей жених нам зятем был, в чем гораздо прошу все возможные способы к тому употребить, твой труд по крайней возможности, а первое можешь на описку взять или иной отлагательный способ употребить ласковым образом». «Денно и нощно о том думаю, — отвечал Куракин, — и способы ищу, и всегда искать буду, и открывать каналы, к тому способные, через друзей моих, по моему здесь кредиту; сам внушаю старым, сын мой внушает молодым, окружающим короля; но необходимо сделать внушение самому королю; только дело это такое деликатное, как, ваше величество, лучше меня, раба своего, соизволите знать и рассудить. Во-первых, надобно сделать королю внушение так, чтобы дук и прочие, желающие поддержать связь с Испаниею, о том не узнали преждевременно; во-вторых, внушение должно быть сделано самым деликатным образом; в-третьих, должна быть сохраняема величайшая тайна. Донесу, например, как открываются подобные деликатные дела: я знаю наверное, что посол португальский дон Луи имеет указ хлопотать о дочери своего короля и предлагает условие, чтоб инфанту испанскую, которая здесь живет, отдать в обмен за сына короля португальского, который сходен с нею летами; другой, герцог лотарингский, также хлопочет о своей дочери, и министры обоих дворов имеют портреты всей фамилии своих государей и раздают копии с портретов обеих принцесс многим придворным, чтоб король мог их увидать. Предоставляю мудрому рассуждению вашего величества, не надобно ли и нам то же сделать, но я портретов государынь цесаревен до сих пор еще не имею. Теперь кратко донесу об интригах при здешнем дворе по этому делу: существует большая партия из таких людей, которые беспрестанно бывают около короля для его забавы, но в делах никакой силы не имеют; они, видя нежелание короля вступить в брак с инфантою, внушают, чтоб разорвал условие и женился на другой принцессе; эти они хотят заслужить милость короля, вырваться из порабощения правительственных лиц и себя сделать людьми. Но дук де Бурбон с своими всячески старается, чтоб король остался при прежнем намерении; итак, время покажет нам, кто выиграет этот процесс, но все того мнения, что первая партия восторжествует. О состоянии короля доношу, что теперь он так же самовластен, как и прадед его; правда, дел правления он на себя не перенимает, но для своих забав все повелительно чинит, и никто не смеет ему противоречить, даже сам епископ Фрежюс, потому что, зная нрав его, боится потерять его милость».
Из дел чисто политических на первом плане было восстановление дипломатических сношений между Россиею и Англиею при посредстве Франции. По мнению старика Куракина, интерес России требовал уступить желанию Франции и примириться с Англиею, тем более что примирение будет только для вида. Так понимал дело и герцог Бурбон, настаивая в разговорах с Куракиным на примирении и представляя, что примирение это развяжет Франции руки для вступления в теснейший союз с Россиею. Куракин писал Петру, что, по его мнению, надобно помириться с королем Георгом без всяких условий и объяснений, предать забвению все прошлое, отправить министров и возобновить корреспонденцию. Предвидя возражение, что возобновление дипломатических сношений между Россиею и Англиею может ослабить партию тори и претендента Стюарта, которого в России считали нужным поддерживать, Куракин писал, что как скоро в Лондоне будет русский министр, то в нем обе партии найдут поддержку и через него гораздо удобнее можно будет вести с ними корреспонденцию, чем теперь, не имея никого в Англии. Герцог Бурбон прямо объявил Куракину, что он истинный друг претенденту, никогда от этой дружбы не отстанет, и просил донести Петру, что в свое время будет иметь всякое старание об интересах кавалера св. Георгия, как обыкновенно называли претендента. Король и весь двор питают такие же чувства к кавалеру, но теперь по обстоятельствам европейских дел Франция не может сделать для него ничего полезного и потому должна молчать о своем добром к нему расположении. Франция принуждена всячески стараться о сохранении мира в Европе и для этого должна поддерживать дружбу с английским королем Георгом. Но если со стороны Англии дружба эта будет чем-нибудь нарушена, то Франция принуждена будет принять свои меры и вступить в соглашение с Россиею для возведения на английский престол кавалера, что будет легко сделать таким двум могущественным государствам; притом для начатия войны в Европе нужно дать время королю Людовику XV прийти в такой возраст, в котором он был бы способен заниматься делами.
Петру хотелось сблизиться с Франциею и вовсе не хотелось сблизиться с королем Георгом английским, но французское правительство, боясь раздражить Англию, требовало, чтоб прежде заключения союза между Россиею и Франциею первая примирилась с английским королем. Наконец Петр согласился вести через Францию дело о примирении своем с английским королем, требуя, чтоб последний снова принял Бестужева к двору своему в качестве русского министра. Французский двор обратился с этим делом к английскому и получил ответ, что король Георг с великим удовольствием принимает желание русского государя, охотно отправит посла в Петербург и даст царю императорский титул, но относительно принятия Бестужева находится трудность; управлявший французским министерством иностранных дел граф Морвиль объявил, однако, Куракину, что Франция старается уничтожить и эту трудность.
На этом остановились сношения между Россиею и Франциею относительно Англии; мы видели, что французское правительство давало знать русскому, что сближение с королем Георгом должно быть только видимое, что сочувствие обеих держав к претенденту, или кавалеру св. Георгия, как его тогда называли, должно сохраняться в прежней силе. Претендент продолжал сношения с Петром, на которого стюартисты, или якобиты, надеялись более чем на какого другого государя Европы вследствие явной вражды его к королю Георгу. В апреле 1722 года поверенный претендента Томас Гордон давал знать императору, что, по всем известиям из Англии, тамошний народ терпит большие тягости от настоящего министерства и все усердно желают восстановления на престоле законного короля. «Истинно доношу, — писал Гордон, — что они требуют только помощи в 6000 человек войска с оружием еще на 20000 человек и с амунициею, соответствующею этому числу. Если это великое дело исполнится с помощию вашего императорского величества, то не только увенчает бессмертною славою все великие деяния вашего прехвального царствования, но и будет содействовать счастливому окончанию последующих ваших предприятий. Для отправления русских войск, ваше императорское величество, по своей высокой мудрости соизволите указать такое место, где бы можно было это сделать с наибольшею тайною, ибо счастливый исход дела преимущественно зависит от тайны. При проходе кораблей и транспортов через Зунд надобно распорядиться так, чтоб они были свободны от посещения датских офицеров для осмотра и взимания пошлины; и когда войска благополучно достигнут назначенного места в Британии, то военные корабли и транспорты должны возвратиться, не теряя ни минуты времени, чтоб неприятель не захватил их в свои руки». В июне того же года претендент король Иаков писал Петру, что у него не достает слов для выражения благодарности за доброе расположение, оказываемое ему императором такое долгое время; чувства, столь достойные его императорского величества, могут только привлечь к нему новые благословения неба и доставить имени его еще большую славу в Европе, ибо поддержанием правого дела Стюартов он может установить прочный мир в Европе. Иаков посылал при этом план высадки русских войск в Англию и просил как можно скорее привести его в исполнение; этот план был не иное что, как распространение плана, находившегося в письме Гордона. Персидский поход Петра объяснял в глазах претендента, почему на его план не могли обратить внимания в России. В начале 1723 года он написал другое письмо, в котором, поздравляя с успехами персидской войны, изъявлял надежду, что император обратит некоторое внимание на сообщения, сделанные от имени претендента русскому министру в Париже. Иаков уверял Петра, что все дело между ними останется в величайшем секрете и что никогда еще не представлялось таких благоприятных обстоятельств для высадки в Англию, как теперь. Но время для этих уверений было выбрано очень неудачное: персидские и еще более связанные с ними турецкие дела занимали все внимание Петра, и, кроме того, несмотря на всю вражду свою к королю Георгу, он не мог думать о высадке своих войск в пользу претендента без помощи других держав, особенно Франции, а во Франции твердили о необходимости примирения с настоящим правительством Англии.
С 1723 года видим постоянное русское посольство в Испании. Отправленный в Мадрид в звании советника посольства камер-юнкер князь Сергей Дмитриевич Голицын получил инструкцию смотреть на все поступки испанского двора, воинские приготовления, вооружение флота; разведывать, в какой дружбе и обязательствах король испанский находится с другими державами, особенно с Францией, и не намерен ли начать войну в Италии с цесарем или с Англиею для получения от нее Гибралтара и Порт-Магона; приятна ли присылка его, Голицына, ко двору испанскому, и в конфиденции объявить министрам испанским склонность императора к установлению доброго купечества между Россиею и Испаниею, чтобы получать товары из первых рук. Отвечая на эти пункты, Голицын доносил, что испанская армия, простирающаяся от 40 до 50000 человек, находится в самом жалком положении, жалованье офицерам не выплачивается; флот в таком же состоянии: искусных офицеров и матросов почти нет, кораблей строится очень мало, в мореплавании испанцы не имеют никакого искусства, а иностранцам, которые у них в великой ненависти, высшего начальства не поручают; материалы для строения, оснащения и вооружения кораблей получают с севера, хотя Испания все это имеет в изобилии и могла бы снабжать и другие государства; нет в этих делах искусных людей, нет порядочного адмиралтейства и арсенала. Поэтому Испания не в состоянии ничего начать, ибо не только действовать наступательно, и себя защищать не может от набега африканцев, следовательно, никакой надежды на Испанию иметь нельзя. Купечество национальное в Испании бедное и в торговом деле неискусное; мануфактур никаких нет. В то время, когда князь Голицын сообщал из Мадрида такие печальные известия о состоянии Испании, в России патер Арчелли, поверенный герцога пармского, вел переговоры о браке испанского инфанта Фердинанда и малолетней дочери Петра цесаревне Наталии; но дело не повело ни к каким результатам.
