Глава II.
Продолжение царствования Петра I Алексеевича
Как только было получено известие о разрыве мира со стороны турок, Петр послал повеление князю Мих. Мих. Голицыну двинуться к молдавским границам с десятью драгунскими полками и сторожить движение турок и татар. Шереметев должен был идти туда же из Ливонии с двадцатью двумя пехотными полками; князь Михайла Ромодановский отправился в Путивль с дворянскими полками, а киевский губернатор князь Дм. Мих. Голицын должен был следить за запорожцами. 25 февраля 1711 года в Московском Успенском соборе в присутствии царя объявлено было народу о войне против врагов имени Христова; перед собором стояли оба гвардейские полка, готовые к выступлению в поход: на их красных знаменах виднелся крест с подписью: «Сим знамением победиши».
6 марта сам царь выехал из Москвы к польским границам. В Луцке остановил его сильный припадок болезни, о котором он так уведомлял Меншикова 9 апреля: «Объявляю, что я зело был болен скорбью такою, какой болезни от роду мне не бывало, ибо две недели с жестокими палаксизмами была, из которых один полторы сутки держал, где весьма жить отчаялся; но потом великими потами и уриною свободился и учусь ходить». В тот же день Петр написал и Апраксину: «Я был зело болен и не чаял живота себе (от скорбутики), но ныне, слава богу, прихожу в прежнее». Печальное расположение духа не покидало Петра и, разумеется, могло только усилиться от болезни. 12 апреля он писал Меншикову в ответ на известие о смерти царевича имеретийского, умершего в шведском плену: «Зело соболезную о смерти толь изрядного принца; но невозвратимое уже лучше оставлять, нежели воспоминать; к тому ж имеем и мы подлежащий безвестный и токмо единому богу сведомый путь». 24 апреля он писал из Яворова Апраксину, попечению которого были вверены низовья Дона и который спрашивал, где ему лучше утвердить свое пребывание. «Где вам быть, то полагаю на ваше рассуждение, — отвечал Петр, — ибо вся та сторона вам вручена, и что удобнее где, то чините, ибо мне, так отдаленному и, почитай, во отчаянии сущему, к тому ж от болезни чуть ожил, невозможно рассуждать, ибо дела что день отменяются». Скоро, впрочем, стало веселее в Яворове: пришло известие, что татары, нападшие на Украйну, прогнаны с большим уроном, что Заднепровская Украйна, приставшая было к Орлику, сильными мерами приведена в послушание. Петр писал Меншикову 3 мая: «Наши войска будут на Днестре кончая в 15 сего месяца; о хане, чаю, что вы известны, что с уроном великим возвратился и сын его убит на Украйне. Здесь Заднепрская Украйна вся было к Орлику и воеводе киевскому (Потоцкому) пристала, кроме Танского и Галагана, но оную изрядно наши вычистили и оных скотов иных за Днепр к гетману, а прочих, чаю, в подарок милости вашей в губернию на пустые места пришлем. Христиане бедные зело ревностно к нам поступают и пишут неописанный страх и конфузию в поганых, которую наипаче умножил тот знак, когда пошли из Царяграда, тогда стал чрезвычайным штурм и магметово знамя, которое несено было пред янычарами в полку, то все изорвало и древко втрое изломило». Весело было в Яворове и Екатерине Алексеевне: знатные поляки давали балы, где ее принимали уже как царицу. «Мы здесь, — писала она Меншикову, — часто бываем на банкетах и на вечеринках, а именно четвертого дни (9 мая) были у гетмана Синявского, а вчерашнего дни были у князя Радивила и довольно танцевали. И доношу вашей светлости, дабы вы не изволили печалиться и верить бездельным словам, ежели со стороны здешней будут происходить, ибо господин шаутбенахт (Петр вице-адмирал) по-прежнему в своей милости и любви вас содержит».
В Ярославле Петр свиделся с королем Августом, и 30 мая заключен был между ними договор: «Вследствие опасного для соседних держав усиления шведского корпуса в Померании король Август выставляет 10000 конницы, также из регулярного польского и литовского войска сколько собрать может полков; царь употребит для той же цели 6000 своих войск, уже находящихся в Польше, и к ним присоединит еще от 8 до 10000, которые уже получили указ идти в Великую Польшу под начальством генерал-лейтенанта Боура; притом же царь даст королю 100000 рублей и обязуется не вводить более войск своих в королевство Польское. Датского короля обнадежить и склонить ко вступлению в сей концерт тем, что, когда экспедиция против Померании окончится, дастся ему помощь и для его конкетов. Царское величество себе из конкетов в Померании ничего не претендует и обещает, ежели возможно, сделать диверсию из Финляндии в пользу Дании. О разглашенных сумнительствах, будто бы его царское величество имеет намерение на ариентальское (восточное) цесарство и чтоб Речь Посполитую разорить и разлучить, объявлено королю, что его величество ни на одно, ни на другое ни мало рефлексии не сочиняет, и того б ради король в тех местах, где о том подозрение восприято, противное тому наговорил». Так как ближайшая опасность от турецкой войны грозила Польше, где успехи турок должны были снова поднять партию Лещинского против Августа, то последний обещал отряд войска для союзного действия с русскими против турок.
На поляков была плохая надежда; гораздо важнее была помощь, какую могли оказать в самих турецких владениях «бедные христиане, которые зело ревностно к нам поступали». На первом плане, разумеется, стояли тут Дунайские княжества. В Валахии господарем был Бранкован; в Молдавии прежний господарь Николай Маврокордат был свергнут Димитрием Кантемиром, который был обязан своим успехом крымскому хану. Последний прямо сказал султану в полном диване: «Бранкован богат и силен, у него много войска, он предан русским; неосторожно при настоящих обстоятельствах оставить в его руках Валахию; ежеминутно должно ждать от него измены и помехи успеху нашего оружия. Надобно захватить его, потому что добровольно он не явится в Константинополь; только Димитрий Кантемир в состоянии исполнить это дело, и потому назначьте его молдавским князем, а Николай Маврокордато не способен на это. Не могу сноситься я о важных делах с человеком, которому не верю». Кантемир получил Молдавию с обещанием, что если успеет захватить Бранкована, то ему отдадут и Валахию. Между тем турки объявили войну России. С одной стороны, христианское народонаселение с затаенным восторгом ждало полтавского победителя, с другой — турки делали сильные вооружения. На Молдавию должен был пасть первый удар. Кантемир, слабый между двумя сильными, прибегнул к оружию слабого, хитрости. Он вошел в тайные сношения с русским царем, открывал ему планы дивана и, чтоб удобнее прикрыть свое поведение, выпросил у визиря позволение прикинуться другом русских, чтоб лучше проникнуть их тайны. Визирь дал позволение, и Кантемир действовал на свободе: поверенный его в Цареграде, Жано, открыто отправлялся в Семибашенный замок, переговаривал с русским послом, принимал от него депеши и отсылал к Кантемиру, который пересылал их царю. Но долго хитрить было нельзя: два войска — турецкое и русское двигались к Молдавии. Кантемир созвал совет бояр и спрашивал, что делать в таких обстоятельствах! Бояре отвечали, что надобно удалиться куда-нибудь в безопасное место и дожидаться, на чьей стороне будет победа, чтоб принять сторону победителя. Кантемир удалился в Фальчинский уезд, но еще прежде отправил к Петру в Польшу посла Стефана Луку для заключения окончательного договора, давши знать туркам, что послал Луку с целию разведать силы и планы неприятеля. 13 апреля 1711 года Лука заключил с царем договор: «Господарь находится вечно под защитою царского величества, как верным подданным надлежит, и должен сперва секретно принесть присягу и, подписав своею рукою и припечатав княжою печатью, прислать как можно скорее с верным человеком; крайний срок присылки — последние числа мая. Это будет содержано в величайшей тайне до самого вступления русских войск в Молдавию; а между тем господарь обязан показывать царскому величеству всевозможную верную службу в корреспонденции и в прочем, как может, тайно». Пункты, на которых Кантемир принимал подданство, были следующие: 1) Молдавия получит старые границы свои до Днестра, со включением Буджака. До окончательного образования княжества все укрепленные места будут заняты царскими гарнизонами, но после русские войска будут заменены молдавскими. 2) Молдавия никогда не будет платить дани. 3) Молдавский князь может быть сменен только в случае измены или отречения от православия; в таком случае будет избран в преемники ему один из сыновей или братьев его; престол останется всегда в роде Кантемира до совершенного его прекращения. 4) Царь не будет заключать мира с Турциею, по которому Молдавия должна будет возвратиться под турецкое владычество. Кроме этого договора был еще другой — насчет будущей судьбы Кантемира, если военное счастие не будет на стороне русских. Царь обязался: 1) если русские принуждены будут заключить мир с турками, то Кантемир получает два дома в Москве и поместья, равные ценностию тем, которыми он владеет в Молдавии, сверх того, ежедневное содержание для себя и для свиты своей он будет получать из казны царской. 2) Если Кантемир не пожелает остаться в России, то волен избрать другое местопребывание.
В то время, когда молдавский господарь договаривался, обеспечивал свою судьбу в случае успеха и неуспеха русского оружия, «бедные христиане» действовали. Еще в мае 1710 года приезжал в Москву сотник Богдан Попович и привез грамоту от австрийских сербов, из городов Арада и Сегедина, от полковников Ивана Текелия и Волина Потыседа. Полковники писали: «О благочестивейший царю, красносиятельное солнце правды! милостивым оком воззри на нас, убогих, и твоими царскими щедротами промысли о нашей отеческой Сербской земле, от многих лет, грех ради наших, ярмом бусурманским обремененной, особенно когда воздвигнет господь бог крестоносную десницу твою на бусурмана; не забудь и нас, малейших, приглашением царским и милованием своим, да и мы потщимся службою своею за своего православного царя». Когда султан объявил войну, то сербский полковник Михайла Милорадович отправлен был для поднятия черногорцев против турок. В грамоте царя к черногорцам говорилось: «Известно да будет вашим благородным особам и всем народам, почитателям распятого Христа, бога нашего, чрез его же все надеемся в царствие его внити, добросердечно потрудившись за веру и церковь. Понеже турки-нечестивцы, видя наше царское величество христианскому народу доброжелательных и милостию божиею в воинских поступках преуспевательных и возимевши подозрение, будто мы намерены отбирать от них неправедное завладение и христианам, под игом их стонящим, воспомогать, осоюзились с еретиком королем шведским и нашему царскому величеству безо всякой от нас данной причины войну объявили: того ради мы, видя их такие неправды и презирая на гонение христиан, призвав бога на помощь, принуждены собирать не токмо наши войска и силы, но и прочих потентантов, союзников наших, и сего года имеем намерение идти на них войною, дабы не токмо против бусурмана отпор чинить, но и сильным оружием в средину владения его вступить и православных христиан, аще бог допустит, от поганского ига освободить. С любезно верными и искусными нашими войсками самоперсонально выступаем против врага, ибо должно презреть страх и трудности за церковь и православную веру и не только воевать, но и последнюю каплю крови пролить, что от нас по возможности и учинено будет. Притом, понеже известна нашему царскому величеству храбрость древних ваших владетелей, глубина добрых ваших христианских сердец и искусство, которое прежде сего по должности своей чрез храбрые оружия за веру в воинских случаях вы оказывали, как мы удостоверились из книг напечатанных, и во всем свете выхваляются искусства ваших народов, что Александр Македонский с малыми войсками тамошних народов многих царей побил и многие империи завоевал и бессмертную славу в военном обхождении по себе оставил; что Георгий Кастриот, сиречь Скандербег, во всю свою жизнь с немногими войсками вашего ж народа не токмо лютому поганскому зубу не допустил себя терзать, но еще на шестидесяти трех главных баталиях неприятеля наголову побил; и ежели бы прочие деспоты и владетели ваши с такими ж сердцами трудились, то не допустили бы себя в неволю и наследников своих в подданство. В нынешнее от бога посланное время пристойно есть вам древнюю славу свою обновить, осоюзившись с нашими силами и единодушно на неприятеля вооружившись, воевать за веру и отечество, за честь и славу вашу и за свободу и вольность наследников ваших. Если кто из вас в сей праведной войне потрудится, то от бога получит благовоздаяние, а от нас милость и награждение, и всякий по заслугам и желанию вашему привилегиями нашими пожалован будет, ибо мы себе иной славы не желаем, токмо да возможет тамошние христианские народы от тиранства поганского освободить, православные церкви тамо украсить и животворящий крест возвысить. Итак, если будет всякий по возможности трудиться и за веру воевать, то имя Христово прославится наивящше, и поганина Магомета наследники будут прогнаны в старое их отечество, пески и степи арапские». Весною 1711 года Милорадович писал Головкину, что, приехавши в Македонию, Диоклетию и прочие провинции и собравши всех христиан, князей и воевод, он подал царские грамоты Даниилу, митрополиту скендерийскому, и другим, кому следовало. Христиане, прочтя грамоты, сильно обрадовались и начали все единодушно за веру и отечество кровь проливать; и те, которые получали жалованье от венециан и турок, бросили это жалованье, соединились с своими и стали воевать, как при древних сербских царях и королях. Все это воины добрые, писал Милорадович, только убогие; пушек и прочих военных припасов не имеют. Когда он прошлым годом замки, слободы и села разорял и жег, то нуждался в олове и порохе, а достать нигде не мог, потому что латины и венециане под смертною казнию запретили продавать ему эти вещи; также запретили, чтоб никто не принимал его к себе в дом, и оттого, идя на войну и с войны, он принужден был ночевать в церквах. По словам Милорадовича, латины гораздо враждебнее его делу, чем турки, ибо латины надеялись, что земля будет вся их, и когда он пошел на турок, то латины посылали к ним письма, обнадеживая их, чтоб не боялись, и уговаривали турок, чтоб обещали христианам деньги за его голову; но христиане все обещались верно государю служить.
Между тем из разных мест Петр получал письма от турецких христиан, которые просили о немедленном вступлении к ним русских войск, чтоб предупредить турок. Сначала царь назначил армии Шереметева стать у Днестра к 15, а по нужде и к 20 мая; но теперь, после получения упомянутых писем, он послал сказать фельдмаршалу, чтоб войска сходились у Днестра непременно к 15 мая и готовили магазины. «Мы, — писал Петр 22 апреля, — тако ж к 15 числу мая к вам будем, и ежели кого в своем месте не застанем, и те принуждены будут после отвечать. Для бога, не умедлите в назначенное место, ибо и ныне от всех христиан паки письма получили, которые самим богом просят, дабы поспешить прежде турок, в чем превеликую пользу являют; а ежели у мешкаем, то вдесятеро тяжелее или едва возможно будет свой интерес исполнить, и тако все потеряем умедлением». 7 мая из Яворова Петр отправил князя Василья Владимировича Долгорукого к Шереметеву торопить старика и подробно изложить ему причины, почему поспешность необходима: «Изо всех мест получаются известия, господари молдавский и валахский и знатные люди этих стран присылают беспрестанные просьбы, чтоб мы шли как можно скорее, если нельзя со всем корпусом главного нашего войска, то по крайней мере значительную его часть, преимущественно кавалерию, послали быв Молдавию к Дунаю, где турки велели делать мост. Господари пишут, что как скоро наши войска вступят в их земли, то они сейчас же с ними соединятся и весь свой многочисленный народ побудят к восстанию против турок: на что глядя и сербы (от которых мы такое же прошение и обещание имеем), также болгары и другие христианские народы встанут против турка, и одни присоединятся к нашим войскам, другие поднимут восстание внутри турецких областей; в таких обстоятельствах визирь не посмеет перейти за Дунай, большая часть войска его разбежится, а может быть, и бунт поднимут. А если мы замедлим, то турки, переправясь через Дунай с большим войском, принудят господарей поневоле соединиться с собою, и большая часть христиан не посмеют приступить к нам, разве мы выиграем сражение, а иные малодушные и против нас туркам служить будут. Господарь молдавский уже присягнул нам на подданство; господарь валахский скоро последует его примеру. Приехавши к фельдмаршалу, князь Долгорукий должен говорить ему, чтоб немедленно шел в поход и переходил Днестр. По вступлении в Молдавию фельдмаршал, посоветовавшись с отправленным к нему Саввою Владиславичем Рагузинским, должен немедленно послать к молдавскому господарю с просьбою, чтоб шел тотчас же с своим войском для соединения с ним, фельдмаршалом, и в то же время разослать ко всему молдавскому народу листы и указы, чтоб шли все за имя Христово к войскам нашим против врага креста Христова. И когда молдавский господарь, или воевода его Антиох, или другие знатные молдаване приступят к нам явно, то поступать с их совету. Послать и к валахскому господарю с просьбою о соединении его войск с нашими и присылке наперед верной особы для совета и соглашений. Самому фельдмаршалу идти с войском к Дунаю, и если турки через мост еще не переправились, то стараться овладеть мостом и разорить его. Если же узнает подлинно, что турки через Дунай со всею силою перешли, то стать за Днестром в удобном месте, иметь добрую осторожность, разведывать чрез шпионов и молдаван о неприятельской силе, походе и обращении и о всем том писать; стараться также привлекать к себе молдаван, валахов, сербов и прочих христиан, и которые станут приходить, тем давать жалованье по рассмотрению и обещать помесячную дачу. По вступлении в Молдавию стараться устроить в удобном месте магазин, просить господаря, чтоб помог в этом деле, и дать на покупку всего нужного до 6000 денег. Прочее предается господину фельдмаршалу в его рассуждение с общего совета, только похода ни за чем и низа каким рассуждением не отлагать, но идти с поспешностию. При входе же в Молдавию заказать под смертною казнию в войске, чтоб никто ничего у христиан, ни живности, ни хлеба, без указу и без денег не брали и жителей ничем не озлобляли, но поступали приятельски. Наконец, разослать универсалы на татарском языке к Белгородской (Акерманской) и Буджакской орде для склонения ее в подданство к нам: старайтесь склонять их угрозами, раззорением, искоренением, также и обнадеживанием милости; а между тем можно с них безденежно получать провиант и живность и строить магазин».
Шереметев, получив указ, перешел Днестр; Кантемир волею или, по некоторым известиям, неволею должен был объявить себя на стороне русских. Получив об этом известие, Петр писал фельдмаршалу от 4 июня: «Поздравляю вам счастливым переходом и начатием соединения с христианы утесненными, которых вскоре желаю видеть». Через день, 6 июня, другое письмо: «Будем к вам, как возможно, поспешать. К генералу Вейду писал я, дабы он, как возможно, к вам поспешал, не дожидаяся нас. Впрочем, извольте чинить все по крайней возможности, дабы времени не потерять, а наипаче чтоб к Дунаю прежде турок поспеть, ежели возможно. Взаимно поздравляю вам приступлением господаря воложского (молдавского)». 8 июня Петр был в Браславле, откуда писал Апраксину: «Господин фельдмаршал Шереметев уже в Яссах, которого господарь воложской со всем войском встретил и с оным случился, и публично универсалы против турок на посполитое рушение выдал, и поступает зело ревностно, чего и от мултянского (валахского) и от прочих вскоре ожидаем; и тако сею новизною вам поздравляем и просим у бога, дабы сам за свое имя вступился и даровал сему доброму началу благополучный и скорый конец».
Это было последнее письмо с веселыми вестями и с выражениями надежды. Шереметев дал знать, что он не мог упредить турок, которые уже перешли Дунай, но, что всего хуже, фельдмаршал давал знать о недостатке провианта; о магазинах, которые приказывал устраивать царь, небыло и помина. «Зело имею великую печаль, что хлеба весьма взять невозможно, ибо здешний край конечно разорен, а впрочем, буду ожидать вашего величества высокого указу и сведения, что повелите чинить?» — писал фельдмаршал от 8 июня. 12 июня Петр стал на берегу Днестра, откуда написал Шереметеву: «О замедлении вашем зело дивлюся, понеже первое хотели из Браславля идти 16 числа (мая), и тако б возможно было поспеть в четыре дни, т. е. к 20 числу; и вы перешли 30 числа, и тако десять дней потеряно, к тому ж на Яссы криво; и ежели б по указу учинили, то б конечно прежде турков к Дунаю были, ибо от Днестра только до Дуная 10 или по нужде 13 дней ходу, на которое дело я больше не знаю, какие указы посылать, понеже обо всем уже довольный указ дан, в чем можете ответ дать. О провианте, отколь и каким образом возможно, делайте, ибо когда солдат приведем, а у нас не будет, что им есть? Сей момент пришли мы с полками к Днестру, где вся пехота стоит; мост будет дни в три готов, а меж тем перевозятся и скоро могут все перейти, только хлеба, почитай, нет, а у Аларта пять дней как ни хлеба, ни мяса. Здесь скоро ожидаем баранов 6000, которые раздав, можем итить, только оные не долго будут. Извольте нам дать знать подлинно: когда до вас дойдем, будет ли что солдатам есть, а у нас, кроме проходу до вас, ничего провианта, ни скота нет. О сем ожидаю немедленного ответа, яко на главное дело и инако невозможное». Шереметев оправдывался, что если б он пошел прямо от Днестра к Дунаю, то Кантемир или был бы принужден соединиться с турками, или был бы ими разорен; что на прямом пути нет воды и при драгунских полках хлеба всего было на месяц, который уже и употреблен. Что, идя и этим путем, он не мог бы предупредить турок. «Хотя здесь самая нужда в хлебе, — писал Шереметев, — но по сие число еще драгуны крайней нужды не видали, также и скотины с 2000 я купил и по полкам роздал; а в степи и того бы не получил. Буджакская орда всю скотину к морю и за озеро отправила. Я в провианте весьма опасен и имею неусыпный труд, и ныне с господарем и с боярами договорились, которые подписались, что скотины 10000 за деньги — первую 5000 в семь дней поставят, вторую вскоре. Турецкой скотины господарь обещал до 20000; 30000 войска чрез месяц возможно прокормить»
Иностранцы пишут, что на берегах Днестра был держан военный совет, что генералы Галларт, Енсберг, Остен и Берггольц представляли необходимость остановиться на Днестре, указывая на недостаток в съестных припасах, на изнурительность пятидневного пути от Днестра к Яссам по степи безводной и бесплодной. Но генерал Ренне был того мнения, что необходимо продолжать поход, что только этим смелым движением вперед можно достигнуть цели похода и поддержать честь русского оружия. Русские генералы согласились с Ренне, и Петр принял мнение большинства.
Мнения на военном совете могли быть высказаны именно таким образом; большинство и вместе с ним Петр могли иметь сильное побуждение желать продолжения похода; мы видели, что побуждало царя спешить в турецкие владения: надежда, что при появлении его здесь христианское народонаселение встанет и войско султаново, окруженное со всех сторон врагами, исчезнет. С другой стороны, возбудив надежды христианского народонаселения, обмануть эти надежды, остановившись на Днестре, было очень тяжело для Петра: Молдавия уже объявила себя за Россию, что будет с нею, когда царь не появится с главным войском и отзовет Шереметева, который один не мог держаться в Молдавии? Несмотря, однако, на такие сильные побуждения к продолжению похода, Петр не предпринял дальнейшего движения, не обеспечив себя насчет продовольствия. 13 июня от места Сороки он писал Шереметеву: «Когда я сюда с гвардиею пришел, то обрел зело мало провианта, а именно только на пять дней; того ради немедленно просим дать ведать, а именно в три дни, и от сего числа, есть ли у вас на всю пехоту, буде не хлеба, то хотя скота, недель на шесть, а буде хотя теперь нет, однако ж надеетесь конечно получить; и когда сие получим, то тотчас пойдем к вам; буде же не можете на всю пехоту сыскать, то дайте знать, на коликое число можете сыскать, такое число и пошлем к вам пехоты, дабы, ведчи, не поморити. Паки скорого прошу ответа, ибо не можем здесь долее быть, не имеючи ничего. Тако ж слышим мы, что в Буджаках довольно скота и хлеба есть, и буде то правда, то лучше б вам итить туда, ежели в Волохах нет, и нам о том дать тако ж знать». К 16 числу в Сороки доставлено было столько провианта, что можно было с ним дойти до Ясс; несмотря на то, Петр написал Шереметеву: «Прежде сего писали мы к вам о нужде в провианте и чтоб вы нас уведомили, можете ль оного или скота получить на весь наш корпус ныне или где хотя вооруженной рукой; и ныне о том же подтверждаем, понеже за тем наш поход медлится, и ныне мы имеем столько провианта, что к Яссам дойтить совсем можем. И для того трудитесь, чтоб на предбудущее время получить. И для того рассуждаем, чтоб вам итить или всем, или хотя половину регулярной и две доли нерегулярной кавалерии в Буджаки послать, где все сказывают, что много хлеба и скота, и велеть трудиться столько оного захватить и собрать, сколько можно, и не дать неприятелям пожечь и скота выгнать, в чем все наше дело состоит, а мы надеемся прибыть к 20 или 21 туда, где вы ныне обретаетесь».
По удовлетворительным известиям от Шереметева, войско двинулось. Фельдмаршал писал, что ему нужны деньги для покупки провианта; царь отвечал ему 20 июня от речки Кейнора: «Денег наперед послать трудно для опасения от неприятеля; а мы, как возможно, поспешаем и чаем быть на Прут, Аларт — завтра или послезавтра, а мы дни в три или кончае в четыре; и когда будем на Прут, тогда можем послать к вам деньги, для чего просим, дабы на Пруте, где первый стан наш будет, несколько скота пригнать для солдат; впрочем, иного писать не имею, точию зело желаем как наискорее вас видеть и, войско совокупи, прося у праведного судии милости, искать неприятеля». На другой день Петр написал Шереметеву: «Понеже мы уже по известию от вас видим, что вам дале итить, не случась с нами, опасно и никакой пользы нет: того ради рассуждаем мы за благо чтобы вы с корпусом своим далее не шли, но, став где в удобном месте у Прута, дожидались нас, и мы к вам походом своим, елико возможно, поспешаем. А меж тем пошлите партию от себя с добрым командиром тысячах в трех регулярной кавалерии и, сколько пристойно, нерегулярной к Мултянской земле (Валахии) и пишите с ними от себя, тако ж Саве (Рагузинскому) велите писать с общего согласия с господарем и с Кантакузиным, призывая их, чтоб по обещанию своему к нам пристали; а меж тем велеть купить провианта, и буде провианта не могут весьма получить, то хотя и скота по последней мере на все войска недели на две или сколько возможно, ценою не гораздо дорогою, для чего с ними послать денег. Буде же станут мултяны отговариваться, что не могут пристать, то объявить, что мы из того увидим их самое неприятельство, и велеть в таком случае тому командиру, посылая, брать самим в Мултянской земле хлеба и скота, сколько могут получить безденежно, только чтоб ничего не грабили».
Ночью на 24 июня Петр достиг Прута и, оставив здесь войско, на другой день отправился в Яссы, куда приехал в тот же день. Кантемир встретил его за городом, жена его и дети встретили царицу. Господарь произвел благоприятное впечатление на Петра, показался «человеком зело разумными в советах способным». В Яссы приехал из Валахии великий спафарий Фома Кантакузин и объявил, что он и весь народ в их земле верен царю и как скоро русские войска явятся в Валахии, то все к ним пристанут; но господарь Бранкован не склонен к русской стороне, потому что очень богат и не хочет поставить себя в затруднительное и опасное положение, поэтому он, Кантакузин, с согласия народа, но без ведома господарского тайком приехал в Яссы. Надежды Петра увеличились робостию врагов; султан поручил иерусалимскому патриарху Хрисанфу снестись с Бранкованом, чтоб тот предложил мир царю. Петр отверг предложение, «ибо тогда частию не поверено, паче же того ради не принято, дабы не дать неприятелю сердца». Взявши с собою Кантемира и Кантакузина. Петр поехал к войску на Прут, где 27 июня праздновалась Полтавская годовщина стрельбою из 60 пушек и из ружей. На другой день у Головкина собрался генеральный военный совет: главный вопрос был, как помочь недостатку в провианте. Мало его собрано в опустошенной саранчою Молдавии. Вследствие этого положено было со всем войском переправиться за Прут и идти вниз по правой стороне до урочища Фальчи, потому что ниже этого места по причине великих болот неприятелю трудно или и совершенно невозможно было переправиться; от урочища Фальчи войско должно было идти лесами к реке Серету, за которою, как все уверяли, у турок собрано много съестных припасов, и лежат по деревням около Браилова безо всякой обороны. Чтоб захватить поскорее эти запасы и принудить Бранкована открыто пристать к русской стороне, отправлены были в Валахию генерал Ренне и бригадир Чириков с конницею, с ними отправлены были универсалы, возбуждавшие валахов к восстанию; Ренне и Чириков должны были идти к Браилову и, овладевши запасами, возвратиться к Галацу, где назначено было соединение их с главною армиею. «Хотя и опасно было, однако же, дабы христиан, желающих помощи, в отчаяние не привесть на сей опасный весьма путь, для неимения провианта позволено». Ренне с Чириковым отправились 30 июня, а главная армия перешла Прут и шла в назначенном направлении до 7 июля, несмотря на известие, что хан перешел реку сзади. 7 июля, в шестом часу пополудни, генерал Янус, шедший впереди войска мили за три, дал знать, что визирь у Прута и янычары уже переправляются через реку. Петр послал указ Янусу, чтоб отступал для соединения с главной армиею к Ренне, чтоб также немедленно шел назад, захватив с собою провианта, сколько мог собрать. Янус, получив указ, начал двигаться назад, несмотря на наступление турок, успел привести свой отряд без урона. За ним по следам явился неприятель и, несмотря на то что был встречен сильным огнем, до самого вечера не переставал нападать на русских, а ночью стал по горе. У русских в эту ночь был генеральный совет: рассуждали, что в провианте и конских кормах сильный недостаток, конница ушла с генералом Ренне, неприятель в превосходном числе: всего турецкого войска было 119665 да татар 70000, а у русских — только 38246. Положено было отступать, и рано утром двинулись назад вверх по Пруту, неприятельская конница преследовала отступавших, но без пользы для себя. 9 июля пополудни войско достигло места, носившего название Новое Станелище: здесь расположили обоз к реке, и войско стало около него в линию; к вечеру явилась неприятельская пехота и артиллерия и стала к горе, от русской линии с версту; неприятель занял также и другой берег реки. Турецкая пехота и конница наступала прежестоко, бой продолжался до ночи, но неприятель нигде не мог повредить русской линии; наконец неприятельская конница отступила, а пехота всю ночь стреляла из пушек, и под этою стрельбою турки сделали кругом своего лагеря ретраншемент и выставили 300 пушек.
Положение русского войска было отчаянное: оно было истомлено битвою и зноем, съестных припасов оставалось очень немного, помощи ни откуда. Но и визирь находился в затруднительном положении: янычары, испуганные отчаянным сопротивлением русских, потерявши 7000 человек своих, решительно отказались возобновить нападение 10 числа и кричали, чтоб визирь исполнял приказание султана — Поскорее заключил мир; кроме того, получено было известие, что генерал Ренне занял Браилов. 10 июля за хваченные в плен турки объявили, что визирь желает вступить в мирные переговоры. Это объявление подало русским слабую надежду выйти мирным путем из своего ужасного положения.
К визирю отправился трубач с письмом от фельдмаршала Шереметева: «Сиятельнейший крайний визирь его салтанова величества! Вашему сиятельству известно, что сия война не по желанию царского величества, как, чаем, и не по склонности салтанова величества, но по посторонним ссорам; и понеже ныне то уж дошло до крайнего кровопролития, того ради я заблагорассудил вашему сиятельству предложить, не допуская до той крайности, сию войну прекратить возобновлением прежнего покоя, который может быть ко обеих стран пользе. Буде же к тому склонности не учините, то мы готовы и к другому, и бог взыщет то кровопролитие на том, кто тому причина, и надеемся, что бог поможет нежелающему. На сие ожидать будем ответу и посланного сего скорого возвращения»
Ответа от визиря не было; послано другое письмо, опять от имени Шереметева: «Послали мы сего дня к вашему сиятельству офицера с предложением мирным, но еще респонсу никакого по се время на то не восприяли: того ради желаем от вас как наискорей шей резолюции, желаете ли оного с нами возобновления мирного, которое мы с вами можем, без дальнего пролития человеческие крови на полезнейших кондициях учинить. Но ежели не желаете, то требуем скорой резолюции, ибо мы с стороны нашей ко обоим готовы и принуждены восприять крайнюю резолюцию, однако сие предлагаем, щадя человеческого кровопролития, и будем ожидать несколько часов ответу».
На это второе письмо визирь прислал ответ, что он от доброго мира не отрицается и чтоб присылали для переговоров знатного человека. Того же десятого июля отправлен был подканцлер Шафиров с тремя переводчиками и подьячим, а для пересылок отправились с Шафировым генерального шквадрона ротмистр Артемий Волынский да сын обер-комиссара Петра Бестужева Михайла Бестужев, служивший волонтером при армии. Петр дал Шафирову следующую инструкцию: «В трактовании с турками дана полная мочь г. Шафирову, ради некоторой главной причины, которое дело его не только с моей воли, но и всех, и суть истинна: 1) туркам все городы завоеванные отдать, а построенные на их землях разорить, а буде заупрямятся, позволить отдать. 2) Буде же о шведах станут говорить, чтоб отдать все завоеванное, и в том говорить отданием лифляндов, а буде на одном на том не могут довольствоваться, то и прочие по малу уступать, кроме Ингрии, за которую, буде так не захочет уступить, то отдать Псков, буде же того мало, то отдать и иные провинции, а буде возможно, то лучше б не именовать, но на волю салтанскую положить. 3) О Лещинском буде станут говорить, позволить на то. 4) Впрочем, что возможно, салтана всячески удовольствовать, чтоб для того за шведа не зело старался». При этом царь позволил Шафирову обещать визирю и другим начальным лицам, в ком сила есть, большие суммы денег, а именно: визирю — 150000 рублей, кегае его — 60000, чаушбаше — 10000, янычарскому аге — 10000; секретарю, переводчику и прочим обещаны также большие дачи. Между тем весь генералитет и министры по последней мере положили на совете: «Ежели неприятель не пожелает на тех кондициях быть довольным, а будет желать, чтоб мы отдались на их дискрецию и ружья положили, то все согласно присоветовали, что итить в отвод подле реки».
Шафиров дал знать, что хотя турки и не прочь от мира, но проволакивают время. На это Петр написал ему И июля: «Я из присланного слова выразумел, что турки хотя и склонны, но медленны являются к миру: того ради все чини по твоему рассуждению, как тебя бог наставит, и ежели подлинно будут говорить о миру, то ставь с ними на все, чего похотят, кроме шклявства, и дай нам знать конечно сегодни, дабы свой десператной путь могли с помощию божиею начать. Буде же подлинно склонность явится к миру, а сегодни не могут окончить договора, то б хотя то сегодни сделать, чтоб косить за их траншаментом». В тот же день Шафиров возвратился в русскую армию с следующими условиями: 1) отдать туркам Азов в таком состоянии, как он взят был; новопостроенные города — Таганрог, Каменный Затон и Новобогородицкий на устье Самары разорить, а пушки из Каменного Затона отдать туркам. 2) В польские дела царю не мешаться, козаков не обеспокоивать и не вступаться в них. 3) Купцам с обеих сторон вольно проезжать торговать, а послу царскому впредь в Цареграде не быть. 4) Королю шведскому царь должен позволить свободный проход в его владения, и если оба согласятся, то и мир заключить. 5) Чтоб подданным обоих государств никаких убытков не было. 6) Все прежние неприятельские поступки предаются забвению, и войскам царского величества свободный проход в свои земли позволяется. Но до подтверждения мирных договоров и до исполнения с царской стороны всех обязательств подканцлер Шафиров и сын фельдмаршала Шереметева Михаил Борисович, полковник астраханского полка, должны оставаться в Турции.
Шафиров был немедленно же отправлен назад в турецкий обоз, чтоб поскорее заключить мир на этих условиях. Договор был написан и скреплен 12 июля. Шафиров дал знать Петру, что русское войско может беспрепятственно выступить из лагеря.
Легко представить себе радость русских, когда они узнали о заключении мира; радость была тем сильнее, чем меньше было надежды на такой исход. «Если бы, — говорит один из служивших в русском войске иностранцев, — если бы поутру 12 числа кто-нибудь сказал, что мир будет заключен на таких условиях, то все сочли бы его сумасшедшим. Когда отправился трубач к визирю с первым предложением, то фельдмаршал Шереметев сказал нам, что тот, кто присоветовал царскому величеству сделать этот шаг, должен считаться самым бессмысленным человеком в целом свете, но если великий визирь примет предложение, то он, фельдмаршал, отдаст ему преимущество в бессмыслии».
У войска, у офицеров и генералов радостное чувство не могло очень уменьшиться и после, когда прошло первое впечатление. Но другое было с царем. Прийти с тем, чтоб своим появлением поднять все христианское народонаселение, прогнать турок из Европы или по крайней мере предписать им мир; вместо того заключить позорный мир, отказаться от Азовского моря, от южного флота, который стоил таких трудов и издержек. Как освободиться от упреков, зачем небольшое войско заведено так далеко в чужую сторону, без обеспечения насчет продовольствия, по слухам, что народонаселение примет русских как освободителей? Зачем повторена была ошибка Карла XII, который с такими же надеждами на козаков вошел в Малороссию? И все это бесславие после «преславной виктории»! Петр привык уже писать к своим письма с известиями о победах; а теперь о чем он должен известить их?
Говорят, что 10 июля, когда не было надежды, что визирь согласится на мир, когда предстояли или смерть, или плен, Петр отправил следующее письма Сенату: «Господа Сенат! Извещаю вам, что я со всем своим войском без вины или погрешности нашей, но единственно только по полученным ложным известиям, в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены и что я без особливые божии помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы по собственноручному повелению от нас, было требуемо, покаместь я сам не явлюся между вами в лице моем; но если я погибну и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собою достойнейшего мне в наследники».
Это письмо заподозревается. Оно не сохранилось в подлиннике; оно заключает в себе странность: Петр велит Сенату выбрать достойнейшего ему наследника, тогда как был законный наследник, царевич Алексей Петрович, у которого с отцом не было еще, по-видимому, никаких неприятностей. Но, несмотря на сильные, по-видимому, возражения против достоверности письма, мы не считаем себя вправе решительно отвергать эту достоверность. Здесь главные вопросы: могло ли письмо по своему языку и слогу принадлежать Петру? Могло ли оно принадлежать ему по его взгляду на свои отношения к государству и собственному семейству? Могли ли быть побуждения сочинить подобный акт? Могли ли быть побуждения уничтожить его в подлиннике? На первые два вопроса всякий, знакомый с языком и слогом писем Петра и с его взглядами, может ответить утвердительно: для Петра на первом плане было его дело, дело преобразования, все другое на втором плане. Для сочинения подобного акта мы не найдем побуждений; сочинена была духовная Екатерины I Бассевичем, духовная Петра II Долгорукими: везде побуждения открыты и ясны; но кто и для чего сочинил бы приведенное письмо от Прута? При последующей смене линий царствующего дома, при свержении правителей никогда не раздавался голос о возможности выбрать кого-нибудь на престол не из особ царствующего дома и не по отношению к этим особам; но при отсутствии закона о порядке престолонаследия, т. е. до самого конца XVIII века, были побуждения скрыть, уничтожить подлинный акт, уполномочивавший Сенат выбрать царя мимо царевича, выбрать достойнейшего, особенно когда этот акт исходил от Петра Великого, к памяти которого питали такое благоговение. Ничье право не утверждалось на этом акте, следовательно, некому было его выдумывать; но могли опасаться, чтоб акт не послужил опорою для какого-нибудь притязания, следовательно, имели побуждение уничтожить его. Не нужно, впрочем, и настаивать много на побуждения, могшие заставить уничтожить подлинное письмо: при тогдашней невнимательности к сохранению актов письмо от Прута могло легче других затеряться, ибо, как чрезвычайно любопытное, возбуждало внимание, переходило из рук в руки, тогда как бумаги, не возбуждавшие любопытства, не трогались и сохранились. Разве все письма Петра дошли до нас в подлинниках? Что же касается до отношений Петра к сыну, то в 1710 году уже было известно даже в Германии, что царевич окружен людьми, возбуждающими в нем ненависть ко всем новизнам. Неужели не знал этого отец? Петр мог думать, что с течением времени, особенно вследствие брака на иностранной принцессе, молодой человек изменит свои взгляды; но 10 июля 1711 г., когда дело шло о восшествии на престол Алексея таким, каким он был тогда, мог ли Петр считать его достойнейшим, способнейшим поддержать величие России и дело преобразования в таких ужасных обстоятельствах? Нет сомнения, что если бы несчастие случилось, то царевич Алексей был бы провозглашен царем. Петр не мог в этом сомневаться; но в такую страшную минуту по своему взгляду на отношения свои к родной стране он мог желать очистить свою совесть, уполномочивая Сенат выбрать достойнейшего.
Адмирала Апраксина Петр должен был уведомить первого о заключении мира, потому что Апраксин должен был исполнять тяжелые его условия — разорить и сдавать туркам Азов и Таганрог. «Хотя я николи б хотел, — писал Петр, — к вам писать о такой материи, о которой ныне принужден есмь, однако ж понеже так воля божия благоволила и грехи христианские не допустили. Ибо мы в 8 день сего месяцу с турками сошлись и с самого того дни даже до 10 числа полуден в превеликом огне не точию дни, но и ночи были, и правда, никогда, как и начал служить, в такой дисперации не были (понеже не имели конницы и провианту), однако ж господь бог так наших людей ободрил, что, хотя неприятели вяще 100000 числом нас превосходили, но однако ж всегда отбиты были, так что принуждены сами закопаться и апрошами яко фортецию наши единые только рогатки добывать, и потом, когда оным зело надокучил наш трактамент, а нам вышереченной, то в вышереченной день учинено штильштанд, и потом сгодились и на совершенный мир, на котором положено все города, у турков взятые, им отдать, а новопостроенные разорить: и тако тот смертный пир сим кончился. Сие дело есть хотя и не без печали, что лишиться тех мест, где столько труда и убытков положено, однако ж, чаю, сим лишением другой стороне великое укрепление, которая несравнительною прибылью нам есть».
Через несколько времени в тех же самых выражениях Петр известил Сенат и приближенных к себе людей о прутских событиях. Сохранился ответ Меншикова из Петербурга: «С радостными слезами всевышнему богу благодарение воздали за такое его божеское милосердие, еже вашу милость в том бывшем случае сохранить и сию войну (которая ко утверждению места сего не без повреждения б была, ежели б продолжилась) в такой скорости окончить изволил; что же о лишении мест, к которым многой труд и убытки положены, и в том да будет воля оные места нам давшего и паки тех мест нас лишившего спасителя нашего, который, надеюсь, что по своей к нам милости либо паки оные по времени вам возвратить, а особливо оный убыток сугубо наградить изволит укреплением сего места, которое правда воистинно несравнительною прибылью нам есть. Ныне же молим того же всемогущего бога, дабы сподобил нас вашу милость здесь вскоре видеть, чтоб мимошедшие столь прежестокие горести видением сего парадиза вскоре в сладость претворитись могли».
14 июля русское войско выступило из несчастного прутского лагеря и поспешно направило путь к Днестру. Для Петра продолжались бессонные ночи. Главная забота его теперь состояла в том, чтобы «сим лишением другой стороне было великое укрепление», чтоб обратить все свои силы и силы союзников против Швеции и принудить ее поскорее к заключению выгодного для России мира. Но для этой цели ему необходимо было действовать заодно с королем Августом и проводить свои войска чрез польские владения; а во второй статье Прутского договора говорилось, чтоб царю к польские дела не вмешиваться; Петр боялся интриг Карла XII, который опять мог поднять Порту на Россию, боялся, что турки возьмут уступленные им места, а шведского короля не вышлют и по его наущению опять начнут войну. Чтоб не быть обманутым, царь писал Апраксину не отдавать Азова туркам, прежде чем получит от Шафирова известие, что султан подтвердил Прутский договор и Карл XII выслан из турецких владений. В том же смысле Головкин писал к Шафирову. Положение подканцлера было очень затруднительно. Визирь говорил ему, чтоб царь помирился с шведским королем. «Жаль мне его, — говорил визирь, — что лет с десять уже своим безумием от своего государства отлучен». «Сам виноват», — отвечал Шафиров. Визирь не переставал просить его, чтоб начал переговоры с шведским королем; Шафиров отвечал, что не имеет указа и полномочия; визирь настаивал, чтоб послать за указом к царю; Шафиров обещал писать, но заметил, что с царем в союзе против шведов король датский, без согласия которого мириться нельзя. На письмо свое к царю об этих переговорах с визирем Шафиров получил ответ от Головкина: «Царское величество повелел мне к вам ответствовать: во-первых, о вольном проезде короля шведского чрез его цар. в-ства земли его величество соизволяет против того, как вы о том визирю объявили, и, сверх того, изволяет для проезду его королевской персоны и сущих при нем шведов дать по 500 подвод. Писали вы о предложении визирском, дабы между его цар. в-ствоми королем шведским учинить мир, и для того б прислать к вам полную мочь: и ваша милость можете о том визирю объявить (ежели паки упоминаться о сем будет), что его цар. в-ство как прежде, так и ныне от благополучного мира не отрицается и всегда оный учинить готов, токмо того его в-ству учинить невозможно, не сообща о том союзникам своим; а ежели он, король шведский, совершенно с их царским и королевским величествы миру желает, то б назначил место и выслал своего полномочного министра для трактования того миру, куды его цар. в-ство и его союзники своих вышлют, в чем его цар. в-ство всякое удовольствование показать обещает. Что же принадлежит о походе его цар. в-ства с войски, и ваша милость изволите объявить, что его в-ство, высокою своею особою, токмо с полками гвардии своей изволит итти прямо в Ригу, не мешкав нигде, кроме обыкновенных наслегов; а господин генерал-фельдмаршал, со всем главным войском переправившись Прут, где удобнее, пойдет прямым путем к Киеву; а чтоб Польши не занимать, и того учинить весьма невозможно, понеже оная лежит, почитай до Очакова, и обойтись никуды ся не мочно, только захватится самый малый Польши край, яко Немиров, Браславль и прочие; а идучи Польшею, нигде мешкать не будут, в чем извольте визиря обнадежить».
Между тем татары обнаружили враждебные действия; царь дал знать об этом Шафирову, тот — визирю, и немедленно сделано было распоряжение унимать самовольных, казнить смертию. Шафиров доносил Петру 13 июля: «О шведском короле сегодня не поминали ничего, и я чаю, что на него плюнули; зело турки с нами ласково обходятся, и знатно сей мир им угоден». Петр писал Шафирову, чтоб вытребовать и от турок обязательство не вмешиваться в польские дела. "Буду стараться, — отвечал Шафиров, — сколько невольничье мое состояние позволит, ибо мы не столько в министерском лице, как в аманатах здесь оставлены, дабы договор исполнен был с вашей стороны. Я представлял визирю, какая будет польза и России и Турции, если дать шведам волю именем Лещинского владеть Польшею. Визирь мне на это отвечал с сердцем: «Вам о себе надобно говорить и обещать не мешаться в польские дела, а до других какое вам дело?» Видя себя аманатом в турецких руках, боясь, что дорого может поплатиться в случае нарушения трактата царем, Шафиров писал Петру: «Слыша о пути вашем чрез Каменец прямо Польшею к Риге, опасаюсь отсюда разных противностей: от турок нарекания, что вступили в Польшу вопреки трактату, потом от поляков великого озлобления, потому что им не без тягостей будет от этого похода, а поляков, кажется, теперь надобно было бы приластить; да и неудобно такое долгое путешествие: по своей земле гораздо скорее можно было бы доехать к Риге на расставных подводах; гораздо лучше бы от Каменца идти прямо на Киев; это было бы не так продолжительно, не так туркам противно и полякам озлобительно. Еще на память приходит, что главный ваш интерес состоит в том, чтоб усилить датского как на море, так и на сухом пути, и для того изрядно занять миллион-другой у того жида, который обещал дать денег князю Василью Долгорукому, и на те деньги прикупить кораблей, а войско как-нибудь к ним переслать, чтоб по совету Анфендейля могли в сердце Шведской земли вступить и там принудить шведов к миру, ибо ныне, имея с одной стороны свободные руки, не надобно ничего жалеть, чтоб принудить шведа к миру, пока калигаты (союзники — император, Англия и Голландия) мира не заключат с Франциею)». Головкину Шафиров передал рассказ грека, бывшего переводчиком между Карлом XII и визирем во время их свидания после 12 июля; король говорил с сердцем визирю, для чего он без его совета и согласия помирился с царем: мог бы все получить, чего хотел, и самого царя, имея все в руках; и султан без его королевского совета ничего не делал, а он, визирь, его в совет к себе не призвал. Визирь отвечал: «Я поступил по закону: закон наш запрещает отказывать тем, кто просит мира». Хан говорил то же самое, и не хотел глядеть на короля, и пересмехал его с визирем, потому что поссорился с королем в Бендерах. Ночью с 15 на 16 июля привезли в обоз деньги, обещанные Шафировым визирю и другим начальным людям, но визирь их не принял, опасаясь хана, который эту ночь ночевал у него в обозе.
Деньги не достались визирю со товарищами: на первый раз он побоялся принять их при хане, а потом боялся принять вследствие подозрений, возбужденных в Константинополе Карлом XII, на которого визирь сердился все более и более. 20 июля Шафиров виделся с визирем и представлял ему о необходимости отпустить немедленно шведского короля. Визирь отвечал: «Я бы желал, чтоб его чорт взял, потому что вижу теперь, что он только именем король, а ума в нем ничего нет и как самый скот; буду стараться, чтоб его куда-нибудь отпустить бессорно!» Но старания эти не увенчались успехом. Петр не хотел исполнять Прутского договора, пока шведский король не выедет из турецких владений. 3 августа он писал Апраксину: «Азова не отдавайте и Таганрога не разоряйте, пока я отпишу, ибо турки ныне хотят, чтоб короля шведского проводить чрез Польшу в пятитысячном числе турков и таким же числом татар; а ежели не захотят чрез Польшу, то проведут его в Царьград. Хотя и не чаем, чтоб турки паки зачали войну, получа так прибыточный себе мир, однако же мню, что так они хотят учинить, дабы в Польше король шведский паки возмутил и остался в войне с нами, а они в покое безопасном. Мы, так рассуждая сие, для того войск наших из Польши не выведем по договору, пока подлинно приедет король шведский к себе. И для того, ежель пойдет на Царьград, а Шафиров будет писать, что он и оттоль отпущен, то исполняй по его письму; буде же иным путем, а именно чрез Польшу или Немецкую землю, то хотя и он будет писать, то, не списався со мною, не совершай отдачею Азова». Шафиров по царскому приказу объявил визирю, что Азов не будет отдан и крепости не будут срыты до тех пор, пока шведский король не выедет из турецких владений. Визирь возражал, что пункт об отдаче и срытии городов не имеет ничего общего с пунктом об отъезде Карла XII, что о связи между этими двумя пунктами нет ничего в договоре. Петр оставался при своем. 17 августа Шафиров писал государю: «Непрестанные острые и угрожающие слова и поступки турские, опасность от разорвания мира приводят меня до самой, почитай, десперации, и будучи в таких руках; и ежели придет до того, что постражду от них, прошу милостиво призрить на бедных моих сирых оставшихся мать, жену и детей».
Но и визирь был не в меньшей десперации; тайком чрез своего кегаю и секретаря присоветовал он Шафирову объявить торжественно при хане и начальных турецких людях, будто русские перехватили письма Карла XII к казакам, где король пишет, что надеется и этот мир разрушить, как прежний, и нынешнего визиря свергнуть, как свергнул Али-пашу; а между тем явно кричал с яростью Шафирову, чтоб первый пункт договора был исполнен немедленно, иначе мир разорван и с ним, Шафировым, и товарищем его, Шереметевым, будет поступлено, как с обманщиками, а янычарский ага грозил, что янычары иссекут их в куски. Шафиров предложил три месяца сроку для исполнения первого пункта; Турки не согласились; предложил два месяца с половиною — турки не согласились и на это, и потом визирь прислал уговаривать Шафирова и Шереметева, чтоб не губили себя, уменьшили срок до двух месяцев, обнадеживая с клятвою, что, как скоро первая статья будет исполнена, сам он, визирь, пойдет в Бендеры и вышлет Карла XII силою, что у него уже есть об этом указ султанский. Шафиров и Шереметев решились дать письменное обещание насчет двух месячного срока, после чего Шафиров писал Головкину. Артемием Волынским (19 августа): «Если наше обязательство не будет исполнено, то мы безвозвратно пропадем и мир разорвется, а надобно рассудить, что и после нашей погибели будет: турки уже теперь ободрились и так пеняют на визиря, что до бою не допустил, и могут они собрать войска вдвое перед нынешним; а на кого у нас надежда была (на славян), те не посмеют ворохнуться от страха, и теперь все злы на нас и клянут, где увидят, ибо многим гибель приключилась; о поляках сами знаете, чего в таком случае от них ожидать. Напомни его величеству данное мне милостивое обещание при отпуске моем сюда (это было при тебе); если б я погиб тогда для избавления, то не так бы чувствительно было, а теперь не знаю, за что нам пропадать. О господине Волынском прошу предстательствовать, чтоб его переменить чином и наградить жалованьем, по тому что изрядный человек и терпит одинакой с нами страх, и при слать его опять ко мне». Петр не одобрил поступка Шафирова насчет двухмесячного обязательства. «Зело удивляемся, — писал он ему, — что вы такое письмо дали туркам; нельзя в такое короткое время и таким малолюдством исправить в Азове и Таганроге, вы этим себя только пуще связали; не бойтесь, чтоб вас стали мучить или убили; если и вздурятся, то запрут вас только, как Толстого заперли. Они на нас спрашивают сверх человеческой силы, а сами одного человека, короля шведского, выслать не могут; если не верят, пусть пошлют кого-нибудь освидетельствовать, что исполняем по возможности, очищаем и разоряем города».
Чего стоило Петру это очищение и разорение, видно из письма его к адмиралу Апраксину от 19 сентября: «Письмо твое я получил, на которое ответствую, что с слезами прошение ваше видел, о чем прежде и больше вашего плакал; но буди воля божия в том, ибо мы в сей войне зело правы, и мню, что праведный бог, может быть, к лучшему сделал для зависти у некоторых, которые впредь кланяться будут, чему есть уже вид; тако ж и то рассудить надлежит, что с двумя неприятелями такими не весьма ль отчаянно вой ну весть и упустить сию шведскую войну, которой конец в надеянии божии уже близок является, ибо и Померания тако ж, как и Ливония, следует; сохрани боже, ежели б, в обоих войнах пребывая, дождались французский мир, то б везде потеряли; правда, зело скорбно, но лучше из двух зол легчайшее выбрать, ибо можешь рассудить, которую войну труднее скончать. И того ради (как не своею рукою пишу) нужда турок удовольствовать… Пока не услышишь о выходе короля шведского и к нам не опишешься, Азова не отдавай, но немедленно пиши, к которому времени можешь исправиться, а испражнении весьма надобно учинить, как возможно скоро, из обеих крепостей. Таганрог разорить, как возможно низко, однако ж не портя фундамента, ибо может бог по времени инаково учинить, что разумному досыть». В другом письме к тому же Петр писал: «Место где хотите изберите для поклажи вывозной, ибо ныне каково мне к вам о сем деле писать, сам рассудишь, ибо ежели б не было отрады с другой стороны, то б бог знает, чтоб было, которое (т. е. шведская война) с помощию божиею зело изрядно идет и ко окончанию есть добрая надежда, что дай боже, а когда здесь окончится надежда в бозе, паки оной ущерб исправится, к чему уже и теперь со стороны заговаривают. Зело надобно не точию абрисы Азова, но и профили валам, рвам и горам, тако ж и вышину от воды вам с собою взять гораздо аккуратно».
Известие, что русские войска остановились в Польше, еще более затруднило дело и увеличило десперацию Шафирова. Петр писал ему по этому случаю: «Рену указ дан, чтоб перебрался под Жванцами, что он и сделал; войск наших у Каменца не бывало и ныне нет; через Польшу, кроме нашего полка для моего конвоя, не хаживали и не пойдут: в том будьте весьма надежны, разве зимою, и то через Пруссию от Риги в Померанию к будущей кампании. Войско наше стоит от Корца до Дубны, и приказано фельдмаршалу, что если король шведский пойдет не через Польшу, то ему тотчас выступать в Киев, а если чрез Польшу, то стоять, пока пройдет; а отряд послать боком чрез Литву, чтоб, идучи, смотрел на шведовы поступки. Лучшие поляки все очень меня просили, чтоб войск от них не выводить, пока пройдет швед; однако я это полагаю на ваше рассуждение: если турки не отпустят шведского короля потому только, что войска наши стоят в польских местах, то пишите фельдмаршалу, чтоб он приказал войску выйти, оставя у себя не больше 7000. А ничего в Польше не оставить очень опасно, ибо поляки (хотя я их весьма обнадежил) сильно сомневаются и говорят, что мы их покинем, и не в пример стали ласковы, чем прежде были в Ярославле. Но и относительно семитысячного отряда — быть ли ему в Польше или нет? — решайте, как заблагорассудите по тамошним делам, и сноситесь с фельдмаршалом. Что же касается Азова и Таганрога, то я уже много раз писал, что, пока швед у них, исполнения не будет».
Но и турки стояли на своем. Двухмесячный срок, которым обязались Шафиров и Шереметев, исходил; в конце октября визирь прислал объявить им, что получил султанский указ остановиться в Адрианополе и нейти в Царьград прежде получения ведомости об отдаче Азова, и потому чтоб снова слали гонца к адмиралу Апраксину с требованием отдачи этой крепости, в противном случае объявлена будет война и их, аманатов, погубят; при этом визирь велел объявить о получении другого султанского указа, что до отдачи Азова король шведский не будет выслан из областей турецких.
8 ноября пришел в Адрианополь султанский указ о смене великого визиря и о назначении на его место янычарского аги, бывшего при Пруте, Юсуф-паши. Новый великий визирь призвал к себе Шафирова и Шереметева и объявил им султанским именем, чтоб они не сомневались насчет смены визиря: мир будет сохранен со стороны Порты, если со стороны царской будут выполнены все условия, и что они должны вместе с ним ехать в Константинополь. 20 ноября Шафиров и Шереметев приехали в этот город, а через пять дней приехали посланные в Азов и объявили, что Апраксин не отдает города до получения о выезде шведского короля из турецких владений. В конце декабря Шафирову и Шереметеву было объявлено: так как мир нарушен с русской стороны неотдачею Азова, вступлением царских войск в Польшу и неуступкою малороссийских козаков (ибо в договоре сказано: козаков не обеспокоивать и не вступаться в них), то объявлена война против царя, и сам султан пойдет в поход весною; впрочем, мир может быть сохранен, если царь согласится на следующие четыре статьи: всем русским войскам немедленно выступить из Польши и впредь в нее никогда не вступать, хотя бы и швед вступил, и ни союзу, ни корреспонденции с Польшею не иметь; короля шведского турки отпустят, когда и каким путем сами захотят, а для свободного его проезда царь должен заключить с ним перемирие на три года; от Украйны всей царь должен отступиться и отдать ее в протекцию Порте; Азов отдать и Таганрог разорить немедленно. Шафиров чрез посредство английского и голландского послов возражал; что эти статьи никогда не могут быть приняты; если относительно всей Украйны турки ссылаются на пункт о козаках, то спрашивается, для чего же в другом пункте говорится об уничтожении крепостей Каменного Затона и Новобогородицкой? Если б вся Украйна, по трактату, отходила к Турции, то и эти крепости необходимо отходили бы к ней же в целости. Турки ничего не хотели слушать. «Не видим, почитай, надежды, — писал Шафиров Петру, — и чаем себе вкратце зело злого трактаменту, и надлежит для того вашему величеству конечно с поспешением готовиться всеми силами к войне».
Наступил 1712 год. 1 января Шафиров должен был писать царю прежние печальные вести: трое ближних султановых людей были с ним в конференции и объявили прямо: так как прежний мир нарушен с русской стороны неотдачею Азова, вступлением в Польшу и неуступкою всех малороссийских козаков, по договору обещанных, то объявляется война России; впрочем, война может быть остановлена уступкою всего Малороссийского края Турции, выходом из Польши и обязательством никогда в нее не вступать, хотя бы и король шведский вступил в нее. Ближние люди объявили, что Карла XII вышлют из Турции, но не определили времени, когда это будет, не определили и пути, по которому он пойдет. «Хотя мы, — доносил Шафиров, — и доказывали им несообразность этих требований чрез послов английского и голландского, без которых турки не хотят с нами говорить: однако не видим надежды и чаем себе вкратце зело злого трактаменту; поэтому надлежит вашему величеству конечно с поспешением готовиться всеми силами к войне и войска все совокуплять, ибо султан сам идет в поход весною; конечно не извольте в том поступать слабо. Английский и голландский послы, по-видимому, трудятся в сем деле усердно и о примирении с шведом ничего нам не упоминают, ни о выступлении из Померании; и хотя я знаю, что вашему величеству сие противно будет, что мы их до сего дела допустили, но, буди воля вашего величества, турки не хотели с нами ни о чем более говорить и ничему верить без медиаторов не хотят; а француз денно и ночно старается за шведа, и для того мы принуждены просить англичанина и голландца не как настоящих медиаторов, но только как добрых приятелей, и если ваше величество заблагорассудите, то извольте просить и правительства их о формальной медиации, ибо я чаю, что они наперекор (на перекосердье) с французом будут стараться в сем примирении. Хотя визирь, другие министры и народ склонны к миру, но султан весьма надут от хана чрез подущение шведов и поляков и бунтовщиков-козаков; хан ему внушил, что теперь самое удобное время вести с вами войну, когда войска ваши в розни против шведа, а когда шведа повоюете, тогда все ваши войска будут вместе, и можете легко, и отдавши Азов, опять в короткое время назад его взять, если Украйна в ваших руках и поляки в вашей же воле, за принуждением войск ваших будут. Турки проговорились английскому послу, что им не так важна отдача Азова, как то, чтоб ваше царское величество отнюдь до Польши дела не имел и с войском в нее вступать не мог, ибо если они дадут в этом волю вашему величеству, то вы легко повоюете шведа вконец и потом не только Азов отобрать, но чрез Польщу опять внутрь их государства вступить можете. И потому нужно вам хотя оборонительно собраться, дабы они не могли себе никакого выигрыша получить, ибо когда турки увидят, что нелегко могут Украйну завоевать и Азов получить, то соскучатся; а теперь они обнадежены ханом, неприятелями нашими и бунтовщиками, будто легко могут все получить и Украйна забунтует и поддастся им, и для того нужно крепкую иметь осторожность и войска иметь достаточно в Украйне, также калмыков и других нерегулярных затянуть на татар».
В феврале дела переменились: в Константинополе получено было известие, что Азов отдан и Таганрог срывают. Петр, видя упорство султана и опасаясь вторичного отвлечения своих сил с севера на юг вследствие новой войны турецкой, решился выполнить первую статью Прутского договора и, не дожидаясь высылки Карла XII из Турции, 6 ноября 1711 года он написал Апраксину, что для избежания войны надобно отдать Азов и срыть Таганрог: «Ибо в последних письмах от Шафирова зело злобны являются турки для неотдачи Азова». В тот же день Петр написал Шафирову: «По совету вашему я писал к салтану, что оное учинится конечно (отдача Азова и срытие Таганрога), лишь бы выслан был швед, и для того посланы две грамоты, обе равно писанные: в одной написано, что Азов отдать на срок, лишь бы швед в то время выслан был; в другой, ежели и тому не чаешь быть, то хотя б письмом обязаться крепко, чтоб по отдаче Азова тотчас выслан был, и сие даем на ваше рассуждение, по тамошнему делу смотря, которую лучше, тое и подашь: лучше бы первую, а по нужде необходимой и другую употребить. Еще же, чтоб все уже последнее сделать и не допустить до войны, то и сие предлагаем, что хотя, паче чаяния, турки и письмом не обяжутся, то ежели от вас в сем или декабре месяце писем не получим, то в первых числах января и так Азов отдан и Таганрог разорен будет: в том будьте конечно надежны и при последнем случае (чего не дай боже!) туркам объявите». Шафиров доносил: «Если бог сие мирное дело благополучно совершит, то послы английский и голландский достойны великой вашей милости и благодарности, также и правительства их поблагодарить надобно: истинно, государь, можем засвидетельствовать, что они до сих пор с такою ревностию и радением, как о своем сущем деле, стараются. Можно признать по нынешним турским поступкам, что если бы Азов при прежнем визире отдан был, пока еще турки не озлобились и хан с прочими султану не надули многих безделиц, то бы все по желанию вашего величества окончилось, и шведский король был бы выслан, и излишних запросов никаких не было: потому что и теперь, по отдаче Азова, лучшие люди сильно противятся начинанию войны, только султан ищет причин к нарушению мира. Но хотя бы и явилась надежда на мир, то, имея в виду их непостоянные поступки и множество наших недоброжелателей, никак нельзя отлагать воинских приготовлений; по-прежнему надобно соблюдать крайнюю осторожность в Украйне, чтоб не забунтовала при вступлении в нее войск турецких».
Муфтий, боясь султана, перед ним толковал о необходимости войны, а между тем тайком подучал законников (улемов), чтоб противились объявлению войны, ибо при их сопротивлении и муфтий не мог дать своего благословения; шведы сулили ему 30000 левков, но он им отвечал, что по закону не может позволить нарушения мира; опираться на закон муфтию было тем легче, что и Шафиров обещал ему ту же сумму. Шафирову удалось достать ноту французского посла, в которой он побуждал султана к войне: кто до сих пор имел дело с царем, тот знает, что на слова его никак нельзя полагаться, говорилось в ноте; посланники голландский и английский представляют плохую поруку, потому что правительства их по отдаленности своих владений от России не могут заставить царя исполнить данные обещания. По мнению посла, султан должен был отправить с шведским королем 30000 турецкого войска и 15000 татарского: этого числа достаточно для предупреждения обманов русских, для защиты Карла XII от короля Августа и его союзников, Карл дойдет безопасно до своих границ, поляки признают его своим освободителем, и не будут им страшны наветы и мучения московские.
Но союзники победили Францию и в Константинополе: 8 апреля Шафиров дал знать, что 5 апреля мир возобновлен по крайнему радению и старанию посредствующих послов — английского и голландского, также грека Луки Кирикова, более которого, по словам Шафирова, и природный раб не мог служить царскому величеству. «Если б не английский и голландский послы, — доносил Шафиров, — то нам нельзя было бы иметь ни с кем корреспонденции и к вашему величеству писать, потому что никого ни к нам, ни от нас не пускали, и конечно б тогда война была начата и нас посадили бы, по последней мере, в жестокую тюрьму; английский посол человек искусный и умный, день и ночь трудился и письмами и словами склонял турок к сохранению мира, резко говорил им, за что они на него сердились и лаяли; и природному вашего величества рабу больше нельзя было делать; при окончании дела своею рукою писал трактат на италианском языке начерно и вымышлял всяким образом, как бы его сложить в такой силе, чтоб не был противен интересу вашего величества; голландский посол ездил несколько раз инкогнито к визирю, уговаривал его наедине и склонял к нашей пользе, потому что сам умеет говорить по-турецки. И хотя мы им учинили обещанное награждение, однако нужно было бы прислать и кавалерии с нарочитыми алмазами, также по доброму меху соболью; если кавалерии не изволите прислать, то по крайней мере хотя по персоне (портрету) своей с алмазами доброй цены». Новый договор состоял из следующих пунктов: 1) царское величество выведет свои войска, которые в Польше по сю сторону, в месяц, считая со дня заключения договора, а которые на другой стороне в Польше же, те выведет в три месяца и впредь ни под какими предлогами не введет, но совершенно отнимет руку свою от этой державы. Но если король шведский или войска его вступят в Польшу и возбудят поляков против царского величества, тогда и московские войска могут вступить в Польшу и действовать неприятельски. 2) Когда Порта захочет выслать шведского короля в его землю, то вышлет, не определяя времени и пути; если захочет послать его чрез Московское государство, то он и войска, которые будут его сопровождать, не должны причинять никакого вреда русским, и обратно — русские не должны вредить им. 3) На западной стороне Днепра за Россиею остается только Киев с принадлежащими к нему землями и местами; от козаков же, живущих на западной стороне, царское величество отнимает свою руку и от полуострова Сечи. 4) Между Азовом и Черкаском новых крепостей не строить. 5) Мир заключается на 25 лет. За мир было заплачено: визирю — 30000 червонных венецианских (по 3 рубля 26 — 24 гривны); муфтию — 10000 червонных; зятю султана Али-паше — 10000; комиссару султанскому, бывшему в конференции, — 4000; рейс-ефенди — 3000 да мех соболий; верховному кадию — 2000; Маврокордату — 500 червонных и мех соболий; английскому послу — 6000, голландскому — 4000; переводчикам и секретарям их — 1000; всего с разными мелкими расходами — 84900 червонных да 22000 рублей денег.
Между тем Толстой все сидел в Семибашенном замке. 3 февраля 1712 года ему удалось отправить письмо к Головкину. «Иного не имею что доносить, — писал он, — токмо что по-прежнему сижу в тяжком заключении и что день прибавляют мне турки бедственнейшую тесноту. Ради пресвятые троицы, благоволи возыметь о мне, бедном и заключенном, милостивое попечение, чтоб не умереть с голоду, как и к домишку моему, в сиротстве сущему, благоволительно призри». По заключении мирного договора с Шафировым Толстого освободили из едикула и дали двор в Константинополе подле двора, занимаемого Шафировым и Шереметевым. Извещая Головкина о своем освобождении. Толстой писал ему: «С кровавыми слезами припадая мысленно к ногам вашим, молю: буди милостивый предстатель всемилостивейшему нашему государю, чтоб умилосердился надо мною и повелел бы меня из сего преисподнего тартара свободить по десятилетнем моем страдании; аще бы делам государственным мое здесь пребывание полезно было, я бы не стужал и не просил милости о свободе: а ныне в том наигоршая моя печаль, что уже я при сем дворе, как видится, действовать по-прежнему не могу, понеже имеют ко мне турки великое подозрение и, хотя меня освободили из тюрьмы, обаче вельми презирают, ниже за министра меня почитают, но живу без всякого дела, и по договору, учиненному на реке Пруте, велми того хотят, чтоб я отсюда поехал. Ныне, возымев время, дерзновенно доношу мое страдание и разорение: когда турки посадили меня в заключение, тогда дом мой конечно разграбили и вещи все растащили, малое нечто ко мне прислали в тюрьму, и то все перепорченное, а меня, приведши в Семибашенную фортецию, посадили прежде под башню в глубокую земляную темницу, зело мрачную и смрадную, из которой последним, что имел, избавился и был заключен в одной малой избе семнадцать месяцев, из того числа лежал болен от нестерпимого страдания семь месяцев и не мог упросить, чтоб хотя единожды прислали ко мне доктора посмотреть меня, но без всякого призрения был оставлен, и что имел, и последнее все иждивил, покупая тайно лекарства чрез многие руки; к тому же на всяк день угрожал мучением и пытками, спрашивая, кому министрам их и сколько давал денег за содержание покоя, и наипаче в то время, когда король шведский был в Украйне и Мазепа изменил; и все сии смертные страхи терпел, доколе прежде бывшему визирю Али-паше отсекли голову, тогда и меня о том спрашивать престали».
Государь велел немедленно освободить Толстого из преисподнего тартара. Головкин писал ему, что может ехать в Москву, но турки не пустили его, велели дожидаться отъезда Шафирова и Шереметева, т. е. дожидаться, пока царь исполнит все условия договора и, главное, очистит Польшу от русского войска. «Если, — писал Толстой в сентябре, — настоящее правительство переменится, то может случиться то же, что произошло после смены визиря Али-паши, ибо ничто так туркам не противно, как бытность русских войск в Польше, и если узнают, что наших войск там осталась хотя малая часть, то, без сомнения, рано весною война опять начнется и сам султан выступит в поход». Толстой сообщил вести, полученные им от приятелей из султанского дворца: 16 сентября был султан у матери своей и с сердцем говорил о враждебных намерениях царя, который не исполняет своего обещания, не выводит войск из Польши. «Надеюсь на бога, — говорил султан, — что уже вперед он нас не обманет, не взяв от него всей козацкой земли, мира с ними не заключу». Мать возражала, что надобно разузнать прежде, верны ли известия, не затевают ли этого шведы? Муфтий по старой дружбе дал знать Толстому, чтоб домогался себе отпуску, хотя бы и дал что-нибудь визирю или кому другому, потому что дела опять запутываются: только дадут знать из Польши, что русские войска еще там, султан непременно объявит войну. Посол французский «публично изблевал яд злобы своей к стороне царского величества», говоря, что Франция и Англия безотложно намерены помогать интересу шведскому.
Между тем Шафиров, зная, что интриги врагов продолжаются и по заключении мира, не сидел сложа руки. Он стал внушать визирю, что шведы грозят свергнуть его и возвести на его место своего приятеля капитан-пашу. Визирь велел отвечать: «Правда, что я старанием о благе обоих государств и о сохранении мира нажил себе много врагов и чуть головы не потерял, но теперь надеюся на бога и на свою правду, что неприятели не могут мне повредить, и хотя шведы лжами своими многих одолели, но меня не одолеют, султан уже послал сказать шведскому королю, чтоб он больше на него не надеялся, а ехал бы из его государства, ибо весь народ не хочет его более видеть в своей земле. Пишите к вашему государю, чтоб поскорее присылал подтвердительную грамоту и выводил войска свои из Польши: этим он зажмет рот неприятелям своим». Шафиров не нуждался в советах визиря, чтоб умолять свое правительство о скорейшем исполнении турецких требований; он писал также, что надобно задарить хана крымского и бендерского пашу, вредных своею враждою к России, послать французскому королю жалобу на его министра в Константинополе, постоянно действующего в пользу Карла XII; писал, что Рагоци венгерский также враждебен России, и потому надобно его схватить и послать соболей ловить, объявивши цесарю, что это делается для него; писал, что бывшего господаря Кантемира надобно взять из Харькова куда-нибудь подальше, чтоб неприятели не знали, где он, и не внушали Порте ничего противного о царском величестве, а Кантемиру по его прежним поступкам в Константинополе верить нечего, потому что и на патриарха, и на брата своего, и на валахского господаря доносил много раз; Шафиров писал, чтоб не доверять ни господарю валахскому, ни патриарху иерусалимскому, потому что оба турецкие приятели, и патриарх уже был назначен козацким патриархом. «Изо всех греков, — доносил подканцлер, — ни мы, ни Петр Андреевич не сыскали приятеля, ни доброго человека, и бегут от нас, как от чумы».
Довериться было некому, а враги действовали постоянно и ловко. Шведский посланник писал великому визирю, что интересы Порты и Щвеции одинаковы, потому что Москва им обоим злой враг; она с каждым днем усиливается; известно, что царь хочет быть императором греческим, беспрестанно увеличивает свое войско, беспрестанно обучает его воинской дисциплине; его намерение — одолев шведов, начать войну с Портою, причем крепко надеется, что как только приблизится к границе, то все христианские подданные султана перейдут на его сторону. Этот замысел его явен: курфюрст саксонский восстановлен им в Польше с условием, чтоб уступил ему провинции, находящиеся на границах оттоманских, т. е. Подолию, Украйну, Волынь и половину Литвы. Москвичи уже взяла несколько порубежных мест в Польше — ясный знак, что договор приводится в исполнение, хотя дело и содержится в великой тайне. Для уничтожения замыслов обоих государей одно средство у Порты: король Август — похититель чужого престола, поляки его не любят, и у него нет собственных средств держать их в страхе, держится только союзом московским; теперь Август отправляет к Порте своего посла Рыбинского: Порте стоит только отказать этому послу, объявив, что не хочет иметь никаких сношений с Августом, ибо признает законным королем польским только Станислава; вследствие этого объявления поляки станут выгонять Августа, его место займет Станислав, друг Порты, и, таким образом, упадут все замыслы царя московского и Оттоманская империя останется в безопасности и покое.
Шафиров принимал свои меры; он послал сказать визирю, что шведский король если не получит от Порты требуемых денег, именно 1200 мешков, хочет занимать деньги у купцов английских и французских; и теперь шведский посланник, занимая деньги, дает по 40 и по 50 процентов; если шведский король добудет денег, то употребит их на подкупы для произведения нужных ему перемен, и прежде всего для перемены визиря; и потому царские министры советуют верховному визирю призвать английского посла и сказать ему, чтобы запретил своим купцам давать деньги взаймы Карлу XII, особенно двоим купцам, братьям Кук, которые очень склонны к шведу; по 18 июня Карл XII набрал у французских и английских купцов около 800 мешков левков, кроме того что от Порты дано ему 500 мешков и ежедневно дается по мешку: можно угадать, куда он эти деньги девал. Визирь отвечал, что посоветуется с рейс-ефенди; а рейс-ефенди сказал, что дело опасное, если султан проведает.
Шафиров счел нужным подкупить бастанжи-пашу по его близости к султану: обязанный по должности своей находиться на корме судна во время султанских прогулок по воде, бастанжи-паша пользовался этим временем и подавал султану мимо визиря предложения шведского и французского послов; подкуплен был также шведский переводчик, сообщавший содержание переписки между султаном и Карлом XII и посольских конференций. Старые связи Толстого во дворце были также выгодны: кегая султаневой матери дал ему знать, что шведский король прислал к ней в подарок часы и серьги в 5000 левков с просьбою, чтоб она уговорила сына дать ему, королю, сильный конвой для провожания в Швецию и 1200 мешков левков; кегая спрашивал у Толстого совета, принимать ли королевский подарок или нет. Толстой и Шафиров, посоветовавшись вместе, послали сказать кегае, чтоб султанша не принимала подарка и отказала шведу во всех просьбах, за что получит с царской стороны подарок ценнее и кегая также забыт не будет; к султанше отправлено было перо алмазное на шапку да кушак с алмазами и яхонтами в 6200 левков, а кегае — 375 червонных с просьбою, чтоб султанша уговорила сына не давать корму шведскому королю: русские подарки были приняты, шведские отосланы назад; при этом султанша велела сказать Толстому и Шафирову, что она говорила с сыном и тот обещал этим же летом выслать Карла XII. Шведский переводчик дал знать, что Карлу XII действительно отказано в деньгах, велено выезжать без отговорок и объявлено, что в провожатые ему больше 8000 войска не дадут, потому что султан хочет отправить его через Польшу дружески. Муфтий объявил посланному Шафирова, что так как Азов возвращен, то вести войну не для чего и противно их закону, что теперь надобно думать о войне не с русскими, а с венецианами, неправедно владеющими Мореею, на эту войну он, муфтий, сам готов идти на старости лет, только бы изжить собаку короля шведского, который еще и теперь пытается огонь возжечь, как то сделал в грамоте, присланной к султану; эту грамоту сам султан давал ему, муфтию, читать; оскорбил визиря, не давши ему знать о грамоте, и за это надобно ему отомстить, потому что визирь такой у них добрый человек, какого никто не запомнит. Сам визирь сказал секретарю, присланному от Шафирова: «Король шведский сам дурак, и посланник его такой же дурак; хотя король мною и пренебрег и грамоты своей ко мне не прислал; однако я знаю, что в ней писано; скажи подканцлеру, что с мула седло уже спало, и если этот сумасбродный король будет еще упрямиться и ехать из государства нашего не захочет, то мы зашлем его в такую даль, где он может и исчезнуть». То же самое подтвердил визирь и самому Шафирову: «Не бойтесь, чтоб шведский король мог теперь здесь что-нибудь сделать, хотя он и хлопочет и всюду суется, уподобляясь человеку, посаженному на кол: с тоски то за то, то за другое хватается».
Все дело зависело теперь от Польши, которая должна была дать свое согласие на проезд шведского короля чрез ее владения, должна была постановить условия, на каких могла согласиться на это. Но Польша медлила, и дело затягивалось. В конце июля Шафиров писал царю: «Высылка короля шведского, к которой у турков столь преизрядная склонность есть, за бездельною гордостию и медлением господ поляков остановилась, и бог весть, не испортится ли это дело и вовсе, когда оный король время получит здесь чрез зиму паки факции свои делать; я в том трудился, сколько моего малого смыслу и сил стало, истинно ни денно, ни ночно себе покоя не давая, и приведено было то к доброму окончанию, но что чинить, когда те, от кого тот пропуск зависит, ничего делать не хотят и все портят; прошу покорно повелеть королевскому величеству предлагать и домогаться немедленной присылки полной мочи и указу для его посланника, ибо ежели то замедлится в зиму, то конечно им войны чаять на себя от турок. Второе принужден вашему величеству по должности своей донести, коль противна туркам ведомость о бытии войск вашего величества в Польше и как визирь от того трепещет и опасается себе конечного низвержения или погибели, ежели о том султан вправду уведомится. А ежели, чего боже сохрани, ему перемена учинится, то все наши дела пойдут паки худо, ибо можно сказать, что не как бусурман, но лучше многих христиан снами поступает и в ваших интересах служит, хотя и боязнь великую от салтана имеет, сам советы нам подает и все, что с ним государь его говорит, то объявляет; и не могу тако я оставить по должности своей рабской вашему величеству не донести, что ежели потребно с сим краем содержать мир, то конечно надлежит вывесть войско изо всех мест польских».
Хан доносил, что русские войска остаются в Польше; визирю и другим приверженцам мира не оставалось ничего больше делать, как предложить султану отправить в Польшу верного человека для поверки ханских донесений. Этот верный человек был солохор, или подконюший; Шафиров обещал ему шубу добрую соболью и до двух тысяч червонных, если он будет доброхотствовать царской стороне; не надеясь, впрочем, ни на шубу, ни на червонцы, Шафиров отправил вслед за солохором капитана Жидовинова и переводчика Антонаки, которые должны были хлопотать в Польше, чтоб солохор был задержан как можно долее на границе, и давать знать русским войскам, чтоб убирались как можно скорее из Польши; сам визирь секретно прислал сказать Шафирову, не может ли он уговорить польского посланника, чтоб поляки на время прикрыли, если еще русские войска не успели выйти из Польши.
Прикрыть было трудно: хан не переставал доносить, что русских войск в Польше было много; шведы, зная, как сильна русская, или мирная партия и что обычным путем, через визиря, нельзя ничего донести султану, подали ему донесение в пятницу, когда он шел в мечеть. Султан вследствие этого велел крепко держать русских послов и прекратить сношения Шафирова с Толстым. Визирь объявил Шафирову султанским именем, что если царь не выведет войск своих из Польши, то мир не состоится; визирь говорил с сердцем: «Вам бы, послам, можно было донесением своим однажды сделать, чтоб войск русских в Польше не было, и тот бы проклятый король шведский не мог ничем отговориться, должен был бы выехать». Шафиров уверял, что русских войск нет в Польше. «Но что из этого, что их там нет, — говорил он, — король шведский все же отсюда не поедет, если силою не будет выслан, ибо он видит, что его Порта поит и кормит и всем довольствует, а, приехав ему в свою землю без силы и денег, никакой пользы не сыскать; сила его ясно оказывается из того, что во всю его бытность в Турции ни одного пенязя из его королевства к нему не прислано; много хватал он войсками своими, а теперь эти войска и своей земли оборонить не могут: так, видя свое худое состояние и не имея надежды помочь себе собственными средствами, ищет он, как бы ввесть Порту опять в войну, и не поедет отсюда до тех пор, пока не получит от Порты под свою команду 100000 турок да тысяч 5 или 30 татар, чтоб войти с ними в Польшу и действовать там по своей воле». Визирь повторял свое: «Если б тот проклятый дьявол не мутил, то бы никаких трудностей не было; но правда ли, что русские войска не будут зимовать в Польше?»
«Правда!» — говорил Шафиров. «Неправда!» — говорил французский посланник в своем мемориале. — Царь стоит посередине Польши с большим войском. Султан сердился, грозил войною, визирь был в отчаянии. Ему объясняли, что русские войска вышли из Польши в Померанию, а из Померании назад им другой дороги нет, как опять через Польшу. «Вы нас обманули! — приказывал визирь говорить Шафирову. — Зачем вы при заключении мира не сказали, что вашим войскам ни в Померанию, ни из Померании нет другой дороги, как через Польшу? Вы нас обманули, и султан на меня гневается!» 24 сентября визирь позвал Шафирова в конференцию и объявил: «Если вашему государю нужен мир, то определите теперь путь, каким ваши войска могли бы пройти из Померании домой, только не через Польшу, а если пойдут войска, из Померании чрез Польшу, то знайте, что мир разорвется». «Неприятели царского величества, — отвечал Шафиров, — внушают вам, что русские войска в Польше и проходят чрез нее. Русские войска находятся в Померании, и когда нужно им будет возвращаться назад, то могут сыскать путей довольно; но мы здесь, не зная воли государя своего, определять ничего не можем. Если б было нужно идти им и через Польшу, то этой дороги только на несколько миль; мы вам объявим, когда они пойдут через Польшу, и вам от этого прохода войска опасаться ничего не следует, потому что от их дороги до ваших границ 200 миль. О Померании вам говорить не следует, потому что о ней в договоре не упоминается». Визирь настаивал на своем: «Нам дела нет, что царские войска теперь в Померании; царское величество как изволит; хочет — Померанию берет, хочет — не берет — нам нужно только, чтоб русские войска шли из Померании не через Польшу. Не думайте, что мы придираемся, желаем нарушения мира; мы говорим только для того, чтоб совершенно окончить пункт о Польше, который всего нужнее Порте. Если царское величество изволит и впредь чужие земли и города воевать и забирать, то пусть для прохода войск своих сыщет другой путь, только не через Польшу». Шафиров принужден был при посредстве английского и голландского послов составить следующую статью: царские войска будут возвращаться из Померании в Россию морем, если же понадобится им возвратиться зимою сухим путем, то должны идти не чрез средину Польши, но близ берега Балтийского моря владением польским и могут пройти этим путем только один раз. Но за эту статью Шафиров получил выговор от царя. «Претензия турская, — писал ему Петр, — чтоб, не захватывая Польши, наши войска шли из Померании в Россию, не иное что, только чтоб, из вас вымуча письмо, иметь причину разорвать мир; ибо зело удивительно, что сами говорят, что иного пути нет, а идти заказывают. А что вы говорили морем, и того за неприятельским флотом учинить нельзя, а что чрез Датскую землю, то разве вы разума отбыли? Будь воля божия, лише б наша была правда: не утешишь, кто хочет зла, ничем, а наипаче чем невозможно, ибо землю переделать нельзя, ниже море осушить, а хотя б и криле имели, то б чрез оную же землю лететь, а для отдохновения на оной же б садиться. Что же о выводе войска, истинно никакого нет».
О статье, впрочем, скоро забыли; 25 октября возвратился солохор из Польши и объявил, что в ней русских войск еще много. Тогда, несмотря ни на какие оправдания и отговорки, послов заперли и потребовали от них обязательства, что русские войска выйдут в два или три месяца из Померании, хотя через Польшу, потому что, пока русские войска будут в Померании, царь не может отнять руки от Польши и турки не могут быть безопасны. «Так как мы на это никак согласиться не можем, то не знаем, что из этого произойдет?» — доносил подканцлер царю. Произошло то, что Шафирова, Толстого и Шереметева заключили в Семибашенный замок, позволив взять с собою только по три человека. Ноября они писали государю: «Посадили нас в тюрьму едикульскую, в которой одна башня да две избы, всего саженях на шести, и тут мы заперты со всеми людьми нашими, всего в 205 человеках, и держат нас в такой крепости, что от вони и духу в несколько дней принуждены будем помереть». 29 ноября султан выехал в Адрианополь, разославши объявление о войне и указы о сборе войска. «Но война, — писал Шафиров Головкину, — противна всему турецкому народу и начата одною султанскою волею; султан с самого начала не был доволен миром на Пруте и взыскивал с великим гневом на визире и на других, зачем не воспользовались тогда как должно счастливыми обстоятельствами; султан непременно хотел начать войну в прошлом году, но визирь с муфтием, янычарским агою и главными офицерами почти силою принудили его к миру законною причиною; потому всяким образом искал он случая, как бы разорвать этот мир, и поспешил воспользоваться известиями, привезенными солохором. Хотя и разглашено в народе, что война начата по справедливости, однако многие в том сомневаются, и если она будет неудачна, то ожидаем народного восстания против султана».
Но когда-то будет еще восстание, а теперь война объявлена, и царь должен снова вести борьбу на севере и юге. Канцлер Головкин подал мнение: «Так как царское величество имеет теперь против себя двух неприятелей и большая часть войск наших в Померании, то надобно против турок вести войну оборонительную и фельдмаршалу Шереметеву стоять при Киеве с войсками регулярными. Когда неприятель будет приходить к Днепру, то надобно затруднять его поход войсками нерегулярными, истреблять запасы, выжигать траву и если неприятель приблизится к Киеву, то гетману с козаками стоять на сей стороне Днепра и не допускать его до переправы; губернатору казанскому (Петру Апраксину) с корпусом своим и с калмыками стоять у Полтавы, а царедворцам у Белгорода или у Севска и смотреть, чтоб не впустить татар в Украйну. Если турки, пришедши к рубежам польским, пошлют с королем шведским и его приверженцами часть войск для привлечения поляков к своей стороне, а король Август и гетманы потребуют от фельдмаршала помощи, то послать часть войск нерегулярных, отобрав лучших, а если нужда потребует, послать к Белой Церкви или Полонному отряд регулярного войска из конницы для устрашения неприятеля, только смотреть, чтоб последний не отрезал этот отряд от Киева. Киевскую старую крепость надобно держать и без крайней нужды не покидать; Белую Церковь и Полонное, кажется, можно держать до тех пор, пока неприятель не подойдет к Днестру; когда же он подойдет к этой реке, надобно из Полонного и из Белой Церкви гарнизоны вывести и последнюю разорить. Киевскую губернию для наступающей войны надобно по возможности от податей обольготить. Малороссиян как в Киев, так и в прочие гарнизоны, кажется, можно ввести, хотя и до половины против солдат, ибо они и прежде, и недавно в Полтаве в гарнизонах были и держались хорошо, и не неприятно будет это другим малороссиянам. При гетмане Скоропадском для советов и всяких осторожностей надобно быть кому-нибудь из знатных людей. Если падет подозрение на кого-нибудь из знатных малороссиян, то брать их к себе и удерживать политично; если же кто явно изменит, с таким поступать, как с изменником, для устрашения других. Волохам, сербам надобно давать жалованье, дабы, смотря на то, и другие из этих наций в службу приходить охоту имели».
В России хотели вести войну оборонительную, а султан отправился в Адрианополь для наступательной войны, и отправился с большими надеждами: французы и шведы указывали ему важные выгоды, которые он получит от восстановления Станислава Лещинского на польском престоле, ибо тогда Польша будет постоянною союзницею Турции; король шведский, придя в прежнее свое состояние, вступит в австрийские владения, и Порта в союзе с ним возвратит города, потерянные ею в Венгрии по последнему миру. Французский посол отправил с Понятовским следующий мемориал для вручения султану: если царь московский опять станет просить мира, то надобно предписать ему следующие условия: 1) города около Азова, по берегу реки Дона на 50 часов езды, должны быть разорены; 2) Украйна должна быть отдана или Турции, или хану крымскому; 3) король Август должен отказаться от Польши; 4) надобно принудить царя к миру с королем шведским, причем царь должен возвратить все свои завоевания. Он непременно будет просить мира, ибо не в состоянии бороться в одно время с султаном, ханом крымским и королем шведским, тем более что в Померании войска его и союзников его побеждены.
Новый, 1713 год русские послы встретили в Семибашенном замке, с ужасом помышляя, что-то будет летом, когда и зимою с трудом можно было дышать в тесном заключении. Но вот начали проникать к ним в тюрьму приятные слухи, что у султана нелады с королем шведским; узники сначала боялись верить, но слухи начали все более и более подтверждаться, и наконец 8 марта Шафиров отправил к царю радостное донесение: «Можно признать милость божию явную к вашему величеству, что, видя вашу правость, посрамил неприятелей ваших и обратил чудесно мечи их, изощренные на вас, в междоусобную между ними брань. Вашему величеству известно, с какою горячностию султан стремился к начатию этой войны, несмотря ни на чьи советы, и сначала превеликую ласковость шведскому посланнику и Понятовскому и чрез французского посла к королю шведскому показал, 600000 левков к нему послал, лошадей и других даров много, советовался с ним тайно и явно о действиях воинских. Но потом вдруг, неизвестно с какой причины, отменил свое намерение». Причина была ясна: султану внушали, что как скоро он объявит войну, то царь сейчас же пришлет к нему с просьбою о мире и примет все предписанные ему условия; но царь не прислал, значит, он силен, значит, француз и швед обманули; надобно будет весною идти в Польшу или Россию, а чо, если неудача? Война начата против народного желания, вспыхнет восстание, и можно будет поплатиться престолом и жизнию. По приказанию султана хан отправился в Бендеры уговаривать Карла XII ехать с ним и с его татарами немедленно через Польшу; король, разумеется, стал отговариваться, научил и татар бить челом султану, что им нельзя ехать: боятся войск царских и саксонских. Султан послал жестокие указы к королю и хану, чтоб шли непременно; те не трогались; султан послал в другой раз, чтоб шли без отговорок, в противном случае пусть король приезжает к нему в Адрианополь. Хан испугался и вместе с бендерским пашою стал принуждать короля к походу, «по варварскому обычаю, — как писал Шафиров, — сурово, а король, по своей солдатской голове удалой, стал им в том отказывать гордо, причем присланный султаном конюший грозил ему отсечением головы; король на это вынул шпагу и сказал, что султанского указа не слушает и готов с ними биться, если станут делать ему насилие. Тогда турки отняли у него корм, пожгли припасы и амбары и окружили его войском. Карл окопался около своего двора, убрался, по воинскому обычаю, приготовился к бою, велел побить лишних лошадей, между которыми были и присланные от султана, и приказал их посолить для употребления в пищу. Султан, узнавши об этом, послал указ взять Карла силою и привезти в Адрианополь; если же станет противиться, то чинить над ним воинский промысл». Так началась эта «разумная с Обеих сторон война», по выражению Шафирова.
Когда турки и татары приблизились к шведскому окопу, то Карл начал бить по них из двух пушек и мелкого ружья и побил немало. Турки привезли пушки из Бендер; когда окоп был разбит, то Карл, «храбрый и первый в свете солдат», по выражению Шафирова, засел в хоромах своих и отстреливался из окон; турки зажгли хоромы; «мудрая голова» стал перебираться в другие хоромы, но на дороге был обойден янычарами и взят в плен, потерявши четыре пальца, часть уха и кончик носа; Карла с киевским воеводою Потоцким посадили в Бендерах в тюрьму, окружавших его шведов и поляков, мужчин и женщин, частию побили, частию разобрали турки и татары по себе и распродали. «Турки, — доносил Шафиров, — не ради и стыдятся, что объявили против вашего величества войну, и в разговорах дивятся, для чего ваше величество никого к ним не пришлет для обновления мирных договоров».
Шафиров и Толстой воспользовались этим оборотом дел и отправили в Адрианополь находившегося у них на жалованье переводчика при голландском посольстве Тейльса внушить султанским ближним людям, чтоб они возобновили переговоры с ними, Шафировым и Толстым, ибо царь не пришлет другого посла, опасаясь и ему такого же злого трактамента. Посланный успешно исполнил свое поручение, и 21 марта Шафирову и Шереметеву велено было приезжать в Адрианополь. Как здесь шли дела, всего лучше видно из донесения Шафирова царю от 17 апреля: «Мне стыдно уже доносить вашему величеству о здешних происшествиях, потому что у этого непостоянного и превратного правительства ежечасные перемены. Визирь Юсуф-паша, преданный России, был сменен Солиман-пашою, врагом ея; Солиман-паша был сменен Ибрагим-пашою, который прежде был капитан-пашою. Ибрагим начал было склонно поступать к интересам вашего величества: нас, освободя из едикула, взяли сюда для трактования о возобновлении мира, а господина Толстого с остальными людьми велено освободить и сюда отпустить; визирь обнадеживал нас, что непременно мир будет возобновлен. А потому не знаю, по какой причине, верно по наговору, обещаниям или дачам французов, которые денно и ночно трудятся, чтоб возобновить войну, превратный визирь 13 апреля собрал великий совет и объявил, что надобно ему идти в поход к границам вашего величества и взять с собою нас и польских послов». Но вслед за этим Ибрагима сменили, и рейс-ефенди велел сказать Шафирову: «Радуйтесь перемене визирской, она вам выгодна, султан переменил Ибрагима, увидав, что он дурак, не может делами порядочно управлять и превратен, был мужик простой, из морских солдат; дня два посидите тихо, а потом вас позовут». Но Шафиров не мог сидеть тихо и написал два мемориала для султана и муфтия, «потому что, — писал Шафиров, — французский посол и Понятовский мечутся, как бешеные собаки, и я принужден ныне последние силы и умишко в том употребить; за грех ныне я весьма один и не имею помощника в советах и для того ожидаю с желанием господина Толстого».
Когда начались переговоры, то турки выставили два новые пункта, на которые Шафиров никак не мог согласиться. Первый пункт состоял в том, чтобы возобновлена была ежегодная дача крымскому хану; второй — в том, чтоб граница проведена была между реками Самарою и Орелью и по этой границе с турецкой стороны поселены были запорожцы, изменившие России. Для отстранения первого пункта Шафиров обратился к хану, дарил его, обещал дать в Адрианополе тайно 30000 левков, обнадеживал, что и царь будет обсыпать его подарками; но хан был непреклонен, прислал подарки назад с ругательством, грозил, что если послы не согласятся на эти два пункта, то будут посажены в ямы и сгниют. Рейс-ефенди также прислал сказать Шафирову, что если два пункта не будут приняты, то непременно откроется война. «И понеже, — доносил Шафиров царю 16 мая, — нам делать более нечего и на сии два пункта позволить невозможно, полагаемся на волю божию и готовы страдать за интерес ваш; только радуемся, что хотя с бесчестием нашим, а сия кампания бесплодна у них пройдет, ибо время упоздало, только надлежит в доброй готовности и вооружении быть от нападения татарского».
На новых конференциях послы согласились, чтоб граница была проведена между Самарою и Орелью на половине, но никак не согласились на поселение здесь козаков, изменивших России, не согласились и на ежегодную дачу хану, хотя турецкие комиссары объявляли, что мир, заключенный без этого условия, не может быть крепок. Турки грозили впадением стотысячного татарского войска в пределы России; Шафиров отвечал: «Царское величество от татар никогда опасения не имел и не имеет и трактует с Портою, а не с татарами, ибо их мужество русскому народу знакомо. Удалось им теперь за миром войти в Россию и побрать в плен подданных царских, к чему они заобычны всегда, а во время войны биться не умеют и не охочи». Насчет киевской границы послы согласились, чтоб она была по договору, заключенному с султаном Магометом, т. е. ниже местечка Стаек, а от этого местечка до самой Сечи городов строиться не будет. Согласились и на то, чтоб царь не въезжал в Польшу, хотя бы и без войска; а войска русские должны оставить Польшу в продолжение двух месяцев. Шафиров согласился на эти условия без указа царского и для оправдания своего изложил «Рации, для которых он с Толстым рассудили отважиться на заключение мира»; в «Рациях» говорилось: "Хотя эти варвары (турки) и безумны, и непорядочны, однако сильны, многолюдны и безмерно многоденежны и ныне имеют благовременство, ибо имеют таких учителей, которые все интересы и силу не только Российского государства, но и всей Европы знают и им непрестанно внушают, и именно французского посла с его секретарями и переводчиками, Лещинского с гетманами его в Бендерах, и здесь от них Понятовского и Кришпина: головы преострые! Король шведский хотя не умен, но при нем есть несколько министров и генералов умных; Орлик и прочие изменники — черкасы и запорожские и донские казаки сведущи о всем внутреннем состоянии государства его величества, а им всем промотор и ходатай хан нынешний крымский, человек преострый и за неполучение своего запроса о даче погодной весьма на нас непримирительно озлобившийся, так что ничем его склонить не могли. Маврокордато сказал нам: «Не думайте, что войска турецкие пойдут прямо на Киев, ибо и сами они то ведают, что им то опасно и трудно; у них есть способ лучший войну продолжать через короля шведского и Лещинского, дав им денег довольно, и с знатным корпусом войска ввести их в Польшу и принудить оную отступить от Августа, принять Лещинского и соединить оружие против царского величества, ведая, что Франция и иные области христианские королю шведскому против царского величества вспомогут; притом Порта, имея у себя головы умные и знатные из царских подданных, надеется и козаков на свою сторону склонить».
Шафиров беспокоился тем более, что считал канцлера Головкина своим врагом. «Я имею сильных неприятелей, — писал он, — меж которыми ясно себя мне показал главный мой товарищ, господин канцлер: во все мое двухлетнее здесь пребывание ни одного указа и обстоятельного ответа мне не прислал, а только отвечал о приеме моих писем». В своем беспокойстве подканцлер обратился к царице Екатерине Алексеевне: «Мы новый договор о мире на мере поставили; однако же в том обретаюсь в великой печали, что сие принужден учинить, не получа нового указа, понеже тому с 8 месяцев, как ни единой строки от двора вашего ни от кого писем не имели. Того ради прошу о всемилостивейшем предстательстве ко государю, дабы того за гнев не изволил принять, что я не смел сего случая пропустить и сей мир заключил, дабы изволил повелеть на сей трактат немедленно прислать ко мне подтвержденную грамоту, чтоб от медления присылки тех грамот, как и в прошлом году учинено, неприятели ваши не нашли паки случая сей мир разорвать и мне бы, сирому вашему рабу, от сих варваров не пострадать смертью, как и ныне тем многократно угрожали и всеконечно убить хотели, называя нас обманщиками, и пять месяцев в такой тюрьме нас морили, в которой, ежели б не явное чудо божие нас спасло, невозможно бы было живым быть, и понеже я, сирый, никакой иной помощи и заступления, кроме вашей государской милости, которою я взыскан, не имею, но наипаче чаю заочно и многих неприятелей безвинно имею: того ради припадаю к стопам ног вашего величества, со слезами прося меня, своего раба, по всемилостивейшему обещанию своему, данному мне при отпуске моем, всей погибели не оставить».
14 июня новый великий визирь Али-паша созвал к себе сановников и офицеров и спросил, начинать ли войну из-за двух пунктов, которых не принимают русские послы. Муфтий, которому Шафиров посулил 10000 левков и мех соболий, отвечал, что война будет незаконна, ибо царь выполнил условия договора; остальные согласились с мнением муфтия, и это решение отправлено было к султану, который отвечал, что и он согласен на мир; а 15 августа послы были обрадованы письмом Головкина от 15 июля из Петербурга, что царское величество доволен заключенным договором.
Покончили с турками; не щадя ни червонных, ни мехов собольих, отклонили опасную войну, могшую помешать счастливому ведению войны Северной; надобно было вознаградить и союзников, поставленных в очень неприятное положение Прутским миром. В октябре 1711 года царь получил грамоту из Черногории от воевод, князей и прочих всех, живущих в пределах Зетских и Черногорских. Воеводы и князья писали, что они царские грамоты радостно получили и по желанию государя радостно служить начали. Война началась 15 июня, и первая битва произошла близ Гадска, в Захелмии, а другая — там же, близ города Ниша, палили деревни и села, а города взять не могли за неимением оружия; еще имели битву с турками близ поморья Диоклетианова и турок прогнали. Черногорцы просили, чтоб царское величество наградил их за это и не дал в посмех, чтоб христиан привесть в соединение, не прельщались бы они на супостатские деньги по своей скудости.
Известие о заключении мира при Пруте прекратило войну. Черногорцы заключили перемирие с турками; Петр велел выдать Милорадовичу 500 червонных для раздачи его сподвижникам; но сношения с Черногориею этим не прекратились. В ноябре 1713 года митрополит Даниил писал царю, прося решительного ответа, что делать черногорцам. «Мы с неприятелями до сих пор еще верного мира не имеем, — писал митрополит, — также и венециане озлобляют нас тайным лукавством, сносятся с турками к нашему вреду, не пропускают купцов ни своих к нам, ни наших к себе; торговля остановилась, и народ живет в тесноте и скудости. Премилостивейший государь, царь непобедимый! Призри на озлобление наше, наставь нас, что нам делать! И как от врагов наших спасение получить?»
Посланник владыки архидиакон Максим ждал ответа до конца 1714 года, когда ему на его статьи было объявлено: бояре и воеводы тамошних мест, которые не могут оставаться в отечестве своем или хотят переселиться в государство его царского величества, могут приезжать в Россию с свидетельством от митрополита: им будут даны земли, годные для поселения, а денежной дачи за нынешним военным временем дать им невозможно. Монахи разоренных турками монастырей, не имеющие места и пропитания, также могут переселяться в Россию и жить в здешних монастырях. Знаков милости царской, как-то портретов и т. п., давать теперь, за мирным с турками постановлением, невозможно, разве когда турки вступят действительно в войну с венецианами и в такое состояние придут, что опасности от них не будет. Митрополиту архиерейские одежды, книги и прочее церковное украшение дано будет, а грамот к митрополиту и к народу теперь послать нельзя, ибо неизвестно, где они теперь обретаются: есть известия, что они турками разогнаны и укрываются по разным местам.
В 1715 году приехал в Россию сам владыка Даниил и получил за разорение от турок десять тысяч рублей, полное архиерейское облачение, книги. Кроме того, министры тайного коллегия (Головкин, Шафиров, Петр Толстой) приговорили сверх посылаемых в Черногорию церковных сосудов, одежд и десяти тысяч рублей послать за их службы 160 портретов для начальных людей, всего на 1000 золотых червонных. Наконец, государь, ведая подлинно, что Черногория разорена турками за то, что жители ее единоверны с русскими, и за то, что во время последней войны они сражались за благочестивую веру, соизволил из монастыря Цетинскоо Черногорского Рождества Богородицы присылать в Россию через два года в третий за милостынею по два и по три монаха да по два и по три бельца, которые будут получать в каждый приезд по 500 рублей. В царской грамоте, данной при этом, сказано: «За нынешнею долгопротяжною с еретиком королем шведским войною, на которую многие иждивения употреблять мы принуждены, дабы оную как наискорее окончить, не можем мы по достоинству и по заслугам вашим вам награждение учинить; а впредь, когда мы мир благополучный получим и от претяжких воинских иждивений освободимся, не оставим за ту вашу верную службу вяще наградити».
Милорадович вступил в русскую службу и сделан был гадяцким полковником. Кроме него вступили в русскую службу другие молдавские, волошские и сербские офицеры, турецкие и цесарские подданные. Их разместили: полковников Кегича и Танского — в Киевской губернии, с их офицерами и рядовыми; а валахского полковника Гиню, четырех ротмистров, поручика девять офицеров, двух капитанов сербских и 148 рядовых сербов — в Азовской губернии. Для житья им и контентования отведены в слободских полках: полковникам — по местечку или по знатному селу, а прочим офицерам — по нескольку дворов; на хозяйственное обзаведение даны деньги и хлеб, причем им объявлена царская воля: для лучшего им, офицерам, удовольствования и пожитка даны будут земли, на которых могут они поселить людей из своих народов, и потому пусть таких людей к себе призывают, пишут и посылают за ними в свои края нарочно; над этими людьми будут они иметь в военное время команду, а в мирное время от них пожиток.
В приведенных сношениях Шафирова с турецким правительством впервые выразилась ясно тесная связь турецкого, или восточного, вопроса с вопросом польским в русской истории. Француз и швед постарались открыть глаза туркам, и те начали повторять, что для них важнее всего, чтоб царь не вмешивался в польские дела и не вводил войск своих в Польшу. По этой тесной связи двух вопросов мы должны обратиться к Польше и посмотреть, как определились отношения ея к России в описываемое время.
Спеша загладить позор прутский успехами в Северной войне и зная, что эти успехи во многом зависели от союза с Польшею, в возможности проводить войска через ее владения, Петр 17 июля, извещая своего посланника в Польше князя Григория Долгорукого о Прутском мире, писал: «Можешь короля верно обнадежить, что этот мир служит к великой пользе нашим союзникам, потому что теперь мы праздны со всею армиею, и пошлем как можно скорее добрую часть войска к Померании, и сами пойдем в Пруссию к Эльбингу, чтоб там ближе иметь сношения об этом деле» Мы видели из писем царя к Шафирову, что заставляло его медлить выводом русских войск с юга польских владений; то же писал он и Долгорукому в начале сентября: «Я виделся у Ржевуского со всеми гетманами и прочими принципалами, которые единогласно просили, чтоб не выводить войска нашего; они очень боятся, чтоб мы не оставили их вовсе; я их накрепко обнадежил, что не оставим. Бог весть их внутреннее, а ныне не в пример кажутся ласковы». В случае крайности Петр решался вывести все войска из Польши; но он никак не хотел понимать известного пункта Прутского договора так, что он не имеет права проводить свои войска через польские владения, и, двигая их в Померанию, дал в октябре такой наказ сыну своему царевичу Алексею: «Что делать в небытии моем сыну моему в Польше? 1) Сбирать магазейны и устроивать по рекам обеим Вартам, которые тянут в Померанию, а именно на 30000 человек на 6 месяцев по 2 фунта хлеба, по полфунта мяса или по четверти фунта масла, круп четверть четверика на месяц, соли фунт на неделю. И для сего надлежит устроить комиссаров, как своих, так и польских, и сначала универсалы послать с сроком, а потом посылать на экзекуцию офицеров и солдат. 2) Под оные магазейны надобно приготовить плотов и судов, чтоб при первом вскрытии воды возможно оное сплавить к Штетину сей магазейн, кроме того числа, которой ныне в осень отпустить за корпусом Боуровым. 3) Для сего магазейну употреблять драгун, которые оставлены будут от корпуса Боурова, а над их офицерами всегда посылать офицеров от гвардии и наперед перед посылкою всем офицерам сказать: ежели кто чрез указ возьмет что у поляков, то казнен будет смертию, и чтоб все тот указ подписали, дабы никто неведением не отговаривался; а кто сие преступит и от кригсрехта обвинен будет, то без всякого пардона экзекуцию чинить и самому накрепко при тех кригсрехтах смотреть, дабы фальши не было. Сию экзекуцию совершать, не описываясь до полковника, а буде полковник или выше кто то учинит, таких по осуждению кригсрехта держать за караулом и писать к нам».
Но немцы, поступавшие в русскую службу с единственною целию обогащения, продолжали думать, что строгие указы царские относятся только к русским. Вот что писал князь Василий Владимирович Долгорукий о поведении одного из этих западноевропейских козаков: «Определен был к моей дивизии генерал-квартермистр фон Шиц в то время, когда обе дивизии шли от прутской границы к Торну; тогда еще начал помянутый генерал-квартермистр показывать себя, брал с поляков червонные; я ему говорил, чтоб он от взяток унялся; но он не унялся, начал брать деньгами и подводами под свой багаж и за фураж хотел брать деньгами. Приезжал ко мне комиссар с великою жалобою, также и шляхтич, у которого Шиц взял 10 лошадей до Данцига, послал человека своего на двух лошадях, а остальных взял с собою и не хотел отдать, просил 10 червонных. Потом стал он меня просить, чтоб ему собирать провиант, а без того дела своего не хотел делать, и чтоб польский комиссар без его воли ничего не делал; а комиссар мне сказал: если мне быть в его воле, то я пойду к королю, потому что я королем и Речью Посполитою назначен для прокормления русского войска; а в пунктах от фельдмаршала нам написано: по вступлении в Польшу требовать провианта от комиссаров польских, и если комиссары будут давать провиант, то на экзекуции для сбора провианта отнюдь не посылать. И я Шицу в сборе провианта отказал, потому что это не его дело: управлял бы он своею частию, занимал квартиры на дивизию и расписывал по полкам, смотрел бы того, чтоб в квартирах была людям выгода, чтоб все были под кровлею, чтоб марши были невелики. На это Шиц мне отвечал: если не будет он собирать провианта, то не будет и своего дела исправлять, и поехал в Пруссию. А я, видя в нем такого на корысть слабого человека, дать ему волю боялся гнева вашего величества, особенно по нынешнему в Польше непостоянству, и от фельдмаршала нам в пунктах жестоко подтверждено, что все на нас взыщется и за всю дивизию буду я отвечать. Весьма корыстный человек этот Шиц и никакого стыда в корысти не имеет: генералу Боуру говорил, что он для того только и в службу вашего величества пошел, чтоб, идучи через Польшу, сумму денег себе достать».
В конце 1711 года посол Долгорукий дал знать, что поехал лечиться в Карлсбад. Будучи в Дрездене, 29 февраля 1712 года он получил царское письмо. «Сколь скоро допустит ваше здравие, — писал Петр, — то немедленно поезжайте на съезд в Варшаву и там, будучи при Королевском величестве и при чинах Речи Посполитой, престерегайте наш интерес, а особливо королю и кои надежней поляки объяви, ежели будет что происходить от турков о том пункте, которой в мирном договоре у нас с ними учинен, что нам до Польши не интересоваться, то объяви, что оной состоит в той силе, что нам из их владения ничего к себе не присвоять и не претендовать и в их дела, которые касаются управления их государства, не мешаться, а не в такой силе, чтоб войскам нашим не иметь проходу чрез Польшу в неприятельские границы, в Померанию; и ежели будут о том, тако ж и о тех, которые при обозах обретающихся войск в Померании оставлены, турки упоминаться, то б они писали от себя к туркам, что те войска по союзу их с нами, учиненному чрез воеводу хелминского господина Дзялинского, посылаются от нас ради действ в Померании против неприятеля, короля шведского, и что мы в их дела ничем не интересуемся, дабы в том у турков от нас всякие подозрения тем отнять, и чтоб они прежде назначенного воеводу Мазовецкого, конечно, послали от себя в послах к туркам и с ним о том к туркам писали ж. О сем наипаче королю говори, ибо его собственной в том интерес: ибо ежели они сего не учинят, а турки, толкуя сей пункт инако, будут нам объявлять, что ежели не выведем войска, то войну объявят, тогда мы принуждены будем вывесть, и так все опровержется. Тако же объяви королю, что мы обещанные войска в Померанию, конечно, пошлем, хотя б против всякого чаяния турки и мир разорвали, и я сам буду, ежели они чрез посольство туркам против вышеписаного объявят, ибо у Киева для всякой осторожности фельдмаршала Шереметева определили».
Поляки ничего не имели ни против пребывания русских войск в Польше, ни против прохода их в Померанию через польские владения, только не хотели кормить их. По приезде в Варшаву Долгорукий писал Головкину в начале апреля: «О сборе в познанский магазин провианту от королевского величества указу и от поляков позволения здесь, на сейме, домочися мне ни которыми меры невозможно, понеже того и слышать не хотят, которых я никогда так противных к нашей стороне не видал, как ныне, и не токмо до магазину провиант собирать, но и в проходе нашим войскам пропитания дать не хотят и с великим усилием и голосами просят у короля, чтоб конечно изволил выдать универсалы, дабы войску нашему ничего не давать. Приезжая ко мне купно, бискуп куявской канцлер коронной Шембек и маршалок сеймовой гетман польной литовской граф Денгоф объявили, то конечно король удержать Речь Посполитую от посполитого рушения не может, токмо разве чрез те универсалы, которыми принужден был обещать, чтоб войскам нашим ничего не давать. Чего ради я довольно его королевскому величеству предлагал, дабы таких универсалов выдавать не изволил и тем нас в вящую ссору с поляки не приводил, и труждаюся, дабы оной сейм был разорван или лиментован до иного времени, понеже из оного нашему интересу ни малого пожитку не будет, ибо факции многие неприятельские происходят, которой сейм, чаю, в скором времени окончится, и по окончании оного в сенатус-консилиуме буду по всякой возможности в интересе царского величества трудиться, а наипаче о магазинах для пропитания в Померании войск».
Сейм отложили до декабря, но, грозя посполитым рушеньем, вытребовали у короля универсалы, чтоб не давать русским войскам продовольствия. Долгорукий объявил многим сенаторам и послам публично, что русским войскам, служа и умирая за них, без провианта ветром прокормиться невозможно. Король и доброжелательные поляки сказали ему, что русскому войску без провианта пробыть нельзя, только сбирать его надобно доброю манерою, без отягощения народного. Долгорукий написал царевичу Алексею Петровичу, чтоб приказал сбирать провиант добрым порядком, не отягощая чрезмерно те воеводства, которые близки к Померании: иначе жители покинут несеянную землю и уйдут за рубеж; тогда с пустой земли нельзя будет ничего получить. Король по секрету советовал Долгорукому, чтоб русские удерживали в Торне суда с хлебом, плывущие по Висле, и брали с них провиант в магазин; но Долгорукий не послушался, потому что в таком случае озлобление дошло бы до высшей степени, так как суда принадлежали знатным панам и богатой шляхте.
Озлобление и без того было сильное. Князь Василий Владимирович Долгорукий с начала года несколько раз писал из Торна, что поляки провианта давать не хотят, из Краковского воеводства выслали русского офицера Соловово с великим бесчестием. Гетман Сенявский повсюду разослал указы, чтоб не давали русским провианта. В Радоме собралась рада: съехались все сенаторы и со всех воеводств и поветов послы и комиссары и положили: не давать провианта и русских офицеров, посланных за провиантом, выбить. Гетману и сенаторам стоило большого труда удержать шляхту, которая хотела непременно разорвать союз с Россиею. 4 февраля приехали к Долгорукому в Торн послы от Речи Посполитой и говорили, чтоб русские офицеры были выведены из воеводств и чтоб войска, стоящие в Польше по квартирам, ничего не брали. «Если вы, — говорили послы, — будете сбирать провиант, то мы непременно все животы свои за вольность свою отдадим: никогда не бывало, чтоб без воли Речи Посполитой рассылали универсалы и экзекуции для сбора провианта».
Вследствие этих столкновений усиливалась партия недовольных королем Августом. На помощь этой партии Карл XII выслал десятитысячное войско, состоящее из поляков, козаков и татар, под начальством старосты равского Грудинского (Яна из Грудни). Вступив в Польшу, Грудинский разослал универсалы против русских и короля Августа и направлялся к Познани с целью захватить стоявшие там русские обозы и сжечь магазин. Это сильно встревожило в Варшаве князя Григория Долгорукого, потому что обозов и драгунских лошадей, было много у Познани, а людей мало; oн немедленно отделил от войск князя Репнина и отправил к Познан и три тысячи пехоты и один полк драгунский; собрался и сам идти вслед за ними, потому что отовсюду приходили тревожные слухи: поляки целыми хоругвями приставали к Грудинскому; воеводства Краковское, Серацкое и Калишское без королевских универсалов сели на коней для посполитого рушенья; Любельское воеводство выбрало себе маршалком Тарло, неприязненного королю Августу; волнения коснулись и Литвы, где староста бобруйский пристал к недовольным. Долгорукий писал Головкину: «Если король не приедет теперь в Польшу и войска наши выйдут в Померанию, то надобно опасаться, что Польша и Литва взбунтуются на последнюю свою гибель и разорение, чем могут не только в Померании диверсию учинить, но и опять на несколько лет войну продолжить, потому что я никогда не видал королевскую партию в таком бессилии, как на нынешнем сейме: противники королевские явно что хотели, то и делали».
Долгорукий не напрасно беспокоился за Познань: недалеко от этого города, при местечке Пыздрах, в июне месяце посланный Грудинским стражник Загвойский напал на Киевский полк и разбил его: обоз был разграблен, полковник Гордон и майор Розен взяты в плен. Князь Василий Владимирович Долгорукий, бывший в Познани с войском, доносил, что несчастие случилось по глупости полковника Гордона. Князь Василий спешил поправить эту глупость и 15 июня при местечке Вресне побил наголову соединенные войска коронного писаря Потоцкого и Грудинского, причем у поляков было 15000 войска, а у русских — 2700; Долгорукий преследовал неприятеля пять миль. «Многих побили и перестреляли, — писал Долгорукий, — а в полон я брать не велел под великим штрафом, велел рубить и стрелять, и рубили, как могли догнать, и они пришли в великий страх и побежали в лес кои куды беспамятно, и дале того гнать за ними стало не можно, понеже лошади наши притомились. Неприятель стал прониматься к Калишу, и я писал к рементарю Брюховскому, который отправлен от Синявского с войском и прибыл к Калишу, чтоб разбитого неприятеля как-нибудь престерег, и они попали ему в руки: польские хоронгви сдались, а казаков запорожских и волоские хоронгви вырубил. 14 сей огнь, божию милостию и счастием премилостивейшего нашего монарха, пресекся».
В Польше огнь пресекся, но зажигался с другой стороны: грозила турецкая война, причем России нужно было обеспечить себя насчет Польши. На варшавский сейм, собранный в конце 1712 года, отправлен был камергер и полковник князь Юрий Юрьевич Трубецкой в характере министра вместе с секретарем государственных дел Васильем Степановым. Они должны были требовать, чтоб король и Речь Посполитая помогали царю в предстоящей войне турецкой и выставили бы на границах войска свои, коронные и литовские, которые должны действовать согласно с фельдмаршалом Шереметевым, стоящим с войском у Киева; также чтоб король отправил крепкие указы послу своему в Константинополе — стараться всеми силами об отвращении войны, представляя, что в Польше нет ни одного человека из русского войска. Если же турки не обратят внимания на эти представления, то объявить им, что король и Речь Посполитая с царем в вечном союзе и потому обязаны помогать ему. Если поляки станут упоминать о Лифляндии, требовать ее отдачи им по договору, то Трубецкой и Степанов должны были обнадежить их, что царское величество не изменит прежнего решения своего отдать Лифляндию Польше; если же поляки не удовольствуются этим обнадеживанием и станут требовать немедленно отдачи Ливонии, то объявить им, что царское величество согласен пустить в Ригу несколько польских войск, которые будут содержать гарнизон вместе с русскими, а доходы будут идти в казну царскую; по окончании же войны страна отдана будет Польше со всеми доходами. Если поляки станут говорить, чтоб быть в Ливонии римским костелам, то объявить, что царское величество взял Ригу на капитуляцию, причем обещано свободное отправление веры, и нарушить этого обещания теперь нельзя; когда же по заключении мира поляки примут Ливонию в свое владение, то могут поступать в ней как хотят.
В январе 1713 года Трубецкой и Степанов приехали в Варшаву и застали еще сейм. 17 числа король объявил им наедине, что, по верным известиям, турки войны не начнут и раскаиваются в том, что ее объявили. «Донесите об этом царскому величеству, — продолжал король, — и напишите, чтоб не вводил войск в Польшу, ибо этим подастся туркам причина к войне». Трубецкой отвечал, что не надобно полагаться ни на какие известия, а заранее сделать все приготовления к войне, и просил короля дать немедленное решение на все его предложения, чтоб обнадежить царское величество. «Отнюдь не упоминайте ни о чем на сейме, — сказал король, — чтоб нам его окончить безо всякого помешательства, а после сейма буду всячески стараться удовольствовать царское величество». Трубецкой и Степанов доносили, что они и сами видят на сейме много неприятельских факций и если объявить царское предложение на сейме, то получится непременно отказ, и потому они посполитому народу ничего не объявляют, а напоминают о том беспрестанно гетману, канцлеру и другим доброжелательным людям, которые после сейма обещают удовлетворить царским требованиям в сенате.
Сейм разорвался, т. е. разошелся, не постановивши ничего. 11 февраля Трубецкой и Степанов подали королю мемориал на основании своих инструкций и получили ответ, что так как они не имеют полномочия, то дело должно быть отложено до приезда новых царских комиссаров с полною мочью, а теперь король может обещать одно, что весною коронные войска получат указ стать у Каменца Подольского. После этого канцлер и епископ куявский объявили Трубецкому и Степанову, что если будут присланы комиссары с полною мочью, но не будут иметь указа об отдаче всей Лифляндии, а не одной только Риги, то польские комиссары не будут с ними вести переговоров.
Трубецкой и Степанов уехали из Варшавы, поручивши все дела резиденту Дашкову. 1713 год прошел в тревожных ожиданиях, что предпримут турки. В конце года русское правительство озабочено было слухами, что Август II хочет заключить с шведским королем отдельный мир при посредничестве короля французского; поэтому в начале 1714 года Головкин писал Дашкову: «Разведывай секретно, чрез кого можешь, о королевских поступках и намерениях, которые могут повредить Северному союзу, а что уведаешь или сам предусмотришь, о том давай сюда знать обстоятельно». Советник польского посольства в Петербурге объявил словесно Петру, что его король хочет заключить союз с Франциею и посылает своего министра в Париж. Это заставило Петра написать Августу: «Не можем мы вашему величеству дружебно-братски не объявить, что нам сия негоциация с Франциею видится не во время предпринятая, и не иначе нам как зело подозрительна быть может. Хотя бы сия негоциация имела целию только удержание Порты от разрыва, как ваш советник посольства здесь обнадеживал: однако мы не знаем, как можно было надеяться на французские обещания, имея в памяти прежние поступки французского двора, как сильно он всегда у Порты интересовался за шведа и искал его восстановления. Вашему величеству самому известно, какое тесное обязательство всегда между Франциею и Швециею было, какой великий интерес Франция имеет в том, чтоб Швеция была сохранена. Вам также известно, какую непримиримую злобу король шведский всегда и теперь еще питает к вашей высокой особе; и хотя бы Франция убедила его эту злобу на некоторое время отложить, однако это будет сделано только для выиграния времени, чтоб потом снова еще с большею силою обнаружить ее против вас. Кроме того, извольте рассудить: вы, с нашего согласия, приказали объявить, что мы готовы принять посредничество императора и обеих морских держав для заключения мира с Швециею; какое же великое подозрение эта негоциация ваша с Франциею возбудит у цесаря и всего Римского государства? И не будет ли цесарь побужден ею поспешить миром с Франциею, который даст ему возможность вмешиваться в северные дела к предосуждению вашего величества, не упоминая о многих других вредных последствиях французского союза. По нашему мнению, французский король имеет единственною целию усыпить ваше величество и мнимыми обещаниями отлучить от союза; и хотя мы не думаем, чтоб вы допустили отлучить себя от союза, однако не можем не представить вам, какое попечение имели мы до сего времени о вашем интересе и удержании вас на польском престоле, как верно во всех наших предприятиях с вами поступали и еще недавно всякое вспоможение против Порты обещали; и потому мы никогда не могли ожидать, чтоб ваше величество вступили в союз с Франциею без нашего согласия и ведома».
Получивши это письмо, Август отдал его фельдмаршалу Флемингу, потом сам поехал к нему и долго с ним разговаривал. Флеминг объявил Дашкову, что король и не мыслит входить ни в какие партикулярные сношения с шведом, никакой нужды в том нет и никакой прибыли; и с королем французским никакого трактата не заключено: французский министр подал проект, и король Польши не отказывает, чтоб выиграть время относительно Турции, и действительно послал своего министра в Париж, для того только, чтоб Францию держать в надежде, а не в самом деле выслушивать от нее предложения. «Донесите царскому величеству, — говорил Флеминг, — что я отнюдь до того не допущу, изволил бы на меня надеяться крепко; если б я усмотрел что-нибудь подобное, то служить бы больше не стал, потому что стыд и срам был бы нам на весь свет. И то король нехорошо сделал, что и первый трактат с шведом заключил без воли царского величества; но тогда были самые натуральные причины, потому что шведский король был в великом счастии, войска саксонские, польские и русские не могли против него стоять, везде проигрывали, притом вошел он в самое сердце Саксонии; до того трактата довела короля десперация; а теперь никакой причины нет; рассевают такие дела наши неприятели».
Не полагаясь на слова Флеминга, Дашков всячески проведывал стороною и ничего не мог узнать. Говорил с канцлером коронным Шембеком, представляя ему последнюю польскую пагубу от французского союза и партикулярного мира с Швециею. Шембек клялся, что ничего не знает, напротив, много раз слышал он от короля, что нынешний северный союз не только надобно содержать в целости до конца войны, но и после нее надобно его обновить.
Но Петр, наученный опытом, так был встревожен известиями о сношениях Августа с Швециею и Франциею, что отправил к королю камергера Семена Нарышкина, «дабы подлинно ваше величество нам объявить изволил, истинно ль сие или неправое разглашение», — как писал царь Августу. Нарышкин приехал в Дрезден 12 марта 1714 года и на третий день представился королю. «Может быть, — сказал Август, — царское величество получил известие о моих сношениях с Швециею от тех, которые сами склоннее к партикулярному миру с нею, чем я». В этих словах заключался намек на датчан. 21 числа Нарышкин обедал у короля, который за столом тихо говорил ему: «Клянусь, что всегда буду в союзе с царским величеством верно и партикулярного мира с шведами отнюдь не заключу». То же самое король повторил, отпуская Нарышкина, то же написал и в ответной грамоте своей к царю.
Царь боялся, что Август заключит отдельный мир со Швециею; Август боялся того же самого с русской стороны. К Дашкову обращались с вопросами: верно ли известие, что царское величество трактует с шведами? Еще более боялись, чтоб недовольная Августом Литва не обратилась к царю с просьбою о помощи. Сильное подозрение возбудила поездка Огинских в Петербург; король не хотел верить Дашкову, чтоб со стороны этих вельмож не было никакого предложения царю, чтоб они ездили в Петербург по своим частным делам. «Хотя царское величество, — говорил король, — и не принял от Огинских предложения, однако они предлагали». Начали стращать Дашкова, говорили: «Если царское величество скоро не отдаст Риги королю с провинциею, то Англия, Голландия и прусский король примут свои меры». Дашков отвечал: «Мы таких страхов не боимся; не из страха, но для исполнения договора царское величество удовлетворит в этом короля». А коронный канцлер Шембек тайно говорил Дашкову: «Отправлено полномочие к королевскому резиденту в России, чтоб требовал Риги, а Речь Посполитая о том и не ведает». «Если надобно, — писал Дашков, — чтоб Рига несколько времени осталась за нами, то нужно здесь тайком подучить поляков, чтоб требовали у короля посылки уполномоченного от Речи Посполитой к царскому величеству относительно отдачи Риги с провинциею; король отнюдь не захочет, чтоб в Риге был польский гарнизон, и потому не пошлет польского уполномоченного; и таким образом в их прекословии можно Ригу и не отдавать скоро. Королевские министры всеми мерами стараются, чтоб Рига была в руках королевских, и слышать не хотят о том, чтоб была в руках польских».
Прекословие между польским королем и Польшею становилось день ото дня сильнее. Поляки требовали, чтоб король вывел от них свое саксонское войско; король для вывода половины войска требовал денег, провианту и подвод на дорогу; шляхта не хотела ничего давать; гетман великий коронный Синявский утверждал ее в этом. Под Опатовым шляхта начала было собираться против саксонцев; те в числе 5000 стали обозом, и шляхта утихла, но не прекратилась ненависть между нею и саксонцами. Канцлер коронный Шембек жаловался Дашкову, что король ничего ему не сообщает о делах между Россиею и Польшею, все делает чрез своих саксонских министров. Канцлер продолжал быть на жалованье у русского двора вместе с другими знатнейшими вельможами. «Просил меня канцлер великий коронный, — писал Дашков Головкину, — чтоб я вашему сиятельству донес о годовом ему жалованье, ибо уже год давно минул, а трудов его, правда здесь много, и об интересах царского величества имеет всегда старание и беспрестанно при короле живет; а бискуп куявский хотя по-прежнему наш приятель, но никогда при короле не живет, приедет разве на неделю и опять уедет и уже от публичных дел начал отваливаться, а живет по своим деревням, строит и деньги сбирает, и ему давать не за что, и когда бы пришло какое дело на сейме, то и тогда ему можно вексель дать; также и гетману коронному давать ныне не для чего, потому что и без того может он царскому величеству быть верен, ибо королевское величество гораздо к нему недобр».
Между тем подозрения насчет поведения короля Августа относительно России все увеличивались. Август оказывал явное расположение прежним врагам своим, киевскому воеводе Потоцкому, старосте бобруйскому Сапеге и другим; рассказывали, что Сапега советует королю начать войну против России заодно с Турциею. Дашкову были подозрительны тайные переговоры короля и Флеминга с крымским посланником; он дал 35 червонных переводчику последнего, и тот рассказал ему следующее: посланник обнадежил короля, что по настоянию хана Порта опять объявит войну России, а король ему говорил, что и он с поляками будет помогать туркам для отобрания Киева и Смоленска; и если бы гетманы не захотели ему помогать, то есть люди, которые могут отнять у гетманов войска коронные и литовские, т. е. воевода киевский и староста бобруйский. Воевода киевский с товарищи послали к Порте свои проекты, обнадеживая, что поляки все будут с турками. «Впрочем, я не думаю, — писал Дашков, — чтоб поляки послушались короля и начали войну с нами безо всякой причины: они совсем обнищали, нет у них ни денег, ни лошадей, ни скота, ради и свое отдать, только чтоб в мире жить; Саксония также обнищала от несносных и беспрестанных контрибуций. В Польше никогда так голодно не бывало, как теперь: во многих воеводствах начали покупать корец ржи по 40 злотых, а корец малым больше нашей осьмины; недород был великий; я сам видел, что не мужики, а убогая шляхта по нескольку недель не едят хлеба, только овощами питаются». То же самое доносил и князь Василий Владимирович Долгорукий: «В Польше, государь, немалая конфузия. Саксонцев по квартирам в Польше и Литве, сказывают, около 30000, и поступают они с поляками очень гордо, что полякам, по их нравам, всего противнее; деньги положены с каждого двора на месяц по 32 злотых. Сильно озлоблены поляки, и думаю, насколько я их знаю, что будет между ними смута; и, как мы теперь видим житье польское, несносно им, не могут выдержать; так стали убоги, что поверить нельзя».
Действительно, королю Августу было не до войны с Россиею: на сеймиках поляки объявили, что добровольно ничего не дадут саксонцам, пусть берут сами до времени; многие кричали, что их вольность уже кончается и остается одно спасение — просить обороны у российского орла. Саксонцы начали собирать деньги сами; Дашков начал говорить приятелям своим по секрету, что царское величество, жалея приятелей своих, чтоб не пришли безо всякой нужды до крайнего разорения, велел предложить королю о выводе саксонских войск из Польши. Приятели были очень благодарны за такую милость и говорили: «Мы до сих пор думали, что король не выводит от нас своих саксонцев с позволения царского величества, и потому не смели и рук поднять на саксонцев, а теперь поведем дело иначе: если саксонцы останутся здесь до весны, то мы их выгоним». Со стороны русского двора действительно было сделано королю предложение о выводе саксонских войск из Польши; Август велел сказать Дашкову, что саксонские войска необходимы в Польше по случаю проезда шведского короля из Турции. Дашков отвечал, что царь требует вывода саксонцев не для своего частного, но для общего интереса, ибо между поляками сильное неудовольствие и готовы они пристать не только к шведу, но и к самому дьяволу; притом король шведский хорошо знает, что на границах польских и литовских стоит большое русское войско, которое у него в большей консидерации, чем саксонское войско.
Сильно отговаривался от вывода саксонских войск из Польши отправляемый королем в Россию тайный советник Фицтум в конце 1714 года. «Если король все войска выведет, — говорил Фицтум, — то надобно опасаться, что шведские приверженцы опять поднимутся и произведут такое возмущение, которого после и усмирить будет нельзя, особенно если король шведский также что-нибудь предпримет. Притом если король выведет войска из Польши, то, не имея чем их кормить, принужден будет половину распустить, что не будет полезно царскому величеству». Фицтум был прислан с требованием отдачи Лифляндии. Ему отвечали, что царь от исполнения трактата не отречется; но надобно смотреть, чтоб от этого исполнения не выросло большого зла: если царь отдаст теперь Лифляндию, то поляки станут кричать, что король хочет сделаться самовластным и что царь ему в этом помогает, и станут искать покровительства у турок: следовательно, всего лучше отложить отдачу Лифляндии до заключения мира. Фицтум возражал, что царь должен немедленно отдать Лифляндию для показания перед всем светом своей умеренности: многие державы и так уже завидуют и внушают королю, что царь никогда не уступит ему Лифляндии; надобно опасаться, чтоб другие державы не согласились овладеть Лифляндиею, и тогда она ни царю, ни королю не достанется. Что же касается до неудовольствия поляков, то король берет на себя потушить это неудовольствие. Если Лифляндия отдана будет королю польскому и курфюрсту саксонскому, то никто не может догадаться, отдана ли она его величеству как избранному королю польскому или отдана наследственно, как курфюрсту саксонскому.
Отношения Августа II к России и отношения польских его подданных к нему самому были таковы, что требовали присутствия в Польше искусного дипломата, и весною 1715 года в Варшаву отправился снова князь Григорий Федорович Долгорукий, а Дашков поехал на резиденцию при коронном гетмане. Первым делом Долгорукого по приезде в Варшаву было требовать от короля пропуска русского войска чрез польские владения. Август отговаривался от этого всеми мерами, представляя и голод, свирепствовавший в Польше, и ненадобность в большом войске, потому что шведов мало и король прусский готов ударить на них с многочисленною армиею, и страх, что вступлением русских войск в Польшу возбудятся подозрения турок. Долгорукий не верил, чтобы прусское войско скоро начало действовать против шведов, ибо знал, как французские министры переезжают от прусского двора к шведскому и трактуют, видел, как французский министр при польском дворе Безанваль находится в необыкновенной милости у Августа II, видится с ним, когда хочет. О положении дел в Польше Долгорукий доносил: «Примас, гетманы и все принципалы сильно недовольны королем, все живут по своим маетностям и ехать ко двору не хотят, потому что не могут упросить короля о милосердии своему народу: сбирают новую контрибуцию, не обходя и гетманские имения; два года уже недород, в сыть не едят, но по лесам и полям былием питаются и мрут с голоду; все единогласно говорят, что если нынешним летом будет такой же неурожай и король милосердия не покажет, войск саксонских не выведет, то, покинув отечество, пойдут за границы, где могут сыскать себе пропитание. В такое убожество и бессилие здешнее государство пришло, что хуже быть нельзя, и нельзя поверить, если кто сам не увидит; не в одной пище — во всем великая скудость; ни с какой стороны из-за границ ни с каким товаром не едут». Относительно прохода русских войск чрез Польшу Долгорукий переговорил с доброжелательными сенаторами и дал знать Головкину, что в случае нужды можно двинуть войска в Польшу без всяких предварительных просьб и домогательств. «Король к нам очень холоден, — писал Долгорукий, — и знаю наверное, что приездом моим недоволен».
В августе Долгорукий дал знать, что были в Варшаве коронные гетманы и некоторые сенаторы и домогались у короля вывода из Польши саксонских войск, но получили отказ, притом же наложена новая тяжкая контрибуция, которой выплатить никак нельзя. Долгорукий обнадеживал гетманов протекциею царскою: «По окончании войны принудим короля вывести из Польши его войска, только потерпите хотя во время нынешней кампании». Гетманы обещались терпеть, только выразили опасение, чтоб шляхта с отчаяния чего-нибудь не начала, а особенно боялись за Литву, где гетман Потей уже выдал универсалы против войск королевских. Долгорукий советовал Головкину, что если Потей пришлет к царю с просьбою о покровительстве, то не обнадеживать его скоро и не отказывать вовсе, но удержать от восстания на нынешнее время, потому что, хотя король и думает о самодержавии, однако скоро достигнуть своей цели не может и ему, Долгорукому, можно еще этому помешать, а по окончании войны можно взять поляков в свое покровительство и уничтожить королевское намерение.
Долгорукому было много хлопот: король боялся, что русские войска вступят в Польшу на помощь недовольным; поляки, наоборот, боялись, что войска эти идут на помощь к королю против Потея; Долгорукий должен был уверять всех, что русские войска идут в Померанию по требованию Дании и Пруссии и никогда не думают вмешаться во внутренние дела Польши. С другой стороны, Долгорукий писал Потею, чтоб тот подождал хотя бы до окончания померанской кампании; но в Литве не хотели ждать, определили собрать регулярного войска 8600 человек, собирать на его содержание деньги, а саксонцам отнюдь ничего не давать и на квартиры не пускать, отражая силу силою. Король собрался в поход на Литву; Долгорукий отговаривал его, представлял, что этим походом Потея можно привести в отчаяние: станет он ходить со всеми людьми по Польше и по Литве и всех бунтовать против саксонцев, к нему пристанут не только Литва, но и коронный народ, и все войска, отчего может разгореться такой великий огонь, которого долго погасить будет нельзя. С другой стороны, Потею дано было знать, что царь не желает восстания, и в Литве все успокоилось; в сентябре король уехал в Саксонию, упросив Долгорукого остаться в Польше и наблюдать, чтоб здесь не вспыхнуло восстание.
Восстание вспыхнуло. Коронное войско составило конфедерацию при Сендомире и выбрало в маршалки ротмистра Гуржинского, одного из приверженцев Лещинского; начались у конфедератов битвы с саксонскими войсками, причем последние, захватываемые по частям, терпели сильный урон; многие воеводства уже садились на коней для соединения с восставшими. Долгорукий немедленно написал фельдмаршалу Шереметеву, чтоб помедлил походом в Померанию и остановился в Польше для задания страх конфедератам; писал к коронным гетманам, чтоб старались потушить восстание, писал и к Гуржинскому, грозя приходом русских войск, разослал офицеров по воеводствам с успокоительными письмами. «Можно за великое счастье почитать, — писал Долгорукий Головкину, — что войска наши теперь так близко стоят отсюда, и если б не они, то вся Корона и Литва были бы против короля, все саксонцы в Польше пропали бы и могла бы быть здесь в интересе нашем великая перемена. Войско наше никогда не пользовалось такою доверенностью в Польше, как теперь, ни от одного человека не слыхал я жалобы, а только благодарность, потому что солдаты кормятся по дороге безо всякого огорчения обывателям. От резидента Дашкова до сих пор никакого известия не получаю о конфедерации, и фельдмаршал Флеминг говорил мне, что Дашков по своей частной злобе склоняет поляков против короля и объявляет им от царского величества претензию: если бы поляки не были им обнадежены, то не начали бы восстания. Я к нему неоднократно писал, чтоб гетманов и войско удерживал от противности нынешнее время; а если он вперед ко мне писать не будет и прежних непотребных глупостей не оставит, то я ему прикажу при себе быть, а на его место пошлю к гетману кого-нибудь другого, потому что король, и весь двор, и поляки им недовольны; бискуп куявский, приехав из Литвы, говорил, чтоб его на нынешнее время при гетмане не было и что Потей по его обнадеживанию встал на короля».
Хлопоты Долгорукого достигли своей цели: конфедерация приостановилась и заключила с саксонцами пятнадцатидневное перемирие, объявляя, что если королевские войска выступят из Польши, то все останутся довольны и спокойны. Воеводства, которые намерены были приступить к конфедерации, остановились по письмам Долгорукого. Посол надеялся больше всего на русское войско, но фельдмаршал Шереметев боялся, остановившись в Польше, не поспеть вовремя в Померанию. Долгорукий по этому поводу писал Головкину: «Зело опасаюсь, ежели войско наше, все перешед через Вислу и не остановясь, пойдет в Померанию, то, чаю, трудно будет поляков успокоить и зело опасно посполитого рушенья. Я непрестанно всеми силами труждаюсь и к противным полякам пишу и оных к трактату склоняю, дабы тот огонь наискорее угасить и войска бы нашив Померании не остановить: однако ж ежели и того скоро не могу угасить, то хотя лучше на некоторое время войска наши остановить, при которых надеюсь, с помощию божией, по-прежнему в Польше покой учинить, что и алиатам (союзникам) нашим противно не будет, и могут рассудить, что то ни для чего учинено, токмо для общего интересу».
Коронные гетманы обратились к Долгорукому с просьбою о посредничестве, и посол отвечал им, что имеет полномочие для этого и как только король вернется из Саксонии, то с обеих сторон приступят к трактату. «Надеюсь, — писал Долгорукий Головкину 25 ноября, — оных благополучно без продолжения времени к полезному миру привесть и обе стороны удовольствовать и непобедимое благодарение и славу его царскому величеству в здешнем народе навеки оставить; и ежели будет которая сторона к тому покою не склонна, то конечно надлежит через вступление наших войск — от Украйны кавалерии и из Курляндии пехоты — к благополучному миру принудить, дабы не допустить которой стороны до десперации и противной турецкой протекции».
Долгорукий дожидался короля; но Августа II нельзя было выманить из Саксонии прежде карнавала, а между тем фельдмаршал его, Флеминг, по выражению Долгорукого, заливал огонь не водою, а вином горячим, выдав универсалы, в которых грозил полякам огнем и мечом; тогда конфедераты немедленно собрали коло рыцарское, где воеводства выбрали генеральным маршалком конфедерации Ледуховского, подкомория кременецкого, и отправили послов поднимать Литву. Долгорукий начал хлопотать, чтоб Речь Посполитая публично просила царя о покровительстве и посредничестве, вследствие чего можно было бы ввести русское войско в Польшу и успокоить ее. В конце декабря посол доносил, что если зимою волнение не успокоится, то на весну вся Польша и Литва будут в конфедерации. Несколько раз Долгорукий давал знать королю, что присутствие его необходимо в Польше; ответа не было. Долгорукий хотел трактовать и без короля, но с саксонской стороны разглашалось, что русская медиация убыточна будет полякам, поплатятся они за нее Лифляндиею. Долгорукий с своей стороны велел Дашкову внушить гетманам, что если они заключат договор с королем без гарантии царского величества, то король не станет исполнять его.
Между тем русское войско, шедши в Померанию, было удержано в Польше; королевский посланник при русском дворе Лос на письме просил об этом царя, и хотя поляки медлили просьбою к царю о покровительстве и посредничестве, не медлила Литва. В ноябре месяце великий гетман Потей дал знать Петру, что в Польше образовалась конфедерация, конфедераты приглашают и литовцев соединиться с ними, в противном случае грозят силою к тому их принудить; гетман всенижайше просил царское величество решить, как поступить ему в таком случае? Много причин заставляют в настоящее время желать примирения и тишины, но это примирение может быть получено защитою и посредничеством царского величества, причем не должно быть употреблено оружие, достаточно будет высокой чести союзного монарха и его государских увещаний; господа коронные обещают быть уступчивыми во всем, как скоро получат освобождение от контрибуции, налогов и утеснений, как скоро выйдут из Польши войска саксонские, обещают подтвердить присягою верность и послушание королевскому величеству и готовы все сесть на коней против шведа, лишь бы свободны были от утеснений по правам своим и вольностям.
14 декабря Петр выслушал гетманские пункты и дал такую резолюцию: его царское величество с милостивою благодарностию признает, что господин гетман и за его управлением все княжество Литовское по совету его царского величества в покое удержались, в чем не царского величества, но собственный их интерес был. Его царское величество обнадеживает, что он как до сего времени, так и вперед об интересах гетмана и Великого княжества Литовского и всей Речи Посполитой попечение иметь будет и во всяком злом случае их не оставит. Его царскому величеству самому известно, какие обиды и утеснения чинам Речи Посполитой от саксонских войск были, и для того по особенной своей склонности и дружбе к Речи Посполитой всевозможные добрые средства прилагает у его королевского величества, чтоб им облегчение и освобождение в том исходатайствовать; но его царское величество при том рассуждает, что не надлежало господам коронным такие крайние способы предпринимать и неприятельски поступать, но должно было законными путями (добродетельно) искать себе освобождения, тем более что его царское величество свои услуги к исходатайствованию этого облегчения многократно представляли не без надежды был его получить. Его царское величество не чает, чтоб конфедераты коронные силою княжество Литовское к соединению с собою принудить могли, если литовцы не захотят сами. Царское величество надеется, что эти беспокойства мирными средствами вскоре успокоены будут, в чем его величество труды свои действительно прилагает, и если только его посредничество Речью Посполитою принято будет, то не сумневается и короля к тому склонить. Его царское величество и его, господина гетмана, просит, чтоб и он с своей стороны конфедератов к принятию медиации царского величества и к добродетельному примирению склонил, обещая им его величества помощь в исходатайствовании потребного им облегчения. Но если, паче чаяния, конфедераты, несмотря на эту его царского величества представленную медиацию и обещанное вспоможение у короля, не успокоятся, но свои волнения продолжать будут, то из этого ясно окажется, что они под предлогом притеснений от саксонских войск войну внутреннюю продолжать намерены в пользу общему неприятелю; в таком случае и его царское величество принужден будет иные меры принять, ибо его царское величество отнюдь допустить не может, чтоб в таком соседнем государстве такой огонь разгорался и тем неприятелю отдых и польза учинена была.
Отпуская посланного Потеем шляхтича Лойку, Петр велел ему сказать гетману устно следующее: «Хотя его величество никогда не допустит Речь Посполитую до падения, однако без генерального призыва от всех царскому величеству сильно в эту медиацию вступить нельзя; хотя к королю и писано в форме совета, но это неважно; а когда просить будет Речь Посполитая, тогда сильно может его царское величество предлагать королю и, если тогда он не примет, может его величество и силою принудить. Пусть гетман приложит старание, чтоб помянутое прошение от всей Речи Посполитой его царскому величеству надлежащим образом учинено было, и в таком случае обещает его царское величество, по всегдашнему к Речи Посполитой доброжелательству, в посредство к примирению с королем и к облегчению ее сильно вступить, в чем они могут на его величество твердую надежду иметь».
Наступил 1716 год. Конфедераты заключили с Флемингом мирный договор, утверждение которого, однако, было отложено до сейма, и конфедерация выговорила что не развяжется до тех пор, пока король не выведет своих войск из Польши. Король, обнадеженный этим миром, отправил посольство к царю с требованием немедленного вывода русских войск из Польши, послав такое же требование и к Шереметеву. Но король недолго утешался надеждою, что Польша успокоится без русского вмешательства: литовский гетман Потей по соглашению с Долгоруким съехался тайно с маршалом конфедерации Ледуховским и уговорил его не утверждать мирного договора, вследствие чего конфедераты начали опять бить саксонцев, и Ледуховский обратился к Долгорукому с просьбою о медиации царского величества, объявляя, что послы их принуждены были заключить договор не по данной им инструкции. Долгорукий отвечал, чтоб конфедераты назначили место и время, и он готов ехать и быть посредником. В конце января король приехал в Варшаву, сильно опечаленный неожиданным оборотом дела. Долгорукий при первом свидании с Августом представил ему необходимость примирения с конфедератами, необходимость вывести из Польши саксонские войска. Король отвечал, что сделает все угодное царскому величеству, с которым сильно желает иметь личное свидание в Торне или в другом каком-нибудь городе. Потом прислал Флеминга представить Долгорукому, что ему нельзя обратиться к царю с просьбою о посредничестве, потому что это будет противно его чести: конфедерация составилась не против короля и не вся Речь Посполитая вступила в конфедерацию. Относительно своих требований вывода русских войск король оправдывался тем, что сделал это по принуждению от сенаторов польских. Это желание видеться с царем и возобновить с ним прежнюю дружбу все усиливалось в короле, потому что конфедераты не хотели и слышать о мире в надежде, что царь, имея много причин сердиться на Августа, не заступится за него и они получат таким образом возможность свергнуть саксонца и выбрать другого короля. Король просил, что если царскому величеству по состоянию его здоровья нельзя приехать в Варшаву или в Торн, то изволил бы подождать его в Данциге.
Дело не могло обойтись без царского посредничества; конфедератам не принять этого посредничества было страшно: могущественный царь станет тогда на сторону королевскую, и какая возможность успеха, если русские войска придут на помощь к саксонским? И обратно: королю нельзя было не принять царского посредничества, ибо в противном случае русские войска соединятся с конфедератами. Делать нечего, надобно сблизиться с медиатором, а медиатор сердит, и король хорошо знает, за что сердит медиатор. Как же быть? Короля ждут в Варшаву в начале 1716 года, но вместо Варшавы Август едет в Данциг для личного свидания с царем, для откровенного изъяснения. В Данциг едет и князь Григорий Фед. Долгорукий: там он найдет при царе и великого канцлера графа Головкина, и вице-канцлера Шафирова, и Петра Андреевича Толстого — значит, соберутся все «тайного иностранных дел коллегия министры».
24 марта собрались царские и королевские дипломаты в дом графа Головкина на конференцию; бискуп куявский с товарищами предложил статьи: 1) королевское величество наикрепчайшим образом обнадеживает царское величество, что, как он прежде всегда верным приятелем и союзником царского величества был, так и вперед желает в постоянной дружбе находиться и приехал сюда, желая иметь с царским величеством свидание для показания своей приязни. 2) Добрые союзники должны друг другу прямо объявлять, в чем один на другого подозрение имеет; а его королевское величество с сожалением слышит, что его царское величество некоторое недоверие и противность к его королевскому величеству и его министрам имеет и поступками их недоволен. Поэтому королевское величество просит, чтоб ему все причины недоверия были объявлены, дабы он мог в том себя очистить, а он с своей стороны обнадеживает, что никакой причины к тому не подал. 3) Когда недоверие царского величества к королевскому разгласилось, то из этого общему интересу великий вред произошел, ибо не только король шведский еще больше возгордился в надежде извлечь пользу из этого несогласия союзников, о чем прямо объявил шведский посланник Шпар при французском дворе, но и польские конфедераты в той же надежде не приняли королевского предложения о выводе саксонских войск и сложении контрибуции, отвечая, что не могут ни на что согласиться без ведома царского величества и хотя королевское величество совершенно уверен в добром намерении царского величества, однако злонамеренные люди продолжают все поступки царского величества в свою пользу толковать и разглашать, будто царское величество им свое покровительство обещал и хочет поддерживать против короля. Поэтому королевское величество просит царское величество вступиться в это дело таким образом, чтоб ни король, ни конфедераты не могли его упрекнуть в пристрастии к стороне противной. 4) Королевское величество желает с царским величеством согласиться в способах, как бы внутреннее спокойствие в Польше поскорее восстановить, а потом заключить мир с шведом. Эти способы следующие: 1) предложить конфедератам, чтоб они как можно скорее назначили место и время для конгресса. 2) Тотчас при открытии конгресса заключить перемирие, по которому король все контрибуции немедленно сложит, а потом стараться о заключении формального трактата, в котором определится срок вывода саксонских войск и созвания сейма. 3) Конфедераты должны покориться королю, который соизволяет, чтоб царского величества посол был на конгрессе и старался добрыми средствами примирить обе стороны, и если одна из сторон на добрых условиях примириться не захочет, то русский посол должен объявить, что царское величество будет действовать против стороны, не желающей мира. Предложения королевских дипломатов оканчивались статьею: все подозрения с обеих сторон оставить и обоим монархам в добром согласии и любви между собою пребывать.
Головкин с товарищами отвечал, что царское величество с удовольствием согласился на личное свидание с королем, для чего замедлил походом, назначенным для свидания с королями прусским и датским. Какие противности показаны царскому величеству со стороны королевской, о том представляется письменное известие. Царское величество соглашается на все предложенные королем меры к восстановлению внутреннего спокойствия в Польше, но только с условием, чтоб король назначил срок, когда выведет саксонские войска из Польши, и объявил здесь же статьи, на которых согласен помириться с конфедератами. Царское величество обещает оставить все подозрения и жить в добром согласии и любви с королем, если получится удовлетворительный и откровенный ответ на письменное известие о противностях и дастся обещание, что вперед ничего подобного не будет.
В «Мемории досадам», поданной царскими министрами королевским, главнейшею досадою было выставлено сношение Августа с французским двором и принятие посредничества этого двора в мире с королем шведским без ведома царского; потом король заключил и формальный договор с Франциею, подлинное содержание которого царскому величеству до сих пор неизвестно; когда уже царское величество со стороны получил об этом известие, то король сообщил кратко содержание договора, но даже и в этом кратком извлечении есть одна статья, очень вредная всему Северному союзу, а именно сказано, чтоб при заключении мира все в Римской империи оставалось так, как было определено по Вестфальскому миру; но по этому миру Швеция получила свои германские владения, следовательно, возвращение всех завоеванных у нее провинций прямо ей обещано. Как только этот договор был заключен, то французский посол при Порте, действовавший прежде против короля Августа, получил приказание хлопотать за него и стараться об отдельном мире между ним и Карлом XII, и если этот мир не состоялся, то надобно только благодарить упорство короля шведского. Кроме того, король Август посылал многих эмиссаров секретно в Бендеры с предложениями отдельного мира шведскому королю; о том же посылал и к хану крымскому. Король же Август посылал к французскому послу в Константинополь с предложением отдельного мира с шведами, и этот посланный, венгерец родом, жил в квартире французского посольства, внушал туркам и разглашал всюду, что царское величество давно намерен воевать с турками и для того хочет принять титул цесаря ориентального. Шпигель предлагал Порте от имени королевского, что государь его не только желает заключить с Швециею отдельный мир при посредничестве султана, но желает заключить с Портою и шведским королем оборонительный и наступательный союз против России, представляя, что король обижен царским величеством, не исполнившим своих обещаний ему. Царское величество много раз жаловался королю на Шпигеля, требуя розыска, но не получил никакого удовлетворения. Шпигеля укрывали под разными предлогами, а когда царский посол приехал в Варшаву, то Шпигеля вместо розыска увезли в Саксонию и потом объявили, что умер. Трактовали с агою, присланным от Порты, трактовали долго и тайно с посланником крымским, не объявляя царскому величеству. Все поляки, которые были противной партии, не только прощены, но в крайнюю милость и приближение у короля приняты, а иные и награждены. В 1712 году, когда царское величество хотел осадить Штетин, то со стороны королевской делались этому всевозможные препятствия, кончилось тем, что вся кампания прошла понапрасну. Частые свидания саксонского фельдмаршала Флеминга с шведским генералом Штейнбоком способны были возбудить сильные подозрения в царском величестве; следствия свиданий и посторонние ведомости показали, что подозрения были основательны. Тот же Флеминг имел потом свидание с Лещинским, причем, как подлинно известно, трактовано о партикулярном мире между королями польским и шведским; Лещинский обещал быть посредником, за что ему обещана ежегодная дача с употреблением королевского титула по смерть, и, кроме того, у короля Августа были частые пересылки с Лещинским. Когда царское величество в Мекленбурге хотел идти для соединения с королем датским, то со стороны короля польского трудились всеми способами помешать этому движению, вследствие чего русские войска не могли поспеть прежде Гадебушской битвы, а какие были следствия этого, всему свету известно. Известно всему свету и то, каким образом министры короля польского ко вреду королю датскому вступались за голштинцев и короля прусского так завязали в интерес голштинского дома, что он уже и войска свои собрал было, и на короля Датского напасть хотел и только удержался сильными декларациями царского величества. Король польский виделся и трактовал в Лейпциге с ландграфом гессен-кассельским, союзником и родственником короля шведского, не давая знать об этом царскому величеству; не дано знать и о трактатах, заключенных прошлого года с английским и прусским королями. Прошлою весною, вместо того чтоб побуждать прусского короля к наступательным движениям против шведа, министры польского короля действовали совершенно в противном смысле. Какие противности со стороны короля польского царскому величеству показаны при отправлении русских войск на помощь союзникам в Померанию, и пересказать нельзя: старались склонить королей английского и прусского к тому, чтоб не требовали русских войск, внушая о них все дурное; хлопотали, чтоб цесарь и империя мешали этому, потом запрещая царскому величеству свободный проход чрез Польшу и возбуждая поляков, чтоб не пропускали русских войск. Когда, несмотря на все это, русские войска вошли в глубь Польши, а поляки составили конфедерацию против войск саксонских, то вдруг русские войска понадобились, граф Флеминг и польские сенаторы начали просить, чтоб войска эти были остановлены, и упросили фельдмаршала графа Шереметева. Таким образом, этими войсками и грозными письмами посла князя Долгорукого конфедерация была сдержана в самом сильном огне, и саксонцы получили время собраться. В то же время королевский посланник при царском величестве барон Лос также просил государя о задержании русских войск в Польше, обещая пропитание и квартиры; польские министры просили и королей прусского и датского, чтоб согласились на задержание русских войск в Польше. Войска возвратились назад в Польшу в самую дурную погоду и не участвовали в славном окончании Померанской кампании. И за все это король не только не поблагодарил царское величество по возвращении своем в Польшу, но еще велел тому же Лосу объявить, будто никогда царских войск не требовал, и представил при других дворах остановку русских войск в Польше делом насилия. Сам король жестоко выговаривал фельдмаршалу Шереметеву, зачем остановился в Польше, и приказал немедленно идти к русским границам, зная очень хорошо, что войска должны были идти не в Россию, а на помощь королям прусскому и датскому; а на запрос царского величества, для чего делаются ему такие противности и оскорбления, получен ответ, что все это делается для виду, в угоду полякам; но поляки тут ни в чем не причастны, со стороны короля поляков вооружают против царского величества всякими злыми внушениями, жалуются и при всех чужих дворах, будто царское величество возбуждает поляков против короля и войска свои насильно держит в Польше. Полякам внушают, что царское величество хочет быть посредником только для того, чтоб отторгнуть что-нибудь от Речи Посполитой; но царское величество может отлично отомстить за это, ясно представив полякам замыслы саксонских министров насчет Польши, зачем и войск саксонских король не хочет выводить из нее, не говоря уже о некоторых соглашениях ко вреду польским вольностям, о чем ясно говорят в Вене и при других дворах.
Русские министры требовали, чтоб министры королевские обстоятельно отвечали на каждую статью «мемории досадам». Прислан был ответ, ловко написанный, но далеко не удовлетворительный, потому что главное средство защиты, употребленное королевскими министрами, состояло в утверждении, что король и его министры оклеветаны пред царем, что во всех их сношениях, указанных в «мемории», не было ничего вредного для русских интересов и для интересов союза, а некоторых сношений и вовсе не было. Царские министры упрекали короля за тайное сближение с Францией и в доказательство сближения приводили то обстоятельство, что французский посол в Константинополе из врага сделался доброжелателем Августа. Что ж, отвечают королевские министры, за это вместо упреков надобно благодарить короля, который постарался из врагов сделать друзей, а кто ему друг, тот друг и всем его союзникам. Относительно Шпигеля отвечали, что этот человек действовал, как глупец, не имея никаких поручений от короля, а за глупость нельзя жестоко наказывать, тем более что от его глупости ничего вредного не произошло; несмотря на то, Шпигеля хотели заключить в Зонненштейн — самое жестокое наказание, какому мог быть подвергнут этот дурак, и после самого строгого допроса. Поляки, принадлежавшие к партии Лещинского, прощены для того, чтоб отвести их от этой партии. Оправдывая себя, королевские министры сильно вооружались против Дании: по их словам, изобразить обстоятельно все непорядочные поступки датского двора заняло бы слишком много времени; прямо говорят, что люди, находящиеся при датском дворе, оклеветали царю польского короля и его министров. Любопытно, как отделались королевские министры от упрека, что королевский посланник Лос письменно в мемориале просил об остановке русских войск в Польше; Лос, отвечали министры, действовал без указа, из доброго намерения, зная, что царскому величеству это будет не неприятно; такой поступок можно назвать погрешностию министра, а не виною. Ни сенаторы, ни граф Флеминг, по словам министров, никогда не просили об оставлении русских войск в Польше, только послано было письмо к турецкому сераскиру в Хотине о вступлении русских войск в Польшу да граф Флеминг о тогдашних конъюнктурах некоторые не в указ резонементы изобразил и передал русскому послу Долгорукому, фельдмаршалу Шереметеву и переслал к царскому двору. На угрозу объявить полякам о замыслах саксонских относительно Польши королевские министры отвечали, что они этого не понимают: если некоторые особы говорили об этом в частных разговорах, то их слов не следует смешивать с делами министерскими. Царское величество сам знает, что давно от известного двора (прусского), который теперь переменил свое намерение, об этом деле как в России, так и в Польше предложено было.
Русские министры заметили королевским, что в «мемории досад» нет известий, основанных на ложных слухах. Но долго препираться о старых досадах было некогда; надобно было решить, как действовать для примирения конфедератов с королем. В марте приехали в Данциг к Петру послы Тарногродской конфедерации с изложением причин и целей восстания. В конференции с царскими министрами послы засвидетельствовали, что конфедерация составлена не по шведским интригам, не к пользе неприятеля, но единственно для обороны от несносных тягостей, разорений, убийств и прочих насильств, какие позволяют себе саксонские войска. Просим, говорили послы, чтоб царское величество ни малого сомнения или подозрения не имел, потому что мы во всем полагаемся на его царское величество, надеемся единственно чрез его посредство освободиться от саксонских притеснений. А что конфедераты давно не прислали к царскому величеству с просьбою о посредничестве, в том виноваты сенаторы польские и гетманы, которые всеми способами их от этого удерживали, представляя опасность, которая всегда грозит бессильному от сильного посредника; но конфедераты, видя, что домашние посредники, господа сенаторы, не только ничего не сделали к пользе Речи Посполитой, но и принудили депутатов конфедератских к миру для большого разорения республики; видя, что и гетман Синявский, вместо того чтоб защищать права и вольности Речи Посполитой, только потакает саксонцам и прямо говорит, что, хотя бы все пропало, только б ему при булаве остаться; слыша, что король польский отправил посланника к Порте, а гетман Синявский — к хану крымскому, видя и слыша все это, конфедераты ни за что не хотят подтвердить насильно постановленный договор и отправили своих послов к цесарю римскому и султану турецкому не для того, чтоб просить помощи у султана, но из опасения, чтоб послы королевский и гетманский на них не наклеветали. Так как гетман коронный Синявский никакой помощи не оказывал и не оказывает, а только вред и помешку, то они желали бы другого гетмана на его место, желали бы также перемены некоторых министров и чтоб царское величество в том им помог. Мы приехали, продолжали послы, просить царское величество быть посредником и дать крепкое ручательство, что договор, который будет заключен при его посредничестве, будет соблюдаем саксонцами; в основании договора должны быть два главнейшие пункта: сложение всех податей и поборов, о которых и слышать не хотим, и вывод всех войск саксонских, не исключая и тех 1200 человек, которых король называет своею гвардиею; пусть эта гвардия состоит из поляков. Наконец, послы просили, чтоб русские войска были выведены из Польши и никогда вперед в нее не входили, чтоб государь сделал это по высокой дружбе своей к Польше и сжалившись над бедностию ее несчастных жителей. С тем же приехали и особые послы от Великого княжества Литовского.
Обнадежив и тех и других, что царское величество употребит все старания для успокоения Речи Посполитой, Головкин с товарищами вошел в переговоры с королевскими министрами, и было постановлено, чтоб конгресс уполномоченных с обеих сторон открыт был как можно скорее в Ярославле, именно в средних числах мая по новому стилю. Царь-медиатор назначает полномочным послом своим на конгресс князя Григор. Фед. Долгорукого. При открытии конгресса провозглашается перемирие, во время которого не должно быть никаких неприятельских поступков и контрибуций. По заключении трактата саксонские войска должны быть выведены из Польши в продолжение четырех недель; при короле остается только, по статутам, 1200 человек гвардии, которую он обязан, однако ж, содержать на своем иждивении. Речь Посполитая должна обязаться в случае нового нападения короля шведского оборонять саму себя и короля без всякого вспоможения с его стороны. Посол царского величества князь Долгорукий будет стараться добрыми средствами примирить обе партии; если же которая из них на добрых условиях помириться не захочет, в таком случае посол объявляет, что царское величество будет против не желающей мира стороны и будет иметь посол указ к генералу Рену, чтоб тот шел немедленно из Украйны с войсками и действовал против того, кто не хочет внутреннего покоя.
Вместо Ярославля конгресс собрался в Люблине и вместо мая — в июне месяце. Правление конфедерации поместилось в Ленчне, в трех милях от Люблина, куда привезли и гетмана Синявского, с тем чтоб его судить. Долгорукий, узнав об этом, написал тотчас маршалкам конфедерации, чтоб они во время конгресса под боком у Люблина не смели начинать своих судов и чтоб отдали гетмана ему, послу, на честное слово. «Я чаю, государь, — писал Долгорукий Петру, — что господа конфедераты недовольны теми условиями, которые постановлены в Данциге, и знатно у оных иное намерение не только о гетманах, но и о короле, потому что здесь конфедератские депутаты зело упрямо и нескоро к миру приступают, так делают, как бы чего иного себе ожидали, и есть здесь ведомость, будто писарь коронный недавно был у турецкого паши тайно в Хотине. Фрезер, приезжавший в Данциг послом от конфедерации, был у меня и, наобещав мне много подарков от маршалка конфедерации Ледуховского, объявил, что конфедераты опасаются вперед мести от короля и гетманов и поэтому были намерены хлопотать о королевиче Якове Собеском, также и булавы отдать другим. Я ему не гораздо противно отвечал и просил его о полной доверенности, желая и вперед выведывать чрез него о их намерениях. Бискуп куявский публично во всем заседании конгресса при мне говорил конфедерацким депутатам, что резидент их в Вене публично послу шведскому говорил, что здешняя нынешняя медиация не поведет к миру. Если конфедерацкие депутаты все так станут трактовать, то, чаю, мы не можем и в полгода мир учинить; они для того время длят, что им жаль нынешней власти оставить, понеже мало не все конфедерацкие принципалы из незнатных и убогих особ, и пришли до великой власти и пожитку, что во всем государстве все доходы и пошлины самовластно на себя берут и всем повелевают. Сами депутаты мне в конфиденции объявили, что из них многие не хотят покоя для своего интереса и не думают, чтобы конгресс окончился счастливо без принуждения, потому что непременно хотят литовскую булаву отдать бывшему гетману Вишневецкому, а коронную прочит себе маршалок Ледуховский. Троцкий воевода Огинский и новгородский каштелян Новосельский с товарищи в конфиденции мне объявили, что если ныне от противных факций конгресс будет разорван, то они в Литве будут стараться, чтоб гетману и им быть под протекциею вашего величества, для чего я оных всемерно милостию вашею и протекциею обнадежил. Был у меня Тарло, воевода любельский, и по секрету мне говорил, будто нынешняя их конфедерация зачата в той надежде, что между вашим и королевским величеством недоверие, поэтому надеялись они иметь от вашего величества протекцию, чрез которую от саксонских войск Польшу освободить и другого короля учинить. А как узнали о персональном свидании в Данциге, где будто обновилась между вашим величеством дружба, то стали искать другой протекции и надеются быть посполитому рушению. Я к генералу Рену на Украйну писал, чтоб он о вступлении своем в Польшу наперед для страха к конфедерацким маршалкам написал, что ему указано в Польшу идти не для войны, а только для усмирения, чем можно у них дальние замыслы пресечь. Здесь от неприятельских партизанов многие безделицы полякам внушаются, а те, легкомысленные, всему верят и, на то смотря без ума, гордо поступают. Больше тридцати человек депутатов от разных провинций и войск здесь, на конгрессе, заседают, и между ними таких немного, которые бы основание дела знали, только своевольно кричат, а которые из них лучше знают, те не смеют при оных смело говорить. Я чаю, государь, лучше у донских козаков в кругу, нежели в наших нынешних сессиях; часто с седмого часу до четвертого с полудня кричим, а ничего сделать не можем».
В июле дела пошли еще хуже. Конфедераты начали разглашать, что шведы берут верх над союзниками, в Норвегии у шведов много войска и большой транспорт войск назначен к Данцигу; держали послов турецкого и крымского как послов покровительствующих держав, объявляли, что не развяжут конфедерации без сейма. Несмотря на перемирие, били саксонцев везде, где только могли; у литовского гетмана Потея отняли литовское войско, и сам гетман едва ушел от них живой из Ленчна в Люблин, где спрятался в монастыре; перерубили людей, у которых пристали лошади Потея; Долгорукий и королевские уполномоченные, одевши гетмана в немецкое платье, успели выпроводить его в саксонское войско; все депутаты конфедерации выехали из Люблина в Ленчно, куда привели к себе войско; королевские уполномоченные испугались и уехали к саксонским войскам. Долгорукий отправился в Ленчно к маршалкам конфедерации и нашел их там «в великой гордости, как будто бы они уже всех завоевали». Видя их гордость и лукавство, посол повысил голос и объявил им, что до сих пор он делал все в их пользу, заставил на первой же сессии королевских уполномоченных признать конфедератов за Речь Посполитую, принудил прежде времени вывести гарнизоны из Львова и Замостья, однако ничем не мог склонить их к примирению, потому что у них пользуются доверенностию и дают советы все партизаны шведские. Долгорукий не ограничился одним окриком: написал к Рену, чтоб выступал в Польшу, написал к гетману Скоропадскому и киевскому губернатору князю Голицыну, чтоб соблюдали осторожность: поляки публично говорили, что если Рен вступит в Польшу, то крымский хан пойдет на Украйну. В Ленчне Долгорукий имел возможность познакомиться с маршалками конфедерации и так описывал их царю: «Литовский маршалок Селистровский, человек самый простой, мало что и говорить умеет; а маршалок Ледуховский, человек умный и хитрый и очень похож всеми поступками на Мазепу, он теперь во всей Речи Посполитой великий кредит имеет: так мог всех обмануть и привесть себя в всенародную милость, что которым зло делает, те все за него присягать рады, так что если бы случилось какое-нибудь несчастие с королем, то поляки непременно выбрали бы его себе в короли; такой умно-лукавый человек, какого я во всей Польше не видал, на вид святой и праводушный, клянется, что хочет мира, а тайно делает факции, длит конгресс, усиливает войско и других способов везде ищет». Прошел июль, и дела находились в том же положении. Долгорукий, по его словам, истощил все способы к примирению, и все понапрасну: конфедераты не хотели ни на что смотреть и отвечали так гордо, как будто были в состоянии завоевать весь свет. Прошел август и сентябрь, уполномоченные переехали из Люблина в Варшаву, и здесь дело наконец подвинулось благодаря известиям, что Рен перешел Днепр и идет в Польшу. Ледуховский писал к Порте, уведомляя о вступлении русских войск в Польшу и прося помощи, но получил ответ от визиря, что Порта в польские дела вмешиваться не может. Конфедераты изъявили готовность уничтожить конфедерацию (учинить ексвинкуляцию), но с условием, чтоб Долгорукий послал Рену приказ не идти далее в Польшу. «Чрез всю свою в Польше бытность такого труда не имел, как ныне, — писал Долгорукий, — непрестанно от осьмого часа утра до девятого пополудни в спорах и криках в сессиях бываем, и чаю, конфедерация скоро развяжется и к бесконечной славе вашего величества счастливый мир установится. Чаю, государь, не только у турок, но и при цесарском и прусском дворах есть немалая жалюзия: цесарский посол много трудился, чтоб и цесарю быть медиатором; с другой стороны, посланник прусский писал ко мне, чтоб и его королю быть медиатором». В двадцатых числах октября Долгорукий получил царский указ, что кроме Рена в Польшу вступят еще шесть русских кавалерийских полков под начальством Боура и будут зимовать. Долгорукому показалось это большою роскошью, и он отвечал Петру: «Пока конфедерация не развяжется и саксонские войска не выступят в Саксонию, до тех пор о вступлении нашей кавалерии полякам объявлять не буду, чтоб не повредить заключению мира; а когда, даст бог, счастливо все окончится, то, чаю, и Рену надлежит из Польши возвратиться в Украйну, а Боур с кавалериею останется зимовать, и хотя полякам это будет и противно, однако ничего не сделают, потому что конфедерация развяжется и войска коронные и литовские будут под командою прежних гетманов». 24 октября был подписан мирный договор между королем и республикою, и, несмотря на то, дело все еще не оканчивалось. 11 января 1717 года Долгорукий писал Петру: «Не извольте, государь, за гнев принять и высокомилостиво рассудить, что многими моими рабскими доношениями ваше величество о скором здешнем примирении обнадеживал не для чего иного, только смотря на здешние конъюнктуры и состояния дел; однако по се время еще конституцию окончить не могут и удерживают за своими партикулярными интересами и своевольством больше всего те, которые имели в конфедерации команды и вольны были свой народ грабить; так же натурально во многом своевольном народе не может никакое дело скоро окончиться, к тому же помогают отчасти факции шведская и Лещинского. Однако извольте благонадежны быть, что непременно в скором времени все окончится, потому что не только принципалам и шляхте, но и всем это разоренье наскучило, также и я, как возможно, обе стороны к совершению примирения побуждаю». Петр хотел, чтоб были употреблены побуждения самые действительные. «Сиятельный нам любезно верный! — писал он Долгорукому в рескрипте из Амстердама 8 января 1717 г., — сим вам паки повторяем, дабы вы всевозможное старание прилагали дело примирения с конфедератами как наискорее к совершенству привесть, и для того, ежели потребно будет, хотя и войскам нашим далее в Польшу и к конфедератам ближе маршировать, и особливо в маетности тех вступать велеть, которые продолжению сего полезного дела виновны, дабы таким образом их к скорейшему окончанию принудить». Наконец 21 января на экстраординарном однодневном сейме мир был подтвержден и саксонским войскам послан приказ выйти из Польши в четырнадцать дней. Потом обе примирившиеся стороны приступили к Долгорукому, чтоб велел также и русским войскам выступить к своим границам. Посол нашел необходимым написать к преемнику Ренову, генералу Вейсбаху, чтоб шел назад в Украйну, относительно же Боура упросил, чтоб дали ему время списаться с своим двором. «А между тем, за этою перепискою, Боур может остаться до весны в Польше», — доносил Долгорукий царю. Сейм был безгласный, даже и примасу говорить не позволили, все предложения отложили до другого, обыкновенного сейма. «А ежели б тот сейм был с голосами, — доносил Долгорукий, — то, чаю, не токмо б оный продолжился, и весь трактат был бы опровергнут. Бог знает, ежели и ныне надолго тот покой продолжится, разве счастливо вскоре генеральный мир будет. Известно, государь, вам самим, каков здешний двор и польский народ постоянен. Теперь меня публично благодарят, говорят, что долго не было бы миру, потому что многие противные в конфедерации, невзирая ни на какое свое разорение, намерение свое хотели исполнять, если бы медиация и войско вашего величества к тому миру обе стороны не принудили. Просили меня гетманы — коронный Синявский и литовский Потей, чтоб при оных быть по-прежнему русским резидентам, чтоб не только войска, и все б ведали, что ваше величество изволите оных иметь по-прежнему в своей милостивой протекции». Тут же Долгорукий сообщает любопытные известия о поведении в Польше генерала Ренне, незадолго перед тем умершего: «Рен, вошед в Польшу, лучших и богатых мало не всех для своего интересу освободил от обязанности содержать русское войско и всю тягость, на бедную шляхту возложил; шляхта жаловалась мне, я много раз писал Рену, от отвечал, что поляки говорят неправду; а теперь, после его смерти, генерал Вейсбах по письму моему прислал длинную роспись всем этим освобождениям: изволите, государь, высокомилостиво рассудить, как было такому знатному и заслуженному генералу не поверить?»
Вышли из Польши саксонские войска, вывел генерал Вейсбах бывший Ренов корпус в Украйну, но с другой стороны вступил в Польшу корпус Шереметева и расположился здесь в ожидании, как пойдут дела на западе. Долгорукий был в затруднительном положении: сначала говорил полякам, что войскам нельзя идти в распутицу, должны дождаться травы; потом говорил, что шведы готовят сильную высадку; поляки не хотели ничего слушать, грубо ему выговаривали, грозили посполитым рушеньем. «Хотя они и не могут чего-нибудь сильного против наших войск учинить, однако не было бы из того повреждения вашего величества высоким интересам, — доносил посол, — противные факции по всей Польше разгласили, будто короли английский, датский и прусский заключают союз, чтоб наши войска принудить к выходу из Германии, впредь бы оных никогда не впускать и с шведами помириться без нас».
Слухи о враждебных против России движениях на западе были основательны: за столкновениями с Августом польским последовали у царя столкновения и с другими союзниками. Но прежде, нежели приступим к описанию продолжения Северной войны и ссоры Петра с союзниками, обратимся к явлениям, имеющим теперь важность первостепенную, обратимся к внутренней деятельности преобразователя.
