Глава III.
Продолжение царствования Петра I Алексеевича
Встретивши Новый, 1705 год в Москве, Петр в феврале отправился в Воронеж, где провёл два месяца, спустил 80-пушечный корабль «Старый Дуб», велел Апраксину к будущей весне приготовить десятка два с лишком судов и в конце апреля возвратился в Москву; здесь был задержан сильною лихорадкою и в самом конце мая отправился в Полоцк, где уже было собрано большое русское войско — тысяч шестьдесят. У Петра было два фельдмаршала — Шереметев и Огильви. Последнему хотелось быть одному главнокомандующим, но это было противно основной мысли Петра — не давать иностранцу главного начальства, упражнять своих, и он разделил войско между двумя фельдмаршалами. Огильви был очень недоволен; князь Репнин писал Меншикову: «Слышал я неподлинно, будто господин фельдмаршал писал о разорении от наших войск к полякам; истинно не могу я признать, какого нраву стал человек перед прошлым годом; зело неприступен, живет в кляшторе езувицком, и по всяк час они у него. Дай боже, милость твоя к нам изволит приехать и все сам увидит. А разорения поляков, если б какое было, милость твоя уже давно сам здесь изволил бы слышать и видеть». Но кто бы ни были вожди и как ни расхваливали иностранцы русское войско, Петр требовал одного, чтоб отнюдь не давали генерального боя шведам.
Петр начал в Полоцке очень весело: приходили известия, как шведам не удалось напасть на Петербург с моря и сухого пути. Но окончилось пребывание в Полоцке печальным происшествием. Петр был раздражен против униатского духовенства, которое имело тайные сношения с шведами и сапежинцами ко вреду русского войска: один из монахов, бывший прежде православным, отличался сильными выходками против русских, возбуждал народ к тайному побиению царских солдат, бранил Петра и короля Августа. Петр молчал, потому что считал неблагоразумным, вступя союзником во владения республики, начать преследованием униатов и тем возбудить подозрение в правительстве и католическом народонаселении Литвы и Польши. Но судьба хотела иначе. Вечером 30 июня, накануне отъезда из Полоцка, он зашел с своими приближенными посмотреть униатский монастырь. Масло было подлито в огонь, уже существовавшее раздражение усилилось, когда монахи не пустили его в алтарь как противника их веры. Петр сдержался, однако, и тут. Увидавши образ, отличавшийся особенными украшениями, он спросил: «Чей это образ?» Монахи отвечали: «Священномученика нашего Иосафата (Кунцевича), которого ваши единоверцы умертвили». Тут Петр уже не выдержал и велел своим приближенным схватить монахов. Но монахи, видя малочисленность царской свиты, не сдались, начали кричать о помощи, сбежались послушники вооруженные, началась свалка, и некоторые из царских приближенных были ранены; наконец русские одолели, четверо униатов были смертельно ранены. В этой схватке раздражение Петра достигло высшей степени, и он велел повесить монаха, отличавшегося своими выходками против него в проповедях. Этим печальным событием воспользовались, с одной стороны, католики, не преминувшие раскрасить его своими красками; с другой стороны, внутренние враги Петра, которые также раскрасили событие своими красками: в 1708 году каторжный колодник, бывший солдат Иван Архипов, говорил: когда Петр был в Полоцке, и в то время день Петра и Павла пришелся в пятницу; государь заставлял благочестивой веры чернецов есть мясо; они не согласились, Петр позвал их в церковь молебен слушать, и как стали молебен служить, государь вынул палаш и двух человек убил до смерти, третьего ранил. В это время было видение: Иисус Христос в облаках, держа в одной руке копье, в другой огненные стрелы, говорил с гневом: «Время его за такое дело покарать!» Но богородица упросила ждать покаяния.
1 июля царь вместе с полками отправился из Полоцка в Вильно, отпустивши за несколько дней Шереметева против шведов, находившихся в Курляндии под начальством генерала Левенгаупта. 22 июля царь получил известие, что Шереметев разбит при Мурмызе, или Гемауертгофе, 15 июля: Шереметев, русский фельдмаршал, которого имя было связано с первыми успехами над страшными шведами, русский фельдмаршал, которого Петр решился поставить рядом с рекомендованным за границею Огильви! «Сия потерка, — по словам Петра, — учинилась таким образом: фельдмаршал Шереметев с кавалериею, когда приблизился к неприятелю, а пехота и пушки еще не поспели, тогда, не дождався оных, старым обычаем бесстройно ударили на неприятельскую кавалерию, которую так сломили, что некоторые из них явились в Прусах: тогда генерал Левенгоупт с пехотою отступил к лесу, и наши вместо того, чтоб дожидаться пехоты и атаковать неприятельскую пехоту, ударились обоз грабить неприятельский, а тем временем наша пехота приспела, которую Левенгоупт атаковал и с поля сбил, а кавалерия, увидя то, ушла, а пушки наши неприятель назавтрее нашел. И тако сами своей потерки виноваты». Это известие составлено не очень удачно: выражение «старым обычаем бесстройно» скорее может относиться к последующему, чем к начальному, действию русской конницы, ибо хотя она ударила и старым обычаем бесстройно, однако сломила неприятеля; преобразователь не удержался от желания укорить старый обычай. Но преобразователь не изменил своему величию в ответе Шереметеву; здесь он стал в уровень с тем великим народом древности, который благодарил своих разбитых полководцев за то, что они не отчаялись в спасении республики. Петр писал Шереметеву: «Не извольте о бывшем несчастии печальны быть (понеже всегдашняя удача много людей ввела в пагубу), но забывать и паче людей ободрять».
1 августа Петр выступил из Вильны в Курляндию: ему хотелось перенять Левенгаупта, которого Шереметев должен был отрезать от Риги. С этою целию он послал Шереметеву наказ: «Пойти как можно скорее и отрезать неприятеля от Риги; отрезав, отнюдь бою не давать, но на переправах держать, а если сильно захотят перейти, то закопать пред собою, чтоб им конечно пресечь путь, и на каждый день посылать к нам письма, что чиниться будет, чтоб нам о всем быть известным, и потому немедленно поспешать. Сказать всем под смертью, чтоб по тем статьям делали, каковы даны 703 году, когда шли на Кронгиорта; також отнюдь бы не скакать за неприятелем, хотя оный бежать будет, но шагом или по нужде малою грудью, под смертью же». Поручение было трудное; Шереметев отвечал: «Тебе, государю, известно, что неприятель с пехотою и пушками: если пойдет на нас всею силою, как будем управляться с фузеями против пушек? А у меня никаких окопных припасов нет: все отосланы с пехотными полками в Полоцк». Но дело не дошло до управления с фузеями против пушек: Левенгаупт успел перебраться за Двину к Риге, к большому неудовольствию Петра, который писал Головину: «Мы здесь великое несчастие имеем, понеже господин Леингопт, яко Нарциз от Эхо, от нас удаляется».
Приказавши Шереметеву сторожить шведов на левом берегу Двины против Риги, Петр пошел отобрать у них Митаву. После семнадцатидневной осады шведы сдали столицу Курляндии 2 сентября, вслед за тем сдали Бауск. Петр писал о Митаве Ромодановскому: «Сие место великой есть важности: понеже неприятель от Лифлянд уже весьма отрезан и нам далее в Польшу поход безопасен есть».
Мы видели, что в Митаве Петр получил известие об астраханском бунте, вследствие чего один из фельдмаршалов, Шереметев, был отправлен на восток. Но от этого другому фельдмаршалу, Огильви, оставшемуся теперь единственным в западной армии, не стало легче: при войске находился любимец государя принц Александр, т. е. Меншиков, к которому все обращались, особенно русские генералы, и которому Петр доверял больше, чем иностранному наемнику. Разногласие между Огильви и Меншиковым началось по поводу выбора места для зимних квартир. Огильви самым удобным местом казался Меречь, Меншикову Гродно, как более укрепленный природою, где и с небольшими силами можно долго держаться против неприятеля; Меншиков писал Петру: «Я рассуждаю: зело не рад он (Огильви) моему приезду, и все делается вопреки мне». Петр согласился с Меншиковым, и войско введено в Гродно, куда отправился из Митавы и сам царь. В октябре сюда же приехал и король Август, которому Петр дал главное начальство над войском, а сам в декабре отправился в Москву.
Таким образом, сильное русское войско введено было в Литву для соединенного действия с войсками Августа против шведов. Исполнилось то, чего так желал Паткуль, но он не радовался исполнению своего желания. Мы оставили его в Саксонии в очень затруднительном положении относительно русского войска, ему вверенного.
В Москве жалобы князя Д. М. Голицына производили впечатление, и Паткуль в начале 1705 года счел нужным оправдаться. «У меня нет намерения, — писал он Головину, — отставить всех московских начальных людей, потому что я нахожу между ними таких, которых, когда хорошо выучатся, не отдам и за многих немцев; с московским человеком лучше иметь дело, чем с немцем, потому что первый лучше знает, что такое послушание, а второй очень много рассуждает; над немцами должно наряжать большие военные суды, а москвичи в своих квартирах так покойно живут, что жалоб на них почти нет, и для всей земли они гораздо сноснее, чем свои саксонские солдаты; удивительно, что я по сие время ни одного московского солдата не предал смертной казни. Господин князь Голицын теперь лучше стал себя вести, и, ваше превосходительство, будьте благонадежны, что я с радостию ему угождаю ради его изрядной фамилии».
Вслед за этим письмом новые жалобы на худое состояние русского войска: «Мы сидим здесь в тесноте, и царского величества вспомогательные войска худую фигуру представляют, потому что почти нагие ходят и при дурном своем уборе и негодном ружье никакой службы показать не могут; русские деньги принуждены мы разменивать с большим убытком, и те скоро издержатся, и не знаю, каким способом будем содержать этих бедных людей? Король польский часто попрекает мне за такую плохую помощь, тогда как он исполняет все условия союза и наследственные свои земли разорил: я против явной истины не могу ему ничего говорить. Из Литвы приходят великие жалобы на царские войска, там стоящие; король об этом сильно скорбит и вместе с благонамеренными поляками опасается, что эти вспомогательные войска произведут ненависть и вместо ожидаемой пользы навлекут на королевскую шею беспокойство и насчастие. Ваше превосходительство требует, чтоб русским войскам скудости в провианте не было: но я уже доносил, что в здешней малой земле провианту мало и очень он дорогой; вскоре опасаются совершенного голода; офицеры продали лошадей, обоз, платье и все прочее, и часть их уже ходит по дворянским дворам и просит хлеба. Артиллерию невозможно с места сдвинуть, потому что все станки и телеги очень дурно сделаны и железом дурно окованы, очень стары и негодны; большая часть лошадей от скудости кормов и трудного похода померли, так что до начала нового похода ни одной не останется; то же самое и с мушкатерскими лошадьми, у которых телеги все переломаны, а здесь их нельзя так дешево сделать, как на Москве, потому что ни куска дерева даром не получишь. Король еще здесь, в Дрездене, и неизвестно, скоро ли и пойдет ли когда в Польшу. Здесь по всех делах большая смута, думают только о забавах, а важные дела оставлены. Если можете, ваше превосходительство, от двора этого меня избавить, то буду вам вечно благодарен. Бог ведает, что из этого всего выйдет? Король прусский уже дважды собственноручно писал сюда к своему министру, приказывая ему меня остеречь, чтоб я не дался в обман, потому что тайно устраивается мир; я королю польскому об этом говорил, но в ответ получил одни неты. Что тогда делать, если король шведский будет нас держать в постоянной осаде и войскам царским ни за деньги, ни без денег пропитаться будет нельзя? Могу ли я тогда передать их другому государю?»
В апреле Паткуль в письме к Головину выразил отчаяние в счастливом исходе войны и угрозу покинуть царскую службу, приправив все это упреками в дурном ведении дела со стороны Петра, который не послушался его и соединил ранее свои войска с королевскими: «Ведомости отовсюда приходят, что шведский король в нынешнем году будет иметь больше 40 000 войска в Польше, и если б в прошлом году не пренебрегли соединением войск, то в нынешнем году мы бы могли иметь определенный воинский поход, а теперь мы посмотрим, что из этого будет, и кто исправит те ошибки, которые дадут себя чувствовать при окончании войны; я исполняю свое дело как добрый человек и пишу все это для того, чтоб вина не пала и на меня, когда игра будет испорчена, чего я очень боюсь, ибо дело делают не так, как следует. Паткуль имеет в мыслях выйти вон из этих танцев и оставить честь другим, которые могут лучше его делать, особенно когда при всех своих тяжких трудах он получает вместо благодарности вонь. Напоминаю, что шведов надобно в Курляндии разорять безо всякого замедления. Стыд перед целым светом, что царское войско в нынешнюю зиму ничего не сделало, и если и впредь будут поступать так же, заботиться только о многочисленных, а не об устроенных войсках, упускать удобное время и во всем опаздывать, то увидят печальное окончание этой комедии, и всякому надобно будет заботиться о себе. Паткуль просит о своем расчете и после ни о чем уже более просить не будет, это последнее его желание». Причина раздражения вскрывается в конце письма: «Ваше превосходительство пишет, что царское величество приказал капитанов и ротных офицеров из русских только употреблять, потому что русские офицеры у вас свое дело очень хорошо исполняют, и что фельдмаршал Огильви нашел русских вовсе не хуже немцев. Я сказал об этом королю, который совершенно другого мнения». Пред самою отсылкою письма Паткуль был опять страшно раздражен: король велел его спросить: для чего он доносит царю, что он, король, кроме забав, ничем на занимается. Паткуль отвечал, что, как добрый человек, не может запереться. В письме к Головину Паткуль жалуется на князя Григорья Долгорукого, который, по его мнению, из соперничества разгласил то, что Паткуль писал ему по секрету. «Я не хочу иметь с Долгоруким больше никакого дела, и не извольте поручать мне с ним вместе ничего», — писал Паткуль.
В начале августа Паткуль опять стал писать о переводе русского вспомогательного отряда в австрийскую службу в случае крайности, если никак нельзя будет вырваться из Саксонии. Тут же Паткуль давал знать о каком-то чуде, вследствие которого русское войско, находившееся в таком жалком состоянии, вдруг преобразилось в отличное. Долгорукий в письме к Головину объяснял это чудо: «Писал ко мне князь Дмитрий Голицын, что солдаты московские великую нужду в Саксонии терпят, а паче офицеры жалованья не имеют, а которое и дано было солдатам, Паткуль давать им не велел, а приказал на те деньги покупать им рубахи, галстуки, рукавицы, башмаки, чулки, а покупают иноземцы ценою дорогою, и, живучи, он, князь Димитрий, никакого себе приятеля по се время в Дрездене не имеет, и что будто саксонцы к нашей стороне мало склонны и будто с московскими офицерами гнушаются с одного блюда есть». «Король, — писал Паткуль в конце сентября, — отнюдь не хочет позволить, чтоб вспомогательные русские войска в службу другого государя пошли; король ими чрезвычайно доволен, никто их не узнает и не поверит, чтоб это было то самое войско, которое в прошлом году сюда пришло. Но в деньгах большая скудость». В октябре Паткуль написал решительно: «Дайте мне окончательную резолюцию, что делать с вспомогательными войсками, потому что без денег им жить невозможно. Если мне дастся знать, что денег к ним прислано не будет, то я им это объявлю и тотчас их распущу; могут они в божие имя разбежаться; что из этого выйдет, царское величество увидит: известно, что тогда эти бедные люди принуждены будут доставать себе пропитание грабежом и разбоями и наполнят собою виселицы и колеса, к бесчестию русского народа. Вы пишете, что весною перевели сюда по векселю 40 000 ефимков, но до нас дошло только 33 000; между тем я до сих пор промышлял платья, оружие, припасы и ежедневное пропитание людей на мой кредит, но уже больше делать этого не могу, не хочу потерять кредит и честь, обанкрутиться, будучи царским министром и генералом».
В следующем письме Паткуль дал знать, что Август II на днях отправляется на свидание с царем, и потому просил его съехаться с некоторыми из его верных советников и написать, чего королю домогаться у царя и каким образом надобно будет продолжать войну. Паткуль написал пункты по соглашению с королевскими министрами, но дал знать Головину, что сделал это неискренно, принужденный с волками выть по-волчьи. «Я уже открыл вашему превосходительству, — писал Паткуль, — какие причины я имею остерегаться, потому что я здесь в когтях злых людей; меня отравят или изведут каким-нибудь другим способом, если проведают, что я неискренно потакаю их планам. Поэтому я принужден выть с этими волками, но напоминаю вам, чтоб вы особенно не полагались на артикулы: 1)о порабощении королевства Польского; 2) о политике с Пруссиею; 3) о намерении относительно Данцига; 4) о продолжении войны. Не верьте, хотя бы вам показывали и собственноручное мое писание. Все это химеры людей, у которых в руках дело польского короля; сам король втайне не согласен с ними, но я принужден их ласкать и соглашаться на их безумные мнения, потому что чрез них все проведываю. Король польский прежде сильно добивался самодержавия в Польше, но теперь от этого отстал, потому что война его умягчила и он был бы очень рад с честию от нее освободиться и быть в покое; теперь он видит также, как дурно ему советовали ссориться с прусским двором, и он теперь много дал бы, чтоб ему мало-помалу можно было войти с ним в дружбу. Напоминаю, что царское величество больше всего должен заботиться об истинной дружбе с королем прусским, ибо если мы с ним дружбу потеряем, то все пропадет, и вам не следует удивляться, что я этот двор так ласкаю».
Петр поручил Паткулю съездить в Берлин и скрепить дружбу России с тамошним двором. В инструкции говорилось: «Объявить, что Паткуль имеет полную мочь постановить договор, по которому прусский король принял бы сторону России и Польши и сильным посредничеством своим выхлопотал бы им благополучный и честный генеральный мир; или если швед заупрямится, то принудил бы его к тому силою и угрозою воинскою. За это царское величество обещает прусскому королю польские Пруссы (Западную Пруссию), сколько ему их будет потребно, а короля польского к уступке их уговорит, в чем тот уже склонность свою явил. Царское величество обещает также с королем прусским заключить взаимный гарантийный трактат — с своей стороны об Ингрии и Эстляндии, а с прусской о польских Пруссах — против всех наступателей и неприятелей. Если король прусский объявит, как писал к нам посланник его Кейзерлинг, что швед обещал ему больше прибыли, то обнадеживать его, что царское величество по мере возможности его пользы искать будет, и вовсе ему в том не отказывать. Если же король прусский не может или не захочет вступить в такой договор, то по нужде изволь домогаться, чтоб хотя нейтральный трактат заключить».
Паткуль поехал в Берлин и, возвратившись оттуда, писал Головину в ноябре, что король прусский хочет жить и умереть в верной дружбе с царем и готов служить ему всюду, у шведов и союзников. Прусские министры горько жаловались, что в прошлом году не состоялось соглашение единственно по зависти и ненависти короля польского, который думает только об одном, как бы покончить войну с честию или бесчестием и потом действовать против короля прусского. «Злоба в Пруссии против короля польского страшная, — писал Паткуль, — король и советники его имеют главным правилом, что ни один человек на свете не может верить королю польскому, который от своих людей и от всех потентатов считается фальшивым человеком. Я прилагал все труды к искоренению этого мнения, но напрасно и боюсь дурных последствий от такого расположения берлинского двора. Прусские министры дали мне ясно знать, что они склонны признать польским королем Станислава Лещинского, и хотели от меня проведать, как царское величество на это посмотрит. Я объявил, что не имею указа говорить об этом, но думаю, что это сильно потревожит царское величество. Когда я сказал, что все пошло бы прекрасно, если б три державы — Россия, Польша и Пруссия вступили в тесный союз, то они отвечали: как можно с королем Августом предпринять что-нибудь путное? Кроме того, что этот государь по природе непостоянен, лжив и скрытен, все его министры полушки не стоят, кто из них не плут, тот ничего не знает; как бы честно союзник с ними ни поступал, в конце непременно будет обманут. Курфиршество Сакернское так дурно управляется, что в короткое время подвергнется крайнему разорению, и король Август не способен оказать помощь своим союзникам; все дворы европейские им гнушаются, никто с ним никакого дела иметь не хочет, а потому он всеми оставлен. Видя такую ненависть к польскому королю, — продолжает Паткуль, — я принужден был обещать, что король Август, по настоянию царского величества, всех злых советников своих отставит и короля прусского во всем удовлетворит. На этом основании все примирено. Но не знаю, как я сдержу свое слово, разве царское величество приведет к тому короля польского; если же этого не сделается и король польский с прусским опять поссорятся, то не знаю, что тут делать, и пусть тогда дело идет, как хочет».
Паткуль слыл между современниками за очень умного человека: если это на самом деле было так, если смелость, хлопотливость, задор и самонадеянность не принимали за действительные способности, как часто бывало и бывает, то странно предположить, что Паткуль до такой степени не понимал прусской политики, не понимал, что Пруссия никогда не могла согласиться на усиление Саксонии, никогда не могла согласиться на деятельный союз с царем, когда царь не смыл еще с себя пятно нарвского поражения и потому считался ненадежным союзником; польские Пруссы — желанная добыча, но, чтоб получить ее, нужно было победить непобедимого шведского короля! Вместо того чтоб понять такие естественные, простые отношения и уяснить их русскому правительству, Паткуль внушает последнему, что все препятствие к прусскому союзу заключается в нерасположении прусского короля к саксонскому, и для уничтожения этого нерасположения он, Паткуль, обещал, что царь заставит короля Августа прогнать всех злых своих советников; смысл письма был таков: «Или принудить Августа отставить всех своих министров, или прусского союза вам не видать, и делайте, как сами знаете, я умываю руки». Таким образом, сильное желание царя заключить союз с Пруссиею Паткуль хотел употребить как средство для свержения саксонских министров, своих непримиримых врагов. Но быть может, он был уверен, что этим он проложит путь и к прусскому союзу? Если он был в этом уверен, то современники сильно ошибались насчет его способностей.
Во всяком случае Паткуль поворачивал круто, и враги его поворотили так же круто, действуя по инстинкту самосохранения. Ненависть саксонских министров к Паткулю достигла высшей степени; недоставало только предлога отделаться от него; предлог представился в передаче Паткулем русских войск в австрийскую службу. Мы уже видели, что Паткуль представлял русскому двору необходимость этой передачи, и наконец Головин отписал ему 3 октября 1705 года: «Если после всех ваших усилий вывести русские войска из Саксонии окажется невозможным, от чего боже сохрани, в такой крайней нужде предоставьте их цесарю на возможно выгодных условиях, но с тем, чтобы без воли царского величества они не были удержаны цесарем долее одной кампании; возвратиться же легко могут чрез Венгрию».
Не говоря ни слова о переводе в австрийскую службу, Паткуль, чтоб снять с себя ответственность, 8 ноября предложил князю Голицыну и всем начальным людям в русском войске следующее: «Так как его царское величество неоднократно повелевал указами войско все из Саксонии вывести в Польшу, то предлагается на генеральный суд: 1) каким путем идти, чрез Бранденбургскую ли землю и Великую Польшу или чрез цесарскую к Кракову? 2) Откуда взять продовольствие во время похода? 3) Который путь безопаснее, чтоб не попасться в полон? 4) Можно ли идти без конницы и откуда ее взять? 5) Не сыщется ли кто, чтоб указать лучший и безопаснейший путь в Польшу? Тому дано будет тотчас 1000 червонных и обещается повышение в чине». В ответе князя Голицына высказалось оскорбленное чувство человека, которым до сих пор пренебрегали, а теперь, в крайности, чтоб сложить с себя ответственность, спрашивают совета. Голицын отвечал: «На 1-е: совета дать не могу: дадут ли позволение и можно ли пройти? Что требует двух степеней, генеральской и министерской, которые обе вручены от царского величества вашей верности; на 2-е: есть указ царского величества, что, по договорным статьям, войска должны кормить королевские комиссары; если путь будет свободен, солдаты могут взять провианта у комиссаров и на себе нести; на 3-е: ссылаюсь на первый пункт; на 4-е: по договору должны провожать конные саксонские полки; на 5-е: не ответствую для того: понеже не есть моя повинность в таких делах советовать за деньги». Все начальные войсковые люди объявили, что полкам пройти в Польшу невозможно.
Чрез несколько дней Паткуль снова предложил на генеральный суд: 1) удобны ли настоящие квартиры? 2) Есть ли у князя Голицына казна на пищу и одежду для войска? Тут же объявлено было повеление государя: если пройти в Польшу нельзя, то отдать войска на службу другому государю. Ответ на оба вопроса был отрицательный, и изъявлена готовность идти всюду для исполнения указа государева. 15 декабря Паткуль заключил с императорским послом в Дрездене договор, по которому русское войско передавалось в австрийскую службу на один год для опыта; употреблять его на Рейне и в Нидерландах и только в крайнем случае в Италии.
Тайный совет, управлявший Саксониею в отсутствие короля, не соглашался на эту передачу: Паткуль не соглашался отменить ее; министры нашли, по их мнению, самое верное средство прекратить вредную деятельность Паткуля: 19 декабря он был арестован и отвезен в крепость Зонненштейн. Князь Дм. Мих. Голицын подал немедленно сильный протест. Вопиющим образом нарушено было народное право, но разве оно не было нарушено, когда по совету Паткуля схватили Собеских в чужих владениях? И что ж за это было? Ничего. Расчет на безнаказанность был верен и в деле Паткуля: царь, разумеется, будет протестовать, будет требовать выдачи Паткуля, но из-за него не рассорится с королем, своим единственным и необходимым союзником, а если рассорится — тем лучше: скорее будет заключен желанный для Саксонии мир с Швециею. К царю отправился королевский камергер Шенбек, который должен был обстоятельно описать наглость всех действий Паткуля и королевское долготерпение: описать, как Паткуль не только в домашние дела королевские вмешивался, но и со всеми министрами ссорился, а некоторых офицеров так бесчестил словами, что если б те не щадили его посольского характера, то дело могло дойти до самых печальных крайностей, как, например, с графом Денгофом и генералом Шулембургом. При чужих дворах и их министрах и в партикулярных местах порицал королевские поступки и явно приказывал выдавать пасквили, что должно быть всему свету известно. Явно хвалился, что король шведский в собственноручных письмах к нему обещает исполнить все его требования. Без ведома и воли королевского и царского величества, по своенравию или из частных выгод, перевел вспомогательные московские войска в цесарскую службу, несмотря на то что старались всячески его утолить и всякие обещания давали, а прежде только и проповедовал, что о походе в Польшу и соединении с главным царским войском, сам подписал решение об этом военного совета: для чего же он в такое короткое время отступил от всех, своих прежних советов и мнений и пришел к пагубной мысли ослабить войска в Саксонии и вступление в Польшу сделать невозможным? Для предупреждения дальнейшего зла, для охранения нашего общего благосостояния, для прекращения опасных замыслов Паткуля принуждены были арестовать Паткуля впредь до будущего решения царского величества. Легко могло бы случиться, если бы саксонцы стали москвичей от похода удерживать, а москвичи по приказу генерала Паткуля захотели пробиться силою, то дело дошло бы до битвы, позорной в глазах неприятельских и дружеских; чтоб Паткуль не успел выдать приказа к походу, единственное средство было овладеть его особою, причем Паткуль арестован не как царский посол, но как генерал, находящийся под фельдмаршалскою командою.
Петр не был удовлетворен объяснениями Шенбека; в его убеждении поступок с Паткулем был поступок «зело жестокий, против всех прав учиненный». Головин писал ему: «Каковы, государь, я письма получил от Паткуля из-за аресту тайно писанные к тебе и ко мне, в которых пишет, оправдая себя, что будто то по указу учинил, и просит освобождения из-за аресту себе, с тех списки для донесения вашему величеству послал я к Гавриле Ивановичу (Головину), понеже у него со всего дела о заарестовании его, Паткулеве, списки обретаются, и, выписав подлинно из посланных к нему указов о перепуске войск, отметил на поле: из того изволите яснее увидеть, что он то учинил весьма противно вашего величества указу; однако ж изволишь, государь, приказать кому говорить о нем, чтоб его из-за аресту свободить и привести к тебе, и тогда он какое может оправдание о себе показать, в чем буди воля твоя». Воля Петра именно состояла в том, чтоб постоянно требовать присылки Паткуля в Россию для исследования дела, но Паткуля не прислали. Расчет саксонских министров был верен: царь должен был ограничиться одними протестами, особенно когда Карл XII обратился против русского войска.
В то время, когда Петр занимал Курляндию и сосредоточивал свое войско в Гродно, Карл XII стоял около Варшавы, где короновался его польский король Станислав. Пришла осень. Карл не двигался; король Август приехал в Гродно к Петру; царь, поруча ему свое войско, при котором были фельдмаршал Огильви и Меншиков как генерал над кавалериею, уехал в Москву. Но вдруг в конце декабря сказан был шведам зимний поход; в жестокие морозы Карл спешил к Гродно. Туда же в январе 1706 года спешил из Москвы больной Петр, встревоженный известием о походе врагах огорченный тем, что должен был оторваться от финансовых и других нужных распоряжений в Москве, где, по его словам, было «все добро, трудились во всех делах как возможно». Верный своему основному плану — бить шведов по частям для школы русским и не давать ни под каким видом генерального сражения, Петр, выезжая из Москвы, писал к Меншикову, что всего лучше войску выйти из Гродно к своим границам, чтоб не быть окружену шведскими войсками, если с Карлом соединится, с одной стороны, генерал его Реншельд из Польши, а с другой — Левенгаупт из Лифляндии. «Тогда мы, — писал Петр, — от единой нужды (в продовольствии) принуждены будем исчезнуть; того для лучше здоровое отступление, нежели отчаемое и безызвестное ожидание; того ради советую, чтоб заранее, не допуская неприятеля, уступить; також и митавское войско, по подорвании замков обоих, к себе привлечь; надлежит же и то смотреть, чтоб магазейны все, из которых уступать будут, сжечь, дабы неприятелю не достались. Того смотреть, чтоб неприятеля отнюдь не допустить зайтить сзади себя. Буде же изволите пожалеть пушек больших (которых ни пятнадцати нет), и затем для бога не раздумывайте, мочно их в Неман кинуть, а потом полковые лошади есть: ибо лучше о целости всего войска (заботиться), в чем по боге все состоит, нежели о сем малом убытке». Меншиков по письму Петра должен был выехать к нему навстречу.
Между тем 9 января в Гродно держали тайный военный совет, на котором предложены были три вопроса: 1) идти ли навстречу неприятелю и напасть на него прежде, чем он соединится с Реншельдом? 2) Или ожидать неприятеля в укреплениях в Гродно и крепко защищаться? 3) Или отступить, и куда? Два иностранные генерала русской службы объявили, что нельзя ни идти навстречу к неприятелю, ни дожидаться его в Гродно, а надобно отступить к Полоцку; Репнин и Меншиков отвечали, что если король не соединится с Реншельдом, то дожидаться его в Гродно, если же соединится, то отступить к Полоцку. Фельдмаршал Огильви был того мнения, что во всяком случае надобно оставаться в Гродно, ибо защищаться можно до тех пор, пока саксонская армия зайдет в тыл неприятелю, отступление же к Полоцку опасно, вредно и постыдно, ибо надобно будет пожертвовать артиллериею, а по суровости погоды, и людьми, и, кроме того, отступление произведет всюду очень неблагоприятное нравственное впечатление. Таким образом, двое генералов были за безусловное отступление, двое за условное, фельдмаршал хотел оставаться во всяком случае: король решил отправить протокол совета к царю для немедленного и прямого решения. При отсылке протокола Меншиков писал царю, что только мнение двоих генералов из иностранцев, мнение, которое поддерживали еще двое польских вельмож, находившихся при короле, сдержало Огильви: иначе он чуть-чуть не решил выступить войску в глубь Польши для соединения с саксонскими войсками. «Фельдмаршал стороны саксонской, — писал Меншиков, — не изволь, государь, его писем много рассуждать и оным подлинно верить. Для бога, не изволь ни о чем сомневаться: все у нас управно; только желаем вас здесь видеть».
Но вместо Петра 13 января явился у Гродно Карл, совершивший переход от Вислы до Немана с необыкновенною быстротою. 14 он перешел Неман, прогнавши русских драгун, хотевших было мешать переправе; 15 числа шведы подступили к Гродно, вызывая русских на бой, но те не приняли вызова, ожидая приступа. Карл, не имея никакой надежды на удачный приступ, начал отступать от Гродно все на дальнейшее расстояние, побуждаемый к тому недостатком в съестных припасах, и окончательно стал в Желудке, в 70 верстах от Гродно, довольствуясь рассылкою сильных партий, чтоб не пропускать съестных припасов к русскому войску. Таким образом, это войско было отрезано от своих границ, а главное, нуждалось в провианте. Король Август, взявши четыре русских драгунских полка, ушел к Варшаве, обещая дать скорую помощь Огильви; Меншиков, исполняя приказание царя, еще прежде выехал из Гродно и встретил Петра в Дубровне. Узнавши, что шведы уже под Гродно и проехать туда нельзя, царь возвратился в Смоленск в самом печальном состоянии духа, ибо не было никаких известий, что делается в Гродно. Приказывая Головину, оставленному в Москве, распоряжаться самому насчет низовых дел (астраханского бунта), Петр писал: «Письма Шереметева посылаю до вас, извольте учинить по рассмотрению, также и впредь извольте вы его дела делать (для которых я вас в Москве и оставил), ибо мне, будучи в сем аде, не точию довольно, но, ей, и чрез мочь мою сей горести. Мы за бесчастьем своим не могли проехать к войску в Гродно». В Гродно Петр написал оставшемуся там русскому генералу, князю Репнину: «Зело удивляемся, что по ся поры от вас жадной (никакой) ведомости нет, что нам зело печально; также объявляем, ежели, конечно, надеяться можно, и совершенную подлинную ведомость о приближении саксонских войск имеете, к тому же провианту месяца на три имеете и конский корм (хотя с небольшою и нуждою), то будьте у Гродни; буде же о приближении саксонских войск верного известия нет, а обнадеживают польскою правдою, то, хотя и Реншильда не чаят, и довольства в провиантах и кормах конских есть, отступить к русской границе всеконечно не испуская времени, куды удобнее и безопаснее, и сие учинить конечно, и объявить о том всем генералам, наченши от фельдмаршала; ибо неприятель уже почитай что отрезал войско наше от границ, когда идет к Вильне, и потому в Гродне ждать нечего, ежели верной ведомости о саксонцах нет, как выше объявлено: однако же все сие покладаю на ваше тамошнее рассуждение, ибо нам, так далеко будучим, невозможно указ давать, понеже пока опишемся, уже время у вас пройдет, но что к лучшему безопасению и пользе, то и чините со всякою осторожностию. Тако ж не забывайте слов господина моего товарища (т. е. Меншикова), который приказывал вам при отъезде своем, чтоб вы больше целость войска хранили, неже на иных смотрели. О пушках тяжелых не размышляйте; ежели за ними трудно отойтить будет, то, оных разорвав, в Неметь бросить».
Наконец, в феврале, когда Петр переехал в Оршу, получено письмо от Огильви. Фельдмаршал писал, что прочел царское письмо к Репнину, но не может вывести войско, потому что реки еще под льдом и неприятель осилит конницею; также надобно будет пожертвовать артиллериею и саксонскими войсками, которые уже в походе, и потому он, Огильви, решился остаться в Гродно до лета и ожидать или большего удаления неприятельского, или прибытия саксонских войск. Огильви в своем письме не пощадил Меншикова. «Не знаю, — писал он, — как могут оправдаться пред вашим величеством и пред честными людьми те, которые меня здесь покинули без денег, без магазинов, без артиллерийских и полковых лошадей, замутили всем войском и, как скоро неприятель пришел, убежали, не сказав мне ни слова». Огильви жаловался на дурное состояние войска, на непослушание князей Репнина и Ромодановского, на распоряжения Меншикова помимо его, фельдмаршала.
Письмо не могло понравиться, а тут еще были получены письма Репнина к Меншикову, где говорилось, что фельдмаршал доносит несправедливо о состоянии войска, что Огильви в постоянной переписке с королем Августом, но, о чем идет у них дело, никто не знает, что носится слух о походе из Гродно к Варшаве. Петр отвечал Репнину: «Как слышим, что иттить к Варшаве — весьма не надобно, и отнюдь того не делать; тако ж ежели о саксонцах такой подлинной ведомости не получите (при принятии сего письма), что оные конечно Вислу перешли и идут к вам, а неприятель от вас тем часом ежели отдалится так, что вам возможно будет без всякого труда отойтить, тогда, для бога, не мешкав, подите к рубежам, куда удобнее; тако же буде недалеко ушли те четыре полка, которые с королем пошли, взять с собою же, буде возможно; артиллерию, тяжелые пушки, ежели везть невозможно, то, разорвав, бросить в воду. Буде же о саксонцах получите подлинную ведомость, а провианта можете доставать и надеетесь, что до весны или приближения саксонского станет оного, то будьте в Гродне. О! зело нам печально, что мы не могли к вам доехать, и в какой мысли ныне мы есть, то богу одному известно». То же самое написал Петр и Огильви; начало письма замечательно: «Мы с немалою прискорбностию от вас письма выразумели, в которых такие необъятые тягости наваливаете, сами ж единою бумагою и пером щититесь и во всем нас, винных, творите, что мы не по вашей воле чинили, и не точию настоящее, но прошедшее паки повторяете и вместо веселости тугу прилагаете: однако ж, все сие презирая, прошу, чтоб вы по сему учинили, за которое я вам буду надмеру благодарен и, когда прибуду к вам, так учиню, что вы никогда жаловаться не будете». Тогда же Петр написал Августу: «Ни о чем ином, точию о сем просим, дабы ваше величество не изволили наших в сем опасном случае оставить, но ак скорее с войском приближиться, паче же провиантом как возможно скорее удоволить, что вашему величеству не трудно учинить, будучи ныне свободной стороны, где неприятель прешкодить (нанесть вреда) не может. Ежели при сем малом провианте какое зло сему нашему главному войску случится, то уже нечего вашему величеству с нашей стороны уповать». Август оправдывался, что выехал из Гродно для того, чтоб придвинуть войско свое к этому городу, и выехал уже тогда, когда неприятель отступил. Петр отвечал: «За сие благодарствуем, однако ж не без сомнения, дондеже делом сие исполнится». Август представлял, что нельзя этою зимою опасаться вторжения неприятеля в Московское государство, и просил поспешить присылкою субсидий, без которых ему ничего нельзя будет сделать. Петр отвечал: «Про неприятеля подлинно ведать невозможно, но то ведомо, что уже он наших отрезал от наших границ. Ожидаем со стороны его величества о войсках подлинного слышать о сикурсе нашем, в чем его величество или вечно разорит, или обяжет нас».
Чтоб дать гродненскому войску сикурс повернее саксонского, Петр велел гетману Мазепе двинуться из Волыни к Минску и писал к Репнину 17 февраля: «Гетман в скорых числах будет к Минску; станем мы также в три или четыре дни в Минске; Козаков несколько тысяч уже в Бресте, и для того зело потребно, чтоб провиант из Бреста чрез Козаков привезть к вам, для чего пошлите и от себя и о сем, для бога, трудитесь, и если возможете до половины марта провианта, то лучше вам быть у Гродни; ибо мы, с помощию божиею, надеемся, вскоре случась с гетманом, вам добрый ответ дать. С восемь тысячь имеем старых солдат, кроме рекрут, а с рекрутами более пятнадцати, кроме курляндских». К Огильви написал: «Слышим о великой скудости у вас провианта; гетманские козаки уже давно в Бресте, и для чего оттоль не велите провианта привезть, не знаю. Для самого бога сие как наискорее учините, чтоб людей в довольстве содержать, которое паче многих добрых дел вам почтено будет, и я зело буду за оное благодарить вам».
«Рубежи наши зело голы, а наипаче всего конницею», — писал Петр Апраксину и потому велел от Смоленска до Пскова везде, где леса есть, зарубить рядом на 300 шагов широтою; ежели в котором месте валом легче, нежели лесом, тут не рубить, а делать вал по первой ростали. Эту линию весть, не смотря, чья земля, наша или литовская, только смотреть, где скорее, удобнее и легче можно сделать. Где воды глубокие или болота непроходимые, тут, для скоростей, не делать засеки. Делать это поголовно, с великою поспешностию, ближайшими уездами, русскими и польскими.
Среди этих распоряжений настигла страшная весть, что на саксонский сикурс не может быть никакой надежды; в начале февраля при Фрауштадте саксонское двадцатитысячное войско под начальством Шуленбурга было разбито в прах шведским генералом Реншельдом, у которого было не более 12 000 войска; большая часть русского вспомогательного отряда, находившегося у Шуленбурга, была варварски истреблена шведами, не хотевшими щадить и сдававшихся. Это изумительное при такой разнице в числе людей поражение Петр сначала приписал измене, зная, как саксонцы недовольны войною короля своего с шведами, и в этом смысле писал Головину 26 февраля: «Ныне уже явна измена и робость саксонская, так что конница, ни единого залпу не дав, побежала, пехота, более половины киня ружья, отдалась, и только наших одних оставили, которых не чаю половины в живых: бог весть какую нам печаль сия ведомость принесла, и только дачею денег беду себе купили. Сим же случаем и измена Паткулева будет явна, ибо совершенно чаю, того для он взят, чтоб сей их изменной факции никто не сведал. При сем прошу вас, чтоб вы в добром числе рекрутов москвичей (а паче конных, хотя б и еще из людей боярских по небольшому положить) и в прочем трудились. Мы меж тем будем стараться о выручке своих гродненских (которые, слава богу, еще в довольстве обретаются), и уже полки отсель пошли к Минску, куда и мы завтра поедем и там случимся с гетманом Мазепою».
Петр поехал в Минск, отправивши в Гродно следующее приказание: «По несчастливой баталии саксонской уже там делать нечего, но дабы немедленно выходили из Гродни и шли, по которой дороге способнее и где ближе леса, а буде вскроется Неман, то лучше, перешед Неман, идти на левую руку, потому что неприятель чрез реку не может так вредить, тако ж по той дороге гетман и иные наши войска с ним; однако ж полагается то на их волю, куда удобнее, а по которой дороге пойдут, о том нам прежде походу для ведома наскоро писать, дабы можно было нам с конницею их встретить, и, как возможно, курьеров нанимать, на что не жалеть денег. Брать с собою что возможно полковых пушек и другое что нужное (в чем зело смотреть, чтоб не отяготиться, взять зело мало, а по нужде хотя и все бросить), а достальное, а именно артиллерию тяжелую и прочее, чего увезти будет невозможно, бросить в воду и ни на что не смотреть, только как возможно стараться, как бы людей спасти. Отошед из Гродни миль 10 или как случится, когда крепкие места, а именно леса, начнутся, разделить всю армию баталионами или полками, как лучше по рассмотрению, и поход учредить разными дорогами, по которым разверстать все войско, чтоб шло врознь, а не всем корпусом, дабы неприятель всею силою на весь корпус не напал, где может свободно выиграть, нежели потерять. А когда войско наше в рознице будет, тогда невозможно будет неприятелю всю армию атаковать, разве только на один баталион или полк нападет, который хотя и разорят, в том буди воля божия, однако ж не все в атаке будут, а волооких партий опасаться нечего, хотя и сильные будут, только можно верить, что на наш на один баталион смело не нападут. Прежде выхода из Гродни все (кроме пушек и пороху), яко суть ножи и прочая, зело тайно пометать в воду. Сей выход из Гродни зело надлежит тайно сделать таким образом: перво поставить такой крепкий караул, чтоб из жителей никто не точию выйти, ниже выполсть не мог, и в то время как возможно скоро и тайно собраться, пушки изготовить те, кои к походу, а прочие держать на их местах (того для ежели неприятель сведает, от чего боже сохрани, и придет, а пушки прежде выходу брошены будут, то тотчас штормовать будет, и вам борониться будет нечем); потом, когда идти, взять вдруг всем пушки солдатам с траншамента и вдруг, сведчи с горы, бросить в воду (для чего проруби надлежит заранее изготовить) и потом тотчас идти. Сей поход надлежит учинить с вечера и не поздно, чтоб ночью осталось больше времени, в котором бы далее можно идти до крепких мест, и зело в том тщиться, чтоб полистые места (поля) перейти ночью. Лошадей из Гродни тутошних жителей, кто они ни есть; тако ж еже и скудость провианта из монастырей и домов, и тако ж в чем нужда есть, взять нужное без крайнего разорения, а лошадей всех. При выходе надлежит конницу позади оставить, чтоб в траншаменте и у мосту была до утрее (дабы неприятель не мог пометать выходу) или и больше, по делу смотря; о полонениках полагается на рассуждение и совет воинской. Все чинить по сему предложению, и паче по своему рассмотрению, и не смотреть ни на что, ни на лишение артиллерии, ни остаточного не жалеть, токмо людей по возможности спасать».
Вслед за этим наказом Петр еще несколько раз писал Огильви и Репнину, чтоб непременно выходили из Гродно. «Ныне уже ни единый вид обретается, — писал он к Репнину, — чтоб вам быть в Гродне, ибо пред тем надежда была на саксонцев, ныне же хотя б и пришли, то паки побегут и вас одних оставят: того для ни о чем, только о способном и скором выходе думайте, несмотря на артиллерию и прочие тягости, как я вам пред сим пространнее писал. О выходе совет мой сей (однако ж и вашей воли не снимаю, где лучше): изготовя мост чрез Немон, и кой час Немон вскроется, перешед при пловущем льду (для которого льда не может неприятель мосту навесть и перейтить Немон), и иттить по той стороне Немона на Слуцк (которая добрая фортеция, и в нем добрая артиллерия и наш гварнизон и магазейн); однако ж надлежит при первом взломании льду поход учинить, прежде нежели малые речки пройдут, когда уже невозможно будет иттить. Мы у вас в левой руке от неприятеля будем, при нас войск регулярных с 12 000 человек, которых половина на лошадях, а у других у двух сани, кроме гетманских нестройных обретается; иного пути не знаю, ибо везде неприятель передовыми занять и сам отрезать может, о чем прошу скорого ответа: куды пойдете, чтоб нам ведать и вам дать с своей стороны отдух. Ныне получили мы ведомость, что по приходе шведов в Вильню уже добрую партию отрядили к Полоцку; о чем паки подтверждаю; конечно (при взломании льда, а буде сыщете способ, то лучше б и прежде) по сему учините без всякой отговорки и описки».
Но Огильви был другого мнения; на указы Петра он отвечал, что хочет еще подержаться в Гродно до более благоприятного времени; если выйти теперь, то король шведский может в 24 часа стянуть все свое войско и погнать русские полки; если покинуть Гродно, то вся Польша и Литва склонятся на сторону шведов, и вся тяжесть войны обрушится на Россию; лучше б простоять целое лето в Гродно.
«Что до лета хочете быть, и о сем не только то чинить, но ниже думать, — отвечал Петр 12 марта, — понеже неприятель, тогда отдохнув и получа корм под ноги, не отойдет от вас легко, к тому ж и Реншильд придет (понеже саксонцы паки скоро не сберутся), к тому же и Левенгаупт будет, ибо мы уже указ послали, чтоб курляндские замки подорвать и идти пехоте чрез Двину к Полоцку, потому что ежели до тех пор стоять, как Двина разойдется, то им пропасть будет, а конницею станем чинить неприятелю диверсию. О отдалении неприятеля не надобно думать, ибо для того весь поход его был и ныне стал в тех местах, чтоб нам что ни есть сделать, от чего боже сохрани, а смотреть, чтоб не отрезал, и то можно учинить, когда пойдете или на Брест, или меж Бреста и Пинска, и как можно скоро сперва пойтить, чтоб зайтить за реку Припеть, которая зело есть болотистая, и там можно по воле к Киеву или к Чернигову идтить: и так неприятелю никоим образом отрезать будет невозможно, а сзади хотя и станет гнать, то не может вас догнать, ибо с пехотою невозможно, а с конницею не будет вам силен; к тому же надлежит не одною дорогою идтить, то не будет ведать, куды сколько пошло, и не может разделиться неприятель. Сие же писание оканчиваю тем, что первого разлития вод (или и ныне буде возможно) конечно не пропускайте, но с божиею помощиею выходите, чем нас зело обяжете и удовольствуете; противное же, ежели по сему не учините и до травы стоять станете, то уже сие дело не за доброго слугу, но за неприятеля почтено будет».
Пославши это решительное приказание Огильви, на другой день, 13 марта, Петр сдал начальство над войском Меншикову, на которого совершенно полагался, и отправился в Петербург в самом печальном расположении духа. Семь дней тому назад он писал Апраксину: «О здешнем писать, после баталии саксонских бездельников, нечего; только мы с приближающимся Лазарем (днем Лазарева воскресенья) купно в адской сей горести живы, дай боже воскреснуть с ним». Остановившись на несколько дней в Нарве, царь писал Меншикову: «Пути моего было, кроме простоя, пять дней и несколько часов, где, слава богу, все добро, и от сего дня в 6 или 7 дне поеду в Питербурх. Но токмо еще души наши на мытарствах задерживаются, о чем сам можешь рассудить. Боже, даруй воскресением своим радость!» Из Петербурга 7 апреля писал к тому же Меншикову: «Я не могу оставить, отсель не писать к вам из здешнего парадиза, где, при помоществовании вышнего, все изрядно; истинно, что в раю здесь живем; точию едино мнение никогда нас оставляет, о чем сам можешь ведать, в чем возлагаем не на человечью, но на божию волю и милость».
Наконец бог дал радость: 24 марта, в самый день Светлого воскресенья, русское войско вышло из Гродно, воспользовавшись, как писал Петр, вскрытием Немана, по мосту, заранее приготовленному, а 27 числа встретил его Меншиков. Расчеты Петра оправдались: Карл более недели не мог преследовать русских вследствие вскрытия Немана, а когда шведы навели мост и перешли через реку, то русские были уже у Бреста. Дальнейшее преследование весною в болотистой стране было невозможно, и Карл, давши отдохнуть своим войскам на Волыни, отправился в Саксонию, чтоб покончить с Августом. Петр был в восторге, получивши известие о благополучном выходе своего войска из Гродно. «Min Bruder! — писал он Меншикову 29 апреля. — С неописанною радостию я господина Старика от вас с письмом получил, будучи во флоте у Кроншлота на корабле („Олифанте“) виц-адмирала, и той же минуты, благодаря бога, со всего флота и крепости трижды стреляно, а каковы были сему радостны и потому шумны, донесет Старик вам сам. Истину сказать, что от сей ведомости вовсе стали здесь радостны, а до того, хотя и в раю жили, однако всегда на сердце скребло». Лечение задержало царя в Петербурге целый май месяц. «О бытии моем (т. е. о приезде к войску) не извольте сомневаться, — писал он Меншикову 10 мая, — ибо конечно в конце сего месяца поеду, а ранее того невозможно, ей, не для гулянья, но дохтуры так определили, чтоб, по пускании крови жильной (которая вчерась отворена), две недели на месте принимать лекарство, и потом тотчас поеду, ибо сама ваша милость видел, каково мне было, когда разлучены были от войска мы. О здешних поведениях сомневаться не изволь: ибо в рае божии зла быти не может».
Между тем, не зная еще о походе Карла XII на Саксонию, боялись, чтоб он не овладел Киевом; Меншиков, именем царским, велел всему войску двинуться к этому дорогому для России городу; Огильви протестовал, требуя, чтоб пехота охраняла Киев и Смоленск, а конница разбросалась по рекам Припяти, Горыни, Стыри, Случе. Огильви жаловался беспрестанно царю, что Меншиков похищает себе его власть; Петр молчал, Меншиков распоряжался: так, когда получена была в Киеве ведомость о взятии Астрахани Шереметевым, Огильви не велел стрелять из ружья в знак торжества, а Меншиков распорядился сам стрельбою. 25 июля Петр объявил, что вышним командиром над всем войском оставляет фельдмаршала Шереметева, Огильви же дается 13 полков, ибо в условиях с ним постановлено, что он будет иметь всегда отдельный корпус, хотя и будет состоять под командою первого фельдмаршала российского. Наконец Огильви был уволен в сентябре 1706 года; по этому случаю Шафиров писал Меншикову: «Невзирая на все худые поступки, надобно отпустить его (Огильви) с милостию, с ласкою, даже с каким-нибудь подарком, чтобы он не хулил государя и ваше сиятельство, а к подаркам он зело лаком и душу свою готов за них продать».
Меншиков проводил время в Киеве не в одних ссорах с наемным фельдмаршалом. «Я ездил вокруг Киева, — писал он Петру 12 мая, — также около Печерского монастыря и все места осмотрел. Не знаю, как вашей милости понравится здешний город, а я в нем не обретаю никакой крепости. Но Печерский монастырь зело потребен, и труда с ним будет, немного: город изрядный, каменный, только немного не доделан, и хотя зачат старым маниром, но можно изрядную фортецию учинить, да и есть чего держаться, потому что в нем много каменного строения и церквей, а в Киеве-городе каменного строения только одна соборная церковь да монастырь; городовое основание великое, и, ежели его крепить, зело нелегок станет». 4 июля приехал в Киев Петр, нашел, что Данилыч прав, и 15 августа заложил фортецию около Печерского монастыря; постройку ее должны были принять на себя малороссийские козаки.
Распорядившись укреплением важнейшего города юго-западной границы, Петр поспешил к границе северо-западной, чтоб воспользоваться уходом Карла в Саксонию и обеспечить свой парадиз со стороны Финляндии. И октября он осадил Выборг, но осада пошла неудачно, и царь должен был возвратиться в Петербург. Счастливее был Данилыч, который повел войско в Польшу против оставленного там Карлом генерала Мардефельда. В Люблине соединился он с королем Августом и писал Петру: «Королевское величество зело скучает о деньгах и со слезами наедине у меня просил, понеже так обнищал: пришло так, что есть нечего. Видя его скудость, я дал ему своих денег 10 000 ефимков. Правда, что последняя его скудость: понеже на Саксонию надеяться нечего». Петр отвечал: «Писал ваша милость, что король скучает о деньгах. Сам ты известен, что от короля всегда то, что: „дай, дай, деньги, деньги!“, в чем сам можешь знать, каковы деньги и как их у нас мало; однако ж ежели при таком злом случае постоянно король будет, то, чаю, надлежит его в оных крепко обнадежить при моем приезде, который я потщуся самым скорым путем исправить». 18 октября Меншиков, ведя с собою и короля Августа, встретил шведов у Калиша. «Неприятеля, — писал он царю, — при Калише мы нагнали, который был в 8000 шведов и в 20000 поляков и нас ожидал с таким желанием, чтоб с нами баталию дать, к чему зело в крепких местах стал, имея круг себя жестокие переправы, реки и болото; однако ж мы, несмотря на те крепости, но больше уповая на крепкого в бранях господа, по отправлении по обыкновению воинской думы, устроясь как надлежит, с оным полную баталию дали, на которой в непрестанном огне ровно три часа были; однако ж, помощию божиею и счастием вашим, такую мы счастливую викторию получили, что неприятелей на месте положили — шведов с 5000 да поляков с 1000 человек. Не в похвалу доношу: такая сия прежде небываемая баталия была, что радостно было смотреть, как с обеих сторон регулярно бились, и зело чудесно видеть, как все поле мертвыми телами устлано».
Петр запировал в своем парадизе и пропировал три дня, получив «неописанную радость о победе неприятеля, какой еще никогда не бывало». При Калише кроме победы над Мардефельдом Меншиков выиграл еще пред историею процесс свой с Огильви, показав, что русское войско не нуждается в наемном фельдмаршале.
Торжество Петра было непродолжительно: вслед за неописанною радостью он узнал, что оставлен союзником своим Августом, что швед уже не увязнет более в Польше и все бремя войны надобно будет взять на одни свои плечи.
Карл XII не встретил в Саксонии ни малейшего сопротивления; все бежало, что только могло бежать, оставшиеся обложены были тяжелыми податями в пользу шведов. Король Август тщетно надеялся, что другие державы не позволят Карлу вступить в Саксонию и тем нарушить нейтралитет Германии: много было представлений на словах и на бумаге, но никто не посмел тронуться против непобедимого шведского героя. Король Август решился пожертвовать Польшею, чтоб не потерять или по крайней мере не истощить вконец наследственной Саксонии, и вступил в переговоры с Карлом. 13 октября в замке Альтранштадте, недалеко от Лейпцига, тайно подписан был договор уполномоченными с обеих сторон: Август отказывался от польской короны, признавал королем польским Станислава Лещинского, прерывал союз с русским царем, освобождал Собеских, выдавал Паткуля и русских солдат, находившихся в Саксонии, обязывался содержать на счет Саксонии шведское войско в продолжение зимы. Август согласился на все и между тем не решился объявить Меншикову, дал только знать Мардефельду о мире и советовал не вступать в сражение, но Мардефельд не поверил ему, и Август должен был участвовать в калишской битве, должен был участвовать и в варшавских торжествах, бывших по случаю победы, и, когда пошли слухи о мире, уверять, что все это неправда.
Так продолжалось, пока Меншиков не выступил с русским войском из Варшавы в Жолкву на зимние квартиры. При Августе остался князь Василий Лукич Долгорукий, приехавший на время вместо родственника своего, князя Григория. Только 17 ноября Долгорукий узнал о переговорах Августа с Карлом и немедленно имел объяснение с королем; тот объявил: «Трактую для того, что не вижу другого способа спасти Саксонию от разорения; надеялся я на цесаря и его союзников, но теперь явно, что Саксонию оборонять не хотят. Отдать Саксонию на разорение — нечем будет продолжать войну. Саксония будет разорена, с Польши доходов нет, царское величество деньгами не помогает; если по разорении Саксонии неприятель вступит в Польшу, то ваши войска отступят за свои рубежи, и я с своим малым войском воевать в Польше не могу; мира в то время, хотя бы и хотел, не сыщу, а если б и сыскал, то не лучше нынешнего, только Саксония будет разорена. Если царское величество согласится мне помогать деньгами ежегодно в определенное время, то пусть объявит, и если по трактатам с царским величеством получу удовлетворение, то больше ничего не потребую: несмотря на разорение Саксонии, буду продолжать войну; трактатов с неприятелем не окончу, не дождавшись ответа от царского величества». Но на другой день другие речи: «Невозможно мне Саксонию допустить до крайнего разорения, а избавить ее от этого не вижу другого способа, как заключить мир с шведами, только по виду и отказаться от Польши с целию выпроводить Карла из Саксонии, а там как выйдет, собравшись с силами, опять начну войну вместе с царским величеством. Союза с царским величеством я не нарушу и противного общим интересам ничего не сделаю». 19 ноября пред рассветом Август уехал из Варшавы для личного свидания с шведским королем, велевши чрез польских министров сказать Долгорукому, что союз с царем непременно будет содержать до конца войны, и как скоро неприятель выйдет из Саксонии, то с двадцатипятитысячным войском возвратится в Польшу: пусть царь держит это в тайне, а явно пусть объявляет о нарушении союза.
Долгорукий поехал в Краков, чтоб, несмотря на отречение Августа, удержать вельмож его партии при русском союзе. Меншиков писал царю из Жолквы 24 ноября: «Пред сим за неделю были превеликие морозы и снег, ныне же воздух теплый и грязь великая, однако ж постоянного времени трудно ожидать, понеже, каковы люди здесь постоянны, таково и время. Сам уже изволишь рассудить, как зело потребно суть милости вашей здесь быть в таком нынешнем противном случае; однако ж не изволь о том много сомневаться, хотя король нас и оставил. А ежели вскоре милость ваша да благоволите к нам быть, то мочно скоро другого короля выбрать, к чему поляки, чаю, при вас будут склонение иметь, которых мы ныне ничем так более не обнадеживаем, точию скорым сюда вашим пришествием, которое всегда разглашаем».
Петр «по тем ведомостям пошел в Польшу, дабы оставшую без главы Речь Посполитую удержать при себе». 28 декабря он приехал в Жолкву, где собрались Меншиков, Шереметев, князь Григорий Долгорукий, необходимый при совещаниях о польских делах, не было первого министра, боярина адмирала Федора Алексеевича Головина. Он умер летом 1706 года в Глухове, на дороге в Киев. Об отношениях покойного к царю можно видеть из письма Петра к Апраксину: «Ежели сие письмо вас застанет на Москве, то не извольте ездить на Воронеж; будешь на Воронеже, изволь ехать в Москву, ибо хотя б никогда сего я вам не желал писать, однако воля всемогущего на то нас понудила, ибо сей недели господин адмирал и друг наш от сего света отсечен смертию в Глухове; того ради извольте, которые приказы (кроме Посольского) он ведал, присмотреть и деньги и прочие вещи запечатать до указу. Сие возвещает печали исполненный Петр». Титул адмирала наследовал Апраксин; Посольский приказ перешел к верховному комнатному Гавриле Ивановичу Головкину, получившему потом звание канцлера. Головкин был один из самых приближенных людей к Петру с его малолетства. Когда Петр был за границею, Головкин писал к нему шутливые фамильярные письма, подписываясь: Ганка, например: «Милостивый мой, здравствуй множество лет, а я жив. Пожалуй, хотя по строчке пиши о своем здоровье: можешь то рассудить, что того желаю, а мы с Павлюком живем да редьку в пост жуем, а ученье его зело тупо с природы, учит вечерню. Павлюк приболел, и не однова (не один раз), и Лаврентий, доктор, смотрел и сказал, что на болезнь его в аптеке лекарства нет, а называет ту болезнь ленью. А сват начал учить псалтырь. Медведь и лисица пишут». Или: «Медведь, волк и лисица у меня и грамоте учатся, а хотя то тем животным и несродно, однако правда». Во время войны Головкин находился при Петре и употреблялся для исполнения важных поручений, причем шутливые письма продолжались, например: «В письме ваша милость напомянул о болезни моей, подагре, будто начало свое оная восприяла от излишества венусовой утехи: о чем я подлинно доношу, что та болезнь случилась мне от многопьянства; у меня в ногах, у г. Мусина на лице. Но тое болезнь, кроме отца нашего и пастыря (Зотова), лечить некому».
Еще покойный Головин на помощь себе, особенно на время отсутствия своего из Москвы, выдвинул из переводчиков Посольского приказа даровитого Петра Павловича Шафирова и дал ему титул тайного секретаря; при Головкине, когда тот получил титул канцлера, Шафиров переименован в вице-канцлеры, или подканцлеры.
Головкин начал свое новое поприще важным делом. В половине февраля 1707 года явилось в Жолкву изо Львова великое посольство генеральной конфедерации: краковский воевода князь Вишневецкий, мазовецкий воевода Хоментовский, литовский маршалок Волович. На конференциях с верховным комнатным Гаврилою Ив. Головкиным и другими министрами послы объявили, что на Львовской раде сенаторами и Речью Посполитою постановлено отправить их к царскому величеству с полномочием для наилучшего впредь от царского величества к ним вспоможения и сбережения. Прежде всего послы потребовали, чтоб Украйна, бунтовщиком Палеем отобранная, немедленно была возвращена республике. Министры отвечали, что Украина будет возвращена, как только для приема крепостей будет кто-нибудь прислан от республики. Потом послы объявили, что им от войск царских великое разорение, особенно от кавалерии и офицеров: не только обыкновенный провиант берут хлебом и мясом и лошадям фураж, но офицеры берут по своим прихотям кто что захочет и чего в иных местах, именно в деревнях, купить и промыслить нельзя, например корицу, сахар, гвоздику, лук, перец, огурцы, сельди, пиво, мед, вино; если где этого не сыщется, правят большие деньги, берут под провиант подводы и лошадей, чего уже терпеть больше нельзя, ибо и самим владельцам от подданных своих насущного хлеба уже мало что осталось. Им и от шведского войска легче было, потому что теперь на каждый дым для провианта по 50 злотых польских выходит, кроме подвод. Речь Посполитая рассуждает, что по союзному договору следовало бы только 12 тысячам царского войска быть на польском провианте, а теперь наведены такие многочисленные войска и все содержатся на счет республики; во многих воеводствах, где уже провиант забран на несколько месяцев, опять берут. Речь Посполитая знает подлинно, что у царского величества на все войско, особенно офицерам, идет денежная плата, которою можно довольствоваться, и потому просит сделать ей облегчение в зимовом провианте, спрашивать его только для рядовых, а не для офицеров, а если в том льготы не будет, то Речь Посполитая на шесть месяцев летних, считая с мая месяца, давать провианту не обещает и не хочет.
Министры отвечали, что, кроме положенной порции излишнего ничего у них не берется и брать накрепко закажется. Царские войска введены к ним по их желанию, по союзному договору, заключенному для охранения жизни и вольностей их от неприятеля. Польза для них от этих войск явна в отобрании у неприятеля крепостей и в других случаях, а без провианта войскам никак пробыть нельзя. Посольское заявление о недаче провианта на шесть летних месяцев царскому величеству будет очень неугодно, потому что у его величества на это войско издержаны многие миллионы; этих миллионов надобно было бы спрашивать на Речи Посполитой, однако не спрашивается. Послы потребовали уплаты по договору двухмиллионов злотых, без чего нельзя будет набрать войска на следующую кампанию. Министры отвечали, что уже выдано в то число 40 000 рублей на войско коронное и 30 000 на литовское, хотя и не довелось давать преждевременно, ибо в договоре положено давать при войске в мае месяце. 40 000 на коронное войско дал король Август от своего имени, а не от царского, возражали послы. Министры отвечали, что договоренного числа войска прошлый год поляки не выставили. Из посольских речей было видно, что если царь согласится уволить Речь Посполитую от дачи провианта, то они не станут требовать обещанных в договоре миллионов. Петр велел объявить им решительно, что от дачи провианта они уволены быть не могут, но, утешая Речь Посполитую, он велел выдать ей польским счетом полмиллиона, а московскою монетою 50 000 рублей. Потом послы жаловались на разоренье от козаков и калмыков и требовали, чтоб польским и литовским жителям дано было из царской казны вознаграждение за пограбленные пожитки. На это министры отвечали, что виновным в каком-нибудь воровстве пощады не будет, а чтоб за воров платить из казны, то дело не статочное и нигде того не повелось: заплатят одному, сейчас же найдется много других, у которых и ничего не взято. Для всяких расправ в обидах учреждены с обеих сторон комиссары: генерал-поручик от артиллерии Брюс вместе с польскими комиссарами будет давать удовлетворение по жалобам. Послы не переставали домогаться, чтоб донских козаков и калмыков вывести из Польши, а если понадобятся легкие войска, то могут быть употреблены польские полки. Петр велел отвечать, что регулярному войску безлегкой конницы никак быть нельзя; обид не будет, потому что за них будут отвечать генералы.
«С сими шалеными едва могли дело совершить», — писал Петр к Меншикову, уведомляя его, что «все подписали и подтвердили все трактаты с нами, тако ж и универсал готовить начали, понеже на мере уже поставлен и срок 16 по их, а по нашему пятое мая». Для прекращения грабежа от войск Петр выдал следующий указ находящимся в Польше генералам: «Всяких денежных и прочих сверх указных взятков и поборов, а наипаче разорения и обид конечно б самим вам не чинить и под командою вашею обретающимся людям запретить под опасением живота и смерти».
Обещали утешить Речь Посполитую 50 000 рублей, но столько денег неоткуда было взять, можно было дать только 20 000. Поляки не соглашались взять меньше половины, не отставали от своих требований насчет Украйны. Отдать им эту Украйну теперь, когда ждали в Польшу Карла XII, когда королем польским оставался шведский посаженник Станислав Лещинский, было бы крайне неблагоразумно; раздражать отказом считали также вредным. 29 сентября Головкин писал Петру из Варшавы: «Вчерашнего числа получили мы от гетмана Синявского и от бискупа куявского письма и его, бискупово, рассуждение цыфирью. По которому бискупову рассуждению и с общего совета с г. генералом князем Меншиковым за потребно рассудили мы послать к войску коронному Емельяна Украинцева одного, без денег, но токмо с одним письмом к гетману Мазепе для утехи им, будто об отдаче Украйны, и хотя такое письмо и посылаем, однако ж писали к нему, гетману, особливо тайно, чтоб он потому не отдавал и удерживал всячески, промедливая время. А денег нынешнего определенного числа (20 000) с ним, Емельяном, послать поопасались по совету бискупову, чтоб тем числом денег их к вящему неудовольствию не привесть под нынешний неприятельский выход, понеже они великого числа денег желают, а когда они 20 000 пожелают, то немедленно мы оные пошлем». На войско можно было не посылать денег, но нельзя было не давать секретных пенсий разным влиятельным лицам, чтоб не перешли к неприятелю. Так, шестидесятишестилетний служака, думный дьяк Емельян Украинцев, приехав в Люблин к правительству Речи Посполитой, доносил, что великого государя жалованье примасу Шенбеку, бискупу куявскому и подканцлеру коронному отдал секретно ночным временем, как они сами того желали, маршалку конфедерацкому eщe не отдал, потому что в суете пребывает, многие у него и он у многих бывает. «Подканцлер мне говорил приватно, — писал Украинцев, — что теперь в войске коронном после гетманов самый сильный человек в слове и деле люблинский воевода Тарло, который сам просил у великого государя милостивого призрения, а именно, во-первых, чтоб дали ему денег, во-вторых, чтоб назначено было ему место в России на всякий нужный случай, когда шведы возьмут верх; в-третьих, чтоб ему в этом месте дали дом, двор и пропитание; до сих пор Тарло ничего не получил, даже и милостивого обнадеживания. Ион, подканцлер, свидетельствуясь господом богом в своей истине, служа и радея его величеству в общих интересах обоих государств, доносит и предлагает, чтоб тому воеводе послано было жалованье, хотя бы 2000 рублей, чтоб он в нынешнее время не был в чем противен стороне царского величества».
В октябре велено было Украинцеву отдать полякам 20 000 рублей на войско и грамоту к гетману Мазепе об отдаче Белой Церкви, но гетманы, великий Адам Синявский, и польный Станислав Ржевуский, и другие правительственные лица отвечали ему единогласно, что двадцати тысяч мало, не только принять, но и объявить в войске такую ничтожную сумму они не смеют; если услышит об этом войско, то от них, гетманов, отступит и царскому величеству будет повреждение; они думали, что будет к ним прислано сто тысяч и больше, ибо по союзному договору обещано давать ежегодно по 200 000 рублей, также и Украйну царское величество изволил отдать, и по сие время исполнения никакого нет, только проводят их одними обещаниями да, сверх того, упрекают их в неверности, а они договоров держатся постоянно и во всем верны; и теперь если неприятель явится к баталии и царские генералы потребуют их к себе, то они готовы. Украинцев говорил им, что при министрах царских и при войске денег теперь мало, а когда пришлются из Москвы, тогда будет указ и о прибавке на польское войско; об отдаче Украины, отобранной Палеем, у него грамота министерская к Мазепе. Но поляки твердили свое, что на присылку денег нет им надежды, также и на отдачу Украины, потому что и прежде Мазепа получал об этом министерские письма, но не исполнял по ним. «Хотя я ведаю и надеюсь, — писал Украинцев Головкину, — что господин Мазепа по письму вашему не отдаст Украйны, однако я этого письма не отдал полякам, потому что бискуп куявский писал мне: если и это письмо окажется по-прежнему неправдивым и Мазепа Украины не отдаст, то мы от себя совершенно гетманов, войско и всю Речь Посполитую отгоним». Гетманы прислали сказать Украинцеву, что если войско не получит на одну четверть царского жалованья, то отступит, пойдет к неприятелю, и им, гетманам, делать будет тогда нечего. Украинцев писал Головкину: «Денег по сие время еще я никому не давал, ибо вижу, что ни в одном нет истины; повадили мы их такими дачами и даем деньги, то все равно что в огонь бросаем или в воду сыплем напрасно. Бискуп советует мне дать три тысячи маршалку конфедерации Денгофу, а тот и с другими, с кем знает, поделится. И я рассуждаю, что доведется ему дать: он в войске конфедерации силен, и все его любят, и конфедерация составлена у них для того, чтоб стоять за веру и вольные выборы королевские, и на присягу ныне они подписываются не для нас, но крепятся и вяжутся между собою для себя, но при том и нас в присяге написали явственно. Платим деньги войску их и их дарим, а потом портим все свои дела и дружбу малым грабежом. Меня оглушили жалобами. Бискуп жаловался, что в его бискупии все пограблено и ксендз знатный пытан и повешен. Бог весть, правда ли это? Я не верю и говорил бискупу: можно было бы повешенного ксендза привезти к судьям; ваши управляющие сами покрадут ваше имение да и скажут, что козаки и калмыки пограбили: во всем надобно свидетельство и розыск. Как я вижу, — продолжает Украинцев, — в государеву казну из тех грабежей нет в приходе ничего, а швед, что в костелах побрал серебра, с городов и мест денег, то все в его казну пришло. Если воеводы мазовецкий и любельский станут домогаться, чтоб им в нужное время быть за Днепром, в Чернигове или Нежине, и им бы того не позволять, потому что опасно от таких голов всякого в малороссийских городах плевосеятельства к возмущению и бунту, и ныне если они Украйну отберут, то надобно того же от них накрепко опасаться, а в нужный случай могут они и без нас спастись: под боком у них Молдавия, Валахия, Венгрия, в Прусах Королевец и другие места, а у нас можно им побыть разве на Луках, в Торопце, под Псковом, в Опочке, кроме Смоленска».
Паны надумались и взяли 20 000 рублей; кроме того, Украинцев дал 5000 бискупу куявскому и маршалку конфедерации. Оглушая Украинцева жалобами на грабежи от русского войска, поляки ничего не говорили о своем шляхтиче Выжицком, который зазвал к себе в гости ехавших чрез местечко Дуб семеновских гвардейцев и перерезал ночью сонных: двоих офицеров, сержанта от пушкарей и девять человек солдат. Петр был сильно раздражен и велел объявить польскому правительству: «Сие мне зело печально о таких добрых офицерах и солдатах, которых я с молодых лет с собою растил, а ежели их так здесь станут трактовать, то мы наперед контровизит сделаем». На требования Украинцева, чтоб высланы были немедленно в Брест комиссары и судьи на общие суды, гетманы и бискуп отвечали: «Мы знаем, что вы добиваетесь комиссаров и судей не для других каких дел, а только для вершения дела шляхтича Выжицкого с товарищами; и мы, радея царскому величеству, объявляем, чтоб в нынешнее время Выжицкого с товарищами в Бресте не казнить, потому что он в Польше знатный шляхтич и имеет свойство с домами высокоблагородными, чтоб от того в вольном нашем народе не поднялся ропот и не вкоренилась противность, и без того от разорения и грабежей, которые причиняют главные офицеры-иноземцы, и козаки, и калмыки, в войске, между всеми сенаторами и шляхтою и всяких чинов обывателями, духовными и мирскими великий вопль, вздохи и слезы, а на нас, гетманов, нарекание и злоба, будто мы за них не стоим, тогда как и у нас в имениях то же делается; так мы советуем, чтоб Выжицкий с товарищами за вину свою не был тут казнен, в Бресте, и свезти бы его подальше в Литву, на Белую Русь или в иное место, как Синицкого, который и больше ратных русских людей побил, и казну пограбил, однако не казнен».
В конце года Украинцев писал Головкину: «Не верят поляки нам и опасаются, чтоб мы, оставя их, не заключили с шведом мир с уступкою всего завоеванного. В нынешнее время помощи от них нам не ожидаю; больше всего смотрят и берегут своих интересов; говорил мне бискуп, что и то нам от них помощь, что в нынешнее время лежат они неутралами, к неприятелю не склоняются и на его предложения отвечают, что они в союзе с царским величеством и от него не отступят. Козаков наших хорошо бы с ними не соединять; сам я слышал от гетмана: если они с ним соединятся, то он знает, как с ними поступать: либо целы будут, либо пропадут. Хочет он, гетман, просить у гетмана Мазепы именно полковников Михайлу белоцерковского и Танского: оба они здешней стороны, и козаки у них в полках почти все палеевцы: опасно, чтоб вовсе при них не остались и там начало пристанищу польскому в Украйне не положили, потому что поляки сделают их полковниками здешних же, заднепровских городов. Проговариваются, что если мы Украйны им не уступим, то будут ее заезжать. Теперь здешние все стали веселы и между собою банкетуют и пригарживаются, слыша, что неприятель со всею силою идет на нас в Литву, думают, что и Станислав Лещинский не отстанет от него. Гетман Синявский о взятии жены своей неприятелем попечалился с неделю, а приехав во Львов, стал опять весел и едва не каждый день банкетует».
Нейтральным желанием этих банкетующих господ Петр не мог быть доволен. Чтоб сосредоточить в Польше силы, противные Карлу и Лещинскому, и дать им сколько-нибудь правильное движение, нужен был король, и в мае 1707 г. Петр отправил ксендза Шембека к королевичу Якубу Собескому с предложением польской короны. Шембек получил инструкцию: поспешив как можно скорее к королевичу, изобразить ему правдивое и прилежное желание царского величества и станов Речи Посполитой к персоне его милости, чтоб он немедленно принял корону польскую. Предложить все способы, которыми королевич свободно на престоле удержаться может, а именно что царское величество ему как всеми войсками, так и деньгами помогать будет и, не утвердя на престоле, не оставит. Прилежно стараться, чтоб королевич сам немедленно поспешил сюда на раду или чтоб немедленно секретного министра своего с полною мочью и желанием о короне к царскому величеству и к Речи Посполитой прислал, с обнадеживанием приезда своего, как скоро будет выбран королем. Если бы королевич Якуб сам не захотел принять короны и согласился бы на ее счет с братом своим Александром, то трактовать точно так же и с последним. Если оба королевича подлинного решения не дадут и станут проволакивать время, то объявить им, что это уже последнее от царского величества предложение и государь немедленно станет заботиться о избрании нового короля мимо их. Если королевич согласится принять корону и потом будет лишен ее шведами, то царь обязывался дать ему и жене его в пожизненное владение одну из пограничных западных русских провинций.
Собеский не решился вступить в борьбу с непобедимым королем и отказался от царского предложения. Смелее был поднявшийся против императора седмиградский князь Рагоци, уполномоченные которого заключили 4 сентября договор с Головкиным, кн. Григорием Долгоруким и Шафировым. Рагоци обещал Петру принять польскую корону, если будет выбран вольными голосами; Петр давал ему те же обещания, какие и Собескому. Между прочим, было условлено: если швед в нынешнюю кампанию в Польшу не пойдет, то королевские выборы отложить, а между тем при посредничестве Франции и Баварии попытаться заключить мир с шведами, но переговоры по этому поводу не должны продолжаться более четырех месяцев начиная с первого сентября старого стиля; если по истечении этого времени переговоры не поведут ни к чему, то Рагоци без дальнейшего отлагательства должен принять польскую корону; если швед со всеми силами возвратится в Польшу, то Рагоци не должен считать этого препятствием к принятию короны. Царь обещает приводить добрыми способами императора к возвращению вольности венгерской и седмиградской. Рагоци принимал корону только при условии выбора вольными голосами: но избиратели удерживались постоянными внушениями из Саксонии, что король Август не думает отказываться от польской короны и непременно явится в Польшу с войском. То же самое давали знать царские агенты при германских дворах Урбих и Лит, пересылая обещания и требования старого союзника. Головкин писал по этому случаю Петру из Минска 21 ноября: «Изволишь нам на Августово дело и требование последнее свое изволение прислать, а мы подаем вашему величеству по должности своей в рассуждение, что, како мы чаем, едва ли он без дачи денежной пред выездом еще из Саксонии тот договор с вашим величеством совершить склонится ль? А давать ему деньги, не видав подлинной надежды к выходу его и к начинанию против шведа паки войны, не может никто советовать. И мы писали к Литу, дабы он в приезд Флеминга (Августова министра) в Берлин всяким образом старался их от того запросу ясными доводами, что того чинить без самого действа и начинания Августова невозможно, а то действо ничем иным, кроме вступления его в Польшу, утвердиться не может. И тако той дачи ему от вашего величества давать наперед не мочно».
Наконец к Головкину явился посланный от Августа Шпигель с просьбою, чтоб его непременно отпустили к царю для личных объяснений. «Рассудили мы за благо, — писал Головкин царю 24 декабря, — Шпигеля отпустить к вашему величеству, у которого, государь, изволишь доношение Августово в удобное время выслушать и отправить его с милостию, дабы тем Августа о склонности вашего величества к нему весьма уверить и к скорому выходу в Польшу охоты ему додать».
Но без решительного военного успеха с русской стороны нельзя было додать Августу охоты к скорому выходу в Польшу. Также напрасны были старания заключить сколько-нибудь выгодный мир со Швециею при посредстве западных держав. В январе 1706 года, перед отъездом своим в Белоруссию навстречу Карлу XII, царь, будучи у голландского резидента фон дер Гульста, сказал ему: «Эта война мне тяжка не потому, чтоб я боялся шведов, но по причине такого сильного пролития крови христианской; если благодаря посредничеству Штатов и высоких союзников король шведский склонится к миру, то я отдам в распоряжение союзников против общего врага (Франции) тридцать тысяч моего лучшего войска». Голландия отмолчалась; попробовали затронуть Англию.
Еще в 1705 году приехал в Москву чрезвычайный английский посланник Витворт для исходатайствования торговых выгод и в разговоре с Головиным распространился о доброжелательстве своей королевы к его царскому величеству, утверждал, что английскому посланнику в Швеции наказано предлагать посредничество королевы к примирению между Швециею, Россиею и Польшею, и если у царского величества и у короля польского придет к генеральному миру с шведом, то королева готова быть посредницею и будет искать пользы России. Головин спросил, не имеет ли посланник от королевы какого указа о предложении посредничества к примирению России и Польши с Швециею? Витворт отвечал, что ему наказано предложить королевино посредничество, смотря по поступкам шведского короля, по его намерению и склонности к миру, но теперь, едучи дорогою, был он нарочно в Силезии и Данциге и проведал подлинно, что у шведского короля нет никакой склонности к миру, поэтому он не может ничего предложить царскому величеству. В конце 1706 года Петр велел ехать в Англию Андрею Артамоновичу Матвееву: «Понеже сие место ныне принципальное в мочи у всего алиирта». Матвеев должен был напомнить королеве Анне обещание посредничества, данное через Витворта, просить немедленно приступить к делу и представить, что в благодарность за это царь вступит в их «великую алианцыю». Если, сказано в инструкции Матвееву, английские министры станут отговариваться, что теперь им это посредничество нельзя предложить шведу за французскою войною, швед его не примет, то отвечать, что они должны приступить к делу для собственной пользы: нельзя им позволять шведу так усиливаться, потому что он явно держит сторону Франции, вопреки своим обещаниям вступил в области Германской империи и самовластно распоряжается в Саксонии, разоряет ее до основания, чтоб дать отдых французу и поддержать венгерский бунт. Если английские министры спросят, какая польза им будет от союза с царским величеством, то объявить, что царь пошлет войска свои, куда им будет нужно, доставит материал на их флот, может послать войска свои в Венгрию для укрощения тамошнего бунта, который так вреден союзникам, оттягивая силы Австрии и давая отдых Франции. Союзникам легко принудить Швецию к миру: стоит только послать эскадру в Балтийское море и возбудить короля датского и других князей империи; что же касается условий мира между Россиею и Швециею, то царь отдает это дело на волю королевы, выговаривая одно, чтоб возвращенное в нынешнюю войну его оружием отеческое достояние осталось за Россиею; царь отказывается от всяких великих запросов и даже обещает некоторую уступку и относительно основного требования. Посол должен был объяснить, как выгодно будет для англичан, когда Россия получит удобные пристани на Балтийском море: русские товары будут безопасно, скоро несколько раз в год перевозиться в Англию не так, как теперь из Архангельска; русские товары станут дешевле, потому что балтийские пристани близко от Москвы и от других значительнейших городов и водяной путь к ним удобный. Матвеев мог предложить немедленно же написать торговый трактат. В черновой инструкции было тут приписано: «Буде потребно, мочно во обнадеживание их написать, что не изволите великих воинских флотов на том море иметь». На это Петр собственноручно написал: «Зело потребно, только о числе (т. е. кораблей) еще прежде времени не давать знать».
Если посол, продолжает инструкция, увидит невозможность уговорить английский двор исполнить желание царского величества, то должен искать способа, как бы склонить на свою сторону Малбурка, и казначея Годольфина, и секретаря северных посольских дел и обещать им немалые подарки; поступать при этом осторожно, разведав, склонны ль эти министры ко взяткам, также остерегаться, чтоб даром чего не раздать. Здесь Петр собственноручно написал: «Не чаю, чтоб Малбурка до чего склонить, понеже чрез меру богат, однако ж обещать тысяч около двух сот или больше».
По желанию английского двора Матвеев мог заключить договор и с министрами других союзников. Последняя статья черновой инструкции оканчивалась вопросом: если союзники возьмутся устроить мир только на том условии, чтоб за Россиею осталась одна гавань на Балтийском море, а все другие завоевания возвратить шведу, то как тут поступать Матвееву? На это Петр написал: «В сей статье не отказывать, но испросить на доношение, тако ж и о границе; буде же по самой крайней мере (о чем надлежит смотреть под потерянием живота) придет до того, что ни времени не дадут на описку, а скажут так — или делать, или больше примать не будут, то чинить свободный договор, однако ж граничение без описки отнюдь не делать и сие чинить, видя последнее».
В начале мая 1707 года приехал Матвеев в Лондон и дал знать в Россию, что «с первого случая нашел к себе обхождение господ англичан приятное; только из внутреннего исполнения действ больше буду ожидать впредь, нежели из внешностей». Трудности не замедлили представиться: правление не самодержавное, без парламента королева ничего сделать не может, а главное, две факции — тори и виги: одни держат сторону королевы и ее союзников, другие — сторону наследника из дому ганноверского и его союзников, т. е. шведов, вследствие чего английский двор представился Матвееву многоличным. Представившись королеве, Матвеев имел конференцию, с государственным секретарем Гарлеем, по требованию которого подал письменное предложение о союзе. Ответа на это предложение долго не было. Матвеев объяснял эту медленность тем, что английское правительство находится в большом затруднении: с одной стороны, боится затронуть могущественного короля шведского, находящегося в Германии, с другой — не хочет оскорбить и русского царя, с государством которого англичане производят такую выгодную торговлю. Матвеев ездил в Виндзор с докуками, чтоб занялись поскорее его делом; один ответ — недосуг. Матвеев сердился; особенно сердился он на английских купцов, торгующих с Россиею, что не помогали ему ни в чем своим влиянием, как по главному делу о союзе, так и в его требованиях, чтоб Англия не признавала Лещинского королем польским и не гарантировала Альтранштадский мир; он писал Головкину, что в России надобно поприжать английских купцов и таким образом заставить их проснуться и хлопотать за русские интересы: «Много я потерял труда, ходя за теми мужиками, английскими купцами, но они, кроме одного Стельса, не только не оказали мне никакой помощи, даже и ответа не дали, и никого из них я у себя не видал, только раз были у меня по моем приезде с своими рассказами суетными».
Наконец Гарлей в приятельском разговоре сам объявил Матвееву, что русское дело отложено по той причине, что королева при настоящих обстоятельствах не хочет ссориться ни с Россиею, ни со Швециею, тем более что Карл XII объявил решительно, что не затронет Австрии. Держать, однако, Матвеева слишком долго без ответа было нельзя, и в конце августа сама королева объявила ему, что готова вступить с царем в великий союз; в начале сентября приехал к нему Гарлей потолковать о содержании ответной грамоты королевиной к царю: в грамоте королева объявляла явно о своем вступлении с царским величеством в великий союз и, как скоро получится на это согласие Голландии, обещала немедленно объявить, на каких условиях этот союз должен быть заключен, причем королева изъявила желание заключить особый торговый трактат для общей пользы обоих государств. Гарлей сообщил Матвееву под великою тайною, что английский посланник уже обещал шведским министрам дать денег на избавление Паткуля от смерти. «Впрочем, — прибавил Гарлей, — это дело домашнее; публично королева в него не вмешивается, только думаю, что Паткуль спасется от смерти». Марльборо писал к Матвееву, что употребит все свое старание у Штатов, чтоб побудить их согласиться на принятие России в великий союз, но Матвеев мало полагался на эти обещания и написал к оставленному им в Гаге русскому агенту Фандербургу, чтоб разузнал, как будет действовать Марльборо по русскому делу, сходно ли будет его поведение с словами и обещаниями или объявится мед на языке, а желчь в сердце?
Теперь пришел черед Штатам медлить; прошел сентябрь, октябрь — нет ответа. На докуки Матвеева английские министры отвечали, что они ничего не могут сделать до возвращения Марльборо из Голландии. «Здешнее министерство, — писал Матвеев Головкину, — в тонкостях и пронырствах субтельнее самих французов, от слов гладких и бесплодных происходит одна трата времени для нас». 9 ноября приехал Марльборо в Лондон и на другой же день вечером посетил Матвеева; долго разговаривали они один на один; Марльборо рассказывал подробно о своих стараниях в Голландии, чтоб заставить Штаты согласиться на принятие России в союз; Штаты склонны к этому, но надобно хлопотать, чтоб другие союзники согласились, а это дело трудное по настоящему военному времени, впрочем, надобно иметь полную надежду, что королева исполнит все по желанию царского величества. Матвеев решился просить герцога, чтоб он, как честнейший человек, сказал прямо, без сладких обещаний, может ли царь чего-нибудь надеяться или нет? Марльборо в ответ рассыпался в обнадеживаниях и обещаниях всякого рода. Но одними этими обнадеживаниями и обещаниями и надобно было ограничиться.
На континенте вошел в сношения с Марльборо царский агент Гюйсен. Герцог объявил ему, что готов содействовать видам царя, если ему дано будет княжество в России. Когда Головкин дал знать Петру об этом, то получил ответ: «Ответствовать Геезену на его вопрошение, что дук Малбург желает княжества из русских: на что отписать к Геезену, и если от так и вышереченный дук к тому склонен, то обещать ему из трех, которые похочет-Киевское, Владимирское или Сибирское, и притом склонять его, чтоб оный вспомогал у королевы о добром миру (с) шведом, обещать ему, ежели он то учинит, то с оного княжества по все годы жизни его непременно дано будет по 50000 ефимков, тако ж камень рубин, какого или нет, или зело мало такого величества в Европе, тако ж и орден св. Андрея прислан будет». Дело не пошло далее. Никакое посредство не могло иметь действия при твердо выраженной воле Петра: «По самой нужде и Нарву (шведу) уступить, а о Питербурхе всеми мерами искать удержать за что-нибудь, а о отдаче оного ниже в мыслях иметь». Так, весною 1707 года посредством французского посла при Рагоци Дезальера сделано было предложение Людовику XIV быть посредником при заключении мира между Россиею и Швециею на приведенном условии, за что Петр обещал Людовику свои войска, которые король мог употребить по своему желанию. Дело началось, но Карл XII отвечал, что согласится на мир только тогда, когда царь возвратит все завоеванное без исключения и вознаградит за военные издержки; что он, Карл, скорее пожертвует последним жителем своего государства, чем согласится оставить Петербург в руках царских.
Так же мало было надежды и у венского двора, при котором находился в это время Гюйсен.
Он писал 19 марта 1707 года: «Неприятель наш не спит и старается у других народов привести наш народ в ненависть; шведские министры внушают при всех дворах, что царское величество благодаря своему многочисленному и хорошо обученному войску может со временем предпринять наступательное движение на других государей и преодолеть их скифским подобием. Царевичу своему велел быть в Польшу, чтоб его или князя Александра Меншикова сделать королем польским; главный интерес соседних государей требует препятствовать всеми средствами, чтоб царское войско и флот не могли прийти в лучший порядок. Эти внушения имеют силу здесь: цесарь признал Станислава королем, и думаю, что никогда не будет просить царское величество о посылке в Венгрию московских войск. Когда была здесь речь, что царское величество согласится, по цесаревой просьбе, послать несколько тысяч московских Козаков в Седмиградскую землю для склонения венгров к миру, то цесарские министры, склонные к шведской стороне, рассуждали, что никак нельзя на это согласиться: царь может утвердиться в Венгрии, опершись на живущих здесь сербов греческой веры».
Гюйсен имел поручение предложить от имени царя польскую корону знаменитому императорскому полководцу, принцу Евгению Савойскому. Гюйсен написал об этом Евгению в Милан, и тот отвечал Петру 3 мая, что останется вечно благодарен за такое милостивое расположение к его особе, но, находясь в императорской службе, он не может ничего сделать без ведома императора и всего менее думает оставить службу последнего; кроме того, он находится теперь вдали от двора и накануне открытия кампании. Гюйсен отправился в Милан к Евгению, чтоб лично настаивать на принятии царского предложения. Евгений дал знать Петру от 12 мая, что отправил нарочного курьера к императору с извещением о царском предложении. Какой был получен ответ от императора, неизвестно; только в июне Гюйсен доносил из Вены, что император и принц Евгений охотно приняли бы царское предложение, только императору хотелось бы, чтоб царь и Речь Посполитая отложили избрание до окончания войны. Этим дело и кончилось.
Отношения к Пруссии очерчены всего лучше в письме Петра к Шафирову (от 24 сентября 1706 года): «Прусскому посланнику много нечего говорить, только что мы дружбу его всегда ищем, чего для и Измайлова послали, а частные перемены зело смущают, и нельзя знать, при чем ставят, понеже повсягды разные, также и предложения несносные, которых никогда принять невозможно, а посланнику благодари о его доброжелании». В чем состоял наказ отправленному в Берлин Измайлову, видно из следующего письма к нему Головкина в январе 1707 года: «Изволишь всячески трудиться против данного вам наказу, дабы его королевское величество восприял медиаторство к пользе его царского величества между королем шведским; буде же на то не изволит поступить, то б изволил подтвердить прежний союз и объявил бы себя нейтральным и в том бы изволил весьма обнадежить и дать письмо, чтоб его царское величество весьма в надежде доброй пребывать мог. И буде такое письмо его королевское величество соизволит дать, то и ваша милость изволь взаимно, присовокупя о том особливую статью к прежнему союзу, дать, написав за своею рукою, и твердо обнадежить, что его царское величество в непременной дружбе с его королевским величеством быти желает; однако ж наипаче всего изволь по всякой возможности трудиться, дабы его королевское величество восприял медиацию. Что же изволишь упоминать о обещании министрам денег и советуешь, дабы г. графа Вартенберга чем удовольствовать, то изволь ему, если что он учинит у своего короля к пользе его царского величества, обещать знатное число суммы, и так обещай, что ежели в добром медиатерстве обяжутся, то ему при том же подписании и заплачено будет, а хотя б со стороны царского величества некоторые из завоеванных мест знатная часть и уступлена была, однако ж чтоб мир благополучный получен был, то и за то ему, графу, или кому иным, причинным к тому, обещать хотя и до ста тысяч ефимков». Ничто не помогало.
Данию также тщетно старались вовлечь снова в войну против Швеции, предлагая Дерпт и Нарву. Хлопоча повсюду на западе о прекращении опасной войны со шведом, царь еще сильнее должен был хлопотать на востоке, чтоб эта война не стала еще опаснее чрез присоединение к ней войны турецкой. Мы оставили русского посла Петра Толстого в Константинополе в 1705 году, когда ему удалось освободиться от стеснений, причиненных наветами турецкого посла, бывшего в Москве. После этого Толстой начал присылать успокоительные вести: «О начатии турками войны в какую-нибудь сторону вовсе не слышится, только султан очень прилежно собирает деньги, и то, как видно, чтоб удовольствовать янычар, боясь от них бунтов. Нынешний визирь никакого дела сделать не умеет, ни великого, ниже малого, и потому я теперь сижу без дела и ни о чем с министрами их говорить не могу; также и министры их, видя визирское нерассудство, ни в какие дела не вступают». В конце года Головин писал Толстому наставление — слушаться советов иерусалимского патриарха, посылать письма только через старых друзей, не отпускать в Москву греков, мастеровых людей и матросов, потому что они лживы. Толстой отвечал в январе 1706 года: «Советоваться с святейшим патриархом, ей, усердно рад, только б изволил подавать совет безбоязненно; письма посылать чрез старых друзей всеусердно желаю, но в то время, когда бываю в утеснении, опасаются они и не принимают и в нужные времена бегают, сыскать их негде, потому посылаю и через других, а когда мне бывает свобода, тогда приятели усердствуют изрядно. Греков отпускать к Москве не буду, потому что в самом деле от мала до велика все лгут и верить им отнюдь нельзя. Только прошу милости: если мне великий государь укажет еще в сих тягостях быть, то мне не занимать денег на мое пропитание невозможно, а занимать, кроме греков, не у кого. Ныне известно единому богу, в какой живу нужде; из соболей, присланных мне в годовое жалованье, до сего времени не продал ни одного и впредь их скоро продать не надеюсь, потому что, на мою беду, привезли нынешний год греки в Константинополь соболей больше пяти сот сороков да турки разгласили, чтоб соболей, кроме визиря и султана, никто не носил, и потому теперь соболей никто не покупает. Прошу милости, чтоб мне выдать жалованье деньгами в дом мой; особенно же милости прошу, умилосердитесь надо мною, сирым, для любви сына божия и для пресвятые богородицы, заступите милостию своею, чтоб меня, бедного, указал великий государь переменить: уже ныне строением божием и вашею верною к великому государю службою видится, что мирное состояние конечно утвердилось, и, кто ныне здесь ни будет, кажется, что может пребывать безопасен».
Чтоб приласкать полезного человека, заставить его служить без жалоб на важном и тяжелом месте, Петр написал Толстому собственноручно письмо: «Господин амбасадер! Письмо ваше мы благодарно приняли, на которое и о иных делах писал к вам пространнее господин адмирал. Что же о самой вашей персоне, чтоб вас переменить, и то исполнено будет впредь; ныне же, для бога, не поскучь еще некоторое время быть, больше нужда там вам побыть, которых ваших трудов господь бог не забудет, и мы никогда не оставим». Толстой пришел в восторг. «Паче достоинства моего убожества, — писал он Головину, — благоизволил его величество явить ко мне, последнейшему своему рабу, такую превеликую милость, за которую должен хотя бы и сто раз умереть, исполняя его величества повеление, и уже не только стужать челобитьем о перемене моей, ниже мыслить сего возмогу, хотя бы и до конца жизни моей быть мне в сих трудах; со всякою радостию, с веселым сердцем готов работать усердно и быть в странствии и бездомстве, и в том дерзновении уже вельми раскаиваюсь, что дерзнул принести о перемене моей рабское мое челобитье».
В апреле 1706 года опять произошла перемена визиря: новый визирь Али-паша, говорили, был человек добрый и разумный; принял он Толстого ласково. «Воистину, — писал Толстой, — зело убыточны частые их перемены, понеже всякому визирю и кегае его посылаю дары немалые, и пропадают оные напрасно, а не посылать невозможно, понеже такой есть обычай и так чинят все прочие послы».
С новым визирем Толстой не поладил по поводу ссор кубанских татар с донскими козаками. «Министры турецкие, — писал Толстой 4 августа, — о ссорах кубанских никакого определения до сего числа не сделали; много я с ними о том говорил, но визирь очень загордился и не только не хочет решить дела по правде, но и слов моих не слушает и ни на одно мое предложение не отвечает. Кажется, они так делают потому, что с нашей стороны татарам ни в чем не противятся, а известно, что народ турецкий неблагодарен, кто им уступает, того они больше презирают. К тому же проклятые волохи беспрестанно к Порте пишут, веселя ее, будто рати великого государя вконец побеждены шведами, и от этого турки еще больше гордятся; о похищенных людях и о всяких вещах, что взяли кубанцы, написать бы к крымскому хану не с прошением, но посуровее, чтоб не мыслили турки, что мы изнемогли и их боимся».
Скоро явилась новая причина к столкновению. Толстой дал знать, что приехал от крымского хана мурза Алей; с ним хан писал к Порте, что татары, живущие в русских областях, прислали к хану одного султанского сына и трех черных татар, и писал, что хотят из царского подданства выйти все и переселиться в Крым, потому что в России обижают их в вере, берут с них много денег и свадеб своих не могут они отправлять без русских попов; чтоб крымский хан прислал к ним на помощь войско, и они с женами и детьми выйти из Российского государства в Крым могут. Хан просил у Порты позволения дать требуемую помощь; визирь созвал совет, на котором муфти говорил, что по их закону надобно принять татар.
Все это было крайне опасно в конце 1706 года, когда Россия должна была поднять одна всю тяжесть шведского нашествия. Опять стали думать, как бы занять турок и отнять у них возможность соединиться с шведами против России; Толстой писал: «Премного я мыслил, как бы тайно побудить Порту на вступление в войну с цесарем? Не мог другого придумать, как согласиться тайно чрез переводчика с послом французским и чрез последнего внушать об этом Порте. Сначала стану говорить французскому послу: как жаль, что Порта подозревает царское величество в неприязненных к себе намерениях, не верит, что царское величество непременно хочет с нею сохранять мир, и не могу я один ее в том уверить, и желаю его помощи, потому что он Порте приятель, и пусть будет между мною и Портою тайно медиатором. Думаю, что он будет этому рад, ибо ему то и надобно, чтобы Порта со стороны царского величества ничего не опасалась и скорее бы к венгерскому делу пристала. Потом, когда он в дело вступит, можно ему внушить, что царское величество не будет мешать Порте управляться с прочими соседями, потому что теперь имеет дело с шведами; думаю, что он за это схватится крепко, и потом, посмотря, если будет надобно, можно сказать ему и появнее. И так надеюсь на бога, что к этому делу приступлю. А если бы французский посол и захотел кому-нибудь об этом объявить, хотя бы самому цесарю, — не поверят, зная, что он этого желает и потому затевает из своей головы. А самому мне говорить об этом Порте нет никакой возможности: во-первых, подумают, что мы нарочно хотим их занять, чтоб тем успешнее начать с ними войну; во-вторых, тотчас объявят об этом цесарю, потому что постоянно желают ссорить христиан. Мог бы я это сделать, подкупив ближних султанских и визирских людей, не ясно им открывая дело, подсылать с некоторыми приличными словами: однако и этого делать нечем, просят больших дач, а мне нечего давать, и опасаюсь, чтобы дача напрасно не пропала. Идут слухи, что венгры усиливаются против цесаря. Я подсылал к визирю одного его ближнего человека с вопросом: примут ли они венгров или не примут? Визирь отвечал, что есть пословица: когда неприятель войдет в воду до пояса, надобно ему подать руку и спасти его от потопления; когда войдет по грудь, дать ему волю делать что хочет, а когда уже взойдет по горло, тогда надобно его пригнесть и безопасно утопить. Нам теперь надобно смотреть, что будет делаться у венгров с цесарем».
Действовать заодно с французским посланником оказалось неудобно, потому что этот посланник начал действовать против России. Весною 1707 года Толстой дал знать, что французский посланник получил от своего короля приказание поссорить Порту с Россиею, не щадя никаких иждивений: посланник согласился тайно с ханом крымским, который и прислал в Константинополь своего визиря с просьбою позволить татарам идти на помощь полякам, которые в союзе с шведами. Хан писал, что он не смеет и не хочет доносить Порте ничего о делах московских, потому что за такие донесения отец его и брат пострадали, но и молчать ему больше нельзя, потому что государь московский уже пришел к ним в близкое соседство, овладел ключом Крымского острова — Каменец-Подольским и теснит Крым с двух других сторон — азовской и запорожской, так что татары не знают — чего им больше ждать? Французский посол, с своей стороны, неусыпно промышляет как у визиря, так и в султанском доме, разослал письма к ближним султановым людям. «Узнавши об этом, — писал Толстой, — я разослал от себя письма к тем же султанским ближним людям, потому что дело это надобно делать очень тайно; не надеюсь, впрочем, чтоб мои письма были приняты с такою же любовию, как французские, потому что французский посланник посылал свои письма вместе с богатыми подарками, а турки имеют такой обычай, что отца родного и веру за подарки продать готовы. Теперь турки в раздумье, и на которую сторону склонятся — бог ведает. Признали полезным послать к русским границам, в город Бендеры, Юсуф-пашу, господаря молдавского и валахского, также румельских тамариотов и других служилых людей из Румилии под предлогом перестройки бендерской крепости, а в самом деле опасаются внезапного нападения. Это мне не нравится, ибо ясно, что начинают верить лжам французского посла и бредням татарским: также послали указ крымскому хану, пашам в Софию, Очаков, Керчь и другие места, чтоб были осторожны. Прибавил мне тягость Юсуф-паша силистрийский, писал к Порте, что московской границы без войска оставить нельзя; это письмо привело Порту в большое сомнение, потому что прежде он так не писывал».
Толстому удалось проведать в султанском доме содержание писем французского посла; содержание их было таково: оружие цезаря римского и царя московского очень расширяется: чего же ждет Порта? Теперь время низложить оружие немецкое и московское и утвердить свою державу, потому что венгры вопиют о помощи. Если Порта не хочет начинать явной войны, то пусть позволит татарам действовать против Москвы, а на помощь венграм пошлет тайно тысяч 8 или 10 турок. Неполитично позволять одному государю стеснять другого, а теперь царь московский покорил себе Польшу, стеснил Швецию, держит в своих руках Каменец-Подольский, посылает на помощь цесарю на венгров несколько тысяч Козаков. Но Порта должна смотреть, что эти оба государя друг другу помогают по одной причине, чтоб после соединенными силами напасть на Турцию. Если Порта в настоящее время московского царя не утеснит, то уже после долго будет дожидаться такого благоприятного случая. Кроме того, царь московский имеет постоянные сношения с греками, валахами, молдаванами и многими другими единоверными народами, держит здесь, в Константинополе, посла безо всякой надобности, разве только для того, чтоб посол этот внушал грекам и другим единоверцам своим всякие противности. Посол московский не спит здесь, но всячески промышляет о своей пользе, а Порту утешает сладостными словами; царь московский ждет только окончания шведской и польской войны, чтоб покрыть Черное море своими кораблями и послать сухопутное войско на Крым; цесарь римский нападет с другой стороны, и чтоб не принудили мусульман убраться во внутреннюю Азию.
Но благодаря неспособности и вялости тогдашнего турецкого правительства внушения эти остались тщетными, что Толстой приписывал действию своих писем. Совет, созванный султаном, решил остаться в мире с Россиею и сменить враждебного ей хана Казы-Гирея, на место которого был назначен Каплан-Гирей; новому хану было внушено, что пример предшественника должен научить его жить мирно с Москвою. Толстой с восторгом писал, что подарки французского посла пропали даром, а ему. Толстому, все дело стоило только мех горностайный да четыре пары соболей. Толстой не долго радовался; в середине лета пошли у него большие расходы, приехал посланник из Польши от Лещинского на подмогу к французскому послу; чтоб заставить турецких вельмож не внимать враждебным внушениям, Толстой начал на все стороны рассылать соболя и шубы; посредством соболей он узнал содержание письма Лещинского к султану: Лещинский просил позволить татарам идти вместе с поляками на Москву, представляя, что царь, стесненный с разных сторон поляками, турками, татарами и шведами, принужден будет отдать Азов и все, что только захочет султан, а если в настоящее время Порта полякам не поможет, то они поневоле должны будут соединиться с царем и идти с ним вместе на турок; всему свету известно, что царь имеет намерение начать войну с Портою, полякам говорит явно, чтоб, помирясь, идти вместе на турок, для этого построил множество морских судов, готовя их на Черное море, и полякам много раз объявлял, будто подданные султанские, греки и прочие христианские народы готовы к восстанию на турок, а некоторым полякам по секрету показывал письма своего посла из Константинополя, и в этих письмах говорится, что уже все христианские народы, живущие в турецких областях, готовы к восстанию, и подписаны эти письма руками греков и прочих христиан. Если Порта этому не верит, то может произвести обыск в доме русского посла. Последнее внушение подействовало; некоторые вельможи начали советовать султану, чтоб велел произвести обыск у Толстого, но визирь представил, что такое оскорбление будет равнозначительно объявлению войны, а готова ли к ней Порта? Муфтий, получивший от Толстого два сорока соболей, прислал сказать ему, чтоб был благонадежен, что он, муфтий, ему доброхотствовал, сколько мог, с некоторыми людьми и бранился, и определено поляка, присланного Лещинским, вскоре выслать и мир с Москвою содержать ненарушимо. То же самое прислал объявить Толстому и рейс-ефенди, получивший сорок соболей. Давая знать своему правительству о таком благоприятном обороте дела, Толстой извещал, между прочим, что по стараниям визиря, не любящего способных людей, задавлены двое самых умных пашей; это известие посол оканчивает наивным желанием: «Дай вышний, чтоб и остальные все передавились».
Петр счел за нужное отправить посольство и в Рим; ему хотелось заставить папу действовать в Польше против Станислава Лещинского как возведенного на престол Карлом, врагом католицизма, но при этом, разумеется, надобно было показать папе, что сам царь не враг католицизма. В 1707 году отправился в Рим подполковник гвардии князь Борис Ив. Куракин, без характера. После долгих споров насчет церемоний при представлении папе согласились, чтоб Куракин вместо двух раз поцеловал папу в ногу только один раз. В речи своей папе Куракин распространился о расположении царя к папскому престолу: он позволил свободное исповедание католической веры в Москве, позволил строить римские церкви, дал свободный проезд через Россию римским миссионерам, отправляющимся в Китай и Персию; за все это царское величество желает, чтоб папа не признавал короля Станислава, а признал бы того, кто будет избран вольными голосами на сейме; кроме того, Куракин требовал, чтоб папа послал сейму грамоту, в которой бы объявил, что, согласно с царем, он не признает Станислава королем польским; в противном случае, говорил Куракин, если шведам удастся, мимо папы, утвердить Станислава на престоле, то следствием будет уничтожение папской власти и даже совершенное уничтожение римской церкви в Польше. На это отвечали, что папа не признавал и не признает Станислава королем до тех пор, пока вся Речь Посполитая не признает его своим королем, что такой же ответ дан и королю французскому, просившему папу признать Станислава. Куракин спросил: этот ответ будет ли выражен письменно в грамоте папской к царю? Ему отвечали, что папа не напишет этого в грамоте; он и королю французскому велел передать на словах свой ответ, потому что письменный ответ, когда будет узнан, произведет в Польше сильное неудовольствие против папы: и теперь приверженцы Станислава грозятся не признавать папского нунция за то, что папа медлит признанием их короля. Папа, с своей стороны, требовал, чтоб царь дал грамоту за своею рукою о свободном отправлении римского богослужения и построении римских церквей в России. Куракин отвечал, что если захотят построить римскую церковь в Москве или в каком-нибудь другом городе, то, без сомнения, получат позволение; царь не откажется дать и требуемую грамоту — только после войны и смотря по тому, будет ли продолжаться к нему доброе расположение папы.
Все дипломатические средства были употреблены для приобретения посредников при заключении мира с условием сохранения Петербурга; дипломатические средства не действовали. В Польше все дела шли, «как молодая брага», по выражению Петра. Нужно было взять войну на одни русские плечи, и с первых же дней 1707 года царь распоряжается приготовлениями к обороне. 4 января он писал к Апраксину: «Уже вам то подлинно известно, что сия война над одними нами осталась: того для ничто так надлежит хранить, яко границы, дабы неприятель или силою, а паче лукавым обманом не впал (и хотя еще не думает из Саксонии идти, однако все лучше управить заранее) и внутреннего разорения не принес; того для ничем так чаю сему забежать, что от границ указ дать, дабы в начале весны хлеб ни у кого явно не стоял ни в житницах, ни в гумнах, тако ж и сена, но в лесах, или в ямах, или инако как (а лучше в ямах) спрятан был, також для скота и своего людям собрания в лесах же и болотах заранее не в ближних местах от больших дорог каждый место себе уготовить того для, ежели неприятель похочет, обшед войско, впасть внутрь, тогда везде ничего не найдет, а потом войском сзади будет захвачен, тогда сам не рад будет своему начинанию. Сие надлежит заранее людям объявить, понеже сие людям не без сомнения или страха будет, однако ж когда заранее уведают, то в несколько недель обмыслятся и ни во что страх тот будет; тогда хотя и впрямь (чего еще и не чаем за помощию божиею) то впадение будет, тогда не так будет людям страшно, понеже уже давно ведали, к тому же и убытку такого не понесут от неприятеля. И сие нескольким персонам, кому надлежит ведать и которые имеют рассуждение, объяви (а не всем) и чтоб о том указы послать в первых числах апреля».
Насчет обороны малороссийской границы Петр писал гетману Мазепе 24 января: «Понеже уже вам небезызвестно есть, что уже сия война на одних нас осталась, того для надлежит вам вящее приготовление и осторожность иметь, чтоб заранее к походу изготовиться и чтоб по самой первой траве в мае под Киевом стать как для совершения начатой фортеции, а паче для обороны от неприятеля своих краев, о котором сказывают, что конечно намерен в первых числах мая идти к нашим краям, чего для надлежит вящее приготовление в войсках иметь, и понеже можете знать, что войско малороссийское не регулярное и в поле против неприятеля стать не может, того для советую вам довольное число лопаток и заступов велеть взять с собою, тако ж и добрую полковую артиллерию, дабы возможно у Днепра (ежели неприятель будет) в удобных местах шанцами или окопами укрепиться и тем возбранить неприятелю ход в свою землю, тако ж дабы и в украйных городах от польского рубежа добрую осторожность иметь и полисадами и прочим укрепить. Собраться с войском у Киева и Печерский монастырь укрепить. Управя сие, выступить к Паволочи или где удобнее, а передовых выслать до Полонного или далее для ведомости и голосу. Во время неприятельского приходу, осадя и управя Печерский монастырь, уступить за Днепр, а старый Киев оставить. И того ради надлежит зело трудиться, дабы Печерский монастырь как наискоряя укрепить и артиллерию управить, дабы при приходе неприятельском без страха возможно сию фортецию оставить. Повинно все войско козацкое стать у Киева в 10 июня конечно, чтоб сего времени не испустить».
Войско было пополнено новым набором. Как были прибыльщики, которые доносили о возможности новых источников дохода, так были прибылыцики, которые давали знать о возможности взять где-нибудь рекрут. Брянский житель дворянин Безобразов донес, что в Брянске и в уезде и в прочих тамошних местах умножилось подьячих и дьяков и прочих нижних чинов, а наипаче церковников всяких, из которых гораздо возможно довольное число набрать в службу в драгуны или в солдаты. Петр послал указ: «Разобрать и годных в службу написать».
Карл ХII давал время Петру распоряжаться. Была даже одно время надежда, что он завязнет в Германии так же, как прежде увяз в Польше, потому что завел споры с императором, которые грозили окончиться войною: так, например, он требовал религиозных прав протестантским жителям Силезии. Франция, разумеется, хлопотала из всех сил, чтоб довести дело до войны и таким образом приобрести могущественного союзника; Англия и Голландия, наоборот, старались потушить споры; Марльборо явился к Карлу в Саксонию с льстивыми словами: «Если бы пол не препятствовал моей королеве, то она бы сама приехала сюда, чтоб видеть государя, возбудившего удивление всей Европы; я, ее подданный, в этом случае счастливее ее и был бы еще счастливее, если бы мог совершить несколько походов под знаменами вашего величества, чтоб дополнить мое военное воспитание». Дело кончилось тем, что император должен был уступить требованиям Карла. Робость, уступчивость со стороны первого государя Европы, лесть со стороны знаменитого полководца, победителя войск Людовика XIV, вся эта слава, которая окружала молодого шведского короля в Саксонии, напоминает историку славу, которая здесь же окружала в ближайшее к нам время другого завоевателя. Обоих окружала эта слава перед походом их в Россию, перед тем, как звезде их суждено было закатиться.
Только в августе 1707 года шведское войско двинулось из Саксонии. Оно имело отличный вид: народ был сытый, отлично обмундированный и вооруженный; при короле находилось 24 500 человек конницы, 20 000 пехоты; Левенгаупт с 16 000 в Лифляндии и Любекер с 14 000 в Финляндии стояли наготове, чтоб по первому приказу вступить в русские пределы. Не мудрено, что при таких средствах в голове Карла составлялись самые смелые планы: он говорил, что заключит с Россиею мир по-саксонски, он хотел свергнуть Петра с престола и на его место возвести — принца Якова Собеского! Карл надеялся, что ему много поможет неудовольствие на Петра в России; еще в конце 1706 года он сказал императорскому посланнику, что скоро хочет навестить варваров в Москве, в осаде Нарвы и других городов времени терять не будет, надеется обойтись и без этого, потому что в Москве многие князья ему преданны. Но в Европе не все готовы были поручиться за торжество Карла в России. Гюйсен писал из Вены в сентябре 1707 г., что шведы идут нехотя, сами говорят, что почти совсем отвыкли от войны после продолжительного покоя и роскошного житья в Саксонии. Поэтому некоторые предсказывают победу Петру, если вступит с Карлом в битву. Другие говорят, что менее славы, но более безопасности, если царь выведет свои войска из Польши и будет уменьшать силы неприятельские частными стычками, внезапными наездами козацкими и разными военными хитростями.
Петр уже давно решил, что надобно избрать последнее. Прослышав о приближении шведов, Меншиков выступил из Польши в Литву и расположился с кавалериею в Дзенцолах, фельдмаршал Шереметев с пехотою стал в Минске. После военного совета в местечке Мерече Петр распорядился, чтоб в польских владениях отнюдь не вступать с неприятелем в генеральную баталию, а стараться заманивать его к своим границам, вредя ему при всяком удобном случае, особенно при переправах через реки. Петр, отдохнувши немного после Гродно, опять переживал трудные минуты. Он сам стал замечать в себе сильную раздражительность, какой не было со времени печальных событий 1698 и 1699 годов. Так, он сильно рассердился на Апраксина за то, что адмирал оставил без наказания воевод, приведших к нему людей не в надлежащем количестве, и написал ему жестокое письмо: «Что вы не сделали ничего тем воеводам, которые к вам не по указу довели людей, а отваливаете сие на московские приказы, которое в добро не может причтено быть, но точию двум делам: или лености, или не хочете остудиться (рассориться)». Апраксин сильно оскорбился, и Петр спешил возвратить жесткое слово; он написал ему: «Скорбите о том, что я вам писал о воеводах, и в том, для бога, печали не имейте, ибо я истинно не с злобы к вам, но в здешнем житье хотя что малая противность покажется, то приводит в сердце».
С запада шел страшный неприятель, против которого нужно было напрячь все силы, а на востоке и юго-востоке кипел злой бунт. В рассказе о веках предшествовавших было упоминаемо, что завоевания России на востоке, по Волге, Каме и за Уральскими горами, были быстры и легки, по-видимому, но побежденные дикари не равнодушно сносили русское подданство и возмущались при первом удобном случае, особенно те из них, которые, будучи магометанами, смотрели на турецкого султана как на естественного главу своего и ждали от него избавления от ига христианского. Тяжести, павшие на русских людей в описываемое время, должны были пасть и на инородцев, но эти тяжести, как во всех отдаленных областях государства, увеличивались чиновническими злоупотреблениями и породили сильное неудовольствие, которым воспользовались люди, желавшие свергнуть русское иго под знаменем магометанства.
С 1705 года между башкирцами обнаружилось сильное волнение: в нем обвиняли уфимского комиссара Сергеева, который притеснял башкирцев при сборе с них лошадей для войска и при отыскивании среди них беглых рекрут. В 1707 году уфимский башкирец, назвавшись султаном, ездил в Константинополь и Крым просить помощи делу единоверцев; потом пробрался на Кубань, оттуда к горским народам, чеченцам, мичкисам, аксайцам, и прельстил их, выдавая себя за святого и за султана башкирского. Горцы провозгласили его своим владыкою. Скоро пристали к нему кумыки, аграханские козаки-раскольники, терские кочевые окочены и татары. Собравшись со всеми этими народами, святой султан подошел 12 февраля 1708 года к Терской крепости, сжег слободы и острог; терский воевода Роман Вельяминов после долгого сопротивления должен был уйти в верхний город, где и был осажден врагами. Астраханский воевода Петр Матвеевич Апраксин, узнавши об этом, послал к Терку морем 1200 солдат да степью несколько сот верных татар и 3000 калмыков. 26 февраля это войско напало на неприятеля под Терком и разбило его наголову; сам султан, раненный, был взят в плен. Но этим дело не кончилось: поднимая горские народы для общего магометанского дела, он успел переслаться с своими башкирцами, и вся Башкирия взволновалась.
Волнение было тем опаснее, что у восставших явился глава, назвавшийся ханом. Для поимки этого хана 16 ноября 1707 года из Уфы послан был в башкирские волости Петр Хохлов с отрядом в 900 человек; с ним отправились и башкирцы, которые обещались верно служить; с другой стороны, от Казани на помощь к Уфе шел Сидор Аристов с конным отрядом в 770 человек да полковник Иван Рыдарь с солдатскими, полками. Хохлов встретился с мятежными башкирцами в урочище Юрактау, в 90 верстах от Уфы и в 30 от Соловарного городка; башкирцы, бывшие с ним, изменили и, соединясь с своими, осадили отряд Хохлова на степи, где морили десять суток, не давая ни пить, ни есть, ни спать, и, когда русские люди обезумели от голоду и бессонницы, воры разорвали обоз, побили и взяли в плен 400 человек, но с 500 остальных Хохлов пробился и ушел в Соловарный городок, откуда выручили его подоспевшие Аристов и Рыдарь.
Мятеж разгорался все более и более, русские села и деревни запылали. Казанский вице-губернатор Кудрявцев писал царю 7 января 1708 года: «Башкирское воровство умножается, и татары Казанского уезда многие пристали, и многие пригородки закамские, также и на казанской стороне Камы-реки дворцовое село Елабугу осадили, и из тех пригородков Заинск, который от Казани расстоянием 200 верст, сожгли и людей порубили, а иных в полон побрали, а уездных людей, татар и чувашу Казанского и Уфимского уездов воры-башкирцы наговаривают, будто ратных людей посылают прибыльщики без твоего указа, собою, и чтоб везде русских людей побивать, потому что они с прибыльщиками одноверцы, и, собрався великим собраньем, хотят идти под Казань. Башкирцы, ходившие на Яик с торгами, говорили, что козаки говорили им, чтоб русских людей, которые будут на них, башкирцев, наступать, рубили».
Обязанность потушить пожар была возложена на боярина и воеводу князя Петра Ивановича Хованского. Понятно, что, готовясь к отчаянной борьбе с Карлом, Петр хотел прекратить башкирский бунт как можно скорее и потому велел Хованскому попытаться уладить дело мирными средствами. 2 февраля 1708 года Хованский послал из Казани толмача и ясачных татар для разговора с ворами башкирцами и татарами; посланные встретились с ворами на Арской дороге в 80 верстах от Казани и говорили им: для чего они, воры, великому государю изменили и в Казанском уезде многие села и деревни и церкви божия выжгли и людей порубили и покололи? Воры отвечали: все это они делают для того, чтоб великому государю учинилось подлинно известно; потому что наперед сего к нему, государю, к Москве на прибыльщиков о всяких своих нуждах посылали они свою братью ясачных людей челобитчиков, и те их челобитчики были переиманы и биты кнутьем, а иные перевешаны, и отповеди им никакие не учинено, и чтоб великий государь пожаловал, велел с них, башкирцев, татар, вотяков и черемисы, для их скудости, новонакладную прибыль снять, и они отступят и пойдут в домы свои.
Давши такой ответ, мятежники пошли дальше и во второй половине февраля стояли уже в 30 верстах от Казани; в Казанском уезде между Камою и Волгою и за Камою русские и вотяцкие села и деревни почти все были разорены, люди побиты или взяты в плен. Отряд под начальством Осипа Бартенева выступил из Казани по Арской дороге и прогнал воров в Уфимский уезд; с другой стороны, станичный атаман Невежин стал успешно действовать из Сергиевска (где сера из воды бежит); лучшие башкирские батыри не могли взять Билярска и были поражены наголову Невежиным, у которого было 200 русских да сотня чуваш. 22 февраля Хованский выступил с полками из Казани. Воры тотчас оробели и начали пересылаться с ним. Кудрявцев говорил Хованскому, чтоб воровских обманов не слушал и учинил им военный страх. «Не учи меня!» — отвечал боярин и вступил в переговоры. Мятежникам было объявлено прощение, только заводчик бунта, хан, был казнен. Но оставались уфимские башкирцы. Не имея возможности при шведской войне послать значительные русские отряды на отдаленный восток, Петр позволил собираться вольнице, которая бы из добычи истребляла воровские жилища огнем и мечом. Кроме того, он хотел усмирить варваров с помощию других варваров. В январе 1708 года стольник Иван Бахметев получил приказ ехать в калмыцкие улусы к тайше Аюке и уговорить его выслать 20 000 калмыков против башкирцев. Аюка дал 20 000 калмыков Бахметеву, но 22 мая прислали к нему из Казани начальные люди грамоту, что воры донские козаки Игнашка Некрасов и Лунка Хохлач вошли в Камышенку и идут к Саратову: чтоб он, Аюка, послал своих калмыков на этих воров к Саратову. Аюка в присутствии Бахметева сказал присланному из Казани: «По указу великого государя я отдал всех своих людей вот ему, Бахметеву, на башкирцев, у меня останется немного людей, которые мне нужны на караулы и разъезды». Согласились разделить калмыков на два отряда: 10000 отправить под Саратов против воровских Козаков, а другие десять тысяч с Бахметевым на башкирцев. 13 июня явился в войско к Бахметеву калмык, который был на Яике, и рассказал, что при нем на Яик приехали три башкирца и говорили, что их, башкирцев, в собрании много, имеют согласие с каракалпаками, киргизами, донскими козаками и кубанцами: положено у них всех друг друга не выдавать. Услыхавши такие вести, Бахметев поспешно пошел вперед, чтоб не допустить башкирцев до воровского соединения, перешел реку Ик, вступил в жилища самих воровских заводчиков, крепкие и лесистые места, побил их на многих боях и загонах, жилища выжег, много побрал полону, лошадей, скота, захвачен был сын главного заводчика — муллы Измаила. Сначала башкирцы положили было не мириться: «Миром нас русские люди обманут», но теперь, увидавши свое бессилие, усмирились: мулла Измаил и батыри приехали к Бахметеву с просьбою, чтоб по указу великого государя вины им отдать, и казали грамоту князя Хованского, в которой говорилось о прощении: «А если мы теперь с калмыцким и русским войском бились, то виноваты и куран целовать станем». Мулла целовал куран за все четыре дороги, что башкирцы изменять впредь не будут и полон весь отдадут.
Несмотря на то, волнения все еще продолжались. Петр Матвеевич Апраксин, назначенный губернатором в Казань, писал в феврале 1709 года: «О башкирцах доношу: уже три года до меня и ныне стоят в злодейственном своем упорстве и воровстве, и ныне по призыву от них знатного вора приехал к ним из каракалпак некакой вор, будто ханов сын, тому, что у нас казнен, дядя или брат. Посланные мною к башкирцам пишут, что многие обещаются стоять верно, а иные злодействуют». Апраксин прислал при этом ведомость, чего восточной украйне стоил башкирский бунт: всего в Казанском и Уфимском уездах пожжено и разорено было сел и деревень 303; людей погибло и в плен отведено 12705 человек. В марте Апраксин писал: «О тех башкирах доношу тебе, государю: народ их проклятый, многочисленный и военный, да безглавный, никаких над собою начал, хотя б так, как на Дону, подобно атаману — и таких не имеют, приняться не за кого и чтоб особно послать не к кому». Наконец в апреле Апраксин донес: «Башкирцы лучшие люди Кусюм с товарищи прислали выборных людей, вины свои принесли и обещались служить и дани давать по-прежнему».
В то время, когда башкирцы начали уже успокаиваться, бунт запылал там, откуда уже давно ждали его недовольные, — на Дону: здесь наконец явился новый Разин. Мы видели, что Петр уже давно стал требовать нарушения основного козацкого права, права принимать к себе всякого без отдачи. Побеги из украинских мест на Дон все усиливались; помещики били челом государю, что они от этих побегов разоряются, платят за беглых всякие подати спуста, велено взять с двадцати дворов человека в солдаты, а с десяти дворов — работника в Петербург, а беглые крестьяне, живучи в козачьих городках, государевой службы не служат и податей не платят. Легко понять, как раздражали Петра эти указания, что столько людей отбывает от службы и от податей. На Дон шли царские грамоты с требованием, чтоб такие-то и такие крестьяне, поименованные в челобитных, были сысканы и отданы челобитчикам. Атаманы сыскивали некоторых и отдавали, но много оставалось на Дону: где их всех сыскать, особенно когда искать не хочется? Атаманы и старые козаки уступали, волею-неволею, царским требованиям, но эти требования увеличивались все более и более; было видно, что время совершенного подчинения вольной реки государству близко. Мы видели уже, что царь распорядился переводом Козаков из одних мест на другие для населения Азовской дороги. В мае 1705 года пошла на Дон новая грамота: «Указали мы, великий государь, те городки, которые поселены не по указу и не на шляхах, свесть, и жителей из тех городков перевесть и поселить за Северским Донцом по шляху в пристойных местах, и в те, и в другие городки беглецов и никаких пришлых и работных людей ниоткуда отнюдь не принимать; за укрывательство таких беглецов козаки сосланы будут вечно на каторги, а пущие заводчики без милости казнены будут; пришлых людей, которые приняты после 1695 года, всех послать в русские города, откуда кто пришел, потому что работники, будучи у наших, великого государя, дел, забрали в зачет работы многие деньги и, не хотя заработать, бегали и бегают всегда в те города, а которые городки поселены по Северскому Донцу до азовских походов, тем быть по-прежнему».
Вспыхнул астраханский бунт: Дон повел себя хорошо, и царь за такое поведение в феврале 1706 года пожаловал козаков войсковыми клейнотами, послал им пернач серебряный с каменьем золочен, бунчук с яблоком и с доскою и с трубкою серебряною золочен, знамя большое, писанное на камке золотом, шесть знамен камчатых станичных. Но Петр, награждая козаков за верную службу, не забыл, что указ 1705 года о сведении городков не был исполнен. В 1706 году он отправил на Дон прежнее требование: свесть городки, построенные после азовских походов не по указу и не на шляхах, свесть, не дожидаясь нового указа, а в городках, что на шляхах, жильцов всех переписать, старожильцев козаков оставить для почтовой гоньбы, потому что чрез те городки установлена будет к Черкаску и до Азова обыкновенная ради скорости почта, а новопришлых людей выслать в те места, откуда кто пришел.
Новопришлых людей не высылали, и число их увеличивалось все более и более. В каких размерах происходило в описываемое время бегство крестьян, можно судить из следующих донесений: «В нынешнем 1706 году, в январе и феврале, в Шуйском уезде, в вотчине Покровского женского монастыря села Ярлыкова, в разных числах в ночах крестьяне с женами и детьми, 26 семей, со всеми своими животы бежали незнамо куды». Так было в северных областях, откуда нелегко было пробраться на какую-нибудь украйну: что же в местах, близких к Дону? Но на великую реку бежали не одни крестьяне; мы видели, что туда бежали работники с публичных работ, забравши деньги вперед; туда в последнее время прибежало много солдат и драгунов из армии фельдмаршала Шереметева, когда он шел из Астрахани в Киев. Царь не хотел терпеть более, особенно когда нужда в служилых и платящих людях увеличивалась все более и более, и в 1707 году отправил на Дон полковника князя Юрия Владимировича Долгорукова с отрядом войска для отыскания всех беглецов и высылки их на прежние места жительства. Есть известие, что и сами старшины, атаман Лукьян Максимов с товарищами, сильно оскорбились этим окончательным уничтожением исконного козацкого права и решились под рукою помешать Долгорукому: тем более должны были встревожиться новоприбылые люди, беглые, которым предстояло теперь расстаться с вольною жизнию на великой реке. Дело шло теперь не о том только, помочь или нет астраханцам отстоять старое платье; притом же на Дону было не без людей, которые жалели, что Дон повел себя не так в астраханский бунт. В Качалинском городке дьячки говорили: «В Астрахань сосланы с Москвы болваны, чтоб им покланяться, и астраханцы кланяться им не стали, и за то что над ними сделалось? Напрасно и тех отдали, которые и в Черкаском были!» Теперь надобно было стать за собственную волю; людей, которые должны были отчаянно ратовать против исполнения царского указа, теперь было много на Дону; нашелся и предводитель.
В Черкаске старшины приняли Долгорукого честно и дали ему пять человек из своей среды для провожания и помощи в отыскивании беглых. Но в то же время начала ходить между козаками грамота от имени старшины с увещанием не допускать Долгорукого до исполнения царского указа и бить сыщиков. Бахмутский атаман из трехизбенских козаков, Кондратий Афанасьев Булавин, объявил, что надобно исполнить по грамоте. Разумеется, охотников помочь ему в этом нашлось много: на реке Айдаре ночью на 9 октября нечаянно напал Булавин на Долгорукого и истребил весь отряд вместе с предводителем. Совершивши этот подвиг, Булавин пошел по донецким городкам, рассылая призывные грамоты. По этим грамотам атаман Закотенской станицы Матвей Медведев собрал шайку человек в 500 и хотел было идти к Булавину, да остановился, потому что многие козаки одумались и начали от него отставать, но товарищи Булавина не одумывались, им нужно было идти в украйные города для коней и для добычи, потому что это были бурлаки бесконные, безоружные и безодежные. Атаман старого Боровского городка со всею станицею встретил Булавина с хлебом, вином и медом и принял его торжественно в станичной избе. Около Булавина образовалась уже старшина: один назывался полковником, прозвище ему было Лоскут, сходец (пришлец) с Валуйки, про него говорили, что был при Стеньке Разине лет семь; другой назывался полковником же, сын староайдарского атамана; третий — коротояцкий подьячий. Боровский атаман говорил Булавину: «Заколыхали вы всем государством: что вам делать, если придут войска из Руси, тогда и сами пропадете, и нам пропасть будет». «Не бойтесь, — отвечал Булавин, — начал я это дело делать не просто; был я в Астрахани, и в Запорожье, и на Терках; астраханцы, и запорожцы, и терчане все мне присягу дали, что им быть ко мне на вспоможенье в товарищи, и скоро они к нам будут. А теперь пойдем мы по козачьим городкам и будем Козаков к себе приворачивать, а которые с нами не пойдут, таких мы, назад вернувшись, будем жечь, а животы грабить и, как городки свои к себе склоним, пойдем Изюмским полком по городам до Рыбного, конями, ружьем и платьем наполнимся, а потом пойдем в Азов и Таганрог, освободим ссылочных и каторжных, которые нам будут верные товарищи, и на весну, собравшись, пойдем на Воронеж и до Москвы». Тут Лоскут сказал Булавину: «Не бойся, я прямой Стенька, не как тот Стенька без ума своего голову потерял, и я вож вам буду». Боровский атаман со всею станицею передался Булавину, но не все и донецкие городки сдавались, а из донских городков при нем не было ни одного человека. Атаман Лукьян Максимов с товарищами, узнав, что Булавин убил Долгорукого и поднимает бунт, пошли против него и разгромили у речки Айдары, после чего послали царю описание всего происшествия. «Мы, выбрав от себя из войска знатных старшин, Обросима Савельева, Ефрема Петрова, Никиту Алексеева, Ивана Иванова, Григорья Матвеева, придали князю Юрью Владимировичу. И наши старшины рекою Северским Донцом по козачьим городкам розыск чинили. И как приехали на речку Айдару в Шульгинский городок и в том городке заночевали октября против 9 дня, и к той ночи Трехизбенского городка Кондрашка Булавин, прибрав к себе Ивашку Лоскута, Филатку Никифорова, Гришку Банникова и иных гулящих людей, человек с 200, князя, офицеров и солдат побили и наших старшин также хотели побить и не застали, потому что, в одних рубашках выскоча, едва ушли, и они, воры, за ними гоняли и за темнотою ночи не нашли, понеже розно разбежались. И мы, атаман Лукьян Максимов с войском, осадили Булавина у речки Айдары, бой учинили и к ним приступали, и приспело время ночи, и мы мало отступили, однако ж с того места свободы им для проходу в Закатный городок не дали и караулы в удобных местах поставили. И они, видя над собою нужную осаду, вначале Булавин тайно от них в лес ушел, также и иные советники един по единому в лес разбежались, и между всеми ими мятеж учинился, и разбежались. И мы, не дожидаясь света, на них били и, переимав многих рядовых, наказание чинили, носы резали больше ста человекам, а иных плетьми били и в русские городы высылали, а пущих заводчиков, близ 10 человек, повесили по деревьям за ноги, а иных перестреляли в смерть, а 12 человек послали к тебе, великому государю». Петр, еще прежде присылки этого известия, успокоился и написал Меншикову: «Мы ныне получили подлинную ведомость, что то учинилось не бунтом, но те, которых князь Юрья высылал беглых, собрався ночью тайно, напали и убили его и с ним десять человек, на которых сами козаки из Черкаского послали несколько сот, и в Азов о том дали знать». Когда же получена были отписка атамана, то Петр писал: «О донском деле объявляю, что конечно сделалось партикулярно, на которых воров сами козаки, атаман Лукьян Максимов ходил и учинил с ними бой и оных воров побил и побрал и разорил совсем, только заводчик Булавин с малыми людьми ушел, и за тем пошли в погоню, надеются, что и он не уйдет: и так сие дело милостию божиею все окончилось».
Но дело не окончилось. Булавин из Айдарского леса ушел в Запорожье и поселился в городе Кодаке. Чрез несколько времени приехали туда к нему с Дону 40 человек с известием, что можно снова начинать дело. Булавин отправился с ними в Сечь и начал просить запорожцев, чтоб «поступили с ним к бунту». Кошевой не хотел на это согласиться, был скинут с атаманства и на его место выбран Костя Гордеенко, «древний вор и бунтовщик». Но и новый атаман не был за явный бунт против Москвы. Решили: позволить Булавину прибирать вольницу, а пойти с ним явно на великороссийские города только тогда, когда он призовет к себе Белгородскую и Ногайскую орды, горских черкес и калмыков. Около Булавина собралось тотчас несколько сот гультяев; он переправился чрез Днепр, стал на речке Вороновке и разослал призывные грамоты: «Атаманы молодцы, дорожные охотники, вольные всяких чинов люди, воры и разбойники! Кто похочет с военным походным атаманом Кондратьем Афанасьевичем Булавиным, кто похочет с ним погулять, по чисту полю красно походить, сладко попить да поесть, на добрых конех поездить, то приезжайте в черны вершины самарские!»
Охотники до гулянья собрались, но гораздо больше дожидалось их на востоке, в верхних донских козачьих городках, и туда перебрался Булавин в начале 1708 года, разослав новые грамоты по Украйне: «От Кондратья Булавина и от всего съездного войска походного донского в русские города начальным добрым людям, также и в села и в деревни, посадским и торговым и всяким черным людям челобитье: ведомо им чинят, что они всем войском единодушно вкупе в том, что стоять им со всяким раденьем за дом пресв. богородицы, и за истинную веру христианскую, и за благочестивого царя, и за свои души и головы, сын за отца, брат за брата, друг за друга и умирать заодно, а им, всяким начальным добрым людям и всяким черным людям, всем также с ними стоять вкупе заодно, и от них они обиды никакой ни в чем не опасались бы, а которым худым людям, и князем, и бояром, и прибыльщиком, и немцем, за их злое дело отнюдь бы не молчать и не спущать ради того, что они вводят всех в еллинскую веру и от истинной веры христианской отвратили своими знаменьми и чудесы прелестными, а между собою добрым начальным, посадским и торговым и всяким черным людям отнюдь бы вражды никакой не чинить, напрасно не бить, не грабить и не разорять, и буде кто станет кого напрасно обижать или бить, и тому чинить смертную казнь, а по которым городам по тюрьмам есть заключенные люди, и тех заключенных из тюрьмы выпустите тотчас без задержания. Да еще им ведомо чинят, что с ними, козаками, запорожские козаки и Белгородская орда, и иные многие орды им, козакам, за душами руки задавали в том, что они ради с ними стать заедино. А с того их письма списывать списки, а подлинного письма отнюдь бы не потерять и не затаивать, а будет кто то письмо истеряет или потаит, и они того человека найдут и учинят смертную казнь. У того письма походного войскового атамана Булавина печать».
В марте Булавин явился в городках по Хопру; тут пристал к нему Пристанский городок, в котором было человек с 500 Козаков; здесь в кругу Булавин, вынув саблю, говорил: «Если своего намерения не исполню, то этою саблею отсеките мне голову!» По хоперским городкам Булавин разослал письма, чтоб никто земли не пахал и никуда не отлучался, все были бы в собрании и на службу готовы, а пришлых с Руси принимали безовзяточно. Рабочих, которые готовили на Хопре лес в отпуск к Азову, он велел взять к себе в полки неволею, а начальных людей побить.
Азовский губернатор Иван Андреевич Толстой выслал из Азова полковника Николая Васильева, который, соединясь с донским атаманом Лукьяном Максимовым, встретил Булавина 8 апреля выше Паншина, на речке Лисковатке, у Красной Дубровы. У Максимова было 3000 козаков, у Булавина 5000. Полковник и атаман хотели немедленно вступить в битву, но бывшие в войске Максимова козаки верховых городков требовали пересылки с ворами, с которыми хотели уговориться: если виноват Булавин, если он своевольно напал на Долгорукого, то пусть единомышленники выдадут его, если же виноват Лукьян Максимов, если он разослал грамоты противиться царскому указу и бить сыщиков, то сковать обоих и послать к великому государю. На другой день, 9 апреля, пришел от Булавина козак и говорил, чтоб не начинать кровопролития, а между собою сыскать виноватых и чтоб Максимов отправил к Булавину на разговор старшину Ефрема Петрова. Ефрем Петров отправился и, возвратясь, собрал войско в круг, чтоб объявить ему о своих переговорах с Булавиным. В это самое время Булавин нападает неожиданно на царское войско, верховые козаки изменяют, переходят к ворам, захвативши четыре пушки, порох, свинец и 8000 рублей денег, присланных из Москвы на жалованье. Царское войско было разбито, Васильев едва успел уйти в Азов, а Максимов в Черкаск.
Следствием победы при Лисковатке было то, что за Булавина поднялись три реки — Хопер, Бузулук и Медведица. Северский Донец также собрался за Булавина под начальством Семена Драного. Здесь в 12 городках было 1680 человек Козаков; по Хопру в 26 городках 3670 человек; по Бузулуку в 16 городках 1490 человек; по Медведице в 14 городках 1480 человек. Тревога распространилась в Тамбове: сюда еще 18 марта пришел церковный дьячок села Княжова Тамбовского уезда; дьячок был в Пристанском городке и рассказывал: «Воры говорят, чтоб им достать козловского воеводу, князя Волконского, а Булавин идет к нам, тамбовцам, с силою, при нем с 17 000 человек, а с другой стороны воры ждут каракалпаков, и намерение их, воровски собрався, всем идти в Черкаской; воры говорили: дело им до бояр, да до прибылыциков, да до подьячих, чтоб всех их перевесть». Тогда же воровской отряд разорил деревни в Тамбовском уезде; воры грозились идти в Тамбов и Тулу, а у тамбовского воеводы Данилова не было и ста человек войска, никто в город (крепость) не шел, многие тамбовцы говорили: «Что нам в городе делать? Не до нас дело!» Воевода велел бить в набат и палить из пушек: по набату в город пришло городских людей человек 300; им роздали порох и свинец, но во время молебна, не дождавшись конца, все ушли из крепости. 21 марта тамбовский воевода дал знать в Козлов князю Волконскому, что воры отогнали лошадей с новых государевых конских заводов. Это известие, впрочем, оказалось не совсем верно: 2 апреля писали царю из Москвы, что приехал солдат из Тамбова и объявил: прежние ведомости солгались, лошадей угнали, которые были в дальности от Тамбова, за валом, и ныне никакого страха в Тамбове нет. По вестям от Волконского из Козлова, тамбовцы действительно оправились от страха, городские и уездные лучшие люди говорили, что они к бунту не склоняются, что надобно с полками идти к Пристанскому городку, чтоб придать духу тем козакам, которые у воров под неволею. Но в Тамбовском же уезде жители деревень Корочина и Грибановки склонились к воровству, выбрали между собою атаманов и есаулов — чинить расправу по козацкому обычаю. Воры разорили новонаселенные деревни в Тамбовском уезде по реке Вороне, людей, которые противились им, побили, другие к ним склонились, брали многих и поневоле. 30 марта пришли воры на Битюг, человек с 200, засели острог, воеводу, попа, подьячих и многих других битюцких жителей пограбили, воеводу сковали и намеревались повесить. И в Козловском уезде воры многих в свое согласие склонили, привели к присяге, выбрали атамана и есаулов.
Стольник Степан Бахметев с подполковником Рихманом получили приказание двинуться против Козаков. Но вместе с этим Петр счел за нужное отправить из западной армии на Дон одного из лучших своих офицеров, майора гвардии князя Василия Владимировича Долгорукого, брата князя Юрия, убитого Булавиным. 12 апреля царь написал Долгорукому, находившемуся в Невле: «Min Her! Понеже нужда есть ныне на Украйне доброму командиру быть, и того ради приказываем вам оное; для чего, по получении сего письма, тотчас поезжай к Москве и оттоль на Украйну, где обретается Бахметев; а кому с тобою быть, и тому посылаю роспись. Также писал я к сыну своему, чтоб посланы были во все украинские городы грамоты, чтобы были вам послушны тамошние воеводы все, и но сему указу изволь отправлять свое дело с помощию божиею, не мешкав, чтоб сей огонь зараз утушить. Роспись кому быть: Бахметев совсем. С Воронежа 400 драгун. С Москвы полк драгунский фон Дельдена да пехотный новый. Шидловский со всею бригадою, также из Ахтырского и Сумского полков; к тому же дворянам и царедворцам всем и прочим сколько возможно сыскать на Москве конных». В «рассуждении и указе, что чинить г. майору Долгорукому» Петр написал: «Понеже сии воры все на лошадях и зело легкая конница, того для невозможно будет оных с регулярною конницею и пехотою достичь, и для того только за ними таких же посылать по рассуждению, самому же ходить по тем городкам и деревням (из которых главный Пристанный городок на Хопре), которые пристают к воровству, и оные жечь без остатку, а людей рубить, а заводчиков на колеса и колья, дабы тем удобнее оторвать охоту к приставанью (о чем вели выписать из книг князь Юрья Алексеевича) к воровству людей; ибо сия сарынь, кроме жесточи, не может унята быть».
Долгорукий отвечал: «Я поехал к Москве сего же апреля 21 дня на почте и, как возможно, буду убираться, чтоб мне немедленно ехать, и мешкать на Москве не буду, и которое, государь, указом мне определено дело, надлежит мне немедленно, прося у бога милости, как возможно скорее тушить, чтоб тот проклятый огонь больше не разгорался. В письме, государь, написано ко мне, чтоб мне выписать из книг Юрья Алексеевича: и мне, государь, и без книг памятно. Ежели бог милость свою даст, то буду больше делать с примеру князь Юрья Алексеевича, а нежели Шеина, о чем от вашего величества довольно наслышался. В цыдулке, государь, ко мне написано, что ваше величество опасается, чтоб я Булавину, за его ко мне дружбу, понаровки какой не учинил; истинно, государь, доношу: сколько возможно, за его к себе дружбу платить ему буду». Распорядившись отправлением Долгорукого, Петр написал Меншикову: «Командира над всеми тамошними войски учинил я майора нашего, г. Долгорукого (понеже иного достойного на то дело не нашел). А чтоб сему войску сбираться на Туле или в Серпухове, то я не за благо признаваю, ибо тем подано будет ворам сердце, но надлежит к Воронежу или к Козлову идтить, понеже будет наших около 7000, с которыми безопасно, с помощию божиею, наступать возможно».
Петр получал все дурные вести с Дона, и потому 27 апреля написал опять Долгорукому: «Я без сомнения чаю, что вы уже указ о езде своей против воров получили; ныне же паки подтверждаю, чтоб немедленно вы по тому указу поход свой восприяли и спешили как возможно; понеже как мы слышим, что оные воры сбираются на усть Хопра и хотят идти в Черкаской, чтоб возмутить донскими козаками, чего ради наипаче поспешить надобно и сей их вымысел пресечь и идти туда, хотя и до Азова, дабы, ежели то правда, не точию для укрепления Козаков, но паче око иметь о Азове, дабы и там чего не учинили, и хотя с Москвы не все с тобою могут поспеть, то хотя с половиною или меньше вам надлежит идти, а достальных пеших водою с Воронежа приказать за собою отправить».
Всего больше заботясь об Азове, Петр писал к тамошнему губернатору Толстому 9 мая с поручиком Пискарским: «Понеже вы уже известны о умножении вора Булавина и что оной идет в низ; того ради для лучшего опасения сих нужных мест послали мы к вам полк Смоленский из Киева и велели ему наспех иттить, а сего поручика нашего, г. Пискарского, послали к вам, дабы уведать подлинно о вашем состоянии и нет ли какой блазни у вас меж солдаты. Также (от чего боже сохрани), ежели Черкаск не удержится, имеешь ли надежду на своих солдат?» На другой день царь опять писал Долгорукому: «Смотри неусыпно, чтоб над Азовом и Таганрогом оной вор чего не учинил прежде вашего приходу: того для заранее дай знать в Азов к г. Толстому, для эха или голосу тамошнему народу, что ты идешь туды с немалыми людьми. Также дай слух, что и я буду туды, дабы какова зла не учинили тайно оные воры в Азове и в Троецком. Еще вам зело надлежит в осмотрении иметь и с теми, которые к воровству Булавина не пристали или хотя и пристали, да повинную принесли, чтоб с оными зело ласково поступать, дабы, как есть простой народ, они того не поняли, что ты станешь мстить смерть брата своего, что уже и ныне не без молвы меж них, чтоб тем пущего чего не учинить. Також надлежит пред приходом вашим к ним увещательные письма послать, и которые послушают, такоже ласково с оными поступать, а кои в своей жесточи пребудут, чинить по достоинству. Такоже и сие напоминаю вам, что хотя вы с вышереченным Толстым имеете некоторую противность, однако для сея причины надлежит оное отставить, дабы в деле помешки не было». К Меншикову Петр писал 16 мая: «Ежели сохранит господь бог Азов и Таганрог, то им (бунтовщикам) множиться отнюдь нельзя, понеже сверху войска, а снизу сии городы; на Волгу и Астрахань нет им надежды, и для того мусят (должны) пропасть; только теперь, как возможно, утверждать вышереченные крепости как наискоряя, в чем да не оставит нас господь бог по своей милости».
Петр действительно сам думал ехать на Дон, что видно из письма его Меншикову от 27 мая: «Понеже воровство Булавина отчасу множится, и ежели Черкаской не удержится, то оные воры пойдут к Азову и Таганрогу (которые места да спасет господь бог слез ради бедных христиан!), и хотя бог соблюдет их от внутреннего замешания, однако ж воры все дороги займут и водяной ход, тогда зело будут трудны и отчаянны оные места: чего ради объявляю, что когда король Август в Польшу выступит, то уже не чаю жестокого дела от неприятеля, и тогда необходимая нужда мне будет на Дон ехать, а больше не желаю с собою, как двух или трех батальонов своего полку, дабы сей огнь (ежели до сего не истребится) с помощию божиею конечно истребить и себя от таких оглядок вольными в сей войне сочинить».
Долгорукий не успел доехать и до Воронежа, как уже опасения Петра сбылись: Булавин овладел Черкаском.
После сражения при Лисковатке воры раздуванили взятую казну, причем досталось по два рубля с гривною на человека. Булавин, оставивши хоперских, бузулукских и медведицких козаков сторожить приход Бахметева, сам с остальными пошел вниз по Дону, по козачьим городкам к Черкаску. Нигде не было сопротивления, охотники приставали к Булавину, козаки из станиц вывозили к нему с двора по хлебу да по чаше пшена и всякий другой запас и живность. 28 апреля Булавин с 15 000 войска осадил Черкаск: город продержался не более двух суток; 1 мая козаки выдали Булавину атамана Лукьяна Максимова и старшин: Ефрема Петрова, Обросима Савельева, Никиту Соломату, Ивана Машлыкина; их отвели в Рыковскую станицу и рассадили по избам за крепкими караулами; с полсотни других черкаских козаков, не желая подчиниться Булавину, ушли в Азов к Толстому. Булавин стоял за Рыковскою станицею на Буграх, товарищи его, Игнатий Некрасов и Семен Драный, беспрестанно разъезжали с разными делами то в Черкаск, то в Рыков, то в Скородумовскую станицу, близ которой были частые круги. В одном из этих кругов приговорили Лукьяна Максимова и старшину побить, привели их в круг, и Булавин бил их плетьми, допытываясь денег и пожитков. 6 мая атаману и старшинам отсекли головы. Перед плахою Ефрем Петров говорил воровским старшинам: «Хотя я от вас и умру, но слово мое не умрет, вы этот остров такому вору отдали, а великому государю тот остров знатен, и реку великий государь всю очистит и вас, воров, выведет». Атаман и старшины погибли от бунтовщиков, как жертвы верности своей к великому государю, а Долгорукий впоследствии дал об них такое показание: «Атаман Лукьян Максимов с товарищи, отправя брата моего и дав ему четыре человека из старшин для будто изволения его величества указу, послали помянутые воры указ на Бахмут к атаману тамошнему, Булавину, чтобы он брата убил, а их воровской умысел для того был, закрывая свое воровство, что многие тысячи людей беглых приняли, и умысл их воровской был такой: когда брата убьют, то тем воровство их закрыто будет, и, видя в то время его величество в войне великой со шведом, рассудили, что за помянутою войною оставлено им их воровство будет».
На место Максимова атаманом был провозглашен Булавин, который разослал отписки в ближайшие города к царским начальным людям, давая всему своему делу вид законности. В этих отписках говорилось, что козаки, собравшись с Дона, Донца, Хопра, Бузулука и Медведицы для перемены старых и выбора новых старшин, пришли в Черкаск и побили до смерти атамана Лукьяна Максимова, Ефрема Петрова с товарищи за их неправды, что они царского годового денежного жалованья, также за астраханскую службу 20 000 и что в нынешнем году прислано 10 000, в дуван ничего им не дали, и за иные многие обиды и налоги. При этом Булавин требовал, чтоб жена его и сын были отпущены из Валуйки к нему в Черкаск. Петр был очень встревожен, получивши известие о взятии Черкаска Булавиным; это видно из письма его в армию к Меншикову, фельдмаршалу Шереметеву и министрам (т. е. Головкину, Шафирову, князю Григорию Долгорукому): «Вор Булавин Черкаской взял и старшин пяти человек побил до смерти и писал в Азов войсковую отписку, что они ничего противного чинить не будут; однако ж чаю сие оной дьявол чинит, дабы оплошить в Азове и тайно возмутить, также и к Москве послана от них станица с оправданием, с отпискою: однако ж сему в подкопе лежащему фитилю верить не надобно; того ради необходимая мне нужда месяца на три туда ехать, дабы с помощию божиею безопасно тот край сочинить, понеже сам знаешь, каково тот край нам надобен, о чем больше терпеть не могу».
К счастию, опасения Петра не оправдались. Взятие Черкаска было последним торжеством Булавина. В тот самый день, когда Булавин подступил под Черкаск, товарищ его Лукьян Михайлов Хохлач с отрядом, состоящим из 1500 человек хоперских, медведицких и бузулуцких Козаков, встретился с Бахметевым и Рихманом на речке Курлаке за Битюгом. У Бахметева было только 600 человек. Воры говорили: «Если побьем царские полки, пойдем на Воронеж, тюремных сидельцев распустим, судей, дьяков, подьячих и иноземцев побьем». Но, как видно, у них была не полная надежда побить царские полки, потому что они отправили к Бахметеву прелестное письмо: «Идете вы к нам, в донские городки, для разоренья: за что вам разорять? Нам до вас дела нет, ни до бояр, ни до солдат, ни до драгун; мы стоим за веру христианскую, что почали еллинскую веру веровать; нам только дело до немец, и до прибыльщиков, и до неправых судей». Перед началом боя Хохлач с товарищами подъехал к реке, разделявшей оба войска, и начали говорить то же, что было написано в письме к Бахметеву. Им отвечали из царского войска: «А вы зачем убили князя Юрия Владимировича?» — «Мы его убили за то, что он стал делать не против государева указа, и ныне мы стоим за правду; станете с нами биться, и мы с вами биться, как меду пить, готовы». Разговор в этом роде продолжался часа с дна, а между тем царское войско переправилось за ре.ку. Воры были побиты наголову, пленных у них взято 143 человека и три знамени".
Долгорукий приехал в Воронеж только 12 мая и 19 числа писал государю: «Как я приехал на Воронеж, не токмо б чтоб все были в готовности, хотя б меньше половины было, — я бы безо всякого мешкания того ж часу пошел, и коего часу я приехал, того часу послал указы к Волконскому, Гагарину и другим, чтоб они немедленно шли в указные места, и они и по се число в указные места не бывали; Шидловский пишет, что ему без московских ратных людей, с одними черкаскими (малороссийскими) полками идти ненадежно».
Курлацкие пленные были препровождены в Воронеж к Долгорукому, который 15 мая написал царю о своих распоряжениях относительно их: «Которые воры взяты на бою 143 человека, в том числе старых козаков 23, а достальные все разных городов сходцы: и я, государь, по дороге к Пристанскому велел поставить 20 виселиц и буду их вешать 17 числа и несколько четвертовать и по кольям растыкать». 17 мая было назначено днем страшных казней, а 16 Долгорукий получил из Черкаска от всего войска донского отписку с покорением. Казни были отложены, а тут еще письмо от Петра с внушением поступать милостиво, жестокостями не усиливать слухов о мести за брата. Долгорукий отвечал 25 мая: «143 человека козаков хотел я вершить и мая 16 числа получил от всего войска донского отписку с покорением вин их и тем винным козакам смертной казни не учинил для такого случая до вашего государева указа. И мне, государь, какая польза, что смерть брата своего мстить? Я желаю того: дай бог, чтоб они тебе вину свою принесли без великих кровей». 26 мая Долгорукий доносил: «Зело козаки в страх пришли и в размышление и опасаются приходу твоих государевых ратных людей».
Действительно, в Черкаске козаки были в страхе и размышлении. Долгорукий писал впоследствии, что Булавин был человек глупый. Действительно, поход Булавина на Дон после битвы при Лисковатке, желание овладеть Черкаском было делом для него гибельным: он разделил свои силы, дал этим разделением возможность Бахметеву разбить Хохлача, а сам зашел в Черкаск и тратил время в бездействии. Если бы, наоборот, Булавин, оставя пока в покое старых Козаков, не оправившихся после сражения при Лисковатке и потому не опасных, бросился со всеми силами своей голутьбы на Волгу и пошел вверх этою рекою, то его движение при незатихшем еще башкирском бунте, при вступлении Карла XII в русские пределы и при внутреннем неудовольствии, возбужденном преобразованиями и тягостями, могло бы дать большую заботу правительству.
Уже в первых числах мая, тотчас по взятии Черкаска и казни старшин, козаки начали советоваться, как бы схватить Булавина и передать в Азов. Однажды в кругу Булавин говорил многие непристойные слова, и верховых городков козаки ему кричали, что он много говорит, а с повинною к государю не посылает: «Не всех ты нас перекуешь! Теперь нас в согласии много, можем тебя и в кругу поймать!» Булавин велел взять за караул крикунов, стал дознаваться, кто его хочет схватить, начал держать при себе караул, человек по осьми, и этими предосторожностями успел разрушить заговор против себя. Между тем челобитная царю была написана и отправлена: «Мая 2, пришед мы в Черкаской, увидали за атаманом и старшинами многие неправды: царского жалованья в дуван не давали, новопришлых с Руси людей многое число принимали, и о заимке юртов, без нашего войскового ведома, письма многие давали, и за те письма многие взятки себе брали; по твоему указу не одних пришлых с Руси людей, многое число и старожилых козаков, которые пришли лет по 20 и больше, и тех всех неволею в Русь высылали и в воду, ради своих бездельных взяток, сажали, по деревьям за ноги вешали, женщин и младенцев меж колод давили и всякое ругательство чинили, городки многие огнем выжигали. Князя Юрия Долгорукого убил не один Кондратий Булавин, но с ведома общего, потому что князь чинил у розыску не против твоего указа. И от тебя, великий государь, мы никуда не откладываемся, твоих украинских городов не разоряли и отнюдь не будем, желаем тебе служить по-прежнему всем войском донским и всеми преусердно. И чтоб твои полководцы к городкам нашим не ходили: а буде они насильно поступят и такое разоренье учинят, в том воля твоя; мы реку Дон и со всеми запольными реками тебе уступим и на иную реку пойдем». Действительно, пришли вести, что Булавин хочет бежать на Кубань, куда послал письмо к Гусейн-паше: если государь их не пожалует против прежнего, то они от него отложатся и станут служить султану, и пусть султан государю не верит, что мир: государь и за мирным состоянием многие земли разорил, также и на султана корабли и всякий воинский снаряд готовит.
Получивши челобитную, Петр написал Долгорукому 28 мая: «Ты больше над козаками и их жилищами ничего не делай, а войско сбирай по первому указу и стань с ним в удобном месте». Долгорукий, между тем, перешел из Воронежа в Острогожск и не переставал жаловаться на медленный сбор ратных людей: «Царедворцы (писал он 2 июня), которым велено со мною, не токмо что отправлены ко мне, и имян их не прислано: а они, государь, люди молодые и богатые, тем было и служить, а они отбывают от службы, в одном городе у одного дела человек пять-шесть живет, а они, государь, зело нужны на этих воров: известно тебе самому, каковы донские козаки, не регулярное войско, а царедворцы на них зело способны, на шведов они плохи, а на этот народ зело способны».
Долгорукий по царскому указу остановился, поджидая новых полков, но скоро получил от Толстого из Азова тревожное письмо (от 10 июня): «Июня 8 вор Кондрашка прислал ко мне отписку свою, в которой пишет с грозами: собрався, хочет идти войною к Азову и Троецкому, а меня и азовских и троицких офицеров хочет побить до смерти и иные многие похвальные слова пишет с великими грозами. Пишет, что отогнали у него, вора, конский табун и бежать стало ему не на чем. И черкаские природные козаки многие, Василий Фролов с товарищи, человек с полпятьдесят, ушли от него и живут ныне в Азове: и вор объявляет мне, что будто царским указом вины им отданы и чтоб Василья Фролова с товарищи и конский табун ему отдать, а если не отдам, и за то пишет мне с великими грозами». Кроме этого письма Долгорукий отовсюду получал ведомости, что Булавин пишет в верхние городки указы, чтоб от всякого десятка шли к нему в Черкаск по семи человек для похода под Азов: «Конечно, государь (писал Долгорукий Петру), мне со всеми полками и соединясь с Шидловским надлежит идти к Азову, и за указом вашего величества остановился, а в указе написано, чтоб мне больше над козаками и над их жилищами ничего не делать».
Сам Петр получил известие о движениях Булавина и 12 июня написал Долгорукому: «Хотя пред сим писано к вам, чтоб без указу на воров не ходить, а ныне паки рассудили мы, что лучше вам, собрався, идти к Северскому Донцу, понеже мы известилися, что оной вор послал на двое своих людей, одних с Некрасовым водою или в верховые городки или на Волгу, а другую посылку с Драным против вас, с которым только с две тысячи, и ежели тот Драный не поворотился, то лучше над ним искать, с помощию божиею, так и над прочими такими же. Также приезжий козак из Черкаского сказывал, что за посылками вышеписанными при Булавине только с 1000 их осталось. Буде же весьма кротко оные сидят и никуда не посылаются, то лучше бы дождаться отсель посланных полков. Прочее вручаем на ваше рассуждение, по тамошнему дел обороту смотря, ибо издали так нельзя знать, как там будучи».
По написании этого письма Петр получил от Долгорукого известие, что идут запорожцы для соединения с Булавиным. 14 июня новое письмо Долгорукому: «Получили мы от вас ведомости, что запорожцы идут в случение к Булавину, а не пишешь того, что ты против сего хочешь делать, и того накрепко смотри, чтоб оным не давать случаться, но конечно, с помощию божиею, на одну из них половину, т. е. на донских, или на запорожцев поди, понеже когда случатся, тогда хуже будет». Мы видели, что сначала в Запорожье было определено позволить собираться к Булавину только охотникам, но потом многие начали жалеть о таком решении. 13 мая была в Сечи рада: козаки кричали на куренных атаманов, для чего им не позволили в великий пост идти с Булавиным? Кричали, чтоб идти теперь на великороссийские города, и была между козаками битва великая, и положили было на том, чтоб идти на самарские города. Но в тот же самый день приехали из Киева в Сечь для служения в церкви монахи на перемену старым монахам; эти новые монахи вынесли из церкви в раду евангелие и крест и начали уговаривать Козаков не начинать нечестивой войны против своих, православных русских; увещания подействовали; раду отложили до другого дня, а тут кошевой Костя Гордеенко представил, что если пойдут они на самарские города, то плохо придется тем 76 запорожцам, которые поехали в Москву с челобитьем о жалованье. Поход на самарские города был отложен, но 1500 своевольных пошли на соединение с Булавиным.
Их ждала горькая участь. Вместо того чтоб идти со всеми силами или на Волгу, или против Долгорукого, когда тот еще не собрался с полками, Булавин остался в Черкаске и раздробил свои силы, отправив Драного и Голого на север, а другой отряд на юг, к Азову. Голый, отделившись от Драного, подкрался врасплох и вырезал Сумской полк в Валуйском уезде на порубежной речке Уразовой. Но 1 июля бригадир Шидловский, подкрепленный присланным от Долгорукого полковником Кропотовым, в урочище Кривая Лука, недалеко от реки Тора, встретили Драного, у которого было 5000 донских Козаков и 1500 запорожцев; бой продолжался три часа дня и два часа ночи. Драный был разбит и убит. 1500 запорожцев ушли и засели в Бахмуте, но Шидловский достал их и там. «Ныне доношу, — писал он Долгорукому, — конклюзию учинил: Бахмут выжгли и разорили. В том воровском собрании было запорожцев 1500 человек; есть нам что и не без греха: сдавались они нам, еднак в том гаму нам не донесено, восприяли по начинанию своему».
С другой стороны 5 июля 5000 воров подступили к Азову; против них вышел полковник Николай Васильев с конницею, но не мог сдержать стремительного натиска воров, которые вошли уже в Матроскую слободу, но к Васильеву на помощь явились четыре роты солдат, воры были отбиты от Матроской слободы и от лесных припасов и прогнаны до речки Каланчи при беспрестанной пушечной пальбе с города и с кораблей. Потерявши много своих, воры побежали к Черкаску, и много их потонуло в Дону. Беглецы, явившись в Черкаск, начали кричать, что по посылке Булавина под Азовом побито их многое число и многие потонули в воде, а Булавин их не выручал и им изменил, за что надобно его убить; Булавин ушел от них и заперся у себя в комнате, но атаман Илья Зершиков пришел с толпою Козаков и начал обстреливать курень; Булавин сначала защищался, убил у Зершикова двух человек, но потом, видя, что дальнейшее сопротивление невозможно, застрелил себя из пистолета.
Между тем Петр еще 19 июня писал Долгорукому: «Является из ваших писем некоторое медление, что нам зело неприятно, и когда дождетеся нашего баталиона Ингермонландского и Бильсова полков, тогда тотчас подитек Черкаскому и, сослався с губернатором азовским, чини немедленно, с божиею помощию, промысл над теми ворами, и которые из них есть пойманы, тех вели вешать по городам украинским. А когда будешь в Черкаском, тогда добрых обнадежь, и чтоб выбрали атамана, доброго человека, и по совершении оном, когда пойдешь назад, то по Дону лежащие городки також обнадежь, а по Донцу и прочим рекам лежащие городки по сей росписи разори и над людьми чини по указу: надлежит опустошить по Хопру сверху Пристанной по Бузулук; по Донцу сверху по Луган; по Медведице по Устьмедведицкой, что на Дону. По Бузулуку все. По Адару все. По Деркуле все. По Калитвам и по другим задонным речкам все. А по Илавле до Илавлинской, по Дону до Донецкого надлежит быть так, как было».
Долгорукий был того же мнения. Узнавши, что Булавин застрелился и на его место избран атаманом Илья Зершиков, он выступил к Черкаску и с дороги писал царю 15 июля: «Я пошел к Черкаскому для лучшего укрепления козаков. Вашему величеству известно, какие они шаткие люди и нынешний атаман какого он состояния; как в Черкаском, так по всем городкам, по большим и по малым, все изменили сплошь, и ежели в нынешний случай, что они в великом страхе от наших полков, ныне над ними чего указом вашего величества не будет учинено, то конечно и впредь от них того ж ждать. Известно вашему величеству: коли стрельцы бунтовали, то они всегда самые заводчики, Яковы Алексеевы с товарищи. В лице выберут дураков, а сами из-за них воруют; так власно, как в Черкаском, и во всех станицах первые люди все сплошь воровству причастны. Коли я был малолюден, то все вышеписанные воры всеконечно хотели меня совсем снесть, а коли я собрался и учинили поиск над Драным, то все начали робеть и бежать, и в Черкаской Драного сын прибежал с вестью, что отца его под Тором убили, и для того у них лучшая надежда пропала. Василий Фролов кой час услышал, что Драного убили, то он и все при нем сказали: ежели в Черкаском то сведают о Драном, конечно, Булавина убьют, для того что Булавин был дурак, все воровство и вся надежда была на Драного. Конечно под такой случай надобно определение с ними сделать, чтоб и впредь им нельзя не токмо делать и мыслить, и вольность у них убавить. Так, государь, доношу: которые городки вновь поселились верхние близ наших городов — чтоб конечно у них отнять».
26 июля пришел Долгорукий к Черкаску на Аксай; к нему навстречу выехал атаман Илья Зершиков со всею старшиною и с знаменами; далеко не доезжая до царского войска, слезли все с лошадей, потом подошли к Долгорукому, положили знамена и сами легли на землю. Долгорукий велел им встать. Атаман начал говорить, просил милости у царского величества, отпущения вин, оправдывался: «Как вор пришел на остров, мы сидели в осаде от него, а другие наши же воры, которые с нами сидели, из Рыковских станиц, склонились к вору и нас выдали». Долгорукий отвечал: «Которые верою служили царскому величеству, те получат милость, а воров приводите ко мне». 29 числа Долгорукий подошел под самый Черкаск и стал обозом; сюда атаман и старшина привели к нему сына и брата Булавина, да сына Драного и других пущих воров, всего 26 человек. На другой день пришли все с крестами в обоз и целовали крест и евангелие с великою клятвою и слезами, что им царскому величеству в верности быть, а кто не явится у крестного целования, тех побить до смерти. Долгорукий говорил им, чтоб выдали козаков Рыковских станиц, которые были больше других в воровстве, но атаман и старшина отвечали: «Козаки Рыковской станицы положили начало в воровстве, но за то и в убийстве вора, если б не они, то черкаским жителям одним этого бы не сделать». «Не только рыковские, — писал Долгорукий царю, — все сплошь черкаские в том воровстве равны, и сам атаман Илья и есаул Соколов, будучи у меня, сказали, что они все этому делу виновны, и ежели это дело разыскивать, то все кругом виновны, сами о себе сказали. А что ваше величество изволил ко мне писать, чтоб выбрать атамана человека доброго: и ручаться по них невозможно; самому вашему величеству известно и без нынешней причины, какого они состояния, а с нынешней причины и все равны, одного человека не сыщешь, на кого б можно было надеяться. Одно средство — оставить в Черкаске полк солдатский. А жестоко, государь, поступить мне с ними было невозможно для того, что все сплошь в воровстве; разве было за их воровство всех сплошь рубить, и того мне делать без указу вашего величества невозможно». «Господин майор! — отвечал Петр, — письма ваши я получил, на которые ответствую, что по городкам вам велено так жестоко поступить в ту пору, пока еще были все в противности, и когда уже усмирилися (хотя за неволею), то надлежит инако, а именно: заводчиков пущих казнить, а иных на каторгу, а прочих высылать в старые места, а городки жечь по прежнему указу. Сие чинить по тем городкам, которые велено вовсе искоренить, а которые по Дону старые городки, в тех только в некоторых, где пущее зло было, заводчиков только казнить, а прочих обнадеживать, а буде где какую противность ныне вновь сделают, то и всех под главу. Притом же и сие вам возможно разуметь, что во всяком к вам указе всегда я по окончании письма полагался на ваше по тамошнему состоянию дел рассуждение, что и ныне подтверждаю; ибо нам, так отдаленным, невозможно конечного решения вам дать, понеже случаи ежедневно переменяются. Оставили вы полк в Черкаском, а то кажется не добро ради многих причин, а лучше оному быть в Азове, а когда понадобится, только тридцать верст оттуда. Впрочем, благодарствую вам за труды ваши, в Черкаском показанные».
Трудами, показанными в Черкаске, дело не оканчивалось. Петр верно обозначил больное место, приказывая щадить городки по Дону и искоренять верховые городки по донским притокам, населенные сходцами, голутьбою. На Дону бунт прекратился смертию Булавина, но в верховых городках он прекратиться не мог, потому что там было много людей, боровшихся против государства по инстинкту самосохранения. Несмотря на то что Булавин оттянул силы мятежа к Дону, к Черкаску, козаки в самом начале перекинулись на свое широкое раздолье, на Волгу. Козаки Сиротинской станицы и других городков, с ними беглые стрельцы и солдаты, человек с 1000, 13 мая пришли на Волгу и взяли без бою город Дмитриевский на Камышенке. Жители города Камышина забунтовали, мучили и побросали в воду офицера, полкового писаря и бурмистров соляной продажи. Утвердившись на Волге, козаки начали свое дело, поймали майора Друкорта, ехавшего в Астрахань, мучили его и убили, перехватывали и грабили суда, людей мучили. 7 июня 3000 козаков из Паншина и других городков пришли под Царицын. Здешний комендант Афанасий Турченин с 5000 царицынцев да с одною ротою солдат, присланных из Астрахани, сел в малой крепости в осаду, выдерживая жестокие приступы от воров. Петр Апраксин послал к нему на помощь из Астрахани полк солдат с полковником Бернером; воры, не допусти его за пять верст до города, встретили в лодках на урочище Сарпинский остров; после сильного бою, продолжавшегося от 3-го часа пополудни до ночи, раненый Бернер. видя многочисленность воров, отступил к Черному Яру. После этого воры, забрав к себе с судов множество рабочих людей, днем и ночью валили землю к Царицыну, засыпали ров и, зажегши деревянную крепость, взяли ее приступом. Воеводе Турченину, после мучений, отсекли голову, убили подьячего, пушкаря, двоих стрельцов, но офицеров и солдат оставили на свободе, наругавшись только над ними в кругах своих. Воры оставались в Царицыне до 20 июля, когда присланные из Астрахани полки взяли у них город, пущих заводчиков Апраксин велел прислать к себе в Астрахань, а других всех Козаков и камышинских, пришедших к ворам на помощь под Царицын, велел в Царицыне и по Донской дороге вешать.
Для очищения Волги от воров шел из Казани князь Петр Иванович Хованский. Когда узнали о его походе в Камышине, то козаки и многие из камышенских жителей стали собираться бежать на Дон; остальные, вместе с бурлаками, начали говорить им: «Для чего забунтовали? А теперь бежите на Дон!» — взяли атамана Кондратия Носова в круг, спросили, куда дел порох и свинец? Пошли к нему в дом, вынули бочку пороху и принесли в круг. Тогда другой атаман из камышенских жителей, Иван Земин, видя, что дело плохо, хотят их засадить, стал уговаривать бурлаков идти с ними вместе на Дон, причем посулил бочку вина да по полтине денег; бурлаки не преодолели искушения, передались на сторону Козаков и побежали с ними вместе на Дон, побравши порох и пушки. Не хотевшие бежать камышенцы были прибиты и ограблены, а потом должны были испытать беду от Апраксина, который велел всех их забрать в Астрахань, кроме стариков, женщин и детей. «Те и сами исчезнут!» — писал он царю.
Между тем Хохлач бросился к Саратову, был отбит и отступил, поджидая Некрасова, но, когда приехал к нему Некрасов, явились под Саратовом калмыки, отделившиеся, как мы видели, от Ивана Бахметева; калмыки ударили на воров и обратили их в бегство. Волга была очищена до Хованского, который потому перешел на донские притоки, отыскивая воров в самых жилищах их. Посланные им саратовцы и калмыки взяли Перекопский городок, Козаков побили, дома их выжгли и разорили без остатка. Узнавши, что из Паншина воровские козаки выбрались все с женами и детьми, Хованский отрядил вслед за ними товарища своего, Дмитриева-Мамонова, и калмыков. 23 августа Дмитриев-Мамонов настиг Козаков ниже Паншина верстах в 5, у реки Дона; воров было с 4000, кроме жен и детей, обоз состоял из 1000 телег. «Была баталия с ними великая, — писал Хованский царю, — и никогда я не помню, чтоб так козаки крепко стояли, а более того, разумею, что крепко стояли беглые драгуны и из полков солдаты, а наибольше полку господина фельдмаршала (Шереметева), как он шел снизу, такоже и других полков». Воры потерпели страшное поражение, ушло их немного, только в двух лодках; женщины, дети и обоз достались победителям. Хованский выжег 8 городков; 39 городков добили челом и приведены к присяге.
В то же самое время Долгорукий губил воров с другой стороны. Он выступил из Черкаска к верховым городкам и 13 августа писал царю: «От вашего величества мне сказано, чтоб мне с ними жестоко поступать, и я для того не так жестоко поступаю, что невозможно: и так к которому городку приду, бегут в леса, и иные к Некрасову, а ежели б я поступил жестоко к первым городкам, все б к вору ушли». По письмам Некрасова, из 16 станиц собралось в Есаулов городок 3000 человек с женами и детьми и ждали Некрасова, который обещал прийти к ним с своею шайкою. Долгорукий, чтоб не допустить до этого соединения, оставив пехоту и обоз, пошел к Есаулову с одною конницею и явился перед городком 22 августа; воры сели было в осаде, но 23 числа, несмотря на то что приступ не удался царским войскам, выслали с повинной и целовали крест. Долгорукий взял с собою пущих воров 10 человек, атамана Ваську Тельного четвертовал; той же казни подверглись двое монахов раскольников, из которых один, Кирилл, не будучи попом, исповедовал, приобщал, крестил и пел молебен о победе над государевыми людьми. Других, с десятка по человеку, перевешали кругом городка, а иных, поставив виселицы на плотах, пустили по Дону, и казнено их больше 200 человек. Некрасов, узнав об участи Есаулова городка, побежал на Кубань с 2000 воров.
Некрасов ушел, но остался еще Голый. Около него собралось тысячи с четыре воров, с женами, детьми и скотиною. В сентябре он пришел в Донецкую станицу по призывному письму тамошнего атамана Колычева. Недели с полторы после его прихода у Донецкого же показались царские будары: это плыл полковник Бильс с солдатским полком и с провиантом в Азов. Козаки не выставили никакого сопротивления, а Бильс не догадался, куда попал. Голый и Колычев явились к полковнику на будары с честью, с хлебом и солью, Бильс отплатил учтивостию за учтивость, попотчивал их вином и позволил ходить по бударам, осматривать пушки, свинец, казну. Давши Бильсу провожатых, Голый и Колычев отпустили его Доном вниз, а сами поехали берегом за ним вслед. Только что отплыл Бильс версты две от Донецкого, как встала непогода, будары все разбило и многие нанесло на мель; Голый был тут и стал кричать полковнику, чтоб приставал к берегу слушать царский указ; Бильс, опять ничего не подозревая, пристал к берегу; тут козаки бросились к нему на будару, самого Бильса и офицеров перевязали и утопили, казну и офицерские пожитки между собою раздуванили, а солдат забрали к себе в таборы. Государь, узнавши об этом, написал Долгорукому: «Зело печально, что дурак Бильс так изрядной полк дуростью своею потерял».
Распорядившись с Бильсом, Голый с товарищами начал думать, чтоб жен и детей развести по городкам, а самим идти под украйные города; если Долгорукого разобьют, то в городах чернь к ним пристанет, и тогда можно будет идти до Москвы, побить бояр, немцев и прибыльщиков; в этой надежде утверждало их известие, что Долгорукий полки распустил и стоит в малолюдстве. Голый уже разослал прелестные письма по Украйне: «Нам до черни дела нет; нам дело до бояр и которые неправду делают, а вы, голутьба, все идите со всех городов, конные и пешие, нагие и босые! Идите! Не опасайтесь! Будут вам кони, и ружья, и платье, и денежное жалованье, а мы стали за старую веру и за дом пресв. богородицы, и за вас, и за всю чернь, и чтоб нам не впасть в еллинскую веру. А вы, стольники и воеводы и всякие приказные люди! не держите чернь и по городам не хватайте и пропускайте всех к нам в донские городки, а кто будет держать чернь и не отпускать, и тем людям смертная казнь».
Долгорукий был в Острогожске, когда получил известие о судьбе Бильса и замыслах Голого. Он немедленно выступил из Острогожска в Коротояк, куда пришел 15 октября, из Коротояка поспешил к Донецкому и явился под ним 26 числа. Голый и Колычев ушли на устье Хопра, но оставшиеся товарищи их, с 1000 человек Козаков и бурлаков, встретили Долгорукого выстрелами; отстреливались часа с полтора и не отстрелялись: город был взят, разорен и выжжен без остатку, 150 пущих воров повешено. Узнавши, что Голый в Решетовой станице, Долгорукий пошел туда и достиг станицы 4 ноября. У Голого было с 7500 человек войска; воры вышли на бой, но их сорвали, вогнали сперва в городок, потом выбили из городка и до Дону рубили без милосердия, трупов положено с 3000 человек, многие потонули, иных на плаву пристреливали, а которые переплыли, померли. Голый ушел сам-третей; городок был выжжен.
Так окончилась вторая сильная, открытая борьба козачества с государством. Как первый (Разинский), так и второй (Булавинский) бунты произошли вследствие умножения сходцев, голутьбы на донских притоках, при закрытии выхода Доном в море. Козачество усиливалось за счет государства, вытягивая из последнего служебные и производительные силы. Государство, усиленное при Петре личностию государя и нуждаясь в служебных и производительных силах для собственных целей, не могло позволить козачеству похищать у себя эти силы. Вопрос был поставлен ясно: государство требовало от козачества, чтоб оно не расширяло своих владений на его счет, не строило новых городков и не населяло их беглецами из государства; козачество не слушалось, и государство решилось разорить эти городки и вывести беглое их народонаселение на старые места жительства; тогда беглецы вооружились. Но если бы даже государство и не приняло наступательного движения, то нельзя думать, чтоб обошлось без козацкого восстания, ибо накопилось много голутьбы: при отце Петра государство, по слабости своей, не предпринимало наступательного движения, и, несмотря на то, взрыв последовал при том же необходимом условии, при накоплении горючих материалов. Козачество было побеждено и при царе Алексее, следовательно, нет ничего удивительного, что оно было побеждено при Петре: царское войско при Петре было иное, чем при отце его; эта перемена давала возможность горсти царского, т. е. регулярного, войска разбивать вдвое сильнейших козаков; притом, если б дело затянулось, Петр сам хотел ехать на Дон, чего бы не сделал отец его, но, кроме того, нельзя не заметить и других причин скорого торжества государства: во-первых, козачество опоздало с своим движением, пропустив удобное время астраханского бунта; во-вторых, заводчик бунта Булавин ослабил восстание в самом начале, оттянув главные силы с северо-востока на юго-запад и потратив много времени в Черкаске.
