Глава IV.
Литва
В 1470 году Казимир, король польский и великий князь литовский, приехал на сейм, созванный в Петркове, где требовал денежного вспоможения. Малополяне сказали ему на это, что великополян на сейме нет, а без них они не могут ни на что согласиться, и прибавили: «Ты нам о денежном вспоможении и не говори до тех пор, пока не выдашь нам подтверждения прав и не означишь верно в грамоте, какие области принадлежат Польше и какие Литве». Король подписал подтверждение всех прав и тогда только получил деньги. Мог ли король, зависевший во всем от сеймов, успешно бороться с великим князем московским, который по произволу располагал силами своего государства? Но кроме внутреннего бессилия Казимир не имел возможности остановить успехи Иоанна еще и потому, что все внимание его было обращено на отношения к западным соседям. Мы видели, что Казимир, принявши Новгород в свое покровительство, не защитил его от Иоанна, ибо в том самом 1471 году умер чешский король Юрий Подебрад; избирательный сейм разделился: одни, державшиеся гусизма, хотели видеть преемником Юрия, сына его, другие — Владислава, сына короля польского Казимира, третьи — Матвея, короля венгерского, четвертые — императора Фридриха, иные — короля французского. Владислав польский был наконец избран; но Матвей венгерский не хотел отстать от своих притязаний; с другой стороны, маркграф мейсенский пустошил чешские владения, и Владислав, отправляясь в Прагу, должен был взять у отца значительный отряд войска. Мало этого: в то время как король Матвей старался добыть чешский престол, часть его собственных подданных — венгров восстала против него и прислала к Казимиру польскому просить у него себе в короли другого сына Казимира, угрожая в случае отказа передаться туркам. Казимир отправил сына в Венгрию с значительным войском; это предприятие не удалось, но тем не менее внимание и силы Казимира были отвлечены на запад, а на востоке между тем новгородцы потерпели поражение от Иоанна и принуждены были отдаться в его волю. Не имея возможности бороться сам с Москвою, Казимир возбуждал против нее Орду обещанием действовать вместе; в 1472 году Ахмат явился в московских пределах; но Казимир не мог оказать ему никакой помощи, потому что должен был опять посылать помощь сыну, Владиславу чешскому, против венгерского короля Матвея, должен был сам готовиться в поход в Пруссию. В 1477 году Иоанн окончательно подчинил себе Новгород, а Казимир не мог оказать последнему никакой помощи, потому что Матвей венгерский не давал ему покоя, возбуждал против него Пруссию, Стефана, воеводу молдавского, самих поляков, а шляхта не хотела давать денег на сейме; наконец, в 1480 году, когда надобно было действовать опять вместе с Ахматом, Менгли-Гирей крымский напал на Подолию, а мор опустошал Польшу.
Не имея средств вести открытую войну с Москвою, Казимир, однако, в сношениях с Новгородом, Ордой обнаруживал явную вражду к Иоанну и тем заставлял последнего принимать свои меры, искать везде союзников против Литвы. В сношениях своих с крымским ханом Менгли-Гиреем Иоанн постоянно называет Казимира своим недругом. Посылая в 1482 году в Крым Михаила Кутузова, великий князь дал ему наказ: «Говорить царю накрепко, чтобы пожаловал, правил великому князю по своему крепкому слову и по ярлыкам, королю шерть сложил, да и рать свою на него послал бы; а как станет царь посылать рать свою на Литовскую землю, то Михайло должен говорить царю о том, чтоб пожаловал царь, послал рать свою на Подольскую землю или на киевские места». Менгли-Гирей послушался, овладел Киевом, увел в плен жителей, другие задохнулись в пещерах, Печерскую церковь и монастырь разграбил и из добычи прислал в Москву великому князю золотой дискос и потир из Софийского собора. Князь Ноздреватый, отправляясь в Крым в 1484 году, получил наказ: «Беречь накрепко, чтоб царь с королем не канчивал (не заключал мирного договора)». Тот же наказ получил и боярин Семен Борисович в 1486 году с следующею прибавкою: «Если царь скажет: „Князь великий с королем пересылается“, то отвечать ему так: „Послы между ними ездят о мелких делах, порубежных, а гладкости никакой и мира господарю нашему, великому князю, с королем нет“. Затем боярин должен был говорить хану: „Пожаловал бы ты, послал своих людей на королеву землю, потому что король тебе недруг и господарю моему недруг, так недруг ваш, чем бы больше истомился, тем бы лучше, а великого князя люди беспрестанно берут королеву землю“. Если Менгли-Гирей спросит: „Я иду на короля, великий князь идет ли?“ — то отвечать: „Захочешь свое дело делать, пойдешь на короля, сделаешь доброе дело; когда дашь об этом знать господарю моему, то он с тобой один человек на короля; и твое дело и свое делает, как ему бог поможет“». Из этого уклончивого ответа видно, что Иоанн, возбуждая хана на Казимира, сам не хотел вступать с последним в открытую войну, не хотел первый начинать ее; это видно также из следующего наказа боярину Семену: «Захочет царь сам идти на Литовскую землю и Семена захочет с собой взять, то Семену отговариваться, но если царь отложит поход потому только, что Семен отговорился с ним идти, то Семену больше не отговариваться, идти с царем; если же король пойдет на великого князя, то Семену говорить царю, чтобы царь сам сел на коня и шел воевать Литовскую землю, и самому Семену тогда не отговариваться, идти вместе с царем в поход. Если захочет царь послать воевать Литовскую землю или сам пойти и захочет идти к Путивлю или на Северскую землю, то Семену говорить, чтоб царь послал воевать или сам пошел бы не туда, но на Подолье или на киевские места». Такие же наказы давались и следующим послам. Менгли-Гирей заключил Казимирова посла; по этому случаю Иоанн дал своему послу Шеину такой наказ: если царь скажет: «Королевский посол сидит у меня в неволе, и князь великий что мне о нем приказал?» — то Шеину отвечать: «Король как тебе недруг, так и моему господарю недруг, но чем недругу досаднее, тем лучше»".
Казимир возбуждал против Москвы Ахмата, Иоанн возбуждал против Польши Менгли-Гирея; но открытой войны не было; Казимир не имел для этого средств и времени, Иоанн не любил предприятий, войн, не обещавших верного успеха. Понятно, однако, что при вражде, хотя и не превратившейся в явную войну между двумя соседними государствами, дело не могло обойтись без неприязненных столкновений. Этих столкновений было много между Москвою и Литвою, и они подавали повод к частым пересылкам между Иоанном и Казимиром. Мы видели, как московский государь определил характер этих сношений, приказывая объявить Менгли-Гирею, что литовские послы ездят в Москву по поводу дел мелких, порубежных, в другой раз он велел сказать тому же хану: «Послы ездят за тем, что господаря нашего люди берут королевскую землю со всех сторон». Повод к неприязненным столкновениям подавали, во-первых, мелкие пограничные князья, большею частью потомки черниговских, из которых одни находились в зависимости от Москвы, другие — от Литвы; продолжая старые родовые усобицы, они беспрестанно ссорились между собою, переходили из литовского подданства в московское. Так, посол Казимиров жаловался, что князья Одоевские, находившиеся в подданстве московском, нападают на князей Мезецких (Мещовских), Глинских, Крошенских, Мосальских; что князь Иван Михайлович Воротынский служит королю, который его из присяги и записи не выпустил, а между тем его люди нападают на литовские владения. Послу отвечали, что князья Мезецкие первые начали, Одоевские только мстили им за нападение, что вражда началась с тех пор, как литовские пограничные князья убили князя Семена Одоевского. Что же касается до князя Ивана Михайловича Воротынского, то он бил челом в службу к великому князю, который посылал к королю от него с отказом, и сам князь Иван посылал к королю своего человека и присягу с себя сложил. «И потому не ведаем, — велел сказать Иоанн Казимиру, — каким обычаем король к нам так приказывает, что нашего слугу своим зовет; а ведомо королю, что и прежде нашему отцу и нашим предкам те князья служили с своими отчинами».
Подобно Ивану Воротынскому, поступили князья — Иван Васильевич Белевский и Дмитрий Федорович Воротынский. Иоанн известил Казимира о переходе Воротынского так: «Что служил тебе князь Дмитрий Федорович Воротынский, и он нынче нам бил челом служить, и тебе бы то ведомо было». Послу Григорию Путятину, отправлявшемуся с этим известием, великий князь наказал: «Как будешь близко того места, где король, то наперед отпусти человека князя Воротынского, который поехал для того, чтоб за своего господина сложить присягу королю». Казимир отвечал, что не выпускает из подданства ни князя Дмитрия Воротынского, ни князя Ивана, ни князя Ивана Белевского, которые перешли к Москве с отчинами и пожалованиями; что князь Дмитрий Воротынский перешел с дольницею (уделом) брата своего, князя Семена, всю казну последнего себе взял, бояр всех и слуг захватил и насильно привел к присяге служить себе. Иоанн отвечал на это: «Ведомо королю самому, что нашим предкам, великим князьям, князья Одоевские и Воротынские на обе стороны служили с отчинами, а теперь эти наши слуги старые к нам приехали служить с своими отчинами: так они наши слуги». Потом король прислал новую жалобу: бил ему челом князь Федор Иванович Одоевский, что во время отсутствия его из Одоева другие Одоевские князья, Семеновичи, служащие Москве, схватили его мать и засели отчину его, половину города Одоева. Жаловался также князь Андрей Васильевич Белевский, что в его отсутствие брат его, Иван Васильевич, перешедший от Литвы к Москве, напал на третьего брата, князя Василия, схватил и заставил его насильно целовать крест, что не будет служить королю, князя же Андрея вотчину за себя взял. Иоанн отвечал: «Князь Иван с братьею, Одоевские, сказывают, что они брату своему Федору не делали ничего такого, на что он жалуется; идет у них с ним спор о вотчине, о большом княжении по роду, по старейшинству: говорят, что пригоже быть на большом княжении нашему слуге, князю Ивану Семеновичу; они и посылали, сказывают, к брату своему, князю Федору, чтоб с ними о большом княжении урядился, а он с ними не рядится. Так король бы велел князю Федору урядиться (молву учинить), кому пригоже быть на большом княжении и кому на уделе; согласятся — хорошо, а не согласятся, то великий князь пошлет разобрать их своего боярина, а король пусть пошлет своего пана». Неизвестно, чем дело кончилось. Менее хлопотал Казимир о князе Бельском, который без отчины перебежал из Литвы в Москву: в 1482 году, говорит летописец, был мятеж в Литовской земле, захотели отчичи — Олшанский, Олелькович и князь Федор Бельский — передаться великому князю московскому, отсесть от Литвы по реку Березыню, намерение их было открыто; король казнил Олшанского и Олельковича; Бельский успел бежать в Москву, покинувши молодую жену на другой день после свадьбы; великий князь много раз посылал к королю с требованием выдачи жены Бельского, но тот не согласился.
Кроме смут между пограничными князьями предметом сношений между Москвою и Литвою при Иоанне III были жалобы с обеих сторон на пограничные разбои, опустошения, забрание волостей. В 1473 году неизвестно по какому поводу великий князь послал рать свою к Любутску; рать возвратилась, повоевавши волости и ничего не сделавши городу, жители Любутской области немедленно отомстили: напали нечаянно на князя Семена Одоевского и убили его на бою, о чем Иоанн упоминал как о причине вражды между Одоевскими и пограничными литовскими князьями. Казимир жаловался, что русские люди заняли некоторые литовские волости — Тешиново и другие, что брат великого князя, Андрей Васильевич Можайский, взял у Вяземского князя волость Ореховскую. В Москве отвечали, что князь Андрей никаких вяземских волостей не брал, что Тешиново и другие упоминаемые королем волости издавна тянут к Можайску, что, напротив, князь Андрей жалуется на королевских людей, которые наносят много вреда его владениям. Казимир жаловался, что из Тверской области, где княжил Иоанн Молодой, приходил князь Оболенский и разграбил вяземский город Хлепень и другие волости; ему отвечали жалобой, что из Любутска приехали литовские люди на серпуховскую дорогу к Лопастне; разбойники жили на Дугне и были люди князя Трубецкого; один из них был пойман и представлен послу, который его и допрашивал. Король жаловался на опустошение русскими торопецких, дмитровских и других волостей — ему отвечали жалобами на опустошение литовскими людьми калужских, медынских и новгородских волостей. Король жаловался, что князь Димитрий Воротынский, отъезжая в Москву, захватил город Серенск и три другие литовские волости; требовал, чтоб Иоанн не вступался в Козельск, на который есть особая грамота. Иоанн велел отвечать, что Козельск во всех грамотах записан за Москвою, велел показать послу и ту особую грамоту, о которой говорил король. «Свои убытки (шкоды) поминаешь, — велел сказать Иоанн королю, — а о наших забыл, сколько наших именистых людей твои люди побили. Ездили наши люди на поле оберегать христианство от бусурманства, а твои люди на них напали из Мценска, Брянска и других мест; из Мценска же наезжики перебили сторожей наших на Донце, ограбили сторожей алексинских, сторожей на Шати, из Любутска нападали на Алексин».
Мы видели, что на южных границах своей области новгородцы имели смежные владения с великими князьями литовскими, как, например, Великие Луки, Ржеву и некоторые другие; дань с них шла в казну великого князя литовского; в некоторых ржевских волостях последний имел также право суда; с некоторых ржевских волостей дань шла и в Новгород, и в Литву, и в Москву. Когда Новгород окончательно подчинился Иоанну со всеми своими владениями, то московские наместники не стали обращать внимания на прежние отношения Ржева и других волостей к Литве и выгнали чиновников Казимировых. Король, лишившись доходов, начал посылать с жалобами в Москву; Иоанн отвечал: «Луки Великие и Ржева — вотчина наша, Новгородская земля, и мы того не ведаем, каким обычаем король наши волости, вотчину нашу, зовет своими волостями; король в наши волости, в Луки Великие и Ржеву и в иные места новгородские, в нашу отчину, не вступался бы». Кроме того, со стороны великого князя были постоянные жалобы на притеснения и грабежи, претерпеваемые московскими купцами в литовских областях; Казимир также жаловался, что недалеко от Москвы побиты купцы смоленские и товары их пограблены; на это дьяк великокняжеский отвечал литовскому послу, что разбойники сысканы и казнены, пограбленные товары ими потеряны, но великий князь не хочет, чтоб эти вещи пропали: пусть жены, дети или кто-нибудь из рода убитых приедет в Москву и получит вознаграждение. «Недавно, — продолжал дьяк, — взяли русские люди у татар пленников — христианские головы; оказалось, что эти пленники из Литовской земли, и великий князь их отпускает в Литву; вот они пред тобою, возьми их, как и прежде делывалось».
Казимиру вздумалось вовлечь Иоанна в войну с турками и тем порвать необходимый для Москвы союз с Менгли-Гиреем; в 1486 году он прислал объявить московскому великому князю, что султан громит землю Стефана, воеводы молдавского, взял у него Килию и Белгород; приводя обязательство договора, заключенного между им, Казимиром, и отцом Иоанновым, обязательство стоять заодно против всякого недруга, король требовал, чтоб великий князь вооружился с ним заодно против неприятеля всего христианства; Иоанн отвечал: «Если б нам было не так далеко и было бы можно, то мы бы сердечно хотели то дело делать и стоять за христианство. Стефан, воевода, и к нам присылал с просьбою, чтоб мы уговаривали тебя помогать ему: которым христианским государям близко и можно то дело делать, то всякому господарю христианскому должно того дела оберегать и за христианство стоять».
Псков, сохраняя особый быт, должен был отдельно сноситься с литовским великим князем. Казимир ласкал псковичей, отпускал послов их с честию и с великими дарами; но в 1470 году псковские послы на съезде с литовскими панами толковали четыре дня и разъехались, ни на чем не согласившись. Весною следующего года Казимир объявил псковским послам, что так как паны не могли с ними уладиться, то он сам приедет на границы и своими глазами осмотрит спорные места. Когда послы сказали об этом на вече, то псковичам стало нелюбо, потому что ни один великий князь, ни король, сколько их ни бывало в Литве, сам не приезжал на границы улаживаться, а все обыкновенно присылали панов. Псковичи беспокоились, как видно, понапрасну, потому что до 1480 года не встречаем более известий о сношениях их с Казимиром; в этом году король прислал к ним с жалобою на обиды, которые терпят в Пскове купцы виленские и полоцкие, также на обиды, претерпеваемые от псковичей пограничными литовскими жителями. Псковичи отвечали жалобою на луцкого воеводу, пограбившего их купцов, на воевод и мещан других городов, которые их купцам с немцами торговать не дают, послы должны были сказать также королю: «И о том тебе, своему господину, честному великому королю, челом бьем и жалуемся, что немцы, князь местер, пришедши на миру и на крестном целовании на землю св. Троицы, на отчину великих князей, два пригорода взяли, волости пожгли, христианство пересекли и в полон свели. А теперь слышали мы, что князь местер тебе бьет челом на нас, просит у тебя силы в помочь на Псков, сам будучи виноват перед Псковом, и ты бы силы князю местеру в помочь не давал на Псков. Да и о том челом бьем, что князь местер наших псковичей полонил, и они чрез твою Литовскую землю бегают ко Пскову из Немецкой земли, а Литва их ко Пскову не пускает: и ты бы пожаловал, не велел своим их задерживать». При этом послы поднесли королю в дар от Пскова пять рублей да от себя полтора рубля, королевичам — по полтине, королеве от Пскова — рубль, старший посол от себя — полтину, младший — золотой венгерский. Король обещал во всем дать управу. В 1492 году Казимир прислал во Псков с требованием выдачи беглых литовцев и боярских людей, ушедших из Полоцкой области.
В том же году умер Казимир; Польша и Литва разделились между его сыновьями: Яну Альбрехту досталась Польша, Александру — Литва. Посылая в Крым Константина Заболоцкого, Иоанн велел ему сказать Менгли-Гирею, что король умер, остались у него дети, такие же Москве и Крыму недруги, как и отец; чтоб хан с ними не мирился, чтоб шел на Литву, великий князь также хочет сам сесть на коня. При Казимире Иоанн не хотел начинать явной войны, позволял послам своим соглашаться провожать хана в поход на Литву только в крайности, теперь же дает такой наказ Заболоцкому: «Пойдет хан на Литву и велит ему идти с собою, то ему идти, не отговариваться; говорить царю накрепко, чтоб непременно пошел на Литовскую землю; если царь пойдет, чтоб шел на Киев». Заболоцкий отвечал, что по его настоянию хан велел схватить литовского посла князя Ивана Глинского и хочет идти сам на Литву. Крымцы воевали между Киевом и Черниговом, но это были ничтожные отряды. Иоанн был недоволен и писал Заболотскому: «Пишет мне царь, что беспрестанно его люди Литовскую землю воюют, а мы здесь слышали, что мало их приходило на Литовскую землю и не брали ничего; нынче он сына послал и с ним пятьсот человек; но пятьюстами человек какая война Литовской земле?» При этом послан был наказ послу: «Если хан спросит: а зачем князь великий сам не сел на коня?» — то отвечать: «Не знаю, будут другие послы, те скажут зачем». Поехал другой посол; ему дан был наказ: «Если спросит хан, зачем князь великий сам не сел на коня?» — отвечать: «За нарядом тяжелым».
Иоанн сам не хотел садиться на коня, но воевода его, князь Федор Оболенский, напал на Мценск и Любутск, сжег их, вывел в плен наместников, бояр и многих других людей; другой московский отряд захватил два города — Хлепень и Рогачев. Литве было трудно отбиваться от Иоанна и от Менгли-Гирея вместе; начали думать о мире с Москвою и, чтоб склонить Иоанна к уступкам, решили предложить ему брачный союз одной из дочерей его с великим князем Александром. Пан Ян Заберезский, наместник полоцкий, прислал в Новгород к тамошнему воеводе Якову, Захарьичу писаря своего Лаврина под предлогом покупки разных вещей в Новгороде, а в самом деле с предложением о сватовстве. Яков Захарьич, услыхав это предложение, сам поехал в Москву объявить о нем великому князю. Иоанн сначала приговорил было с боярами, что Якову не следует посылать к Заберезскому своего человека с ответом на его предложение, но потом, когда Яков уехал уже в Новгород, великий князь передумал и послал ему приказ отправить своего человека к Заберезскому, не прекращая, впрочем, военных действий, «потому что и между государями пересылка бывает, хотя бы и полки сходились»; велел писать вежливо, потому что Заберезский писал вежливо; посланный должен был изведать все тамошние дела: как Александр живет с панами, как у них дела в земле, какие слухи про Александровых братьев. В Москве поняли, зачем в Литве хотят прежде начать дело о сватовстве, и потому посланец Якова Захарьича должен был сказать Заберезскому, что до мира нельзя толковать о браке.
Но литовские паны продолжали настаивать на сватовстве: тот же Заберезский писал в Москву к тамошнему первому боярину, князю Ивану Юрьевичу Патрикееву: «Дознайся у своего государя, великого князя, захочет ли он отдать дочку свою за нашего господаря, великого князя Александра? А мы здесь с дядьми и братьями нашими (т. е. с старшими и равными панами) хотим в том деле постоять». Наконец, в ноябре 1492 года явился в Москву посол от Александра, пан Станислав Глебович, который начал дело жалобами на прежние обиды Литве от Москвы при Казимире и новые при Александре, на сожжение Мценска и Любутска, взятие Хлепеня и Рогачева, сожжение Масальска, взятие Негомири и Бывалицы — волостей князя Бывалецкого-Вяземского, Тешинова — волости князей Крошинских. Отправивши посольство, Станислав обедал у великого князя, который, по обычаю, отпустил после обеда на посольское подворье князя Ноздреватого с медом поить Глебовича. Во время угощения, уже в нетрезвом виде, Станислав начал говорить Ноздреватому о сватовстве и заключении мира, объявил, что должен говорить об этом с князем Патрикеевым, и действительно на пиру у последнего начал речь о сватовстве; но Патрикеев на этот раз ничего не отвечал, потому что время и положение Глебовича было неприличное, на другой день уже по приказу великого князя он спросил у посла о деле, и тот отвечал, что говорил от себя, а не по приказу своего великого князя, и просил, чтоб Патрикеев выведал у Иоанна, хочет ли он выдать дочь свою за Александра. Князь Иван Юрьевич отвечал вопросом: «По-вашему, какому делу надобно быть прежде: миру или сватовству?» Посол отвечал, что когда великие литовские люди приедут, то они об этом поговорят с великими московскими людьми. Этим пока покончились речи о сватовстве; на жалобы же посла великий князь отвечал через казначея своего Дмитрия Владимировича, что Литва обижает Москву, а не наоборот, что жители Мценска и Любутска беспрестанно нападали на московские области и на сторожей, что наши, не могши более терпеть этого, ходили на Мценск и Любутск за своими женами, детьми и имением, что Хлепень в старых договорах приписан к Московскому княжеству, а Рогачев исстари принадлежит Твери, что о сожжении Масальска в Москве еще не получено известия. Князь Патрикеев сказал от себя послу, что, когда будет мир, для заключения которого литовские послы должны приехать в Москву, тогда и дело о сватовстве начнет делаться, чего московские бояре желают. А потом князь Иван Юрьевич говорил, между прочим, в разговоре, чтоб при деле лишних речей не было: как прежде приезжал от короля Казимира посол для заключения мира, то много было лишних речей, отчего дело и не состоялось. К Заберезскому Патрикеев отправил своего человека с грамотою, где писал то же самое, т. е. что прежде надобно мир заключить и чтоб паны этим делом не медлили, что же касается условия, чтоб оба государства держали те земли, которые издавна им принадлежали, то великий князь Иоанн земель Литовского государства не держит — держит свои земли.
Таким образом, в Москве прямо объявили, что не хотят слышать о сватовстве до заключения мира, который потому Литва должна заключить на всей воле московского князя, т. е. уступить ему все его недавние примыслы, ибо он прямо объявил, что все, чем он владеет, — его собственность. И эта собственность увеличивалась беспрестанно на счет Литвы: в начале 1493 года приехали служить к великому князю московскому князь Семен Федорович Воротынский с племянником, князем Иваном Михайловичем, оба с отчинам; мало того, дорогою князь Семен овладел двумя литовскими городами — Серпейском и Мещовском. За Воротынскими погнались воевода смоленский пан Юрий Глебович да сын известного московского беглеца, князь Семен Иванович Можайский, и взяли назад Серпейск и Мещовск. По Иоанн не хотел отдавать раз взятое; он послал против них племянника своего, князя Федора Васильевича Рязанского да еще несколько воевод с большим войском, которому Глебович и Можайский не осмелились противиться, укрепили города заставами (гарнизонами), а сами побежали к Смоленску. Сила московская пришла под Мещовск и взяла город без сопротивления, заставу литовскую отослали в Москву, земских и черных людей привели к присяге Иоанну; Серпейск сопротивлялся, был взят с бою, разграблен и сожжен, сожжен был также Опаков; повсюду земские и черные люди приведены к присяге за Москву, ратные люди, сидевшие в осаде по городам, и большие городские люди числом 530 разосланы в заточение по московским городам. В то же время двое других воевод, князь Данило Щеня и князь Василий Иванович Патрикеев, сын Ивана Юрьевича, взяли Вязьму, князей вяземских и панов привели в Москву; великий князь пожаловал их прежнею отчиною Вязьмою и приказал им себе служить. Тогда же приехал служить в Москву князь Михайла Романович Мезецкий и привел пленными двух родных братьев, которых сослали в Ярославль. Из Литвы в Москву приезжали князья с отчинами, из Москвы в Литву перебежал один какой-то Юшка Елизаров, и скоро потом гнездо литовских доброжелателей было окончательно истреблено в Москве: в январе 1493 года на Москве-реке в клетке были сожжены князь Иван Лукомский да Матвей Поляк, толмач латинский; послал князя Лукомского в Москву еще король Казимир, взявши с него клятву, что или убьет великого князя Иоанна, или ядом окормит, и яд свой к нему прислал, который был вынут и послужил уликою; Лукомский оговорил и князя Федора Бельского, что хотел бежать в Литву; Бельского схватили и сослали в заточение в Галич; схвачены были и двое братьев Селевиных, родом из Смоленска, которые посылали человека своего с грамотами и вестями к литовскому великому князю Александру, одного брата засекли кнутом до смерти, другому отрубили голову. Так говорил летописец; по всем вероятностям, упомянутые люди, живя в Москве, служили князю литовскому, но, как видно, не было ясных доказательств относительно участия Казимира в намерении погубить Иоанна, потому что последний в сношениях с Литвою ни разу не упоминает об этом; после, уже в княжение Василия Иоанновича, московские бояре, вычисляя пред литовскими послами все неприязненные поступки Казимира и Александра, ни слова не упомянули о деле Лукомского.
Между тем пересылки не прекращались: посланец Патрикеева, ездивший от него с письмом к Заберезскому, привез от последнего новое письмо; Заберезский уведомлял, что он говорил с князем епископом и панами Радою, которые все желают мира и родственного союза между государями, хочет этого и сам великий князь Александр и отправляет послов в Москву; но до их отъезда хотелось бы получить ручательство в успехе посольства, пойдет ли дело вперед к доброму концу? «Как вы своего государя чести стережете, — писал Заберезский, — так и мы: если великие послы вернутся без доброго конца, то к чему доброму то дело пойдет впредь?»
С ответом отправился в Литву к Александру дворянин Загряжский, который прежде всего удивил новою формою: до сих пор в верющих грамотах Казимиру Иоанн писал так: «От великого князя Ивана Васильевича Казимиру, королю польскому и великому князю литовскому, послали есмо» и проч. Теперь же грамота начиналась: «Иоанн, божьею милостию государь всея Руси и великий князь владимирский, и московский, и новгородский, и псковский, и тверской, и югорский, и болгарский, и иных, великому князю Александру литовскому». Первая речь посольская была: «Служил тебе князь Семен Федорович Воротынский, и он нынче нам бил челом служить. Служили тебе князь Андрей да князь Василий Васильевичи Белевские, да князь Михайла Романович Мезецкий, да князь Андрей Юрьевич Вяземский, и они нынче нам били челом служить и с вотчинами, и тебе бы то было ведомо». Потом посол требовал, чтоб всем этим князьям не было никаких обид от литовских подданных. Относительно титула Загряжскому был дан такой наказ: «Если спросят его: для чего князь великий назвался государем всея Руси; прежде ни отец его, ни он сам к отцу государя нашего так не приказывали? То послу отвечать: государь мой со мной так приказал, а кто хочет знать зачем, тот пусть едет в Москву, там ему про то скажут». Князь Патрикеев послал Заберезскому письмо в ответ на опасения его относительно неверного успеха великих литовских послов. «Сам поразумей, — писал Патрикеев. — Когда между государями великие люди ездят, тогда божьею волею между ними и доброе дело делается». Между тем Заберезский опять прислал в Новгород к Якову Захарьичу просить позволения купить двух кречетов; Яков послал сказать об этом великому князю, и тот отвечал, что дело не в кречетах, а, верно, прислано затем, чтоб высмотреть, или задираючи для прежнего дела; что надобно Якову послать к Заберезскому своего человека с кречетами и с грамотою о прежнем деле: «Возьмутся за то дело, то дай бог; а не возьмутся, то нам низости в этом нет никакой». Иоанн приказывал, чтоб Яков послал в Полоцк с кречетами и грамотою человека умного, который бы мог смотреть тамошнее дело и расспрашивать вежливо; а с человеком Заберезского послать до рубежа пристава, который бы смотрел, чтоб с ним никто не говорил, и вперед так поступать, если кто снова приедет из Литвы.
Заберезский отвечал, что поруха доброму делу от Москвы, которая забирает города и причиняет вред Литве, если этот вред загладится, то и дело пойдет вперед. Посол от Александра приехал с объявлением, что литовский великий князь не освобождает от присяги отъехавших князей, с требованием, чтоб Иоанн не принимал их, и с жалобами на взятие и сожжение городов. Посол должен был повторить эти жалобы и пред князем Патрикеевым от имени епископа виленского и всех панов радных с прибавкою о титуле: «Господарь ваш к его милости нашему господарю имя себе высоко написал, не по старине, не так, как издавна обычай бывал. Сам того, князь, посмотри, хорошо ли это делается? Старину оставляете и в новые дела вступаете». Великий князь велел отвечать, что князья Воротынские и Белевские — старые слуги московских князей и только в невзгоду отца его, великого князя Василия, были у Казимира, короля; что взятие и сожжение городов было следствием нападения князя Можайского на отъехавших князей. Князь Патрикеев отвечал насчет титула, что государь его высокого ничего не писал и новизны никакой не вставлял, писал он то, что ему бог даровал от дедов и прадедов, от начала, ибо он правый, урожденный государь всея Руси и, которые земли ему бог даровал, те он и писал.
Видя, что подобными пересылками нельзя ничего достигнуть, Александр прислал просить опасной грамоты для больших послов, которые и явились в Москву в январе 1494 года. То были: Петр Белый Янович, воевода троцкий, и Станислав Гаштольд Янович, староста жомоитский. Послы объявили, что государь их хочет мира с московским государем на тех самых условиях, на каких он был заключен между отцом Александровым, Казимиром, и отцом Иоанновым, Василием, и для укрепления вечной приязни хочет, чтоб Иоанн выдал за него дочь свою, дабы жить с ним в таком же союзе, в каком находился дед его, Витовт, с дедом Иоанновым, Василием. Иоанн велел им отвечать, что теперь нельзя уже заключить такого договора, какой был заключен между Казимиром и Василием, и если Александр вспоминает предков, то он, Иоанн, хочет, чтоб все было так, как было при великих князьях Симеоне Иоанновиче, Иоанне Иоанновиче и Олгерде. Когда литовские послы спросили, почему Иоанн не хочет заключить мира на условиях Казимирова договора, то бояре отвечали, что этот договор заключен был вследствие невзгоды московских государей, деда и отца Иоанновых; тогда послы начали отговариваться от договора Симеонова стариною и невзгодою литовских князей Олгерда и Кейстута. Начались переговоры о волостях: послы представили список смоленских пригородов с волостями; бояре возразили, что в этом списке писаны волости боровские, медынские и можайские, и указали именно какие, тогда послы уступили эти волости в московскую сторону. В договоре Казимира с Василием Темным Козельск был написан на обыск, т. е. после заключения мира должно было обыскать, кому он прежде принадлежал, тому и отдать; литовские послы точно так же хотели написать и о Вязьме или вовсе о ней не упоминать, оставя ее на деле за Москвою, но бояре не согласились, и послы уступили; уступили весь Серенск, которого одна половина, по Олгердову договору, принадлежала Литве, а другая — Москве; князья Новосильские все, Одоевские, Воротынские и Белевские отошли к Москве с отчинами и податью, которую давали великим князьям литовским; о Мезецке решили так: которые князья Мезецкие служат Литве, те ведают свои дольницы, а которые служат Москве, те ведают свои дольницы; которые князья в плену в Москве, тех выпустить, и пусть служат кому хотят. В договорной грамоте Иоанн был написан государем всея Руси, великим князем владимирским, московским, новгородским, псковским, тверским, югорским, пермским, болгарским и иных. Оба государя обязались, по обычаю, быть везде заодно, иметь одних друзей и врагов, обязались князей служебных с отчинами не принимать; Александр обязался не отпускать никуда ко вреду Иоанна детей его изменников — Шемячича, Можайского, Ярославича Верейского, также тверского князя; если выйдут они из Литовской земли, опять их не принимать, но быть на них заодно с Иоанном. В договоре Казимира с Василием Темным было условлено, что если великий князь рязанский сгрубит королю, то последний должен дать об этом знать Василию; тот должен удержать рязанского князя от грубости, но если последний не исправится, то Казимир может его показнить, и московский великий князь уже не должен вступаться; также было условлено, что рязанский князь может вступить в службу к королю и Василий не должен сердиться и мстить ему за это. Но в настоящем договоре между Иоанном и Александром о рязанских князьях сказано: «Великий князь рязанский Иван Васильевич с братом, детьми и землею в твоей стороне, великого князя Ивана, а мне, великому князю Александру, их не обижать и в земли их не вступаться; если же они мне сгрубят, то я должен дать об этом знать тебе, великому князю Ивану, и ты мне должен дать удовлетворение». Таким образом, и Рязань признана в полной зависимости от Москвы.
Еще прежде начала переговоров о волостях послы были у великой княгпни Софии и перед тем спрашивали, будут ли при ней дочери. Им отвечали, что дочерей не будет. По окончании переговоров Иоанн объявил, что соглашается выдать дочь за Александра, если только, как говорили послы и ручались головою, неволи ей в вере не будет. На другой день послы отправились к великой княгине и увидели тут невесту, старшую княжну Елену, после чего в тот же день было и обрученье: кресты с цепями и перстни меняли; место жениха занимал пан Станислав, а, старшего, пана Петра, отстранили потому, что он был женат на другой жене. Иоанн требовал, чтоб Александр дал ему относительно веры Елениной утвержденную грамоту в такой форме: «Нам его дочери не нудить к римскому закону, держит она свой греческий закон». Для получения этой грамоты и для взятия с Александра клятвы в соблюдении мирного договора отправились в Литву послами князья Ряполовские — Василий и Семен Ивановичи. Любопытно, что Ряполовские должны были править поклоны Александру от всех сыновей Иоанновых, начиная с Василия, и потом уже от внука Димитрия — знак, что в 1494 году последний считался ниже всех своих дядей и Василий являлся наследником великого княжения. Ряполовские получили такой наказ: «Говорить накрепко, чтоб Александр дал грамоту о вере Елениной по списку слово в слово, если же он не захочет никак дать грамоты, то укрепить его на словах, пусть крепкое свое слово молвит, что не будет ей принуждения в греческом законе». Александр не отказался дать грамоту, но велел написать ее по другой форме, а именно вставлено было новое обстоятельство: «Александр не станет принуждать жены к перемене закона, но если она сама захочет принять римский закон, то ее воля». Ряполовские отказались принять эту грамоту, и когда приехал в Москву посол от Александра, Лютавор Хребтович, то Иоанн спросил у него, зачем изменена форма грамоты. Хребтович отвечал, что он не может отвечать на этот вопрос, не имея наказа; тогда Иоанн объявил, что если Александр не даст грамоты по прежней форме, то он не выдаст за него дочери. Александр уступил, прислал грамоту, какой требовал Иоанн, и тот назначил срок приезжать за Еленою — Рождество Христово, «чтобы нашей дочери быть у великого князя Александра за неделю до нашего великого заговенья мясного».
В генваре 1495 года приехали в Москву за Еленою литовские послы: воевода виленский князь Александр Юрьевич, известный уже нам наместник полоцкий Ян Заберезский и наместник брацлавский пан Юрий. Иоанн сказал им: «Скажите от нас брату и зятю вашему, великому князю Александру: на чем он нам молвил и лист свой дал, на том бы и стоял, чтоб нашей дочери никаким образом к римскому закону не нудил; если бы даже наша дочь и захотела сама приступить к римскому закону, то мы ей на то воли не даем, и князь бы великий Александр на то ей воли не давал же, чтоб между нами про то любовь и прочная дружба не порушилась. Да скажите великому князю Александру: как, даст бог, наша дочь будет за ним, то он бы нашу дочь, а свою великую княгиню жаловал, держал бы ее так, как бог указал мужьям жен держать, а мы, слыша его к нашей дочери жалованье, радовались бы тому. Да чтоб сделал для нас, велел бы нашей дочери поставить церковь нашего греческого закона на переходах у своего двора, у ее хором, чтоб ей близко было к церкви ходить, а нам бы его жалованье к нашей дочери приятно было слышать. Да скажите от нас епископу и панам вашей братье, всей Раде, да и сами поберегите, чтоб брат наш и зять нашу дочь жаловал и между ними братство и любовь и прочная дружба не порушились бы».
13 генваря Иоанн, отслушав обедню в Успенском соборе со всем семейством и боярами, подозвал литовских послов к дверям и передал им дочь. Елена остановилась в Дорогомилове и жила два дня: брат ее Василий угощал здесь послов обедом, мать ночевала с нею, сам великий князь приезжал два раза; он наказал дочери, чтоб она во всех городах, через которые будет проезжать, была в соборных церквах и служила молебны; в Витебске мост городовой худ, и если можно будет ей проехать к соборной церкви, то она поехала бы, а будет нельзя, то она бы не ездила; наказал, как поступить, когда какие-нибудь паньи встретят ее; если кто-нибудь из панов даст обед Елене, то жене его быть на обеде, а самому ему не быть; князей, отъехавших из Москвы, Шемячича и других, не допускать к себе; если бы даже и потом, в Вильне, они захотели ударить ей челом, то чтобы Александр не велел им и княгиням их к ней ходить. Если встретит Елену сам великий князь Александр, то ей из тапканы (экипажа) выйти и челом ударить и быть ей в это время в наряде; если позовет ее к руке, то ей к руке идти и руку дать; если велит ей идти в свою повозку, но там не будет его матери, то ей в его повозку не ходить, ехать ей в своей тапкане. В латинскую божницу не ходить, а ходить в свою церковь; захочет посмотреть латинскую божницу или монастырь латинский, то может посмотреть один раз или дважды. Если будет в Вильне королева, мать Александрова, ее свекровь, и если пойдет в свою божницу, а ей велит идти с собою, то Елене провожать королеву до божницы и потом вежливо отпроситься в свою церковь, а в божницу не ходить.
Александр, как доносили наши послы, встретил великую княжну за три версты от Вильны: он сидел верхом на лошади, от его коня до тапканы Елениной постлали красное сукно, а у тапканы постлали по сукну камку с золотом; Елена вышла из тапканы на камку, за нею вышли и боярыни. Александр в то же время сошел с лошади, подошел к Елене, дал ей руку, принял ее к себе, спросил о здоровье и велел опять пойти в тапкану; потом, дав также руку боярыням, сел на коня, и все вместе въехали в город. В тот же день происходило венчание: латинский епископ и сам Александр крепко настаивали, чтоб русский священник Фома, приехавший с Еленою, не говорил молитв и княгиня Марья Ряполовская не держала венца; но князь Семен Ряполовский, главный из бояр, провожавших Елену, настоял на том, чтоб был исполнен приказ Иоаннов: священник Фома говорил молитвы и княгиня Марья держала венец.
Отпуская бояр, провожавших Елену, князя Семена Ряполовского и Михайла Русалку, Александр сказал: «Вы говорили от великого князя Ивана Васильевича, чтоб мы дочери его, а нашей великой княгине поставили церковь греческого закона на переходах, подле ее хором; но князья наши и паны, вся земля имеют право и записи от предков наших, отца нашего и нас самих, а в правах написано, что церквей греческого закона больше не прибавлять — так нам этих прав рушить не годится. А княгине нашей церковь греческого закона в городе есть близко, если ее милость захочет в церковь, то мы ей не мешаем. Брат и тесть наш хочет также, чтоб мы дали ему грамоту на пергамене относительно греческого закона его дочери; но мы дали ему грамоту точно такую, какой он сам от пас хотел; эта грамота теперь у него с нашею печатью». В мае приехал от Александра посол Станислав Петряшкович изъявить Иоанну благодарность за присылку Елены и объявить, что воевода молдавский Стефан напал на литовские владения; относительно Елены Александр велел Петряшковичу сказать следующее тестю: «Ты хотел, чтоб мы оставили несколько твоих бояр и детей боярских при твоей дочери, пока попривыкнет к чужой стороне, и мы для тебя велели им остаться при ней некоторое время, но теперь пора уже им выехать от нас: ведь у нас, слава богу, слуг много, есть кому служить нашей великой княгине, какая будет ее воля, кому что прикажет, и они будут по ее приказу делать все, что только ни захочет». Наконец, Петряшкович жаловался на московских послов, князя Ряполовского и Михайла Русалку, которые будто бы на возвратном пути из Вильны грабили жителей на две мили по обе стороны дороги, грабили и купцов, им встречавшихся. Иоанну сильно не нравилось и то, что зять перестал называть его государем всея Руси, и то, что не хотел построить церкви для Елены, когда он именно просил его сделать это для него, и то, что Александр отсылал из Вильны бояр московских, которых Иоанну хотелось непременно удержать при дочери. Он отвечал Петряшковичу насчет церкви: «Наш брат, князь великий, сам знает, с кем там его предки и он сам утвердил те права, что новых церквей греческого закона не строить, нам до тех его прав дела нет никакого; а с нами брат наш, князь великий, да и его Рада договаривались на том, чтобы нашей дочери держать свой греческий закон, и, что нам брат наш и его Рада обещали, все теперь делается не так». Относительно послов был ответ, что они не грабили, а, напротив, терпели дорогою во всем недостаток; с Стефаном молдавским Иоанн обещал помирить зятя.
В Вильну отправился из Москвы гонец Михайла Погожев с грамотою, в которой отец писал Елене: «Сказывали мне, что ты нездорова, и я послал навестить тебя Михаила Погожего, ты бы ко мне с ним отписала, чем неможешь и как тебя нынче бог милует». Но наедине гонец должен был сказать Елене от Иоанна: «Эту грамоту о твоей болезни я нарочно прислал к тебе для того, чтоб не догадались, зачем я отправил Погожего». Погожев был прислан с приказом, чтоб Елена не держала при себе людей латинской веры и не отпускала бояр московских. Главному из них, князю Ромодановскому, Иоанн велел сказать чрез Погожего: «Что ко мне дочь моя пишет, и что вы пишете, и что с вами дочь моя говорит — все это и робята у вас знают: пригоже ли так делаете?»
В Литве разнеслась весть о движениях Менгли-Гирея крымского; Александр и Елена уведомили об этом Иоанна и просили помощи по договору; Иоанн отвечал Александру: «Ты бы нас уведомил, Менгли-Гирей, царь, из Перекопи вышел ли и к каким украйнам твоим идет? Объяви, как нам тебе помощь подать?» Александр уведомил, что еще хан до Днепра не дошел, а какие слухи будут, то он даст об них знать в Москву. Но хан не двигался, помощи подавать было не нужно, а между тем неудовольствия между тестем и зятем росли все более и более: Иоанн не переставал требовать, чтоб Александр построил жене церковь греческого закона, не давал ей слуг латинской веры, не принуждал ее носить польское платье, писал титул московского государя, как он написан в последнем договоре, не запрещал вывозить серебра из Литвы в московские владения, отпустил жену князя Бельского. Иоанн отозвал из Вильны князя Ромодановского с товарищами, оставив при Елене только священника Фому с двумя крестовыми дьяками или певчими и несколько поваров, но Александр не хотел исполнить ни одного его требования, отговариваясь по-прежнему, что законы запрещают увеличивать число православных церквей в Литве; относительно прислуги Елениной из католиков отвечал: «Кого из панов, паней и других служебных людей мы заблагорассудили приставить к нашей великой княгине, кто годился, тех и приставили; ведь в этом греческому закону ее помехи нет никакой». Иоанн требовал также, чтоб князьям Вяземским и Мезецким отдано было их имущество, оставшееся в Смоленске и в разных других местах; Александр отвечал, и в этом ответе высказалась досада, которая не могла также не досадить и московскому великому князю. «Князья Вяземские и Мезецкие были нашими слугами, — велел сказать Александр тестю, — изменивши нам, они убежали в твою землю как лихие люди, а если бы не убежали от нас, то не того бы и заслужили, чего изменники заслуживают». На границах начались опять неприязненные столкновения между подданными обоих государств; Александр постоянно жаловался, что московские люди захватывают земли у литовских и причиняют им разные другие обиды.
У Иоанна также не было недостатка в жалобах: Александр не пропустил турецкого посла, ехавшего в Москву чрез его владения, отговариваясь тем, что посол этот будет высматривать его государство. Иоанн велел ему сказать: «И к Казимиру королю от турского многие послы бывали, и гости многие ходили в вашу и нашу землю без зацепки, и теперь из Турции в Литву и из Литвы в Турцию гости ходят; мы с тобой в любви, в мирном докончании, в крестном целовании и в свойстве, а ты ко мне послов и гостей не пропускаешь». Надеясь иметь чрез Елену и детей ее влияние на Литовскую Русь, не желая, чтоб Киев находился под непосредственным управлением католика, Иоанн с неудовольствием услыхал от послов своих, что Александр и паны думают, хотят брату Александрову, Спгизмунду, дать в Литовском княжестве Киев и другие города; по этому случаю он велел сказать Елене: «Слыхал я, дочь, каково было нестроение в Литовской земле, когда было там государей много; да и в нашей земле, слыхала ты, какое было нестроение при моем отце, слыхала, какие и после были дела между мной и братьями, а иное и сама помнишь. Так если Сигизмунд будет в Литовской земле, то вашему какому добру быть? Я об этом приказываю к тебе для того, что ты наше дитя, что если ваше дело пойдет нехорошо, то мне жаль. А захочешь об этом поговорить с великим князем, то говори с ним от себя, а не моею речью, да и мне обо всем дай знать, как ваши дела». Александру Иоанн дал знать, что Стефан молдавский и Менгли-Гирей крымский не прочь от мира с Литвою; тот отвечал, что тесть все говорит только о своих делах, а молчит о том, какие обиды литовские люди терпят от московских, что если тесть хочет, чтоб он был в мире с Крымом и Молдавиею, то пусть Стефан и Менгли-Гирей вознаградят его за все прежние обиды.
Иоанн послал уговаривать Александра, чтоб не выступал в поход против молдавского господаря. Александр отвечал: «Мы надеемся, что брат наш, великий князь, больше желает добра нам, зятю своему, чем Стефану воеводе». Но родство было только на словах: и зять и тесть в сношениях; своих с иностранными владетелями действовали явно друг против друга. Посылая к Елене с жалобами, что муж ее возбуждает против него Швецию и татар, Иоанн наказал послу: если Елена скажет, что Александр посылал в Орду и в Швецию по своим делам, а не для того, чтоб возбуждать их против Москвы, то отвечать ей, что он именно посылал в Орду наводить Ахматовых сыновей на Иоанна и Менгли-Гирея, с чем посылал в Швецию, и то в Москве известно; если она хочет, то отец пришлет ей грамоты ордынские, да и о том объявит, с чем муж ее посылал к шведскому правителю Стену Стуру. Александр с своей стороны упрекал Иоанна за сношения с Менгли-Гиреем, клонившиеся ко вреду Литве. Помирившись с Александром и выдавши за него дочь, Иоанн объявил об этом Менгли-Гирею, прибавив: «А я, в чем тебе дал слово, что в наших грамотах записано, на том и теперь стою; другу твоему я друг, а недругу недруг». Менгли-Гирей сначала подивился такой перемене в отношениях Москвы к Литве, — перемене, происшедшей без его ведома, но кончил просьбою: «Прошенье мое такое: мисюрский султан прислал шатер писаный и шитый, узорчатый, даст бог, в вешние дни буду в нем есть и пить, так надобны серебряные чары в два ведра хорошей работы да наливки серебряные: прошу их у тебя. Чтоб наливка не мала была, смотря по чаре, доброй бы работы наливка была; твоя, брата моего, любовь ночью и днем с сердца не сойдет; серебряную чашу меду за твою, брата моего, любовь всегда полную пьем; у нас такой чары сделать мастера доброго не добудешь, а у тебя мастера есть». Иоанн послал сказать хану: «Мы говорили литовским послам, чтоб и с тобою князь их был в мире; а не известили тебя о нашем союзе с Литвою потому, что была зима. Если помиришься с литовским, то очень хорошо, а если он с тобою не помирится или, помирившись с нами и с тобою, друг станет опять нам недругом, тогда мы с тобою перешлемся и будем делать по совету, как нам будет пригоже». С другим послом Иоанн велел сказать хану еще яснее: «Если теперь Александр с тобою помирится, то ты дай нам знать; если и не помирится, то ты также дай нам знать, а мы с тобою, своим братом, и теперь на него заодно».
Между тем частые сношения между Москвою и Литвою не прерывались: Александр все требовал, чтоб отданы были земли, захваченные Иоанновыми подданными у Литвы по заключении уже мира, требовал высылки общих судей для решения споров между пограничниками, требовал, чтоб тесть, по договору, помирил его с Менгли-Гиреем и Стефаном, которые, толкуя о мире, опустошают его волости. Иоанн отвечал: «Мы посылали к зятю говорить о том, что он имя наше пишет не так, как следует по мирному договору, о церкви, которой он не строит для жены своей, о панах и паньях греческого закона, которых он к ней не приставляет, а он в ответах своих обо всех этих начальных, больших делах ничего нам не говорит, он требует, чтоб мы, по договору, помирили его с Менгли-Гиреем и Стефаном молдавским, а сам договора не соблюдает. Но мы, памятуя наше свойство, что наша дочь за ним, посылаем к Менгли-Гирею и Стефану, чтоб помирились с Литвою, хотя бы нам и непригоже было посылать, когда он из крестного целования выступает. Александр просит о съезде бояр на границах и срок назначает; мы этого сами давно хотим, чтоб нашим боярам, с его панами съехавшись, обидным делам на обе стороны управу учинить и грамоты написать; но боярам нашим как в грамотах писать наше имя, когда брат наш и зять не хочет писать его как следует по мирному договору? Когда он начальные дела нам по докончанию исправит, тогда мы и пошлем бояр на съезд».
Таким образом, для Иоанна большими, начальными делами был титул государя всея Руси и построение для Елены церкви греческого закона. В ноябре 1497 года Иоанн послал в Литву Микулу Ангелова, который должен был сказать от него Елене: «Я тебе приказывал, чтоб просила мужа о церкви, о панах и паньях греческого закона, и ты просила ли его об этом? Приказывал я к тебе о попе да о боярыне старой, и ты мне отвечала ни то ни се. Тамошних панов и паней греческого закона тебе не дают, а наших у тебя нет: хорошо ли это?» Ангелову дан был наказ — дознаться: когда идет у великой княгини Елены служба, то она на службе стоит ли? Елена отвечала Ангелову: «О церкви я била челом великому князю, но он и мне отвечает то же, что московским послам; поп Фома не по мне, а другой поп со мной есть из Вильны очень хороший. А боярыню как ко мне из Москвы прислать, как ее держать, как ей с здешними сидеть? Ведь мне не дал князь великий еще ничего, чем кого жаловать; двух-трех пожаловал, а иных я сама жалую. Если бы батюшка хотел, то тогда же боярыню со мною послал; а попов мне кого знать? Сам знаешь, что я на Москве не видала никого. А что батюшка приказывает, будто я наказ его забываю, так бы он себе и на сердце не держал, что мне наказ его забыть: когда меня в животе не будет, тогда отцовский наказ забуду. А князь великий меня жалует, о чем ему бью челом, и он жалует, о ком помяну. А вот которая у меня посажена панья, и теперь она уже тишает». В грамоте к отцу Елена писала, что муж не дает следующих ей волостей потому, что тесть побрал у него много земель после заключения мира.
Понятно, что Александр не хотел построить для жены православной церкви, не хотел окружать ее людьми православного исповедания, ибо понятно, как духовенство католическое и паны литовские латинского исповедания должны были смотреть на то, что их великая княгиня была греческой веры. Александр, давая знать римскому двору о браке своем с Еленою, обманул его насчет грамоты о вере, данной Иоанну, писал, что он обещал тестю не принуждать жены к принятию католицизма, если она сама не захочет принять его, следовательно, указывал на свою прежнюю грамоту, которая была отвергнута Иоанном. Но что значила для папы присяга, данная некатолику? И Александр VI отвечал литовскому князю, что совесть его останется совершенно чиста, если он употребит все возможные средства для склонения Елены к католицизму; только в 1505 году папа Юлий II позволил Александру жить с иноверною женою в ожидании смерти отца ее, который уже очень стар, или в ожидании какого-нибудь другого обстоятельства. Поэтому неудивительно, что в 1499 году подьячий Шестаков прислал к вяземскому наместнику, князю Оболенскому, письмо следующего содержания: «Здесь у нас произошла смута большая между латинами и нашим христианством: в нашего владыку смоленского дьявол вселился, да в Сапегу еще, встали на православную веру. Князь великий неволил государыню нашу, великую княгиню Елену, в латинскую проклятую веру, но государыню нашу бог научил, да помнила науку государя отца своего, и она отказала мужу так: вспомни, что ты обещал государю отцу моему, а я без воли государя отца моего не могу этого сделать, обошлюсь, как меня научит? Да и все наше православное христианство хотят окрестить; от этого наша Русь с Литвою в большой вражде. Этот списочек послал бы ты к государю, а государю самому не узнать. Больше не смею писать, если бы можно было с кем на словах пересказать».
Иоанн, получив записку Шестакова, послал в Литву Ивана Мамонова с приказом от себя и от жены к Елене, чтоб пострадала до крови и до смерти, а веры греческого закона не оставляла. Решившись начать войну, Иоанн хотел узнать средства противника и потому наказал Мамонову: «Пытать, был ли у Александра Стефанов посол и заключен ли мир между Молдавиею и Литвою. Польский и венгерский короли в мире ли с Стефаном? Турский и перекопский мирны ли с польским, литовским и молдавским?» Об отношениях Литвы к Молдавии сам Александр уведомил тестя чрез посла своего Станислава Глебовича, который объявил о мире между Стефаном и Александром и от имени последнего приглашал Иоанна помочь Молдавии против турок. «Сам можешь разуметь, — велел сказать Александр, — что Стефана-воеводы панство есть ворота всех христианских земель нашего острова; не дай бог, если турки им овладеют!» Глебович жаловался, что наместник козельский захватил села карачевские и хотимльские, что бояре, живущие на новгородских границах, отняли торопецкие земли; относительно титула Иоаннова Александр велел объявить следующее: «В докончальной записи вписаны были все земли и места и волости литовские, кроме замка Киева и пригородов, теперь впиши Киев либо особый лист нам дай на него, тогда и будем тебя писать, как написано в договоре». Иоанн велел отвечать, что подаст помощь Стефану, когда тот сам пришлет просить ее, что земли, отнятые наместником козельским, исстари принадлежат к его городу, что Александр выступил из договора, принуждая Елену принять латинство; относительно Киева и титула ответ был такой: «Князь бы великий сам положил на своем разуме, гораздо ли так к нам приказывает? Мимо нашего с ним договора и крестного целования не хочет нам править по докончанию да такие нелепицы к нам и приказывает мимо дела».
Скоро после этого Менгли-Гирей прислал в Москву условия, на которых хотел помириться с Литвою: он требовал ежегодной дани с 13 литовских городов, между которыми были Киев, Канев, Черкассы, Путивль. «По тем городкам, — писал хан, — дараги были и ясаки брали». С этими условиями Иоанн отправил в Литву опять Мамонова, который должен был требовать, чтоб Александр дал ответ, пока Менгли-Гиреевы послы в Москве; Елене Мамонов должен был сказать упрек, зачем она таится от отца касательно принуждении к перемене веры, и новое увещание быть твердою в православии. Александр отвечал с Мамоновым: «Пусть великий князь сам посмотрит и совет нам свой даст о Киеве и других городах наших — пристойные ли то речи? Менгли-Гирей хочет от нас того, чего его предки от наших предков никогда не хотели. Поговорим с папами Радою и пришлем с ответом своего посла, а великий князь до тех пор пусть Менгли-Гиреева посла позадержит». Иоанн послал сказать Менгли-Гирею: «Мы по твоему слову посла своего посылали к великому князю Александру и то ему сказали, какого ты с ним мира хочешь. Он нам велел сказать с нашим послом, что его люди при отце его и деде к вашей Орде даньщиками никогда не бывали, и обещал нам для этих дел выслать своих послов, приказавши, чтоб мы от себя твоих послов не отпускали до тех пор, пока будут у нас его послы, и мы затем твоих послов у себя и держали, ждали к себе от него послов, но он к нам послов не присылывал. И если князь великий Александр послов своих к нам не прислал, так он с тобою мира не хочет; с нашими недругами, с Ахматовыми детьми, ссылается, наводит их на нас, а которые послы Ахматовых детей теперь у него, и он тех послов в Орду отпускает да и своих послов туда шлет и в своем слове не стоит, что приказывал нам, будто мира с тобою хочет. И если он с тобою, нашим братом, мира не хочет, то и я с ним мира не хочу для тебя, хочу с тобою, своим братом, по своей правде на него быть заодно, и если пришлет к тебе князь великий Александр за миром, то ты бы с ним не мирился без нашего ведома; как даст бог нам с литовским свое дело делать и на него наступить, то мы с тобою сошлемся». Послу было наказано: "Беречь накрепко, чтоб Менгли-Гирей с великим князем литовским не мирился, не канчивал. Если Менгли-Гирей спросит, в мире ли великий князь с литовским или нет, то послу отвечать: «Александр хотел прислать послов с ответом насчет мира с тобою и не прислал; с тех пор государь наш для тебя с ним в размирьи». Если хан спросит: «В чем у них размирье?» — отвечать: «Приехал князь Бельский с вотчиною, и великий князь его принял».
Действительно, прислал в Москву князь Семен Иванович Бельский бить челом великому князю, чтоб пожаловал, принял его в службу и с отчиною: терпят они в Литве большую нужду за греческий закон; великий князь Александр посылал к своей великой княгине Елене отметника православной вере, Иосифа, владыку смоленского, да епископа своего виленского и монахов бернардинских, чтоб приступила к римскому закону; посылал и к князьям русским, и к виленским мещанам, и ко всей Руси, которая держит греческий закон, принуждает ее приступить к римскому закону, а смоленскому владыке великий князь обещал за то Киевскую митрополию. Иоанн принял Бельского и послал сказать Александру: «Князь Бельский бил челом в службу; и хотя в мирном договоре написано, что князей с вотчинами не принимать, но так как от тебя такого притеснения в вере и прежде от твоих предков такой нужды не бывало, то мы теперь князя Семена приняли в службу с отчиною». Бельский также послал Александру грамоту, в которой слагал с себя присягу по причине принуждения к перемене веры. За Бельским перешли с богатыми волостями князья, до сих пор бывшие заклятыми врагами великого князя московского: князь Василий Иванович, внук Шемяки, и сын приятеля Шемякина, Ивана Андреевича Можайского, князь Семен Иванович; князь Семен поддался с Черниговом, Стародубом, Гомелем, Любичем; Шемячич — с Рыльском и Новгородом Северским; поддались другие князья, менее значительные, — Мосальские, Хотетовские, все по причине гонения за веру. Иоанн послал объявить Александру, что принял в службу Можайского с Шемячичем, и в то же время послал складную грамоту, или объявление войны.
Московские войска выступили в поле под начальством хана Магмет-Аминя и воеводы Якова Захарьевича Кошкина, заняли города: Мценск, Серпейск, Мосальск, Брянск, Путивль; князья северские — Можайский и Шемячич — были приведены к присяге; другая рать, под начальством боярина Юрия Захарьевича Кошкина, взяла Дорогобуж. Вслед за ним великий князь отправил тверскую рать под начальством князя Даниила Щени, который должен был начальствовать большим полком, а боярин Юрий — сторожевым; Юрий обиделся и писал в Москву, что ему в сторожевом полку быть нельзя: «То мне стеречь князя Данила!» Великий князь велел отвечать ему: «Гораздо ль так делаешь? Говоришь, что тебе непригоже стеречь князя Данила: ты будешь стеречь не его, но меня и моего дела; каковы воеводы в большом полку, таковы и в сторожевом: так не позор это для тебя». Юрий успокоился. Между тем литовское войско под начальством гетмана князя Константина Острожского приближалось к Дорогобужу и 14 июля 1500 года, в годовщину Шелонской битвы, встретилось с московским на Митькове поле, на речке Ведроше. Благодаря тайной засаде, решившей дело, московские воеводы одержали совершенную победу: гетман князь Острожский и другие литовские воеводы попались в плен. 17 июля получил великий князь весть о победе, и была радость большая в Москве, говорят летописцы. Победителей великий князь послал спросить о здоровье; пленники привезены в Москву и отсюда разосланы по городам: князь Константин Острожский отправлен в Вологду в оковах; держали его крепко, но поили и кормили довольно; прочим князьям и панам давали по полуденьге на день, а Константину — по четыре алтына; скоро, впрочем, он присягнул служить великому князю московскому, получил свободу и земли.
Войска новгородские, псковские и великолуцкие под начальством племянников великокняжеских, Ивана и Федора Борисовичей, и боярина Андрея Челяднина взяли Торопец; новые подданные московские, князья северские — Можайский и Шемячич — вместе с боярами — князем Ростовским и Семеном Воронцовым, одержали победу над литовцами под Мстиславлем, положив тысяч семь неприятелей на месте. Этим окончились значительные действия московских войск в областях литовских; сын великого князя, Димитрий Иоаннович, посланный под Смоленск, не мог взять этого города и ограничился взятием Орши и опустошением литовских областей, которое было потом повторено князьями северскими. Военные действия шли медленно. Деятельнее шли сношения обоих государей, московского и литовского, с соседними владельцами, у которых они искали помощи друг против друга. Мы видели, как Иоанн с самого начала хотел вооружить против Литвы Менгли-Гирея, стараясь уверить его, что мир с Александром разорван вследствие нежелания последнего помириться с Крымом. Это уверение повторено было с новым послом, который должен был уговаривать хана, чтоб шел на литовские владения, именно к Слуцку, Турову, Пинску, Минску. Менгли-Гирей остался верен союзу с Москвою, и сыновья его не раз принимались опустошать литовские и польские владения, хотя Александр и старался склонить хана на свою сторону; через киевского воеводу, князя Димитрия Путятича, он велел напомнить Менгли-Гирею о давней приязни, бывшей между их отцами — Ази-Гиреем и Казимиром: «Когда же ты по смерти отцовской нарушил приязнь с Литвою, то сам посмотри, что из этого вышло: честь твоя царская не по-прежнему стоит, понизилась, пошлины все от твоего царства отошли и столу твоему никто не кланяется, как прежде кланивались; кто перед твоим отцом холопом писывался, тот теперь тебе уже братом называется. Сам можешь знать, какую высокую мысль держит князь московский, если он зятю своему клятвы не сдержал, то сдержит ли он ее тебе? А что он родным братьям своим поделал, также нарушивши клятву? Если ему удастся захватить украинские города литовские и стать тебе близким соседом, можешь ли сидеть спокойно на своем царстве? Если же будешь заодно с великим князем литовским, то он велит с каждого человека в земле Киевской, Волынской и Подольской давать тебе ежегодно по три деньги». Но крымцы не соблазнились этим предложением: они предпочитали брать деньги вместе с людьми в областях литовских.
Легче было Александру убедить Стефана молдавского разорвать союз с Иоанном, потому что последний в это время возложил опалу на дочь Стефанову, Елену, лишил наследства сына ее, Димитрия. Александр дал знать об этом Стефану; московский посол в Крыму, Заболоцкий, писал к своему князю: «Менгли-Гиреев человек, посланный с твоими грамотами к Стефану воеводе, нашел его в Польской земле под Галичем; Стефан, прочтя грамоты, хотел отпустить твоих послов, как пришла ему грамота от Александра, который пишет: „Ты меня воюешь в одно время с недругом моим, великим князем московским; но он и тебе теперь недруг же: дочь твою и внука посадил в темницу и великое княжение у внука твоего отнял да отдал сыну“. И Стефан воевода сейчас же прислал к царю Менгли-Гирею своего человека доброго с грамотою и речами, пишет: „Разыщи мне подробно, правду ли мне Александр писал; и если он солгал, то я московских послов к тебе отпущу сейчас же“. И царь меня пытал накрепко наедине да и к присяге меня хотел привести; но я царю говорил: „Все это, государь, ложь, неправда, все это Александр от себя затеял, недруг на недруга чего не взведет, что хочет, то затеет“. И царь Стефану о том отписал». Но правда не могла утаиться от воеводы; впрочем, кроме кратковременной задержки послов и художников, ехавших в Москву через Молдавию, неудовольствие Стефана не имело других важнейших следствий. Союз Александра с Ахматовыми сыновьями причинил немного более вреда Московскому государству; гораздо важнее был союз его с магистром ливонским, отвлекшим московские силы к псковским границам, о чем будет речь в своем месте.
На престолах польском, чешском и венгерском сидели естественные союзники Александра — родные братья. До нас дошли посольские речи Александра к брату его, Владиславу, королю венгерскому, в которых всего любопытнее указание на религиозные движения в Литве. «Вы должны, — говорил литовский посол Владиславу, — подать помощь нашему государю не только по родству кровному, но и для святой веры христианской, которая утверждена в Литовской земле трудами деда вашего, короля Владислава (Ягайла). С тех пор до последнего времени Русь покушается ее уничтожить, не только Москва, но и подданные княжата литовские; на отца вашего, короля Казимира, они вставали по причине веры, по той же причине встают теперь и на вас, сыновей его. Брат ваш, Александр, некоторых из них за это казнил, а другие убежали к московскому князю, который вместе с ними и поднял войну, ибо до него дошли слухи, что некоторые князья и подданные нашего государя, будучи русской веры, принуждены были принять римскую». Братья могли только обещать Александру ходатайствовать за него пред тестем. Но еще не дожидаясь этого ходатайства, сам Александр в начале 1500 года прислал в Москву смоленского наместника Станислава Кишку жаловаться на начатие неприятельских действий со стороны Иоанна и оправдаться в обвинениях, которые последний взводил на него. «Мы поудержались писать тебя великим князем всея Руси, — велел сказать Александр, — потому что по заключении мира тотчас же начались нам от тебя обиды большие; ты нам объявил, что обиды прекратятся, когда мы напишем твое имя как следует, и вот мы его теперь написали сполна. Ты велел нам сказать, что принял князя Бельского с отчиною, потому что мы посылали к нему епископа виленского и митрополита приводить его к римскому закону, но он не мог тебе правды сказать, как лихой человек и наш изменник: мы его уже третий год и в глаза не видали. Слава богу, в нашей отчине, Великом княжестве Литовском, княжат и панят греческого закона много и получше его, этого нашего изменника, да никогда силою и нуждою предки наши и мы к римскому закону их не приводили и не приводим. В Орду Заволжскую мы посылали по нашим делам украинским, а не на твое лихо. Великую княгиню нашу к римскому закону не принуждаем и дивимся тому, что ты веришь больше лихим людям, которые, забывши честь и души свои и наше жалованье, изменили нам и убежали к тебе, чем нам, брату своему. Что же касается церкви, которую надобно построить на сенях, да панов и паней греческого закона, то об этом между нами и речи не было, мы об этом ничего не знаем; папы наши, которые были у тебя, нам об этом ничего не сказали».
Иоанн велел отвечать: «Мы к брату своему Александру не об одном нашем имени приказывали, а теперь он только одно наше имя в своей грамоте как следует по докончанью написал. Говорит, что никого не принуждает к римскому закону; так ли это он не принуждает? К дочери нашей, к русским князьям, панам и ко всей Руси посылает, чтоб приступили к римскому закону! Сколько велел поставить римских божниц в русских городах, в Полоцке и в других местах? Жен от мужей и детей от отцов с имением отнимают да сами крестят в римский закон; так-то зять наш не принуждает Русь к римскому закону? О князе же Семене Бельском известно, что он приехал к нам служить, не желая быть отступником от греческого закона и не хотя своей головы потерять; так какая же его тут измена?»
В генваре 1501 года приехал в Москву посол от Владислава, короля венгерского и богемского. Это был не первый посол венгерский в Москве при Иоанне III: сношения с Венгриею начались еще с 1482 года, когда король Матвей Корвин, имея нужду в союзниках против Казимира польского, прислал к московскому великому князю с предложением действовать вместе против общего врага. Разумеется, предложение было принято, и начались пересылки между двумя дворами, причем Иоанн старался побуждать Матвея к решительной войне с Польшею, уверяя, что он с своей стороны действует против Казимира, взял Тверь, где княжил друг и свойственник польского короля, кроме того, взял города и волости литовские, что хотя он и пересылается с Казимиром, но единственно о порубежных обидных делах, мира же между ними нет. Отношения переменились, когда вместо Матвея, врага Казимирова, королем венгерским стал сын Казимиров, Владислав, который теперь прислал в Москву ходатайствовать за брата своего, Александра, вместе с третьим Казимировичем, Яном Альбрехтом, королем польским. Короли уговаривали Иоанна помириться с зятем, ибо война их причиняет большой вред всему христианству, развлекая силы христианских государей, которые должны быть все заодно против турок; в случае если Иоанн не примет их ходатайства, Казимировичи грозились помогать брату и княжеству Литовскому, из которого все они вышли, просили также отпустить на поруку пленников, взятых в Литве. Иоанн отвечал изложением известных уже причин, заставивших его начать войну с зятем: «Мы зятю своему ни в чем не выступили, он нам ни в чем не исправил: так если король Владислав хочет брату своему неправому помогать, то мы, уповая на бога, по своей правде против своего недруга хотим стоять, сколько нам бог поможет: у нас бог помощник и наша правда». Относительно пленных бояре отвечали: «В землях нашего государя пет такого обычая, чтоб пленников отпускать на присяге или поруке, а нужды им нет никакой, всего довольно — и еды, и питья, и платья». Наконец, Иоанн велел объявить, что если зять пришлет за миром, то он с ним миру хочет, как будет пригоже.
Александр прислал пана Станислава Нарбутовича с теми же речами, с какими приезжал и прежний посол, Станислав Кишка, и получил тот же ответ с некоторыми новыми жалобами: «Как наша дочь к нему приехала и он в то время ни одному владыке не велел у себя в Вильне быть, а нареченному митрополиту Макарию не велел венчать нашей дочери, которую дочь княжескую или боярскую греческого закона она возьмет к себе и он ту силою велит окрестить в латинство. Он говорит, что не принуждал русских к латинству, но это делалось не тайно, а явно, ведомо это и в наших землях, и вашей всей Руси и Латыне; которые его люди у нас в плену и те то же сказывают. Он хочет, чтоб мы в его отчину не вступались, отдали ему те города и волости, которые люди наши взяли; но все эти города и волости, также земли князей и бояр, которые приехали нам служить, — все это исстари наша отчина». Иоанн повторил, что если Александр пришлет великих послов, панов радных, то он охотно заключит мир на условиях, какие сочтет приличными; то же писали и бояре московские радным панам литовским, которые просили их стараться о мире. Паны отвечали, что отправление великих послов задержано было смертью польского короля Яна Альбрехта, наследником которого провозглашен был Александр. Опять Литва соединилась с Польшею, но чрез это соединение, как и прежде, силы ее не увеличились. Александр по-прежнему желал прекращения войны с Москвою; явился новый ходатай: папа Александр VI писал к Иоанну, что немилостивый род турецкий не перестает наступать на христианство и вводить его в крайнюю пагубу, что турки взяли уже два венецианских города — Модон и Корон в Морее, а теперь покушаются напасть на Италию, что в таких обстоятельствах всем христианским правителям надобно быть в согласных мыслях.
Эту грамоту привез новый венгерский посол, который от имени своего короля говорил, что общий поход христианских государей против турок задерживается единственно войною Иоанна с Александром. Иоанн отвечал: «Мы с божьею волею, как наперед того за христианство, против поганства стояли, так и теперь стоим и вперед, если даст бог, хотим, уповая на бога, за христианство, против поганства стоять, как нам бог поможет; и просим у бога того, чтоб христианская рука высока была над поганством. А что у нас с зятем война случилась, тому мы не ради, началась война не от нас, а от него. Короли Владислав и Александр объявляют, что хотят против нас, за свою отчину стоять; но короли что называют своею отчиною? Не те ли города и волости, с которыми князья русские и бояре приехали к нам служить и которые наши люди взяли у Литвы? Папе, надеемся, хорошо известно, что короли Владислав и Александр — отчичи Польского королевства да Литовской земли от своих предков; а Русская земля — от наших предков, из старины, наша отчина. Когда мы заключили договор с великим князем Александром, то для свойства уступили ему эти свои вотчины, но когда зять наш не стал соблюдать договора, то нам зачем свою отчину покидать и за нее не стоять? Папа положил бы то на своем разуме, гораздо ли то короли делают, что не за свою отчину хотят с нами воевать?»
Венгерский посол просил опасной грамоты для больших польских и литовских послов, которые должны приехать для мирных переговоров, грамота была дана, и послы явились; то были: воевода ленчицкий Петр Мешковский и наместник полоцкий Станислав Глебович; Елена прислала от себя канцлера своего, Ивана Сапежича, который привез Иоанну такое письмо от дочери: «Господин и государь батюшка! Вспомни, что я служебница и девка твоя, а отдал ты меня за такого же брата своего, каков ты сам; знаешь, что ты ему за мною дал и что я ему с собой принесла; но государь муж мой, нисколько на это не жалуясь, взял меня от тебя с доброю волею и держал меня во все это время в чести и в жаловании и в той любви, какую добрый муж обязан оказывать подружию, половине своей. Свободно держу я веру христианскую греческого обычая: по церквам святым хожу, священников, дьяконов, певцов на своем дворе имею, литургию и всякую иную службу божью совершают передо мною везде, и в Литовской земле, и в Короне Польской. Государь мой король, его мать, братья-короли, зятья и сестры, и паны радные, и вся земля — все надеялись, что со мною из Москвы в Литву пришло все доброе: вечный мир, любовь кровная, дружба, помощь на поганство; а теперь видят все, что со мною одно лихо к ним вышло: война, рать, взятие и сожжение городов и волостей, разлитие крови христианской, жены вдовами, дети сиротами, полон, крик, плач, вопль! Таково жалование и любовь твоя ко мне! По всему свету поганство радуется, а христианские государи не могут надивиться и тяжко жалуются: от века, говорят, не слыхано, чтоб отец своим детям беды причинял. Если, государь батюшка, бог тебе не положил на сердце меня, дочь свою, жаловать, то зачем меня из земли своей выпустил и за такого брата своего выдавал? Тогда и люди бы из-за меня не гибли, и кровь христианская не лилась. Лучше бы мне под ногами твоими в твоей земле умереть, нежели такую славу о себе слышать, все одно только и говорят: для того он отдал дочь свою в Литву, чтоб тем удобнее землю и людей высмотреть. Писала бы к тебе и больше, да с великой кручины ума не приложу, только с горькими и великими слезами и плачем тебе, государю и отцу своему, низко челом бью: помяни, бога ради, меня, служебницу свою и кровь свою, оставь гнев неправедный и нежитье с сыном и братом своим и первую любовь и дружбу свою к нему соблюди, чтоб кровь христианская больше не лилась, поганство бы не смеялось, а изменники ваши не радовались бы, которых отцы предкам нашим изменили там, на Москве, а дети их тут, в Литве. А другого чего мне нельзя к тебе и писать. Дай им бог, изменникам, того, что родителю нашему от их отцов было. Они между вами, государями, замутили, да другой еще, Семен Бельский Иуда, с ними, который, будучи здесь, в Литве, братию свою, князя Михайла и князя Ивана, переел, а князя Федора на чужую сторону прогнал; так, государь, сам посмотри, можно ли таким людям верить, которые государям своим изменили и братью свою перерезали и теперь по шею в крови ходят, вторые Каины, да между вами, государями, мутят? Смилуйся, возьми по-старому любовь и дружбу с братом и зятем своим! Если же надо мною не смилуешься, прочною дружбою с моим государем не свяжешься, тогда уже сама уразумею, что держишь гнев не на него, а на меня, не хочешь, чтоб я была в любви у мужа, в чести у братьев его, в милости у свекрови и чтоб подданные наши мне служили. Вся вселенная ни на кого другого, только на меня вопиет, что кровопролитие сталось от моего в Литву прихода, будто я к тебе пишу, привожу тебя на войну: если бы, говорят, она хотела, то никогда бы такого лиха не было; мило отцу дитя, какой на свете отец враг детям своим? И сама разумею, и по миру вижу, что всякий заботится о детках своих и о добре их промышляет; только одну меня, по грехам, бог забыл. Слуги наши не по силе, и трудно поверить, какую казну за дочерями своими дают, и не только что тогда дают, но и потом каждый месяц обсыпают, дарят и тешат; и не одни паны, но и все деток своих тешат; только на одну меня господь бог разгневался, что пришло твое нежалованье; а я пред тобою ни в чем не выступила. С плачем тебе челом бью: смилуйся надо мною, убогою девкою своею, не дай недругам моим радоваться обиде моей и веселиться о плаче моем. Если увидят твое жалование на мне, служебнице твоей, то всем буду честна, всем грозна; если же не будет на мне твоей ласки, то сам можешь разуметь, что покинут меня все родные государя моего и все подданные его». В том же смысле Елена писала к матери и двоим братьям — Василию и Юрию.
Отпуская послов договариваться о мире, Александр наказал им не соглашаться на то, чтоб Иоанн писался государем всея Руси; если не будут в состоянии этого вытребовать, то должны по крайней мере настоять, чтоб Иоанн не писался государем всея Руси, посылая грамоты к Александру в королевство Польское. Если московский скажет, что прежде писали его государем всея Руси, то отвечать, что тогда был мир и Александр еще не был выбран королем польским, был только великим князем литовским; а теперь, когда он уже королем, то нельзя Иоанну писаться государем всея Руси, потому что под королевством Польским большая часть Руси. На построение греческой церкви для Елены и на выбор слуг для нее только из православных послы не должны были соглашаться. Если великий князь московский скажет о принуждении Елены к римскому закону, то отвечать, что принуждения нет, но папа требует, чтоб Елена была послушна римской церкви, причем вовсе не нужно, чтоб она и остальные русские снова крестились, пусть только находятся в послушании престолу апостольскому по приговору Флорентийского собора, а жить могут по прежнему своему греческому обычаю. Но если мир за этим одним остановится то объявить, что дело будет отложено до новых переговоров с папою. Если скажут, что король принуждает Русь к римскому закону и строит церкви римские по местам русским, то отвечать, что король держит своих подданных, как держал их отец его, Казимир: кто в каком законе хочет жить, тот в том и живет, кто какие церкви хочет строить, тот такие и строит. Прежде нельзя было строить русских церквей, а теперь позволено. Королю нет дела, как московский держит своих подданных относительно веры, так пусть и московский не вмешивается, как держит король своих подданных. Если московский умер, то приступить к старым записям, Витовтовым либо Казимировым, чтоб тех земель поступились, которые забраны. Если же станут говорить о записях, которые были прежде Витовта, о записи Олгердовой, в которой тот записал земли великому князю московскому, то отвечать, что Олгерд был взят в плен и потому принужден был на все согласиться, как пленный. В сущности мир должен быть заключен на тех самых условиях, на каких был заключен последний мир; если же в Москве не захотят отдать всех земель, взятых после того, то заключить перемирие на три года.
Но как скоро послы объявили, что им велено заключить мир на условиях прежнего, то бояре сказали решительно: «Тому нельзя статься, как вы говорите, чтоб по старому докончанию быть любви и братству, то уж миновало. Если государь ваш хочет с нашим государем любви и братства, то он бы государю нашему отчины его, Русской земли, поступился». Венгерский посол вмешался в дело, и при его посредничестве заключено было перемирие на шесть лет, от 25 марта 1503 до 25 марта 1509 года. Перемирная грамота написана от имени великого князя Иоанна, государя всея Руси, сына его, великого князя Василия, и остальных детей. Александр обязался не трогать земель московских, новгородских, псковских, рязанских, пронских, уступил землю князя Семена Стародубского (Можайского), Василия Шемячича, князя Семена Бельского, князей Трубецких и Мосальских, города: Чернигов, Стародуб, Путивль, Рыльск, Новгород Северский, Гомель, Любеч, Почеп, Трубчевск, Радогощ, Брянск, Мценск, Любутск, Серпейск, Мосальск, Дорогобуж, Белую, Торопец, Острей, всего 19 городов, 70 волостей, 22 городища, 13 сел.
После скрепления договора крестным целованием Иоанн снова потребовал у послов, чтоб Александр не принуждал Елены к римскому закону, поставил у нее на сенях греческую церковь, приставил слуг и служанок православных: «А начнет брат наш дочь нашу принуждать к римскому закону, то пусть знает: мы этого ему не спустим, будем за это стоять, сколько нам бог пособит». Послы, поговорив между собою, отвечали, что папа два раза присылал к Александру, требует, чтоб Елена была послушна апостольскому престолу и ходила в латинскую церковь; он хочет не того, чтоб Елена вторично крестилась и свой греческий закон оставила он хочет только, чтоб она и все русские были в соединении с Римом по решению Флорентийского собора. Так как теперь папский посол в Москве, то не угодно ли будет великому князю приказать что-нибудь к папе об этом деле или отправить в Рим своего посла, с которым бы вместе великий князь Александр отправил и своего. Иоанн сказал на это: «Нам о своей дочери, о том деле, зачем к папе посылать своего посла? О том деле, о своей дочери, нам к папе не посылать, а скажите брату и зятю, чтоб, как нам обещал, на том бы и стоял, чтоб за то между нами нежитья не было». Еленина посла Ивана Сапегу Иоанн отправил с такими словами: "Ивашка! Привез ты к нам грамоту от нашей дочери, да и словами нам от нее говорил, но в грамоте иное, не дело написано, и непригоже ей было о том к нам писать. Пишет, будто ей о вере от мужа никакой присылки не было; но мы наверное знаем, что муж ее, Александр, король, посылал к ней, чтоб приступила к римскому закону и ни к одной к ней, а ко всей Руси. Скажи от нас нашей дочери: «Дочка, памятуй бога, да наше родство, да наш наказ, держи свой греческий закон во всем крепко, а к римскому закону не приступай ни которым делом; церкви римской и папе ни в чем послушна не будь, в церковь римскую не ходи, душой никому не норови, мне и всему нашему роду бесчестья не учини, а только по грехам, что станется, то нам и тебе, и всему нашему роду будет великое бесчестье и закону нашему греческому укоризна. И хотя бы тебе пришлось за веру и до крови пострадать, и ты бы пострадала. А только дочка поползнешься, приступишь к римскому закону, волею или неволею, то ты от бога душою погибнешь, а от нас будешь в неблагословенье; я тебя за это не благословлю, и мать не благословит, а зятю своему мы того не спустим: будет у нас с ним за то беспрестанно рать».
Для взятия присяги с Александра в соблюдении договора отправились в Литву послы Петр Плещеев и Константин Заболоцкий; эти послы должны были сказать Елене от отца: «Писала ты к нам, что люди в Литве надеялись всякого добра от твоего приходу, а вместо того к ним с тобою пришло всякое лихо. Но это дело, дочка, сталось не тобою; сталось оно неисправлением брата нашего и зятя, а твоего мужа. Я надеялся, что, как ты к нему придешь, так тобою всей Руси, греческому закону скрепление будет; а вместо того, как ты к нему пришла, так он начал тебя принуждать к римскому закону, а из-за тебя и всю Русь начал принуждать к тому же. Ты ко мне пишешь, что к тебе от мужа о перемене веры никакой присылки не было, а послы твоего мужа нам от него говорили, что папа к нему не раз присылал, чтоб он привел тебя в послушание римской церкви; но если к твоему мужу папа за этим не раз присылал, то это все равно, что и тебе приказывает. Я думал, дочка, то ты для своей души, для нашего имени и родства и для своего имени будешь к нам обо всем писать правду, и ты, дочка, гораздо ли так делаешь, что к нам неправду приказываешь, будто к тебе о вере никакой посылки не было?»
Это были явные речи в ответ на явные же речи и письма Елены, но послы получили от Иоанна наказ: «Если спросит канцлер королевин Ивашка Сапега: есть ли к королеве ответ от отца на те речи, что я от нее говорил, то скажите Сапеге тихо, что ответ есть и к нему есть грамота от великого князя». Этот ответ послы должны были сказать Елене наедине; он состоял в следующем: «Говорил мне от тебя канцлер твой Ивашка Сапега, что ты еще по нашему наказу в законе греческом непоколебима и от мужа в том тебе принуждения мало, а много тебе за греческий закон укоризны от архиепископа краковского, от епископа виленского и от панов литовских; говорят они тебе, будто ты не крещена, и иные речи недобрые на укор нашего закона греческого тебе говорят; да и к папе они же приказывали, чтоб папа к мужу твоему послал и велел тебя привести в послушание римской церкви; говорил он от тебя, что, пока твой муж здоров, до тех пор ты не ждешь никакого притеснения в греческом законе; опасаешься одного, что, если муж твой умрет, тогда архиепископ, епископы и паны станут тебя притеснять за греческий закон, и потому просишь, чтоб мы взяли у твоего мужа новую утвержденную грамоту о греческом законе, к которой бы архиепископ краковский и епископ виленский печати свои приложили и руку б епископ виленский на той грамоте дал нашим боярам, что тебе держать свой греческий закон. Это ты, дочка, делаешь гораздо, что душу и имя свое бережешь, наш наказ помнишь и наше имя бережешь, а я к твоему мужу теперь с своими боярами о грамоте приказал. Да говорил мне от тебя Сапега, что свекровь твоя уже стара, а которые города за нею в Польше, те города всегда бывают за королевами: так чтоб я приказал твоему мужу, если свекрови не станет, то он эти города отдал бы тебе. Дай бог, дочка, чтоб я здоров был, да мой сын, князь великий Василий, и мои дети, твои братья, да твой муж и ты: как будет нам пригоже о том приказать к твоему мужу, и мы ему о том прикажем».
Послы должны были также передать Елене от отца поручение: «Сын мой Василий и дети мои Юрий и Димитрий, твои братья, уже до того доросли, что их следует женить, и я хочу их женить, где будет пригоже; так ты бы, дочка, разузнала, у каких государей греческого закона или римского закона будут дочери, на которых бы было пригоже мне сына Василия женить?» Послы получили наказ насчет того же дела: «Были у венгерского короля Матвея дети Степана, сербского деспота, Юрий да Иван; Иван постригся еще во время Матвея-короля, а Георгий женился и детей прижил, так послам разведывать накрепко: Юрий-деспот в Венгрии жив ли еще и есть ли у него дети, сыновья или дочери, женаты ли, а дочери замужем ли? Если королева Елена укажет государей, у которых дочери есть, то спросить, каких лет дочери, да о матерях их и о них самих не было ли какой дурной молвы». Елена отвечала: «Разведывала я про детей деспота сербского, но ничего не могла допытаться. У маркграфа бранденбургского, говорят, пять дочерей: большая осьмнадцати лет, хрома, нехороша; под большею четырнадцати лет, из себя хороша (парсуною ее поведают хорошу). Есть дочери у баварского князя, каких лет — не знают, матери у них нет; у стетинского князя есть дочери, слава про мать и про них добра. У французского короля сестра, обручена была за Альбрехта, короля польского, собою хороша, да хрома и теперь на себя чепец положила, пошла в монастырь. У датского короля его милость батюшка лучше меня знает, что дочь есть». Когда посол сказал Елене, чтоб она послала в Венгрию разведать о деспотовых дочерях и к маркграфу бранденбургскому, и к другим государям, то она отвечала: «Что ты мне говоришь, как мне посылать? Если бы отец мой был с королем в мире, то я послала бы. Отец мой лучше меня сам может разведать. За такого великого государя кто бы не захотел выдать дочь? Да у них, в Латыни, так крепко, что без папина ведома никак не отдадут в греческий закон; нас укоряют беспрестанно, зовут нас нехристьми. Ты государю моему скажи: если пошлет к маркграфу, то велел бы от старой королевы таиться, потому что она больше всех греческий закон укоряет». Елена давала отцу также своего рода поручения; однажды московский посол должен был сказать ей от отца: «Приказывала ты ко мне о горностаях и о белках, и я к тебе послал 500 горностаев да 1500 подпалей, приказывала ты еще, чтоб прислать тебе соболя черного с ногами передними и задними и с когтями; но смерды, которые соболей ловят, ноги у них отрезывают; мы им приказали соболей черных добывать, и, как нам их привезут, мы к тебе пошлем сейчас же. А что ты приказывала о кречетах, то теперь их нельзя было к тебе послать: путь не установился, а как путь установится, то я к тебе кречетов пришлю сейчас же».
С мужем Елениным у Иоанна происходили беспрерывные сношения, предметом которых по-прежнему были ссоры между пограничными жителями, не перестававшими нападать друг на друга. Однажды Александр прислал сказать тестю, что уже пора ему возвратить Литве взятые у нее по перемирному договору волости, что ему, Александру, жаль своей отчины. Иоанн велел отвечать, что и ему также жаль своей отчины, Русской земли, которая за Литвою, — Киева, Смоленска и других городов. В другой раз Александр прислал жаловаться, что его наместник кричевский, Евстафий Дашкович, изменил ему, убежал вместе с другими кричевскими дворянами в Москву, пограбивши пограничных литовских жителей. Иоанн отвечал: «В наших перемирных грамотах написано так: вора, беглеца, холопа, рабу, должника по исправе выдать; Евстафий же Дашкович у короля человек был знатный, воеводою бывал во многих местах на Украине, а лихого имени про него мы не слыхали никакого; держал он от короля большие города, а к нам приехал служить добровольно и сказывает, что никому никакого вреда не сделал. И прежде, при нас, и при наших предках, и при Королевых предках, на обе стороны люди ездили без отказов; так и Дашкович к нам приехал теперь, и потому он наш слуга».
Как Иоанн смотрел на перемирие с Литвою, видно из наказов послам, отправлявшимся в Крым: «Если Менгли-Гирей захочет идти на Литовскую землю, то не отговаривать, только нейти самому с татарским войском. Если приедут литовские послы в Крым за перемирием, то говорить Менгли-Гирею, чтоб он не мирился, а если он скажет, что великий князь перемирье взял, то отвечать: „Великому князю с литовским прочного миру нет; литовский хочет у великого князя тех городов и земель, что у него взяты, а князь великий хочет у него своей отчины, всей Русской земли; взял же с ним теперь перемирье для того, чтоб люди поотдохнули да чтоб взятые города за собою укрепить: которые были пожжены, те он снова оградил, иные детям своим отдал, в других воевод посажал, а которые люди были недобры, тех он вывел да все города насадил своими людьми… С кем Александру стоять? Ведома нам литовская сила!“» Детей ханских посол должен был уговаривать, чтоб не давали отцу мириться с Литвою: «Ведь вам тогда не воевать: так у вас весь прибыток отойдет».
Иоанн имел право говорить: «С кем Александру стоять?», ибо королю было мало надежды и на помощь самого деятельного союзника своего, магистра ливонского. Мы видели, что в 1460 году с немцами ливонскими было заключено перемирие на пять лет, но еще не дошло двух лет до перемирного сроку, как начались опять ссоры у псковичей с немцами: в Дерпте посадили в тюрьму посла и гостя псковского, псковичи посадили в тюрьму немецкого гостя, и вслед за тем зимою явилась немецкая рать к Новому Городку и начала бить пушками в его стены. Получивши весть, что немцы под Новым Городком, псковичи собрались наспех с двумя посадниками в небольшом числе и поехали туда, а немцы, услыхав, что идет псковская сила, отбежали от города и запас свой кинули. Но скоро опять пришла весть, что немцы воюют псковские села; тогда псковичи, собравшись с пригорожанами, пошли к Городку, но немцев уже не нашли: те убежали в свою землю. Посадники и псковичи стали думать: куда бы пойти за ними? И решили идти к Воронью камню. Когда вся псковская сила была уже на озере, пришел доброхот из-за рубежа, чудин, и сказал, что сила немецкая собралась и хочет в ночь ударить на Колпино; псковичи возвратились, пошли к Колпину и, подошедши к нему на рассвете, увидали, что немцы жгут и воюют по волости, церковь колпинскую зажгли и добычи много набрали. Псковичи, не медля нимало, ударили на немцев, обратили их в бегство и гнали 15 верст по двум дорогам. «Не дивно ли и не достойно ли памяти, — говорит летописец, — что в такой страшной сече из псковской рати не был убит ни один человек, тогда как немецкие трупы лежали мостом». В то же время другая псковская рать — охочие люди ходили также воевать Немецкую волость и возвратились с большим полоном, а воеводою у них был Ивашко-дьяк; изборяне с своей стороны пожгли и попленили около Нового Городка немецкого. В старину этим и кончилось бы дело, опять до нового набега немцев; но теперь немцы начали войну уже не с одним Псковом; Псков находился теперь под властью великого князя московского, брал наместника от его руки, и вот по челобитью псковичей явился к ним московский воевода Федор Юрьевич с полками и пошел с ними за Великую реку, к Новому Городку немецкому. До сих пор немцы приходили осаждать Псков и его пригороды, псковичи довольствовались обыкновенно опустошением сел; но теперь псковичи с московским войском осадили немецкий город, стали бить его стены пушками. Осада была неудачна: простоявши четверо суток, псковичи выстрелили из большой пушки в стену — и пушку разорвало, после этого приключения отошла вся сила от Городка, потому что был он крепок, замечает летописец.
Но в то время как главная псковская рать была с московским воеводою под Городком, в Пскове вспомнили старый обычай и отпустили охочих людей с посадником Дорофеем Елевферьичем в лодках воевать Немецкую землю; кроме своих охочих людей набралось много пришлых: в то время удальцы, почуяв рать, возможность добычи, собирались из разных мест. Соединившись с псковскими охочими людьми, эти прихожие люди много воевали Немецкую землю и, узнав, что главная сила отступила от Городка, возвратились назад с большою добычею. Потом, услыхав, что немцы напали на берега Наровы, псковичи собрались было ехать туда, как явился гонец от Ордена с просьбою, чтоб немецким послам вольно было приехать в Псков на поговорку (переговоры о мире) и опять отъехать; псковичи дали ему на том руку, что вольно будет послам приехать и отъехать. И по той руке прислал магистр послов своих, честных людей и немцев добрых, бить челом воеводе великого князя, и наместнику, и всему Пскову, чтоб не воевать более с юрьевцами (жителями Дерпта) и не гибли бы головы с обеих сторон. Перемирие было заключено на 9 лет: епископ дерптский обязался давать дань великому князю по старине, Русский конец в своем городе и русские церкви также держать по старине, по старым грамотам, а не обижать. Воевода московский, князь Федор Юрьевич, сказал псковичам на вече: «Мужи псковичи, отчина великого князя, добровольные люди! Бог жаловал и святая живоначальная троица князя великого здоровьем, с немцами управу взяли вы по своей воле, а теперь на вашей чести вам челом бью», — и поехал в Москву; псковичи проводили его с большою честью и на прощанье дали тридцать рублей да боярам, которые при нем были, дали всем пятьдесят рублей.
Еще не вышел срок перемирию, как немцы в 1469 году пришли ратью на Псковскую землю, побили у псковичей 26 человек и хоромы пожгли; привели их свои переветники — какой-то Иван Подкурский да Иван Торгоша; псковичи сначала никак не могли подозревать этих людей в измене, потому что сам Торгоша и весть привез в город о нападении немцев, за что получил деньги; только через полтора года открылось, что эти люди, живя на рубеже, передавали немцам обо всем, что делается в Псковской области; когда измена их открылась, то Подкурского замучили на бревне, а Торгошу за лытки на льду повесили. Набег немцев не имел, впрочем, никаких следствий; в 1471 году приехал в Псков посол от магистра и объявил на вече, что князь местер хочет устроить себе стол в Вельяде (Феллине), переехать туда из Риги; хочет держать с псковичами мир крепкий, но требует, чтоб они уступили ему некоторые земли и воды. Псковичи дали ответ: «Волен князь местер — где хочет, там и живет, и княжение держит, город ему свой, а что он там о земле и воде говорит, то земля и вода святой Троицы, псковская вотчина, добыта трудом великих князей всея Руси, там у нас теперь и города стоят, а мир мы хотим держать до срока». В 1473 году был съезд послам ливонским и псковским в Нарве, но не могли ни в чем согласиться и разъехались без мира. Тогда псковичи отрядили послов в Москву бить челом великому князю, чтоб оборонил их и на коня сел за дом святые Троицы, как и прежде его прародители стояли против немцев; вследствие этого челобитья в конце того же года знаменитый воевода московский, князь Данило Димитриевич Холмской, явился в Псков с большим войском, какого никогда еще не видывали псковичи. Сначала было от него Пскову тяжко, ратники начали было делать разные насилия, грабить, потому что с москвичами приехало много татар, но потом воеводы и ратные люди стали брать у посадников все кормы по уговору. Убытки псковичей были вознаграждены тем, что немцы испугались московской силы и прислали просить мира на всей воле псковичей. Князь местер велел объявить, что отступается от земли и воды св. Троицы и псковичей, своих соседей, обязывается из своей волости тайно пива и меду не пускать, путь псковским послам и гостям давать чистый, колоду (заставу) отложить по всей своей державе. Заключили договор на тридцать лет; договор этот дошел до нас. «Государи наши, — говорится в грамоте, — благоверные великие князья русские и цари, Иван Васильевич и сын его Иван Иванович, прислали воеводу своего, князя Данила Димитриевича, со многими князьями и боярами в дом св. Троицы, в свою отчину, Великий Новгород и Псков, оборонять свою отчину, обид своих поискать на немцах, на юрьевцах, своих даней и старых даней, своих залогов (недоимок) и новгородских старин и псковских обид и старин. И прислали честной бискуп юрьевский, и посадники, и все юрьевцы послов своих, и прикончали мир на тридцать лет таков: святые божьи церкви в Юрьеве, в Русском конце, и Русский конец держать им честно по старине и по крестному целованью, а не обижать. Дани благоверных великих князей, русских царей, старые залоги честному бискупу юрьевскому за восемь лет отдать тотчас же, по крестному целованью, а от этого времени благоверным великим князьям, русским царям на честном бискупе юрьевском дань свою брать по старине, по тому крестному целованью. А новгородскому послу и гостю по Юрьевской земле путь чист на Юрьев со всяким товаром, водою и горою (сухим путем), между Псковом и Юрьевом земли и воды по старый рубеж» и проч.
Тридцатилетнее перемирие не продержалось и шести лет; начались скоро несогласия: в немецких городах задерживали псковских купцов, отнимали у них товары, но открытого разрыва еще не было, как вдруг 1 января 1480 года немцы явились нечаянно перед Вышгородком, взяли его, сожгли, жителей перебили. Ночью приехал гонец в Псков: «Господа псковичи! Городок немцы взяли!», и в ту же ночь посадники дважды собрали вече, где решили выступить немедленно; но, как часто и прежде бывало, псковичи уже не нашли немцев в Вышгородке. В ту же зиму немецкая рать явилась под Гдовом, оступила городок, начала бить пушками, пожгла посад. Псковичи послали гонца к великому князю в Новгород просить силы на немцев; Иоанн прислал воеводу, который соединился с псковскою ратью, пошел на Юрьевскую волость и взял приступом замок немецкий; много добра вывезли из него псковичи: и пушек, и зелья пушечного, а немцы сами дались руками, увидавши свое изнеможение. Сожегши замок, русские пошли под Юрьев, города не взяли, но страшно опустошили окрестности: воевода московский и его сила много добра повезли в Москву с собою, чуди и чудок и ребят головами повели многое множество без числа, говорит летописец; псковичи также возвратились с большою добычею. Но немцы ждали только ухода московской рати, чтобы отплатить псковичам: магистр Бернгард фон дер Борх пришел под Изборск; не могши взять города, немцы пошли палить окрестности; псковичи, увидав дым и огонь, выступили из города, встретились с немцами у озера и после стычки сторожевых полков главная рать, и немецкая, и псковская разошлись по домам без боя. Летом немцы пришли опять и начали жечь псковские городки: в городке Кобыльем погибло в пламени без малого 4000 душ; в августе месяце пришел магистр со всею землею под Изборск, но, простояв понапрасну два дня у города, осадил Псков. Немцы били в стены пушками, подъезжали к ним в лодках, но также ни в чем не успели: псковичи обратили их в бегство и отняли лодки; по свидетельству немецкого летописца, магистр приводил под Псков сто тысяч войска. На этот раз мстили не одни псковичи ничтожным пограничным набегом: в пределах Ливонии явилась двадцатитысячная московская рать, которая вместе с новгородцами и псковичами гостила четыре недели в Немецкой земле; без встречи с неприятелем в поле взяли два города — Феллин и Тарваст — и много золота и серебра вынесли из этих городов, а другого добра и счесть нельзя; в плен взяли также бесчисленное множество немцев и немок, чуди и чудок и детей малых. Немецкий летописец в тех же чертах описывает это впадение русских войск в Ливонию; он говорит: «Сбылось на магистре фон дер Борхе слово Соломоново: человек и конь готовятся к битве, но победа исходит от господа; собрал магистр против русских силу, какой прежде него никто не собирал, — и что же он с нею сделал?»
Немцы заключили десятилетнее перемирие в 1482 году; когда срок приблизился к концу, в 1492 году, Иоанн велел заложить на границе против Нарвы каменную крепость с высокими башнями и назвал ее по своему имени Иван-городом. Немцы, однако, предложили возобновить перемирие еще на десять лет, и договор был заключен в 1493 году; грамота дошла до нас: в ней говорится, что по божьей воле и повелению великого государя, царя русского, приехали в Великий Новгород к великому князю, наместникам, боярам, житым, купцам и ко всему Великому Новгороду (старинная форма еще сохранилась!) послы немецкие, добили челом великокняжеским наместникам и заключили с ними перемирие за всю Новгородскую державу. Земле и воде Великого Новгорода с князем мистром старый рубеж: из Чудского озера стержнем Наровы-реки в Соленое море; церкви русские в мистрове державе, в архиепископской державе и в бискупских державах — повсюду держать по старине, а не обижать; если немчин у новгородца бороду выдерет и по суду, по исправе немчин окажется виноватым, то отсечь ему руку за бороду и проч. Но в том же году начались неприятности: по немецким известиям, в Ревеле сожгли одного русского, уличенного в гнусном преступлении, а когда другие русские жаловались на это, то ревельцы отвечали им: «Мы сожгли бы вашего князя, если бы он у нас сделал то же». Эти слона были перенесены Иоанну и сильно раздражали его против немцев. Русский летописец говорит, что ревельцы купцам новгородским многие обиды чинили и поругания, некоторых живых в котлах варили без обсылки с великим князем и без обыску; также было поругание и послам великокняжеским, которые ходили в Рим и Немецкую землю; да и старым купцам новгородским много было обид и разбоев на море. Иоанн требовал, чтоб ливонское правительство выдало ему ревельский магистрат, и получил отказ; в то же время Иоанн заключил союз с королем датским, врагом Ганзы, который, предлагая помощь в войне против Швеции, уступая Москве важную часть Финляндии, требовал, чтоб Иоанн за это действовал против ганзейских купцов в Новгороде. Вслед за известием о возвращении русских послов из Копенгагена вместе с датским послом и о привезении ими докончальных грамот встречаем известие, что великий князь в 1495 году под предлогом неисправления ревельцев велел схватить в Новгороде всех немцев-купцов, которых было там 40 человек из 13 городов, посадить их в тюрьмы, гостиные дворы и божницу отнять, товары переписать и отвезти в Москву.
Московский великий князь только что заключил тогда выгодный мир и союз, политический и родственный, с великим князем литовским, с Данией был также в союзе, и потому Орден не осмелился вооруженной рукой мстить ему за купцов своих, он только чрез послов своих упрашивал о их освобождении вместе с послами городов ганзейских и великого князя литовского; Иоанн велел освободить купцов, но товаров им не отдали. Орден молчал, хотя видел страшную опасность, которой грозила ему Москва; кенигсбергский командор писал к своему магистру: «Старый государь русский вместе с внуком своим управляет один всеми землями, а сыновей своих не допускает до правления, не дает им уделов; это для магистра ливонского и Ордена очень вредно: они не могут устоять пред такою силою, сосредоточенною в одних руках». Вследствие этого сознания своей слабости Орден не мог ничего предпринять до самого того времени, когда новый разрыв между Литвою и Москвою дал ему надежду на возможность успеха в войне с последней. В 1501 году магистр Вальтер фон Плеттенберг заключил союз с Александром литовским и объявил московскому государю войну тем, что задержал в своих владениях псковских купцов; псковичи послали гонца в Москву с этим известием, и великий князь выслал к ним на помощь воевод — князей Василия Шуйского и Данила Пенко. В 10 верстах за Изборском встретились русские воеводы с Плеттенбергом; псковичи первые схватились с неприятелем и первые побежали, потерявши посадника; немцы, говорит летописец, напустили ветер на русскую силу и пыль из пушек и пищалей; когда после бегства псковичей немцы обратили пушки и пищали на московскую силу, то была туча велика, грозна и страшна от стуку пушечного и пищального, что заставило и москвичей обратиться также в бегство. Из этого рассказа ясно видно, что дело было решено немецкою артиллериею, с которой тогдашний русский наряд не мог соперничать.
На другой день немцы пошли к Изборску, но изборяне сами сожгли свой посад и отбились; счастливее был Плеттенберг под Островом: ему удалось взять и сжечь город, причем погибло 4000 русских. От Острова немцы возвратились к Изборску, ночевали под ним одну ночь и отступили, оставив засаду. Когда на другой день изборяне пришли в неприятельский стан и рассеялись по нем, немцы выскочили из засады и перебили их или перехватали. Но Плеттенберг не мог воспользоваться этою удачею: он поспешил назад, потому что в полках его открылся кровавый понос, от которого занемог и сам магистр. Сильно загоревали ливонцы, когда узнали о возвращении больного магистра с больною ратью: они боялись мести от Москвы, и не напрасно. Великий князь выслал новую рать с князем Александром Оболенским и отряд татарский; под городом Гелмедом встретилось московское войско с немцами, и, несмотря на то, что в первой схватке убит был воевода Оболенский, русские остались победителями и десять верст гнали немцев; по словам псковского летописца, из неприятельской рати не осталось даже и вестоноши (вестника), который бы дал знать магистру об этом несчастье; ожесточенный пскович пишет, что москвичи и татары секли врагов не саблями светлыми, но били, как свиней, шестоперами. По словам немецкого летописца, потеря русских в этом сражении простиралась до 1500 человек, но он же говорит, что тогда Ливония лишилась 40000 жителей, убитых и взятых в плен русскими.
Между тем Плеттенберг оправился и в том же году явился с пятнадцатитысячным войском под Изборском; немцы приступили к городу усердно, но, простояв под ним только одну ночь, отошли и осадили Псков; псковичи сами зажгли предместья и отбивались до тех пор, пока Плеттенберг, заслышав о приближении московских воевод, князей Данилы Щени и Василия Шуйского, отступил от города. На берегах озера Смолина настигли его эти воеводы и принудили к битве; битва была одна из самых кровопролитных и ожесточенных: небольшой в сравнении с русскими войсками отряд немцев бился отчаянно и устоял на месте.
Со славою отступил Плеттенберг к своим границам, но со славою бесполезною: Орден, могший бороться со Псковом, не мог теперь бороться с Московским государством, даже и в союзе с Польшею и Литвою, который оказался бесполезным. Великий магистр прусский писал к папе, что русские хотят или покорить всю Ливонию, или если не смогут этого по причине крепостей, то хотят вконец опустошить ее, перебивши или отведши в плен всех сельских жителей, что они уже проникли до половины страны, что магистр ливонский не в состоянии противиться таким силам, от соседей же плохая помощь; что христианство в опасности и потому святой отец должен провозгласить или крестовый поход, или юбилей. Александр литовский должен был просить мира у тестя, но, по договору, он не мог мириться без Ливонии, и в генваре 1503 года Иоанн дал опасный лист немецким послам в такой форме: «Иоанн, божьею милостию царь и государь всея Руси и великий князь (следует обычный титул), и сын его, князь великий Василий Иванович, царь всея Руси, магистру Ливонской земли, архиепископу и епископу юрьевскому и иным епископам и всей земле Ливонской. Присылали вы бить челом к брату нашему и зятю, Александру, королю польскому и великому князю литовскому, о том, что хотите к нам слать бить челом своих послов. И мы вам на то лист свой опасный дали». Послы немецкие приехали вместе с литовскими и ждали до тех пор, пока кончились переговоры с последними насчет шестилетнего перемирия. Когда грамоты были написаны, канцлер Сапега сказал дьякам, чтоб князь великий велел теперь говорить с немцами, потому что до тех пор литовским послам нельзя будет запечатать грамот, пока не будет разговора G немцами о перемирье. На другой день великий князь велел немецким послам быть у себя на дворе и выслал к ним бояр и дьяков для переговоров; на третий день после этих переговоров посол венгерский подал Иоанну следующую записку: «Послы князя мистра ливонского были вчера у меня и объявили, что бояре вашей милости, разговаривая с ними, господаря их и их самих позорили и многие неприличные слова говорили; я, государь, очень удивляюсь, если это случилось с позволения твоей милости? Прошу, пресветлый великий князь, положить конец всем этим делам, которые мешают действиям христианских государей против неверных, потому что послам королевским нельзя ни на что решиться без ливонских».
Иоанн велел отвечать послам венгерскому и польскому: «Вы говорили, чтоб мы велели с лифляндскими немцами взять перемирие на шесть лет, мы у немецких послов речи выслушали и для свойства с зятем своим, Александром королем, велели наместникам своим, новгородскому и псковскому, и отчинам своим, Великому Новгороду и Пскову, взять с Ливонскою землею перемирие на шесть лет по старине, как было прежде. А немцы говорили, что этого прежде не было, да и теперь нельзя быть; вы послушайте их речи, что они говорили! Они говорили, что приехали не бить челом нам о перемирье, но будто просил магистра Александр король, чтоб он с нами перемирие взял; и они хотят с нами перемирие взять, а не с нашими наместниками и отчинами. А вот вам грамоты перемирные, как прежде магистр и вся Ливонская земля присылали к нашим наместникам и нашим отчинам бить челом о перемирье; и вы сами посмотрите, гораздо ли они так говорили?» Грамоты были принесены, послы прочли их и объявили, что немцы вчера говорили не гораздо: грамотам пригоже быть таким, какие в старину бывали, и заключать им перемирье в Новгороде; при этом послы венгерские и польские сказали, чтоб дали им список, каким быть перемирным грамотам; желание их было исполнено, и тогда они объявили, что дело немецкое кончено.
Мы упоминали уже о союзе Иоанна московского с Иоанном, королем датским, целью которого было общее действие против шведских правителей Стуров. Датский король искал шведского престола; неизвестно, чем возбуждена была неприязнь к Швеции московского государя, только в 1496 году, по заключении союза с Даниею, он отправил троих воевод осаждать Выборг; русские опустошили окрестную страну, но не могли взять города, который осаждали три месяца, употребляя при этом огромные пушки, в 24 фута длиною. В следующем году новое русское войско вторгнулось в Финляндию, опустошило ее до Тавастгуса и поразило шведское войско, истребив в нем 7000 человек вместе с начальником, тогда как полки, составленные из устюжан, двинян, онежан и важан, отправились из устьев Двины морем в Каянию, на десять рек, повоевали берега осьми рек, а жителей берегов Лименги привели в русское подданство. Шведы отомстили в том же году: Свант Стур явился на семидесяти бусах в устье Наровы и осадил новопостроенный Иван-город, где начальствовал князь Юрий Бабич; этот воевода, видя, что дома начинают гореть от действия шведских пушек, испугался и бежал из города, который был занят и разграблен неприятелем; двое других русских воевод стояли близко, но не оказали никакой помощи. Шведы, впрочем, скоро сами покинули свое завоевание. Война кончилась, когда король датский достиг своей цели, сделался королем шведским; что выиграл от этого союзник его, неизвестно.
Известнее нам подробности сношений московского двора с австрийским, начавшихся в княжение Иоанна III. Можно сказать, что Северо-Восточная Россия, или Московское государство, для западных европейских держав была открыта в одно время с Америкою. При императорском дворе знали, что Русь подвластна королю польскому и великому князю литовскому, но не знали, что на северо-востоке есть еще самостоятельное Русское государство, до тех пор, пока в 1486 году не приехал в Москву рыцарь Николай Поппель, посещавший из любопытства отдаленные страны и имевший при себе свидетельство от императора Фридриха III. Этому свидетельству в Москве дурно верили, подозревали, не подослан ли Поппель от польского короля с каким-нибудь дурным умыслом против великого князя, однако отпустили его без задержки. Возвратясь в Германию, Поппель объявил императору, что московский великий князь вовсе не подвластен польскому королю, что владения его гораздо пространнее владений последнего, что он сильнее и богаче его. Эти рассказы имели следствием то, что в 1489 году Поппель явился в Москву уже в виде посла императорского и требовал, чтоб великий князь говорил с ним наедине, без бояр; Иоанн отказал, и Поппель говорил великому князю перед боярами такие речи: «Хочет ли твоя милость выдать дочь свою за князя маркграфа баденского, племянника императорского? Если хочет, то царь римский берется устроить дело; если же не хочет, то не говори об этом ни одному человеку: многие государи но будут рады, когда узнают, что твоя милость в знакомстве и в приятельстве с царем римским». Иоанн велел отвечать, что хочет с цесарем любви и дружбы и посылает к нему своего человека. Но Поппель продолжал прежнюю речь: «Если тебе любо отдать дочь за того князя, о котором я тебе говорил, то ты вели нам свою дочь показать». На это ему был ответ: «У нас в земле нет обычая, чтоб прежде дела показывать дочерей». Тогда Поппель опять начал просить, чтоб позволено ему было поговорить с великим князем наедине. Иоанн велел ему быть у себя и говорил с ним в набережной горнице, поотступив от бояр, а дьяк Федор Курицын записывал посольские речи. Поппель начал: «Просим твою милость, чтоб никто не знал о том, что буду говорить: если неприятели твои, ляхи, чехи и другие, узнают, то будет мне дурно, придется и головою поплатиться. Дело вот в чем: мы слышали, что ты посылал к римскому папе просить у него королевского титула и что королю польскому это очень не понравилось, посылал он к папе с большими дарами, чтоб папа не соглашался. Скажу твоей милости, что папа в этом деле никакой власти не имеет; папа имеет власть в духовенстве; а в светских делах возводить в короли, в князья, в рыцари имеет власть только наш государь, царь римский. Так если твоей милости угодно быть королем в своей земле и передать этот титул своим детям, то я буду верным слугою твоей милости у царя римского, буду хлопотать, чтоб твое желание исполнилось; только ради бога просим твое величество, чтоб ты ни одному человеку об этом не объявлял. Если король польский узнает, то днем и ночью будет посылать к цесарю с великими дарами, чтоб помешать делу. Ляхи сильно боятся, что когда ты будешь королем, то вся Русская земля, которая теперь под королем польским, отступит от него и подчинится тебе». Великий князь велел отвечать: «Сказываешь, что нам служил, что и вперед служить хочешь; за это мы тебя здесь жалуем, да и там, в твоей земле, тебя жаловать хотим. А что ты нам говорил о королевстве, то мы божьею милостию государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от бога как наши прародители, так и мы; просим бога, чтоб нам и детям нашим всегда дал так быть как мы теперь государи на своей земле, а постановления, как прежде мы не хотели ни от кого, так и теперь не хотим». Этот ответ, как видно, смутил Поппеля, и он, не говоря ни слова о королевском титуле, стал предлагать выгоднейших женихов для дочерей великокняжеских. «У великого князя две дочери, — говорил он, — если не захочет он выдать одной из них за маркграфа баденского, то не захочет ли выдать за князя курфюрста саксонского Иоанна, а другую — за маркграфа бранденбургского?»
Устного ответа не было, но в том же 1489 году великий князь отправил своего посла, грека Юрия Траханиота, к императору Фридриху и сыну его, Максимилиану, с объявлением, что хочет быть с ними в дружбе. В грамотах Иоанн называет себя великим государем всея России, Фридриха — светлейшим и наияснейшим римским цесарем и королем австрийским, Максимилиана — благородным и наияснейшим римским королем и князем бургундским (бергонским). Траханиоту был дан наказ: "Если спросят его: «Цесарь спрашивал у вашего государя, хочет ли он отдать дочь за племянника императорского, маркграфа баденского; есть ли с тобою об этом какой-нибудь приказ?» — то отвечать: «За этого маркграфа государю нашему отдать дочь неприлично, потому что государь наш многим землям государь великий, но где будет прилично, то государь наш с божьею волею хочет это дело делать». Если начнут выставлять маркграфа владетелем сильным, скажут: «Отчего неприлично вашему государю выдать за него дочь?» — то отвечать: «Во всех землях известно, надеемся, и вам ведомо, что государь наш — великий государь, урожденный изначала, от своих прародителей; от давних лет прародители его были в приятельстве и любви с прежними римскими царями, которые Рим отдали папе, а сами царствовали в Византии; отец нашего государя до конца был с ними в братстве и приятельстве до зятя своего Иоанна Палеолога, так как же такому великому государю выдать дочь свою за маркграфа?» Если же станут говорить, чтоб великому князю выдать дочь за императорова сына Максимилиана, то послу не отговаривать, а сказать так: «Захочет этого цесарь, то послал бы к нашему государю своего человека». Если же станут говорить об этом деле накрепко: «Что цесарь пошлет своего человека и посол возьмет ли его с собою?» — то отвечать: «Со мною об этом приказа нет, потому что цесарский посол говорил, что Максимилиан уже женат; но государь наш ищет выдать дочь свою за кого прилично: цесарь и сын его Максимилиан — государи великие, наш государь также великий государь; так если цесарь пошлет к нашему государю за этим своего человека, то я надеюсь, что государь наш не откажет».
В июле 1490 года Траханиот возвратился вместе с послом Максимилиановым, Юрием Делатором, и сказал, что от цесаря и от Максимилиана честь ему была большая. Иоанн велел оказывать такую же честь Делатору, который объявил, что Максимилиан хочет союза с Иоанном против короля польского, мешающего ему овладеть Венгерским королевством, и спрашивал, пошлет ли Иоанн войско в Германию и на какое время, также в Фландрию и в другие западные земли против изменников Максимилиановых и помощников их, короля французского и других? Потом Делатор начал речь о сватовстве, говорил, чтоб ему позволили видеть дочь великого князя, и спрашивал, сколько за ней приданого? Ему отвечали, что великий князь согласен выдать дочь за Максимилиана, но если дело сделается, то Максимилиан даст ли утвержденную грамоту, что жена его останется в греческом законе, будет иметь греческую церковь и священников постоянно до самой смерти своей? Посол отвечал, что об этом ему не дано наказа, что доложит своему государю, и тот даст ответ с особыми послами. Относительно позволения видеть великую княжну и относительно ее приданого Делатору сказали: «У государя нашего нет такого обычая; непригоже тебе прежде дела дочь его видеть. Государь наш — государь великий; а мы не слыхивали, чтобы между великими государями были ряды о приданом. Если дочь нашего государя будет за твоим государем, королем Максимилианом, то государь наш для своего имени и для своей дочери даст с нею казну, как прилично великим государям».
С Делатором Иоанн отправил к Максимилиану своего посла, того же Траханиота, с докончательною союзною грамотою, в которой говорилось: «Быть нам в братстве, любви и единстве; когда будет нам надобна помощь на недругов, друг другу помогать, где будет можно. Станет Максимилиан доставать своей отчины. Венгерского королевства, а Казимир, король польский, или сын его, чешский король, или его меньшие дети станут Венгерское королевство себе доставать, то Максимилиан должен дать знать об этом Иоанну, и тот помогает ему вправду, без хитрости. Если же Иоанн начнет доставать своей отчины, Великого княжества Киевского и других русских земель, которые держит за собою Казимир, то должен дать знать Максимилиану, и тот ему помогает». В наказе Траханиоту было написано: «Если король велит говорить о сватовстве до заключения союзного договора, то послу настаивать, чтоб прежде решено было дело о союзе; если же нельзя будет настоять на этом, то начать дело о сватовстве, требовать, чтоб дочь великокняжеская сохраняла греческий закон. Если скажут, зачем великий князь не прислал поклона и ни одного слова не велел сказать цесарю Фридриху, то отвечать: „Присылал цесарь к нашему государю посла, Николая Поппеля, и наш государь, желая с ним любви, посылал к нему своего посла; но потом цесарь к нашему государю своего посла не послал и речей к нему никаких не наказал; так зачем было нашему государю к нему посылать?“»
Траханиот возвратился с докончательною грамотою, утвержденною Максимилианом; но о сватовстве речи не было, потому что король обручился уже на княжне бретаньской. В 1491 году вторично приехал в Москву Максимилианов посол Юрий Делатор с объяснением по этому делу. «Как пошли мы впервые с Траханиотом из Любека, — говорил он, — то шло нас двадцать четыре корабля вместе, из этих кораблей пятнадцать утонуло; наш корабль носился шесть недель безвестно, каждый час ждали мы смерти. В Любек пришла весть, что корабль наш потонул, и об этом дали знать Максимилиану, который был в большом раздумье: речь о сватовстве от него сюда не дошла, послать в другой, третий раз — путь далекий и опасный, да хотя бы речь и дошла, то неизвестно, захочет ли великий князь дело делать или не захочет, а время все идет да идет. После этого пришла речь от княгини бретаньской о сватовстве, и начальные князья немецкие, подумав, сказали Максимилиану: „Дело русское миновало, а у тебя сын один, да и тот, что есть, что нет — все равно, а вот дело бретаньской княгини перед тобою: она посылает к тебе с большою любовью о сватовстве, этого нельзя тебе упустить“, на том и порешили. После, когда Максимилиан узнал, что все мы живы и здоровы, то сильно тужил и теперь молит великого князя, чтоб он на него не сердился». После этого Делатор, по смыслу договора, требовал помощи против польского короля, просил Иоанна принять в свое покровительство два Ордена, Тевтонский и Ливонский, притесняемые Казимиром, просил продлить срок перемирия с Ливониею и послать знающих и справедливых людей для прекращения пограничных споров между псковичами и подданными Ордена. Иоанн отвечал: «Мы, по своей правде, как между нами в грамотах записано, хотели своему брату, Максимилиану королю, помогать против его и своих недругов, против Казимира, короля польского, и его детей всеми своими силами, да и сами хотели на коней сесть и дело делать, сколько бы нам бог пособил; но к нам пришли вести, что на Венгерском королевстве Владислав, чешский король, сын Казимиров, а твой государь, Максимилиан, с ним помирился и вернулся от Венгерской земли на иные свои дела, за этим мы теперь и остановились. А что мы обещали, что в грамотах записано, на том стоим, хотим Максимилиану помогать против короля польского; и если Максимилиан захочет доставать Венгерское королевство, то он бы другие-то свои дела пооставил, а пристал бы к этому своему делу накрепко. Что ты нам говорил о прусском магистре и ливонском магистре, то, если они пришлют к нам своих людей бить челом, мы, посмотря по их челобитью, для своего брата, Максимилиана короля, хотим их жаловать, принять в свое соблюденье, за них стоять и грамоту свою на то им дадим, как будет пригоже. Захочет ливонский магистр, архиепископ и епископы с Великим Новгородом и Псковом перемирья, то пусть посылают туда бить челом нашим наместникам и нашим отчинам; Новгород держат от нас великие люди и на съезд посылают честных же людей, так можно магистру с ними сноситься».
То же должен был сказать Максимилиану и русский посол Траханиот, снова отправившийся в 1492 году. В наказе ему говорится: «Узнавать, для чего Максимилиан помирился с Владиславом, Казимировым сыном, для бретаньского ли дела или для чего другого, прочно ли помирился или только заключил перемирие и хочет ли добывать Венгрию? Как его дела с французским королем насчет Бретани и как его дела с другими государями? Вотчина его, Австрийское княжество, все ли теперь за ним? Можно ли ему добыть Венгрию, хотят ли его венгерские паны, которые-нибудь 113 них живут ли у него и как живут, с вотчинами или просто одни, города венгерские есть ли за ним? Написать в списке имена панов венгерских, которые живут у Максимилиана с вотчинами и без вотчин, также имена городов венгерских, которые за ним. Если бретаньское дело не состоялось и станут опять говорить о сватовстве, то отвечать: прежде сам цесарь и Максимилиан начали было дело, и потом от них же оно не состоялось; так как теперь этому делу быть? И говорить о деле как пригоже и накрепко. Если же бретаньское дело состоялось, а станут говорить о Максимилианове сыне Филиппе, то послу говорить как пригоже; так же говорить о саксонском большом князе Фридрихе, заговаривать и о дочерях королевских и княжеских для князя Василия и Юрия». Траханиот прислал о делах Максимилиановых такие известия, из которых Иоанн мог заключить, что союз с австрийским домом совершенно бесплоден для Москвы. Максимилиан, помирившись с Владиславом Казимировичем, королем чешским, уступил ему Венгрию и, занятый делами Запада, не отправил своего посла с Траханиотом по той причине, что ему нечего было сказать московскому государю; вместо посла приехал от Максимилиана и дяди его, Сигизмунда, какой-то Снупс затем, чтобы узнать Московское государство и выучиться по-русски. Иоанн отвечал Максимилиану учтивым отказом: «Иоанн, божьею милостию государь всея Руси (следует титул), наияснейшему и величайшему другу и брату нашему возлюбленному здравие, радость и честнейшее животование! Твое величество прислал к нам Михаила Снупса, и мы для дружбы и братства с тобою приняли его ласково и держали в своем жалованье. Он просил нас, чтоб мы отпустили его в дальние земли нашего государства, которые лежат на востоке, на великой реке Оби; но мы его туда не отпустили по причине большого расстояния, дальнего пути: и наши люди, которые отправляются за данью, проходят туда с большим трудом. Потом он просил, чтоб мы отпустили его в Турцию и Польшу; но мы и туда его не отпустили из страха, чтоб не сделалось с ним там беды, а отпустили его к вам, в Немецкую землю, тем же путем, каким пришел».
После этого одиннадцать лет не было сношений с австрийским двором. Казимир умер; Иоанн без австрийской помощи успел заключить с наследником его, Александром, выгодный мир, потом вести удачную войну, заключить выгодное перемирие. Только в 1504 году явился в Москву человек Максимилианов Гартингер с двумя грамотами: в одной король римский писал, что если Иоанн нуждается в его помощи или совете, то пусть объявит ему; но цель посылки высказана была в другой грамоте. «Наияснейший и вельможный начальник и брат любезнейший! — писал Максимилиан. — Так как у нас нет белых кречетов, то очень желаем иметь несколько таких птиц и посылаем к тебе кречетника нашего Гартингера с просьбою позволить ему привезти из ваших стран несколько белых кречетов». На первую грамоту Иоанн отвечал, что была у него война с Александром литовским и с ливонскими немцами и окончилась перемирием, если начнется опять, то пусть Максимилиан, по договору, помогает ему, а он с своей стороны готов помогать Максимилиану, если тот опять станет добывать Венгерское королевство; на вторую грамоту отвечал, что посылает белого кречета и четырех красных; кречетнику Гартингеру дали плохую шубу, на что он после жаловался великому князю; своего посла Иоанн не отправил, отговорившись тем, что ему нельзя будет проехать ни чрез Литовскую землю, ни чрез Ливонию, хотя в перемирной грамоте с Александром был выговорен путь чистый иностранным послам в Москву и московским в иностранные государства. В 1505 году тот же Гартингер прислал из Ревеля две грамоты от Максимилиана и сына его Филиппа с просьбою об освобождении ливонских пленников, взятых в последнюю войну; на подписи Филипповой грамоты Иоанн и сын его Василий были названы царями. Иоанн отвечал: «Если магистр, архиепископ и епископы и вся земля Ливонская от нашего недруга литовского отстанут, пришлют бить челом в Великий Новгород и Псков к нашим наместникам и ко всем нашим отчинам, Новгороду и Пскову, исправятся, то мы тогда для нашей братской любви, посмотря по их челобитию и исправлению, дадим пленным свободу».
Это было последнее сношение с австрийским двором в княжение Иоанново. В его же княжение начались сношения с Венециею: московский посол Иван Фрязин, ведший переговоры с папою относительно брака Иоанна на Софии Палеолог, на дороге в Рим был в Венеции, где сказался большим боярином великокняжеским; внимание венецианского правительства было тогда занято опасною борьбою с турками, против которых ему хотелось возбудить татар, но не знали, каким путем отправить посла в Орду. Прибытие московского посла в Венецию решило недоумение, и вот дож осыпал Фрязина почестями и дарами, с тем чтоб тот взял с собою в Москву венецианского посла и доставил ему средства проехать безопасно к хану. Фрязин обещался устроить дело, взял с собою посла, именем Тревизана, но, приехав в Москву, не сказал великому князю ни слова о цели его приезда, назвал его своим племянником, с тем чтоб тайно отправить его в Орду. Дело, однако, открылось: Иоанн велел заключить в тюрьму и Фрязина и Тревизана и в Венецию отправил брата Иванова, Антона Фрязина, сказать дожу: «Зачем это ты так сделал, с меня честь снял? Тайно через мою землю шлешь посла, мне не сказавши?» Антон Фрязин возвратился с извинениями от дожа и с просьбою выпустить Тревизана и отправить его в Орду, снабдив всем нужным, за что будет заплачено венецианским правительством. Иоанн исполнил просьбу и отправил в Венецию посла Толбузина для вызова мастеров; с тою же целью были отправляемы и после посольства в Венецию — в 1493 и 1499 годах.
