Глава III.
Внутреннее состояние русского общества от кончины князя Мстислава Мстиславича Торопецкого до кончины великого князя Василия Тёмного (1228—1462)
Мы обозрели события более чем двухсотлетнего периода времени — от смерти Мстислава торопецкого до смерти Василия Темного. Мы остановились на смерти Удалого, потому что это был последний князь, который связывал еще судьбы обеих половин Руси, Северной и Южной, который, будучи представителем последней, оказал между тем сильное влияние и на судьбы первой, тогда как прежде, при Андрее Боголюбском и Всеволоде III, наоборот, Южная Русь подчинялась влиянию Северной, князь последней считался старшим, главным князем, без которого князья южные не могли обойтись, по собственному их признанию. Следя за внутреннею связью явлений, наблюдая за переходом от старого быта Руси к новому, от родовых княжеских отношений к единовластию, мы заметили в Северной Руси внутренние условия, благоприятствующие этому переходу, заметили несостоятельность Южной в этом отношении. Еще прежде Мстислава, при Романе Великом, можно заметить, что и в Южной Руси главная сцена действия готова уже оставить Приднепровье, славные горы Киевские и перенестись в богатую область Галицкую, издавна служившую посредницею между Русью и миром западным; Мстислав умирает в Галиче, и там же является достойный ему преемник в сыне Романовом Данииле. Не менее Мстислава доблестный, но не странствующий герой, подобный ему, Даниил отчинными преданиями привязан к одной известной области; он с ранней молодости не знает покоя, чтобы добыть отцовское наследие; добывши его, заботится об нем, устанавливает наряд внутренний, старается защитить от татар, ятвягов и Литвы, старается распространить свое влияние на севере и западе. Будущность Южной Руси в руках Даниила и его потомства, в котором историк надеется увидеть собирателей Русской земли на юге; но надежды эти оказываются обманчивыми. Южная Русь не собирается в одно самостоятельное целое; большая часть ее подчиняется князьям литовским, меньшая отходит к Польше. Литва и Русь соединяются с Польшею под одною династиею; но соединение это оказывается внешним, непрочным, слияния внутреннего, государственного и народного нет, и причина этого заключается в том, что большую часть владений князей литовских составляют русские области, большую часть их подданных составляет русское православное народонаселение, которое с самого начала, будучи затронуто в самом существенном своем интересе, должно было вступить в борьбу с католическими стремлениями Ягеллонов и преемников их. Историк должен со вниманием и участием следить за этою борьбою по тому великому значению, какое имела она, и особенно исход ее, на судьбы России, на судьбы Восточной Европы, но при этом внимании и участии он не может дать истории Юго-Западной Руси равного места, равного значения с историею Руси Северо-Восточной, где вследствие внутренних движений образовалось самостоятельное Русское государство, и важность Юго-Западной Руси, важность исхода борьбы ее с Польшей для судеб Восточной Европы условливается самостоятельным существованием Московского государства на севере; довольно сказать, что история Юго-Западной Руси после Гедимина и Казимира Великого немыслима одна, сама по себе, но только в связи с историею Литвы и Польши. Итак, если несправедливо, в научном отношении неверно и односторонне упускать из виду Юго-Западную Русь после отделения ее от Северо-Восточной, поверхностно только касаться событий ее истории, ее быта и отношений к Литве и Польше, тем более что ее быт представляет постоянно народные русские особенности и самая видная сторона ее отношений к Литве и Польше есть борьба для поддержания основ русской народности, то, с другой стороны, также несправедливо, также неверно историю Юго-Западной Руси ставить наряду с историею Северо-Восточной: значение Юго-Западной Руси остается всегда важным, но всегда второстепенным; главное внимание историка должно быть постоянно обращено на север.
Здесь благодаря Мстиславу торопецкому и Липецкой победе старший сын Всеволода III, Константин, усиливается не в пример перед братьями, которые как побежденные должны были удовольствоваться ничтожными волостями, данными из милости победителем. Но преждевременная смерть Константина помешала ему воспользоваться своим выгодным положением и упрочить могущество сыновей своих, которые должны были удовольствоваться одною Ростовскою волостью. Очередь усиливаться перешла к Юрию; но этот Всеволодович погиб от татар со всем семейством своим и двумя племянниками Константиновичами. Оставались еще трое Всеволодовичей, и старшим между ними был Ярослав. Этот князь уже давно из всех сыновей Всеволодовых отличался предприимчивым духом, охотою к примыслам; будучи еще только князем переяславским, он не отставал от Новгорода, все старался привести его в свою волю, несмотря на урок, заданный ему Мстиславом на Липице. По отношениям новгородским он завел ссору с Черниговом и, не надеясь получить скоро старшинства на севере, бросился на юг и овладел Киевом. Татары истреблением семейства Юриева очистили Ярославу великое княжение и обширные волости для раздачи сыновьям своим. Он отдал Суздаль брату Святославу, Стародуб — другому брату, Ивану; свою отчину, Переяславль, передал нераздельною старшему сыну Александру, остальных же пятерых сыновей поделил волостями из великого княжения, не давши ничего из него потомкам Константиновым. Неизвестно, что он дал второму сыну своему, Андрею, вероятно Юрьев, который уступил ему Святослав Всеволодович за Суздаль; третий сын, Константин, получил Галич, четвертый, Ярослав, — Тверь, пятый, Михаил, — Москву, шестой, Василий, — Кострому. Таким образом, вся почти Владимирская область явилась в руках сыновей Ярославовых: что могли предпринять против этих шестерых князей дядья их — князья суздальский и стародубский? Ясно, что при ослаблении родовых понятий по смерти Ярослава брат его Святослав не мог долго держаться на старшем столе, был изгнан Михаилом Ярославичем московским, а после даже лишился и Суздаля, который перешел к Ярославичам же, а Святослав и его потомство должны были удовольствоваться опять одним Юрьевом. При этом надобно заметить, что сыновья Ярославовы и по личному характеру своему были в уровень своему положению, могли только распространить и укрепить отцовское наследство, а не растратить его: Александр получил название Невского, в отваге Андрея нельзя сомневаться, когда он решился поднять оружие против татар; Михаил прозывается Хоробритом, Ярослав идет постоянно по следам отцовским, постоянно хлопочет о примыслах, хочет привести Новгород в свою волю, но не может этого сделать, потому что Василий костромской также не хочет спокойно смотреть на деятельность старших братьев. Кратковременная вражда между Александром Невским и братом его Андреем не могла принести вреда семье Ярославовой; важное значение Невского не ограничивается только подвигами его против шведов, немцев, литвы и благоразумным поведением относительно татар: в нем с первого же раза виден внук Всеволода III и дед Калиты; он страшен Новгороду не менее отца и деда; в великом княжении распоряжается по-отцовски; Переяславскую отчину без раздела отдает старшему сыну Димитрию, остальных сыновей наделяет волостями великокняжескими: Андрею отдает Городец с Нижним, Даниилу — Москву, выморочный удел Михаила Хоробрита. По смерти Невского Ярославу тверскому помешал усилиться Василий костромской, но сам умер скоро и беспотомственно, очистив таким образом старший стол для сыновей Невского; здесь повторяется то же явление: Димитрию переяславскому мешает усилиться Андрей городецкий; начинается продолжительная усобица, во время которой старшие Александровичи истощают свои силы, не могут сделать ничего для своего потомства, притом же сын Димитрия умирает бездетным; а между тем во время этой усобицы князей переяславского и городецкого в тиши усиливаются два княжества: Тверское — при сыне Ярослава Ярославича, Михаиле, и Московское — при младшем сыне Невского, Данииле. Соперничество между ними по этому самому необходимо; но будет ли это соперничество последним?
До сих пор при стремлении северных князей к примыслам, к увеличению своих волостей, своих материальных средств, они обыкновенно стараются привести в свою волю Новгород Великий, утвердиться здесь прочнее прежних князей; но борьба с Новгородом ни для одного из них не увенчивается полным успехом; средства князей еще не так велики, средства Новгорода обширны; притом же предприятие слишком важно, слишком громко, возбуждает внимание, опасение других князей, которые стараются ему воспрепятствовать. Московские князья при начале своего усиления поступают благоразумнее: вооружаются против ближайших соседей, слабых, с которыми легко сладить, притом же примыслы на их счет слишком далеки от главной сцены действия, не могут возбудить подозрения и сильного противодействия. Даниил Александрович вооружается против Рязани, берет в плен ее князя, упрочивает за своим княжеством Коломну, важный пункт при устье Москвы-реки в Оку; сын Даниилов Юрий обращается на другую сторону, берет Можайск у Смоленского княжества, также важный пункт при верховьях Москвы-реки. Гораздо заметнее, крупнее по тогдашним отношениям было приобретение Переяславля Залесского, доставшегося Даниилу по завещанию бездетного племянника Ивана Димитриевича: Андрей городецкий не хотел уступить Переяславля московскому князю; не хотел уступить ему его и Михаил тверской, когда стал великим князем владимирским, но Москва крепко держалась за свой примысл, несмотря на то что и ее князья, до самого Василия Темного, признавали Переяславль волостию великого княжения. Уже одно держание Переяславля могло повести к усобице между Москвою и Тверью кроме явного намерения Юрия спорить с Михаилом и о самом Владимире. Борьба сначала решилась было в пользу Твери; но мы уже видели, что все великие князья стремятся примыслить к своей отчине Новгород: не мог не последовать отцовскому примеру и Михаил тверской, ближайший сосед Новгорода. Но мы заметили также, что предприятие против богатого Новгорода было для князя довольно затруднительно: и теперь, стесненные Михаилом, новгородцы обращаются к Юрию московскому, и нет сомнения, что деньги их всего более помогли последнему успеть в Орде и сблизиться, породниться с семейством ханским, что и было причиною гибели Михаиловой. Но Тверь не пала вместе с Михаилом; Юрий, хлопотавший так много для примыслов, не разбиравший средств для них, проведший всю жизнь в беспокойствах, странствованиях, не воспользовался плодами своих тяжких и непривлекательных трудов, погиб беспотомственно в Орде от руки сына Михаилова. Но ему наследовал брат его Иоанн Калита, и если Александр Михайлович тверской получил от хана великое княжение Владимирское, то Калита перезвал к себе в Москву митрополита, что было важнее всяких ярлыков ханских. Борьба, следовательно, не кончилась; Калита ждал удобного случая, и вот в Твери вспыхнуло восстание, вырезали татар; Калита с татарским войском опустошил, обессилил вконец Тверское княжество и погубил потом Александра в Орде. Москва восторжествовала и, не имея более соперников, стала собирать Русскую землю.
Изложивши ход событий, вследствие которого княжество Московское усилилось на счет всех остальных княжеств и собрало около себя Русскую землю на севере, мы должны еще обратить внимание на некоторые обстоятельства, благоприятствовавшие усилению Москвы. Здесь, разумеется, прежде всего мы должны обратить внимание на географическое положение Москвы и ее области. Уже прежде, в своем месте, было замечено о важном значении Москвы как срединного, пограничного места между старою, Южною, и новою, Северною, Русью. Когда Южная Русь потеряла свое значение, княжества обессилели от усобиц, размельчения волостей и особенно от погрому татарского, после которого не было здесь более безопасности, то необходимо должно было усилиться переселение народа с юга на север, в места более безопасные, и первым пограничным княжеством было Московское: боярин Родион Несторович пришел из Киева в Москву на службу к ее князьям и привел с собою 1700 человек дружины; черниговский боярин Плещеев вследствие татарских опустошений также перешел в Москву. Но если переселялись дружинники, то нет основания полагать, что не переселялись люди других сословий. Притом же кроме Южной Руси в Московское княжество должно было стекаться народонаселение и из ближайших областей — Рязанской, Тверской, Ростовской, постоянно менее безопасных, чем область Московская; пограничная с степью, Рязанская волость часто терпела от татарских нападений, тогда как Москва после 1293 года до самого Тохтамышева нашествия не слыхала о них. Тверское княжество было страшно опустошено татарами и Калитою, потом здесь начинаются усобицы княжеские, заставлявшие жителей, по прямому свидетельству летописи, переселяться в другие области; в Ростовском княжестве насилия москвичей при Калите заставили многих жителей из городов и сел перейти в московские владения. Увеличение народонаселения в княжестве вместе с его продолжительною безопасностию увеличивало доходы княжеские, и отсюда объясняется, почему уже Калита был так богат, что мог покупать целые княжества, как Белоозеро, Углич и Галич; но что же заставило князей белозерского и галицкого продать свои волости Калите? По всем вероятностям, невозможность платить выходы ордынские. Обилие в деньгах не только позволяло московским князьям увеличивать свои владения внутри и удерживать за собою великокняжеское достоинство, задаривая хана и вельмож его; оно давало им еще новое средство увеличивать народонаселение своих волостей, скупая пленных в Орде и поселяя их у себя; так произошел особенный класс народонаселения — ордынцы, о которых часто упоминается в завещаниях и договорах княжеских; не говорим уже о том, что обилие в деньгах позволяло московским князьям давать переселенцам большие льготы, чем какие они могли получить в других областях, от других, менее богатых князей. Любопытно, что древние путешественники, хваля плодородие Владимирской и Нижегородской областей, называют область собственно Московского княжества малоплодородною. Мы знаем, что относительно плодородия почвы Владимирская область не имеет преимущества пред Московскою, и потому известие путешественников может быть объяснено только более ранним истощением московской почвы вследствие более раннего и более густого населения.
Кроме увеличения доходов, зависевшего от умножения народонаселения, казна московских князей должна была обогащаться также вследствие выгодного торгового положения их области, которая не только была посредствующею областию между севером и югом, но также благодаря своей реке посредствовала в торговом отношении между северо-западом и юго-востоком. Впоследствии мы видим большой торговый путь из Азии в Европу и обратно по Волге, Оке и Москве-реке; видим указания путешественников на важность торгового положения Московской области вследствие удобства речной системы; нет сомнения, что этот торговый путь существовал и в описываемое время, и прежде: этим объясняется, почему торговые новгородцы утвердили свое владение на Волоке Ламском, важном торговом пункте между рекою Москвою, притоком Оки, Ламою, притоком Волги, и озерною их областию. Но кроме Волжского торгового пути Москва-река имела важное торговое значение для Новгорода как путь в Рязанскую область, богатейшую естественными произведениями из всех областей Северо-Восточной Руси, по уверению путешественников, и особенно изобилующую медом и воском, а этими товарами, как известно, Россия чрез Новгород и Псков снабжала всю Европу.
Важно было положение Москвы в средине, на границе между Северною и Южною Русью, в политическом отношении; важно было посредничество ее речной области между юго-востоком и северо-западом в отношении торговом; думаем, что срединность положения ее между Северною и Южною Русью имела немалое значение и в отношении церковном. Всероссийские митрополиты, пребывавшие на юге, в Киеве, после того как этот город потерял значение, перешедшее на север, и после погрома татарского должны были обратить особенное внимание на Русь Северо-Восточную, куда, видимо, перенеслась главная сцена действия русского православного мира. Митрополиты начинают часто путешествовать с юга на север и наконец утверждают свое пребывание во Владимире Клязьменском; но в то же время, блюдя единство русской церкви, не переставая называться митрополитами киевскими и всея Руси, они не могли оставить без внимания и Руси Юго-Западной; в этом отношении Владимир не мог быть для них удобным местопребыванием, находясь слишком далеко на Северо-Востоке, тогда как Москва, пограничный город между старою и новою Русью вполне удовлетворяла потребности всероссийского митрополита, долженствовавшего одинаково заботиться и о севере и о юге.
Таковы были обстоятельства, содействовавшие усилению Московского княжества; обратимся теперь к рассмотрению волостей этого княжества и их постепенного увеличения. Вот Московские волости, как они, подробно исчисленные, являются в первый раз в завещании Иоанна Калиты. «Приказываю сыновьям своим, — пишет Калита, — отчину свою Москву, а вот как я разделил им волости». Из этих слов видим, что город Москва находится в общем владении сыновей завещателя; в таком же общем владении Москва продолжает находиться у всего потомства Калиты. Общее владение Москвою противополагается частному, отдельному владению каждого князя известными волостями, уделу. Эти уделы сыновей Калиты были следующие: удел старшего сына Симеона: Можайск, Коломна со всеми Коломенскими волостями, Городенка, Мезыня, Песочна, Середокорытна, Похряне, Устьмерска, Брошевая, Гвоздна, Иваны деревни, Маковец, Левичин, Скулнев, Канев, Гжеля, Горетова, Горки, село Астафьевское, село на Северьсце в Похрянском уезде, село Константиновское, село Орининское, село Островское, село Копотенское, селце Микульское, село Малаховское, село Напрудское у города. Удел второго сына, Иоанна: Звенигород, Кремична, Руза, Фоминское, Суходол, Великая свобода, Замошская свобода, Угожь, Ростовци, Окатьева слободка, Скирминовское, Тростна, Негуча; села: Рюховское, Каменичское, Рузское, Белжинское, Максимовское, Андреевское, Вяземское, Домонтовское, село в Заможской свободе, село Семцинское. Удел князя Андрея Иоанновича: Лопастна, Северска, Нарунижское, Серпухов, Нивна, Темна, Голичичи, Щитов, Перемышль, Ростовец, Тухачев; села: Талежское, Серпуховское, Колбасинское, Нарское, Перемышльское, Битяговское, Труфоновское, Ясиновское, Коломнинское, Ногатинское. Княгине с меньшими детьми завещаны: Сурожик, Мушкина гора, Радонежское, Бели, Воря, Черноголовль, на Вори — свободка Софроньевская, Вохна, Дейково Раменье, Данилищева свободка, Мишев, Селна, Гуслицы, Раменье; села: Михайловское, Луцинское, село у озера, село Радонежское, Дейгунинское, Тыловское, Ротожь, Протасьевское, Аристовское, Лопастенское, Михайловское на Яузе, два села Коломенских. В духовной у Калиты означены и прикупы его: село Аваковское в Новгороде, на Улале, Борисовское во Владимире, которые оба отданы князю Симеону, четыре села на Масе, Петровское, Олексинское, Вседобричь и Павловское; половина их была куплена, и половина выменена у митрополита; все они отданы князю Ивану. Два села: Варварское и Меловское у Юрьева — князю Андрею. Новое селце, купленное на Костроме, вместе с покупкою бабки Калитиной, жены Александра Невского, селом Павловским, завещатель отказал жене своей. Купленное в Ростове село Богородицкое отдано в поместье Бориску Воркову. Три селца, одно на Кержачи, другое Леонтьевское, третье Шараповское, отданы св. Александру на поминанье. Но в духовных Калиты умолчано о важных прикупах, о которых говорится в завещании Донского, — о Галиче, Белеозере и Угличе, остававшихся, по всем вероятностям, еще за прежними князьями своими на известных условиях; умолчано также и о другом прикупе — Кистме в Бежецком Верхе, которая впервые упоминается в завещании Василия Димитриевича.
В договоре великого князя Симеона с братьями встречаем уже новые села: Новое село на Купавне и Вышневское означены во владении великого князя; села: Михайловское, Микульское на Пруженке, Микифоровское и Парфеньевское — во владениях младших братьев — Ивана и Андрея. Из шестерых сыновей Симеона Гордого ни один не остался в живых; Симеон завещал весь свой удел, все свое движимое и недвижимое имение жене Марии, не означив в духовной, кому все это имущество должно принадлежать по ее смерти. Но добровольно или нет, Мария еще при жизни передала свои волости великому князю Иоанну, оставив за собой только два примысла мужа своего; да и те обязалась передать по своей смерти великой княгине Александре, жене Иоанновой, причем у великого князя не было никакого дележа с племянником Владимиром Андреевичем. Таким образом при Иоанне II две части Московского княжества (Коломенско-Можайская и Звенигородская), как они были при Калите, соединились опять в один участок. В завещании Симеона Гордого упоминаются следующие новые волости, ему принадлежавшие: Заячков, которым благословила его тетка, княгиня Анна, и Гордошевичи; потом села: Ивановское, село на Клязьме Хвостовское, Дейгунинское, село на Сулешне погосте; купли в Переяславле: село Самаровское, Романовское на Кержаче, Ортаковское в Юрьевской волости, село Семеновское во Владимирской волости, село на Костроме Александровское, село в Дмитрове и Заберег.
Иоанн II, умирая, разделил свой участок двоим сыновьям — Димитрию и Иоанну, и таким образом Московское княжество опять разделилось на три части, как по смерти Калиты: Коломенско-Можайский удел Симеонов отдан был старшему сыну Димитрию; здесь при исчислении Коломенских волостей между Каневом и Гжелею встречаем Каширу; примыслов Симеоновых — Заячкова и Заберега — нет, потому что они оставались при вдове Симеоновой, Марии; но неизвестно, почему нет других примыслов Симеоновых, равно села Астафьевского; зато встречаем названия новых волостей: село Малино, село Холмы, Мещерка у Коломны. Младший сын Иоанн получил прежний отцовский удел Звенигородский; здесь вместо Великая свобода встречаем название Истерва свободка; нет Угожа, Акатьевой свободки и Скирминовского; из сел нет Рузского, Белжинского, Вяземского, Семцинского, вместо которых встречаем: Михалевское, село на Репне в Боровеце, Милцинское, Выславское, Кузминское, Каринское и Козловское. Из мест Рязанских по сю сторону Оки дан Владимиру Андреевичу Новый городок на устье Поротли, а другие Рязанские места — князьям Димитрию и Иоанну; Димитрию же — село на Рокше Романовское, и Ивану — село Афинеевское да селце у Павловского села, само же село Павловское — св. Александру впрок — на память. Жене своей Александре Иоанн завещал село Семцинское, которого потому и недостает между волостями Ивановыми; потом из уделов обоих сыновей выделил ей волости в пожизненное владение, а после смерти ее они отходили к уделу того князя, у которого были взяты; из Коломенских волостей были ей выделены: село Лысцевское вместе с Похрянами, Песочною и Середокорытною; из Звенигородских: Угожь, Великая свобода Юрьева, село Кляповское и Белцинское с Новым селцем. В завещании Иоанна II встречаем также распоряжение относительно волостей мачехи его, жены Калиты, княгини Ульяны: волости ее — Сурожик и Лучинское — после ее смерти поступают к ее дочери, остальные же волости и пошлина в Москве, называемая осмничим, по ее смерти переходили к князьям Димитрию, Ивану и двоюродному брату их Владимиру Андреевичу.
Князь Иван скоро умер, и опять две части Московского княжества соединились в одних руках — Димитрия, как были они в руках отца его Иоанна; притом же Димитрий успел увеличить свои владения примыслами, которые делали не так чувствительным раздробление волостей на пять или даже на шесть участков — по числу сыновей его. Важнее всех примыслов было то, что старший сын Донского Василий получал Владимирскую великокняжескую область бесспорно, по завещанию отцовскому, что утешало его в лишении Можайской волости, которая вместе с Коломною доставалась до сих пор постоянно старшему. Относительно Москвы (в которой Димитрий владел только двумя частями, а третья принадлежала двоюродному брату его Владимиру Андреевичу) завещатель увеличил долго старшего, которому дана половина, а другим братьям — части остальной половины; встречаем в первый раз выражение старший путь. «Сына своего князя Василия, — говорит Донской, — благословляю на старший путь в городе и в станах моего удела — двух жребиев половина, а трем сынам моим половина, и в пошлинах городских половина». Кроме того, на старший путь великому князю Василию отказано Василцево сто и Добрятинская борть с селом Добрятинским. Между Коломенскими волостями первое место занимает Мещерка, встречающаяся в первый раз в завещании отца Димитриева, потом Раменка, которой не встречаем прежде, по крайней мере в этой форме; из прежде известных Коломенских волостей нет Мезыни, Середокорытны, Горетовой, Горок; но зато встречаются новые волости: Кочема и Комарев с берегом. Из сел, принадлежавших прежде к уделу старшего сына, нет Астафьевского, села на Северьсце, Микульского и Напрудского; вместо них встречаем Митин починок, Жирошкины деревни, Хвостовское на Клязьме, встречающееся в первый раз в завещании Симеона Гордого. Надобно заметить также, что из Коломенских волостей Левичин, Скулнев и следующие за ними в завещании Донского названы деревнями. Подле Москвы великому князю Василию отказан луг великий за рекою.
Второму сыну, Юрию, отдан удел Звенигородский; здесь между прежними волостями встречаем новые: Сурожик и Бели, бывшие за княгинею Ульяною, потом Вышегород, Плеснь и Дмитриева слободка. Из московских сел Юрий получил только Михалевское и Домантовское с Ходынским лугом.
Для третьего сына, Андрея, уже надобно было выделить из прежнего удела Коломенско-Можайского Можайск с его волостями, которые теперь впервые перечисляются: Исмея, Числов, Боянь, Берестов, Поротва, Колоча, Тушков, вышнее Глинское, Пневичи с Загорьем, Болонеск; к Можайскому же уделу приданы были волости: Коржань и Моишин Холм, равно как отъездные волости: Верея, Рудь, Дордошевичи (примысл Симеона Гордого), Гремичи, Заберега (примысл Симеона Гордого), Сушов, село Репнинское, принадлежавшее прежде к уделу Звенигородскому. Из московских сел: Напрудское, принадлежавшее прежде к волостям старшего брата, Луцинское на Яузе с мельницею и Деунинское (оба из волостей княгини Ульяны), Хвостовское в Перемышле, луг Боровский и другой против Воскресенья; из юрьевских сел — село Алексинское на Пешке.
Так были разделены на три удела два участка Московского княжества, в буквальном смысле отчина и дедина Димитриева; но у Димитрия оставались еще другие сыновья, которым также надобно было назначать уделы, и для этого послужили примыслы. Летописи не говорят, каким образом был примышлен Дмитров; мы знаем только, что этот город вместе с Галичем находился во владении потомков Константина Ярославича; Галич был куплен Калитою, но князь его окончательно изгнан из своей волости Димитрием Донским; вероятно, в то же время приобретен был и Дмитров. Умирая, Донской отдает этот примысл четвертому сыну, Петру; волости Дмитревские означены следующие: Вышегород, Берендеева слобода, Лутосна с отъезцем, Инобаш; к этой небольшой волости приданы были еще старые места московские, большею частию волости княгини Ульяны: Мушкова гора, Ижва, Раменка, слободка княжа Иванова, Воря, Корзенево, Рогож или Ротож, Загарье, Вохна, Селна, Гуслица, Шерна-городок. Из московских сел: Новое и Сулишин погост (приобретение Симеона Гордого). Пятому сыну, князю Ивану, отделена была маленькая волость: Райменице с бортниками, село Зверковское с Сохонским починком, что отошло от князя Владимира Андреевича, и Сохна.
Кроме Дмитрова были окончательно примышлены при Донском Галич, Белоозеро и Углич: Галич отдан князю Юрию со всеми волостями и с теми селами, которые тянули к Костроме, — Никольским и Борисовским. Белоозеро отдано князю Андрею со всеми волостями, и Вольским с Шаготью, и с Милолюбским езом, и с слободками. Углич отдан князю Петру вместе с Тошною и Сямою. Потом прикуплены были села: Красное, Елизаровское и Проватово в Юрьеве, Васильевское в Ростове; все они отданы были старшему сыну Василию. Село Козмодемьянское в Юрьеве с починком Красного села за Везнею и село Богородицкое в Ростове отданы были сыну Юрию. Примышлены были волости изменника Ивана Вельяминова и одна из них — село в Гремичах — отдана была князю Андрею. Вероятно, при Донском же присоединены были к Московскому княжеству Калуга и Роща; вытяганы были у смольнян Тов (?) и Медынь, и все это отдано князю Андрею. Князю Петру был отдан примысл: село Богородицкое на Богоне в Юрьеве. Великой княгине Евдокии завещаны примыслы: Скирменевская слободка с Шепновым, Смоляные с Митяевским починком и с бортью, с вышегородскими бортниками, Кропивна с бортниками кропивенскими, исменскими, гордошевскими, рудскими, Железнова слободка с бортыо и селом Ивана Хороброва, Исконская слободка, Кузовская слободка; на Коломне примысл — Самойлецов починок с деревнями, Савельевский починок, Микульское село, Бабышево, Ослебятевское; из юрьевских покупок — Петровское село, Фроловское, Елох. Княгиня Федосья (должно быть, дочь Калиты от второй жены) отдала великому князю Суду на Белеозере, да Калашку и Слободку, а великую княгиню благословила Городком и Волочком; этими волостями, впрочем, она пользовалась во все продолжение жизни своей, после же смерти ее они отходили к великой княгине. Сама великая княгиня прикупила себе Лохно; кроме того, ей выделено было в пожизненное владение по нескольку волостей из удела каждого сына; из великокняжеской Владимирской области она получила в Переяславском уезде Юлку, в Костромском — Иледам с Комелою; из Галича — Соль; из Бела-озера — Вольское с Шаготью и Милолюбский ез; из владимирских сел — Андреевское; из переяславских — Доброе село; из Коломенского уезда — Канев, Песочну, а из сел: Малинское, Лысцево; из Звенигородского удела: Юрьеву слободу. Суходол с Истьею и с Истервою, села — Андреевское и Каменское; из Можайского удела: Верею, Числов, село Лучинское; из Дмитровского удела: Ижво да Сяму. Потом ей принадлежало село Репенское и московские села: Семцинское с Ходынскою мельницею, Остафьевское, Илмовское, наконец, Холхол и Заячков.
Василий Димитриевич примыслил к своим владениям богатые волости нижегородские, муромские и торусские, и все эти примыслы со всеми волостями, полученными от отца, мог оставить в нераздельности единственному сыну своему Василию, которому суждено было собрать княжество Московское, как оно было при Калите, вместе с примыслами всех преемников последнего. Но до нас дошло еще завещание Василия Димитриевича в пользу сына Ивана, умершего до рождения Василия: в этом завещании между Коломенскими волостями мы находим новые названия мест: Радокин с берегом, Крутинки. Из волостей, завещанных великой княгине Софье Витовтовне, встречаем новые названия: Оглоблино со всеми деревнями и с Ольхом, Колычевское с Змеевским, село в Левичине, принадлежавшее Ивану Вельяминову, с землею Чухистова и со всеми прикупами. Из московских сел, отказанных великому князю Василию Васильевичу, встречаем село Григорьевское Фаустова; но из сел самый богатый примысл Василия Димитриевича составляли владения знаменитого боярина Федора Свибла: эти села находились на Устюге, и в Отводном, и на Сяме, и в Ростове, и в Бежецком Верхе (Максимовское с деревнями), в Переяславле (Весьское с Радивоновским), на Москве Буйловское с Алексеевскою деревнею, да села: Тимофеевское — на Яузе, в Юрьеве — Чагино, Савельевское, Иворово, Карабузино, в Новгороде — Непейцино. Кроме того, великий князь купил Ухтюшку и приобрел Фоминские села дьяконовы: все эти примыслы отданы были в пожизненное владение великой княгине вместе с юрьевскими селами — Фроловским (с Ольхом), Петровским, Богородицким и Алексинским, которые Василий Димитриевич выменял у матери своей. Из нового примысла, княжества Нижегородского, великая княгиня получила Алачинские села, Монгач, Курмыш со всеми селами и пошлинами и Алгаш, из Муромской области — сельце. В опричнину (владение отдельное, которым можно было располагать по произволу) даны были ей два села Юрьевские — Богородицкое и Алексинское. Василий Димитриевич должен был также наделить и младшего брата своего Константина: ему даны были Тошна и Устюжна.
Во втором завещании, написанном в пользу сына Василия, находим некоторые перемены и новизны: сыну великий князь отказывает в городе на Москве: двор Фомы Ивановича у Боровицких ворот, да другой двор, что был за Михайлом за Вяжем, да новый двор за городом у св. Владимира, да примысл в Юрьеве — села Петровское и Алексинское; мы видели, что эти села отданы были по прежнему завещанию великой княгине, которой теперь из Коломенских волостей отданы Песочна, Брашева с селцем, и с Гвозднею, и с Иваном, Устьмерска и Гжеля с путями и селами (из коломенских сел не встречаем против прежнего Оглоблина, Колычевского и Змеевского); село Васильевское в Ростове (примысл Донского), по-прежнему все села Свибловские, подмосковные села — Митин починок и Семцинское с Самсоновым лугом; примысл Донского — слободку на Гуси, хотя это название и встречается здесь в первый раз; в Юрьеве примыслы Донского — село Красное с Проватовом и Елизаровским, прежние примыслы завещателя — Фроловское, Елох и Богородицкое, Устюшка на Вологде. Из великокняжеских волостей: из Костромы получала Иледам с Обнорою, Комелою и Волочком, Нерехту с варницами, бортниками, бобровниками и Княгининским селом; из Переяславля — Юлку и Доброе село; из Владимира — Андреевское село и Тошну, если великий князь выменяет ее у детей князя Владимира Андреевича; из Нижнего — Сокольское село и Киржанец; из Мурома — селце и Шатур. Из всех этих волостей Гжеля и Семцинское село были даны в опричнину.
Из новых примыслов, которых нет в прежнем завещании, упоминаются между коломенскими селами Окуловское и Захаровское; в Бежецком Верхе — Кистма и села Антоновские, хотя и названные куплею Калиты, но встречающиеся в первый раз, Троицкая слободка — на Волге, Белеутовские (боярина Белеута) села — на Волоке и в Юрьеве слободе; под Москвою — село Крилатское, на Беле-озере — слободка, на Устюге — села Ивана Головина и Тутолмина-все эти примыслы были отказаны великой княгине.
Если два жребия, или участка, Московского княжества, соединенные при Димитрии Донском, по смерти его разделились на пять частей, то и третий участок князя Владимира Андреевича разделился также на пять частей — по числу его сыновей. Владимир Андреевич отказал вотчину свою Москву, свою треть, сыновьям — Ивану, Семену, Ярославу, Андрею, Василию, которые должны ведать ее по годам. Подобно Донскому, он благословил старшего сына Ивана на старейший путь в Москве и станах, дал ему конюший путь, бортников, садовников, псарей, бобровников, барашей и делюев. Дал ему Серпухов с волостями: Городец, Нарское, Нивна, Темна, Синилища, Гомонин, Ярославля слободка, Мокрая слободка, Дягилева слободка, Львова, Верх-Москвиц слободка, Круглая и Остапкова слободки; из московских сел: Микулинское, Губкино, Немцово, Поповское и Коломенка с мельницею, Туловское со всеми деревнями; село Сесипетрово и Струпиково; князю же Ивану: Козельск, Гоголь, Алексин и купля Лисин.
Князю Семену: Боровск с волостями: Голчицы, Хопилева слободка, Истья с слободкою, Мушковы треть, половина Щитова; из московских сел: Выпряжково на Студенце с деревнями, Колычевское, мельница на Неглинной; в Юрьеве Польском 4 села: Варварское, Богоявленское, Попловское, Федоровское.
Князю Ярославу: Ярославль с Хотунью, Вихорну, Полянку, Ростунову слободку, Мошненскую слободку; из московских сел: Сарыевское, да Кирьясово с лугами, да на устье Мстица мельница. Семену и Ярославу вместе: Городец на Волге кроме мыта и тамги, которыми будет пользоваться княгиня, их мать; город же и станы князья разделят пополам со всеми пошлинами: Семену — станы по сю сторону Волги, пониже Городца, да Белогородье; Ярославу — станы по ту сторону Волги, повыше Городца, да Юрьевец; если же Белогородье окажется больше Юрьевца и Черняковой, то князь Семен придаст князю Ярославу Коряковой; если же Юрьевец и Чернякова окажутся больше Белогородья, то оставить по-прежнему, а Корякову разделить пополам вместе с слободками. Ез (рыбные ловли) оба князя устроят под Городцом вместе и делят себе добычу пополам. Но кроме этого раздела князю Семену одному дана на Городце Пороздна.
Князю Андрею: Радонеж, Бели, Черноголовль с численными людьми на Кержаче, Яковля слободка, Кишкина слободка, Тухачев; из московских сел: Михайловское с мельницею, Калиткиново, на Уче — Поповское да Илья Святый, селце Дмитрия Воронина, Четрековское и Мосейково — на Любосивли, Сакова деревня.
Князю Василию: Перемышль, Ростовец, половина Щитова, треть Добрятинская; из московских сел: Ясиновское с деревнями да Паншина гарь. Князьям Андрею и Василию вместе — город Углич.
Княгине Елене: Лужу, Козлов Брод, Бадееву слободку; слободы и волости Лужевские: Ловышина, Ярцева слободка, Сосновец, Турьи горы, Буболь, Вепрейка, Якимова слободка, Маковец, Сетунка, Терехова, Спиркова, Артемова слободка, Скомантова, Гриди Ярцева, Михалкова Степана Осипова, Дынка Мосолова, Гриди Федотова Лукина. Из московских сел: Коломенское со всеми лугами и деревнями, Ногатинское, Танинское с Кореевым, Косино с тремя озерами, Обухово, мельница на устье Яузы; Косино, Обухово и мельница даны в опричнину. Из сыновних уделов в пожизненное владение княгиня получила: из удела князя Ивана: Всходное с деревнями, Тетково озеро; из удела князя Семена: Омутское с деревнями и лугами; из удела князя Ярослава: Бовыкино и Долгое озеро на устье Лопастны; из удела князя Андрея — Вороновское, Ковезинское, радонежских бортников с деревнями и бортью; из удела князя Василья: Битягово, Домодедово; на Угличе — село Богородицкое. По смерти княгини Елены Коломенское село должно отойти к старшему ее сыну, князю Ивану, Ногатинское — к Семену, Танинское с Кореевым — к Василью; Козлов брод — пополам князю Ивану с братом Ярославом, равно как и Бадеева слободка, а Лужу со всеми волостями должны поделить на три части князья Семен, Андрей и Василий, кроме сел — Бубольского, Бенитского, Медкина и Дьяковского, в которых княгиня вольна.
Старшему сыну, князю Ивану, завещатель отказал в Москве дворы — Зворыкин, Игнатьев и Бутов сад; Семену и Ярославу — пополам двор великой княгини Марии (жены Симеона Гордого); Семену — за Неглинною Терехов сад; княгине с Андреем и Васильем — большой двор московский пополам; Ярославу, Андрею и Василью — Чичаков сад натрое. Соль на Городце князья Семен и Ярослав ведают заодно и добычу делят пополам, кроме Федоровской варницы.
Сравнивая волости, исчисленные в завещании Владимира Андреевича, с волостями, которые получил отец его по завещанию Калиты, мы видим, что князь Владимир успел значительно увеличить свой удел. Из этого удела еще при великом князе Иоанне II была потеряна Лопастна, отошедшая к Рязани, но она заменена была Новым городком на устье Поротли. Потом Владимир Андреевич вследствие завещания Калиты получил треть из волостей княгини Ульяны; великий князь Димитрий Донской дал ему Лужу и Боровск; племянник Василий Димитриевич дал ему Волок и Ржеву с волостями; но потом произошла у них мена: быть может, Василию не хотелось, чтоб волости серпуховского князя простирались так далеко на запад, по границам новгородским и тверским; он взял назад у дяди Волок и Ржеву и вместо первого уступил ему часть своих примыслов на востоке, именно Городец с волостями: Белгородьем, Юрьевцем, Коряковою и Черняковою слободами и Унжинскою тамгою, а вместо Ржевы- Углич с селом Золоторусским; наконец, на юге даны были Владимиру Андреевичу в удел и отчину: Козельск, Гоголь, Алексин и Лисин с куплею Пересветовою. Но умножение сел подмосковных, слобод в разных других местах, сел в Юрьеве нельзя приписать ничему иному, как покупкам со стороны Владимира Андреевича; в завещании своем он упоминает об одной покупке сына своего, князя Ивана, — доказательство, что князья еще при жизни отцов своих имели средства покупать себе волости.
В завещании Владимира Андреевича и в договорах его с великим князем Василием Димитриевичем останавливает нас еще одно обстоятельство: он получает от великого князя Углич; но мы видели, что этот город по завещанию Донского отказан был не Василию, а Петру Димитриевичу, князю дмитровскому. Эта мена волостей произошла вследствие составления удела для меньшего брата, Константина Димитриевича. Мы видели, что в первом завещании своем Василий Димитриевич отказывает на долю Константина Тошню и Устюжну; но этого было мало; все князья должны были участвовать в составлении удела, и вот бездетный князь Петр Димитриевич уступает младшему брату Углич, взамен получает от Юрия Шачебал и Ликурги, но и эти две волости уступает также Константину; кроме того, Юрий отдает Константину еще несколько своих Звенигородских волостей. За это, а может быть и за что-нибудь другое, Юрий получает от великого князя часть его примысла, Вятку, принадлежавшую к Суздальско-Нижегородскому княжеству. Но великий князь взял у Константина Углич и променял у Владимира Андреевича на Ржеву для Константина же, которому придал еще великокняжеские владения в Бежецком Верхе; Волок, выменянный на Городец, остался за великим князем. Такое распределение волостей существовало недолго по смерти князя Владимира Андреевича, ибо великий князь отобрал у его детей все свои пожалования: Углич, Городец, Козельск, Гоголь, Алексин, куплю Пересветову и Лисин, из которых Углич отдал опять брату Константину, вероятно, чтоб заставить его отказаться от своих притязаний на старшинство. Владимировичи не имели средств противиться великому князю и должны были отказаться от примыслов отцовских, и один из них, Ярослав, принужден был отъехать в Литву. Впрочем, великий князь дал им некоторое вознаграждение: отдавая Углич Константину, он взял у него Тошню и отдал Владимировичам, наказавши, однако, сыну своему в завещании выменять ее у них.
Так были распределены волости в Северо-Восточной Руси, когда малолетний Василий Васильевич сел на столе отца своего и начались знаменитые усобицы, поведшие к собранию почти всех волостей Московских в одно целое. Прежде всего должен был возникнуть вопрос о Дмитрове, выморочном уделе князя Петра Димитриевича; сначала он был, как видно, присоединен к волостям Василия Васильевича, но потом, после суда в Орде, Дмитров был отдан дяде Юрию в вознаграждение за потерю старшинства. Заключая договор с племянником после смерти Морозова и бегства своего из Москвы, Юрий уступил ему опять Дмитров, но зато взял Сурожик, село Лучинское, Шепкову, Шачебал, Ликурги, Костромские волости: Андому, Корегу, Борку, Березовец с Залесьем и Шиленгу, наконец, остальные великокняжеские владения в Бежецком Верхе, кроме волостей, уступленных прежде князю Константину, и кроме сел боярина Ивана Дмитриевича, которые Василий оставлял за собою, ибо "взял в своей вине ".
Оба брата, и Юрий и Константин, несмотря на разницу в летах, умерли почти в одно время; выморочный удел бездетного Константина взял себе великий князь Василий; у Юрия оставалось трое сыновей. До нас дошло его завещание, но написанное гораздо прежде смерти, когда еще он владел Дмитровом, следовательно, до первого завладения Москвою. В этом завещании особенно замечательно то, что не сделано никакого различия между старшим и младшими братьями, участок Московский отказан всем трем сыновьям поровну, старшего пути нет; быть может, холодность к старшему сыну, Василию Косому, и особенная привязанность к младшему, Димитрию Красному, были тому причиною. Василий Косой получил Звенигород с волостями: Угожею, Плеснью, Дмитриевою слободкою, Тростною, Негучею, Андреевским; из московских сел: Домантовское да луга Тамашинские в Перерве; Димитрий Шемяка получил город Рузу с ее волостями: Юрьевою слободою, Замошьем, Кремичною, Скирмановом, Белми, Ростовцами, Фоминским, селом Михайловским и Никифоровским со всеми деревнями; из подмосковных волостей получил он бортников на той стороне Москвы-реки да луг против города. Димитрий Красный получил Вышгород с Коситским селом, Суходол с Истьею и с Истервою, с Уборичною слободкою, с Боровковою, Смоляную; из подмосковных волостей: село Михалевское, селце Сущевское у города, доблинских сокольников, бортников, псарей да луг Ходынский. Дмитров-город завещан троим сыновьям вместе, а из волостей Дмитровских Василью Косому: Селна, Гуслица, Вохна, Загарье, Рогожь, Куней; Шемяке: городок Шорна, Корзенева, Воря, Вышегород, Инобаж; Красному: Ижво, Мушкова, Раменка, Берендеево с слободкою Кузмодемьянскою, Лутосна, Куликова. Вятка отказана всем сыновьям вместе; но Галич со всеми волостями и доходами — одному Димитрию Красному. Троим сыновьям вместе Юрий отказывает двор свой, сад за городом на посаде и другой садик поменьше. Из этого завещания видим, что, кроме Вятки и Дмитрова, уступленных братом и племянником, Юрий не успел прикупить ничего к своему уделу, а потерял Сурожик (отданный, как видно, брату Константину); не упомянуты также в его завещании села Юрьевское и Ростовское. Иначе, как видно, распорядился Юрий перед смертию: Вышгород и Галич, волости Красного по прежнему завещанию, теперь видим у Шемяки; за Красным видим волости Бежецкие и Костромские, недавно приобретенные Юрием, кроме, однако, Шачебала, Ликургов и Андомы. Но смерть Юрия и вражда Косого с Василием Васильевичем послужили для последнего первым поводом к примышлению на счет живых князей: он отобрал у Косого его Звенигородскую волость; Шемяка, заключая договор с великим князем, отказался и от Звенигорода, и от Дмитрова, и от Вятки, а взял удел дяди Константина — Ржеву и Углич — да подмосковные волости — Зарыдалье, Сохну, Раменейцо, Осташевские деревни, Щукинское, Сурожик, Шепкову, Лучинское. После встречи при Костроме Косому отдан был Дмитров вместо Звенигорода, но, как мы видели, ненадолго.
Таким образом, удел Петра Дмитриевича и половина удела Юрия Дмитриевича были присоединены к Коломенскому великокняжескому уделу. Но уделы Серпуховской и Можайский оставались еще не тронутыми: первый вследствие беспотомственной смерти четырех сыновей Владимира Андреевича сосредоточился в руках единственного внука его Василия Ярославича; удел Можайский по смерти Андрея Димитриевича разделился на два удела: Можайский, доставшийся старшему сыну Андрееву — Ивану, и Верейский — младшему, Михаилу. Шурин великого князя Василий Ярославич отказался от всех пожалований, полученных дедом его от отца Василиева; но часть этих пожалований, именно Козельск с волостями — Серенском, Людимском, Коропками, Вырною, Пересветовою куплею, Алексином, Лисином и Свибловом, в Москве сочли нужным отдать Ивану Андреевичу можайскому. Союз Ивана Андреевича с Шемякою, имевший следствием взятие и ослепление великого князя, имел также следствием и присоединение Можайского удела к волостям Василиевым: в то время, когда Шемяка принужден был отказаться от Углича, Ржевы и Бежецка, можайский князь должен был уступить Козельск, Алексин и Лисин. Потом, отказавшись от союза с Шемякою, Иван Андреевич получил было за это снова Лисин и, кроме того, владения в Бежецком Верхе, как они были за Димитрием Красным (умершим в 1440 году и передавшим свои волости Шемяке), и половину Заозерья — волости кубенских князей; но скоро после, вследствие известных обстоятельств, Иван Андреевич лишился не только этих новых примыслов, но и своего удела Можайского. Все волости Шемяки еще прежде были присоединены к владениям великокняжеским. Оставались уделы Серпуховской и Верейский. После услуг, оказанных Василием Ярославичем великому князю, последний вспомнил, что серпуховскому князю недодана была его дедина: Углич, Городец, Козельск, и в вознаграждение за это отдал ему Дмитров, кроме того, из отобранных у Шемяки волостей — Суходол с Красным селом. По изгнании Ивана Андреевича можайского между шурином и зятем произошла мена волостями: Василий Ярославич отдал Дмитров назад великому князю и за то получил Звенигород с теми волостями, которые были за Косым, кроме Плесни и села Ершовского, потом Бежецкий Верх со всем и с селами тех бояр и детей боярских, которые пошли в изгнание с князем Иваном можайским, кроме сел, проданных уже московским боярам, — Толстикова и Башарова — и вотчинных деревень детей Сопрычиных. Но Василий Ярославич недолго пользовался этими волостями: сначала был принужден отдать назад Звенигород и Бежецкий Верх, а потом лишился и всех волостей своих.
Уцелел один удел Верейский; князь Михаил Андреевич не только сохранил свою отчину, но еще успел приобресть некоторые примысли: сначала верейский князь получил от Василия Васильевича в отчину и удел половину Заозерья, отчины заозерских князей; кроме того, к этой половине прибавлено было еще 100 деревень из половины великокняжеской, да за половину Кубены Михаил Андреевич получил из великокняжеских Заозерских волостей попригожу, на той стороне, которая приходилась к его отчине Белуозеру. Потом из Шемякиных волостей великий князь дал Михаилу Андреевичу Вышгород с волостями, путями и селами да из Звенигородских волостей — Плеснь, кроме Плесенского села, кроме того, Смоляные, Сохну, Зарыдалье, Зерем и тарусицких бортников. Ценность пожалования была увеличена еще тем, что Вышгород освобождался от выхода на пять лет и вся Верейская волость три года платила только полвыхода. Относительно распределения волостей в княжение Василия Васильевича любопытны духовные завещания двух княгинь: Елены, жены Владимира Андреевича, и великой княгини, Софьи Витовтовны, матери Василия Темного. Елена сочла нужным благословить своего господина великого князя Василия Васильевича селом Коломенским; внука своего Василия Ярославича она благословила селами: Омутским, Всходским, в Луже, селами Юрьевским, Деготским, Осеневским, Аврамовским, Михалковом, Миседским, Сосновским, в стану Московском, селом Туловским; сноху свою, жену князя Семена, Василису благословила селом Ногатинским с лугами и городскими Ногатинцами, в Луже, селом Бубольским и Бенитским; другую сноху, жену князя Василия, Ульяну, благословила селами Битяговом и Домодедовом, а в стану (Московском), селом Танинским да селом Богородским; внука князя Василия Ярославича благословила также селом Ковезинским в Радонеже; внуку княгиню Марью Ивановну, селом Вороновским в Дмитрове, в городе (Москве), местом под двором старым на Подоле, где были владычни хоромы, а по смерти княгини Марьи село и место, князю Василию Ярославичу. В этом завещании мы видим не все волости, которые получила Елена по духовной мужа своего, и, между прочим, не видим тех волостей, которые были даны ей в опричнину, как Обухово, Косино. С другой стороны, мы знаем, что княгини имели право располагать только теми волостями, которые были назначены им в опричнину, или своими собственными примыслами; каким же образом княгиня Елена располагает всеми своими волостями? Это явление можно объяснить только тем, что Елена пережила всех своих сыновей, которым должны были достаться ее волости, взятые из их уделов, а правила, по которому единственный внук ее Василий Ярославич должен был считаться необходимым наследником всех своих бездетных дядей, не было.
Духовное завещание великой княгини Софьи Витовтовны замечательно в двух отношениях: во-первых, по большому количеству прикупов, что показывает большие средства, которыми обладала завещательница; во-вторых, замечательно тем, что большая часть этих прикупов отказана одному любимому внуку князю Юрию Васильевичу. Княгини по завещанию мужей своих получали большие и богатые волости — некоторые из них в опричнину, большую часть в пожизненное владение; но доходы со всех волостей, равно как некоторые другие доходы, оставляемые умирающими князьями в пользу жен своих, давали последним средства прикупать волости, которыми уже они могли располагать по произволу, и смотря по привязанности увеличивать ими удел того или другого внука. В завещании княгини Софьи встречаем из 52 волостей не более шести, которые не были ее прикупами, именно села: Бабышевское, Лысцево, Ослебятевское, прикупы Димитрия Донского, завещанные им жене своей Евдокии и неизвестно по какому случаю перешедшие в полную собственность княгини Софьи, и потом опричнина последней — селце Семчинское с Самсоновым лугом и Гжеля. Первые три села она отказала снохе своей, великой княгине Марии Ярославовне, а последние- любимому внуку Юрию. Теперь следуют прикупы: коломенские села: Колычевское, Николцево, Липятинское, Чухистово, Окуловское и Репинское; юрьевские: Курчевское, Елецкое, Варварское; за Волгою на Шексне волость Устьугла, стан Веретейка со всеми деревнями — отказаны сыну, великому князю Василию. Коломенские прикупы: на Северьсце село Григорья Наумова да у Малина село Ивана Бункова — отказаны великой княгине Марии. Владимирский прикуп — села Толба, Вижекша и Головино -внуку Иоанну. Московский прикуп — села Поповское, Воробьеве с Семеновским и деревнями, на Похре село Мячково с Фаустовским, Ладыгинским, Левонтьевским, Тяжином и рыболовлими деревнями; коломенские села: Вилино, Кривцово, Бронниче, Чевырево, Марчуково, Рожок, починок у Щелина озера; юрьевские прикупы — Турабьевские села, потом: Кучка, Деревенька, Шадрино; костромские прикупы: Качаловское, Ушаковское, Святое; вологодские: Масленские села, Янгасарские, Говоровские — отказаны внуку Юрию, кроме трех сел юрьевских: Турабьевских Березников, Ратькова и Алексина; Алексино — княгине Евфросинии, Березники и Ратьково — великой княгине Марии, но по смерти их — князю же Юрию. Село Вышелес — внуку Андрею; прикуп на Волоке — Белеутовские села и Окораковские — внуку Борису.
Наконец, все уделы Московского княжества (кроме одного, Верейского) вместе со всеми примыслами в других областях собраны были Василием Темным, который, смещав все их вместе с великокняжескою областью Владимирскою, разделил между пятью сыновьями: старшего, Иоанна Васильевича, благословил великим княжением, третью в Москве, чем его самого благословил отец, — Коломною, Владимиром, Переяславлем, Костромою, Галичем, Устюгом, Вяткою, Суздалем, Новгородом Нижним, Муромом, Юрьевом с Великою Солью, Боровском, Суходолом, Калугой, Алексином; из московских сел: Островским, Орининским, Константиновским, Малаховским, Красным над Великим прудом и лугом большим у города по реке Москве. Второго сына, Юрия, благословил в Москве третью, которая была за князем Владимиром Андреевичем; но Юрий должен был разделить эту треть с братом Андреем Большим и держать ее по годам. Кроме половины московской трети Юрий получил в Москве же год князя Константина Димитриевича, потом волости: Дмитров, Юлку, Серебож, Бускутово, Рожественое, Можайск, Медынь, Серпухов, Хотунь, все волости, завещанные ему бабкою Софьею Витовтовною, с придачею Шипиловского села к Турабьевским. Мы замечаем желание князей округлить свои уделы, не иметь в них волостей, принадлежащих другим князьям: так, например, князь Владимир Андреевич требовал от своего сына Ивана, чтоб тот отказался от прикупа своего, приходившегося в уделе другого сына, Ярослава, теперь по завещанию Софьи Витовтовны села князя Юрия приходились в Коломенском уделе великого князя Иоанна, вследствие чего Василий Темный дает последнему право выменять их у младшего брата без обиды. Третий сын, князь Андрей Большой, получил Углич, Устюжну, Рожалово, Кистму, Бежецкий Верх, Звенигород, у Москвы село Сущевское. Четвертый сын, князь Борис, получил в Москве год князя Ивана Андреевича можайского, Ржеву, Волок, Рузу. Если князь Юрий Васильевич благодаря особенной любви бабки своей с отцовой стороны получил большую часть ее многочисленных прикупов, то князь Борис был любимцем другой бабки — с материнской стороны, княгини Марьи Федоровны Голтяевой, и получил от нее также много волостей, без сомнения доставшихся ей после отца, боярина Федора Федоровича Голтяя-Кошкина и бездетных братьев; эти волости были: у Коломны села Проскурниковские да Введенские, на Городне деревня, на Москве за Похрою Разсудовские села — Зверевское и Бирановское, во Владимире Симизинские села, Лазарское, Котязино, у Владимира Евнутьевское село, на Костроме, на Волге, Нижняя слобода, Базеевское, Мануиловское, на Вологде Турандаевское, Понизовное, Ковылинские села, Горка, на Шоме деревни да у Москвы село Шарапово, Лошаково, луг на Москве-реке под Крутицею, в Берендееве село Ростовцовское, в Кинеле Суровцово, Тимофеевское, Микульское, двор внутри города Москвы и дворы на посаде. Пятый сын, Андрей Меньшой, получил в Москве год князя Петра Дмитриевича, у Москвы село Танинское, Ясеневское, Раменейце, потом Вологду с Кубеною и Заозерьем, Иледам с Обнорою, Комелою и Волочком, Авнегу, Шиленгу, Пельшму, Бохтюгу, Ухтюшку, Сяму, Отводное с Перхушковскими селами, Тошну, Янгосар. Великая княгиня Мария получила в пожизненное владение: Ростов, т. е. ту часть города, которая была за Василием Темным, в остальной же части еще владели князья ростовские; по смерти великой княгини ее часть Ростова переходила к князю Юрию. Потом утверждались за нею купля ее Романов и устье Шексны; далее, великая княгиня получала волости по Волге и Шексне, которые были за князем Иваном можайским, вместе с селами, отобранными у изменившего боярина Петра Константиновичах Усть-Углы, Нерехту, у Москвы село Напрудское, мельницу Ходынскую с лугом Ходынским, Ногатинское, Новинки, Озерецкие села, Михалевское, Олешню, Лужские села, Павшинское, деревни боярина Петра Константиновича на Истре. Из уделов: из Коломенского: городок Брашову, с селцем, с Гвозднею и с Иваном, Устьмерску, Песочну, Малинские села, село Серкизовское с Мезынкою, Высокое, Шкинь, селце Федора Степанова, Свербеевское, Лысцевское, Бабышево у Коломны, Чухистово; в Переяславле: Рюминское, Маринину слободу, село Доброе; в Юрьеве: село Фроловское с Елохом, Красное, Курчево, Елцы, Варварино, Кузьмодемьянское, Голенищево, Добрыньское, Волстиново, Сорогошино, села Петра Константиновича: Матвеицово и Ворогово; в Суздале: Шокшов, Давыдовское; на Костроме: села Михайла Данилова, села Колдомские, данные ей Михаилом Сабуровым; на Устюге, в придачу к ее купле Леонтьевскому, Пятницкому и Вондокурью, село Мошемское и Дымкову сторону; из удела Андрея Большого: Елду, Кадку, Васильково; из удела князя Бориса: Издетемлю, Иудину слободу, Ядрово, село Андреевское во Ржеве; из удела Андрея Меньшого: Иледам с Комелою и Обнорою; из Нижнего Новгорода: села, которые были за великою княгинею Софьею Витовтовною, с Сокольским селцем и Керженцом; из Мурома — селце Муромское и Шатур. После составлена была еще приписная духовная грамота, по которой великой княгине отказаны: село Коломенское, Дьяковское, Хвостовское, луг князя Юрия Димитриевича против великокняжеского двора, Юрьевский луг Казначеев, два стана к Марининой слободе; в Переяславле — Городище с деревнями Волнинскими да Бармазово с деревнями; в Муроме — Почап, Заколпье, Черсово; на Коломне — село Оксинское с деревнями, также Мячково, купленное у Настасьи, жены Федора Андреевича, села на реке Москве, купленные у ее дочери. В Можайске: село Чертаковское, Белевицы, Исмейское село, мельницу под городом; села муромские и села в Вотском Стародубе, данные Анною, женою Василия Ивановича; села Долмата Юрьева в Хотунском, Растунове и Перемышле — в опричнину. Двор князя Ивана можайского в Москве отдан старшему сыну Ивану; двор серпуховских князей за Архангельским собором — сыну Юрию, а двор, данный ему бабкою у церкви Иоанна Предтечи, отдан великой княгине; двор Шемяки — Андрею Большому; опальные же дворы бояр Константиновичей — Петра, Ивана и Никиты, также за городом дворы отдаются в распоряжение великой княгине — кому из сыновей что даст. Села Окуловское и Репинское, которые великая княгиня дала Федору Басенку, а в духовной своей отдала в распоряжение великому князю, — эти села будут находиться у Басенка в пожизненном владении, а после смерти его отходят к великой княгине Марии.
Из этого обзора постепенного распространения, разделения и собирания Московских волостей мы видим, что в распространении Московского княжества завоевания играют весьма малую роль; первоначальное распространение на счет соседних княжеств — Смоленского и Рязанского, присоединение Можайска и Коломны с Вереею, Боровском, Лужею произошло силою оружия; но со времен Калиты распространение происходило преимущественно прикупами и примыслами особого рода, в которых оружие не участвовало. Московский князь скупает (отсюда название окупных князьков) отдаленные северо-западные и северо-восточные княжества, волости, как видно пустынные, бедные, которых князья не были в состоянии удовлетворять ордынским требованиям, а с другой стороны, не были в состоянии противиться ближайшим соседям, князьям более сильным. Таким образом, московские князья распространяют свои владения на счет слабых, раздробленных владений потомков Константина, Ивана Всеволодовичей, Константина Ярославича; Калитою куплены были Белоозеро, Галич, Углич; летописцы не говорят, как приобретен Дмитров; они говорят об изгнании из волости князей галицкого и стародубского при Донском; но волости стародубских князей не упоминаются среди волостей Донского и наследников его; следовательно, они оставались за князьями-отчичами, вошедшими в служебные отношения к московским князьям. Княжества Нижегородско-Суздальское и Муромское были заняты не силою оружия, только после нужно было в продолжение известного времени защищать этот примысл от притязаний прежних его князей; на юге московские князья распространяют свои владения на счет слабых, раздробленных областей Черниговско-Северских, на юго-востоке — на счет князей мещерских. Но в то время, когда волости присоединяются путем мирным, куплею или хотя насильственным, но без походов и завоеваний, продолжительные войны московских князей с соседними княжествами, хотя и оканчивавшиеся благополучно, не имели следствием земельных приобретений: так, ничего не было приобретено от Твери после счастливых войн с нею при Донском, ничего не было приобретено от Рязани после определения границ при Иоанне II; попытка приобресть волости Новгородские за Двиною при Василии Дмитриевиче не удалась. Кроме приобретения целых княжеств московские князья обогатились приобретением многих сел и мест. Мы знаем, что князья постоянно вносили в свои договоры условие — не приобретать волостей в чужих владениях, вследствие чего московские князья, несмотря на свои денежные средства, не могли купить волостей ни в Тверской, ни в Рязанской области; но им открыта была для прикупов великокняжеская область Владимирская, которою они постоянно владели, и мы видели из их завещаний, как они воспользовались этим, как преимущественно наполнили своими куплями уезд Юрьева Польского; вот также одна из причин усиления московских князей. Двояким путем князья московские приобретали села: куплею и отобранием у опальных бояр; так приобретены были села Вельяминовские, Свибловские, Всеволожские (Ивана Димитриевича), братьев Константиновичей. Границы Московского княжества при кончине Иоанна Калиты не совпадали даже с границами нынешней Московской губернии, ибо для этого недоставало ему Дмитрова, Клина, Волока Ламского; потом захватывали некоторую часть Тульской и Калужской губерний; но при кончине праправнука Калитина, Василия Темного, московские владения последнего не только обнимают всю нынешнюю Московскую губернию (кроме Клина), но простираются по губерниям: Калужской, Тульской, Владимирской, Нижегородской, Вятской, Костромской, Вологодской, Ярославской, Тверской.
Границы собственно Московского княжества на юго-востоке с Рязанскою областию определены в договорах рязанских князей с московскими: граница шла по реке Оке и Цне; прежние места Рязанские, от Коломны вверх по Оке, на стороне Московской: Новый городок, Лужа, Верея, Боровск — и все другие места на левой стороне реки принадлежат Москве, а вниз по Оке от Коломны по реку Цну и от устья Цны вверх все места на Рязанской стороне — к Рязани, а на Московской — к Москве. Вследствие этого раздела Окою старые Рязанские места на правом берегу, бывшие до времен Иоанна II за Москвою, отошли к Рязани, именно: Лопастна, уезд Мстиславль, Жадене городище, Жадемль, Дубок, Броднич с местами. Места: Талица, Выползов, Такасов — отошли к Москве, равно как Мещера, купля Донского. Иначе, думаем, нельзя понимать этого места: «А межи нас роздел земли по реку по Оку, от Коломны вверх по Оце, на Московской стороне почен, Новый городок, Лужа, Верея, Боровск, и иная места Рязанская, которая ни будут на той стороне, то к Москве; а на низ по Оце, по реку на Тцну от усть Тцны вверх по Тцсне, что на Московской стороне Тцсны, то к Москве; а что на Рязанской стороне за Окою, что доселе потягло к Москве, почен, Лопастна и проч., та места к Рязани». Но спрашивается: каким образом Лопастна могла быть на Рязанской стороне, за Окою? Относительно Тулы новая трудность: «А что место князя великого Димитрия Ивановича на Рязанской стороне, Тула, как было при царице при Тайдуле, и коли ее баскаци ведали; в то ся князю великому Олгу не вступатся, и князю великому Димитрию». Тула называется местом великого князя Димитрия на Рязанской стороне, он от нее отступается — это понятно, но в то же время отступается от нее и великий князь Олег! В чью же пользу? Можно было бы предположить ошибку в договоре Донского и, основываясь на позднейших договорах рязанских князей с Василием и Юрием Дмитриевичами, принимать, что великие князья московские отступились от Тулы в пользу князей рязанских, ибо в этих позднейших договорах московские князья обязываются не вступаться в Тулу; но здесь опять затрудняет дело договор рязанского князя Ивана Федоровича с Витовтом, где встречаем следующее условие: «Великому князю Витовту в вотчину мою не вступатися Ивана Федоровича, в землю ни в воду, поколе рубежь Рязанские земли Переяславскые моее вотчины вынемши Тулу, Берестей, Ретань с Паши, Дорожен, Заколотен Гордеевской».
Любопытно, что в договорах московских князей с рязанскими не только Лопастна, но также Верея и Боровск называются старыми местами Рязанскими, тогда как, по свидетельству летописца под 1176 годом, Лопастна была волостию Черниговскою; но уже из этого самого свидетельства можно заметить, что рязанские князья начинают захватывать ближайшие к ним волости Черниговские, как, например, упоминаемый тут же Свирельск. По всем вероятностям, рязанцы захватили и Лопастну, и Верею, и Боровск, и Лужу вскоре после Батыева нашествия, когда Черниговско-Северское княжество опустело, раздробилось и обессилело.
Из новгородских договорных грамот мы знаем, что Волок, Вологда и Бежецкий Верх считаются до последнего времени владениями новгородскими; но в то же самое время в договорах и духовных грамотах великокняжеских мы видим, как великие князья распоряжаются и Волоком, и Бежецким Верхом, и Вологдою — знак, что здесь волости Новгородские находились в смесном владении с великокняжескими; и действительно, великий князь Василий Васильевич, утверждая Бежецкий Верх за Шемякою и братом его Дмитрием Красным, ставит условием договора, чтобы они держали эту волость по старине с Новым городом. Мы видели, что новгородцы хотели здесь размежеваться с великим князем; по Василий Васильевич Темный почему-то не хотел этого размежевания. На основании известия под 1220 годом, что великий князь Юрий Всеполодович велел племяннику, Васильку Константиновичу ростовскому, выслать против болгар полки из Ростова и из Устюга, мы заключили, что Устюг зависел от ростовских князей. Не знаем, удержали ли они Устюг во время своей слабости и зависимости от великих князей, или Устюг отошел к Владимирской области; знаем только, что Устюг является как город, принадлежащий князьям московским, впервые только в завещании Василия Темного, когда в первый раз города Владимирского княжества были смешаны с московскими и когда в первый же раз Ростов был отказан великим князем жене. Что касается общих русских границ на юго-востоке, то с большою вероятностию можно предположить, что они совпадали с границами епархии Рязанской и Сарайской, ибо последняя находилась уже в собственных владениях татарских. Этой границею в митрополичьих грамотах определяется река Великая Ворона, из тех же грамот узнаем, что христиане находились в пределе Черленого Яру (реки) и по караулам возле Хопра до Дону. На восточном берегу Дона, там, где эта река имеет ширину одинакую с шириною Сены в Париже, Рубруквис нашел русскую слободу, построенную Батыем и Сартаком; жители ее обязаны были перевозить через реку купцов и послов. Относительно этих границ важно для нас известие о путешествии Пимена митрополита в Константинополь. Митрополит отправился из Рязани сухим путем, взявши три струга и насад на колесах. Достигши Дона, путешественники спустили суда на реку и поплыли вниз. Вот как описывается плавание по Дону: «Путешествие это было печально и уныло, потому что по обеим сторонам реки пустыни: не видно ни города, ни села, виднеются одни только места прежде бывших здесь городов, красивых и обширных; нигде не видно человека, но зверей множество: коз, лосей, волков, лисиц, выдр, медведей, бобров, множество и птиц — орлов, гусей, лебедей, журавлей и разных других». Миновавши реки Медведицу, Высокие Горы и Белый Яр, также место древнего козарского Саркела, путешественники начали встречать татарские кочевья. Видно, что на Донской системе в конце XIV века крайним русским княжеством было Елецкое; кочевья же татарские начинались в нынешней земле войска Донского, около тех мест, где Дон находится в самом ближайшем расстоянии от Волги.
Касательно юго-западных границ с литовскими владениями мы знаем, что при Василии Дмитриевиче московском и Витовте литовском границею была назначена река Угра; но это определение односторонне. Мы видели также, как рязанский князь определил свои границы с Литвою; но из этого определения ничего понять нельзя. Из княжеских договоров и завещаний мы знаем, что Перемышль, Лихвин (Лисин), Козельск, Тросна считались в числе Московских волостей. Что же касается до земель присяжных князей Одоевских, Белевских, Воротынских, то здесь границ определить нельзя, потому что, по собственным словам Иоанна III, эти князья служили и его предкам и предкам Казимира литовского, на обе стороны, сообща; мы знаем также, что город Одоев, например, разделялся на две половины: одна принадлежала линии князей, зависевших от Москвы, а другая — линии князей, зависевших от Литвы. Из переговоров между московскими боярами и литовскими послами при Иоанне III мы знаем также, что договоры, заключенные с Литвою при Василии Дмитриевиче и сыне его Василии Темном, были невыгодны для Москвы, которая должна была тут уступить волости, принадлежавшие ей по прежним договорам, заключенным при Симеоне Гордом и брате его, Иоанне II. При Олгерде половина Серенска принадлежала Москве, а другая половина — Литве; в договоре Василия Темного с Казимиром Козельск был написан на обыск, т. е. по заключении договора должно было обыскать, кому этот город принадлежал прежде; но обыска не было, и Козельск остался за Москвою. Со стороны Смоленской или Верхнеднепровской области границею между московскими и литовскими владениями была сначала Угра, потом далее, на севере, границ Москвы и Твери с Литвою должно искать по водоразделу между речными областями Днепра и Волги. Границы между Литвою и новгородскими (с псковскими) владениями должны были оставаться те же самые, какие были между Смоленским и Полоцким княжествами и Новгородом. Как на востоке были волости, находившиеся в смесном владении у новгородцев и великих князей владимирских, например Торжок, Волок, Бежичи, так и на юге были такие же смесные владения у новгородцев и великих князей литовских; таковы были Великие Луки, Ржева (Новгородская) и еще волостей десять, менее значительных: все эти земли принадлежали к новгородским владениям, но дань и некоторые другие доходы шли с них великому князю литовскому; как в Торжке были два тиуна — новгородский и московский, так и на Луках сидели два же тиуна — новгородский и литовский, и суд у них был пополам. Без сомнения, такие отношения к Лукам, Ржеве и другим местам литовские князья наследовали от князей смоленских, которых княжеством они овладели. Такое явление, что волость принадлежала одному государству, а дань с нее шла другому, мы видим не в одних Новгородских областях: в договорах великих князей тверских с литовскими читаем: «Порубежные места, которые тянут к Литве или к Смоленску, а подать дают к Твери, должны и теперь тянуть по-старому, равно как те места, которые тянули к Твери, а подать давали к Литве или к Смоленску, тем и ныне тянуть по-прежнему и подать давать по-прежнему же».
Западные границы, границы Псковских волостей с Ливонским орденом, совпадали с нынешними границами Псковской губернии с Остзейским краем. Что касается границ Новгородской области со стороны шведских владений в Финляндии, то мы не имеем возможности определить их до 1323 года, к которому относится дошедший до нас договор великого князя Юрия Даниловича с шведским королем Магнусом. В этом договоре сказано, что Юрий с новгородцами уступили шведам три корельских округа: Саволакс, Ескис и Егрепя, вследствие чего и сделалось возможным определить границу.
Дошел до нас перечень и Новгородских Двинских волостей: Орлец, Матигоры, Колмогоры, Кур-остров, Чухчелема, Ухть-остров, Кургия, Княж-остров, Лисич-остров, Конечные дворы, Ненокса, Уна, Кривой, Ракула, Наволок, Челмахта, Емец, Калея, Кирия Горы, Нижняя Тойма. Потом из северных местностей упоминаются: Вельск, Кубена, Сухона, Кемь, Андома, Чухлома, Каргополь, Кокшенга и Вага. Из вятских городов упоминаются Орлов и Котельнич. На востоке определить границу трудно: знаем только, что на Суре был уже русский нижегородский город Курмыш.
Мы обозрели исторически распространение Московского княжества, усиление владельцев его волостями на счет других князей; но рядом с этим усилением московских и великих князей, разумеется, должно было идти изменение в отношениях между старшим и младшими князьями. Рассмотрим также и это изменение исторически; сперва обратим внимание на отношения князя московского и вместе великого князя владимирского к ближайшим родичам своим, удельным князьям, а потом на отношения его к дальним родичам, которые благодаря ослаблению родовой связи назвались, каждый в своей волости, великими князьями и пользовались одинакими правами с великим князем владимирским, хотя последний при удобном случае и старался приравнять их к своим удельным; таковы были князья тверской, рязанский, нижегородский.
В завещаниях своих великие князья определяют отношения между старшими и младшими сыновьями по старине; Калита говорит: «Приказываю тебе, сыну своему Семену, братьев твоих младших и княгиню свою с меньшими детьми: по боге ты им будешь печальник». Донской завещает детям: «Дети мои, младшие братья князя Василия, чтите и слушайте своего брата старшего, князя Василия, вместо меня, своего отца; а сын мой князь Василий держит своего брата князя Юрия и своих братьев младших в братстве без обиды». Против духовной Калиты в завещании Донского встречаем ту новость, что он придает волостей старшему сыну на старший путь. Одинакое наставление детям насчет отношений младших к старшему повторил и великий князь Василий Васильевич в своем завещании. Но описываемое время было переходным между родовыми и государственными отношениями; первые ослабели, вторые еще не утвердились; вот почему неудивительно встретить нам такие завещания княжеские, где завещатель вовсе не упоминает об отношениях младших сыновей своих к старшему: таковы завещания Владимира Андреевича и Юрия Дмитриевича. Можно было бы подумать, что так как эти завещания писаны младшими, удельными князьями, то они и не упомянули об отношениях между сыновьями, которые все были одинаково младшие братья относительно великого князя; но в таком случае они упомянули бы об обязанностях своих сыновей к этому великому князю, чего мы не находим; притом, например, Владимир Андреевич делает же различие между старшим своим сыном и младшими, назначает первому особые волости на старший путь, наконец, определяет обязанности сыновей к их матери, своей жене, говорит, чтоб они чтили ее и слушались, говорит, чтоб они жили согласно, заодно, и, однако, не прибавляет старой обычной формы — чтоб они чтили и слушались старшего брата, как отца.
Посмотрим теперь, как определялись обязанности удельных князей к великому в их договорах друг с другом. В договоре сыновей Калиты младшие братья называют старшего господином князем великим; клянутся быть заодно до смерти; брата старшего иметь и чтить вместо отца. Кто будет, говорят они, брату нашему старшему недруг, тот и нам недруг, а кто будет ему друг, тот и нам друг. Ни старший без младших, ни младшие без старшего не заключают ни с кем договора. Если кто станет их ссорить, то они должны исследовать дело (исправу учинить), виноватого казнить после этого исследования, а вражды не иметь друг к другу. Старший обязан не отнимать у младших волостей, полученных ими от отца: «Того под ними блюсти, а не обидети». Когда кто-нибудь из младших умрет, то старший обязан заботиться (печаловаться) об оставшемся после умершего семействе, не обижать его, не отнимать волостей, полученных в наследство от отца; не отнимать также примыслов и прикупов. Если старший сядет на коня (выступит в поход), то и младшие обязаны также садиться на коней; если старший сам не сядет на коня, а пошлет в поход одних младших, то они должны идти без ослушанья. Если случится какая-нибудь оплошность (просторожа) от великого князя, или от младших князей, или от тысяцкого, или от наместников их, то князья обязаны исследовать дело, а не сердиться друг на друга.
В договоре Димитрия Донского с двоюродным братом Владимиром Андреевичем встречаем уже важные дополнения: младший брат обязывается держать под старшим княженье великое честно и грозно, добра хотеть ему во всем: великий князь обязывается держать удельного в братстве, без обиды: «Тебе знать свою отчину, а мне знать свою». Заслышавши от христианина или от поганина что-нибудь доброе или дурное о великом князе, о его отчине или о всех христианах, младший обязан объявить ему вправду, без примышления, по крестному целованию, равно как и старший — младшему. Оба князя обязываются не покупать сел в уделах друг у друга, не позволять этого и своим боярам, не держать закладней и оброчников, не давать жалованных грамот; если случится иск одному князю на подданных другого, давать исправу. Младший обязан посылать своих воевод с воеводами великокняжескими вместе, без ослушанья; если кто-нибудь из воевод ослушается, то великий князь имеет право казнить его вместе с удельным. Если во время похода удельный князь захочет оставить кого-нибудь из своих бояр у себя, то он обязан доложить об этом великому князю, и оба распорядятся вместе, по обоюдному согласию (по згадце): кому будет прилично остаться, тот останется, кому ехать, тот поедет. Младший должен служить старшему без ослушанья, по згадце, как будет прилично тому и другому, а великий князь обязан кормить удельного князя смотря по его службе. Когда оба сядут на коня, то бояре и слуги удельного князя, кто где ни живет, должны быть под его знаменем. Если случится какое-нибудь дело между обоими князьями, то они отсылают для решения спора (для учинения исправы) своих бояр; если же бояре будут не в состоянии покончить дела, то едут к митрополиту, а не будет митрополита в Русской земле, то едут к кому-нибудь на третейский суд (на третей), кого сами себе выберут; и если который князь проиграет свое дело, то бояре его не виноваты в том.
Владимир Андреевич отказался от старшинства в пользу племянника, обязался признавать последнего старшим братом, но все же он был дядею Василию Димитриевичу, и потому договор, заключенный между ними, написан в более легких для серпуховского князя выражениях. Последний обязывается держать своего племянника, брата старейшего, честно, а слова грозно нет; великий князь обязывается держать дядю и вместе брата младшего в братстве и в чести без обиды. Во втором договоре старик дядя выговаривает даже себе право не садиться на коня, когда племянник сам не сядет; этот второй договор замечателен тем, что договаривающиеся уже хотят продлить и упрочить свои отношения: здесь в первый раз князья клянутся исполнять условия договора за себя и за детей своих. В завещании своем Владимир Андреевич приказывает жену, детей и бояр своих брату старшему, великому князю; если между детьми его случится какой-нибудь спор, то они для его решения посылают своих бояр; если и эти не согласятся между собою, то идут пред старую княгиню-вдову; которого сына княгиня обвинит, на том великий князь должен доправить, так, однако, чтоб вотчине их и уделам было без убытка. Относительно пользования уделами, Владимир Андреевич определяет, чтоб сыновья его не въезжали в уделы друг ко другу на свою утеху, т. е. на охоту, равно и в удел матери своей, разве получат позволение; не должны присылать в удел друг к другу приставов и не судить судов.
Димитрий Донской имел всю возможность привесть в свою волю двоюродного брата, который не имел средств бороться с владельцем двух частей Московского княжества и целого Владимирского; притом же серпуховской князь не имел права на старшинство ни в Москве, ни во Владимире. В других отношениях находился Василий Димитриевич к родным братьям, которых надобно было щадить, ласкать, чтоб заставить решиться сделать первый тяжкий шаг — отказаться от старшинства в пользу племянника. Отсюда понятно, почему в договорах Василия Димитриевича с братьями мы не находим тех резких выражений, тех прямых указаний на служебные отношения удельного князя к великому, какие встречаем в договорах Донского с Владимиром Андреевичем. Младшие братья обязываются держать Василия только вместо отца; Юрий Димитриевич в отдельном договоре своем с старшим братом обязывается держать его в старшинстве, и только; нет выражения честно и грозно, нет обязательства служить старшему брату.
Василию Димитриевичу не удалось склонить брата Юрия к уступке старшинства племяннику; отсюда усобица в княжение Василия Васильевича. Эта усобица кончилась торжеством нового порядка вещей, собранием уделов, но в продолжение ее великий князь иногда находился в затруднительных обстоятельствах и потому не мог слишком круто поступать с удельными. Дядя Юрий Димитриевич, принуждаемый отказаться от старшинства, хотя и называет племянника старшим братом, однако заключает с ним договоры как союзник равноправный, безо всякого определения, как он должен держать старшего брата; Юрий освобождает себя от обязанности садиться на коня даже и тогда, когда сам великий князь выступит в поход; относительно этого обстоятельства в первом договоре встречаем следующее условие: если Василий Васильевич сядет на коня, то Юрий посылает с ним своих детей, бояр и слуг; если великий князь пошлет в поход младших дядей своих или детей Юрия, то последний обязан выслать детей с боярами и слугами; если же великий князь посылает своих воевод, то и Юрий обязан выслать только своего воеводу с своими людьми. Во втором договоре: когда Василий сам сядет на коня или пошлет в поход дядю Константина, то Юрий высылает сына; если же великий князь пошлет двоюродных братьев или воевод, то Юрий высылает только воевод своих; если же великий князь пошлет одного сына Юриева на службу, то последний должен идти без ослушанья. Выражения честно и грозно в начале княжения Василия Васильевича не находим в договорных грамотах этого великого князя даже и с двоюродными братьями Андреевичами, встречаем только в договоре с князем Василием Ярославичем, внуком Владимира Андреевича; нет этого выражения и в договоре Андреевичей с Юрием; но после смерти Юрия оно является постоянно в договорах Василия Васильевича с удельными князьями.
Договоры великих князей московских с великими же князьями тверскими и рязанскими сходны с упомянутым выше договором великого князя Василия Васильевича с дядею Юрием, с тою только разницею, что Юрий, как удельный князь, не может сам собою, непосредственно, сноситься с Ордою, посылает дань чрез великого князя, тогда как великие князья тверской и рязанский сохраняют относительно татар вполне независимое от московского князя положение, сами знают Орду, по тогдашнему выражению. Если тверской князь и обязывается иногда считать московского старшим братом, то это определение отношений остается без дальнейшего объяснения. Относительно выступления в поход в договорах между великими князьями — московским, тверским и рязанским — встречаем обыкновенно условие, что если великий князь московский сядет на коня, то и другой договаривающийся великий князь обязан садиться на коня; если московский пошлет воевод, то и другой обязан сделать то же; только в договорах Димитрия Донского и сына его Василия с Михаилом тверским встречаем особенности: в первом тверской великий князь обязан садиться на коня и в том случае, когда выйдет на рать двоюродный брат московского князя Владимир Андреевич. В договоре Василия Димитриевича читаем: «Пойдет на нас царь (хан) ратию или рать татарская, и сяду я на коня сам с своею братьею, то и тебе, брат, послать ко мне на помощь двух своих сыновей да двух племянников, оставив у себя одного сына; если же пойдут на нас или литва, или ляхи, или немцы, то тебе послать детей своих и племянников на помощь; корм они возьмут, но иным ничем корыстоваться не должны. Также если пойдут на вас татары, литва или немцы, то мне идти самому к вам на помощь с братьями, а нужно будет мне которого брата оставить у себя на сторожу, и я оставлю. А к Орде тебе и к царю путь чист и твоим детям, и твоим внучатам, и вашим людям». Этот договор заключен совершенно на равных правах, даже у тверского князя более прав, чем у московского, без сомнения вследствие возраста Михаила Александровича: так, последний ни в каком случае не обязывается сам выступать в поход.
Что касается формы договорных грамот, то до времен великого князя Василия Димитриевича они обыкновенно начинались словами: «По благословению отца нашего митрополита»; первая дошедшая до нас договорная грамота, начинающаяся словами: «Божиею милостию и пречистыя богоматери», есть договорная грамота Василия Димитриевича с тверским князем Михаилом; постоянно же эта форма начинает встречаться в договорных грамотах со времен Василия Васильевича Темного, именно начиная с договора его с князем Василием Ярославичем серпуховским. После этих слов следуют слова: «На сем на всем (имярек) целуй ко мне крест (имярек)». Оканчиваются грамоты такими же словами: «А на сем на всем целуй ко мне крест по любви вправду, без хитрости». Когда вследствие известных стремлений вражда между родичами, между великим князем и удельными, дошла до крайности, когда мирились только по нужде, с враждою в сердце, с намерением нарушить мир при первом удобном случае, то начали употреблять более сильные нравственные средства, для того чтобы побудить к сохранению договора: явились так называемые проклятые грамоты. Но эти проклятые грамоты, это усиление нравственных принуждений не достигало цели и служит для нас только признаком крайнего усиления борьбы, при которой враждующие действовали по инстинкту самосохранения, не разбирая средств, не сдерживаясь никакими нравственными препятствиями. Что касается формы духовных завещаний княжеских, то они начинались следующими словами: «Во имя отца и сына и св. духа. Се аз грешный худый раб божий (имярек) пишу душевную грамоту, никем не нужен, целым своим умом, в своем здоровьи».
При обзоре распределения волостей княжеских мы видели, какую важную долю из них князья давали обыкновенно своим женам. Этому богатому наделению соответствовало и сильное нравственное и политическое влияние, какое уступалось им по духовным завещаниям мужей. Калита в своем завещании приказывает княгиню свою с меньшими детьми старшему сыну Семену, который должен быть по боге ее печальником. Здесь завещатель не предписывает сыновьям, кроме попечения, никаких обязанностей относительно жены своей, потому что эта жена, княгиня Ульяна, была им мачеха. До какой степени мачеха и ее дети были чужды тогда детям от первой жены, доказательством служит то, что сын Калиты, Иоанн II, не иначе называет свою мачеху как княгинею Ульяною только, дочь ее не называет сестрою; это объясняет нам старинные отношения сыновей и внуков Мстислава Великого к сыну его от другой жены, Владимиру Мстиславичу, мачешичу. Иначе определяются отношения сыновей к родным матерям по духовным завещаниям княжеским: Донской приказывает детей своих княгине. «А вы, дети мои, — говорит он, — живите заодно, а матери своей слушайтесь во всем; если кто из сыновей моих умрет, то княгиня моя поделит его уделом остальных сыновей моих: кому что даст, то тому и есть, а дети мои из ее воли не выйдут. Даст мне бог сына, и княгиня моя поделит его, взявши по части у больших его братьев. Если у кого-нибудь из сыновей моих убудет отчины, чем я его благословил, то княгиня моя поделит сыновей моих из их уделов; а вы, дети мои, матери слушайтесь. Если отнимет бог сына моего, князя Василия, то удел его идет тому сыну моему, который будет под ним, а уделом последнего княгиня моя поделит сыновей моих; а вы, дети мои, слушайтесь своей матери: что кому даст, то того и есть. А приказал я своих детей своей княгине; а вы, дети мои, слушайтесь своей матери во всем, из ее воли не выступайте ни в чем. А который сын мой не станет слушаться своей матери, на том не будет моего благословения».
Договор великого князя Василия Димитриевича с братьями начинается так: «По слову и благословению матери пашей Авдотьи». В договор свой с братом Юрием Василий вносит следующее условие: «А матерь свою нам держать в матерстве и в чести». Сыну своему Василий Димитриевич наказывает держать свою мать в чести и матерстве, как бог рекл; в другом завещании обязывает сына почитать мать точно так же, как почитал отца. Князь Владимир Андреевич серпуховской дает своей жене право судить окончательно споры между сыновьями, приказывает последним чтить и слушаться матери. То же самое приказывает сыновьям и Василий Темный. Относительно княгинь-вдов и дочерей их в завещании Владимира Андреевича находим следующее распоряжение: «Если бог отнимет которого-нибудь из моих сыновей и останется у него жена, которая не пойдет замуж, то пусть она с своими детьми сидит в уделе мужа своего, когда же умрет, то удел идет сыну ее, моему внуку; если же останется дочь, то дети мои все брата своего дочь выдадут замуж и брата своего уделом поделятся все поровну. Если же не будет у нее вовсе детей, то и тогда пусть сноха моя сидит в уделе мужа своего до смерти и поминает нашу душу, а дети мои до ее смерти в брата своего удел не вступаются никаким образом».
Мы видели, что волости, оставляемые княгиням, разделялись на такие, которыми они не имели права располагать в своих завещаниях, и на такие, которыми могли распорядиться произвольно; последние назывались опричнинами. Но кроме того, в Московском княжестве были такие волости, которые постоянно находились во владении княгинь, назначались на их содержание; эти волости назывались княгининскими пошлыми. Относительно их великий князь Василий Димитриевич в завещании своем делает следующее распоряжение: «Что касается сел княгининских пошлых, то они принадлежат ей, ведает она их до тех пор, пока женится сын мой, после чего она должна отдать их княгине сына моего, своей снохе, те села, которые были издавна за княгинями».
Во всех этих волостях княгиня была полною владетельницею. Димитрий Донской на этот счет распоряжается так: «До каких мест свободские волостели судили те свободы при мне, до тех же мест судят и волостели княгини моей. Если в тех волостях, слободах и селах, которые я взял из уделов сыновей моих и дал княгине моей, кому-нибудь из сирот (крестьян) случится пожаловаться на волостелей, то дело разберет княгиня моя (учинит исправу), а дети мои в то не вступаются». Владимир Андреевич распорядился так: «На мытников и таможников городецких дети мои приставов своих не дают и не судят их: судит их, своих мытников и таможников, княгиня моя».
Духовенство во имя религии поддерживало все эти отношения сыновей к матерям, как они определялись в духовных завещаниях княжеских. Митрополит Иона писал князьям, которые отнимали у матери своей волости, принадлежащие ей по завещанию отца: «Дети! Била мне челом на вас мать ваша, а моя дочь, жалуется на вас, что вы поотнимали у нее волости, которые отец ваш дал ей в опричнину, чтобы было ей чем прожить, а вам дал особые уделы. И это вы, дети, делаете богопротивное дело, на свою душевную погибель, и здесь, и в будущем веке… Благословляю вас, чтобы вы своей матери челом добили, прощение у ней выпросили, честь бы ей обычную воздавали, слушались бы ее во всем, а не обижали, пусть она ведает свое, а вы свое, по благословению отцовскому. Отпишите к нам, как вы с своею матерью управитесь: и мы за вас будем бога молить по своему святительскому долгу и по вашему чистому покаянию. Если же станете опять гневить и оскорблять свою мать, то, делать нечего, сам, боясь бога и по своему святительскому долгу, пошлю за своим сыном, за вашим владыкою, и за другими многими священниками да взглянувши вместе с ними в божественные правила, поговорив и рассудив, возложим на вас духовную тягость церковную, свое и прочих священников неблагословение».
Таковы были междукняжеские отношения в Северо-Восточной Руси. Мы видим, что переход родовых отношений в государственные, переход удельных князей из родичей в служебников, поскольку он выражается в договорных княжеских грамотах, совершается очень медленно благодаря именно долгому господству родовых княжеских отношений и вследствие того, что великий князь должен здесь усиливать свою власть на счет ближайших родственников, выгоды которых требуют поддержания старых родовых форм при определении отношений в договорах, хотя, разумеется, при перемене отношений на деле, при новых стремлениях и понятиях и самые родовые формы изменяются и показывают ясно разрушение старых отношений: так, например, выражения, встречающиеся в договорах описываемого времени, — держать дядею, держать племянником, держать братом ровным — не имеют смысла при родовых отношениях, где существуют только отношения отца к детям, где дядя есть отец, старший брат — отец, племянник, младший брат — сыновья. Обязательство удельного князя служить великому и обязательство последнего кормить удельного смотря по службе являются раз в договоре Димитрия Донского с двоюродным братом Владимиром Андреевичем и потом исчезают вследствие того, что Василий Димитриевич и Василий Васильевич находятся в менее выгодном положении относительно родичей. Даже довольно неопределенное выражение «держать великое княжение честно и грозно» утверждается не вдруг в договорных грамотах. Договоров служебных князей с теми князьями, к которым они вступали в службу с отчинами, из Северо-Восточной Руси до нас не дошло; но мы имеем довольное число таких договоров из Руси Юго-Западной. В 1448 году князь Федор Львович Воротынский, взявши город Козельск в наместничество из руки Казимира, короля польского и великого князя литовского, записался своему господарю без лести и без хитрости. Король Казимир в 1455 году пишет, что дал вотчину князю Воротынскому, узревши верную его службу. Договорная грамота князей новосильских и одоевских с Казимиром начинается тем, что означенные князья били челом господарю великому князю, чтобы принял их в службу. Тот пожаловал, принял их в службу, и они обязываются служить ему верно во всем, без всякой хитрости, и быть во всем послушными, давать ему ежегодную дань (полетное), быть в его воле, иметь одних друзей и врагов. Казимир с своей стороны обязывается держать их в чести и в жалованье, оборонять от всякого; обязывается и за наследников своих не нарушать договора, не вступаться в их отчину; в противном случае крестное целованье с них долой, и они становятся вольными; обязывается суд и исправу давать им во всяких делах чистые, без перевода; судьи королевские съезжаются с их судьями и судят, поцеловавши крест, без всякой хитрости; если возникнет у судей спор, то дело переносится на решение великого князя; споры самих князей между собою отдаются также на решение Казимира. Любопытно сравнить дошедшую до нас духовную грамоту Олгердова внука, князя Андрея Владимировича, с духовными грамотами московских князей; и в этих письменных памятниках, как во всяких других, высказывается различие в характере стран, где они писаны. И московские и южно-русское завещания начинаются словами: «Во имя отца, и сына, и св. духа», после чего в московских, как мы видели, означается, что завещатель находился в добром здоровье, душевном и телесном, — замечание, необходимое для того, чтобы духовная имела полную силу, и потом, без всяких околичностей, излагаются распоряжения завещателя. В духовной же Гедиминовича нет замечания о душевном и телесном здравии: вместо того завещатель распространяется, как он с женою и детьми приехал в Киев богу молиться, поклонился всем святыням, благословился у архимандрита Николая, поклонился гробам родственников и всех святых старцев и стал размышлять в своем сердце: сколько тут гробов, а ведь все эти мертвецы жили на сем свете и пошли все к богу! Пораздумав, что скоро и ему туда придется идти, где отцы и братья, князь почел приличным написать духовное завещание.
Мы видели, что прежде князь было общим, неотъемлемым названием для всех членов Рюрикова рода, а старший в этом роде князь назывался великим, причем мы видели, что название великий князь придавалось иногда и младшему в роде просто из учтивости, от усердия пишущего к известному князю. В описываемое время на севере при ослаблении родовой связи, родового единства, при стремлении князей к особности, независимости мы должны ожидать, что явится много князей, которые в одно и то же время будут величать себя названием великих, и не обманываемся в своих ожиданиях: князья московские носят это название по праву, обладая постоянно старшим столом Владимирским; но в то же самое время называют себя великими князья тверские и рязанские, в роде князей рязанских князья пронские, стремясь постоянно к независимости, называют себя также великими; наконец, видим, что по-прежнему и те младшие, удельные князья, которые в официальных памятниках никогда не смеют называть себя великими, в памятниках неофициальных из учтивости величаются этим названием: так, св. Кирилл Белозерский в духовной своей называет великим князем удельного можайского, Андрея Димитриевича. Прежде, когда все внимание обращалось на родовые отношения князей, а не на владения, старшему великому князю противополагались младшие; но теперь, когда родовые отношения стали рушиться, отношения же по владениям и зависимости начали выдвигаться на первый план, в противоположность великому князю для младших являются названия удельных и поместных князей. Мы видели, что и прежде некоторые князья назывались великими князьями всея Руси, как, например, Мономах, Юрий Долгорукий; в описываемое время из официальных памятников видим, что уже Иоанн Калита называется великим князем всея Руси и потом все его преемники. Из прежних названий княжеских встречаем господин; вновь являются господарь и государь. Что касается происхождения первого слова, то оно одинаково с происхождением слова князь: оспода означает семью, осподарь — начальника семьи, отца семейства; должно заметить также, что первое название употребительнее на юге, второе — на севере. Господин и господарь встречаются в соединении, например: «Занеже, господине князь великий, нам, твоим нищим, нечим боронитися противу обидящих нас, но токмо, господине, богом, и пречистою богородицею, и твоим, господине, жалованием нашего господина и господаря». Что значение слова господарь или государь было гораздо важнее значения прежнего господин, свидетельствует упорное сопротивление новгородцев ввести его в употребление вместо господин. Господарь противополагается служащим: «Кто кому служит, тот с своим господарем и едет». Для великих князей встречаем названия: великого государя земского, великого государя русского, великого господаря, самодержца. Самый полный титул великого князя московского для внешних сношений встречаем в договорной грамоте его с Казимиром, королем польским: «По божьей воли и по нашей любви, божьею милостью, се яз князь великий Василий Васильевич, московский и новгородский и ростовский и пермьский и иных». По-прежнему подданные, все остальное народонаселение, противополагаются князьям под названием черных людей.
При подлинных грамотах княжеских, дошедших до нас от описываемого времени, находятся печати князей с различными изображениями и надписями. На печати Иоанна Даниловича Калиты с одной стороны находится изображение Иисуса Христа, на другой — св. Иоанна; вокруг надпись: «Печать великого князя Ивана». У Симеона Гордого на одной стороне печати — изображение святого Симеона, на другой — надпись: "Печать князя великого Семенова всея Руси ". У брата его Иоанна II на одной стороне печати — изображение святого Иоанна с надписью: «Агиос Иоанн», на другой — надпись: «Печать князя великого Ивана Ивановича». У Димитрия Донского на одной стороне печати — изображение св. Димитрия, на другой — надпись: «Печать князя великого Димитрия»; но на другой печати того же князя встречаем надпись с прибавлением: всея Руси. У Василия Димитриевича несколько печатей: на одной — изображение св. Василия Кесарийского и надпись: «Печать князя великого Васильева Димитриевича всея Руси»; на другой — изображение всадника с копьем, обращенным острием книзу; третья печать имеет изображение всадника с поднятым мечом, и разные другие. На печати Василия Темного виден всадник с копьем, находящимся в покойном положении, острием вверх. На печати тверского князя Бориса Александровича встречаем также изображение всадника с поднятым мечом.
И в описываемое время вступление князя на стол сопровождалось обрядом посажения. Вот как описывается посажение Александра Невского во Владимире: преосвященный Кирилл митрополит встретил его со крестами, со священным собором и со множеством людей и посадил его на великом княжении во Владимире, на стол отца его, с пожалованием царевым (ханским). Великий князь Василий Димитриевич был посажен на стол послом Тохтамышевым; Василия Васильевича посадил на стол посол ханский у Пречистыя, у золотых дверей. Таким образом, в этом самом обряде обозначалась ясно зависимость русских князей от ханов татарских; теперь, следовательно, для удовлетворительнейшего решения вопроса о значении князя на Руси в описываемое время мы должны постараться определить степень зависимости его от хана; зависимость эта выражалась ли только в необходимости требовать ханского утверждения, ханского ярлыка и в обязанности платить дань, или она имела влияние на внутреннюю деятельность князя, стесняла его? Здесь, разумеется, прежде всего должно решить вопрос о том, как хан мог наблюдать за деятельностию князя, имел ли он при нем постоянного представителя своего, наместника? В известном рассказе об Ахмате, баскаке курском, летописец говорит, что Ахмат держал баскачество Курского княжения, другие же татары держали баскачество по иным городам, во всей Русской земле и были велики. В повести о мучении св. Михаила Черниговского сказано, что Батый поставил наместников и властелей своих по всем городам русским. В известии о перечислении говорится, что численники поставили десятников, сотников, тысячников и темников и, урядивши все, возвратились в Орду. Под 1262 годом летописец говорит, что по всем городам русским был совет на татар, которых Батый и потом сын его Сартак посажали властелями по всем городам русским. Князья, согласившись между собою, выгнали татар, потому что было от них насилие: богатые люди откупали у татар дани и корыстовались при этом сами, а многие бедные работали в ростах. Тогда же, при изгнании и убиении татар, в Ярославле убили отступника Зосиму или Изосима, который с позволения посла ханского делал много зла христианам. В 1269 году великий князь Ярослав Ярославич, сбираясь идти на немцев, пришел в Новгород вместе с Амраганом, великим баскаком владимирским. Потом великий князь Василий Ярославич с тем же самым Амраганом воевал волости новгородские. Под 1275 годом упоминается о втором перечислении; под 1290 о восстании жителей ростовских на татар, которые были ограблены. После известия об Амрагане мы не встречаем на севере известий о баскаках, встречаем баскака только раз на юге, в Курской области; под 1284 годом — ясный знак, что на севере баскаков больше не было, иначе летописи не могли бы умолчать о них в рассказе о событиях, в которых татары принимали важное участие, как, например, в борьбе между сыновьями Невского; упоминаются только одни послы, временно являвшиеся в русских городах. После 1275 года не упоминается более о перечислении — ясный знак, что ханы по разным причинам начали оказывать полную доверенность князьям и что последние взяли на себя доставку дани в Орду; но еще под 1266 годом летописец говорит об ослабе от насилия татарского по смерти хана Берге. Уже князь Андрей Александрович городецкий взводил в Орде обвинение на старшего брата Димитрия переяславского, будто тот не хочет платить дани хану; конечно, если бы в это время находился в России баскак или главный сборщик податей, дорога, то не родному брату пришлось бы доносить на Димитрия, и хан не стал бы основываться на одних Андреевых доносах; если же в этих делах были замешаны и баскаки и дороги, то каким образом летописец умолчал о них? Не умолчал же он о Кавгадые. Таким образом, через удаление баскаков, численников и сборщиков дани князья освобождались совершенно от татарского влияния на свои внутренние распоряжения; но и во время присутствия баскаков мы не имеем основания предполагать большого влияния их на внутреннее управление, ибо не видим ни малейших следов такого влияния.
На юго-западе самое подробное описание вступления княжеского на стол читаем в рассказе волынского летописца о вступлении Мстислава Даниловича на стол Владимирский, оставленный ему по распоряжению двоюродного брата Владимира Васильковича: Мстислав приехал в соборную церковь, созвал бояр и граждан, русских и немцев, которым прочли Владимирово завещание, и слышали все от мала до велика, после чего епископ благословил Мстислава крестом воздвизальным на княжение. Здесь, на юге, жители Бреста не хотели признавать Мстислава своим князем, не хотели исполнять завещания Владимирова; на севере не видим ничего подобного, не встречаем также известий о рядах или уговорах граждан с князьями; не встречаем известий о том, чтобы князья созывали веча и объявляли народу о походе. Князья по-прежнему чаще сами предводительствуют войском, чем посылают воевод; но ни в одном из них не замечаем такой охоты к бою, какую видели в князьях старой, Южной, Руси.
Законодательная деятельность князей выразилась в описываемое время на севере в уставной грамоте великого князя Василия Димитриевича на Двину, в судной грамоте великого князя Александра Михайловича, данной Пскову, и в уставной грамоте князя Константина Димитриевича, данной тому же городу. В 1395 году митрополит Киприан писал псковичам: «Слышал я, что суздальский владыка Дионисий, будучи во Пскове, составил грамоту и присоединил ее к грамоте великого князя Александра — по чему ходить, как судить, кого как казнить, да написал и проклятие на того, кто начнет поступать иначе. Дионисий владыка сделал это не свое дело, не по закону и не по правилам. Если великий князь Александр написал грамоту, по чему ходить, то волен, в том всякий царь в своем царстве, или князь в своем княженьи — всякие дела решить и грамоты записывать; так и великий князь Александр волен был написать грамоту, по чему ходить, на христианское добро, а Дионисий владыка вплелся не в свое дело, написал грамоту негодную, и я эту грамоту рушаю. Вы же, дети мои псковичи, как прежде ходили по грамоте князя великого Александра, как была это у вас старина так и теперь по той старине ходите; а грамоту Дионисиеву пришлите ко мне, я сам ее раздеру; та грамота не в грамоту, а что написал он там проклятие и неблагословение патриаршее, то я это проклятие снимаю и благословляю вас. Ходите, дети, по своему обычаю (по своей пошлине) и по старине суды судите: кого виноватого пожалуете, вольны, показните ли за какую вину, также вольны; делайте по старине, чисто и без греха, как и всякие христиане делают». О деятельности князя относительно суда и расправы так читаем в договоре Димитрия Донского с Владимиром Андреевичем серпуховским: великий князь говорит двоюродному брату: «Судов тебе московских без моих наместников не судить, а стану я судить московские суды, то я буду этим с тобою делиться. Если случится мне не быть в Москве, и ударит мне челом москвитин на москвитина, то я дам пристава и пошлю к своим наместникам, чтоб они решили дело вместе с твоими наместниками. Если же ударит мне челом кто из великого княжения на москвитина, на твоего боярина, то я пошлю за ним пристава, а ты пошлешь за своим своего боярина. Если же ударит мне челом мой на твоего, кто живет в твоем уделе, то я пошлю к тебе, а ты решишь дело; а ударит тебе челом твой на моего, кто живет в моем уделе и в великом княжении, то ты пошлешь ко мне, и я решу дело, а послать нам за ними своих бояр».
Мы видим, что по прошествии известного времени Россия освободилась от татарских численников и сами князья стали собирать дань со своих волостей и доставлять в Орду. О том, как собиралась дань в волостях, составлявших общее владение Калитина потомства, можно найти известия в условиях договора между Димитрием Донским и Владимиром Андреевичем серпуховским. «Если мне, — говорит великий князь, — придется послать своих данщиков в город, и на перевозы, и в волости княгини Ульяны, то тебе своих данщиков слать с моими данщиками вместе, а в твой удел мне своих данщиков не всылать», следовательно, каждый удельный князь собирал в своем уделе дань независимо и потом отдавал ее великому князю для доставления в Орду. В другом договоре тех же князей говорится: «Что наши данщики сберут в городе (Москве), в станах и в варях, тому идти в мою (великого князя) казну, а мне давать в выход». После того как поголовное перечисление не возобновлялось более, то количество выхода, разумеется, стало зависеть от соглашений великих князей с ханами. Без сомнения, с самого начала великие князья предложили ханам большую сумму денег, чем та, которую доставляли татарские численники и откупщики; потом эта сумма должна была изменяться вследствие разных обстоятельств; так, например, мы видели, что иногда князья, соперничествуя из ярлыка, надбавляли количество выхода. Мамай требовал от Димитрия Донского дани, какую предки последнего платили ханам Узбеку и Чанибеку, а Димитрий соглашался только на такую дань, какая в последнее время была условлена между ним самим и Мамаем; нашествие Тохтамыша и задержание в Орде сына великокняжеского Василия заставили потом Донского заплатить огромный выход: была дань великая по всему княжению Московскому, говорит летописец, брали по полтине с деревни, давали и золотом в Орду. В завещании своем Димитрий Донской упоминает о выходе в 1000 рублей со всех волостей, принадлежавших его сыновьям; здесь доля каждого из пяти уделов определяется следующим образом: Коломенского — 342 рубля, Звенигородскою — 272, Можайского с отъездными местами — 235, Дмитровского -III, удела князя Ивана — 10 рублей. Доля выхода, падавшая на княжество Серпуховское, удел Владимира Андреевича, не могла быть здесь означена, и, таким образом, мы лишены средства сравнить Серпуховской удел с другими уделами Московского княжества относительно количества выхода и, следовательно, относительно материальных средств. Доля Серпуховского удела определена в договоре великого князя Василия Димитриевича с дядею Владимиром Андреевичем и в завещании последнего: эта доля состояла из 320 рублей; но количество всего выхода в обоих случаях означено другое, именно 5000 рублей; наконец, во втором договоре Василия Димитриевича с князем серпуховским встречаем известие о выходе в 7000 рублей; из тех же источников узнаем, что Нижегородское княжество платило выходу 1500 рублей. Известна также доля каждого из пяти уделов, на которые раздробилось Серпуховское княжество по смерти Владимира Андреевича: княгиня с своего участка платила 88 рублей, князь серпуховской — 48 рублей с половиною, князь боровский — 33 рубля, князь ярославский — 76, князь радонежский — 42 рубля; князь перемышльский — 41 рубль; с Городца князья Семен и Ярослав платили 160 рублей в нижегородский выход (1500 рублей); с Углича — 105 рублей. Здесь останавливает нас малость доли князя Семена боровского — 33 рубля; любопытно также, что средства одного Городца превышали средства двух уделов князей Семена и Ярослава, Боровска и Ярославля. В эти уроки, в эту определенную сумму, которую должен был вносить каждый удел для выхода, не входила чрезвычайная дань, которую князья брали с своих бояр больших и путных по кормлению и путям. Это выражение: брать дань по кормлению и путям, также: брать дань на Московских станах и на городе на Москве, с противоположением дани, взятой на численных людях; выражение: положить дань на волости по людем по силе; наконец, выражение: потянуть данью по земле и по воде — все эти выражения уже показывают, что дань бралась не поголовно. Великий князь Василий Васильевич пишет в своем завещании: «Как начнут дети мои жить по своим уделам, то княгиня моя и дети пошлют писцов, которые опишут их уделы по крестному целованию, обложат данью по сохам и по людям, и по этому окладу княгиня и дети мои станут давать в выход сыну моему Ивану». Едигей в письме к великому князю Василию Димитриевичу говорит, что последний во всех своих владениях брал дань по рублю с двух сох, но серебра этого не присылал в Орду. Изменчивость выхода выражается обычным в княжеских договорах условием: «А прибудет дани больше или меньше, взять ее по тому же расчету» и т. п. Со времен Донского обычною статьею в договорах и завещаниях княжеских является то условие, что если бог освободит от Орды, то удельные князья берут дань, собранную с их уделов, себе и ничего из нее не дают великому князю: так продолжают сохранять они родовое равенство в противоположность подданству, всего резче обозначаемому данью, которую князья Западной Руси уже платят великому князю литовскому.
Кроме выхода, или дани, были еще другого рода издержки на татар, ордынские тягости и проторы. Таков был ям — обязанность доставлять подводы татарским чиновникам, содержание посла татарского и его многочисленной хищной свиты; наконец, поездки князей в Орду, где должно было дарите хана, жен его, вельмож и всех сколько-нибудь значительных людей; неудивительно, что у князей иногда недоставало денег, и они должны были занимать их в Орде, у тамошних бесерменских купцов, а чтобы заплатить потом последним, занимать у своих русских купцов; отсюда долги княжеские разделяются в их договорах на долг бесерменский и русский: князь звенигородский Юрий Димитриевич в договоре с племянником Василием Васильевичем говорит: «Что я занял у гостей и у суконников 600 рублей и заплатил твой ордынской долг Резеп-Хозе и Абипу в кабалы и на кабалах подписал это серебро, то ты сними с меня этот долг 600 рублей, а с теми гостями ведайся сам без меня; я только назову тебе тех людей, у которых я занял деньги». Как средства великого князя превосходили средства удельных, видно из того, что он нередко имел возможность жаловать последних, позволяя им известное время не платить выхода с целого удела или с части его.
Дань шла в казну княжескую тогда только, когда не было запросов из Орды, то есть когда считали возможным не удовлетворять этим запросам; постоянные же доходы княжеские состояли по-прежнему в пошлинах торговых, судных и доходов с земельной частной собственности. Торговые пошлины в княжеских договорах определяются таким образом: князья требуют обыкновенно друг от друга, чтобы новых мытов не замышлять, старые же, обычные, мыты состоят в следующих сборах: с воза пошлины деньга, с человека косток деньга, если кто поедет без воза, верхом на лошади, но для торговли, платить деньгу же; кто утаится от мытника, промытится, тот платит с воза промыты 6 алтын да заповеди столько же, сколько бы возов ни было; промыта состоит в том, когда кто объедет мыт; если же кто проедет мыт, а мытника у заставы (завора) не будет, то промыты нет; если мытник догонит купца, то пусть возьмет свой мыт, но промыты и заповеди здесь нет. С лодьи пошлина: с доски два алтына, со струга алтын. Тамги и осмничего берется от рубля алтын; но тамга и осмничее берется только тогда, когда кто начнет торговать; если же поедет только мимо, то знает свой мыт да костки, а других пошлин нет; если же кто поедет без торгу, то с того ни мыта нет, ни пошлин.
Кроме означенных пошлин в источниках упоминаются еще: гостиное, весчее, пудовое, пошлина с серебряного литья, резанка, шестьдесят, побережное, пятно (пошлина с положения клейма на лошадей), пошлины с соляных варниц (противень, плошки), сторожевое, медовое, езовое (пошлина с рыбных промыслов), закось, или закосная пошлина, поватажное, портное.
Из судных пошлин упоминаются: вина, поличное, безадщина, татин рубль, пересуд и проч. Наконец, упоминается пошлина с браков, или так называемая повоженная куница. В описываемое время не встречаем упоминания о двух отраслях княжеских доходов, которые под именем полюдья и погородья упоминаются в известной грамоте князя Ростислава смоленского. Обычай князей ездить на полюдье, т. е. объезжать свою волость, вершить дела судные и брать дары, упоминается еще в известиях Константина Багрянородного, потом встречаем упоминовение о нем в летописи в конце XII века, потом это название исчезает; но исчез ли обычай, и когда именно исчез? Этих вопросов решить не можем.
Мы видели, какою богатою земельною собственностию владели князья; произведения этих земель не только служили для продовольствия двора, но шли также в торговлю; на последнее указывает условие в договоре с рязанским князем, чтоб с торговых людей великокняжеских не брали мыта. В описываемое время встречаются известия об оброке, который должны были платить поселенные на землях люди два раза в год, весною и осенью на весенний и осенний Юрьев день. Одною из важнейших статей дохода было пчеловодство и варка меду; об этой статье князья постоянно упоминают в своих договорах и завещаниях. Потом упоминаются княжеские соляные варницы: в области Галицкой, так называемая Соль, в Нерехте, подле Юрьева упоминается Великая Соль, в Ростове — Ростовская Соль; на Городце Волжском князья имели также соляные варницы. О важности рыбной ловли для князей свидетельствует завещание серпуховского князя Владимира Андреевича о рыбной ловле под Городцом; он приказывает двоим сыновьям, чтоб они устроили себе общий ез и делили добычу поровну. Одною из важнейших отраслей звероловства была ловля бобров, для которой у князей был особый разряд служителей (бобровники); что бобры водились тогда поблизости Москвы даже, свидетельствует завещание князя Владимира Андреевича, который отказывает старшему сыну бобровников в станах Московских. Выгоды от звероловства и страсть к охоте придавали в глазах князей большую важность ловчему и сокольничему пути, т. е. праву промышлять над зверем и птицею; Симеон Гордый потребовал от братьев, чтоб они уступили ему на старейшинство оба этих пути в станах Московских, которые должны были находиться в общем владении; по завещанию Владимира Андреевича ни один из его сыновей не смел охотиться в уделе другого без позволения последнего. Что охота была псовая, свидетельствует название ловчих псарями; для ловли птиц употреблялись также и перевесы. Князья посылали толпы своих промышленников, ватаги, к Белому морю и Северному океану, в страну Терскую и Печерскую за рыбою, зверем и птицею: из грамоты великого князя Андрея Александровича узнаем, что уже тогда три ватаги великокняжеские ходили на море со своим ватамманом (ватагаманом, атаманом); Калита дает жалованную грамоту печерским сокольникам. В завещаниях и договорах княжеских упоминается о конюшем пути, о праве ставить и кормить своих коней; Иоанн Калита завещал одно свое стадце сыну Семену, другое — Ивану, а остальными приказал поделиться сыновьям и жене поровну. Симеон Гордый завещал своей жене 50 коней ездовых и два стада. Иоанн II отказал своим сыновьям пополам стада свои коневые, жеребцов и кобылиц; Донской разделил стада между сыновьями и женою. Владимир Андреевич серпуховской отказал свое стадо седельное — коней, лошаков и жеребцов, также кобылье стадо жене своей. Наконец, доходной статьею для князей являются сады, к которым причислено было известное число садовников.
Мы видели, что князья пользовались остатками своих доходов для приобретения имуществ недвижимых; о движимости их можно иметь довольно полное понятие из духовных завещаний. Иоанн Калита оставил после себя двенадцать цепей золотых, три пояса золотых, пояс большой с жемчугом и с каменьем, пояс золотой с капторгами, пояс сердоничный окован золотом, пояс золотой фряжский с жемчугом и каменьем, пояс золотой с крюком на червчатом шелку, пояс золотой царевский; две чаши золотые с жемчугом, два овкача золотых, две чашки круглые золотые, две чары золотые; блюдце золотое с жемчугом и каменьем, десять блюд серебряных, два чума золотых больших, два чумка золотых поменьше, коробочку золотую; после первой жены его, княгини Елены, остались вещи: четырнадцать обручей, ожерелье, монисто кованое, чело, гривна. Кроме того, Калита упоминает еще о золоте, которое он придобыл, и о серебряных сосудах. Из дорогого платья Калита оставил детям: кожух червленый жемчужный, кожух желтый объяринный с жемчугом, два кожуха с аламами и с жемчугом, коц великую с бармами, бугай соболий с наплечками, с жемчугом и каменьем, скорлатное портище, саженое с бармами, шапку золотую.
Все это движимое имущество разделено было между тремя сыновьями и женою; вещи первой жены пошли ее дочери. Доля князя Андрея Ивановича серпуховского досталась сыну его Владимиру; Симеон Гордый завещал все жене своей, от которой только некоторые вещи перешли к великому князю Иоанну II; последний оставил после себя три иконы, пять цепей золотых, из которых три с крестами, одну шапку золотую, одни бармы, четыре пояса, из которых два с жемчугом и каменьем, две сабли золотые, две обязи золотые, две серьги с жемчугом, два чекака золотых с каменьем и жемчугами, три овкача золотых, два ковша больших золотых, одну коробку сердоничную, золотом окованную, одну бадью серебряную с наливкою серебряною, один опашень скорлатный саженый, алам жемчужный, наплечки золотые с кругами, с каменьем и жемчугами, алам малый с жемчугами, чашку золотую и стакан цареградский, кованный золотом, блюдо серебряное с кольцами. Будущим зятьям своим великий князь оставил по цепи золотой и поясу золотому.
Димитрий Донской оставил после себя одну икону, одну цепь, восемь поясов, бармы, шапку золотую, вотолу саженую, снасть золотую, наплечки, алам, два ковша золотых.
Василий Димитриевич оставил своему сыну: страсти большие, крест патриарха Филофея, икону Парамшина дела, цепь кресчатую, шапку золотую, бармы, три пояса, коробку сердоничную, ковш золотой князя Симеона Гордого, сосуд, окованный золотом, каменный сосуд, присланный в подарок от Витовта, кубок хрустальный, присланный в подарок от польского короля. Удельный князь Юрий Димитриевич звенигородский оставил после себя три иконы, окованные золотом, три пояса и блюдо большое двухколечное.
Великая княгиня Софья Витовтовна оставила: ящик с мощами, икону, окованную на мусии, икону пречистыя богородицы с пеленою, большую икону богородицы степную с пеленою и с убрусцами, икону св. Козьмы и Дамиана, икону св. Федора Стратилата, выбитую на серебре. Кроме того, оставила два дубовых ларчика, большой и малый, большой ящик и коробью с крестами, иконами и мощами.
Великий князь Василий Васильевич Темный оставил пять крестов золотых: один из них Петра чудотворца, другой Парамшинский, третий патриарха Филофея; икону золотую и на изумруде, шапку, бармы, сердоликовую коробку и два пояса. Из этого перечисления мы видим, что движимое имущество великих князей московских вовсе не увеличивается после Калиты, напротив, уменьшается; бедность завещанных вещей особенно поражает нас в духовной Димитрия Донского, сына и внука его. Такое оскудение мы должны приписать, во-первых, разделению между сыновьями и передаче вещей дочерям; потом желанию князей увеличивать более недвижимую собственность, чем движимую; Тохтамышеву нашествию и большим издержкам в Орде после этого нашествия; большим издержкам в Орде при Василии Димитриевиче для приобретения ярлыков на Нижний Новгород и Муром; наконец, смутному княжению Василия Васильевича и тому, что Василий Косой и Шемяка грабили в Москве казну великокняжескую. Золотая шапка завещается постоянно старшему сыну, начиная с завещания Калиты; барм Калита не отказывает старшему сыну Семену, отказывает одежды с бармами младшим сыновьям; но с завещания Иоанна II мы видим бармы постоянно в числе вещей, завещаемых старшему сыну; также, начиная с завещания Иоанна II, к старшему сыну постоянно переходит коробка сердоничная или сердоликовая, золотом окованная; впрочем, и Калита упоминает о золотой коробочке, которую он завещал княгине с дочерьми. Благословение иконами встречаем впервые в завещании Иоанна II; замечательно, что оружие, именно две золотые сабли, встречаем только между вещами этого князя, равно как две серьги, завещанные сыновьям.
В духовной Димитрия Донского встречаем очень мало платья; в духовных Василия Димитриевича и Василия Темного вовсе не встречаем его. Движимое богатство князей Юго-Западной Руси состояло, как видно, в тех же самых вещах, как и на северо-востоке; так, мы видели, что князь Владимир Васильевич волынский пред смертию роздал бедным все свое имение: золото, серебро, дорогие камни, золотые и серебряные пояса, отцовские и свои; серебряные блюда большие и кубки золотые и серебряные побил и полил в гривны, так же поступил с золотыми монистами бабки и матери своей.
Жизнь русского князя на севере и юге в описываемое время мало чем разнилась от жизни прежних русских князей. Замечаем, что княжие имена выходят из употребления; князья обыкновенно называются именами, взятыми из греческих святцев; из старых славянских имен употребляются такие, которые принадлежали святым прославленным князьям, каковы: Владимир, Борис, Глеб, Всеволод. В потомстве Константина Всеволодовича встречаем только одного Мстислава; в потомстве Ярослава Всеволодовича находим одного Ярослава и одного Святослава; чаще встречаем княжие имена в областях, принадлежавших к старой Руси, Смоленской, Рязанской, Черниговской. Но если вышло из обычая давать князьям славянские языческие имена, то сохранялся обычай давать по два имени, хотя оба были взяты из греческих святцев; так, известно, что сын Василия Темного имел два имени — Иоанн и Тимофей, из которых употреблялось только одно первое. Восприемниками при крещении князей встречаем духовные лица: так, владыка новгородский Василий ездил во Псков крестить сына (Михаила) у князя Александра Михайловича тверского; митрополит Алексий крестил князя Ивана Борисовича нижегородского; у Димитрия Донского сына Юрия крестил св. Сергий Радонежский; у князя Василия Михайловича кашинского крестил сына Димитрия троицкий игумен Никон, преемник св. Сергия, вместе с бабкою новорожденного, великою княгинею Евдокиею; у Василия Васильевича Темного крестил сына (Иоанна) троицкий же игумен Зиновий. На княжеские крестины бывали большие съезды, приезжали князья-родственники с женами, братьями, детьми и боярами. Обряд пострига сохранялся. Касательно воспитания князей встречаем одно известие, что князь Михаил Александрович тверской ездил в Новгород к крестному отцу своему, владыке Василию, учиться у него грамоте; молодому князю было тогда семь лет. Между боярами княжескими упоминаются дядьки. Женились князья в первый раз от четырнадцатилетнего до двадцатилетнего возраста; как и прежде, свадьбы сопровождались богатыми пирами; как видно, венчались князья в том городе, где княжил отец невесты, у которого был первый пир, а потом все родные и гости пировали у женихова отца; так, Глеб Васильевич, князь ростовский, женил сына Михаила на дочери ярославского князя Федора Ростиславича, и венчание происходило у последнего в Ярославле, куда приехал отец женихов и много других князей и бояр; потом женихов отец задал большой пир в Ярославле же, почтил свата своего, князя Федора Ростиславича, и всех гостей — князей, бояр и слуг, брачные пиры назывались кашею. От обычая жениться в городе отца невестина происходит выражение, что такой-то князь женился у такого-то князя. Но понятно, что подобный обычай мог соблюдаться только тогда, как жених был еще князь молодой, ниже или равный по достоинству с отцом невесты, и когда последний был жив; но если женился князь не молодой уже или даже если молодой, но важнее тестя или брал сироту, то жених не ездил сам в город, невестин, а посылал за нею бояр своих: так, Симеон Гордый, великий князь московский, послал двух бояр привезти себе невесту из Твери, сироту, дочь князя Александра Михайловича. Димитрий Донской женился на дочери нижегородского князя Димитрия Константиновича, но свадьба была не в Москве и не в Нижнем, а в Коломне, на половине дороги, ибо из Москвы в Нижний путь шел Москвою-рекою и Окою мимо Коломны; выбор Коломны здесь объясняется тем, что оба великих князя не хотели нарушить своего достоинства. Московский не хотел ехать жениться в Нижний, а нижегородский не хотел ехать на свадьбу к дочери в Москву к шестнадцатилетнему зятю. Так и Александр Невский, взявши дочь у полоцкого князя, венчался с нею в Торопце, где был первый пир, и потом в Новгороде — другой. Венчали князей епископы; если в городе, где женился князь, не было епископского стола, то приглашался для венчания тот епископ, к епархии которого принадлежало княжество; так, венчать князя Василия Ярославича в Кострому приезжал епископ из Ростова. Из завещания великого князя Иоанна II мы видим, что было в обычае тестю дарить зятьев: так, великий князь назначает будущим зятьям в завещании по золотой цепи и по золотому поясу. Мы видели, что обычай давать приданое был уже и прежде; по теперь встречаем в источниках и самое это слово; так, Димитрий Шемяка в договоре с великим князем Василием Васильевичем упоминает о своем приданом, которое было означено в духовной грамоте его тестя и которое захватил брат его Василий Косой. Женились князья и в описываемое время, как мы уже могли усмотреть, в своем роде, потом часто женились на княжнах литовских и выдавали дочерей своих замуж в Литву; иногда женились в Орде на княжнах татарских; великий князь Василий Димитриевич отдал дочь свою Анну за греческого царевича Иоанна, сына Мануилова; наконец, князья женились на дочерях боярских и выдавали дочерей своих за бояр; дочь великого князя нижегородского Димитрия Константиновича была замужем за московским боярином Николаем Васильевичем, сыном тысяцкого Вельяминова; дочери московского боярина Ивана Димитриевича были — одна за сыном Владимира Андреевича серпуховского, Андреем, другая за одним из князей тверских; сын Донского князь Петр дмитровский женился на дочери московского боярина Полиевкта Васильевича; один из сыновей тверского великого князя Михаила Александровича женат был на дочери московского боярина Федора Андреевича Кошки, а внучка последнего была за князем Ярославом, сыном Владимира Андреевича серпуховского. Из примера Симеона Гордого видим, что князья вступали в брак иногда до трех раз; тот же великий князь Симеон развелся со второю женою своею Евпраксиею и отослал ее к отцу, одному из князей смоленских; князь Всеволод Александрович холмский также отослал княгиню свою к родным в Рязань.
О занятиях княжеских в описываемое время по характеру источников мы имеем меньше известий, чем в период предшествовавший. Против прежнего для князей прибавилась теперь новая, важная и тяжкая обязанность — это поездки в Орду; Иоанн Калита ездил туда девять раз; сын его Симеон Гордый в кратковременное княжение свое был там пять раз. Иногда князья отправлялись в Орду и с женами и с детьми, иногда собиралось по нескольку князей и ехали туда вместе; о князе Глебе Васильевиче ростовском говорится, что он с молодых лет служил татарам и много христиан избавил от их обид; иногда князья должны были отправляться с ханом в поход.
Волынский летописец говорит, что князь Даниил галицкий, поехавши однажды провожать свое войско, убил на дороге сам рогатиною три вепря, да отрок его — трех же. О племяннике Данииловом, князе Владимире Васильевиче волынском, говорится, что он был ловец добрый и храбрый, завидит вепря или медведя, не станет дожидаться слуг, но сам сейчас убьет всякого зверя. Не знаем, в такой ли степени северные князья разделяли эту страсть к охоте с своими южными соплеменниками мы видели, что князь Владимир Андреевич серпуховской запретил сыновьям в духовном завещании охотиться без позволения в чужих уделах; видели, что у князей были ловчие, псари и сокольники, которыми они дорожили; но, с другой стороны, мы знаем, что для князей охота составляла также промысел, что они посылали без себя своих ловчих добывать зверя и птицу. Так, в сказании о Луке Колоцком говорится, что когда сокольники удельного князя можайского Андрея Димитриевича выезжали по княжескому приказу с ястребами и соколами на ловлю, то Лука бил и грабил сокольников, ястребов и соколов себе брал, и случалось это много раз. Князь Андрей Димитриевич терпел иногда и посылал к Луке, но тот приказывал отвечать ему жестоко и сурово и сам не переставал бить и грабить не только сокольников, но и ловчих княжеских, отнимая у них медведей. Один из ловчих решился отомстить Луке и нашел удобный случай: поймавши однажды медведя лютого, он приказал вести его мимо Лукина двора; Лука, увидавши медведя, вышел сам к нему с служкою и приказал княжескому ловчему пустить зверя на дворе; тот воспользовался случаем и выпустил медведя прежде, чем Лука успел уйти в комнаты: зверь бросился на него и истерзал так, что слуги отняли его едва живого. Из этого рассказа видно, что ловили больших медведей живыми и употребляли их потом на утеху.
Как северные князья проводили свой день, видно отчасти из одного известия, именно из известия о Суздальской битве: здесь сказано, что великий князь Василий Васильевич ужинал у себя со всеми князьями и боярами и пир продолжался до глубокой ночи. На другой день по восшествии солнца (7 июля) великий князь приказал служить заутреню, после которой пошел опять уснуть. Видим, что по утрам к князю являлись сыновья его, бояре и другие люди с разными делами по управлению. Смерти княжеской предшествовало обыкновенно пострижение в иноки и в схиму; о кончине князя Димитрия Святославича юрьевского рассказывается, что когда ростовский епископ постриг его в иноки и в схиму, то он внезапно лишился употребления языка, потом опять стал говорить и, взглянувши на епископа радостными глазами, сказал ему: «Господин отец, владыка Игнатий! Исполни господь бог твой труд, что приготовил меня на долгий путь, на вечное лето, снарядил меня воином истинному царю Христу, богу нашему». Вот подробное описание кончины великого князя тверского Михаила Александровича: уже два года прошло, как Михаил отправил в Царьград послов с милостынею к соборной церкви св. Софии и к патриарху, по своему обычаю; император и патриарх приняли и отпустили послов тверских с большою честию, и патриарх отправил к Михаилу своего посла с иконою страшного суда, с мощами святых, с честным миром. Когда великий князь узнал, что послы приближаются к Твери, то велел им войти в город к вечеру: пришла ему мысль — встретив икону от святого места и приняв благословение от патриарха, не возвращаться более домой. На другой день утром, когда сыновья, другие князья, бояре и разные люди ждали его с делами по обычному городскому управлению, Михаил не велел уже никому входить к себе, а позвал одного епископа Арсения, которому объявил о намерении своем постричься, прося его, чтоб он не говорил об этом никому другому. Несмотря на то, уже по всему городу разнесся слух, что Михаил хочет оставить княжение и постричься в монахи. Народ изумился, иные не верили, но все собирались, как на дивное чудо; бояре и отроки его, склоняясь друг к другу, проливали слезы, плакала княгиня, молодые князья, но в присутствии Михаила никто не смел сказать ни слова, потому что все боялись его: был он человек страшный, и сердце у него точно львиное. Между тем послы из Царяграда вошли в город, неся священные подарки; епископ, все духовенство и множество народа вышли к ним навстречу со свечами и кадилами, вышел и сам великий князь, с трудом вставши с постели, и встретил послов на своем дворе у церкви святого Михаила. Поклонившись иконе, Михаил приказал отнести ее в соборную церковь св. Спаса, сам ее проводил туда и, когда икону поставили на приготовленное для нее место, вышел из церкви к народу, стал на высокую ступень и, поклонясь на все стороны, сказал: «Простите меня, братия и дружина, добрые сыны тверские! Оставляю вам любимого и старшего сына Ивана, пусть будет вам князем вместо меня, любите его, как и меня любили, а он пусть соблюдает вас, как я соблюдал». Народ отвечал горькими слезами и похвалами своему старому князю, который смиренно всем опять поклонился и пошел на пострижение в Афанасьевский монастырь, где за известную плату выпросился жить у одного монаха, именем Григория. На четвертый день он принял пострижение под именем Матвея и через восемь дней после этого обряда умер. В рассказе о кончине князя Димитрия Юрьевича Красного говорится, что его не хоронили семь дней, до тех пор пока приехал брат его Димитрий Шемяка; тогда отпели, положили в колоду, засмолили ее и повезли в Москву для погребения в церкви архангела Михаила — общем месте погребения всех потомков Калиты, как великих князей, так и удельных. Великий князь Василий Васильевич Темный, по словам летописца, хотел пред смертию постричься в монахи, но ему не дали воли; умер он в субботу, в третьем часу ночи, а на другой день, в воскресенье, схоронили его — следовательно, без особенных обстоятельств хоронили на другой день. На юго-западе погребение волынского князя Владимира описывается так: княгиня с слугами дверными омыли тело, обвили его аксамитом с кружевом, положили на сани и повезли во Владимир, где поставили в Богородичной церкви на сенях, потому что было уже поздно; на другой день совершено было погребение с обычными причитаниями. Похвала доброму князю в устах летописца мало рознится от прежней; но в ней не встречаем известных слов об отношениях к дружине; о великом князе Василии Ярославиче костромском говорится, что он был очень добродетелен, любил бога от всего сердца, без лукавства, был милостив, ко святым церквам прилежен, чтил много епископов как начальников и пастырей, любил и чтил и весь священнический и монашеский чин; был незлобив и легко прощал согрешающих пред ним. О князе Глебе Васильевиче ростовском говорится, что он пищи и питья не щадил и подавал требующим, много церквей построил и украсил иконами и книгами, священнический и монашеский чин очень почитал, ко всем был любовен и милостив, гордости ненавидел и отвращался от нее как от змия; когда умер, то немалую жалость и плач оставил по себе всем знающим его. Об одежде княжеской мы уже могли составить понятие при исчислении вещей, остававшихся после князей московских; в летописи при описании бегства князя Василия Михайловича кашинского сказано, что он убежал в одном терлике и без кивера. При описании наружности волынского князя Владимира Васильковича говорится, что он стриг бороду.
Изменения, происшедшие в междукняжеских отношениях должны были непременно отразиться и на положении дружины. Оседлость князей в одних известных княжествах должна была повести и к оседлости дружины, которая могла теперь приобресть важное первенствующее земское значение в качестве постоянных, богатейших землевладельцев, в качестве лиц, пользующихся наследственно правительственными должностями. Потомки Даниила Александровича не трогаются из Москвы; начиная с Иоанна Калиты, все московские князья постоянно удерживают за собою великокняжескую Владимирскую область; князья не позволяют чужим боярам покупать села в своих волостях; одни только московские бояре имеют постоянную возможность покупать села в области Владимирской, как принадлежащей постоянно их князьям, и мы видим, что они пользуются этим правом. Им выгодно, следовательно, удерживать Владимирскую область и вместе главное, первенствующее значение за своими князьями, и мы видим, как они усердно об этом стараются. Как вместе с увеличением могущества князей московских усиливалось значение бояр их, видно из того, что великие князья нижегородский, тверской ищут родственных союзов с ними. Несмотря на скудость источников, дошедших до нас от описываемого времени, в них можно встретить довольно ясные указания на усилившееся значение бояр. Уже было упомянуто в своем месте, как переселение бояр с юга в Московское княжество помогло усилению последнего, а это самое усиление в свою очередь должно было привлекать к московским князьям отовсюду богатых, знатных и даровитых бояр; мы видели, какую службу отслужил Москве пришлец с юга — боярин волынский Боброк Дмитрий Алибуртович; но он не вдруг перешел с юга в Москву, а сначала был тысяцким у нижегородского князя Димитрия Константиновича. Здесь мы видим, как известное положение дружины на Руси способствовало усилению одного княжества на счет других, собранию земли Русской: вследствие единства рода княжеского в древней Руси земля сохраняла свое единство; дружинник, переходя от одного князя к другому, не изменял чрез это нисколько ни Русской земле, ни роду княжескому, владевшему ею нераздельно. Это право свободного перехода дружинники удержали и на севере: отсюда, как скоро они замечали невыгоду службы у слабого князя и выгоду у сильного, то свободно переходили к последнему, ибо здесь не было измены прежнему князю, а только пользование своим правом, признанным всеми князьями; так, мы видели, что великий князь Василий Дмитриевич, склонивши на свою сторону дружину нижегородского князя, овладел беспрепятственно его княжеством.
По родословным книгам, еще с князем Даниилом Александровичем приехал в Москву вельможа Протасий, предок знаменитых Вельяминовых; вернее, известие, что Протасий был тысяцким при Калите, после чего мы видим этот сан наследственным и для потомков Протасия. При одинаковой оседлости князей и бояр их в других княжествах подобные явления найдем не в одной Москве: так, выехал из Чернигова в Тверь Борис Федорович, прозвищем Половой, и был в Твери боярином; сын его также здесь боярином, внук, правнук и праправнук были тысяцкими. Кроме Вельяминовых мы видели целый ряд знатных фамилий, который продолжается от Калиты до праправнука его. Но подле этих, так сказать, коренных московских бояр мы видим постоянно приплыв пришельцев: приезжают служить московским князьям не только знатные люди из Юго-Западной Руси и из стран чуждых, но вступают к ним в службу князья Рюриковичи с юга и севера, Гедиминовичи из Литвы. Мы видели, к каким явлениям иногда подавал повод приезд нового знатного выходца, который хотел вступить в службу к князю только при условии высокого места; но, чтобы дать ему это место, нужно было взять его у другого старинного боярина, понизить последнего и вместе с ним целый ряд других бояр, занимавших места под ним, — это называлось на тогдашнем языке заездом: новый выходец заезжал старых бояр, которые обязаны были подвинуться, чтобы дать ему высшее место. Так, при Калите выходец с юга Родион Несторович заехал боярина Акинфа с товарищами. Тогда Москва не взяла еще явного перевеса над другими княжествами, Акинфу можно было пренебречь ею, и, раздосадованный заездом, он отъехал в Тверь; но после, когда Москва усилилась окончательно и боярские роды обжились в ней, тогда им невыгодно стало отъезжать отсюда; они в случае заезда скорее соглашались уступать высшее место пришельцу. Так, в княжение Донского выходец волынский Боброк заехал Тимофея Васильевича Вельяминова с товарищами, и тот уступил ему первое место; при Василии Димитриевиче литовский выходец, князь Юрий Патрикеевич, заехал также некоторых бояр, именно Константина Шею, Ивана Дмитриевича, Володимера Даниловича, Димитрия Васильевича, Федора Кошкина-Голтяя. Относительно этого заезда дошло до нас любопытное известие: князю Юрию Патрикеевичу князь великий место упросил, когда за него дал сестру свою великую княжну Анну (по летописям, дочь Марью). А брат был большой у князя Юрия Патрикеевича — Хованский; и Федор Сабур на свадьбе князя Юрия Патрикеевича брата большого посел Хованского (занял высшее место). И Хованский молвил Сабуру: «Посядь брата моего меньшего, князя Юрия Патрикеевича». И Федор Сабур молвил Хованскому: «У того бог в кике, а у тебя бога в кике нет» — да сел Хованского выше. «У того бог в кике» значит: у того счастье, судьба в кичке; кичка вместо: женщина, жена; князь Юрий получил высшее место по жене.
До нас дошла также любопытная местная грамота нижегородского великого князя Димитрия Константиновича: «Князь великий Дмитрий Константинович Нижнего Новгорода и городецкой и курмышской. Пожаловал есми бояр своих и князей, дал им местную грамоту по их челобитью и по печалованию архимандрита нижегородского печерского отца своего духовного Ионы и по благословению владычню Серапиона нижегородского и городецкого и сарского и курмышского: кому с кем сидеть и кому под кем сидеть. Велел садитись от своего места тысяцкому своему Дмитрию Алибуртовичу князю волынскому, а под Дмитрием садиться князю Ивану Васильевичу городецкому, да против его в скамье садиться Дмитрию Ивановичу Лобанову, да в лавке же под князем Иваном князю Федору польскому Андреевичу; да садитись боярину его Василью Петровичу Новосильцеву, да против в скамье садитись казначею боярину Тарасию Петровичу Новосильцеву. А пожаловал его боярством за то, что он окупил из полону государя своего дважды великого князя Дмитрия Константиновича, а в третие окупил великую княгиню Марфу. Да садитись боярину князю Петру Ивановичу Березопольскому, да садитись в лавке князю Дмитрию Федоровичу курмышскому. А к местной грамоте князь великий велел боярам своим и дьяку руки прикладывать, а местную грамоту писал великого князя дьяк Петр Давыдов сын Русин». Из этой грамоты мы видим, как в каждом княжестве сильнейшие князья примышляли себе волости, сводя их князей на степень слуг своих; здесь эти князья должны садиться ниже простых бояр, и в начале грамоты бояре вообще поставлены выше князей.
Кроме завещания Димитрия Донского и из других известий мы знаем, что бояре по-прежнему были думцами князя, князь думал, советовался с ними о делах. Начиная с Симеона Гордого, бояре являются свидетелями в княжеских духовных грамотах. Рязанский великий князь Олег Иванович в одной своей жалованной грамоте говорит: «Посоветовавшись (сгадав) с отцом своим, владыкою Василием, и с своими боярами (следуют имена их), дал я» и проч., но мы должны заметить, что в грамотах московских князей мы этого выражения не находим. Видим бояр, которые пользуются особенною доверенностию некоторых князей и чрез это обнаруживают большое влияние на дела: таков был Семен Тонилиевич при князе Андрее Александровиче, бояре Федор Андреевич и сын его Иван Федорович Кошка при Василии Димитриевиче, Морозов при князе Юрии Димитриевиче; мы видели, как влияние, переданное стариком Кошкою молодому (относительно) сыну своему, возбудило негодование старших, отразившееся и в летописи.
Разделение дружины на старшую и младшую сохраняется и в описываемое время, только с переменою некоторых названий. Старшая дружина по-прежнему носит название бояр, или боляр. Право бояр на свободный отъезд от одного князя к другому, от великого к удельному и наоборот, также от великого к великому же, от московского, например, к тверскому или рязанскому и наоборот, подтверждается во всех договорах княжеских. Князья обязывались в договорах своих не сердиться на отъехавших от них бояр, не захватывать их сел и домов, оставшихся во владениях прежнего князя. Вследствие этого права бояр сохранять свои недвижимые имущества после отъезда в княжеских уделах постоянно могли находиться волости чужих бояр, несмотря на то что князья не позволяли чужим боярам покупать сел в своих уделах; волости чужих бояр могли находиться в княжеских уделах еще и потому, что известное княжество, например Серпуховское, принадлежало сначала одному князю, Владимиру Андреевичу, и бояре его могли свободно покупать села по всему княжеству, но по смерти Владимира Андреевича его владения разделились между сыновьями его на несколько особых уделов, бояре его также разошлись по сыновьям, причем легко могло случиться, что боярин остался служить старшему брату, серпуховскому князю, а село его, по новому разделу, очутилось в уделе князя боровского. Это обстоятельство заставило князей вносить в свои договоры условие, что бояре относительно суда и дани подведомственны тому князю, во владениях которого живут, где у них недвижимая собственность: князья обязываются ведать таких бояр судом и данью как своих; но в военное время бояре должны были идти в поход с тем князем, которому служили, в случае же осады города, в котором или близ которого они жили, они должны были оставаться и защищать этот город. В случае спорного дела между одним князем и боярином другого оба князя отсылали от себя по боярину для решения этого дела; если же посланные бояре не могли между собою согласиться, то избирали третьего судью; но всякое дело боярина с своим князем судит последний. За службу свою бояре получали от князей известные волости и села в кормление: Иоанн Калита в завещании своем упоминает о селе Богородицком, которое он купил и отдал Борису Воркову. «Если этот Ворков, — говорит великий князь, — будет служить которому-нибудь из моих сыновей, то село останется за ним; если же перестанет служить детям моим, то село отнимут». Касательно пользования доходами с кормлений Симеон Гордый распоряжается так в своем завещании: «Если кто-нибудь из бояр моих станет служить моей княгине и будет ведать волости, то обязан отдавать княгине моей половину дохода (прибытка)». Димитрий Донской с двоюродным братом своим Владимиром Андреевичем уговорились так относительно боярских кормлений: «Если боярин поедет с кормленья от тебя ли ко мне, от меня ли к тебе, не отслужив службы, то дать ему кормленье по исправе, т. е. зато только время, какое он находился в службе, или он обязан отслужить службу». До нас дошли ввозные, или послушные, грамоты, дававшиеся при пожаловании кормлением: в них приказывалось жителям отдаваемой в кормление волости чтить и слушаться посланного к ним на кормление последний ведает их и судит, и тиунам своим ходить у них велит, а доход должен брать по наказному списку; волости жаловались в кормление с мытами, перевозами, со всеми наместничьими доходами в с пошлиною.
Между самыми старшими членами дружины, между боярами, встречаем различие: встречаем название больших бояр. Летописец говорит, что после убийства тысяцкого Алексея Петровича Хвоста большие московские бояре отъехали в Рязань. Димитрий Донской требует от двоюродного брата своего Владимира Андреевича, что в случае если он, великий князь, возьмет дань на своих боярах, на больших и на путных, то и удельный князь должен также взять дань на своих боярах смотря по кормлению и по путям и отдать ее великому князю. Великий князь Василий Васильевич договаривается с Шемякою, что если общие судьи их не согласятся то берут себе третьего судью, для чего берут сперва из бояр великокняжеских двоих да из бояр Шемяки одного большого. Кроме упомянутого условия Донского с Владимиром Андреевичем, мы не встречаем больше названия больших бояр вместе с путными; но вместе с путными боярами, или путниками, встречаем на первом месте бояр введенных. Относительно этих введенных и путных бояр мы постоянно встречаем условие, что когда в случае городовой осады бояре обязаны садиться в осаду или защищать тот город, в котором живут, бояре введенные и путники избавляются от этой обязанности. Кроме того, о путных боярах в договоре великого князя Василия Димитриевича с Владимиром Андреевичем серпуховским встречаем условие: «Если нам взять (дань) на своих боярах на путных, то тебе взять на своих боярах на десяти». В жалованной грамоте великого князя Василия Васильевича Троицкому Сергиеву монастырю в 1453 году читаем: "Если кто станет чего искать на игуменском приказчике, то сужу его я, князь великий, или мой боярин введенный ". В родословной Кикиных говорится, что Логгин Михайлович Кикин был у великого князя Димитрия Иоанновича боярин введенный, или горододержавец, держал города Волок и Торжок без отнимки; сын Логгина, Тимофей, называется также боярином введенным.
Объяснить значение этих названий: боярин введенный и путный — мы можем только по соображению с другими подобными же названиями. Мы видели, что в одной грамоте на месте бояр введенных находятся большие, из чего имеем основание заключать, что оба этих названия были равнозначащи. После встречаем название дьяков введенных. Что же касается различия между боярами введенными, или большими, и путными, то его можно усмотреть в приведенном месте из договора Димитрия Донского с Владимиром Андреевичем: «Если великий князь возьмет дань на своих боярах, на больших и на путных, то и удельный князь должен также взять дань на своих боярах смотря по кормлению и по путям». Значит, большой боярин, или введенный, был именно горододержавец, получавший города, волости в кормление; путный же боярин получал содержание с известных доходных статей княжеских, или так называемых путей. Боярин путный должен был иметь поэтому какую-нибудь придворную должность: конюший боярин, например, пользовался доходами с волостей, определенных на конюший путь. Старинное слово: путь и настоящее наше доход (от доходить) выражают одно и то же представление.
Встречаем в описываемое время и название окольничего : так, оно находится в грамоте смоленского князя Федора Ростиславича 1284 года; в договорной грамоте Симеона Гордого с братьями. Серпуховской князь Владимир Андреевич сделал наместником в Серпухове окольничего своего, Якова Юрьевича Носильца; в рассказе о битве с Бегичем упоминается московский окольничий Тимофей (Вельяминов). В жалованной грамоте рязанского князя Олега Ивановича Ольгову монастырю в числе бояр, с которыми советовался при этом князь, упоминается Юрий окольничий. Этот Юрий занимает здесь шестое место, из чего можем заключить, что окольничие и в описываемое время, как после, хотя и причислялись к старшей дружине, составляли вместе с большими боярами (после просто с боярами) думу княжескую, однако занимали второстепенное место. В числе бояр в означенной Ольговой грамоте упоминается Манасия дядька, занимающий место выше окольничего, и Юрий чашник, следующий за окольничим. В другой рязанской грамоте выше чашника встречаем название стольника которое встречается и в московских грамотах. Эти оба звания определяются легко из самых слов, указывающих прямо на должность; но что была за должность окольничего? На нее мы встречаем указание в позднейших источниках, из которых видим, что окольничий употреблялся в походах царских, ездил перед государем по станам, и при этом случае иногда в окольничие назначались дворяне — ясный знак, что здесь окольничий представлял не чин только, а должность. Если мы сравним это известие о значении окольничих с известиями о значении бояр путных, то будем иметь основание принять их за тождественные, тем более что в каком отношении прежде находятся путники к боярам большим, или введенным, в таком же отношении после находим окольничих к боярам. Младшая дружина в противоположность старшей, боярам, носит общее название слуг и дворян; но в большей части памятников выделяются составные части младшей дружины, и первое место здесь, второе после бояр, занимают дети боярские — название, показывающее ясно, из кого составлялся этот высший отдел младшей дружины. Дети боярские имеют одинакое положение с боярами относительно права отъезда и волостей, не имея только права участвовать в думе княжеской.
Второй отдел младшей дружины составляют собственно так называемые слуги, слуги вольные, люди дверные, которые, по тогдашнему выражению, бывали в кормлении и в доводе и которые относительно свободного отъезда имели одинакое право с боярами и детьми боярскими, отличаясь от последних происхождением. От этих слуг вольных отличались слуги другого рода, промышленники и ремесленники, как-то: бортники, садовники, псари, бобровники, бараши, делюи, которые пользовались княжескими землями. Московские князья обязываются не принимать их в службу, блюсти заодно, земель их не покупать. Если кто из этих слуг не захочет жить на своей земле, то сам может уйти прочь, но земли лишается, она отходит к князю. Такого рода слуги обыкновенно называются в грамотах слуги под дворским, ибо находились под ведомством дворского; этим названием отличаются они от вольных слуг первого разряда, которые бывали в кормлении и в доводе. Наконец, у князей встречаем невольных слуг, холопей, которые могли употребляться в те же самые должности, в каких находились и слуги под дворским, равно и в высшие должности, по домовому и волостному управлению, например в тиуны, посельские, ключники, старосты, казначеи, дьяки; все эти должностные лица назывались большими людьми в отличие от простых холопей, меньших людей. Название гриди, гридьба исчезает, но встречается еще иногда название мужа.
На юго-западе встречаем также бояр, слуг и слуг дверных; между боярами встречаем лучших бояр; между слугами — дворных детей боярских. Со времени литовского владычества название бояр для старших членов дружины остается в областях русских, но при дворе великокняжеском оно исчезает, заменяется названием паны, паны рада. До нас дошли жалованные грамоты великих князей литовских вступавшим к ним в службу русским дружинникам. Если кто-нибудь из вельмож литовских свидетельствовал пред великим князем о знатности выходца, то последнего принимали и при дворе литовском соответственно его прежнему значению, как человека родовитого и рыцарского, равняли его в правах с князьями, панами и шляхтою хоругвенною. Новый слуга обязывался быть верным великому князю: с кем последний будет мирен, с тем и он должен быть мирен, и наоборот, и отправлять военную службу вместе с прочею шляхтою, князьями, панами и земянами. Из этого мы видим, как разделялись и назывались служилые люди (шляхта) при дворе великих князей литовских. Дошли до нас присяжные грамоты и тех вельмож, которым великие князья литовские давали держать города: новый державец обязывался держать город верно, не передавать его никакому другому государству, кроме великого княжества Литовского; в случае смерти великого князя город сдать его преемнику. О богатстве южнорусских, именно галицких, бояр можно иметь понятие из известия о взятии двора боярина Судислава, где найдено было много вина, овощей, корма, копий, стрел. Что бояре на юге получали от князей волости, об этом источники описываемого времени говорят ясно; Даниил Романович не велит принимать черниговских бояр, а раздавать волости галицким только; и вслед за тем встречаем известие, что доходы с Коломыйской соли шли на раздачу оружникам. Больному волынскому князю Владимиру донесли, что брат его Мстислав, еще не вступив в управление княжеством, уже раздает боярам города и села. От времен литовских дошли до нас известия о жаловании слуг землями в вечное владение; при этих пожалованиях определяется обязанность пожалованного являться на службу с известным количеством вооруженных слуг. Имения даются в вечное владение с правом передать их по смерти детям и ближним, с правом продать, подарить, распорядиться ими, как сочтут для себя полезнее; впрочем, Олгердов внук, князь Андрей Владимирович, пишет в своей духовной, что бояре, которым он дал имения, должны с этих имений служить жене его. Боярские вотчины в Юго-Западной Руси издавна были свободны от дани, не были тяглыми; в Смоленске дань (посощина) шла только с тех имений боярских, которые были пожалованы великим князем Витовтом и его преемниками.
По привилегии Казимира Ягелловича, данной литовским землям в 1457 году, князья, паны и бояре могли выезжать в чужие земли, кроме земель неприятельских, для приращения своего состояния и для подвигов воинских, с тем, однако, условием, чтоб в их отсутствие служба великокняжеская с их имений нисколько не страдала. Имуществами отчинными или пожалованными от Витовта они имеют право владеть так, как князья, паны и бояре польские владеют своими имуществами, имеют право их продать, променять, отчудить, подарить и всячески на свою пользу употребить. Подданные их освобождаются от всяких податей, платежей, поборов и серебщизны, от мер, которые называются дяклями, от подвод, от обязанности возить камень, бревна, дрова для обжигания кирпичей или извести, от кошения сена и проч., исключая работ, необходимых для построения новых крепостей и поправки старых; остаются также в силе старые повинности: постои, поборы, постройки новых мостов, поправки старых, исправление дорог. Их люди, зависимые и невольные, не могут быть принимаемы ни великим князем, ни его чиновниками. Если будет жалоба на кого-нибудь из людей их, то великий князь не посылает своего детского, но прежде будет потребована управа у господина, которому виноватый принадлежит, и только в том случае, когда в назначенный срок управа не будет учинена, детский посылается, но виноватый платит за вину только своему господину, а не кому-либо другому.
Мы видели на севере в числе бояр окольничих, стольников, чашников. Встречаем также должность конюшего, дворского. В современных источниках указана только одна обязанность дворского: ведать слуг княжеских — мастеровых и промышленных, но, конечно, деятельность его этим не ограничивалась. Встречаем казначеев, ключников, тиунов : все эти должностные лица могли быть из свободных и из холопей. Относительно ключников свободных в завещании князя Владимира Андреевича серпуховского находим следующее распоряжение: «Что мои ключники некупленные, а покупили деревни за моим ключем, сами ключники детям моим не надобны, а деревни их детям моим». В рассказе о Мамаевом побоище встречаем рынду, который тут имеет обязанность возить великокняжеское знамя. Из лиц правительственных находим древний сан тысяцкого и видим его уничтожение в Москве при Димитрии Донском. Не встречаем более посадников, вместо них находим наместников, волостелей, становщиков и околичников, которые различались друг от друга обширностию и важностию управляемых участков. В жалованных грамотах обыкновенно говорится, что наместники и волостели не въезжают в известные волости, не судят тамошних людей и не посылают к ним ни за чем. Великий князь Василий Димитриевич требует от дяди своего Владимира Андреевича, чтобы тот не судил судов московских без великокняжеских наместников; если в отсутствие великого князя из Москвы подаст ему просьбу москвич на москвича то он дает пристава и посылает к своим наместникам, которые должны разобрать дело вместе с наместниками удельного князя. Тиуны являются с прежним значением. При разбирательстве дел употреблялись чиновники: приставы, доводчики; селами управляли посельские, о которых нам прямо известно, что они могли быть из несвободных слуг княжеских; для письменных дел употреблялись дьяки и подьячие; дьяки употреблялись также и для дел посольских: так, Шемяка послал в Казань дьяка своего Федора Дубенского стараться о том, чтоб великого князя Василия Васильевича не выпускали из плена. Описи земель производились писцами. Для сбора разного рода податей существовал ряд чиновников под названием данщиков, боровщиков (от бора), бельщиков (от белки), ямщиков (от яма), бобровников, закосников, бортников.
На юго-западе до литовского владычества встречаем звание дворского, который имеет здесь важное значение и в мире, и на войне: дворский Григорий в Галиче вместе с епископом Артемием является на первом плане: оба противятся князю Даниилу Романовичу и потом оба являются к нему с предложенном принять город. Знаменитый Андрей, дворский Даниила, является на первом плане в походах; по всему видно, что вследствие влияния соседних государств, Польского и Венгерского, дворский в Галиче имел важное значение палатина. Важным сановником является на юге печатник (канцлер): печатник Кирилл послан был князьями Даниилом и Васильком в Бакоту исписать грабительства бояр и утишить землю; печатника встречаем и в Смоленске в конце XIII века. Видим и в Москве печатника, которым при Димитрии Донском был знаменитый священник Митяй. Встречаем и на юге стольников. Встречаем седельничего, но в другом, высшем значении, чем прежде, находим новое название снузников подле бояр; писец на юге употребляется в том же значении, в каком дьяк на севере.
Таков был состав дружины и собственно двора княжеского на севере и юге. Но кроме означенных званий и разделений и здесь, и там в описываемое время входят в число княжеских слуг князья же племени Рюрикова и Гедиминова, лишенные своих владений или по крайней мере лишенные прав независимых владельцев. Вначале, в описываемое время, эти князья не входят еще в общий служебный распорядок, составляют особый отдел дружины, причем, хотя не везде, становятся выше бояр. Князья условливаются друг с другом, что в случае отъезда князья служебные лишаются своих вотчин. Что же касается происхождения остальных членов дружины, то на севере она наполнялась выходцами из Южной Руси, из Литвы, из Орды и даже из Германии. На юге, во Владимире Волынском, видим немца Маркольта с важным значением; там же, в службе князя Владимира Васильковича, видим Кафилата, выходца из Силезии, потом прусса. В смутное время в Галиче важного значения достиг боярин Григорий, внук священника; вместе с ним упоминаются Лазарь Доможирич и Ивор Молибожич, люди низкого происхождения (племени смердья); но было ля это явление следствием смутного времени или могло случиться и при обыкновенном порядке вещей — этого решить нельзя. Мы видим, что люди знатного происхождения, но не достигшие еще звания члена старшей дружины образуют особый отдел в младшей дружине под именем детей боярских.
Кроме дружины войско по-прежнему составлялось и из городовых полков; полки, составленные из московских жителей, упоминаются в княжеских договорах обыкновенно под именем московской рати; Василий Васильевич Темный вывел против дяди Юрия московских гостей и других жителей. В жалованной грамоте Василия Темного Троицкому Сергиеву монастырю говорится о сельчанах, обязанных береговою службою. На юге Ростислав Михайлович черниговский собрал в Перемышль многих смердов для войны с Даниилом галицким, причем летописец говорит, что эти смерды составляли пехоту, которая дала победу Ростиславу; но в знаменитом Ярославском сражении тот же Ростислав вступил в битву с одною конницею, оставил пехоту у города и был побежден Даниилом, у которого была и конница и пехота. На севере, заслышав о приближении неприятеля, князья рассылали грамоты по всем волостям своим для сбора войска; но мы видели, как эти сборы были медленны, когда надобно было иметь дело с неприятелем, подобным Олгерду или Тохтамышу. Когда неприятель был уже близко, то из первых собравшихся ратников составляли сторожевой полк и отправляли в заставу, чтобы задержать по возможности врага. Выступив в поход, посылали наперед сторожи разведать о движениях неприятеля, добыть пленников, от которых можно было бы узнать все подробно; добыть пленника значило, по тогдашнему выражению, добыть языка. В походе войско кормилось на счет областей, чрез которые проходило: так, говорится, что великий князь Василий Васильевич, заключив перемирие с Василием Косым, распустил свои полки, которые разъехались все для собрания кормов. Пред вступлением в битву войско располагалось по-прежнему: в средине становился великий полк, по обе стороны его две руки — правая и левая, напереди передовой полк; видим употребление с большою пользою засад, или западных полков: засада решила Куликовскую битву в пользу русских; благодаря засаде начальник ушкуйников Прокопий с двумя тысячами войска разбил пять тысяч костромичей. По-прежнему пред началом битвы князья говорили речи. По-прежнему, видя бегство неприятеля, ратники бросались обдирать мертвых, иногда преждевременно, как, например на Суздальском бою; на юге и на севере видим старый обычай браниться с неприятелем. В южной летописи упоминается о русском бое как отличавшемся своими особенностями. Северный летописец по случаю битвы Василия Васильевича Темного с Василием Косым говорит, что литовский выходец, князь Иван Баба Друцкой, изрядил свой полк с копьями по-литовски, и этот литовский обычай противополагает русскому. Выражение: с копьями — не может нам дать понятия об особенностях литовского боя, ибо и русские одинаково употребляли это оружие; так, например, при описании Куликовской битвы говорится, что задний ряд закладывал копья на плеча передним, причем у передних копья были короче, а у задних длиннее. Венгерский полководец отзывался о южнорусских ратниках, что они охочи до бою, стремительны на первый удар, но долго не выдерживают; южнорусские полки любили биться в чистом поле, на открытых местах; Даниил галицкий во время похода на ятвягов говорит своему войску: «Разве не знаете, что христианам пространство есть крепость, а поганым теснота». В северном летописце находим известие, что когда великий князь Василий Васильевич послал полки свои против татар к Оке под начальством князя звенигородского, то этот воевода испугался и возвратился назад; иначе поступили другие воеводы, князь Иван Васильевич Оболенский-Стрига и Федор Басенок, в войне новгородской: встретившись в числе двухсот человек с неприятелем, у которого было 5000 человек, они сказали: «Если не вступим в бой, то погибнем от своего государя великого князя», сразились и одержали победу. На юге сохранялся обычай, по которому князь должен был ехать впереди войска, потому что он был искуснее всех в ратном деле и его более всех слушались; так, князья русские и польские говорили Даниилу Романовичу: «Ты король, голова всем полкам; если пошлешь кого-нибудь из нас наперед, то войско не будет слушаться, ты знаешь воинский чин, ратное дело тебе за обычай, и всякий тебя постыдится и побоится; ступай сам напереди». И Даниил, урядивши полки, сам поехал напереди с одним дворским и небольшим числом отроков. На севере, по свидетельству сказаний о Мамаевом побоище, великий князь Димитрий, поездив немного впереди в сторожевых полках, возвратился в великий полк.
Вооружение на севере состояло из щитов, шлемов, рогатин, сулиц, копий, сабель, ослопов, топоров. Южный летописец так описывает вооружение полков Даниила галицкого: «Щиты их были, как заря, шлемы, как солнце восходящее, копья дрожали в руках их, как трости многие, стрельцы шли по обе стороны и держали в руках рожанцы свои, наложивши на них стрелы». В другой раз, вышедши на помощь к королю венгерскому, Даниил вооружил свое войско по-татарски: лошади были в личинах и коярах кожаных, а люди — в ярыках, сам же Даниил одет был по обычаю русскому: седло на коне его было из жженого золота, стрелы и сабля украшены золотом и разными хитростями, кожух из греческого оловира, обшит кружевами золотыми плоскими, сапоги из зеленого сафьяна (хза) шиты золотом; когда король попросился у него в стан, то Даниил ввел его в свою полату (палатку). И на юге между оружием попадается название рогтичи, или рогатицы, также мечи и сулицы. В духовной волынского князя Владимира упоминается броня дощатая. Из отнятых у неприятеля коней и оружия составляли сайгат. По-прежнему на юге употребляются стяги или хоругви, на севере они уже начинают называться знаменами: так, в сказании о Мамаевом побоище упоминается черное знамя, которое возили над великим князем. Для созвания войска на бой употреблялись трубы: Василий Васильевич Темный сам начал трубить войску, заслышав о приближении Косого.
Относительно характера войн должно заметить, что на севере (включая сюда область Северскую, Рязанскую и Смоленскую) из девяноста известий о войнах внутренних, или междоусобных, мы встречаем не более двадцати известий о битвах, следовательно, семьдесят походов совершено было без битв. Разделив описываемый период времени в 234 года на две равные половины, увидим, что в первую половину, до 1345 года, который придется в начале княжения Симеона Гордого, было только пять битв, остальные же пятнадцать относятся ко второй половине, и из этих пятнадцати почти половина, именно семь битв, приходятся на усобицу, происходившую в княжение Василия Темного между этим князем и его дядею и двоюродными братьями, — доказательство усиленного ожесточения к концу борьбы. На юге же в продолжение семнадцати лет, от 1228 года до Ярославской битвы, встречаем двенадцать известий о походах и между ними четыре известия о битвах, между которыми две были лютые — Звенигородская и Ярославская. О внешних войнах в описываемое время на севере встречаем около 160 известий, и в том числе около пятидесяти только известий о битвах; из этого числа битв более тринадцати было выиграно русскими. Из общего числа известий о войнах сорок пять относятся к войнам с татарами, сорок одно — к войне с литовцами, тридцать — с немцами ливонскими; остальные относятся к войне со шведами, болгарами и проч. На юге до литовского владычества встречаем сорок с чем-нибудь известий о войнах внешних, в том числе одиннадцать известий о битвах, из которых восемь были выиграны русскими. Во время междоусобных войн на севере встречаем раз тридцать пять известия о взятии городов, причем раз пять попадаются осады неудачные; во внешних войнах раз пятнадцать упоминается о взятии городов русскими, раз семь — неудачные осады; раз семнадцать русские отбили осаждающих от своих городов, раз около семидесяти упоминается о взятии русских городов, преимущественно татарами, во время нашествия Батыева, Тохтамышева, Едигеева. На юге во внешних войнах раз семь упоминается о взятии городов русскими, раза три — избавление русских городов от осады, раз неудачная осада русскими, раз одиннадцать — взятие городов русских неприятелем.
Касательно осад городов в самом начале описываемого периода мы уже встречаем известия о стенобитных орудиях, пороках, таранах, турах. Во время осады Чернигова Даниилом Романовичем галицким и Владимиром Рюриковичем киевским осаждающие поставили таран, который метал камнем на полтора перестрела, а камень был в подъем четырем мужчинам сильным. Ростислав Михайлович черниговский во время осады Ярославля галицкого употреблял пороки, или праки. Вот как описывается взятие приступом города Гостиного волынского войсками, отправленными на помощь к польскому князю Конраду: «Когда полки пришли к городу и стали около него, то начали пристроиваться на взятие города; князь Конрад ездил и говорил русским: „Братья моя милая Русь! потяните за одно сердце!“ — и ратники полезли под забрала, а другие полки стояли неподвижно, сторожа, чтоб поляки не подкрались внезапно. Когда ратники прилезли под забрала, то поляки стали пускать на них камни, точно град сильный, но стрелы осаждающих не давали осажденным выникнуть из забрал; потом начали колоться копьями; много было раненных в городе от копий и стрел, и начали мертвые падать из забрал как снопы; таким образом взят был город и сожжен, жители перебиты и поведены в плен». На севере новгородцы, собираясь в поход под Раковор, приискали мастеров, которые стали чинить пороки на владычнем дворе. Во время осады Твери Димитрием Донским осаждающие окружили город острогом, приставили туры и приметали примет около всего города; эта осада продолжалась четыре недели, город не был взят, потому что тверской князь поспешил заключить мир с московским. Первым делом осаждающих было пожечь посад и все строения около осажденной крепости или города; но иногда это делали сами осажденные, приготовляясь к осаде. В рассказе об осаде Москвы Тохтамышем в первый раз упоминаются пушки и тюфяки, употребленные осажденными; тут же упоминаются и самострелы; осажденные кроме того, что бросали камни и стрелы, лили на осаждающих также горячую воду. Московский кремль ни разу не был взят силою, ибо Тохтамыш овладел им хитростию; Смоленск оба раза был взят Витовтом также хитростию; Тверь после татарского нашествия с Калитою ни разу не была взята; Новгород не был взят никогда; Псков выдержал шесть осад от немцев.
Относительно числа войск в описываемое время у нас еще менее точных известий, чем даже в период предшествовавший. Правда, мы имеем известие о числе русского войска, сражавшегося на Куликовом поле, но это известие почерпнуто из украшенных сказаний, и есть еще другие причины сомневаться в его верности. Когда великий князь Димитрий перевезся через Оку и сосчитал своих ратников, то нашел, что их более двухсот тысяч, причем великий князь жалел, что у него мало пехоты, и оставил у Лопасны великого воеводу своего Тимофея Васильевича, чтоб он провожал по Рязанской земле те пешие и конные отряды, которые будут приходить после. И действительно, потом сказано, что пришло к нему много пехоты, много житейских людей и купцов изо всех земель и городов, так что после их прихода насчиталось уже более 400000 войска. Но если мы примем в соображение, что Димитрий должен был ограничиться силами одного Московского и великого княжества с подручными князьями и отрядом двух Олгердовичей, что известие о приходе новгородцев более чем сомнительно, что на известии о тверской помощи также нельзя много настаивать, что о полках нижегородских и суздальских нет и помину, то известие о 400000 войска не может не показаться преувеличенным. В Суздальском бою с Василием Темным было только полторы тысячи войска, хотя с ним были тут князья можайский, верейский и серпуховской, недоставало одного Шемяки, чтоб все силы Московского княжества были в сборе. Новгородцы выставили против Василия Томного 5000 войска, и эту рать летописец называет великою вельми. Разумеется, мы не можем сравнивать похода Василия Темного на казанского хана с походом деда его Димитрия на Мамая: самые жалобы летописца на чрезмерное истощение областей Московских после Куликовской битвы показывают напряжение чрезвычайное.
Таково является, по источникам, состояние дружины и войска вообще. Что касается до остального народонаселения, городского и сельского, то города Северо-Восточной Руси в описываемое время представляются нам с другим значением, чем какое видели мы у городов древней, Юго-Западной Руси. Усобицы между князьями продолжаются по-прежнему, но города не принимают в них участия, как прежде, их голоса не слышно; ни один князь не собирает веча для объявления городовому народонаселению о походе или о каком-нибудь другом важном деле, ни один князь не уряживается ни о чем с горожанами. За Владимир и его область борются князья — переяславский и городецкий, московский и тверской, но расположение владимирцев к тому или другому сопернику никогда не кладется на весы для решения спора, как некогда расположение киевлян; ценя важность Владимира и его области, борясь за них, князья, однако, перестают жить в стольном городе отцов, остаются в своих опричнинах, это обстоятельство должно было бы дать владимирцам большую независимость при обнаружении своего расположения в пользу того или другого соперника: но ничего подобного не видим. Начинается усобица в Московском княжестве между дядею и племянником; один изгоняет другого из Москвы, как некогда из Киева, но о голосе москвичей ни слова, ни слова о том, чтоб князья-соперники прислушивались к этому голосу, спрашивали его; говорится о заговоре многих москвичей, бояр, гостей и чернецов в пользу Шемяки против Василия Темного, но ни слова о вече, о гласном выражении народного мнения, о распре сторон между гражданами, как это мы видели в старину на юге; два раза Москва, лишенная князей, предоставляется себе самой: во время Тохтамышева нашествия и после Суздальского боя, и ни в том, ни в другом случае ни слова о вече; летописец говорит только о волнении, которое в первом случае было утишено прибытием князя Остея. Три раза упоминаются веча, или восстания: два раза веча простых людей на бояр — в Костроме, Нижнем, Торжке, один раз — вече в Ростове на татар; упоминаются и прежде советы на татар в городах, причем видим и участие князей; но в старых городах, Смоленске, Муроме, Брянске, жители вмешиваются в княжеские усобицы: смольняне не хотели иметь своим князем Святослава Мстиславича, и последний должен был силою сесть у них на столе; брянцы сходятся вечем на князя своего Глеба Святославича; в Муроме обнаруживаются две стороны, из которых одна стоит за князя Федора Глебовича, а другая — за Юрия Ярославича.
Но и в описываемое время существовал на севере город, который, несмотря на усилия Андрея Боголюбского, Всеволода III, сына его Ярослава, внука Ярослава, правнука Михаила, сохранил прежнее значение старших городов в областях, значение власти, сохранил прежний обычай, как на думу, на вече сходиться: то был Новгород Великий. Мы видели, как вследствие родовых княжеских отношений и усобиц явились ряды, как великие князья рядились с киевлянами, как после Всеволода Ольговича тиун в Киеве становился выборным от города; мы видели, что вследствие тех же самых обстоятельств, но еще более усиленных, явились ряды и в Новгороде, и здесь посадники и тысяцкие стали выборными. Мы видели, что начало рядов новгородских должно отнести ко временам Всеволода Мстиславича; но дошедшая до нас самая древняя из договорных грамот новгородских с великими князьями относится ко временам Ярослава Ярославича; после этого князя мы имеем целый ряд подобных грамот с малыми изменениями одна против другой, ибо новгородцы держались старины: новые отношения, явившиеся на севере, не могли дать им новых льгот; все старание их долженствовало быть направлено к тому только, чтоб удержать прежнее.
Так, в начале грамот новгородцы обыкновенно говорят, чтоб князь целовал крест на том, на чем целовали деды и отцы, держать Новгород в старине, по пошлине, без обиды; после исчисления всех условий говорится, что так пошло от дедов и отцов. В грамотах Ярослава Ярославича говорится только о крестоцеловании княжеском; но в грамотах сына его Михаила является уже и клятва новгородцев — держать княжение честно, по пошлине, без обиды; наконец, с того времени, как младшие, удельные, князья московские начали присягать — держать княжение старших честно и грозно, новгородцы также должны были внести в свои грамоты: грозно. Договор заключался от имени владыки, посадника, тысяцкого, соцких, от всех старейших, от всех меньших, от всего Новгорода. Владыка посылал князю благословение, остальные сановники и жители поклон.
По условиям, определявшим права князя как правителя, князь держал все волости новгородские не своими мужами, но мужами новгородскими. Мы не должны забывать, что под именем волостей разумелось тогда не только то, что мы теперь разумеем под этим названием, но также должности, доходы. Князь без посадника не раздавал волостей, не давал грамот. Князь рядил Новгород и раздавал волости, находясь в Новгороде, но не мог делать этого, находясь в Суздальской земле; без вины не лишал никого волости. На Немецком дворе князь торговал посредством купцов новгородских, не мог затворять двора, приставлять к нему приставов, нарушать договоров, заключенных с городами немецкими, должен был, по выражению грамот, блюсти новгородскую душу, т. е. не делать новгородцев клятвопреступниками перед немцами. Из этих условий видим, что давать грамоты, скреплять ими известные права — принадлежало князю только при участии посадника; но потом Новгород в этом отношении забыл старину, и грамоты стали даваться на вече без участия князя; так, дана была жалованная грамота Троицкому Сергиеву монастырю в следующей форме: «По благословению господина преосвященного архиепископа богоспасаемого Великого Новгорода владыки Еуфимия, по старой грамоте жалованной, пожаловали посадник Великого Новгорода Димитрий Васильевич и все старые посадники, тысяцкий Михайла Андреевич и все старые тысяцкие, и бояре, и житые люди, и купцы, и весь господин Великий Новгород на вече, на Ярославле дворе». Великий князь Василий Васильевич уничтожил эту новизну; в его договоре с новгородцами читаем условие: «Вечным грамотам не быть» — вместе с другим условием: «А печати быть князей великих». Понятно, что, присвоивши себе право давать грамоты от веча, без князя, новгородцы привешивали к этим грамотам и свою городовую печать.
По условиям, определявшим права князя как судьи, князь не судил суда без посадника; новгородцы обязываются не отнимать суда у великокняжеских наместников, исключая двух случаев: во-первых, когда придет весть о вторжении неприятеля; во-вторых, когда жители будут заняты укреплением города, и обвиненные или тяжущиеся не будут иметь времени отвечать перед судом. Сотские и рядовичи без великокняжеского наместника и без посадника не судят нигде. Зов к суду по волости производится посредством позовников великокняжеских и новгородских, в городе посредством подвойского великокняжеского и новгородского. Если князю донесут на кого бы то ни было, то он не дает веры доносу, прежде нежели исследуется дело; князь не посуживает грамот, т. е. не переменяет грамот, данных прежними князьями; не посужает ряду вольного, т. е. когда соперники полюбовно уладят дело между собою; не замышляет сам суда; не дает веры наветам холопа или рабы на господина; не судит ни холопа, ни рабы, ни половника без господаря их; дворяне княжеские из Новгородской волости за рубеж суда не выводят и не судят, вязчей пошлины не берут. Если случится суд великокняжескому человеку с новгородцем, то судят от великого князя боярин и от Великого Новгорода боярин, судят право, по крестному целованию. Если же заспорят, не смогут решить дела, то, когда великий князь, или его брат, или сын приедут в Новгород, тогда решат это дело. Судей своих по волости князь шлет на Петров день.
По условиям, определявшим доходы княжеские, князь получал дар от всех Новгородских волостей; в Торжке и Волоке держал тиуна в той части этих городов, которая ему принадлежала, а в Вологде тиуна не держал; на двух погостах, Имоволожском и Важанском, брал куны; когда князь ехал в Новгород, то брал дар по станциям (по стояниям), а когда ехал из Новгорода, тогда дара не брал. Судных пошлин новгородцы обязываются не утаивать, равно как всяких доходов и оброков княжеских. Пошлины великим князьям и митрополиту от владыки брать по старине. Крюк великим князьям по старине на третий год. Князь пользовался в назначенных местах правом косить сено, ловить зверей, рыбу, варить мед. Князь собирал дань в Заволоцких владениях Новгорода; но он или продавал (отдавал на откуп) эту дань Новгороду, или мог посылать и своего мужа, но только из Новгорода в двух насадах, и никак не с Низу, и потом посланный должен был возвращаться опять в Новгород, а не прямо к великому князю; раздавать даней на Низу князь не мог. В Вотскую землю князь посылал ежегодов. Дворяне княжеские и тиуны его имеют право брать прогоны; но дворяне не имеют права по селам брать подводы у купцов, разве только в том случае, когда надобно дать весть о приближении неприятеля. Ни князь, ни княгиня, ни бояре, ни дворяне их не могли в Новгородской волости держать сел, покупать их, принимать в дар, также ставить слобод и мытов.
Из всех этих условий видно, что Новгород не платил великому князю дани, исключая даней заволоцких, о которых упоминается еще под 1133 годом. Но мы видели, что в 1259 году наложена была на Новгород дань татарская, число; летописец говорит, что татары переписали дома христианские и что богатым было легко, а бедным тяжело; из последних слов можно видеть, что количество платимой суммы было одинаковое для всех жителей, дань была наложена без соображения с средствами плательщика. Но мы видели также, что татары скоро перестают сами сбирать дань и поручают это князьям, которые таким образом получают возможность распорядиться сбором дани по-своему; то же самое делают и новгородцы: они платят великому князю так называемый черный бор для хана и вносят в свои договоры условие: «Если приведется князьям великим взять черный бор, и нам черный бор дать по старине». Так, когда Димитрий Донской после Тохтамышева нашествия должен был дать в Орду большой выход, то послал и в Новгород брать черный бор. Как брался этот черный бор, мы знаем из данной новгородской грамоты великому князю Василию Васильевичу на черный бор по Новоторжским волостям: «Брать князя великаго черноборцам на Новоторжских волостях на всех, куда пошло по старине, с сохи по гривне новой, да писцу княжому мортка с сохи; а в соху два коня да третье припряжь, да тшан кожевничий за соху (идет), невод за соху, лавка за соху, плуг за две сохи, кузнец за соху, четыре пешци за соху, ладья за две сохи, црен за две сохи; а кто сидит на исполовьи, на том взять за полсохи; где новгородец заехал лодьею или торгует лавкою, или староста, на том не взять; и кто будет одерноватый, берет месячину, на том также не брать. Кто, покинув свой двор, вбежит во двор боярский или кто утаит соху и будет изобличен, тот платит за вину свою вдвое за соху». Таким образом, мы видим, что дань платилась с промыслов и определялась величиною средств промышленника, причем все промыслы приравнивались к сохе, которая выражала определенную величину средств, употребляемых при обработке земли.
Мы видели, что определение одних только финансовых отношений Новгорода к великим князьям можно отнести к временам Ярослава I, что определение остальных отношений, как мы встречаем его в договорных грамотах, должно быть отнесено ко временам позднейшим, началось не ранее княжения Ярополка Владимировича в Киеве. Начавшиеся с этих пор усобицы между Мономаховичами и Ольговичами и между разными линиями Мономахова потомства, частые перемены великих князей отразились в Новгороде, который постоянно признавал свою зависимость от великого князя, брал себе князя из его руки: и здесь начались волнения и усобицы, смены, изгнание князей, образовались партии, приверженные то к тому, то к другому из них; если сначала князья сменялись вследствие смен в Киеве, то потом начали сменяться вследствие торжества той или другой стороны в самом Новгороде; чиновники княжеские, посадники, тысяцкие стали выборными, начали сменяться вследствие торжества той или другой стороны, вследствие смены князей, с которыми стали заключаться договоры, ряды. Князья южные, занятые своими родовыми счетами и усобицами, смотрели равнодушно на утверждение такого порядка вещей в Новгороде; если Ольговичи уступали киевлянам выбор тиуна, то нет ничего удивительного, что другие южные князья легко соглашались и на новгородские условия; Изяслав Мстиславич одинаково ведет себя как на киевском, так и на новгородском вече. Но, с тех пор как приняли первенствующее положение князья северные, мы видим постоянное враждебное столкновение их с бытом Новгорода, развившимся, по всем вероятностям, полнее и определившимся точнее, нежели в других старых городах. Всеволод III привел было уже Новгород совершенно в свою волю, сын его Ярослав хотел сделать то же самое, хотел управлять Новгородом из пригорода Торжка: обоим помешал южный князь Мстислав; Александр Невский шел по следам предков; брат его Ярослав хотел привести Новгород в свою волю с помощию татарскою, но был остановлен братом Василием; Димитрий Александрович был остановлен в подобных же намерениях братом Андреем, Михаил тверской — Юрием московским. Но московские князья, получивши первенство, изменяют поведение предшествовавших князей относительно Новгорода: они оставляют в покое его быт, не допускают только дальнейшего распространения новгородских прав, например освобождения от митрополичьего суда, и все внимание обращают только на то, чтоб получить с Новгорода как можно больше денег, овладеть его главными доходами, получаемыми с Заволочья. Калита сталкивается враждебно с Новгородом, и всякий раз за деньги, за то, что хочет взять с него больше положенного; он делает также первую попытку овладеть Заволочьем; сын его Симеон Гордый начинает княжение походом на Новгород из-за денег, из-за того, что новгородцы не хотят позволить ему собирать дань на Торжокских волостях. Димитрий Донской идет на Новгород, когда вследствие Тохтамышева нашествия он чувствует большую надобность в деньгах; Василий Димитриевич возобновляет попытку Калиты, хочет овладеть Заволочьем; Темный берет с Новгорода богатые окупы; но Темный уже сильнее всех своих предшественников, он освободился от родичей, собрал их уделы, у него нет соперников ни в Твери, ни в Нижнем, он не боится ни Литвы, ни Орды и потому может думать уже о последнем ударе Новгороду, об уничтожении его старого быта; он действительно думает об этом, но смерть мешает исполнению думы.
Уже давно, по всем вероятностям во второй четверти XII века, посадник в Новгороде стал выборным и занял место подле князя при суде и раздаче волостей, хотя при этом князь не потерял влияния при избрании посадника и не лишился права требовать его смены, объявивши только вину его: так, мы видим, что в 1171 году князь Рюрик Ростиславич отнял посадничество у Жирослава и выгнал его из города; князь Святослав Мстиславич не мог сделать того же с посадником Твердиславом, потому что вопреки условию хотел лишить его должности без вины; в описываемое время Александр Невский настоял на том, чтоб посадник Анания лишен был должности; брат Невского Ярослав требовал, чтоб трое бояр были лишены должности; новгородцы упросили его простить этим людям и удовольствоваться тем, что должность тысяцкого отдана была по его воле человеку, ему преданному. От начала XV века дошло до нас иностранное известие (Ланноа), что посадники и тысяцкие менялись ежегодно. Мы видим, что великие князья посылают в Новгород своих наместников; какое же было значение этих лиц? Под 1342 годом летописец указывает нам наместника великокняжеского Бориса, который вместе с владыкою Василием примирил враждующие стороны; под 1375 годом встречаем другое известие о наместнике: новгородцы, желая упросить владыку Алексея, чтоб он не оставлял епископии, стали вечем на дворе Ярослава и послали с челобитьем к владыке с веча наместника великокняжеского Ивана Прокшинича, посадника, тысяцкого и других многих бояр и добрых мужей; здесь, как и следует ожидать, наместник занимает место выше городских сановников. В описываемое время, когда попадаются известия о довольно значительных войнах новгородцев с шведами, ливонскими немцами, Литвою, войнах, которые объявлялись формально и оканчивались мирными договорами, можно усмотреть степень участия князя или наместника его во внешних сношениях, в решениях относительно войны и мира. Под 1242 годом встречаем известие, что после Ледового побоища немцы прислали в Новгород за миром с поклоном, без князя (Александра), и мир был заключен. Под 1256 годом встречаем любопытное известие, что Александр Невский выступил в поход с своими полками и новгородскими, причем новгородцы не знали, куда, на какой народ князь идет, — знак, что Александр не объявлял на вече о походе, не спрашивал согласия граждан на него. Ореховский договор со шведами, заключенный в 1323 году, начинается так: «Я, князь великий Юрий, с посадником Варфоломеем, тысяцким Аврамом и со всем Новгородом докончал с братом моим, свейским королем». Во времена московских князей, предоставивших Новгород самому себе, дававших литовским князьям право показнить новгородцев, если они сгрубят им, в это время, разумеется, вече получило большую свободу в определении своих внешних отношений: так, видим, что когда шведский король Магнус прислал в Новгород с требованием принять католицизм, грозя в противном случае войною, то в совещании по этому случаю видим владыку посадника, тысяцкого и всех новгородцев — о наместнике великокняжеском не упомянуто; а при заключении договора с князем Михаилом Александровичем тверским новгородцы вносят условие, чтобы великий князь без новгородского слова не замышлял войны. Но при этом князь не терял своего участия во внешних сношениях: в 1420 году Орден прислал послов в Новгород с предложением назначить съезд для мирных переговоров. В это время в Новгороде жил князь Константин Димитриевич, рассорившийся с братом, великим князем Василием; новгородцы приняли его в честь, дали ему пригороды, бывшие прежде за литовскими князьями, кроме того, по всей волости Новгородской сбор пошлины, называемой коробейщиною, но в то же время в Новгороде находился и наместник великого князя Василия, князь Федор Патрикеевич, и вот, по словам летописца, немецкие послы условились с князем Константином и со всем Великим Новгородом, что быть на съезд самому магистру, а князю Константину и новгородцам послать своих бояр, вследствие чего были посланы на съезд наместник великокняжеский князь Федор Патрикеевич, боярин князя Константина — Андрей Константинович, двое посадников и трое бояр новгородских. Наконец, из дошедших до нас договорных грамот новгородцев с Любеком и Готским берегом одна, относящаяся к концу XIII или началу XIV века, написана от имени великого князя Андрея, посадника, тысяцкого и всего Новгорода; в ней сказано, что гости будут на божиих руках, княжеских и всего Новгорода; другая грамота, относящаяся ко второй половине XIV века, половине московской, или наместнической, написана от имени архиепископа, посадника, тысяцкого и всего Новгорода.
Из двенадцати смут в Новгороде, о которых упоминает летописец в период от 1054 до 1228 года, только две не были в связи с княжескими переменами: восстание концов вследствие бегства Матея Душильчевича в 1218 году и восстание на владыку Арсения в 1228 году. В период от 1228 до 1462 года летописец упоминает 21 раз о смутах, из которых только четыре были в связи с княжескими отношениями. Большею частию новгородцы восстают на своих сановников, причем нельзя не усмотреть борьбы двух сторон, стороны лучших и стороны меньших людей. Мы видели, что и в период от 1054 до 1228 года посадники избирались обыкновенно из одного известного круга знатных фамилий; если при избрании в другие должности следовали тому же обычаю, то легко понять, какое значение должны были получить знатные фамилии, какие общие цели должны были они преследовать и какие волнения в городе должна была производить вражда некоторых из них друг с другом. Мы видели, к каким явлениям повела распря Степана Твердиславича с Водовиком в 1230 году; в 1255 г. лучшие люди составляют совет — побить меньших и ввести князя на своей воле; на разделение интересов обеих сторон летописец указывает также в известии о наложении дани татарской; то же самое видим и в смуте 1418 года. Но здесь рождается вопрос о происхождении бояр новгородских: было ли это название наследственным в некоторых фамилия или нет? Известно, что в нашей древней истории никогда и нигде боярское звание не было наследственным; боярами назывались старшие члены дружины, думцы, советники князя, который возводил в это звание, давал это значение или сыновьям своих старых бояр и дружинников вообще смотря по мере их достоинства, или людям, вновь вступающим в дружину смотря опять по достоинству и по разным другим условиям: разумеется, происхождение от знаменитого и любимого князем боярина давало его сыну большее право и легкость к достижению того же звания; но в случае нужды и детские могли стать боярами, как обещал сделать князь Владимир Мстиславич при известном случае. Но мы должны строго различать в источниках название боярина в значении старшего члена дружины, название, употребляющееся в противоположность с названиями других младших членов дружины, и то же самое название, употребленное в общем смысле, в смысле знатных, больших людей, в смысле дружины вообще, с противоположением ей всего остального народонаселения, людей простых, черных. Так, и в Новгородской летописи название бояр употребляется в общем смысле знатных людей, вячших, в противоположность меньшим, простым. Под именем бояр, или больших, вячших людей, в Новгороде разумеются все правительственные лица, как отправляющие свою должность, так и старые, члены всех тех знатных фамилий, которые успели сосредоточить в своем кругу правительственные должности. Сын посадника имел важное значение, как сын посадника, как сын при этом знаменитого, могущественного по своему влиянию человека, и вследствие этого принадлежал к числу больших, знатных людей, бояр; назывался боярином в отличие от обыкновенного, простого человека, а не потому он назывался так, что имел особый сан боярина или принадлежал к сословию бояр. Татары, боясь волнения народного в Новгороде, просят князя Александра, чтоб он приставил к ним сторожей, и князь велит стеречь их сыну посадничьему и всем детям боярским; потом, по смерти Александра Невского, новгородцы послали за братом его Ярославом сына посадничьего и лучших бояр.
Слово бояре в общем значении лучших, знатных людей, противополагаемых простым людям, употребляется не в одной Новгородской, но и во всех других летописях; понятно, что в других княжествах под именем бояр обыкновенно члены дружины противополагаются всему остальному народонаселению. Так, под 1315 годом летописец говорит, что князь Афанасий Данилович пошел из Новгорода в Торжок с новгородскими боярами без черных людей, при описании усобиц в Твери говорится, что тяжко было боярам и слугам, тяжко было и черным людям. О Димитрии Донском сказано, что он, желая предупредить Михаила тверского, привел по всем городам к присяге бояр и черных людей. При описании Раковорской битвы новгородский летописец говорит, что много пало добрых бояр, а иных черных людей без числа. Встречается и старинное название люди в значении простых, черных людей и в противоположность знатным, боярам, дружине вообще; так, говорится, что тверской князь Михаил Александрович, пожегши Дмитровские посады, волости и села, бояр и людей привел пленными в Тверь, а в Волынской летописи встречаем название простых людей в противоположность боярам. Наконец, в противоположность дружине все остальное народонаселение носит название земских людей. Таким образом, в противоположность князьям все не князья были смерды, черные люди; в противоположность боярам и дружине вообще все остальное народонаселение также носило название простых, черных людей; из этого народонаселения будут выделяться новые высшие разряды, или сословия, и все остальные низшие в отношении к этим новым разрядам будут называться также черными людьми. Так, в Новгороде при подробном перечислении слоев городового народонаселения после бояр встречаем житых людей, значительных по своему богатству, людей, которые, не принадлежа к городовой аристократии, к лицам и фамилиям правительственным, не принадлежали также и к купцам, ибо не занимались торговлею. За житыми людьми, или мужами, следуют купцы и, наконец, черные люди; под 1398 годом летописец говорит, что ко владыке новгородскому пришли бить челом посадники, бояре, дети боярские, житые люди и купеческие дети; иногда житые люди помещаются после купцов. Те же самые части городового населения, кроме житых людей, видим и во всех других городах Северо-Восточной Руси: когда князь Юрий Ярославич обновил запустелый Муром и поставил в нем свой двор, то ему подражали в этом бояре, вельможи, купцы и черные люди. В Москве купцы уже разделяются на гостей и суконников; московские князья в договорах своих условливаются обыкновенно гостей, суконников и городских людей блюсти вместе и в службу их не принимать. Последнее условие объясняется тем, что гости, суконники и вообще городские люди были люди данные, или тяглые, и позволение переходить им в дружину лишало бы князей главного источника доходов, лишало бы их средств платить выход в Орду. После, в XVII веке, мы увидим, какой страшный ущерб в московских финансах был произведен стремлением тяглых городских людей выйти из податного состояния вступлением в службу или зависимость от духовенства, бояр и служилых людей и какие сильные меры употребляло правительство для воспрепятствования этому выходу. То же самое побуждение заставляло князей и в описываемое время условливаться не принимать в службу данных людей, ни купцов, ни черных людей, ни численных, или числяков, и земель их не покупать; если же кто купил подобные земли, то прежние владельцы должны выкупить их, если могут, если же не будут в состоянии выкупить, то покупщики должны потянуть к черным людям; если же не захотят тянуть, то лишаются своих земель, которые даром переходят к черным людям, — распоряжение, тождественное с позднейшими распоряжениями, по которым беломестцам, людям нетяглым, запрещалось покупать земли тяглых людей. То же самое побуждение заставляло московских князей условливаться не держать в Москве закладней и не покупать человека с двором; князья обязываются также не покупать земель ордынцев и делюев, которые должны знать свою службу, как было прежде, при отцах. Под именем делюев разумеются всякого рода ремесленные и промышленные люди, поселенные на княжих землях; ордынцами же называются пленники, выкупленные князьями в Орде и поселенные также на княжих землях.
Городское тяглое население по-прежнему разделялось на сотни: новгородцы говорят в своих грамотах, что купец должен тянуть в свое сто, а смерд в свой погост; здесь под смердом разумеется сельский житель. Московские князья в своих договорах говорят о черных людях, которые тянут к сотникам; иногда же говорят о черных людях, которые тянут к становщику: и здесь надобно, думаем, понимать так, что в первом случае говорится о городских людях, а во втором — о сельских. Сотник, или сотский, удерживает прежнее значительное положение свое в Новгороде; в начале договорных грамот с князьями говорится, что шлется князю благословение от владыки, поклон от посадника, тысяцкого и всех сотских. Но если купцы и вообще горожане тянули к своим сотским, то сотские должны были тянуть к тысяцкому; великий князь в договорах с удельными выговаривает, чтоб московская рать по-прежнему выступала в поход под его воеводою и чтоб князья не принимали к себе никого из этой рати; последнее условие показывает нам, что эта рать состояла из горожан; мы знаем также, что имя воеводы давалось преимущественно тысяцкому. Кроме собственных горожан, тянувших в городские сотни, могли жить в городе на своих дворах холопи и сельчане княжеские: так, Димитрий Донской условливается с Владимиром Андреевичем серпуховским послать в город (Москву) своих наместников, которые должны очистить холопей их и сельчан; от этого происходило, что в Москве находились дворы, которые тянули к селам.
На вятское устройство могут указать нам только первые строки послания митрополита Ионы, который обращается к троим воеводам земским, ко всем ватаманам, подвойским, боярам, купцам, житым людям и ко всему христианству.
В городовом быту Юго-Западной Руси до литовского владычества самым замечательным явлением был приплыв чуждого народонаселения — немцев, жидов, армян. Под 1259 годом волынский летописец сообщает нам любопытное известие о построении и населении города Холма: однажды князь Даниил Романович, охотясь, увидел красивое и лесное место на горе, окруженной равниною (полем): место ему полюбилось, и он построил сперва на нем маленькую крепость, а потом другую, большую и начал призывать отовсюду немцев и русских, иноязычников и поляков, и набежало много всяких ремесленников от татар: седельники, лучники, тулники, кузнецы, медники, серебряники, закипела жизнь, и наполнились дворами окрестности города (крепости), поле и села. Князь Мстислав Данилович для выслушания завещания брата своего Владимира Васильевича созывает во Владимире Волынском горожан (местичей) — русских и немцев; на похоронах Владимировых плакали немцы, сурожцы и жиды. Во время литовского владычества жиды получили большие льготы; по грамоте Витовтовой, данной в 1388 году, за убийство, нанесение раны, побоев жиду виноватый отвечает так же, как за убийство, раны, побои, нанесенные шляхтичу; если христианин разгонит жидовское собрание, то наказывается по обычаю земскому и все его имущество отбирается в казну; за оскорбление, нанесенное школе жидовской, виноватый платит великокняжескому старосте два фунта перцу. Жида можно заставить присягнуть на десяти заповедях только при важном иске, где дело идет не меньше как о 50 гривнах литого серебра; в других же случаях жид присягает перед школою, у дверей. Жида-заимодавца нельзя заставить выдать заклад в субботу. Если христианин обвинит жида в убийстве христианского младенца, то преступление должно быть засвидетельствовано тремя христианами и тремя жидами добрыми; если же свидетели объявят его невинным, то обвинитель должен потерпеть то же наказание, какое предстояло обвиненному. Во время литовского владычества города русские стали получать право немецкое, магдебургское. Ставши королем польским, Ягайло немедленно, в 1387 году, дал Вильне магдебургское право; великий князь Сигизмунд Кейстутович в 1432 году подтвердил это пожалование грамотою на русском языке: вследствие этого жители Вильны, как римской, так и русской веры, высвобождались из-под ведомства воевод, судей и всяких чиновников великокняжеских и во всех делах расправлялись перед своим войтом. От того же Сигизмунда жители Вильны, как ляхи, так и русы, получили право безмытной торговли по всему княжеству Литовскому, весчую и другие пошлины в своем городе, а великий князь Казимир Ягайлович освободил их от обязанности доставлять подводы. В привилегии короля Казимира, данной литовским землям в 1457 году, городские жители сравнены в правах с князьями, панами и боярами, кроме права выезжать за границу и кроме управы над подвластными людьми. Старый Полоцк, имевший одинакий быт с Новгородом Великим, сохраняет этот быт или по крайней мере очень заметные следы его и при князьях литовских. Так, видим, что он заключает договоры с Ригою, с магистром ливонским и привешивает к этим договорам свою печать. Король Казимир в своей уставной грамоте Полоцку говорит: «Приказываем, чтобы бояре, мещане, дворяне городские и все поспольство жили в согласии и дела бы наши городские делали все вместе согласно, по старине, а сходились бы все на том месте, где прежде издавна сходились; и без бояр мещанам, дворянам и черни сеймов не собирать». Для сбора денег на короля устроен был в Полоцке ящик за четырьмя ключами: ключ боярский, ключ мещанский, ключ дворянский и ключ поспольский; для хранения ключей избирались из всех этих сословий по два человека добрых, годных и верных, которые один без другого ящика не отпирали. Кто были эти дворяне? Без сомнения, служня прежних полоцких князей.
Внешний вид русского города не разнился от внешнего вида его в прежде описанное время. В Москве явилась каменная крепость (кремль) только в княжение Димитрия Донского; мы видели, как во время Тохтамышева нашествия москвичи хвалились, что у них город каменный, твердый и ворота железные. В 1394 году задумали в Москве копать ров от Кучкова поля в Москву-реку: много было людям убытка, говорит летописец, много хором разметали, много трудились — и ничего не сделали. Через пять лет после заложения московского кремля заложен был и каменный кремль нижегородский. Заложение обширной крепости в Твери летописец приписывает еще св. Михаилу Ярославичу; но под 1368 годом встречаем известие, что в Твери срубили деревянную крепость и глиною помазали; потом князь Михаил Александрович велел около крепостного вала выкопать ров и вал засыпать от Волги до Тмаки, а в 1394 году тот же князь велел рушить обветшалую стену и тут же рубить брусьем. Как видно, кремль Донского был единственною каменною крепостью во всем Московском княжестве; в Серпухове князь Владимир Андреевич построил крепость дубовую. Гораздо более известий о городских постройках встречаем в летописях новгородских и псковских: в 1302 году заложена была в. Новгороде каменная крепость; в 1331 владыка Василий заложил город каменный от Владимирской церкви до Богородичной и от Богородичной до Борисоглебской, и в два года строение было окончено; а юрьевский архимандрит Лаврентий поставил стены около своего монастыря в сорок сажен, с заборалами; в 1334 году владыка покрыл свой каменный город, а в следующем году заложил острог каменный от Ильинской церкви к Павловской. В 1372 году выкопали ров около Людина конца, Загородья и Неревского конца; в 1383 выкопали ров около Софийской стороны, к старому валу; в 1387 сделали вал около Торговой стороны. В 1400 владыка Иоанн заложил каменный детинец. Иностранному путешественнику Ланноа (в начале XV века) Новгород показался удивительно огромным, но дурно укрепленным; Псков, по его отзыву, укреплен был гораздо лучше. Действительно, мы часто встречаем известия о городовых постройках в Пскове: в 1309 году здесь заложена была стена плитяная от Петропавловской церкви к Великой-реке; в 1374 году псковичи заложили четвертую стену плитяную от реки Псковы до Великой, подле старой стенки, которая была с дубом немного выше человеческого роста, а через год поставили два костра каменных на торгу; в 1387 году поставили три каменных костра у новой стены на приступе; в 1394 выстроили перши, или перси; в 1397 четыре костра каменных; в 1399 заложена новая стена с тремя кострами; в следующем году поставлены два новых костра, а в 1401 году пристроили новую стену к старой подле реки Великой; в 1404 заложили новую стену каменную подле реки Псковы и старой стены, толще и выше последней, и покрыли ее; в 1407 выстроили стену против персей от гребли сторожевой избы толще и выше; в 1417 наняли мастеров, выстроили стену и поставили костер: в Петров пост кончили строение, а в Успенский оно упало; в 1420 поставили новый костер и выстроены были новые перши: строили их 200 человек, которые взяли у Пскова за работу 1000 рублей, да тем, которые плиту обжигали, дали 200 рублей; но через три года строение распалось. В 1452 году урядили новую стену у першей и в ней 5 погребов; в 1458 надделали над старою стеною новую и дали за это мастерам полтораста рублей. Кроме самих Новгорода и Пскова в их волости видим и несколько других каменных городов: Копорье, Орешек, Ямский город, Порхов, Изборск, Гдов; как легко и скоро строили деревянные крепости, видно из известия под 1414 годом, что псковичи поставили город Коложе в две недели; деревянную московскую крепость Калиты начали рубить (строить) в ноябре и кончили в начале весны следующего 1338 года.
В Новгороде от 1228 до 1462 года было выстроено не менее 150 церквей, включая монастырские и исключая поставленные на месте старых, обветшалых; из этого числа не менее 100 каменных; в период предшествовавший, как мы видели, было построено около 70 церквей, и так как число церквей, построенных при св. Владимире и Ярославе I, нельзя простирать далеко за 20, то число всех церквей новгородских в половине XV века можно полагать около 230; любопытно, что в продолжение первых 42 лет — от 1228 до 1270 года — летописец упоминает о построении только двух церквей в Новгороде. Во Пскове в описываемое время построено было 35 церквей, из них 23 каменные, две деревянные и о десяти неизвестно. В Москве летописец упоминает о построении только пятнадцати каменных церквей: из этого видно, как отстал главный город Северо-Восточной Руси от Новгорода и даже от Пскова; о количестве церквей московских в половине XIV века можно судить по известию о пожаре 1342 года: сказано, что погорел город Москва весь и церквей сгорело 18. В Нижнем Новгороде в конце XIV века было 32 церкви. Упоминаются мостовые в Пскове: например, в 1308 году посадник Борис замыслил помостить торговище, и помостили, и было всем людям хорошо, заключает летописец; в 1397 году снова помостили торговище; но мы видим, что от Пскова или Новгорода никак нельзя заключать к другим городам, да и во Пскове мостили только торговую площадь, где было беспрерывное стечение народа, для которого, разумеется, было хорошо, когда он не был принужден стоять по колена в грязи. Эта мостовая была, разумеется, деревянная, ибо каменной не было здесь и в XVII веке. В Новгородской и Псковской летописях находим известие о построении мостов с некоторыми подробностями: например, в 1435 году наняли псковичи наймитов сорок человек строить новый мост на реке Пскове; балки должны были доставить наймиты сами, а рилини, городни и дубья были псковские; наймитам заплачено было 70 рублей; в 1456 году намостили мост большой через реку Пскову и дали мастерам 60 рублей, да потом еще прибавили 20. Из городских частей упоминаются в Новгороде концы, улицы, полуулицы, улки.
Что касается до внешнего вида юго-западных русских городов, то мы знаем отзыв венгерского короля о Владимире Волынском, что такого города не находил он и в немецких землях; городские стены и на юге, как на севере, утверждались пороками и самострелами. В Холме при Данииле Романовиче среди города была построена башня высокая, с которой можно было стрелять по окрестностям, основание ее было каменное, вышиною 15 локтей, а сама была построена из тесаного дерева и выбелена, как сыр, светилась на все стороны; подле нее находился колодезь, глубиною в 35 сажен. В поприще от города находился столп каменный, а на нем орел каменный изваян, высота камню 10 локтей, с головами же и подножками −12.0 князе Владимире Васильковиче летописец говорит, что он много городов срубил; между прочим, в Каменце поставил столп каменный, вышиною в 17 сажен, так что все удивлялись, смотря на него. Столица великого княжества Литовского, Вильна, в начале XV века состояла из дурных деревянных домов, имела деревянную крепость и несколько кирпичных церквей.
Так как и в описываемое время, кроме стен и церквей, остальное строение в русских городах было почти исключительно деревянное, то и теперь пожары должны были свирепствовать по-прежнему. О московских пожарах летопись упоминает в первый раз под 1330 годом; в 1335 году Москва погорела вместе с некоторыми другими городами; в 1337 был новый большой пожар, причем сгорело 18 церквей; после пожара пошел сильный дождь, и что было вынесено в погреба и на площади, то все потонуло. В 1342 подобный же пожар; в 1357 Москва сгорела вся с 13 церквами; в 1364 году загорелась Москва во время сильной засухи и зноя, поднялась буря и разметала огонь повсюду; этот пожар, начавшийся от церкви Всех святых, слыл большим; в 1388 сгорела почти вся Москва; в 1389 сгорело в Москве несколько тысяч дворов; подобный же пожар в 1395 году; потом упоминается о пожаре в Москве в 1413, 1414, 1415, в 1422, 1441; в 1445 знаменитый пожар после Суздальского бою; в 1453 выгорел весь кремль; в 1458 сгорело около трети города. Таким образом, в 130 лет 17 больших пожаров — по одному на 7 лет. В Новгороде в 1231 году сгорел весь Славенский конец; пожар был так лют, говорит летописец, что огонь ходил по воде через Волхов; в 1252 году опять погорело Славно; в 1261 сгорело 80 дворов; в 1267 сгорел конец Неревский, причем много товара погорело на Волхове в лодьях, все сгорело в один час, и многие от того разбогатели, а другие многие обнищали; в 1275 погорел торг с семью деревянными церквами, четыре каменные сгорели да пятая немецкая; в 1299 году ночью загорелось на Варяжской улице, поднялась буря, из Немецкого двора перекинуло на Неревский конец, занялся большой мост, и была великая пагуба: на Торговой стороне сгорело 12 церквей, в Неревском конце — 10. В 1311 году было три сильных пожара: сгорело 9 церквей деревянных, 46 обгорело; потом упоминается сильный пожар под 1326 годом; такой же — под 1329, 1339; в 1340 году упоминается об одном из самых лютых пожаров: между прочим, погорел владычный двор и церковь св. Софии, из которой не успели вынести всех икон; большой мост сгорел весь по самую воду; всех церквей сгорело 43, по другим известиям — 50, а людей погибло 70 человек; по иным известиям, сгорело 48 церквей деревянных и упало три каменные. В 1342 году, во время большого пожара, сгорело три церкви и много зла случилось; люди не смели жить в городе, перебрались на поле, а иные жили по берегу в судах, весь город был в движении, бегали больше недели, наконец, владыка с духовенством замыслили пост и ходили со крестами по монастырям и церквам. В 1347 году погорело шесть улиц; в 1348 два пожара: во второй горело на пяти улицах, сгорели 4 деревянные церкви; в 1360 погорел Подол с Гончарским концом, причем сгорело семь деревянных церквей; в 1368 году был пожар злой, по выражению летописца: погорел весь детинец, владычный двор, церковь св. Софии сгорела, часть Неревского конца и Плотницкий конец весь, а в следующем году погорел конец Славенский; через год новый пожар: погорел весь Подол и некоторые другие части города; в 1377 году сгорело семь церквей деревянных и сгорели три каменные; в 1379 сгорело 8 улиц и 12 церквей; в 1384 был пожар в Неревском конце, сгорело две церкви; в следующем году сгорело два конца — Плотницкий и Славенский, весь торг; каменных церквей сгорело 25, деревянных 6; начался пожар в середу утром, горело весь день и ночь и в четверг все утро, людей сгорело 70 человек. В 1386 году сгорел конец Никитиной улицы; в 1388 году погорела Торговая сторона: сгорело 24. церкви и погибло 75 человек. В 1391 сгорело 8 деревянных церквей, по другим известиям — 15, сгорело 3 каменные, по другим известиям — семь, людей погибло 14 человек; в том же месяце погорел весь Людин конец с семью деревянными церквами и четырьмя каменными; в 1394 погорел владычный двор с околотком, сгорело 2 церкви деревянные и 8 каменных сгорело; в 1397 погорел берег; в 1399 был пожар в Плотницком конце, Славенский сгорел кесь, сгорело 22 каменные церкви, сгорела одна деревянная; в 1403 году опять погорела часть Плотницкого конца, а Славенский сгорел весь, причем сгорело 15 каменных церквей, по другим известиям, каменных — 7, а деревянных — две; в 1405 — два пожара: на Яневой улице сгорело 15 дворов, потом погорел Людин конец, часть Прусской улицы, часть детинца, сгорело 5 деревянных церквей и одна каменная, сгорело каменных 12, причем погибло 30 человек; в 1406 погорел княжой двор, а в следующем году погорел Неревский конец, сгорело 12 церквей каменных, и в том числе св. Софии, сгорело 6 деревянных; в 1414 погорел Неревский конец, пять деревянных церквей сгорело, 8 каменных сгорело; в 1419 погорело два конца — Славенский и Плотницкий с 24 церквами; в 1424 погорела Торговая сторона и Людин конец весь; в 1434 погорели два конца; в 1442 было три сильных пожара в одном месяце. Таким образом, в Новгороде в описываемое время приходилось по одному сильному пожару на 5 лет. Под 1391 годом встречаем в летописи известие о средстве, которое придумали новгородцы для предупреждения пожаров: после большого пожара, бывшего в этом году, они взяли у св. Софии с полатей десять тысяч серебра, скопленных владыкою Алексеем, и разделили по 1000 рублей на каждый конец: на эти деньги поставили костры каменные по обе стороны острога у всякой улицы. Во Пскове упоминается десять больших пожаров, в Твери — семь, два-в Смоленске, два — в Торжке и по одному — в Нижнем, Старице, Ростове, Коломне, Муроме, Корельском городке, Орешке, Молвотичах. Что касается народонаселения городов, то под 1230 годом говорится, что в Смоленске погибло от мору 32000 человек; в Новгороде в 1390 году, по одному иностранному известию (Кранца), погибло от мору 80000 человек; в Москве во время Тохтамышева взятия, по одним известиям, погибло 24000 человек, по другим — вдвое меньше.
Земельные участки, принадлежащие к городу, назывались его волостями, а совокупность всех этих участков называлась уездом, название уезда происходит от способа, или обряда, размежевания, который назывался разъездом, межевщик — разъезжиком, или заездником, межевать — разъезжать, следовательно, все, что было приписано, примежевано к известному месту, было к нему уехано, или заехано, составляло его уезд, что было отписано, не принадлежало к нему, было отъехано, составляло волости отъездные. Но уездом называлась не одна совокупность мест, волостей, принадлежавших городу: такое же название могла носить и совокупность мест или земель, принадлежавших к известному селу, и действительно, мы встречаем село с уездом. В правительственном отношении уезд разделялся на волости, волости на станы, станы на околицы; населенные места в уезде носили различные названия: встречаем городки, слободы, слободки, села, селца, деревни, починки села, новоселки, встречаем села, принадлежащие к слободкам, села в слободах, деревни, принадлежащие к селам, к починкам. Известно, как обширна была волость Новгорода Великого; по давно утвердившемуся в нашей науке мнению, Новгородские волости исстари делились на пять больших частей, или пятин, которые соответствовали разделению Новгорода на пять концов, так что жители каждой пятины ведались у старосты того городского конца, к которому их пятина принадлежала. Об этом прямо и ясно говорит Герберштейн; из русских источников, в житии св. Саввы Вишерского читаем, что преподобный, имея нужду в земле для построения монастыря, посылал для испрошения этой земли в Славенский конец. Сохранились даже в списках и грамоты, данные правлением конца Вишерскому монастырю на земли, концу принадлежавшие. Здесь могут возразить, что в означенных грамотах дело идет не о пятинных отношениях к концу, а просто о землях, находившихся недалеко от Новгорода (в 7 верстах) и принадлежавших Славенскому концу. Но известно, что области пятин, как, например, Обонежской (в которой находились Вишерские земли), начинались непосредственно от Новгорода, что в Обонежской пятине были погосты, находившиеся еще ближе к Новгороду, чем Вишерские земли, например Деревяницкий, Волотовский.
И в описываемое время видим, что князья и вообще землевладельцы стараются увеличивать народонаселение льготами, которые они дают пришлым людям: в княжение Димитрия Донского какой-то Евсейка вздумал переселиться из Торжка в великокняжескую вотчину, на Кострому, и великий князь освободил его от всех податей, кроме оброка по 5 куниц на год; кроме того, приказал его блюсти дяде своему Василию тысяцкому. При уступке земельного участка монастырю или какому-нибудь частному лицу князья обыкновенно помещают в своих жалованных грамотах то условие, что если землевладелец населит данный участок, то население освобождается на несколько лет от всех податей или тягостей, причем различаются два случая: если землевладелец перезовет на свой участок прежде живших на нем людей, старожилцев, или перезовет выходцев из других княжеств, инокняженцев : для последних льгот было больше, давалась им свобода от всех податей на двойное количество лет в сравнении с первыми, обыкновенно на десять лет вместо пяти; в случае успешного заселения данного участка землевладелец получал новые льготы, новые награды; так, например, монахи Кириллова монастыря за то, что полученную ими пустошь распахали, людей собрали, селце и деревни нарядили, получили от великого князя Василия Васильевича льготу: никому из чиновников не велено было ездить на это селце и деревни и останавливаться в них, брать кормы, проводников, подводы. Условия, на которых пришлые люди поселялись на пустых участках, разумеется, зависели от взаимного соглашения их с землевладельцами: они могли обрабатывать землю за известную плату от владельца, по найму, и назывались наймитами, могли пользоваться землею, уплачивая владельцу ее половину собираемых произведений, и потому назывались половниками, треть произведений — почему назывались третниками, крестьянин, занявший при поселении деньги у землевладельца, назывался серебряником, наконец, встречаем название рядовых людей — от какого-нибудь, нам неизвестного, ряда, или договора. Мы видим из княжеских грамот, что эти люди переходили с одной земли на другую, из одного княжества в другое, перезывались; понятно, что самые льготы, которые они получали при заселении пустых участков, побуждали их к переходам: ибо, живя на одном месте, по истечении известного срока, например десяти лет, они лишались льгот, и им выгодно было перейти на другое место, заселив которое они получали опять льготы. Впрочем, видим уже ограничение произвольного перехода сирот, или хрестьян (так называлось тогда сельское народонаселение), определением срока для него: сирота мог оставлять землю, отказываться, только осенью, по окончании полевых работ, именно за две недели до Юрьева дня и неделю спустя после Юрьева дня осеннего, причем серебряники должны были заплатить свое серебро. Потом видим запрещение перехода или перезыва крестьян в виде льготы для известного землевладельца: так, например, великий князь Василий Васильевич пожаловал игумена Троицкого Сергиева монастыря и братию, запретив переход крестьянам-старожилцам из монастырского села Присек и деревень, к нему принадлежащих. Дальнейшим ограничением было запрещение землевладельцам, которых земли были освобождены от общего княжеского суда и пошлин, принимать к себе тяглых волостных людей, тянувших судом и пошлинами к князю, они должны были довольствоваться только перезывом инокняженцев: так, Иоанн Калита запретил юрьевскому архимандриту принимать на свои земли тяглых волоцких людей и выходцев из Московского княжества; так, великий князь Василий Димитриевич постановил это условие при позволении митрополиту Фотию купить деревню в волости Талше. Наконец, иногда князь не только позволял известному землевладельцу не отпускать от себя крестьян, но давал право возвращать и тех, которые прежде вышли: так, великий князь Василий Васильевич дал это право игумену Троицкого Сергиева монастыря относительно людей, вышедших из монастырских сел в Углицком уезде. Что же касается до отношений переходного сельского народонаселения к землевладельцам, то мы знаем, что некоторым из последних князья жаловали право суда над поселенными на их землях людьми, кроме душегубства и суда смесного; в последнем случае землевладельцы эти судили вместе с наместниками и волостелями княжескими или их тиунами; иногда жаловалось право суда, кроме душегубства, разбоя и татьбы с поличным.
Но подле этого переходного сельского народонаселения мы видим народонаселение несвободное, принадлежащее землевладельцам; так, в жалованных грамотах землевладельцам отличаются люди, купленные ими, от тех, кого они перезовут, или старожилцы и пришлые люди отличаются от окупленных; князья в своих договорах отличают холопей своих от сельчан, говорят о своих бортниках и оброчниках купленных, о людях купленных, о людях деловых, которых они прикупили или за вину взяли себе, о людях полных (рожденных в холопстве), купленных грамотных (отдавшихся добровольно в холопство по кабальным грамотам). Из зависимых людей упоминаются также закладни, или закладники, которые на известных условиях заложились за Другого, так как главным побуждением к закладничеству было желание освободиться от повинностей, лежавших на свободном и самостоятельном человеке, то князья и условливаются не держать закладней в городе (Москве). Таким образом, мы должны отличать в описываемое время людей свободных и самостоятельных, людей несамостоятельных (каковы были закладни) и, наконец, людей несвободных, которые могли быть вечно или временно несвободны смотря по тому, родились ли они в несвободном состоянии, были куплены, попались в плен или отдались добровольно в холопство на ограниченное число лет. Для первых встречаем название людей полных, челяди дерноватой, выражение: послать на отхожую — значило освободить подобных людей. Замечательно, что вместо человек вольный говорилось: «Человек великого князя». Что касается положения холопа, то новгородцы в своих договорах требуют, чтобы донос холопа, или раба, на господина не имел силы и чтобы судьи не судили холопа и половника без господаря.
Говоря о разных слоях народонаселения в древней Руси, мы не можем обойти вопроса о том: кто и как мог владеть земельною собственностию? Кроме людей служилых и духовенства в числе землевладельцев видим и гостей: под 1371 годом находим известие, что в Нижнем Новгороде был гость Тарас Петров, который выкупил из плена своею казною множество всяких чинов людей и купил себе вотчину у великого князя, шесть сел за рекою Кудьмою. Но значение гостя в летописи не определено: иногда гости употребляются вообще в смысле торговых людей, купцов, иногда в значении лучших, богатейших купцов; в новгородских памятниках гости не составляют особого разряда, везде видим только купцов. Но естественно, что только богатейшие купцы, гости, могли приобретать земельную собственность, ибо они одни только по своим средствам могли, не оставляя торговли, заниматься и сельским хозяйством, тогда как купцы незначительные не были в состоянии в одно время и торговать в лавке и жить в селе. Кроме того, столкновение государственных интересов должно было уже в описываемое время вести к тому, что купцам нельзя было владеть земельною собственностию, ибо всякий землевладелец должен был служить государству, а купец был человек данный, плативший в казну деньги с своего промысла; если купец становился землевладельцем, то он относительно государственных требований должен был совмещать в себе два характера: человека служилого и человека данного; но понятно, что он не мог удовлетворить вместе этим двум требованиям; мало того, мы видели, что по финансовым требованиям он не мог бросить торга и перейти в служилые люди, ибо князья клялись друг другу не принимать к себе в службу торговых людей. Все землевладельцы необходимо должны были перейти в служилые люди, ибо государство не хотело между служилыми и промышленными людьми признавать никакого другого разряда: так, после, по Уложению, дети неслужилых отцов, купившие вотчины, должны были записаться в царскую службу; в противном случае вотчины отбирались у них в казну. Класса землевладельцев, живущих на своих землях, не могло образоваться в описываемое время, ибо и теперь, как прежде, продолжалась постоянная колонизация северо-восточных пространств, постоянное переселение, брожение; земледельцу невыгодно было оставаться долго на одном месте по самому качеству почвы на северо-востоке, которая нигде не обещала продолжительного плодородия; чрез несколько времени после первого занятия, после выжиги леса, требовала уже больших трудов, и земледельцу выгодно было оставлять ее и переходить на новую почву. Кроме того, во все продолжение древней русской истории мы видим стремление менее богатых, менее значительных людей закладываться за людей более богатых, более значительных, пользующихся особенными правами, чтобы под их покровительством найти облегчение от повинностей и безопасность. Стремление это мы видим и в других европейских государствах в средние века; оно естественно в новорожденных обществах, при отсутствии безопасности, когда правительство, законы еще не так сильны, чтоб дать покровительство, безопасность всем членам общества. Таким образом, выгодно было земледельцам переходить на земли богатых и знатных землевладельцев, архиереев, монастырей, вельмож, ибо кроме вышеупомянутых льгот при первом поселении поселенцы пользовались еще льготами, заключавшимися в разных правах, которые имели те или другие землевладельцы, а главное — пользовались покровительством сильных людей. При обращении внимания на отличительную черту нашей древней истории, на колонизацию страны, легко решается вопрос о том, как произошла поземельная собственность и различные ее виды. Как только Северо-Восточная Русь выступает на историческую сцену, так мы видим в ней сильную колонизацию, происходящую под покровительством князей; если бы мы даже не имели определительных известий об этой колонизации, то мы необходимо должны были бы предположить ее, ибо история застает Северо-Восточную Русь финскою страной, а потом видим ее славянскою; следовательно, допустив даже, что финское народонаселение не исчезало, но ославянивалось, мы должны допустить сильную славянскую колонизацию. Но эта колонизация происходила не в доисторические времена, когда «живяху кождо с родом своим на своих местех»; она происходила на памяти истории, когда Северо-Восточная Русь составляла уже определенную область, княжество, где владела известная линия княжеская; следовательно, колонизация не могла происходить без ведома и влияния известного правительства. Ростов Великий существовал до призвания князей; ему принадлежала обширная, малонаселенная, но определенная область. Для потомков первых насельников, городских и сельских, земля находится в общем владении; на это указывает обычный способ владения землями, принадлежавшими общинам городским и сельским. Но остаются обширные ненаселенные пространства, никому не принадлежащие, т. е. принадлежащие городу Ростову, а в Ростове находится высшее правительственное лицо, князь, который управляет всею областью посредством своих чиновников, волостелей, следовательно, никакая дальнейшая перемена, никакие новые права и отношения не могут произойти без ведома, без распоряжения княжеского; положим, что сначала князь распоряжается в области не без ведома и участия старшего города, но, конечно, мы не имеем никакого права думать, чтобы после Андрея Боголюбского и Всеволода III князья распоряжались чем бы то ни было с ведома и согласия ростовцев. Прежде всего князья могли распоряжаться землею, принадлежащею их волости, отдавая ее в полное владение членам своей дружины с правом населять ее всякого рода людьми, вольными и невольными; могли распоряжаться землею отдавая ее духовенству; наконец, могли продавать ее богатым купцам, или гостям, подобным вышеупомянутому Тарасу Петрову, которые имели возможность населить купленную землю, — вот разные виды происхождения частной земельной собственности, вотчин. Но с одной стороны, мы видели, что для жителей городов и сел существовала исконная привычка смотреть на земли, принадлежавшие их городам и селам, как на общее достояние; земля принадлежала общине, а не отдельным членам ее; когда же община потеряла свое самостоятельное значение перед князем, то земля, естественно, стала государевою; с другой стороны, земли оставалось все еще много; как частные люди, землевладельцы старались населить принадлежавшие им участки, перезывая к себе отовсюду земледельцев; так точно старалось и правительство о населении остававшихся у него пустых земель. Являлись насельники, земледельцы и принимались с радостию; но каким же образом они селились? Они не покупали земель у правительства, ибо, во-первых, им не было никакой выгоды покупать, когда они могли пользоваться землею без покупки и потом, найдя землю неудобною, переселяться на новые места. Если подобные поселенцы оставались долго на занятых ими участках, то, разумеется, эти участки переходили к их детям безо всяких новых форм и сделок; но ясно, что как у правительства, так и у насельников сохранялось вполне сознание, что занятые последними земли не составляют их полной собственности, не суть их вотчины, не пожалованы им за службу, не куплены ими, но уступлены только в пользование, хотя правительству и выгодно, чтоб это пользование продолжалось как можно долее, переходило из рода в род. Вот происхождение так называемых черных, или государственных, земель. Что сказано о селах, то должно быть применено и к городам, ибо города населялись точно так же, как села. Известный промышленник селился в городе на отведенной ему от правительства земле, ставил двор, оставлял эту землю и двор в наследство детям, передавал их за деньги, продавал другому подобному себе лицу — правительство не вступалось, лишь бы только эта черная земля не сделалась белою, не перешла бы к кому-нибудь в виде полной частной собственности: отсюда все известные распоряжения о непокупке земель черных людей, т. е. о непереводе собственности государственной в частную.
Кроме повинностей, означенных выше в статье о доходах княжеских, в описываемое время встречаем известия о других обязанностях сельского народонаселения, например, об обязанностях город делать, двор княжой и волостелин ставить, коня княжого кормить, сено косить, на охоту ходить по приказанию ловчих княжеских (на медведя и на лося), давать корм, подводы и проводников князю, воеводам, наместникам, волостелям тиунам и всякого рода чиновникам и посланцам княжеским.
Кроме означенных слоев народонаселения в первый раз в описываемое время, именно в конце первой половины XV века, встречаем название казаков рязанских, которые пришли на помощь к рязанцам и москвичам против татарского царевича Мустафы; они пришли вооруженные сулицами, рогатинами и саблями.
Мы видели старание князей умножать народонаселение в своих княжествах; теперь обратим внимание на обстоятельства, препятствовавшие этому умножению, на бедствия — политические (войны междоусобные и внешние) и физические (голод, мор и другие). Мы видели на севере в описываемое время 90 усобиц, в продолжение которых Владимирская область (с Переяславлем, Костромою и Галичем) терпела 16 раз, Новгородская — 15, Московская — 14, Тверская — 13, Смоленская, Рязанская и Двинская — по 9 раз, Северская и Суздальско-Нижегородская — по 4, Ярославско-Ростовская — 3, Вятская — 2, Псковская — 1; таким образом, Владимирская область, более других терпевшая от усобиц, подвергалась опустошениям по одному разу почти в 15 лет, относительно же всей Северной России придется по одной войне с лишком на два года. Опустошениям от внешних врагов Новгородская область подвергалась 29 раз, Псковская — 24, Рязанская — 17, Московская — 14, Владимирская и Нижегородская — по 11, Северская — 8, Смоленская и Тверская — по семи, Ярославско-Ростовская — 4, Вятская — 1; следовательно, Новгородская область, более других, по-видимому, терпевшая от внешних войн, подвергалась неприятельским нашествиям по одному разу на 8 лет. Круглое число неприятельских нашествий будет 133; из этого числа на долю татарских опустошений приходится 48, считая все известия о тиранствах баскаков в разных городах; приложив к числу опустошений от внешних врагов число опустошений от усобиц, получим 232, следовательно, придется по опустошению почти на каждый год. Но понятно, чго на этих одних цифрах нельзя основать никаких выводов; так, например, Новгородская и Псковская области терпели больше всех других от нашествий внешних врагов, и, несмотря на то, Новгород и Псков оставались самыми богатыми городами во всей Северной России, ибо Псков во все это время был только раз во власти врагов, которые, впрочем, как видно, не причинили ему большого вреда: Новгород же ни разу не доставался в руки неприятелю; большая часть нашествий немецких, шведских и литовских, от которых терпели Новгород и Псков, ограничивались пограничными волостями их и нисколько не могут идти в сравнение с нашествием Батыя, с двукратным татарским опустошением во время усобиц между сыновьями Невского, с опустошением Тверской области татарами и Калитою, с нашествием Тохтамыша, Едигея. Также обманчивы приведенные цифры и относительно восточных областей; так, например, цифры показывают что Московское княжество подвергалось большим опустошениям, чем княжество Тверское; но рассмотрение других обстоятельств, и именно когда и какого рода опустошениям подвергались оба соперничествующие княжества, совершенно изменяет дело: Тверское княжество подверглось страшному опустошению вконец от татар и Калиты при князе Александре Михайловиче; потом, не успело оно оправиться от этого бедствия, начинаются усобицы княжеские, заставляющие народ выселяться из родных пределов в другие княжества, тогда как Москва не терпит опустошений от внешних врагов от Калиты до Донского, а усобицы начинаются в ней только в княжение Василия Васильевича, когда она уже воспользовалась временем отдыха и взяла окончательно верх над всеми другими княжествами. Цифры показывают, что более частым нападениям внешних врагов подвергались пограничные области на юго-востоке и северо-западе — Рязанская, Новгородская и Псковская; Рязанская — от татар, Новгородская и Псковская — от шведов, немцев и Литвы — и числовое большинство остается на стороне северо-западных границ. Но мы заметили, что нашествий шведских и немецких нельзя сравнить с татарскими; с другой стороны, не должно преувеличивать и вреда, который Россия претерпевала от татар; не должно забывать, что иго тяготело особенно только в продолжение первых 25 лет, что уже в 1266 году летописец извещает об его ослаблении, что уже в конце XIII века исчезают баскаки и князья сами распоряжаются относительно выхода; что после татарских опустошений, которые были следствием усобицы между сыновьями Невского, до опустошения Тверской области татарами с Калитою и после этого вплоть до Тохтамышева нашествия, в продолжение, следовательно, с лишком 50 лет, за исключением пограничных княжеств Рязанского и Нижегородского, Северо-Восточная Россия не слыхала о татарских нашествиях, а потом, кроме Тохтамышева, Едигеева и Улу-Махметова нашествия, набеги касались только границ, и по-прежнему терпело от них преимущественно княжество Рязанское. Вообще с цифрами в истории надобно обходиться очень осторожно.
Обратимся к физическим бедствиям. Под 1230 годом летописец говорит о голоде, свирепствовавшем во всей России, кроме Киева: в половине сентября мороз побил весь хлеб в Новгородской области, и отсюда началось горе большое, говорит летописец: начали покупать хлеб по 8 кун, кадь ржи — по 20 гривен, пшеницы — по 40 гривен, пшена — по 50, овса — по 13; разошелся весь город наш и вся волость, и наполнились чужие города и страны братьями нашими и сестрами; оставшиеся начали мереть: трупы лежали по улицам, младенцев грызли псы; ели мох, сосну, кору липовую, лист разный; некоторые из черни резали живых людей и ели, другие обрезывали мясо с трупов, иные ели лошадей, собак, кошек; преступников казнили, вешали, жгли, но встало другое зло: начали зажигать домы людей добрых, у которых чуяли рожь, и грабили имение их; между родными не было жалости, сосед соседу не хотел отломить куска хлеба; отцы и матери отдавали детей своих из хлеба в рабство купцам иноземным; по улицам скорбь при виде трупов, лежащих без погребения, дома тоска при виде детей, плачущих по хлебе или умирающих с голоду; цены возвысились, наконец, до того, что четвертую часть кади ржи начали покупать по гривне серебра. Архиепископ Спиридон поставил скудельницу и приставил человека доброго и смиренного, именем Станил, возить в нее мертвецов на лошади со всего города; Станил возил целый день беспрестанно и навозил 3030 трупов; скудельница наполнилась, поставили еще другую и наклали 3500 трупов. Псковский летописец рассказывает об этом голоде у себя в тех же чертах; его особенно поразило то, что в великий пост люди ели конину. «Написал бы еще кой о чем похуже, да и так уже горько», — оканчивает он свой рассказ. В Смоленске выстроено было четыре скудельницы, в которых было положено 32000 трупов. В 1251 году пошли дожди в Новгородской области, подмочили хлеб и сено, осенью мороз побил хлеб; в 1291 году то же самое; в 1303 году там же зима была теплая, не было снегу через всю зиму, и люди хлеба не добыли. В 1309 году был голод сильный и по всей Русской земле, потому что мышь поела всякий хлеб. В 1331 году была большая дороговизна в Русской земле: это голодное время слыло под названием рослой ржи. В 1364 году с половины лета стояла мгла, зной был страшный, леса, болота и земля горели, реки высохли; в следующем году то же самое, и отсюда сильный голод. Осенью 1370 года было снегу много, и хлеб пошел под снег; но зима была теплая, весь снег сошел в самом начале великого поста, и хлеб был сжат в великий пост; летом в солнце показались места черные, как гвозди, мгла была такая, что на сажени нельзя было ничего перед собою видеть, люди сталкивались лбами, птицы падали с воздуху людям на головы, звери смешивались с людьми, медведи и волки бродили по селам, реки, болота, озера высохли, леса горели, голод был сильный по всей земле. В 1373 году при сильном зное не было ни капли дождя во все лето. Летом 1407 года было сумрачно и дождливо, крылатый червь летел от востока на запад, поел деревья и засушил их; в 1409 году множество людей померло от голоду; в 1412 дороговизна в Нижнем Новгороде; в 1418 году снег выпал 15 сентября, шел трое суток и покрыл землю на 4 пяди, пошли морозы; но потом стало тепло, снег сошел, но хлеба сжали мало после снега, и начался голод по всей Русской земле. В 1421 году свирепствовал голод в Новгороде и по всей Русской земле, много людей померло с голоду, другие ушли в Литву, иные померзли на дороге, потому что зима была очень холодна; в Москве оков ржи покупали по полтора рубля, в Костроме — по два рубля, в Нижнем — по шести; во Пскове тогда клети были полны хлеба от прежних лет, и вот пошли ко Пскову новгородцы, корела, чудь, вожане, тверичи, москвичи, просто сказать, пошел народ со всей Русской земли, и нашло его множество, стали покупать рожь во Пскове, по волостям и пригородам и возить за рубеж, цены поднялись, зобница ржи начала продаваться по 70 ногат, жита — по 50, овса — по 30, вследствие чего псковичи запретили вывозить хлеб за рубеж, а нахожих людей стали выгонять изо Пскова и изо всех волостей; иные разошлись, а которые остались во Пскове, тех множество перемерло, и наклали их в одном Пскове четыре скудельницы, а сколько погибло по пригородам и волостям — тем и числа нет. Осенью 1429 года земля и леса горели, дым стлался по воздуху, с трудом можно было видеть друг друга, от дыму умирала рыба и птица, рыба после того пахла дымом два года; следствием такой погоды был голод сильный по всей земле Русской; в 1436 году мороз побил хлеб в жатвенную пору, и была большая дороговизна; зимою 1442 года лютые морозы много причинили зла людям и животным; в 1444 году опять лютая зима и дороговизна сена; под 1446 годом новгородский летописец говорит, что в его области хлеб был дорог не только этого году, но в продолжение 10 лет, две коробьи по полтине, иногда больше, иногда меньше, а иногда и вовсе негде купить; была скорбь сильная: только и слышно было, что плач да рыдание по улицам и по торгу, многие от голоду падали мертвые, дети перед родителями, отцы и матери перед детьми; многие разошлись в Литву, к немцам, бусурманам и жидам, из хлеба отдавались в рабство купцам.
О море долго не встречаем известий: под 1284 годом южный летописец упоминает о сильном море на животных в Руси, Польше и у татар: лошади, рогатый скот, овцы померли без остатка; северный летописец упоминает о море на скот под 1298 годом; потом, под 1308 о море на людей; под 1318 — о море в Твери; под 1341 — о море на рогатый скот в Новгороде; в Пскове же в этом году был мор сильный на людей: негде стало погребать, где выкопают могилу мужу или жене, там же положат и детей малых, голов семь или восемь в одном гробе. Но это бедствие было только предвестником ужаснейших: наступила страшная вторая половина XIV века. Еще под 1348 годом летописец упоминает о море в Полоцке; в 1350 году заслышали о море в дальних странах; в 1351 году начался мор во Пскове с таким признаком: харкнет человек кровью и на четвертый день умирает; предвидя скорую смерть, мужчины и женщины шли в монастыри и там умирали, постригшись; другие приготовлялись к смерти в домах заботами о душах своих, отдавая имение свое церквам и монастырям, духовным отцам и нищим; священники не успевали ходить за каждым мертвецом на дом, но приказывали свозить всех на церковный двор, и за ночь к утру набиралось трупов по тридцати и больше у каждой церкви, и всем было одно отпевание, только молитву разрешительную читали каждому порознь и клали по три или по пяти голов в один гроб; так было по всем церквам, и скоро стало негде погребать, начали погребать подальше от церквей, наконец, отведены были под кладбище пустые места совершенно вдалеке от церквей. Многие думали, что никто уже не останется в живых, потому что если мор войдет в какой-либо род или семью, то редко кто оставался в живых; если умиравшие отдавали кому детей своих или имение, то и принимавшие скоро заболевали и умирали, вследствие чего стали бояться принимать что-либо от умирающих и родные начали бегать родных; зато некоторые великодушные, отбросивши всякий страх, и чужих мертвецов погребали для спасения душ своих. Псковичи послали в Новгород звать владыку Василия, чтобы приехал благословить их; владыка приехал, обошел весь город с духовенством со крестами, мощами святых, весь народ провожал кресты, взывая: «Господи помилуй!» Пробыв немного дней во Пскове, владыка поехал назад здоровым, но на дороге, на реке Узе, занемог и умер. Вслед за владыкою мор шел изо Пскова в Новгород: во Пскове свирепствовал он с весны до зимы, в Новгороде — от Успеньева дня до весны следующего года; единовременно с Новгородом мор свирепствовал в Смоленске, Киеве, Чернигове, Суздале; в Глухове и Белозерске не осталось ни одного человека; мы видели, что в 1353 году мор свирепствовал в Москве. В 1360 году свирепствовал второй мор во Пскове с новым признаком: у кого выложатся железа, тот скоро умирал; опять псковичи послали в Новгород звать к себе владыку Алексея; тот приехал, благословил всех — от великого до убогого, обошел весь город со крестами, отслужил три литургии, и мор начал переставать. В 1363 году явился мор с низовьев Волги, начал свирепствовать в Нижнем Новгороде, потом в Рязани, Коломне, Переяславле, Москве, Твери, Владимире, Суздале, Дмитрове, Можайске, Волоке, Белоозере; пред началом болезни человека как рогатиною ударит в лопатку, или под груди против сердца, или между крыльцами, потом больной начинает харкать кровью, почувствует сильный жар, за жаром следуют обильный пот, за потом дрожь — и это последнее; болезнь продолжалась день, два, редко три; показывалась и железа не одинаково: у иного на шее, у другого на стегне, под пазухою, под скулою, за лопаткою; умирало в день человек по пятидесяти, по сту и больше; бедствие продолжалось не один год, обходя разные города. Под 1373 годом летописец упоминает о сильном море на людей и скотском падеже вследствие жаров и бездождия. В 1375 упоминается о море в Киеве; в 1387 был сильный мор в Смоленской области: из самого Смоленска вышли только пять человек живых и затворили город; под 1389 годом упоминается сильный мор во Пскове, под следующим годом — в Новгороде. Под 1402 годом упоминается мор в Смоленске, под 1403 — во Пскове — железою, мор пришел из Дерпта; в 1406 году это бедствие возобновилось во Пскове; в 1409 году мор с кровяною харкотою свирепствовал в волостях Ржевских, Можайских, Дмитровских, Звенигородских, Переяславских, Владимирских, Юрьевских, Рязанских и Тарусских, показывался и в некоторых Московских волостях: первый признак — у больного руки и ноги прикорчит, шею скривит, зубы скрежещут, кости хрустят, все суставы трещат, кричит, вопит; у иных и мысль изменится, ум отнимется; иные, один день поболевши, умирали, другие полтора дня, некоторые два дня, а иные, поболевши три или четыре дня, выздоравливали; в 1414 была болезнь тяжкая по всей Русской земле — костолом; в 1417 мор с кровохарканием и железою опустошил Новгород, Ладогу, Русу, Порхов, Псков, Торжок, Дмитров и Тверь; в Новгороде владыка Симеон с духовенством всех семи соборов и всеми жителями обошел крестным ходом около всего города, после чего новгородцы, одни на лошадях, другие пешком, отправились в лес, привезли бревен и поставили церковь св. Анастасии, которую в тот же день освятили и отслужили в ней литургию, а из остального лесу поставили церковь св. Илии; в Торжке также в одно утро построили церковь св. Афанасия; под 1419 годом упоминается мор в Киеве и других юго-западных странах; в следующем году мор начал опустошать северо-восточную полосу — Кострому, Ярославль, Юрьев, Владимир, Суздаль, Переяславль, Галич, Плесо, Ростов; хлеб стоял на нивах, жать было некому; потом мор вместе с голодом опустошил Новгород и Псков; в 1423 году — мор с железою и кровохарканием в Новгороде, Кореле и по всей Русской земле; в 1425 мор был в Галиче, а с Троицына дня в Москве и по другим областям продолжался в следующих годах; явился новый признак — прыщ; если будет прыщ синий, то человек на третий день умирает, если же красный, то выгнивал, и больной выздоравливал; в декабре 1441 года начался сильный мор железою во Пскове и продолжался все лето 1442 года, а по пригородам и волостям — до января 1443 г. Последнее известие о море под 1448 годом: был мор на лошадей и на всякий скот, был и на людей, но не сильный. Таким образом, в продолжение всего описываемого времени встречаем не менее 23 известий о море в разных местах; но если мы обратим внимание, что до второй половины XIV века о море упоминается не более трех или четырех раз и все остальные известия относятся к этой несчастной половине века, то здесь придется по известию на каждые пять лет. Нельзя не заметить, что после успокоения от внешних и внутренних войн, которым наслаждалось княжество Московское, Владимирское и Нижегородское во времена Калиты и Симеона Гордого, с первых же годов второй половины XIV века начинает свирепствовать моровая язва, и скоро потом опять начинаются сильные внутренние и внешние войны; возобновляется борьба Москвы с Тверью, Рязанью, Новгородом, видим опустошительные нашествия татарские и литовские. Несмотря, однако, на это, Димитрий Донской нашел средства вывести на Куликово поле войско, достаточное для победы над Мамаевыми толпами; при этом нельзя забывать того явления что после физических бедствий, пагубных для народонаселения, последнее стремится к увеличению с большею силою; таким образом, на Куликовскую битву явилось молодое поколение, которое родилось уже после страшной язвы, опустошившей Русь в конце княжения Симеона Гордого. Из других разрушительных явлений природы летописи упоминают о землетрясении под 1230 годом и потом не ранее как под 1446 годом; о первом упоминают летописцы суздальский и новгородский, о втором — московский; суздальскому рассказывали самовидцы, как в Киеве во время землетрясения 1230 года расступилась в Печерском монастыре Богородичная каменная церковь на четыре части, в трапезнице снесло со столов все кушанье и питье; в Переяславле Русском церковь св. Михаила расселась надвое; земля тряслась везде в один день и час, 3 мая, во время литургии. Того же месяца 10 числа солнце при своем восхождении было на три угла, как коврига, по выражению летописца, потом сделалось мало, как звезда, и погибло; 14 числа солнце опять начало погибать и три дня являлось в виде месяца; того же 14 числа, как солнце стояло месяцем, по обе его стороны явились столпы красные, зеленые, синие, и сошел огонь с небеси, как облако большое, над ручьем Лыбедью; всем людям показалось, что уже пришел последний час, начали целоваться друг с другом, прощаться, горько плакали, но страшный огонь прошел через весь город без вреда, пал в Днепр и тут погиб. В Новгородской летописи встречаем известия о сильных наводнениях: например, в 1421 году, в мае месяце, вода в Волхове поднялась, снесла великий мост и два других, в одном месте снесла церковь, во многих церквах могли служить только на хорах (полатях), потому что внизу была вода. Под 1399 годом летописец упоминает о необыкновенно ранней весне, о страшных грозах, от которых погибло много людей; такие же грозы были и в 1406 году, между прочим, под этим годом встречаем в летописи следующее известие: после Петрова дня в Нижегородской области была такая буря, что ветер поднял на воздух человека вместе с телегою и лошадью; на другой день нашли телегу висящею на верху высокого дерева, и то на другой стороне Волги, лошадь — мертвою на земле, а человека нигде не нашли; о лютых морозах зимою, о страшных грозах и бурях летом упоминается еще под 1442 годом; в июне 1460 года в Москве с запада явилась туча страшная и темная, и поднялась такая буря, что от пыли никому нельзя было смотреть, люди были в отчаянии; на этот раз мрак и ветер скоро прекратились, но на другой день к вечеру взошла туча с юга, поднялась опять страшная гроза и буря, многие и каменные церкви поколебались, забрала на кремлевских стенах были сорваны и разнесены, крыши с церквей и верхи сметаны, по селам многие церкви из основания вырваны и отнесены далеко в сторону, леса старых, боры и дубы с корнем вырваны.
Из обычаев, вредно действовавших на народное здоровье, видим обычай хоронить мертвых внутри городов, около церквей; не знаем, какие, наоборот, принимались меры предосторожности во время моровых язв; что же касается вообще до врачебных средств, то об них не имеем почти никаких известий; узнаем только, что великий князь Василий Васильевич как средство от сухотной болезни приказывал зажигать у себя на теле трут, во многих местах и часто; раны разгнились, и болезнь кончилась смертию.
Мы видели обстоятельства, долженствовавшие содействовать умножению народонаселения в некоторых областях преимущественно перед другими, например в княжестве Московском. Из областей, и прежде имевших относительно густейшее народонаселение вследствие выгод положения, благоприятного для торговли, области Новгородская и Псковская сохраняли эти выгоды. Торговое значение Новгорода для Восточной Европы в описываемое время не могло нисколько уменьшиться, по-прежнему он был посредником торговых сношений между Азиею, Восточною и Северною Европою; отсюда понятно накопление богатств в Новгороде, увеличение его народонаселения, расширение, украшение самого города, который после упадка Киева, бесспорно, оставался самым богатым, самым значительным городом во всей России. Новгородских купцов видим на отдаленном юго-западе, во Владимире Волынском, везде Великий Новгород выговаривает путь чистый без рубежа и новых мытов для купцов своих, торжокских и пригородных, для чего куплена была в Орде и ханская грамота; выговаривает, чтоб князья не нарушили договоров, заключенных им с городами немецкими, не затворяли двора немецкого, не приставляли к нему приставов и торговали на этом дворе только посредством новгородцев. Как немцы дорожили Новгородом, видно из того, что, когда в 1231 году свирепствовал здесь голод, немецкие купцы приехали с хлебом из-за моря и сделали много добра, по словам летописца, значит, продали товар свой дешевою ценою. С 1383 до 1391 года не было крепкого мира у Новгорода с немцами, и вот в 1391 году съехались в Изборске новгородские послы с немецкими; в числе последних были не только послы из Риги, Юрьева и Ревеля, но также заморские, из Любека и Готского берега. Встречаем в летописи особый отдел новгородских купцов, производивших торг солью (прасолов); встречаем упоминовение о торговых дворах — Готском, Псковском. Наконец, от описываемого времени до нас дошли три договора новгородцев с Любеком, Готским берегом и Ригою: первый относится к 1270 году и немногим отличается от приведенного прежде договора; второй относится к концу XIII или началу XIV века, ко времени княжения Андрея Александровича: в нем новгородцы дают купцам латинского (немецкого) языка три сухих (горных) пути по своей волости и четвертый водяный (в речках) с условием, что если путь сделается нечист (опасен), то князь подаст об этом весть иностранным купцам и велит своим мужам проводить их. В другой грамоте, относящейся ко второй половине XIV века, новгородцы обязываются не поминать вперед вреда, причиненного их купцам немецкими разбойниками перед Невою; из этого договора узнаем, что новгородцы ездили торговать в Любек, на Готский берег и в Стокгольм. Любопытны некоторые подробности о немецкой торговле в Новгороде, заключающиеся в постановлениях, или так называемых скрах : например, запрещалось брать у русских товар в кредит, вступать с ними в торговую компанию и перевозить их товары; запрещалось вывозить поддельный воск, ввозить поддельные сукна; запрещалось продавать товары по мелочам; розничная продажа с ограничениями дозволялась только так называемым Kindern. Никому не позволялось ввозить товаров на сумму, превышавшую 1000 марок серебра. Право избирать олдерманов было впоследствии предоставлено только депутатам Любека и Висби, и притом из их же граждан; то же самое соблюдалось и при выборе священников. Запрещалось испрашивать привилегии для личных выгод или делать новые постановления без согласия Любека и Висби. Запрещалось привозить купцов иностранных, не принадлежавших к немецкому обществу, преимущественно ломбардских. Главный путь иностранных купцов шел по-прежнему — Невою, Ладожским озером, Волховом через Старую Ладогу, к волховским порогам, по которым за известную плату проводили их суда особенные лоцмана, далее к Taberna piscatorum (Рыбацкая слобода на 33 версте от Ладож. озера), потом к Gestevelt (Гостинопольская пристань на 34 версте от Ладож. озера), где платили пошлину наконец приезжали в Новгородскую пристань.
Смоленск продолжает торговые связи с Ригою, которые были так выгодны, что правительства обоих городов условились в 1284 году не препятствовать взаимной торговле, хотя бы между смоленским князем и епископом, или магистром, и произошли какие-нибудь неприятности; кроме послов от магистра или горожан рижских заключили этот договор двое купцов — один из Брауншвейга, другой из Мюнстера. От половины XIV века до нас дошел также договор между Смоленском и Ригою, заключенный по докончанию дедовскому и по старым грамотам, смоленский князь называет магистра братом, обещается блюсти немцев в своих владениях, как своих смольнян, а правительство рижское обязывается поступать точно так же у себя с смольнянами. Полоцк продолжает свои торговые связи с Ригою и под литовскою зависимостию: в 1407 году полочане заключили договор с рижанами о свободной торговле между обоими городами; постановлено, чтоб полочане в Риге, а рижане в Полоцке не торговали малою торговлею, что розницею зовут; полочане могут мимо Риги ездить в какую угодно землю сухим путем и водою, то же право имеют и рижане относительно Полоцка; если полочанин совершит какое-нибудь преступление в Риге, то его отсылать для суда в Полоцк, и наоборот; соль в Полоцке должно весить тем же весом, каким весят воск, теми же колоколами, вес полоцкий будет больше рижского полупудом; сперва рижане посылают свои колокола и скалвы в Полоцк на свой счет, а потом, когда эти колокола сотрутся, или изломаются, или пропадут, то уже полочане на свой счет посылают в Ригу для исправления этих колоколов; серебряные весы держать в Риге полузолотником больше одного рубля; весовщикам целовать крест, что будут весить справедливо; как одному, так и другому весовщику при взвешивании отойти прочь от скала и рукою не принимать, а весчую пошлину брать в Риге на полочанах такую же, какую берут в Полоцке на рижанах. Если случится тяжба между полочанином и рижанином, то истцу знать истца, а другому никому в их дело не вмешиваться и за это препятствий торговле не делать; купцам будет путь свободный и во время усобицы между магистром Ордена (мештерем задвинским) и земскими людьми. Привозимые немецкими купцами товары были: хлеб, соль, сельди, копченое мясо, сукно, полотно, пряжа, рукавицы, жемчуг, сердолик, золото, серебро, медь, олово, свинец, сера, иголки, четки, пергамент, вино, пиво. Вывозимые: меха, кожи, волос, щетина, сало, воск, лес, скот и произведения востока: жемчуг, шелк, драгоценные одежды, оружие. Во Псков из Немецкой земли приходили вино, хлеб, овощи. Из вещей, носивших название русских, встречаем: русские перчатки, русские постели, русские чашки. Мы видели возвышение цен на съестные припасы; о ценах же обыкновенных на севере можно иметь понятие из одной жалованной грамоты великого князя Василия Васильевича Троицкому Сергиеву монастырю: «Волостелю дают с двух плугов полоть мяса, мех овса, воз сена, десять хлебов, а не люб полоть, то два алтына, не люб овес — алтын, не люб воз сена — алтын, не любы хлебы — за ковригу по деньге».
Если Новгород, Смоленск, Полоцк, старинные русские торжища, богатели по-прежнему торговлею благодаря выгодному положению своему, то древнее средоточие южной, греческой торговли на Руси, Киев, опустошенный усобицами и татарами, переставший быть главным городом Руси, презренный сильнейшими князьями, суздальскими, галицкими, литовскими, представлял во второй половине XIII века жалкое зрелище: Плано-Карпини насчитывает в нем не более 200 домов. Но природные выгоды оставались прежние, и купцы из разных стран по старой привычке продолжали приезжать в Киев: так, вместе с Плано-Карпини приехали туда купцы из Бреславля; потом приходило туда много купцов из Польши, Австрии, Константинополя; последние были итальянцы: генуэзцы, венециане, пизане. Купцы из Торна приезжали на Волынь и в Галич: в 1320 году здешний князь Андрей Юрьевич, который называет себя Dux Ladimiriae et dommus Russiae, дал торнским купцам грамоту, в силу которой никто из его мытников или служителей не смел требовать от них сукон или других товаров, уступает им все права, которыми они пользовались при отце его; обещает, что если кто-нибудь из них потерпит обиду, то за каждый денарий, неправедно отнятый, получит вдвое. После Гедиминовичи, княжившие на Волыни, не хотели пропускать купцов из Польши и Германии через свою землю на восток (Heidenland), дабы утвердить складку товаров во Владимире, Луцке и Львове, как бывало исстари. О торговле галичан и подольцев в Молдавии, Бессарабии, Венгрии получаем известие из уставной грамоты, данной львовским и подольским купцам господарем молдавским в 1407 году; русские купцы покупали в молдавских владениях татарский товар: шелк, перец, камки, тебенки, ладан, греческий квас, потом покупали скот: свиней, овец, лошадей, меха беличьи и лисьи, овчины, кожи, рыбу, воск; продавали сукно, которое складывалось в Сочаве, шапки, ногавицы, пояса, мечи, серебро жженое венгерское, куниц венгерских. Черноморская торговля производилась через город Солдайю, или Судак, в Тавриде: сюда приставали все купцы, идущие из Турции в северные страны, сюда же сходились купцы, идущие из России и стран северных в Турцию: первые привозили ткани бумажные шелковые и пряные коренья, последние — преимущественно дорогие меха; что под этими меховыми торговцами должно разуметь именно русских купцов, доказывает рассказ Рубруквиса о крытых телегах, запряженных волами, в которых русские купцы возят свои меха; по словам того же Рубруквиса, купцы изо всей России приезжали в Крым за солью и с каждой нагруженной телеги давали татарам две бумажные ткани пошлины. Знаем также из других источников, что в XIV веке русских купцов можно было найти в Кафе, Оце, Греции.
Встречаем известия и о торговле приволжской с татарами: так, летописец говорит, что татарский царевич Арапша перебил много русских купцов и богатство их пограбил. Тохтамыш послал слуг своих в Болгарию захватить русских купцов с судами их и товарами. Нижний Новгород благодаря положению своему уже и в описываемое время производил значительную торговлю: так, говорится, что новгородские ушкуйники пограбили в Нижнем множество купцов, татар и армян, равно и нижегородских; пограбили товару их множество, а суда их рассекли; здесь перечисляются и разные названия этих судов: паузки, карбасы, лодьи, учаны, мишаны, бафты и струги. Восточные купцы торговали в городах русских под покровительством татар: тверичи во время восстания своего на татар истребили и купцов ордынских старых и пришедших вновь с Шевкалом; под 1355 годом упоминается о приходе в Москву татарского посла и с ним гостей-сурожан; под 1389 годом встречаем известие об Аврааме — армянине, жившем в Москве; наконец, видим, что в Москву приходили и купцы с запада, именно из Литвы.
Мы видели заботы новгородцев о том, чтоб купцам их был путь чист по русским княжествам; великие князья Северо-Восточной Руси в договорах между собою и в договорах с великим князем литовским выговаривают то же самое. Видим, что монастыри получают право беспошлинной торговли: новгородцы в половине XV века дали на вече Троицкому Сергиеву монастырю грамоту, в которой запрещалось двинским посадникам, холмогорским и вологодским, их приказчикам и пошлинникам брать пошлины и судить людей Троицкого монастыря, старцев или мирян, которые будут посланы монастырем на Двину, зимою на возах, а летом на одиннадцати лодьях: «А кто эту грамоту новгородскую нарушит, обидит купчину Сергиева монастыря, или его кормников (кормчих), или осначев (оснастчиков), тот даст посаднику и тысяцкому и всему господину Великому Новгороду пятьдесят рублей в стену. А вы, бояре двинские, и житые люди, и купцы! обороняйте купчину Сергиева монастыря даже и тогда, когда Новгород Великий будет немирен с некоторыми сторонами; блюдите монастырскую купчину и людей его, как своих, потому что весь господин Великий Новгород жаловал Сергиев монастырь, держит его своим, и вы, посадники, бояре, приказчики их и пошлинники, сей грамоты новгородской не ослушайтесь». Митрополит из Москвы посылал своих слуг в Казань с рухлядью для торговли. Великие князья литовские для поднятия своего главного города Вильны дают ее купцам право беспошлинной и беспрепятственной торговли во всех литовских и русских областях. В Вильне видим ярмарки два раза в год; в городах Восточной России видим торги по воскресеньям.
Относительно монеты должно заметить, что в первой половине XIV века счет гривнами заменяется счетом рублями, причем не трудно усмотреть, что старая гривна серебра и новый рубль одно и то же; слово куны в значении денег вообще начинает сменяться теперь употребительным татарским словом деньги. Так как от описываемого времени дошли до нас прямые известия о кожаных деньгах, то мы обязаны здесь подробнее рассмотреть этот давний, важный и запутанный вопрос в нашей исторической литературе. Здесь должно отличать два вопроса: вопрос о мехах, обращавшихся вместо денег и имеющих ценность сами по себе, и вопрос собственно о кожаных деньгах, о частицах шкуры известного животного, не имеющих никакой ценности сами по себе и обращающихся в виде денег условно. Относительно обоих вопросов мы встречаем у исследователей крайние мнения: одни не хотят допускать в древней России металлической монеты и заставляют ограничиваться одними мехами, другие, наоборот, подле металлической монеты не допускают вовсе мехов. Против первого мнения мы уже указали неопровержимые свидетельства источников, против второго существуют свидетельства также неопровержимые, например в уставной грамоте князя Ростислава смоленского: «А се погородие от Мьстиславля 6 гривен урока, а почестья гривна и три лисицы: а се от Крупля гривна урока, а пять ногат за лисицу». Или: «Се заложил Власей св. Николе полсела в 10 рублех да в трех сорокех белки». Здесь мы ясно видим, что подле, вместе с гривнами и рублями принимались в уплату меха, и это самое показывает, что, без всякого сомнения, было время, когда употребление мехов для уплат всякого рода, употребление их вместо денег было господствующим; смоленский князь или его пошлинник вместе с рублем брал три лисицы; частное лицо, какой-то Власий, вместе с 10 рублями занял и три сорока белки и обязался уплатить то же самое; так же точно первые князья брали дань с подчиненных племен одними черными куницами и белками, потому что серебра этим племенам было взять негде; так точно в это время и частные люди совершали свои уплаты одними мехами. Явилась металлическая монета, но она не вытеснила еще мехов; выражение: «А пять ногат за лисицу» — показывает нам переход от уплаты мехами к уплате деньгами. Если и князья и простые люди принимали в уплату меха вместо денег, то нет нам нужды рассуждать о том, что ценность пушного товара не могла оставаться всегда одинаковою по различию лиц, имеющих или не имеющих в нем нужду, по различию мест, более или менее богатых этим товаром, что шкуры зверей — товар, подверженный порче, что он теряет достоинство даже от частого перехода из рук в руки: ни пошлинник смоленского князя не взял бы в казну трех истертых лисьих мехов, ни упомянутый Власий не занял бы трех сороков истертых белок, и ясно также, что если в Смоленской области лисица стоила пять ногат, то в Черниговской могла стоить больше или меньше. Труднее объяснение другого явления, именно собственных кожаных денег, имеющих условную ценность; но в истории много таких явлений, которых мы объяснить теперь не можем и которых однако, отвергать не имеем права, если об них существуют ясные, не подлежащие сомнению известия. Но таковы именно свидетельства современников и очевидцев — Рубруквиса и Гильберта де Ланноа; названия единиц нашей древней монетной системы могли, положим, ввести в заблуждение Герберштейна, за сто лет до которого, по его собственному свидетельству, перестали уже употреблять вместо денег мордки и ушки белок и других зверей; но как же отвергать свидетельства Рубруквиса и Ланноа — очевидцев? Один старый исследователь, отвергавший кожаные деньги, смеялся над свидетельством, что в Ливонии ходили беличьи ушки с серебряными гвоздиками и назывались ногатами; другой, позднейший исследователь находит это известие замечательным: но его мнению, оно может указывать на обычай наших предков мелкую серебряную монету для сохранности укреплять в лоскутки звериных шкур, откуда легко могло образоваться у иностранцев мнение, что в России ходили беличьи и куньи мордки или ушки, части шкуры, негодные для меха, но надежные для хранения монет. Исследователи могут успокоиться насчет кожаных лоскутков с гвоздиками, ибо такова была именно форма древнейших ассигнаций в Европе: к 1241 году император Фридрих II пустил в обращение кожаные деньги в Италии; они состояли из кожаного лоскута, на одной стороне которого находился небольшой серебряный гвоздик, а на другой — изображение государя; каждый лоскут имел ценность золотого августала. Знаем, что такого же рода монеты ходили во Франции в XIV веке. Неужели же мы должны предположить, что Ланноа в Новгороде, Рубруквис в степях приволжских, итальянские, французские историки на западе Европы — все согласились выдумать кожаные деньги и дать им обращение — в своих известиях только! Наконец, знаем, что у татар в описываемое время были бумажные и кожаные деньги по образцу китайскому.
О переменах монеты в Новгороде встречаем следующие известия: под 1410 годом летописец говорит, что новгородцы начали употреблять во внутренней торговле лобки и гроши литовские и артуги немецкие, а куны отложили; под 1420 годом говорится, что новгородцы стали торговать деньгами серебряными, артуги же, которыми торговали 9 лет, продали немцам. Псковский летописец в соответствие новгородскому известию под 1410 говорит под 1409, что во Пскове отложили куны и стали торговать пенязями, а под 1422 годом говорит, что псковичи стали торговать чистым серебром; новгородский же летописец говорит, что в это время во Пскове деньги сковали и начали торговать деньгами во всей Русской земле. Но эти перемены не могли обойтись без смут в Новгороде: под 1447 годом летописец рассказывает, что начали новгородцы хулить деньги серебряные, встали мятежи и ссоры большие: между прочим, посадник Сокира, или Секира, напоивши ливца и весца серебряного, Федора Жеребца, вывел его на вече и стал допытываться, на кого он лил рубли. Жеребец оговорил 18 человек, и, по его речам, народ скинул с моста некоторых из оговоренных, у других домы разграбили и даже вытащили имение их из церквей, чего прежде не бывало, замечает летописец. Несправедливые бояре научали того же Федора говорить на многих людей, грозя ему смертию; но когда Жеребец протрезвился, то стал говорить: «Я лил на всех, на всю землю и весил с своею братьею, с ливцами». Тогда весь город был в большой печали, одни только голодники, ябедники и посульники радовались; Жеребца казнили смертию, имение его вынули из церкви и разграбили. Чтоб помочь злу, посадник, тысяцкий и весь Новгород установили пять денежников и начали переливать старые деньги, а новые ковать в ту же меру, платя за работу от гривны по полуденьге; и была христианам скорбь великая и убыток в городе и по волостям. Главные торговые города древней Руси — Новгород, Киев, Смоленск, Полоцк — обязаны были своею торговлею и своим богатством природному положению, удобству водных путей сообщения. В описываемое время города Северо-Восточной Руси, Москва, Нижний, Вологда, были обязаны своим относительным процветанием тому же самому. И долго после сухим путем по России можно было только ездить зимою; летом же оставался один водный путь, который потому имеет такое важное значение в нашей истории; мороз и снега зимою и реки летом нельзя не включить в число важнейших деятелей в истории русской цивилизации. Князья ездили в Орду водою; так, известно, что сын Димитрия Донского Василий отправился к Тохтамышу в судах из Владимира Клязьмою в Оку, а из Оки вниз по Волге; Юрий Данилович московский поехал в последний раз в Орду из Заволочья по Каме и Волге. Из Москвы в города приокские и приволжские отправлялись водою; так, отправился из Москвы в Муром на судах нареченный митрополит Иона для переговоров с князьями Ряполовскими насчет детей великого князя Василия Темного. Епифаний в житии св. Стефана Пермского говорит: «Всякому, хотящему шествовати в Пермскую землю, удобствен путь есть от града Уствыма рекою Вычегдою вверх, дондеже внидет в самую Пермь».
При удобстве путей сообщения водою летом и санным путем зимою перечисленные прежде благоприятные обстоятельства для торговли имели силу и теперь. Касательно же препятствий для торговли мы прежде всего должны упомянуть, разумеется, о татарских опустошениях, после которых Киев, например, не мог уже более оправиться. Но здесь мы опять должны заметить, что Киев упал не вследствие одного татарского разгрома, упадок его начался гораздо прежде татар: вследствие отлива жизненных сил, с одной стороны, на северо-восток, с другой — на запад. Других главных рынков — Новгорода, Пскова, Смоленска, Полоцка — не коснулись татарские опустошения. После утверждения татарского господства ханы и баскаки их для собственной выгоды должны были благоприятствовать торговле русской; в Орде можно было все купить, и у новгородцев была ханская грамота, обеспечивавшая их торговлю, притом же по прошествии первого двадцатипятилетия тяжесть ига начинает уменьшаться, и после видим значительное развитие восточной торговли и волжского судоходства; даже с достоверностию можно положить, что утверждение татарского владычества в Средней Азии, также в •низовьях Волги и Дона и вступление России в число зависящих от Орды владений очень много способствовало развитию восточной торговли; время от Калиты до Димитрия Донского должно считать самым благоприятным для восточной торговли, ибо непосредственной тяжести ига более не чувствовалось, и между тем татары, успокоиваемые покорностию князей, их данью и дарами, не пустошили русских владений, не загораживали путей. После попыток порвать татарскую зависимость, после Куликовской битвы или несколько ранее, обстоятельства становятся не так благоприятны для восточной торговли: опять начинаются опустошительные нашествия, от которых особенно страдают области Рязанская и Нижегородская, Нижегородская — преимущественно жившая восточною, волжскою торговлею; теперь ханы, вооружаясь против России, прежде всего бросаются на русских купцов, которых только могут достать своею рукою. Под 1371 годом встречаем любопытное известие, из которого, с одной стороны, можно видеть богатство купцов нижегородских, а с другой стороны, гибельное влияние татарских опустошений на пограничные русские области: был, говорится, в Нижнем гость Тарас Петров, первый богач во всем городе; откупил он полону множество всяких чинов людей своею казною, и купил он себе вотчину у князя, шесть сел за Кудьмою-рекою, а как запустел от татар этот уезд, тогда и гость переехал из Нижнего в Москву. Но не всегда же Россия после Мамая находилась в неприязненных отношениях к Орде, и давно протоптанный путь не мог быть вдруг покинут.
В договоре Димитрия Донского с Олгердом видим условие о взаимной свободной торговле; но этим договором не кончилась борьба между Москвою и Литвою, не могла не страдать от нее и торговля. Впрочем, открытая вражда между московскими и литовскими князьями не была постоянною, притом же во время ссор с Москвою Литва находилась в мире с Рязанью, Тверью, Новгородом и Псковом. Псков часто враждовал с немцами, и несмотря на то, торговля заграничная делала его одним из самых богатых и значительных городов русских — знак, что частая вражда с немцами не могла много вредить этой торговле. И Новгород не всегда был в мире с немцами: мы видели, что с 1383 до 1391 года не было между ними крепкого мира, и когда в последнем году мир был заключен, то немецкие послы приехали в Новгород, товары свои взяли, крест целовали и начали двор свой ставить снова: значит, при начале ссоры товары были захвачены новгородцами и двор немецкий разорен. Из приведенной выше грамоты узнаем, что новгородские купцы терпели иногда от немецких разбойников перед самою Невою: шведы неблагоприятно смотрели на торговлю новгородцев с немцами; король Биргер писал в 1295 году любчанам, что шведы не будут тревожить немецких купцов, идущих в Новгород с товарами, только в угождение императору, ибо для него, Биргера, эта торговля невыгодна, потому что усиливает врагов его (новгородцев). Он дает купцам свободу отправляться в Новгород, но под условием, чтоб они не возили туда оружия, железа, стали и пр. Много, как видно, терпела волжская торговля от новгородских ушкуйников; но и это бедствие не было продолжительно. Относительно ушкуйничества должно заметить, что это явление служит также доказательством развития волжской торговли в XIV веке: значит, было что грабить, когда образовались такие многочисленные разбойничьи шайки.
Торговля должна была содействовать распространению ремесел, искусств в тех местах, в которых она наиболее процветала: самые богатые торговые города, Новгород, Псков, отличаются прочностию своих укреплений, многочисленностию своих церквей. Церкви и каменные по-прежнему строились скоро: церковь архангела Михаила в Москве была заложена, окончена и освящена в один год; то же говорится и о монастырской церкви Чуда архангела Михаила; некоторые деревянные церкви, так называемые обыденные, начинали строить, оканчивали и освящали в один день; но соборная церковь св. Троицы во Пскове строилась три года: сперва псковичи дали наймитам 200 рублей, чтобы разрушить стены старой церкви; старый материал был свален в реку Великую, ибо считалось неприличным употребить его на какое-нибудь другое дело; на другой год заложили новую церковь, дали мастерам 400 рублей и много их потчевали.
В Твери во время стройки соборной церкви св. Спаса поставили внутри ее маленькую деревянную церковь и служили в ней, пока мастера оканчивали большую. И в описываемое время иногда складывали церкви очень неискусно; в Коломне только что окончили каменную церковь, как она упала; в Новгороде едва успели мастера, окончивши работы, сойти с церкви св. Иоанна Златоуста, как она упала. Летописцы употребляют в известиях о построении церквей иностранное слово: мастера, но нигде не видно, чтобы призываемы были иностранцы для этих построек. В княжение Василия Димитриевича в Новгороде известны были как искусные строители три мастера: Иван, Климент и Алексей. Кроме церквей и колоколен под 1409 годом упоминается о построении в Новгороде владыкою Иоанном теремца каменного, где святили воду каждый месяц. Упоминается по-прежнему о покрытии церквей оловом; в 1420 году псковичи наняли мастеров Федора и дружину его обивать церковь св. Троицы свинцом; но не могли отыскать ни во Пскове, ни в Новгороде такого мастера, который бы мог лить свинчатые доски: посылали и к немцам в Юрьев, но поганые, как выражается летописец, не дали мастера; наконец приехал мастер из Москвы от Фотия митрополита и научил Федора, как лить доски; мастера получили 44 рубля. Новгородский владыка Евфимий покрыл чешуек) церковь св. Георгия в Ладоге. Упоминается по-прежнему о золочении глав, или маковиц, упоминается о позлащении гроба князя Владимира Ярославича и матери его Анны в новгородском Софийском соборе. Говорится, что тверской епископ Федор сделал у церкви св. Спаса двери медные; в нижегородской церкви св. Спаса были двери дивные, устроенные медью золоченою. Ростовский епископ Игнатий помостил красным мрамором дно (пол) Богородичной церкви; то же сделал тверской владыка Федор у себя в церкви св. Спаса.
Встречаем известия об украшении церквей живописью: в 1343 году греческие мастера подписали (расписали) соборную церковь Успения богородицы в Москве, под следующим годом говорится о расписании монастырской церкви св. Спаса в Москве; мастера были родом русские, ученики греков, — Гойтан, Семен и Иван с учениками своими и дружиною. Под 1395 годом упоминается о расписании церкви Рождества богородицы и придела св. Лазаря в Кремле: мастера были — Феофан Грек и Семен Черный; тот же Феофан Грек расписал церковь св. архистратига Михаила в 1399 году; в 1405 году расписывали церковь Благовещения на княжом дворе иконник Феофан Грек, Прохор, старец из Городца, да чернец Андрей Рублев. Под 1409 годом говорится о расписании церкви Богородицы владимирской мастерами Даниилом иконником и Андреем Рублевым. Они же расписали церковь Троицкую над гробом св. Сергия, церковь в московском Андрониковом монастыре. В Новгороде церковною живописью занимались также греки: под 1338 годом упоминается Исаия Гречин. Упомянутый мастер, грек Феофан, расписал в 1378 году в Новгороде церковь Христа Спасителя на Ильине улице; под 1385 годом при описании большого пожара в Новгороде говорится, что вместе с другими сгорел в Павлове монастыре Иваш, церковный росписник, как видно русский. Под 1345 годом находим известие, что в Москве слиты были три колокола больших и два меньших, и лил их мастер Борис Римлянин; но еще прежде, в 1342 году, как видно, этот же самый Борис вызван был из Москвы в Новгород и слил там большой колокол к св. Софии. В 1403 году слит был колокол в Твери к соборной церкви Преображения, но не сказано, каким мастером. Из построек не церковных упоминается под 1409 годом о построении в Новгороде владыкою Иоанном пекленицы (поварни?) каменной; под 1433 годом — о построении новгородским владыкою Евфимием у себя на дворе палаты каменной с 30 дверями: строили мастера немецкие из-за моря (т. е. не ливонские) вместе с новгородскими; в 1439 году тот же владыка поставил ключницу хлебную каменную; в следующем году поставил комнату каменную меньшую; в 1441 году большая палата владыкина и сени прежние были расписаны; в 1442 году тот же владыка поставил на своем дворе поварни каменные и комнату каменную, а в 1444 — духовницу и сторожню каменные. В Москве только в 1450 году митрополит Иона заложил на своем дворе палату каменную. Наконец, находим известия об устройстве часов; под 1404 годом говорится, что поставлены были часы в Москве, на дворе великого князя, за церковию Благовещения, устроил их монах Лазарь, пришедший из Сербии. Вот как описываются эти часы: «Сий же часник наречется часомерье; на всякий же час ударяет молотом в колокол, размеряя и расчитая часы ночныя и дневныя; не бо человек ударяше, но человековидно, самозвонно и самодвижно, страннолепно некако сотворено есть человеческою хитростью, преизмечтано и преухищрено». В Новгороде в 1436 году владыка Евфимий устроил у себя над палатою часы звонящие, а под 1449 годом говорится, что тот же владыка поставил часозвоню.
О построении и украшении церквей в Юго-Западной Руси можем иметь понятие из рассказа волынского летописца о построении церквей в Холме Даниилом Романовичем под 1259 годом: построена была церковь св. Иоанна, красивая и великолепная; построена она была так: четверо комар, с каждого угла перевод, а стояли они на четырех головах человеческих, изваянных некоторым хитрецом; три окна украшены были стеклами римскими; при входе в алтарь стояли два столпа из цельного камня, и на них — комара; потолок был украшен звездами золотыми на лазури; внутренний помост был слит из меди и олова чистого и блестел как зеркало; двое дверей украшены камнем галицким, белым и зеленым холмским, тесаным, сработаны некоторым хитрецом Авдеем, прилепы от всех шаров — из золота, напереди их изваян св. Спас, а на полунощных — св. Иоанн, на удивление всем смотрящим; иконы, принесенные из Киева, украшены были драгоценными камнями, жемчугом и золотом; колокола привезены были также из Киева, а другие слиты на месте. Другая церковь была построена в честь св. безмездников Кузьмы и Дамиана; верх ее поддерживали четыре столпа из цельного камня истесанного. Построена была и церковь св. Богородицы, величиною и красотою не хуже первых, и украшена пречудными иконами: князь Даниил принес из Венгрии чашу, мраморную, багряную, изваянную чудесно, с змеиными головами вокруг, и поставил ее перед дверями церковными, называемыми царскими: в этой чаше святили воду на Богоявленье. Князь Владимир Василькович построил в Каменце церковь Благовещения, украсил ее иконами золотыми, сковал сосуды служебные серебряные, евангелие дал также окованное серебром, положил и крест воздвизальный. Во Владимире расписал всю церковь св. Димитрия, сосуды служебные серебряные сковал, икону св. богородицы оковал серебром и дорогими камнями, завесы у иконы были золотом шитые, а другие аксамитные с дробницею; в кафедральном соборе Св. богородицы образ спасителя большой оковал серебром, евангелие также оковал серебром, сосуды служебные устроил из жженого золота с дорогими камнями и образ Спасов оковал золотом с дорогими камнями и поставил на память себе. В перемытльский собор дал евангелие, окованное серебром с жемчугом; в черниговский собор послал евангелие, золотом писанное, окованное серебром и жемчугом, и среди его — Спас с финифтью; в луцкий собор дал крест большой, серебряный, позолоченный, с честным древом. В Любимле поставил церковь каменную св. Георгия, украсил ее иконами коваными, сосудами серебряными, платцы дал аксамитные, шитые золотом с жемчугом, херувим и серафим, индитью, золотом шитую всю, а другую из белчатой паволоки, а в малых алтарях обе индитьи из белчатой паволоки, евангелие, окованное все золотом с дорогими камнями и жемчугом, деисус на нем скован из золота, цаты большие с финифтью, другое евангелие волочено оловиром; два кадила — одно серебряное, другое медное; икона местная св. Георгия была написана на золоте; на эту икону князь положил гривну золотую с жемчугом, другая икона, Богородицы, была также написана на золоте, и на ней было монисто золотое с дорогими камнями; двери в церкви были медные; князь начал расписывать эту церковь и расписал уже все три алтаря, начали было расписывать и шею, но не окончили по причине княжеской болезни; колокола были слиты такие удивительные на слух, что подобных не было во всей земле.
Что касается ремесел вообще, то из рассказа летописцева о населении Холма Галицкого мы видим, какие были главные, самые нужные из них — это мастерство оружейное и металлическое; начали, сказано, собираться в Холм седельники, лучники, тульники и кузнецы железа, меди и серебра; в Новгороде встречаем щитника и серебряника; ибо что касается других ремесел, например сапожного, портного, то, по всем вероятностям, они отправлялись в домах слугами. О мебели, удобствах домашней жизни, расположении и украшении жилищ мы не имеем почти никаких известий и должны заключить, что домашний быт отличался по-прежнему простотою. Богатый волынский князь Владимир Василькович, который построил столько городов, церквей, так их богато украсил, лежал во время болезни своей на соломе. О богатстве московских князей можем иметь понятие по их завещаниям, где упоминается об иконах, дорогих платьях, цепях, редко — о дорогом оружии, о нескольких сосудах столовых, и все это в таком небольшом количестве, что не могло занимать много места, легко могло быть спрятано, собрано, увезено. Но если так было у князей, то чего же мы должны искать у простых людей? У последних, кроме самой простой и необходимой рухляди, нельзя было ничего сыскать, ибо все, что получше и подороже, хранилось в церквах как местах, наименее подвергавшихся пожарам и разграблениям. Жилища располагались, как видно, по-прежнему; вот описание пожара, бывшего в доме тверского великого князя Михаила Ярославича: загорелись сени, и сгорел двор княжой весь; но божиею милостию проснулся сам князь Михаил и выбросился в окно с княгинею, а сени полны были княжат и боярченков, которые тут спали, и сторожей было много, но никто не слыхал. О княжеских одеждах упомянуто было выше; относительно платья простых людей встречаем названия: охабни, опашни, шубы, вотолы, сарафаны, чупруны, котыги; из украшений: перстни, колтки, цепочки (золотые враные). О пище нет подробностей; узнаем только, что бедные употребляли в пищу овсяные хлебы. Обратимся к состоянию нравственному.
Начавши описывать состояние религии и церкви в предшествующий период, мы должны были упомянуть о противодействии, которое христианство встретило на финском севере от язычества, от волхвов; в описываемое время мы не видим более подобных явлений; замечаем, напротив, успешное распространение христианства в финских пределах. Еще под 1227 годом летописец говорит о крещении корел; но земля последних скоро стала спорною между новгородцами и шведами; этот спор давал кореле возможность менять зависимость от одного народа на зависимость от другого, причем менялась и вера. Без соперничества распространялось православие на северо-востоке: здесь апостолом зырян, или пермяков, явился св. Стефан, сын устюжского причетника и постриженик ростовский; вероятно знакомый еще в Устюге с языком зырянским, Стефан приготовился к своему апостольскому подвигу тем, что изобрел азбуку и перевел нужнейшие богослужебные книги на язык зырянский. Несмотря на все препятствия со стороны ревнителей язычества, дело Стефана увенчалось успехом: на месте разрушенных требищ языческих он основал церкви, при церквах — училища для детей. Стефан был поставлен епископом в Пермь; о характере его деятельности в этом звании можно заключить из следующих слов «Плача земли Пермской на смерть Стефана», помещенного в житии его: «Теперь мы лишились доброго промышленника и ходатая, который богу молился о спасении душ наших, а князю доносил наши жалобы, хлопотал о наших льготах, о нашей пользе; пред боярами и всякими властями был нашим теплым заступником, часто избавлял нас от насилий, работы и тиунской продажи, облегчал от тяжкой дани Самые новгородцы, ушкуйники, разбойники слов его слушались и не воевали нас». Преемниками св. Стефана были епископы Исаак и Питирим: последний был взят в плен вогулами и умерщвлен. Если вследствие татарского ига мы видели один пример отступничества в Зосиме, или Изосиме, то зато встречаем известия о крещении татар; так, например, под 1390 годом летописец говорит, что били челом великому князю Василию Димитриевичу в службу три татарина, ханские постельники, желая принять христианство: митрополит Киприан сам крестил их, нарекши имена: Анания, Азария, Мисаил.
Во главе русской церкви по-прежнему находятся митрополиты; но деятельность их в описываемое время гораздо заметнее, чем прежде; тому две главнейшие причины: период предшествовавший характеризуется господством родовых княжеских отношений и происходивших отсюда усобиц; духовенство могло противодействовать этим усобицам, утишать их, но не могло действовать открыто и с успехом против причины усобиц, против господствующего обычая: мы видим, как летописец, лицо, бесспорно, духовное, принимает сторону дядей против племянников; таковы были господствующие представления о праве княжеского старшинства в целом русском народе, в целом русском духовенстве; если бы митрополиты, приходившие из Византии, и враждебно смотрели на такое представление, то их мнение, как чужеземцев, не могло иметь большого авторитета, и здесь, именно в этой чуженародности митрополитов, заключалась вторая главная причина их не очень заметной деятельности. Другого рода явлениями характеризуется описываемое время; оно характеризуется борьбою между старым и новым порядком вещей, борьбою, которая должна была окончиться единовластием: при этой борьбе духовенство не могло оставаться равнодушным, оно должно было объявить себя в пользу того из них, который обещал земле успокоение от усобиц, установление мира и порядка. Но кроме этой знаменитой борьбы внимание духовенства, митрополитов должны были обратить на себя другие, новые, важные отношения, именно: отношения татарские, литовские и отношения к изнемогающей Византии, которые должны были принять новый характер. Таким образом, важность событий описываемого времени, сменивших однообразие и односторонность явлений периода предшествовавшего, событий, имевших тесную связь с интересами церкви, должна была вызвать духовенство к сильной деятельности, и сюда же присоединилось теперь то важное обстоятельство, что митрополиты начинают являться русские родом; действительно, нельзя не заметить, что самая значительная деятельность в описываемое время принадлежит троим митрополитам из русских: Петру, Алексею, Ионе.
Мы видели, что в Константинополе не согласились на разделение русской митрополии, на поставление особого митрополита для Северной Руси во Владимир Клязьменский, но важное значение, с каким явилась Северная Русь при Андрее Боголюбском и Всеволоде III, заставило киевских митрополитов обратить на нее особенное внимание и отправляться во Владимир для умирения тамошних князей с князьями южными, для поддержания согласия между двумя половинами Руси, согласия, необходимого для поддержания единства и в церковном управлении. После 1228 года и после татарского разгрома, когда значение Киева и Южной, приднепровской Руси пало окончательно, митрополиты киевские и всея Руси должны были обратить еще большее внимание на Северную Русь, и вот под 1250 годом встречаем известие о путешествии митрополита Кирилла II (родом русского) из Киева в Чернигов, Рязань, землю Суздальскую и, наконец, в Новгород Великий. Но потом опять мы видим Кирилла во Владимире, в 1255 и при похоронах Александра Невского в 1263 году; после этого он ездил в Киев; о возвращении его оттуда летописец говорит под 1274 годом; в том же году Кирилл созывал собор во Владимире для исправления церковного; наконец, перед кончиною Кирилл является опять из Киева в Суздальской земле и умирает в Переяславле Залесском в 1280 году, в княжение Димитрия Александровича, но погребен в Киеве. Если мы на основании этих известий и не имеем еще права сказать, что Кирилл перенес кафедру из Киева во Владимир, то по крайней мере видим, что он несколько раз является на севере, и очень вероятно, что он жил здесь если не долее, то столько же, сколько и на юге; и если Кирилл II не сделал того, что обыкновенно приписывается митрополиту Максиму, — не перенес пребывания с юга на север, то по крайней мере приготовил явление, необходимое по всем обстоятельствам; любопытно также известие о кончине Кирилла в Переяславле Залесском: здесь мы можем видеть также необходимый по обстоятельствам шаг со стороны митрополита всея Руси, можем видеть предпочтение города, в котором живет сильнейший князь, городу, главному только по имени.
Кирилл не дожил до важного для Северной Руси события — открытия борьбы между сыновьями Невского: старшим Димитрием и младшим Андреем; но он оказал участие в одном также значительном событии, именно — в борьбе великого князя Ярослава Ярославича с Новгородом: вследствие его посредничества новгородцы помирились с князем. С другой стороны, при Кирилле определились отношения ордынские; все русские были обложены данью, исключая духовенство; другим следствием терпимости татар было то, что в самом Сарае, столице ханов, учреждается православная епископская кафедра в зависимости от русского митрополита; в 1261 году Кирилл поставил в Сарай епископом Митрофана; под 1279 годом встречаем известие, что сарайский епископ Феогност в третий раз возвратился из Царя-града, куда посылали его митрополит Кирилл и хан Менгу-Тимур, к патриарху и императору с письмами и дарами, известие любопытное, показывающее значение русского сарайского епископа для христианского востока.
Преемником Кирилла был Максим, родом грек; нет известий, чтоб Кирилл ездил в Орду, но Максим отправился туда немедленно по приезде в Киев из Константинополя. Сначала Максим показал, что столицею митрополии русской должен остаться Киев; сюда в 1284 году должны были явиться к нему все епископы русские. В следующем году видим его на севере, даже в Новгороде и Пскове; но во время знаменитой усобицы на севере между Александровичами мы не слышим о митрополите: он остается в Киеве; быть может, эта усобица и удерживала его на юге, потому что, как скоро она приутихла, Максим переселился совершенно из Киева во Владимир, пришел с клиросом и совсем житьем своим, по выражению летописца; последний приводит и причину переселения: митрополит не хотел терпеть насилия от татар в Киеве; но трудно предположить, чтобы насилия татарские в это время именно усилились против прежнего. Таким образом, Максим сделал решительный, окончательный шаг, которым ясно засвидетельствовал, что жизненные силы совершенно отлили с юга на север, и действительно, до сих пор, если Киев потерял прежнее значение и благосостояние, то значение и благосостояние поддерживалось еще на юго-западе, в Галиции, на Волыни; но по смерти Даниила, Василька и Владимира Васильевича и здесь оставалось мало надежды на что-нибудь сильное и прочное.
Максим не долго прожил на севере: не оказавши нравственного влияния, посредничества в усобице между сыновьями Невского, он хотел воспрепятствовать усобице между князьями московским и тверским, но старания его остались тщетны; он умер в 1305 году, и преемником ему поставлен был Петр, родом русский, из Волыни. После поставления своего Петр только проездом остановился в Киеве и спешил на север: но и здесь пробыл недолго, отправился опять на юг. В Брянске он уговаривал князя Святослава, чтоб тот поделился волостями с племянником или даже оставил бы ему все, бежал бы из города, а не бился. Неизвестно, шел ли Петр далее Брянска на юг и было ли прекращение брянской усобицы главною целию его поездки туда; всего вероятнее, что святитель возвратился из Брянска на север, во Владимир, ибо под следующим годом встречаем в летописи известие, что он не пустил тверского княжича Димитрия Михайловича идти войною на Новгород Нижний; впрочем, за правильность порядка годов в летописных сборниках ручаться нельзя; очень может быть, что митрополит был в Брянске и уговаривал тамошнего князя, когда ехал в первый раз из Киева во Владимир; после мы не встречаем известий о поездках св. Петра на юг. Митрополит Кирилл колебался между севером и югом; Максим переехал с клиросом и со всем житьем своим на север; Петр сделал новый шаг: Владимир, где поселился Максим, был столицею старшего князя только по имени; каждый князь, получавший старшинство и великое княжение Владимирское, оставался жить в своем прежнем наследственном городе, и шла борьба за то, которому из этих городов усилиться окончательно, собрать Русскую землю, и вот Петр назнаменует это окончательное торжество Москвы, оставаясь здесь долее, чем в других городах, и выбравши Москву местом успокоения своего на старости и местом погребения своего. Любопытно видеть, как во все это время митрополиты, тогдашние представители духовного единства Руси, не имеют постоянного пребывания, странствуют то с юга на север, то с севера на юг и на севере не пребывают постоянно во Владимире: св. Петр, по словам автора жития его, проходил места и города и, полюбивши московского князя Иоанна Даниловича, стал жить в Москве долее, чем в других местах. Это движение митрополитов всего лучше выражает то брожение, то переходное состояние, в котором находилась тогда Русь, состояние, прекратившееся с тех пор, как средоточие государственной жизни утвердилось в Москве, чему, как мы видели, много содействовало расположение св. Петра к этому городу или его князю. Во сколько этому расположению к Москве способствовали неприязненные отношения Твери и ее епископа Андрея к св. Петру, мы определить не можем; но мы не должны упускать этого обстоятельства из внимания. Подобно Максиму, и Петр должен был отправиться в Орду: это случилось по смерти хана Тохты, когда со вступлением на престол Узбека все обновилось, по выражению летописца, когда все приходили в Орду и брали новые ярлыки, и князья и епископы. Петр был принят в Орде с большою честию и скоро отпущен на Русь. Еще в самом начале, когда определились татарские отношения, наложена была дань на всех, за исключением духовенства: последнему дан был ярлык, свидетельствующий об этом освобождении. В дошедшем до нас ярлыке Менгу-Тимура именно говорится о жалованных грамотах духовенству первых ханов, которых грамот Менгу-Тимур не хочет изменять; следовательно, ярлык Менгу-Тимуров мы имеем полное право считать одинаковым со всеми прежними ярлыками; в нем хан обращается к баскакам, князьям, данщикам и всякого рода чиновникам татарским с объявлением, что он дал жалованные грамоты русским митрополитам и всему духовенству, белому и черному, чтоб они правым сердцем, без печали, молили бога за него и за все его племя и благословляли их: не надобна с них ни дань, ни тамга, ни поплужное, ни ям, ни подводы, ни война, ни корм; не надобна с них никакая пошлина, ни ханская, ни ханшина, ни князей, ни рядцев, ни дороги (сборщика податей), ни посла, никоторых пошлинников никакие доходы; никто не смеет занимать церковных земель, вод, огородов, виноградников, мельниц, зимовищ и летовищ; никто не смеет брать на работу или на сторожу церковных людей: мастеров, сокольников, пардусников; никто не смеет взять, изодрать, испортить икон, книг и никаких других богослужебных вещей, чтобы духовные не проклинали хана, но в покое за него молились; кто веру их похулит, наругается над нею, тот без всякого извинения умрет злою смертию. Братья и сыновья священников, живущие с ними вместе, на одном хлебе, освобождаются также от всяких даней и пошлин; но если отделятся, из дому выйдут, то дают пошлины и дани. А кто из баскаков или других чиновников возьмет какую-либо дань или пошлину с духовенства, тот без всякого извинения будет казнен смертию. Но с воцарением Узбека, как было упомянуто, надобно было брать новые ярлыки, т. е. снова платить за них, и митрополиту Петру дан был новый ярлык на его имя. Этот ярлык одинаков с Менгу-Тимуровым, только многословнее; прибавлено то, что митрополит Петр управляет своими людьми и судит их во всяких делах, не исключая и уголовных, что все церковные люди должны повиноваться ему.
Преемник Петра, грек Феогност, приехал на север, когда уже борьба между Москвою и Тверью кончилась, когда Тверская область была страшно опустошена, князь ее в изгнании и московский князь первенствовал без соперника. Новому митрополиту не оставалось ничего более, как последовать примеру своего святого предшественника, и Феогност, по словам летописца, сел на месте св. Петра, стал жить на его дворе в Москве, что другим князьям было не очень сладостно. Мы видели, какого важного союзника имел Калита в Феогносте, который страхом отлучения заставил псковичей отказаться от покровительства Александру тверскому. Но, покончивши дела на севере, Феогност должен был спешить на юг, где в последнее время произошла важная перемена; вместо многих отдельных, мелких, слабых князей, потомков Рюрика, здесь господствовал теперь сильный князь литовский Гедимин, язычник, но не гонитель христианства. Вследствие этого события отношения всероссийского митрополита к Юго-Западной Руси должны были принять новый характер: прежде можно было оставить юг для севера, пренебрегая неудовольствием многих, слабых, разделенных князей, если бы они решились выразить неудовольствие на отсутствие митрополита; но теперь могущественными князьями литовскими пренебрегать было нельзя, и Феогност долго живет на Волыни, потом встречаем известие о поездке его туда же в другой раз, и это известие нельзя не привести в связь с другим одновременным известием о насилиях поляков на Волыни, о гонениях на православие; притом удаление киевского митрополита на север уже заставляло думать на юге об избрании особого митрополита, который, по известным нам обстоятельствам, должен был иметь пребывание в Галицкой Руси, а не в Днепровской. До нас дошли письма константинопольского императора к митрополиту Феогносту, к великому князю Симеону московскому, к волынскому князю Любарту об уничтожении Галицкой митрополии, установленной прежним патриархом. В Орду Феогност должен был ездить два раза; во второй раз его ждали там большие неприятности: какие-то русские люди насказали хану Чанибеку, что митрополит русский получает огромный доход, что у него множество золота, серебра и всякого богатства и что ему ничего не стоит платить ежегодную дань в Орду. Хан потребовал этой дани от Феогноста, но тот вытерпел тесное заключение, раздарил хану, ханше и князьям много денег и остался при прежних льготах.
Мы видели, что, начиная с Кирилла II, до сих пор митрополиты из русских и из греков, так сказать, чередуются: после русского Кирилла видим грека Максима, потом опять русского Петра и потом опять грека Феогноста. Как избирались все эти митрополиты, русские и греки, по предложению или по согласию каких русских князей ставились они — мы знаем мало. Но мы знаем подробности о выборе преемника Феогностова. При князе Юрии Даниловиче выехал из Чернигова в Москву боярин Федор Плещеев; сын его, Елевферий-Симеон, крестник Иоанна Калиты, с двенадцатилетнего возраста начал вести себя монахом и на двадцатом году постригся в московском Богоявленском монастыре под именем Алексия. Прославившись духовною жизнию, Алексий был взят митрополитом Феогностом в наместники, должность которого состояла в суде над церковными людьми; после двенадцатилетнего исправления этой должности Феогност поставил Алексия епископом во Владимир и еще при жизни своей благословил его себе в преемники на столе митрополичьем, и отправлены уже были от великого князя и митрополита послы в Царьград к патриарху, чтоб тот имел в виду Алексия и не ставил никого другого в митрополиты русские. Когда Феогност умер, Алексий отправился в Царьград на поставление; но там, не дожидаясь известия из Москвы, уже поставили в митрополиты Романа и, не решаясь отказать московскому князю, поставили потом и Алексия и обоих отпустили в Русь: сотворился мятеж во святительстве, чего прежде никогда не бывало на Руси, говорит летописец; от обоих митрополитов начали являться послы к областным владыкам, и была везде тяжесть большая священническому чину. Таким образом, теперь в самом Константинополе указано было на то, что прежде здесь же было отвергнуто, именно разделение русской митрополии; надобно было испоместить двух митрополитов, и, когда Алексий пришел в Москву, Роман отправился на Литовскую и Волынскую землю. Но Алексий, посвященный в митрополиты киевские и всея Руси, не мог отказаться от Киева; он поехал туда в 1358 году; но, когда через год возвратился в Москву, Роман явился в Твери; здешний владыка Феодор не захотел с ним видеться и не оказал ему никакого почета; но князья, бояре и некоторые другие, по словам летописца, давали ему потребное; особенно большую честь оказал и богатые дары дал ему князь Всеволод Александрович холмский. Такое поведение Всеволода объясняется легко: Всеволод враждовал с дядею Васильем Михайловичем, на стороне которого был московский князь и митрополит Алексий; Всеволод же нашел помощь в Литве у зятя своего Олгерда, посредничеству которого, без сомнения, Всеволод был обязан тем, что дядя уступил ему треть отчины; Всеволод возвратился из Литвы и Тверь в то самое время, когда приезжал туда и митрополит Роман; очень вероятно, следовательно, что последний приезжал с Олгердовым поручением примирить князей и добыть Всеволоду волость; но если бы и не так было, то понятно, что Всеволод, родственник и союзник Олгерда, должен был оказывать всякое расположение митрополиту, признаваемому в земле Литовской.
Нам не нужно повторять здесь сказанного выше о могущественном содействии св. Алексия московским князьям в утверждении их власти над другими князьями. Недаром великий князь Симеон завещал своим братьям не слушаться лихих людей, но слушаться владыки Алексея да старых бояр, которые отцу их и им добра хотели: и Тверь и Нижний испытали, как св. Алексий хотел добра сыновьям и внукам своего крестного отца Иоанна Калиты. Не будучи греком, Алексий умел поддержать постоянное расположение к себе и к Москве двора и патриарха константинопольского. Патриарх писал к Донскому об особенном расположении своем к ному и брату его Владимиру, о гневе своем на других князей русских, им неприязненных. В другой грамоте патриарх писал, что он не снимет проклятия, наложенного митрополитом Алексием на некоторых князей русских, до тех нор, пока они не исполнят всех условий и пока митрополит не напишет, что они раскаялись, ибо эти князья дали великому князю страшную клятву выступить вместе против врагов веры. Смоленский князь Святослав жаловался, что митрополит предал его проклятию; патриарх отвечал, что поступок митрополита справедлив, ибо Святослав помогал Олгерду против Москвы. Князь тверской жаловался также на митрополита и требовал суда с ним; патриарх отвечал, что считает неприличным князю судиться с митрополитом пред послом патриаршим. Слава благочестивой жизни русского митрополита достигла и Орды: жена хана Чанибека, Тайдула, заболевши глазами, прислала в Москву просить Алексия, чтоб посетил ее; св. Алексий поехал в Орду, и ханша получила исцеление.
Алексий хотел видеть и преемником своим мужа, славного своею святостию, — Сергия, игумена, основателя Троицкого монастыря, но смиренный инок отказался от власти; а между тем в Константинополе не хотели дожидаться московского избранника: туда с разных сторон приходили жалобы на то, что митрополит покинул юг для севера; польский король Казимир, владея Галицкою Русью, требовал для нее особого митрополита грозя в противном случае обращать русских в латинскую веру. Угроза подействовала, и в Константинополе поставили особого митрополита для Галича, подчинив ему епархии — Холмскую, Туровскую, Перемышльскую и Владимирскую на Волыни. С другой стороны, Олгерд литовский писал жалобы к патриарху, что Москва обидела шурина его, Михаила тверского, зятя, Бориса нижегородского, другого зятя, Ивана новосильского, побрала много городов; жаловался, что митрополит благословляет московского князя на такие поступки по благословению патриаршему, не приезжал ни в Литву, ни в Киев, снимает крестное целование с перебежчиков из Литвы в Москву; Олгерд требовал другого митрополита киевского на Смоленск, на Тверь, на Малую Россию, на Новосиль, на Нижний Новгород. И вот по просьбам юго-западных русских князей в Константинополе поставили им митрополита Киприана, родом серба, с условием, чтоб по смерти митрополита Алексия он был митрополитом всея России. Но понятно, что если в Литве хотели своего митрополита, то в Москве хотели также своего. Ни в Москве, ни в Новгороде, ни во Пскове не признали Киприана, и он принужден был отправиться на житье в Киев: опять повторилось, следовательно, прежнее явление, опять указывалась возможность разделения русской митрополии, ибо в Москве не хотели принимать Киприана и по смерти Алексия; здесь был свой избранник. Был в городе Коломне священник Михаил-Митяй, человек необыкновенно видный, красивой наружности, грамотный, с речью легкою и чистою, голосом громким и приятным, превосходил всех уменьем толковать силу книжную; память имел необыкновенную, знал все старинные повести, книги и притчи: во всяких делах и судах рассуждал красноречиво и умно. Такие достоинства обратили на него внимание великого князя Димитрия, который и взял Митяя к себе в духовники и печатники. Митяй год от году приобретал все более славы и значения: никто, по словам летописца, не был в такой чести и славе, как Митяй; от великого князя не было ему ни в чем отказу, все почитали его, как царя какого, и, что еще важнее, любили его все.
В Спасском монастыре (внутри Кремля) очистилось архимандричье место; великому князю и боярам непременно хотелось, чтоб на этом месте был Митяй; по сам Митяй не хотел; великий князь стал его уговаривать: «Видишь: Алексий митрополит уже стар, и ты будешь после него митрополитом всея Руси; постригись только теперь в монахи и будешь архимандритом в Спасском монастыре и моим отцем духовным по-прежнему». Митяй согласился; до обеда постригли его в монахи, а после обеда назначили архимандритом. Теперь надобно было уговорить митрополита, чтоб благословил Митяя себе в преемники; но св. Алексий не соглашался на это. «Митяй еще недавно в монахах, — говорил он, — надобно ему еще поискуситься, облечься благими делами и нравами». Великий князь долго его упрашивал, то сам приходил к нему, то посылал брата двоюродного, Владимира Андреевича, то бояр — все напрасно. «Кому даст господь бог, пречистая богородица, патриарх и вселенский собор, того и я благословлю», — был от него ответ. Несмотря на то, когда св. Алексий преставился в 1377 г., Митяй вошел на митрополичий двор, стал ходить в митрополичьем одеянии и начал обращаться с духовенством и властвовать как митрополит. Сперва он сбирался ехать в Константинополь на поставление к патриарху, но потом раздумал и начал говорить великому князю: «В правилах писано, что два или три епископа поставляют епископа; так пусть и теперь сойдутся епископы русские, пять или шесть, и посвятят меня в митрополиты». Великий князь и бояре согласились, и епископы уже собрались. Но что случилось в XII веке при поставлении митрополита Клима одним собором русских епископов, то же самое случилось и теперь: как тогда Нифонт новгородский восстал против неправильного, по его мнению, поставления Климова, так теперь против поставления Митяева вооружился Дионисий, епископ суздальский. Сопротивление Дионисия заставило Митяя опять думать о путешествии в Царьград; туда же начал сбираться и Дионисий, желая сам получить митрополию. Узнавши об этом, Митяй стал советовать великому князю удержать Дионисия, который может помешать ему в Константинополе, и великий князь велел держать суздальского епископа под крепкою стражею. Дионисий, чтоб избавиться из заключения, дал великому князю обещание не ездить в Царьград без его позволения и поставил поручителем преподобного Сергия Радонежского, но не сдержал слова: из Суздаля поехал в Нижний, отсюда Волгою — в Сарай, а из Сарая — в Константинополь. Митяй и прежде не соглашался на освобождение Дионисия; ему казалось, что св. Алексий не хотел благословить его, Митяя, по совету преподобного Сергия, который и теперь действует против него заодно с Дионисием; когда же он узнал о бегстве Дионисия в Константинополь, то негодование его достигло высшей степени, и св. Сергий говорил: «Молю господа бога сокрушенным сердцем, да не попустит Митяю исполнить свою угрозу — разорить место это святое и изгнать нас без вины». С другой стороны, явился новый соперник Митяю: Киприан из Киева ехал в Москву и был уже в Любутске, откуда дал знать св. Сергию, что идет к сыну своему, великому князю, с миром и благословением. Но великий князь, узнав о прибытии незваного гостя, разослал всюду заставы, чтоб не пропустить его в Москву; Киприана схватили и с бесчестием отправили назад.
Движения Дионисия и Киприана должны были ускорить поездку Митяя в Константинополь, и он отправился наконец с полномочием от великого князя действовать как заблагорассудит, смотря по обстоятельствам, для чего взял с собою про запас белые хартии с привешенною к ним великокняжескою печатню чтоб в случае надобности можно было написать на них кабалу, или вексель: Димитрий позволил ему занять тысячу рублей серебра, и даже больше, на великокняжеское имя. Митяй отправился в сопровождении трех архимандритов и многих других духовных лиц, также большого боярина великокняжеского Юрия Кочевина и митрополичьих бояр. В степи Митяй был захвачен Мамаем, но ненадолго задержан; переплыто было уже благополучно и Черное море, как вдруг в виду Константинополя Митяй разболелся и умер. Между провожавшими его духовными и боярами встало тогда сильное смятение: одни хотели поставить в митрополиты Иоанна, архимандрита петровского, из Москвы, а другие — Нимена, архимандрита горицкого, из Переяславля; наконец бояре, хотевшие Пимена, пересилили и едва не умертвили Иоанна, который не соглашался. с ними. На одной из белых хартий написали от имени великого князя грамоту к императору и патриарху с просьбою о поставлении Пимена в митрополиты. Сперва дело пошло было дурно: император и патриарх отвечали, что уже давно посвящен и отправлен в Россию митрополит Киприан и другого не следует ставить; тогда русские заняли у итальянских и восточных купцов денег в рост, написавши кабалу на другой белой хартии, раздали повсюду богатые подарки и достигли своей цели в Константинополе; но не достигли ее в Москве. Когда сюда пришла весть, что Митяй умер на море и вместо него поставлен Пимен, и когда в то же время, как обыкновенно бывает, стали носиться слухи, что Митяй умер не своею смертию, то сильно опечаленный великий князь сказал: «Я не посылал Пимена в митрополиты, послал я его как слугу при Митяе; что сделалось с Митяем, я не знаю, один бог знает, один бог и судит, только Пимена я не приму и видеть его не хочу». Еще Пимен медлил в Константинополе, как великий князь отправил духовника своего в Киев звать на митрополичий стол Киприана, и тот приехал в Москву; когда же узнали о приходе Пимена, то остановили его в Коломне, сняли белый клобук и отправили в заточение.
Но Киприан не долго на этот раз пробыл в Москве, и Пимен не долго дожидался своей очереди; как прежде присутствие нескольких князей, предъявляющих права свои на старшинство, давало возможность выбора между ними, так теперь присутствие двух митрополитов, уже поставленных в Константинополе, делало возможным выбор и между ними. Мы видели, что во время Тохтамышева нашествия митрополит Киприан уехал из Москвы в Тверь; отъезд ли Киприана из Москвы, или отъезд именно в Тверь, которой князь немедленно после Тохтамышева отступления отправился в Орду искать ярлыка, или, наконец, какое-нибудь другое обстоятельство было причиною нерасположения великого князя Димитрия к Киприану, только встречаем известие, что Димитрий не захотел видеть Киприана в Москве, и тот отправился в Киев, где сел на свое митрополичье место, принят был от всех с честию и радостию и стал жить здесь, управляя, по обычаю, делами церковными, а в Москву был вызван из заточения Пимен, который был также встречен здесь с честию и вступил в церковное управление. Таким образом, опять для юга и севера, для Киева и Москвы, явились два отдельных митрополита; этого мало: в Киев явился из Византии еще третий митрополит, известный уже нам епископ суздальский Дионисий; но киевский князь Владимир Олгердович велел схватить Дионисия и посадить в заключение, где этот соперник Митяев и умер через год; несколько лет спустя умер и Пимен в Халкидоне, на дороге в Константинополь. Смерть Пимена соединяла снова русскую церковь под одним митрополитом — Киприаном, для которого не было более препятствий и в Москве: здесь Донской умер, и сын его Василий встретил с честию Киприана.
Согласие московского князя с митрополитом не прерывалось после этого ни разу: мы видели, как оба они дружно действовали в делах новгородских. Союз Василия Димитриевича с тестем Витовтом литовским удерживал и церковную связь между Русью Литовскою и Московскою: так, когда московский князь ездил в Смоленск на свидание с тестем, то в то же время ездил туда и митрополит Киприан, который из Смоленска поехал в Киев и жил там полтора года; потом, под 1404 годом, встречаем известие о новой поездке Киприана в Литву, к Витовту, и в Киев: от Витовта и от Ягайла получил он большую честь и много даров, большую честь видел от всех князей, панов и от всей земли; в Киеве он велел схватить наместника своего архимандрита Тимофея и слуг своих тамошних и отвести их в Москву; в это же путешествие Киприан должен был снять сап и отослать в Москву, в Симонов монастырь, Антония, епископа туровского, по настоянию Витовта, пред которым Антоний был оклеветан в сношениях с татарами; главною же причиною ненависти литовских властей к Антонию полагают ревность этого епископа к православию.
Но вскоре за тем последовал разрыв между князьями московским и литовским, долженствовавший повлечь за собою и разделение митрополии. Киприан не дожил до этого события. Когда по его смерти московский великий князь, не имея своего избранника, послал в Константинополь с просьбою выслать оттуда митрополита на Русь, Витовт отправил туда же полоцкого епископа Феодосия; литовский князь просил императора и патриарха: «Поставьте Феодосия нам в митрополиты, чтобы сидел на столе киевской митрополии по старине, строил бы церковь божию по-прежнему, как наш, потому что по воле божией мы обладаем тем городом, Киевом». Но в Константинополе не исполнили желания Витовтова, а прислали на всероссийскую митрополию Фотия, родом грека, из Мореи. Нет основания думать чтобы Витовт, желая поставления Феодосия полоцкого в митрополиты, имел в виду именно разделение митрополии, чтоб он хотел поставления особого митрополита в Литву: он хотел только, чтобы митрополит всероссийский жил по старине, в Киеве, в областях литовских и был бы, таким образом, его митрополитом, хотел перезвать митрополита из враждебной Москвы, о чем, без сомнения, он уговорился с своим избранником, Феодосием; положение Витовта было совершенно иное, чем положение Олгерда: последний, жалуясь патриарху на митрополита Алексия, поборавшего за Москву, не смел думать, чтобы патриарх по этой жалобе снял сан с Алексия и чтобы в Москве согласились на это, а потому и просил для Литвы особого митрополита; тогда как теперь положение дел было иное: общего для юга и севера митрополита не стало, и Витовт спешил предложить в этот сан своего избранника, который бы по старине остался жить в Киеве. Почему в Константинополе не посвятили Феодосия, неизвестно; очень вероятно, что не хотели, в угоду князю иноверному, сделать неприятность государю московскому, который незадолго перед тем, в 1398 году, отправил к императору Мануилу богатое денежное вспоможение; о тогдашних дружеских отношениях между московским и константинопольским дворами можно судить по тому, что в 1414 году Мануил женил сына своего Иоанна на дочери Василия Димитриевича Анне; если московский князь оказывал такую учтивость, предоставляя императору и патриарху по старине выбор митрополита, то странно было бы на эту учтивость ответить поставлением человека, присланного князем, враждебным Москве; наконец, очень может быть, что Фотий был посвящен прежде приезда Феодосиева. Как бы то ни было, когда Фотий приехал в Киев, то Витовт сначала не хотел было принимать его, но потом принял, взявши с него обещание жить в Киеве. Но Фотий, пробывши в Киеве около семи месяцев, отправился в Москву и занялся здесь устройством хозяйственных дел митрополии. «После татар, — говорит летописец, — и после частых моровых поветрий начало умножаться народонаселение в Русской земле, после чего и Фотий митрополит стал обновлять владения и доходы церковные, отыскивать, что где пропало, что забрано князьями, боярами или другим кем-нибудь — доходы, пошлины, земли, воды, села и волости; иное что и прикупил». Эти отыскивания захваченного у церкви вооружили против Фотия сильных людей, которые стали наговаривать на него великому князю Василию Димитриевичу и успели поссорить последнего с митрополитом. Фотий писал сначала великому князю, прося утвердить грамотою принесенное в дар церкви и устроить все ее пошлины; потом в другом послании просил великого князя не уничижать церкви, обратиться к ней с раскаянием, восстановить ее права, возвратить данное и утвержденное прародителями.
Чем кончились неприятности Фотия с московским князем, неизвестно; летописец говорит только, что клеветники, бывшие в числе людей, близких к митрополиту, принуждены были бежать от него из Москвы к черниговскому владыке и оттуда в Литву к Витовту; это известие может показывать нам, что Василий Димитриевич взял наконец сторону митрополита, почему клеветники и принуждены были бежать из Москвы. Но они бежали к Витовту, сердитому уже на Фотия за предпочтение Москвы Киеву; теперь враги Фотия стали внушать литовскому князю, что митрополит переносит из Киева в Москву все узорочье церковное и сосуды, пустошит Киев и весь юг тяжкими пошлинами и данями. Эти обвинения были для Витовта желанным предлогом покончить дело с митрополитом, жившим в Москве, и поставить своего в Киев; он собрал подручных себе князей русских и решил с ними свергнуть Фотия со стола Киевской митрополии, после чего послали в Константинополь с жалобою на Фотия и с просьбою поставить на Киев особого митрополита, Григория Цамблака, родом булгара. Но те же самые причины, препятствовавшие прежде исполнить желание Витовтово, существовали и теперь в Константинополе: по-прежнему здесь существовала тесная связь с единоверным двором московским, уже скрепленная родственным союзом; по-прежнему здесь не любили чужих избранников и при бедственном состоянии империи надеялись получить большую помощь от своего Фотия, чем от Витовтова Григория, болгарина. Просьба литовского князя была отвергнута. Тогда Витовт, приписывая этот ответ корыстолюбию константинопольского двора и патриарха, которые хотят ставить своего митрополита по накупу — кто им больше даст и будет в их воле, будет отсылать к ним русские деньги, созвал владык и архимандритов и объявил им о необходимости поставить своего митрополита. «Жаль мне смотреть на все это, — говорил Витовт, — чужие люди станут толковать: „Вот государь не в той вере, так и церковь оскудела; так чтоб этих толков не было, а дело явное, что все нестроение и запущение церкви от митрополита, а не от меня“». Епископы отвечали: «Мы и сами не в первый раз слышим и видим, что церковь скудеет, а император и патриарх строителя доброго к нашей церкви не дают». Но по другим известиям, епископы, по крайней мере некоторые, только по принуждению решились разорвать связь с Фотием, и потом из самой Витовтовой грамоты видно, что, разрывая с Фотием, они не хотели разрывать с Константинополем и, подумав, отвечали своему князю: «Пошлем еще раз в Царьград, к императору и патриарху». Витовт отправил послов в Константинополь в марте месяце 1415 года с угрозою, что если там не исполнят его желание, то в Киеве будет поставлен митрополит своими русскими епископами; срок послам назначен был Ильин день, последний срок — Успение; но потом императорский и патриарший послы, возвращавшиеся из Москвы чрез литовские владения, упросили отложить до Филиппова дня. Но когда и этот срок прошел, то Григорий и был посвящен собором русских епископов. Фотий, узнавши о замыслах Витовтовых, поспешил отправиться в Киев, чтоб там помириться с литовским князем, если же это не удастся, ехать в Царьград и там препятствовать исполнению намерения Витовтова; но на границах литовских владений митрополит был схвачен, ограблен и принужден возвратиться в Москву.
Чтоб оправдать свой поступок, южнорусские епископы отправили к Фотию послание, в котором вообще упрекают его в каких-то неправильных поступках, замеченных ими в самом начале его управления, потом упоминают о какой-то важной вине, признать которую предоставляют собственной совести Фотия, сами же объявить ее не хотят, не желая опозорить его. В соборной грамоте об избрании и посвящении Григория, написанной от имени 8 епископов, говорится, что епископы, видя церковь киевскую в пренебрежении от митрополита, который, собирая доходы с нее, относит их в другое место, где живет, по совету великого князя, всех других князей, бояр, вельмож, архимандритов, игуменов, иноков и священников поставили в митрополиты Григория, руководствуясь уставом апостольским, прежним примером русских епископов, которые при великом князе Изяславе сами поставили митрополита Клима; потом примером единоплеменных болгар и сербов. «Этим поступком, — говорят епископы, — мы не отделяемся от восточной церкви, продолжаем почитать патриархов восточных, митрополитов и епископов отцами и братиями, согласно с ними держим исповедание веры, хотим избежать только насилий и вмешательства мирского человека, симонии и всех беспорядков, которые происходили недавно, когда Киприан, Пимен и Дионисий спорили о митрополии». Епископы хотят избежать симонии, в которой упрекают константинопольский двор; но в 1398 году луцкий епископ Иоанн обязался дать королю Ягайлу двести гривен и тридцать коней, если тот поможет ему получить Галицкую митрополию. Витовт с своей стороны выдал окружную грамоту о поставлении Григория, в которой выставляет те же самые причины события и, описавши подробно ход дела, заключает: «Пишем вам, чтоб вы знали и ведали, как дело было. Кто хочет по старине держаться под властию митрополита киевского — хорошо, а кто не хочет, то как хочет, знайте одно: мы не вашей веры, и если б мы хотели, чтоб в наших владениях вера ваша истреблялась и церкви ваши стояли без устройства, то мы бы ни о ком и не хлопотали; но когда митрополита нет или епископ который умрет, то мы бы наместника своего держали, а доход церковный, митрополичий и епископский себе бы брали. Но мы, желая, чтоб ваша вера не истреблялась и церквам вашим было бы строение, поставили собором митрополита на киевскую митрополию, чтоб русская честь вся стояла на своей земле». Фотий с своей стороны издал также окружное послание к православному южнорусскому народонаселению. Не упоминая о Витовте, митрополит в очень сильных выражениях порицает поступок Григория Цамблака и епископов, его поставивших. Из послания узнаем, что Григорий ездил сперва в Константинополь на поставление, но был там лишен священнического сана патриархом Евфимием и едва спасся бегством от казни. Этот случай Фотий приводит в доказательство бескорыстия константинопольского двора, ибо как сам Григорий, так и прежде его Феодосий полоцкий обещали много золота и серебра за свое поставление, но не получили желаемого. Фотий требует от православных, чтоб они не сообщались с епископами, замыслившими разделение митрополии.
Цамблак, славившийся между современниками красноречием, остался верен правилу, выраженному в послании поставивших его епископов, т. е. остался верен православию. В наших летописях сохранилось известие, будто бы он задал вопрос Витовту: зачем тот не в православии? И будто бы Витовт отвечал, что если Григорий поедет в Рим и оспорит там папу и всех мудрецов его, то он со всеми своими подданными обратится в православие. Это известие может указывать только на побуждения, которые заставили Григория отправиться вместе с посольством Витовтовым на Констанцский собор. Литовское посольство прибыло в Констанц уже к концу заседания собора, на который оно явилось 18 февраля 1418 года вместе с послами греческого императора Мануила, имевшими поручение начать переговоры с папою о соединении церквей. Посольство греческое и литовское были приняты торжественно, получили право отправлять богослужение по своему обряду, но уехали ни с чем, потому что собор разошелся, не начавши совещания о соединении церквей. Григорий жил недолго по возвращении из Констанца; он умер в 1419 году. В это время вражда к Москве остыла в Витовте, и все внимание его было поглощено отношениями польскими; вот почему по смерти Цамблака он не старался об избрании особого митрополита для Киева, и Фотий снова получил в управление церковь южнорусскую. Извещая об этом событии православных, он пишет: «Христос, устрояющий всю вселенную, снова древним благолепием и миром свою церковь украсил и смирение мое в церковь свою ввел, советованием благородного, славного, великого князя Александра (Витовта)». В 1421 году мы видим Фотия на юго-западе: во Львове, Владимире, Вильне; а в 1430 году он был в Троках и в Вильне у Витовта вместе с московским великим князем Василием Васильевичем, причем литовский князь оказал большую честь митрополиту; такую же честь оказал ему и преемник Витовта, Свидригайло.
Мы видели, каким важным шагом ознаменовал свою политическую деятельность Фотий на севере, в Москве, объявивши себя торжественно на стороне племянника против дяди; при жизни Фотия открытой вражды не было и Юрий признавал старшинство племянника, но тотчас по смерти митрополита князья снова заспорили и стали собираться в Орду. Усобицы между Василием и Юрием происходили, когда митрополита не было в Москве, и мы с уверенностию можем сказать, что присутствие митрополита дало бы иной характер событиям, ибо мы видели, как митрополит Иона сильно действовал в пользу Василия Темного; мы видели, как побежденные князья требуют у победителя, чтоб он не призывал их в Москву в то время, когда там не будет митрополита, который один мог дать им ручательство в безопасности.
Московские смуты долго мешали назначению нового митрополита; наконец был избран рязанский епископ Иона, первый митрополит не только русский, но рождением и происхождением из Северной Руси, именно из Солигалицкой области. Но, когда медлили в Москве, спешили в Литве, и, прежде чем Иона успел собраться ехать в Константинополь, оттуда уже явился митрополитом смоленский епископ Герасим, который остановился в Смоленске, пережидая здесь, пока в Москве прекратятся усобицы. Усобицы прекратились, но Москва не видала Герасима: поссорившись с литовским князем Свидригайлом, митрополит был схвачен им и сожжен. На этот раз Иона отправился в Константинополь, но опять был предупрежден: здесь уже поставили Исидора, последнего русского митрополита из греков и поставленного в Греции, потому что Флорентийский собор, смуты и падение Византии должны были повести необходимо к независимости русской митрополии от константинопольского патриарха.
Исидор, приехавши в Москву, стал собираться на собор, созванный в Италии для соединения церквей. Самое уже место собора в стране неправославной должно было возбуждать подозрение в Москве. Великому князю не хотелось, чтобы Исидор ехал в Италию; когда же он не смог отклонить митрополита от этого путешествия, то сказал ему: «Смотри же, приноси к нам древнее благочестие, какое мы приняли от прародителя нашего Владимира, а нового, чужого, не приноси, если же принесешь что-нибудь новое и чужое, то мы не примем». Исидор обещался крепко стоять в православии, но уже на дороге православные спутники стали замечать в нем наклонность к латинству: так, в Юрьеве Ливонском (Дерпте), когда русское народонаселение города вышло к нему навстречу с священниками и крестами и в то же время вышли навстречу немцы с своими крестами, то он подошел сначала к последним. На соборе Исидор принял соединение: между другими побуждениями Исидор мог иметь в виду и большие средства к поддержанию единства митрополии, большие удобства в положении русского митрополита, когда князья — московский и литовский — не будут разниться в вере. Но в Москве не хотели иметь в виду ничего, кроме поддержания древнего благочестия и когда Исидор, возвратясь в Москву, принес новое и чужое, когда начал называться легатом папиным и велел носить пред собою крыж латинский и три палицы серебряные, когда на литургии велел поминать папу вместо патриархов вселенских, а после литургии велел на амвоне читать грамоту о соединении церквей, когда услыхали, что дух св. исходит от отца и сына, что хлеб бесквасный и квасной может одинаково претворяться в тело Христово и прочие новизны, то великий князь назвал Исидора латинским ересным прелестником, волком, велел свести его с митрополичьего двора и посадить в Чудове монастыре под стражу, а сам созвал епископов, архимандритов, игуменов, монахов и велел им рассмотреть дело. Те нашли, что все это папино дело, несогласное с божественными правилами и преданиями; а между тем Исидор успел бежать из заключения. Великий князь не велел догонять его.
Флорентийский собор заставил наконец решиться на то, что хотел сделать Митяй на севере, что сделали потом на юге епископы, поставившие Цамблака. Великий князь отправил в Константинополь грамоту к патриарху. «Прошло уже с лишком 450 лет, — пишет Василий, — как Россия держит древнее благочестие, принятое от Византии при св. Владимире. По смерти митрополита Фотия мы понудили идти к вам епископа рязанского Иону, мужа духовного, от младенчества живущего в добродетельном житии; но не знаем, почему вы нашего прошения не приняли, грамотам и послу нашему не вняли и вместо Ионы прислали Исидора, за которым мы не посылали, которого не просили и не требовали; мольба императорского посла, благословение патриарха, сокрушение, покорение, челобитье самого Исидора едва-едва могли заставить нас принять его. Нам тогда и в мысль не приходило, что со временем от него станется! Он принес нам папские новизны, приехал легатом, с латински изваянным распятием и злочестиво двоеженствовал, называя себя учителем и настоятелем двух церквей, православной и латинской. Мы собрали наше православное духовенство, и всем Исидорово поведение показалось чуждым, странным и противозаконным. Вследствие всего этого просим твое святейшее владычество, пошли к нам честнейшую твою грамоту, чтоб наши епископы могли избирать и поставлять митрополита в Русь, потому что и прежде по нужде так бывало; а теперь у нас нашествие безбожных агарян, в окрестных странах неустройство и мятежи; притом же нам надобно сноситься с митрополитом о важных делах, и когда митрополит грек, то мы должны разговаривать с ним через переводчиков, людей незначительных, которые таким образом прежде других будут знать важные тайны».
Эта грамота не достигла Константинополя: в Москву пришла весть, будто император греческий принял латинство и переселился в Рим; тогда великий князь велел возвратить послов с дороги. Скоро после того в Москве начались новые бедствия и смуты: плен великого князя Василия, сперва у татар, потом у Шемяки, не дал возможности думать о поставлении митрополита, и здесь мы должны также заметить, что это обстоятельство — отсутствие митрополита — имело важное влияние на ход событий: едва ли Шемяка и Можайский могли бы привести в исполнение свой замысел при митрополите. Когда Василий утвердился опять на столе великокняжеском, то поспешили поставлением митрополита: поставлен был своими епископами давно нареченный на митрополию Иона рязанский, уже успевший оказать важные услуги великому князю и его семейству.
Услуги, оказанные Ионою московскому правительству после поставления его в митрополиты, мы видели прежде, в своем месте, здесь же должны обратить внимание на отношения к Византии и Литовской Руси. После Ионина поставления великий князь отправил к императору Константину Палеологу грамоту, в которой писал: «После кончины Фотия митрополита мы, посоветовавшись с своею матерью, великою княгинею, и с нашею братьею, русскими князьями, великими и поместными, также и с государем Литовской земли, с святителями и со всем духовенством, с боярами и со всею землею Русскою, со всем православным христианством, избрали и отправили с нашим послом рязанского епископа Иону к вам в Константинополь для поставления; но прежде его прихода туда император и патриарх поставили на Киев, на всю Русь, митрополитом Исидора, Ионе же сказали: „Ступай на свой стол — Рязанскую епископию; если же Исидор умрет или что-нибудь другое с ним случится, то ты будь готов благословен на митрополичий престол всея Руси“. Так как в ваших благословенных державах произошло разногласие в церкви божией, путешественники в Константинополь претерпевают на дороге всякого рода затруднения, в наших странах неустройство всякое, нашествие безбожных агарян, междоусобные войны, мы сами не от чужих, но от братьев твоих претерпели страшное бедствие, то при такой великой нужде, собравши своих русских святителей согласно с правилами, поставили мы вышеупомянутого Иону на митрополию русскую, на Киев и на всю Русь. Мы поступили так по великой нужде, а не по гордости или дерзости; до скончания века пребудем мы в преданном нам православии; наша церковь всегда будет искать благословения церкви цареградской и во всем по древнему благочестию ей повиноваться; и отец наш, Иона митрополит, также просит благословения и соединения, кроме нынешних новых разногласий, и молим твое святое царство, будь благосклонен к отцу нашему Ионе митрополиту. Мы хотели обо всех этих делах церковных писать и к святейшему патриарху православному, требовать его благословения и молитвы; но не знаем, есть ли в вашем царствующем граде патриарх или нет? Если же, бог даст, будет у вас патриарх по древнему благочестию, то мы будем извещать его о всех наших положениях и просить благословения». В 1453 году Константинополь был взят турками; в Москве узнали об этом событии от бежавшего из плена грека Димитрия; митрополит Иона окружным посланием уведомил православных о падении Константинограда, о страшных бедствиях греческого народа и просил помочь означенному Димитрию выкупить семейство из турецкого плена. К патриарху Геннадию Иона писал, что просит его благословения и посылает дары, какие нашлись у него. «Не погневайся, — пишет Иона, — за наши малые поминки (подарки), потому что и наша земля от поганства и междоусобных войн очень истощилась. Да покажи к нам, господин, духовную любовь, пришли к моему сыну, великому князю, честную свою грамоту к душевной пользе великому нашему православию; сколько у нас ни было грамот от прежних патриархов, мы все их держали за земскую честь, к своей душевной пользе; но все эти грамоты погибли от пожаров во время земских нестроений». Быть может, грамота от патриарха нужна была в Москве как доказательство, что поставление русского митрополита независимо от Константинополя не уничтожило единения с последним, что там не сердятся за эту перемену отношений.
Если московский князь и митрополит обязывались оставаться в единении с Византиею только под условием, чтоб там сохранялось древнее благочестие, если новизны Флорентийского собора, принесенные Исидором, нашли себе такой сильный отпор в Москве, и прежде всего со стороны самого правительства, то понятно, что иначе встречена была эта новизна от католических правителей Руси Литовской: в 1443 году польский король Владислав Ягеллович дал жалованную грамоту русскому духовенству, в которой объявлял, что церковь восточная — греческая и русская — приведена в давно жданное соединение с римскою, вследствие чего русское духовенство, терпевшее до сих пор некоторое утеснение, как выражается король, жалуется всеми томи правами и вольностями, которыми пользуется духовенство католическое. Но Исидор, принужденный бежать из Москвы, не остался нигде на Руси; король Владислав в следующем же 1444 году пал под Варною, преемник его Казимир находился в затруднительном положении между требованиями Польши и Литвы, что заставляло его прекратить неприязнь с Москвою, а мир мог быть всего скорее заключен под влиянием митрополита Ионы: литовский князь, желая мира с Москвою, должен был для этого приобресть расположение Ионы подчинением ему церкви литовско-русской; Иона с своей стороны должен был всеми силами стараться о мире между Казимиром и Василием, потому что только под условием этого мира могло сохраниться единство церковное. Так, мы видим, что когда по заключении мира встретились вновь какие-то недоразумения, то Казимир, отправляя своего посла в Москву, приказал ему попросить митрополита постараться, чтоб мир не был нарушен. Иона, называя себя общим богомольцем, отвечал Казимиру, что он говорил великому князю Василию о мире с благословением и мольбою и что Василий хочет с королем братства и любви. «Благодарю твое господство, — пишет Иона, — за доброе расположение и благословляю тебя на любовь с братом твоим великим князем Василием Васильевичем, который желает того же; я же ваш общий богомолец, по своему святительскому долгу рад бога молить и стараться о мире между вами; за великое ваше жалованье и поминки благодарю и благословляю». Мы знаем, в чем состояло это великое жалованье, за которое Иона благодарит Казимира: последний обещал восстановить единство русской церкви по старине и прислать Ионе решительный ответ по возвращении своем из Польши в Литву. Король сдержал слово и подчинил юго-западную русскую церковь Ионе, которого видим в Литве в 1451 году.
Но опасные следствия Флорентийского собора не могли ограничиться для Юго-Западной Руси одною попыткою Исидора: папы не любили отказываться от того, что раз каким бы то ни было образом попадало в их руки, а литовский князь, католик, не мог препятствовать намерениям главы католицизма. В 1458 году отъехавший в Рим константинопольский патриарх Григорий Мамма поставил Григория, ученика Исидорова, в митрополиты на Русь. В Москву дали знать об этом немедленно, и еще до прихода Григория в Литву великий князь Василий послал сказать королю Казимиру, чтоб тот не принимал митрополита из Рима, на общего отца. Иону, но вводил новизны, не нарушал старины. «Старина же наша, — писал Василий, — которая ведется со времен прародителя нашего Владимира, крестившего Русскую землю, состоит в том, что выбор митрополита принадлежал всегда нашим прародителям, великим князьям русским, и теперь принадлежит нам, а не великим князьям литовским; кто будет нам люб, тот и будет у нас на всей Руси, а от Рима митрополиту у нас не бывать, такой мне по надобен; и ты, брат, ни под каким видом не принимай его, если же примешь, то ты церковь божию разделишь, а не мы». Иона, не могший сам отправиться в Литву по причине старости и болезней, отправил туда двух архимандритов с посланием к православным епископам, князьям, панам и боярам, чтоб стояли за православную веру твердо, помня древнее законоположение, установленное на седми соборах. В Москве созван был собор из владык Северной Руси, рукоположенных митрополитом Ионою: владыки дали здесь обещание — от святой церкви соборной Московской и от господина и отца своего Ионы митрополита всея Руси быть неотступными и повиноваться во всем ему и преемнику его, кто будет поставлен по избранию св. духа, по правилам апостолов и св. отцов, по повелению господина великого князя Василия Васильевича, русского самодержца, в соборной церкви св. Богородицы, на Москве, у гроба св. Петра митрополита, русского чудотворца; к самозванцу же Григорию, ученику Исидорову, от которого произошло разделение московской соборной церкви с киевскою церковию, не приступать, грамот от него никаких не принимать и совета с ним ни о чем не иметь. Это обещание, обнародованное в соборной грамоте, важно для нас в том отношении, что здесь впервые указано на Москву как на престольный город русской митрополии: владыки клянутся не отступать от московской соборной церкви св. Богородицы; до сих пор митрополит назывался киевскими всея Руси, в этой же грамоте он называется просто митрополитом всея Руси, или русским; потом в этой грамоте определен и на будущее время образ поставления митрополита русского: законный митрополит русский отныне есть тот, который будет поставлен без всякого отношения к Византии в Москве по повелению московского князя. Владыки северные, бывшие на соборе, — ростовский, суздальский, коломенский, сарайский, пермский — отправили также грамоту к литовским — черниговскому, полоцкому, смоленскому, туровскому и луцкому — с увещанием не принимать митрополита от латин; Иона послал от своего имени окружное послание к литовским епископам в том же смысле, писал и отдельно епископам черниговскому и смоленскому, увещевая не принимать Григория, в случае принуждения приглашал их в Москву как в безопасное убежище от латинских насилий; в противном случае грозил великою тягостию церковною; наконец, писал и всему остальному православному народонаселению литовско-русских областей; обещался посетить свою литовскую паству, как только получит облегчение от болезни, увещевал не принимать Григория, не слушать его учения, которое подобно Македониеву, страдать за православие даже и до смерти, потому что таким страдальцам готов венец мученический. Но все эти меры остались тщетными: Казимир не мог не принять митрополита из Рима; он даже присылал уговаривать и великого князя Василия признать Григория общим митрополитом по той причине, что Иона уже устарел. Московский князь, разумеется, не согласился, и митрополия русская разделилась окончательно. Иона не долго пережил это печальное для него событие: он умер в 1461 году, назначив себе преемником Феодосия, архиепископа ростовского, который и был поставлен, по новому обычаю, в Москве собором северных русских владык.
Таковы были главные явления истории русской церковной иерархии в описываемое время. Мысль, естественно явившаяся впервые тогда, когда Андрей Боголюбский задумал дать Северной Руси отдельное, самостоятельное существование и даже господство над Южною Русью, — эта мысль осуществилась, когда обе половины Руси разделились под две равно могущественные и враждебные одна другой династии: вследствие этого разделения разделилась и митрополия, причем посредствующими явлениями опять вследствие явлений политических было образование отдельной Галицкой митрополии и перенесение киевского митрополичьего стола на север. Это перенесение, бедствия Византии, смуты, Флорентийский собор, наконец, падение империи высвободили московскую митрополию из непосредственной зависимости от константинопольского патриархата. Флорентийский собор и поведение Исидора имеют важное значение в нашей истории потому, что заставили Северо-Восточную Русь окончательно и резко высказаться насчет соединения с Римом; понятно, что решительность московского правительства держаться отеческого предания, древнего благочестия и не допускать никаких новизн в церкви принадлежит к числу явлений, определивших будущие судьбы Восточной Европы. В поведении русских митрополитов при всех этих важных и решительных обстоятельствах, действовавших в продолжение описанного периода, всего лучше можно заметить великое влияние византийских отношений, характера восточной церкви. Митрополиты русские не стараются получить самостоятельное, независимое от светской власти существование. Пребывание в Киеве, среди князей слабых, в отдалении от сильнейших, от главных сцен политического действия, всего лучше могло бы дать им такое существование; но Киев не становится русским Римом: митрополиты покидают его и стремятся на север, под покров могущества гражданского; и на севере не долго остаются во Владимире, который, будучи покинут сильнейшими князьями, мог бы иметь для митрополитов значение Киева, но переселяются в стольный город одного из сильнейших князей и всеми силами стараются помочь этому князю одолеть противников, утвердить единовластие. Борьбами, сопровождавшими это утверждение, значением, которое получают здесь митрополиты, значением, которое придают им сами князья, митрополиты вовсе не пользуются для утверждения своего влияния, своего господства над князьями, за свою помощь не выговаривают себе особых прав и для упрочения этих прав не стараются раздорами уменьшить силу князей, не стараются для князя сильнейшего, опаснейшего для их прав возбуждать соперников и усиливать их своим влиянием, как то делывалось на западе; напротив, стараются как можно скорее усилить одного князя на счет всех других, вследствие чего власть церковная и гражданская должны были стать в те же отношения, в каких они были в Византии: все, следовательно, показывает, откуда идет предание и пример.
Относительно определения отношений власти митрополичьей ко власти великокняжеской мы получаем известия из грамоты, составленной по взаимному согласию великого князя Василия Димитриевича и митрополита Киприана; из этой грамоты видим, что все лица, принадлежащие к церкви, подчиняются суду митрополичьему; если человек великокняжеский ударит великому князю челом на игумена, священника или чернеца, то суд общий, т. е. судит великий князь вместе с митрополитом; если же митрополит будет в отлучке, то судит один великий князь, а прибытком делится пополам с митрополитом; если кто ударит челом великому князю на митрополичья наместника, десятинника или волостеля, то великий князь судит сам. В случае войны, когда сам великий князь сядет на коня, тогда и митрополичьи бояре и слуги выступают в поход под митрополичьим воеводою, но под стягом великокняжеским; которые из бояр и слуг не служили Алексию митрополиту, вступили в митрополичью службу недавно (приказались ново), те пойдут с воеводою великокняжеским смотря по месту, где кто живет. Слуг великокняжеских и людей тяглых, платящих дань в великокняжескую казну (данных людей), митрополит не имел права ставить в священники или дьяконы, ибо этим наносился ущерб службе и казне великокняжеской. Здесь причина, почему в духовное звание поступали только люди из того же звания. Но сын священника, хотя записанный в службу великокняжескую, если захочет, может быть поставлен в священники или в дьяконы. Сын священника, который живет у отца, ест хлеб отцовский, принадлежит к ведомству митрополичьему, а который отделен, живет не вместе с отцом, хлеб ест свой, тот принадлежит великому князю. Из этой грамоты мы уже видим, что у митрополита был свой двор, свои бояре и слуги, дом его называется дворцом. Встречаем и в летописи известия о митрополичьих боярах, отроках: о Митяе говорится, что бояре митрополичьи служили ему, отроки предстояли, куда двинется, и те и другие шли перед ним. Митрополит имел своих стольников: так, митрополит Киприан посылал своего стольника Федора Тимофеева звать новгородского владыку в Москву; имел своего печатника, своего конюшего. Из этих придворных слуг своих митрополит посылал для управления волостями (в волостели), для суда церковного (в десятинники) и проч. Мы видели, какое важное значение имел митрополит в отношениях княжеских, и потому встречаем подписи митрополичьи и печати на грамотах княжеских, на договорах, духовных завещаниях. Из дошедших до нас грамот договорная Димитрия Донского с двоюродным братом Владимиром Андреевичем — первая, в начале которой встречаем слова: «По благословению отца нашего Олексея митрополита всея Руси». В конце духовного завещания Димитрия Донского читаем: «А сю грамоту писал есмь себе душевную, и явил есмь отцю своему Олексею митрополиту всея Руси, и отец мой Олексей митрополит всея Руси и печать свою привесил к сей грамоте». Печать митрополичья имеет на одной стороне изображение богородицы с младенцем Иисусом, и на другой — надпись: «Божиею милостию печать (имя) митрополита всея Руси». На духовном завещании Василия Димитриевича встречаем подпись митрополита Фотия по-гречески; ту же подпись видим и на договорной грамоте Василия Васильевича с дядею Юрием. С 1450 года грамоты пишутся по благословению митрополита Ионы и утверждаются его подписью: «Смиренный Иона, архиепископ киевский и всея Руси». Такова же подпись и преемника Ионина, Феодосия.
В настольных грамотах патриарших новопоставленному митрополиту говорилось, что великий князь должен воздавать ему честь, показывать духовную любовь с благоговением и послушанием и благим повиновением, равно как все другие русские князья, сановники, духовенство и весь христоименитый народ, и что митрополит должен во всем пределе своем ставить архиепископов, священников, монахов, дьяконов, поддьяконов и чтецов, освящать церкви и управлять всеми церковными делами. Избрание епископов, как видно, производилось так же, как и в предшествовавшем периоде: так, под 1289 годом читаем в летописи, что великий князь Михаил Ярославич тверской вместе с матерью своею послал игумена Андрея в Киев, к митрополиту Максиму, и тот поставил его епископом в Тверь; этот Андрей был сын литовского князя. Впрочем, от конца описываемого времени дошел до нас устав, как должно избирать епископа здесь говорится, что по случаю избрания митрополит созывает всех епископов, ему подчиненных; который из них не мог приехать, присылал грамоту, что будет согласен на решение остальных; собравшиеся епископы избирают три лица, имена которых в запечатанном свитке отсылают митрополиту, и тот из троих выбирает уже одного. Такой порядок действительно мог быть введен в конце описываемого времени, когда значение областных князей поникло. Избранный пред посвящением давал обет исповедовать православие, повиноваться митрополиту, не препятствовать в своей епархии сбору митрополичьих пошлин, не исполнять обязанностей своего звания в чужих епархиях, приезжать к митрополиту беспрекословно по первому зову, не позволять в своей епархии православным вступать в браки, кумиться и брататься с армянами и латинами; тут же новопоставляемый объявлял, что не дал ничего за поставление, не обещался дать и не даст; запись эту он писал собственною рукою и подписывал. Настольные грамоты митрополичьи епископам писались по приведенному образцу настольной патриаршей митрополиту. Архиепископы и епископы не могли называть митрополита братом, но только отцом; в противном случае подвергались выговору.
Митрополит имел право отлучать епископов от службы. В 1280 году митрополит Кирилл, обозревая подведомственные ему епархии, приехал в Ростов и узнал, что здешний епископ Игнатий велел в полночь выкинуть из соборной церкви тело князя Глеба Васильковича и запросто закопать его в монастыре. Митрополит немедленно отлучил за это епископа от службы и простил его только по усердным просьбам князя Димитрия Борисовича, причем дал такое наставление Игнатию: «Не возносись и не думай, что ты без греха, больше освобождай и прощай, чем запрещай и отлучай. Плачь и кайся до самой смерти в этой дерзости, потому что осудил ты прежде суда божия уже мертвого человека, а живого боялся, дары от него принимал, ел с ним, пил и веселился и, когда было можно исправить его, не исправлял, а теперь уже мертвого хочешь исправить таким жестоким отлучением. Если хочешь помочь ему на том свете, то помогай милостынями и молитвами». Митрополит Петр снял сан с епископа сарайского Измаила; митрополит Феогност отлучил и потом простил суздальского епископа Даниила. Князь, недовольный своим епископом, ездил жаловаться на него митрополиту. Тверской епископ Евфимий возбудил на себя сильное негодование своего князя Михаила Александровича, который в 1390 году послал звать в Тверь митрополита Киприана. Тот отправился с двумя владыками греческими и несколькими русскими. За 30 верст от Твери его встретил внук великого князя, за 20 — старший сын, за 5 — сам великий князь. Встреченный перед городскими воротами духовенством со крестами, Киприан отслужил обедню в соборной церкви, после чего обедал у великого князя; получил дары и честь большую. Три дня князь Михаил угощал таким образом митрополита; на четвертый собралось на великокняжеском дворе духовенство и бояре, и когда приехал туда Киприан, то все начали жаловаться ему на епископа Евфимия; митрополит вместе с другими владыками стал судить: по одним известиям, обвиняемый не мог оправдаться, не обрелась правда в устах его, по другим, обвинения были клеветами. Но как бы то ни было, известия согласны в одном, что неудовольствие на Евфимия было страшное, и митрополит, не успевши помирить князя с епископом, отослал последнего в Москву, а на его место поставил в Тверь протодьякона своего Арсения, который едва согласился быть здесь епископом, видя такие вражды и смуты. В начале описываемого времени, именно под 1229 годом, находим любопытное известие о суде местного князя над епископом как владельцем частной собственности. «Пришло, — говорит летописец, — искушение на ростовского епископа Кирилла: в один день все богатство отнялось от него вследствие проигрыша тяжбы, а решил дело в пользу соперников Кирилловых князь Ярослав; Кирилл был очень богат, деньгами и селами, всяким товаром и книгами, одним словом, такого богатого епископа еще не бывало в Суздальской земле».
Встречаем известие о жалобе епископа на митрополита константинопольскому патриарху. Так, жаловался на митрополита Петра упомянутый уже прежде тверской епископ Андрей, родом литвин. Патриарх для разобрания дела отправил в Россию своего посланного, который когда приехал, то созван был собор в Переяславле: явился обвиненный, явился и обвинитель, с которым вместе приехали из Твери двое князей — Димитрий и Александр Михайловичи, другие князья, много вельмож и духовных. Обвинитель был уличен во лжи; но Петр простил его и, поучив присутствующих, распустил собор. Если по приведенному выше уставу должен был созываться собор для избрания епископа, то встречаем известие о созвании собора для отрешения его: так, в 1401 году митрополит Киприан созвал в Москве собор, на котором отписались от своих епископий Иоанн новгородский и Савва луцкий. Митрополит Кирилл в 1274 году воспользовался собором, созванным для поставления владимирского епископа Серапиона, чтобы предложить правило для установления церковного и народного благочиния. «Сам видел я и от других слышал о сильном церковном неустройстве, — говорит Кирилл в своем правиле, — в одном месте держатся такого обычая, в другом — иного, много несогласий и грубости… Какую пользу получили мы от того, что оставили правила божественные? не рассеял ли нас бог по лицу всей земли? не взяты ли наши города? не пали ли сильные князья наши от острия меча? не отведены ли были в плен дети наши? не запустели ли святые божии церкви? не томят ли пас каждый день безбожные и нечестивые поганы?» Прежде всего митрополит вооружается против поставления в духовный сан на мзде и преподает правила относительно этого поставления. В народе по-прежнему продолжалась страсть к кулачным и дрекольным боям, которые мы видели в такой силе в предыдущем периоде; Кирилл пишет: «Узнал я, что еще держатся бесовского обычая треклятых еллин: в божественные праздники со свистом, кличем и воплем скаредные пьяницы сзывают друг друга, бьются дреколием до смерти и берут платье убитых; на укоризну совершается это божиим праздникам и на досаждение божиим церквам». Кирилл вооружается также против пьянства, препятствующего совершать божественную службу от Вербной недели до дня Всех святых. На соборах решались иногда и другие дела, как, например, споры относительно границ епархий: митрополит Алексий в грамоте к красноярским жителям пишет, что предел Рязанской и Сарайской епархий указанна Костромском соборе; на соборе ростовский архиепископ Феодосий был убежден в неправильности своего мнения относительно рода пищи, какую должно употреблять в богоявленское навечерие, если оно придется в день воскресный; на соборе было определено о неправильности поступка Исидорова; на соборе владыки Северо-Восточной Руси решили держаться московского митрополита Ионы и не сообщаться с киевским Григорием. Кроме общих соборов, созывавшихся митрополитом всея Руси из подведомственных ему владык, могли быть еще частные, созывавшиеся владыкою, какой-нибудь области из подведомственного ему духовенства: так, в 1458 году ростовский архиепископ Феодосий созвал собор в Белозерске для отвращения некоторых злоупотреблений, например позволения вступать в четвертый брак.
Кроме соборов митрополиты старались уничтожить нравственные беспорядки посланиями к духовенству и мирянам; таково поучение Фотия митрополита священникам и монахам о важности их сана, «каковым подобает им быти ходатаем, посылаемым к царю царствующих о душах человеческих»; митрополит обращает особое внимание священников на то, чтоб они блюли за чистотою браков у своих прихожан: не позволяли бы им бросать законных жен и жить с незаконными, как то делывалось, также чтобы не дозволяли отнюдь четвертого брака. Сохранился и прежний обычай, по которому духовные лица обращались к митрополиту с разными вопросами, которых сами решить были не в состоянии; так, дошли до нас ответы митрополита Киприана на вопросы игумена Афанасия, ответы того же митрополита на вопросы неизвестных духовных лиц.
Особенные отношения Новгорода, Пскова, Вятки требовали особенной деятельности митрополитов относительно этих городов. Что касается избрания владыки новгородского в описываемое время, то обыкновенно на вече избирались три лица, имена которых, или жребии, клались на престол в церкви св. Софии, после чего духовенство собором служило обедню, а народ стоял вечем у церкви; по окончании же службы протопоп софийский выносил народу по порядку жребии, и владыкою провозглашался тот, чей жребий выносился последний. Если и везде владыки имели важное значение, то оно еще более усиливалось в Новгороде, при известных отношениях его жителей к князю, при частых распрях с последним, при частом междукняжии и внутренних смутах. Архиепископ в Новгороде без князя был первым правительственным лицом; его имя читается прежде всех других в грамотах; он был посредником города в распрях его с великими князьями, укротителем внутренних волнений, без его благословения не предпринималось ничего важного. Но владыка новгородский принимал посвящение от митрополита, зависел от него, от суда владычнего был перенос дел на суд митрополита, и когда последний, утвердив свое пребывание в Москве, начал стараться всеми зависевшими от него средствами содействовать московскому великому князю в приобретении могущества, в утверждении единовластия, причем и Новгород должен был отказаться от своего особного и особенного быта, то положение новгородского владыки стало очень затруднительно: владыка Иоанн благословил новгородцев воевать с великим князем для возвращения Двинской области и заплатил за это трехлетним заключением в Москве. Мы упоминали в своем месте о неприятной переписке митрополита Ионы с новгородским владыкою по поводу Шемяки. Митрополит Иона счел также своею обязанностию дать наставление новгородскому владыке и его пастве насчет воздержания от вечевых буйств. «Я слышал, дети, — пишет митрополит, — что по наветам дьявольским творится богоненавистное дело у вас, в отчине сына моего, великого князя, в Великом Новгороде, не только между простыми людьми, но между честными, великими: за всякое важное и пустое дело начинается гнев, от гнева — ярость, свары, прекословия, с обеих враждующих сторон является многонародное собрание, нанимают сбродней, пьянчивых и кровопролитных людей, замышляют бой и души христианские губят». Предшественник Ионы, митрополит Фотий, также посылал поучение новгородскому владыке и его пастве: митрополит увещевает новгородцев удерживаться от привычки сквернословить (за которую летописец осуждает еще дорюриковские славянские племена); Фотий говорит, что такой привычки нет нигде между христианами. Далее митрополит увещевает новгородцев басней не слушать, лихих баб не принимать, узлов, примолвленья, зелья, ворожбы и ничего подобного не употреблять; при крещении приказывает погружать в сосуде, а не обливать водою, по обычаю латинскому; запрещает венчать девочек ранее тринадцатого года; запрещает духовенству белому и черному торговать или давать деньги в рост; если кто пред выходом на поле (судебный поединок) придет к священнику за св. причастием, тому причастия нет; который из соперников убьет другого, тот отлучается от церкви на 18 лет, а убитого не хоронить.
Политические и находившиеся в тесной связи с ними церковные отношения Новгорода ко Пскову также требовали внимания митрополита. Мы видели, что Псков, разбогатевший от торговли, давно уже начал стремиться к независимости от Новгорода, вследствие чего последний стал обнаруживать нерасположение ко Пскову, высказывавшееся иногда открытою войной. Понятно, как затруднительно было при таких отнотшениях положение Пскова, зависевшего в церковных делах от владыки новгородского; отсюда естественное желание псковитян избавиться от этой зависимости, получит особого владыку. Но мы видели, как их старание об этом осталось тщетным, ибо митрополит Феогност не согласился поставить им особого епископа. Действительно, псковичи выбрали дурное время: митрополит Феогност, подобно своему предшественнику, утвердил пребывание в Москве, и Псков более других городов испытал на себе следствия этого утверждения: еще недавно Феогност грозил ему проклятием в случае, если он не откажется от союза с Александром тверским; теперь же этот самый Александр опять княжил у них, и под покровительством литовским, тогда как Новгород еще не ссорился с Москвою. О прямой вражде псковичей с новгородским владыкою не раз упоминает летописец; так, он говорит о ссоре их с владыкой Феоктистом в 1307 году; в 1337 году владыка Василий поехал в Псков на подъезд, но псковичи не дали ему суда, и владыка выехал из города, проклявши жителей; когда в 1411 году владыка Иоанн прислал протопопа во Псков просить подъезда на тамошнем духовенстве, то псковичи не велели давать и отослали протопопа с таким ответом: «Если, бог даст, будет сам владыка во Пскове, тогда и подъезд его чист, как пошло изначала, по старине». В 1435 году приехал во Псков владыка Евфимий, не в свой подъезд, не в свою череду, псковичи, однако, приняли его и били ему челом о соборовании; но он созвать собор не обещался, а стал просить суда да на священниках своего подъезда. Псковичи ему этого не посулили, но стали за соборование и за свою старину, стали говорить владыке, зачем он сажает наместника и печатника из своей руки — новгородцев, а не псковичей; владыка за это рассердился и уехал, побывши только одну неделю во Пскове. Князь Владимир, посадники и бояре поехали за ним, нагнали и упросили возвратиться: псковичи дали ему суд на месяц, подъезд на священниках; о соборе же владыка сказал, что отлагает его до митрополита. Но владычный наместник начал судить не по псковской пошлине, начал уничтожать разные уговорные грамоты (посужать рукописанья и рядницы), стал сажать дьяконов в гридницу, все по-новому, покинувши старину; псковичи были правы, говорит их летописец, священники за подъезд и оброк не стояли, но по грехам и дьявольскому наваждению случился бой между псковичами и владычными служилыми людьми (софьянамп). Тогда владыка опять рассердился и уехал, не взявши псковского подарка, а игуменам и священникам наделал много убытка, не бывало так прежде никогда, с тех пор как начал Псков стоять. После того как псковичи вместе с московским войском опустошили новгородские владения и заключили мир, оба города жили дружно, и дружба эта отразилась на отношениях церковных: в 1449 году владыка Евфимий приехал во Псков; духовенство с крестами, князь, посадники, бояре вышли к нему навстречу и приняли с великою честью. В самый день приезда владыка служил обедню у св. Троицы, а на третий день соборовал в той же церкви и читал синодик: прокляли злых, которые хотят зла Великому Новгороду и Пскову, а благоверным князьям, лежащим в дому св. Софии и св. Троицы, пели вечную память, также и другим добрым людям, которые сложили головы и кровь пролили за домы божии и за православное христианство, живым же новгородцам и псковичам пели многая лета. Князь, посадники и во всех концах господина владыку много чтили и дарили и проводили его из своей земли до границы с великою честию. С такою же честию был принят и провожен владыка и в 1453 году, потому что он делал все точно так же, как и прежние братья его — архиепископы.
Неприязненные отношения Пскова к Новгороду и его владыке были причиною церковного неустройства и заставляли псковичей обращаться прямо к митрополиту за управлением и наставлением, а неприязненные отношения Новгорода к митрополиту благоприятствовали этим непосредственным сообщениям. Так, псковичи послали в Москву к митрополиту Киприану несколько священников для поставления и для извещения о своих нуждах, что нет у них церковного правила настоящего. Митрополит посвятил священников и послал с ними устав службы и синодик правый, какой читают в Константинополе у св. Софии, приложил к этому правило, как поминать православных царей и князей великих, как совершать крещение и брак: велел вывести прежний обычай — держать детей при крещении на руках и сверху поливать водою; послал также 60 антиминсов с запрещением резать их, по примеру новгородского епископа. Разрывы псковичей с владыкою новгородским и проистекавшее от того церковное безначалие вело к тому, что вече псковское присвоило себе право судить и наказывать священников: митрополит Киприан в 1395 году писал псковичам, что это противно христианскому закону, что священника судит и наказывает святитель, который его поставил; при этом митрополит запрещал также псковичам вступаться в земли и села церковные. Близость Пскова к литовским границам, частые и давние сношения его с Литвою и князьями ее заставляли митрополитов беспокоиться о Пскове при разделении митрополии: так, митрополит Фотий в 1416 году писал псковичам, чтоб они удалялись от неправедных пределов, отметающихся божия закона и святых правил, также чтобы с радушием принимали православных, которые вследствие религиозного гонения будут искать убежища в их городе. В другой раз писал Фотий к псковскому духовенству с приказанием не употреблять при крещении мира латинского, но только цареградское и не обливать младенцев, но погружать; митрополит требует, чтоб псковичи прислали к нему одного из своих священников, человека искусного, и он научит его всем церковным правилам и миро святое с ним пришлет. В другом послании Фотий пишет, чтобы псковичи не позволяли людям, играющим клятвою, быть церковными старостами и вообще занимать правительственные и судебные должности; также чтоб не позволяли старостить в церквах людям, которые, разведясь с законными женами, вступили в новые браки. Митрополит Иона, стараясь везде утверждать власть великого князя московского, писал и во Псков, называя его отчиною великого государя русского, который дедич и отчич во Пскове, по родству, по изначальству прежних великих господарей, великих князей русских, его праотцев. Митрополит увещевает псковичей жить по своему христианству, по той доброй старине, которая пошла от великого князя Александра; увещевает их стоять в том, что обещали великому князю. Увещание Ионы не могло остаться без влияния во Пскове, ибо мы знаем, какое важное значение имел здесь митрополит: так, будучи недовольны новою уставною грамотою, которую дал им князь Константин Димитриевич и которую они поклялись соблюдать, псковичи обратились к митрополиту Фотию с просьбою разрешить их от этой клятвы и благословить жить по старине; митрополит исполнил их просьбу. Наконец, до нас дошли два послания митрополита Фотия к псковичам, замечательные по отношению к особенностям их пополнения: в одном послании, написанном по случаю морового поветрия, митрополит обращается к нарочитым гражданам и увещевает их, чтоб они были довольны своими уроками и в куплях и в мерилах праведных божию правду соблюдали; в другой раз псковичи обратились к митрополиту за разрешением недоумения их — пользоваться ли им хлебом, вином и овощами, приходящими из Немецкой земли? Митрополит разрешил пользоваться, очистив молитвою иерейскою.
Но кроме означенных отношений еще одно явление заставило обратить внимание не только митрополитов русских, но и патриархов константинопольских на Псков и Новгород, преимущественно на первый. Враждебные отношения Пскова к Новгороду отзывались в отношениях Пскова к владыке новгородскому и вместе псковскому; не раз поведение владыки возбуждало сильное негодование псковичей; раздражение вследствие несбывшегося желания независимости от Новгорода в церковном отношении возбудило в некоторых желание освободиться совершенно от всякой иерархии; споры о подъездах, судах, жалобы на убытки дали повод — и вот явилась ересь стригольников в семидесятых годах XIV века. Начальниками ереси летописи называют дьякона Никиту и Карпа, простого человека; но в так называемом послании Антония патриарха и в «Просветителе» Иосифа Волоцкого начало ереси приписывается одному Карпу, причем в первом источнике Карп называется дьяконом, отлученным от службы, стригольником; во втором говорится, что он был художеством стригольник. Разноречия эти можно согласить тем, что Карп, действительно бывший прежде дьяконом, как отлученный от службы, мог называться и простым уже человеком; от этого отлучения, расстрижения, могло произойти и название стригольника, которое, будучи после не понято, превратилось в название художества. Учение, как излагают его источники, состояло в том, что духовные недостойны своего сана, потому что поставляются на мзде, стараются приобретать имение и неприлично ведут себя; что не должно принимать от них таинств; что миряне могут учить народ вере; что должно каяться, обращаясь к земле; что не должно ни отпевать умерших, ни поминать их, ни служить заупокойных обеден, ни приносов приносить, ни пиров учреждать, ни милостыни раздавать по душе умершего; ходили даже слухи, что стригольники отвергали будущую жизнь. Ересь началась и распространилась во Пскове; неизвестно волею или неволею ересиархи явились в Новгороде; известно только то, что здесь в 1375 году Карпа, Никиту и еще третьего какого-то их товарища сбросили с мосту в Волхов. Но гибель ересиархов не искоренила ереси; стригольники прельщали народ своим бескорыстием, своею примерною нравственностию, уменьем говорить от писания; указывая на них, говорили: «Вот эти не грабят, имения не собирают». В обличительных посланиях читаем об них: «Таковы были и все еретики: постники, богомольцы, книжники, лицемеры, перед людьми люди чистые; если бы видели, что они неблагочестиво живут, то никто бы им и не поверил; и если бы они говорили не от писания, то никто бы их и слушать не стал». Из XIV века ересь перешла в XV; до нас дошло три послания митрополита Фотия к псковичам относительно стригольников. Митрополит запрещает духовенству псковскому принимать приношения от стригольников, мирским людям сообщаться с ними в еде или питье. Псковичи отвечали, что, исполняя приказание митрополита, они обыскали и показнили еретиков, что некоторые из них убежали, но что другие упорствуют в своих мнениях и, устремляя глаза на небо, говорят, что там их отец. Митрополит писал на это, чтобы псковичи продолжали удаляться от еретиков, могут и наказывать их, только не смертию, а телесными наказаниями и заточением. После 1427 года, когда написано последнее послание Фотия, мы не встречаем более известий о стригольниках.
Относительно материального благосостояния церкви: источниками для содержания митрополита и епископов служили, во-первых, сборы с церквей; эти сборы в уставной грамоте великого князя Василия Дмитриевича и митрополита Киприана определены так: «Сборного митрополиту брать с церкви шесть алтын, а заезда — три деньги; десятиннику, на десятину наседши, брать за въездное, и за рождественское, и за петровское пошлины шесть алтын; сборное брать о рождестве Христове, а десятиннику брать свои пошлины о Петрове дни; которые же соборные церкви по городам не давали сборного при прежних митрополитах, тем и нынче не давать». Архиепископ ростовский Феодосий, освобождая две церкви Кириллова Белозерского монастыря, пишет в своей грамоте: «Кто у тех церквей будут священники или игумены, не надобно давать им моей дани, ни данничьих пошлин, ни десятинничьей пошлины, ни доводчичьей, ни другой какой-либо, десятинники мои их не судят, и пристава на них не дают». О Митяе говорится, что он, вступив во все права митрополита, начал со всех церквей в митрополии дань сбирать, сборы петровские и рождественские, доходы, уроки и оброки митрополичьи. По-прежнему источниками дохода для митрополита и епископов служили пошлины ставленые и судные; для суда церковного посылался архиереем особый чиновник, называвшийся десятинником; вместо того чтобы сказать: такой-то город был подведомствен такому-то владыке, говорилось: такой-то город был его десятиною. Один из десятинников митрополита Ионы, Юрий конюший, приехавши в Вышгород, волость князя Михаила Андреевича верейского, остановился на подворье у священника, который вместе с горожанами начал бить десятинника и дворян митрополичьих, прибили в улог и двоих-троих изувечили. Митрополит, извещая об этом происшествии князя Михаила, пишет: «Ты сам, сын, великий господарь: так посмотри и старых своих бояр спроси, бывала ли при твоих прародителях и родителях такая нечесть церкви божией и святителям? Тебе известно, что князь великий Витовт был не нашей веры, да и теперешний король тоже, и все их княжата, и паны; но спроси, как они оберегают церковь и какую честь ей воздают? а эти, будучи православными христианами, ругаются и бесчестят церковь божию и нас. Я за священниками своего пристава послал; а тебя благословляю и молю, чтобы ты, как истинный великий православный господарь, церковь божию и меня, своего отца и пастыря, от своих горожан оборонил, чтобы вперед не было ничего подобного; а не оборонишь меня, то поберегись воздаянья от бога, а я буду от них обороняться законом божиим. Если же мой десятинник сделал что-нибудь дурное, то ты бы, сын, обыскал дело чисто да ко мне отписал; и я бы тебе без суда выдал его головою, как и прежде сделал» Мы видели, что новгородский архиепископ получал подъезд с псковского духовенства. Как псковское духовенство давало содержание новгородскому владыке и дары, когда он приезжал во Псков, так точно и митрополит получал содержание и дары, когда приезжал в Новгород или какую-нибудь другую область: под 1341 годом летописец говорит, что митрополит Феогност приехал в Новгород в сопровождении большого числа людей, и оттого было тяжко владыке и монастырям, обязанным давать корм и дары. Под 1352 годом встречаем известие, что новгородский архиепископ Моисей отправлял послов к византийскому патриарху с жалобою на обиды людей, приходивших в Новгород от митрополита. Наконец, важный доход доставляли недвижимые имущества. Под 1286 годом встречаем известие, что литовцы воевали церковную волость тверского владыки; город Алексин называется городом Петра митрополита, в Новгородской области упоминается городок Молвотичи, принадлежавший владыке; князья завещевали села свои митрополитам встречаем известие о мене сел между князем и митрополитом. Касательно этих волостей отношения великого князя и митрополита были определены так: даньщику и бельщику великокняжескому на митрополичьих селах не быть, дань брать с них в выход по оброку, по оброчной грамоте великокняжеской; ям — по старине, шестой день, и дают его митрополичьи села тогда, когда дают великокняжеские; на людях митрополичьих, которые живут в городе, а тянут ко дворцу, положен оброк как на дворянах великокняжеских. Митрополичьи церковные люди тамги не дают при продаже своих домашних произведений, но дают тамгу, когда станут торговать прикупом; оброк дают церковные люди тогда только, когда придется платить дань татарам. Касательно содержания низшего духовенства мы видим, что князья в завещаниях своих назначают доходы в пользу духовенства некоторых церквей, в ругу: так, великий князь Иоанн II отказал четвертую часть коломенской тамги в церковь Св. богородицы на Крутицах, костки московские — в Успенский и Архангельский соборы, в память по отце, братьях и себе: то им руга, говорит завещатель. Княгини Елена, жена Владимира Андреевича, и Софья, жена Василия Дмитриевича, отказали села московскому Архангельскому собору; видим, что князья в своих завещаниях приказывают раздавать пояса свои и платья по священникам, деньги — по церквам. Должно заметить, что во Пскове в описываемое время священники распределялись не по приходам, а по соборам и ведались поповскими старостами. Об употреблении митрополитами своих доходов летописец говорит, что митрополит Фотий закреплял за собою доходы, пошлины, земли, воды, села и волости на прокормление убогих и нищих, потому что церковное богатство — нищих богатство; в житии Ионы митрополита находим известие, как одна вдова приходила на митрополичий погреб пить мед для облегчения в болезни.
Касательно Южной России до нас дошла запись о денежных и медовых данях, получавшихся с киевской Софийской митрополичьей отчины; видим село у епископа перемышльского; видим, что князья дают села церквам.
И в новой Северо-Восточной Руси монастырь не теряет своего прежнего важного значения; чем был Печерский монастырь Антония и Феодосия для древнего средоточия русской жизни — Киева, тем был Троицкий монастырь Сергиев для нового ее средоточия — Москвы. Мы видели, как сюда, в это новое средоточие, стекались выходцы из разных стран, бояре и простые люди, отыскивая убежище от смут внутренних, от непокоев татарских и, наконец, от насилий самой Москвы и принося на службу последней, на службу новому порядку вещей, ею представляемому, и силы материальные, и силы духовные. В одно почти время явились в московскую область два выходца с концов противоположных: из Южной Руси, из Чернигова, — боярин Федор Плещеев, убегая от разорений татарских; с севера, из самого древнего и знаменитого здесь города, Ростова, — боярин Кирилл, разорившийся и принужденный оставить свой родной город вследствие насилий московских. Сыновья этих пришлецов, один — в сане митрополита всея Руси, другой — в звании смиренного инока, но отвергнувшего сан митрополичий, заключили тесный союз, для того чтобы соединенными нравственными силами содействовать возвеличению своего нового отечества. Ростовский выходец Кирилл поселился в Радонеже; средний сын его, Варфоломей, с малолетства обнаружил стремление к иночеству, и как только похоронил своих родителей, так немедленно удалился в пустыню — лес великий — и долго жил здесь один, не видя лица человеческого; один медведь приходил к пустыннику делить с ним его скудную пищу. Но как в старину Антоний не мог скрыть своих подвигов в пещере, так теперь Варфоломей, принявший при пострижении имя Сергия, не мог утаиться в дремучем лесу; иноки стали собираться к нему, несмотря на суровый привет, которым встречал их пустынник: «Знайте прежде всего, что место это трудно, голодно и бедно; готовьтесь не к пище сытной, не к питью, не к покою и веселию, но к трудам, поту, печалям, напастям». Явилось несколько бедных келий, огороженных тыном; сам Сергий своими руками построил три или четыре кельи, сам носил дрова из лесу и колол их, носил воду из колодезя и ставил ведра у каждой кельи, сам готовил кушанье на всю братию, шил платье и сапоги — одним словом, служил всем как раб купленный. И это-то смиренное служение прославило Сергия по всем областям русским и дало ему ту великую нравственную силу, то значение, с каким мы уже встречали его в политических событиях княжения Димитрия Донского; здесь мы видели Сергия грозным послом для Нижнего Новгорода, не повинующегося воле московского князя, тихим примирителем последнего с озлобленным Олегом рязанским, твердым увещателем в битве с полками Мамаевыми. Из монастыря Сергиева, прославленного святостию своего основателя, выведено было много колоний, много других монастырей в разные стороны, сподвижниками, учениками и учениками учеников Сергиевых. Из этих монастырей более других значения в гражданской истории нашей имеет монастырь Белозерский, основанный св. Кириллом, пострижеником симоновского архимандрита Федора, ученика и племянника св. Сергия. Мы видели, что в свидетели клятв княжеских в последние усобицы вместе с св. Сергием призывался и св. Кирилл как один из покровителей Северо-Восточной Руси. От Сергия осталась нам память о делах, память о тихих и кротких речах, которыми он исправлял братию и умилял озлобленных князей; от Кирилла дошли до нас послания к князьям; так, дошло его послание к великому князю Василию Димитриевичу. «Чем более святые приближаются к богу любовию, тем более видят себя грешными, — пишет Кирилл, — ты, господин, приобретаешь себе великое спасение и пользу душевную этим смирением своим, что посылаешь ко мне, грешному, нищему, страстному и недостойному, с просьбою о молитвах… Я, грешный, с братиею своею рад, сколько силы будет, молить бога о тебе, нашем господине; ты же сам, бога ради, будь внимателен к себе и ко всему княжению твоему. Если в корабле гребец ошибется, то малый вред причинит плавающим, если же ошибется кормчий, то всему кораблю причиняет пагубу: так, если кто от бояр согрешит, повредит этим одному себе; если же сам князь, то причиняет вред всем людям. Возненавидь, господин, все, что влечет тебя на грех, бойся бога, истинного царя, и будешь блажен. Слышал я, господин князь великий, что большая смута между тобою и сродниками твоими, князьями суздальскими. Ты, господин, свою правду сказываешь, а они свою, а христианам чрез это кровопролитие великое происходит. Так посмотри, господин, повнимательнее, в чем будет их правда перед тобою, и но своему смирению уступи им, в чем же будет твоя правда перед ними, так ты за себя стой по правде. Если же они станут тебе бить челом, то, бога ради, пожалуй их по их мере, ибо слышал я, что они до сих пор были у тебя в нужде, и оттого начали враждовать. Так, бога ради, господин, покажи к ним свою любовь и жалованье, чтоб не погибли, скитаясь в татарских странах». Кирилл переписывался и с братьями великокняжескими — Андреем, в уделе которого находился его монастырь, и Юрием. К Андрею св. Кирилл писал: «Ты властелин в отчине своей, от бога поставленный унимать людей своих от лихого обычая: пусть судят суд праведный, поклепов, подметов бы не было, судьи посулов бы не брали, были бы довольны уроками своими; чтобы корчмы в твоей отчине не было, ибо это великая пагуба душам: христиане пропиваются, а души гибнут; чтоб мытов не было, ибо это деньги неправедные, а где перевоз, там надобно дать за труд; чтобы разбоя и воровства в твоей вотчине не было, и если не уймется от злого дела, то вели наказывать; также, господин, унимай от скверных слов и брани». К Юрию Димитриевичу св. Кирилл писал послание утешительное по случаю болезни жены его; здесь любопытны следующие слова: «А что, господин князь Юрий, писал ты, что давно желаешь видеться со мною, то, ради бога, не приезжай ко мне: если поедешь ко мне, то на меня придет искушение и, покинув монастырь, уйду, куда бог укажет. Вы думаете, что я здесь добр и свят, а на деле выходит, что я всех людей окаяннее и грешнее. Ты, господин князь Юрий, не осердись на меня за это: слышу, что божественное писание сам вконец разумеешь, читаешь и знаешь, какой нам вред приходит от похвалы человеческой, особенно нам, страстным. Да и то, господин, рассуди: твоей вотчины от нашей стороне нет, и если ты поедешь сюда, то все станут говорить: „Только для Кирилла поехал“. Был здесь брат твой, князь Андрей, но здесь его вотчина, и нам нельзя было ему, нашему господину, челом не ударить». Князь Юрий Дмитриевич и сын его Димитрий Шемяка нашли более строгого увещателя в другом святом игумене, Григории вологодском (на Пельшме). Когда Юрий, вытеснив племянника Василия, утвердился в Москве, Григорий явился к нему сюда с увещаниями удалиться с неправедно приобретенного стола; потом, когда Шемяка овладел Вологдою и наделал много зла жителям, Григорий немедленно явился и к нему с обличениями, угрожая гибелью за злодейства над христианами: Шемяка, не терпя обличений, велел сринуть с помосту святого старца, так что тот едва живой возвратился в монастырь свой.
Монастыри имеют еще другое значение в истории русской гражданственности: по разным направлениям в дремучих лесах и болотах севера пробирались пустынники, ища уединения и безмолвия, но между тем приносили с собою начала новой жизни. Сперва поселится пустынник в дупле большого дерева, но потом скоро собирается братия, и являются от нее послы в Москву к великому князю с просьбою, чтоб пожаловал, велел богомолье свое, монастырь, строить на пустом месте, в диком лесу, братию собирать и пашню пахать. Св. Димитрий Прилуцкий поставил обитель свою на многих путях, которые шли от Вологды до Северного океана, всех странников принимали в монастырь и кормили; однажды пришел к преподобному обнищавший купец просить благословения идти торговать с погаными народами, которые слывут югрою и печорою; в другой раз какой-то богатый человек принес преподобному в подарок съестные припасы, но святой велел ему отнести эти припасы назад домой и раздать их рабам и рабыням, которые у него голодали. Клопский монастырь кормил странников и людей, стекавшихся в него за пищею во время голода. Кроме препятствий со стороны дикой природы иноки, основатели монастырей, терпели много и от язв юного, неустроенного общества, много терпели от разбойников и от соседних землевладельцев, которые но боялись самоуправствовать. Обычай отдавать ближайшие земли новопостроенным монастырям вел иногда к тому, что окрестные жители старались разорить новую обитель из страха, чтоб монахи не овладели их землями.
Преподобный Сергий, говорится в житии его, принимал всякого к себе в монастырь, и старых, и молодых, и богатых, и бедных, и всех постригал с радостию; племянника своего Иоанна (Феодора) преподобный постриг, когда тому было 12 лет. Сначала в монастырях каждый инок имел свое особое хозяйство; но с конца XIV века замечаем старания ввести общее житие; так, оно было введено в Троицкий Сергиев монастырь еще при жизни самого основателя: распределили братию по службам: одного назначили келарем, другого — подкеларником, иного казначеем, уставщиком, некоторых назначили трапезниками, поварами, хлебниками, больничными служителями, все богатство и имущество монастырское сделали общим, запретили инокам иметь отдельную собственность; некоторым не понравилась эта перемена, и они ушли тайно из монастыря Сергиева. Основателем общего жития в собственно московских монастырях называется Иоанн, архимандрит петровский, сопровождавший Митяя в Константинополь, в женских монастырях — игуменья Алексеевского монастыря Ульяна; в уставе общего жития, данном Снетогорскому монастырю, читаем: ни игумен, ни братия не должны иметь ничего своего; не могут ни есть, ни пить у себя по кельям, есть и пить должны в трапезе все вместе; одежду необходимую должно брать у игумена из обыкновенных, а не из немецких сукон, шубы бараньи носить без пуху, обувь, даже онучи, брать у игумена, и лишнего платья не держать. Из посланий митрополита Фотия в Киево-Печерский монастырь видна забота его о приведении в лучший порядок монастырской жизни. Тот же митрополит писал в Новгород, чтоб игумены, священники и чернецы не торговали и не давали денег в рост, чтоб в одних и тех же монастырях не жили монахи и монахини вместе, чтобы при женских монастырях были священники белые, не вдовые. Эти же заботы наследовал от Фотия и митрополит Иона. Об избрании игуменов до нас дошли следующие известия: в 1433 году братия нижегородского Печерского монастыря прислали к великому князю Василию Васильевичу и матери его с просьбою о назначении к ним в архимандриты избранного ими старца. Великий князь и княгиня исполнили просьбу, велели митрополиту поставить избранного иноками старца в архимандриты; в 1448 году иноки Кириллова Белозерского монастыря, выбравши себе в игумены старца Кассиана, послали просить о поставлении его к ростовскому архиепископу, и тот, для их прошения и моления, благословил Кассиана, с тем, однако, чтобы последний приехал к нему для духовной беседы. Новгородский архиепископ Симеон писал в Снетогорский монастырь: «Велел я игумену и всем старцам крепость монастырскую держать: чернецам быть у игумена и у старцев в послушании и духовного отца держать, а кто будет противиться, таких из обители отстроивать, причем вклада их не возвращать им. Если чернец умрет, то все оставшееся после него имущество составляет собственность обители и братскую, а мирские люди к нему не должны прикасаться. Если чернец, вышедши из монастыря, станет поднимать на игумена и на старцев мирских людей или судей, такой будет под тягостию церковною, равно как и те миряне, которые вступятся в монастырские дела. Если же произойдет ссора между братиями, то судит их игумен со старцами, причетниками и старостами Св. богородицы, а миряне не вступаются». Но мы знаем, что монастыри, основанные иждивением князей или других лиц, находились в заведовании этих лиц и наследников их: так, волынский князь Владимир Василькович завещал основанный им монастырь Апостольский жене своей; московский князь Петр Константинович дал митрополиту Ионе монастырь св. Саввы в Москве; этим объясняется, почему братия Печерского нижегородского монастыря присылали в Москву к великому князю испрашивать утверждения избранному ими игумену.
Монастыри владеют большою недвижимою собственностию: князья продают им свои села, покупают села у игуменов, позволяют покупать земли у частных лиц, дарят, завещевают по душе, монастыри берут села в заклад, частные лица дают монастырям села по душе. От описываемого времени дошло до нас множество грамот княжеских монастырям с пожалованием разных льгот монастырским людям и крестьянам: давались селища монастырю, и люди, которых игумен перезовет сюда, освобождались ото всех повинностей на известное число лет; давались населенные земли с освобождением старожильцев и новопризываемых крестьян от всяких даней, пошлин и повинностей на вечные времена, с тем, однако, что когда придет татарская дань, то игумен за монастырских людей платит по силе; крестьяне освобождались от даней, пошлин и повинностей, но если придет из Орды посол сильный и нельзя будет его спровадить, то архимандрит с крестьян своих помогает в ту тягость, однако и тут князь не посылает к монастырским людям ни за чем; освобождались от всех даней и пошлин с условием платежа денежного оброка в казну княжескую один раз в год; освобождались от всех даней и пошлин с тем, чтобы давали сотнику оброк на Юрьев день вешний и осенний по три четверти; наконец, освобождались от всяких даней, пошлин и повинностей на вечные времена безо всяких условий; иногда игумен получал право держать в монастыре свое пятно: монастырский крестьянин, купивший или выменявший лошадь, пятнал ее в монастыре, за что платил игумену известную пошлину; монастырский крестьянин, продавший что-нибудь на торгу или на селе, платил тамгу также игумену в монастыре; если он пропятнится или протамжится (утаит пятно или тамгу), то за вину платил опять в монастырь; наместничьим, боярским и всяким другим людям; запрещалось ездить незваным на пиры к монастырским людям; последние освобождались от обязанности ставить у себя ездоков или гонцов, посылаемых для правительственных нужд, давать им кормы, подводы и проводников, кроме того случая, когда гонцы ехали с военным известием; монастырские люди освобождались от мыта даже и в чужих областях князьями последних; торговой монастырской лодье позволялось ходить со всякими товарами во всякое время, будет ли тишина в земле или нет; дозволялось возить монастырское сено по реке, когда другим заповедано было ездить по ней; монастырские люди, посланные на ватагу или какую-нибудь другую службу, освобождались от поватажной и от всяких других пошлин; монастыри освобождались от военного постоя; посланным княжеским запрещалось даже ставиться под известным монастырем, делать себе тут перевоз, и брать себе на перевоз людей и суда монастырские. Крестьяне монастырские освобождались от суда наместников, волостелей княжеских и тиунов их: игумен ведал сам своих людей во всех делах и судил им сам или тот, кому приказывал; иногда право суда давалось вполне, во всех делах, гражданских и уголовных, иногда с ограничениями: иногда исключалось душегубство, иногда вместе с душегубством и разбой, иногда вместе с душегубством и разбоем татьба с поличным; в некоторых грамотах крестьяне монастырские освобождались от княжеского суда с тем условием, чтоб давали волостелю два корма на год: на Рождество Христово и на Петров день; кормы эти определяются так: на Рождество Христово с двух плугов полоть мяса, мех овса, воз сена, десять хлебов; не люб полоть, так вместо него два алтына, не люб мех овса — вместо него алтын, не люб воз сена — алтын, не любы хлебы — за ковригу по деньге; на Петров день с двух плугов барана и 10 хлебов, не люб баран — десять денег. Когда игумен имел право суда, то в случае суда смесного, т. е. при тяжбе монастырских людей с городскими и волостными, наместник или тиун его судил вместе с игуменом или его приказчиком. Иногда игумену давалось право назначать срок для смесных судов; когда игумен не имеет права уголовного суда, то встречаем в грамотах распоряжение, что наместник или тиун должен отдать душегубца на поруку и за тою порукою поставить перед князем; встречается также распоряжение, что наместник и тиун не берут с монастырских крестьян за мертвое тело, если человек с дерева убьется или на воде утонет; слуги монастырские освобождаются от обязанности целовать крест: сироты их стоят у креста. В случае иска на игуменове приказчике судит его сам князь или боярин введенный; если приедет пристав княжеский по людей монастырских, то дает им известное число сроков для явки к суду — два, три, иногда позволяется монастырским людям самим метать между собою сроки вольные. Встречаем грамоты, которыми даются монастырям села со всем к ним принадлежащим, кроме людей страдных и кроме суда. Иногда дается монастырю село с условием, чтоб его не продавать и не менять; крестьяне освобождаются от даней и пошлин с условием, чтобы не принимать на монастырские земли тяглых людей княжеских. Встречаем известия, что у монастырей во владении находились соляные варницы, относительно которых давались также особенные льготы; князья приказывали посельским или управителям своим давать в известные монастыри на храмовые праздники рожь, сыры, масло, рыбу; встречаем жалованные грамоты монастырям на рыбные ловли и бобровые гоны; Соловецкий монастырь по новгородской вечевой грамоте получал десятину от всех промыслов, производимых на принадлежащих ему островах; некоторые монастыри получали десятину с известных сел. Что касается до женских монастырей, то им давались так же льготы, как и мужеским; иногда игуменья получала право не только гражданского, но и уголовного суда над крестьянами своего монастыря; встречаем, впрочем, распоряжения, по которым управление селами поручалось священникам, доходы же делились пополам между священниками и игуменьею с черницами. Частные лица давали села в монастырь с условием, чтоб игумен держал общее житие, чтобы чернецов держал, как его силы позволят, и держал таких, которые ему любы, чтоб игумен и чернецы собин (отдельной собственности) не имели; если игумен пойдет прочь из монастыря, то пусть дает отчет (уцет) чернецам; выговаривалось условие, чтоб игумен не принимал на монастырские земли половников и отхожих людей с земель отчинника, давшего села в монастырь.
Что монастырские крестьяне обязаны были давать монастырю и делать для него в описываемое время, об этом можем получить сведения из уставной грамоты митрополита Киприана Константиновскому монастырю: большие люди из монастырских сел, т. е. имевшие лошадей, церковь наряжали, монастырь и двор обводили тыном (тынили), хоромы ставили, игуменскую часть пашни орали взгоном, сеяли, жали и свозили, сено косили десятинами и во двор ввозили, ез били вешний и зимний, сады оплетали, на невод ходили, пруды прудили, на бобров осенью ходили, истоки забивали; на Велик день и на Петров день приходили к игумену с припасами (приходили — что у кого в руках); пешеходцы (не имевшие лошадей) из сел к празднику рожь молотили, хлеб пекли, солод молотили, пиво варили, на семя рожь молотили, лен даст игумен в село — они прядут, сежи и дели неводные наряжают; на праздник дают все люди яловицу; а в которое село приедет игумен на братчину, дают овес коням его.
Несмотря, однако, на богатое наделение монастырей недвижимым имуществом, в описываемое время существовало сомнение, следует ли монастырям владеть селами? Митрополит Киприан писал к игумену Афанасию. «Святыми отцами не предано, чтоб инокам держать села и людей. Как можно человеку, раз отрекшемуся от мира и всего мирского, обязываться опять делами мирскими и снова созидать разоренное? Древние отцы сел не приобретали и богатства не копили. Ты спрашиваешь меня о селе, которое тебе князь в монастырь дал, что с ним делать? Вот мой ответ: если уповаешь с братиею на бога, что до сих пор пропитал вас без села и вперед пропитает, то зачем обязываться мирскими попечениями и вместо того, чтобы памятовать о боге и ему единому служить, памятовать о селах и мирских заботах? Подумай и о том, что когда чернец не заботится ни о чем мирском, то от всех людей любим и почитаем; когда же начнет хлопотать о селах, тогда нужно ему и к князьям ходить, и к властелям, суда искать, защищать обиженных, ссориться, мириться, поднимать большой труд и оставлять свое правило. Если чернец станет селами владеть, мужчин и женщин судить, часто ходить к ним и об них заботиться, то чем он отличится от мирянина? а с женщинами сообщаться и разговаривать с ними — чернецу хуже всего. Если бы можно было так сделать: пусть село будет под монастырем, но чтобы чернец никогда не бывал в нем, а поручить его какому-нибудь мирянину богобоязненному, который бы хлопотал об нем, а в монастырь привозил готовое житом и другими припасами, потому что пагуба чернецам селами владеть и туда часто ходить».
В Руси Юго-Западной продолжался также обычай наделять монастыри недвижимыми имуществами и селами: князь волынский Владимир Василькович купил село и дал его в Апостольский монастырь. Тому же обычаю следовали и православные потомки Гедиминовы. Здесь, на юго-западе, встречаем жалованные грамоты княжеские монастырям, по которым люди последних освобождались от суда наместничьего и тиунского и от всех даней и повинностей: если митрополит поедет мимо монастыря, то архимандрита не судит и подвод у монастырских людей не берет, равно как и местный епископ: судит архимандрита сам князь; если же владыке будет до архимандрита дело духовное, то судит князь с владыкою; владычные десятинники и городские людей монастырских также не судят.
Таково было состояние церкви. От описываемого времени дошло до нас несколько законодательных памятников, из которых также можно получить понятие о нравственном состоянии общества. Так, дошла до нас уставная Двинская грамота великого князя Василия Дмитриевича, данная во время непродолжительного присоединения Двинской области к Москве. Эта уставная грамота разделяется на две половины: в первой заключаются правила, как должны поступать наместники великокняжеские относительно суда, во второй — торговые льготы двинянам. В первой, судной, половине грамоты излагаются правила, как поступать в случае душегубства и нанесения ран, побоев и брани боярину и слуге, драки на пиру, переорания или перекошения межи, в случае воровства, самосуда, неявления обвиненного к суду, убийства холопа господином. Если случится душегубство, то преступника должны отыскать жители того места, где совершено было преступление; если же не найдут, то должны заплатить известную сумму денег наместникам. Если кто выбранит или прибьет боярина или слугу, то наместники присуждают плату за бесчестье смотря по отечеству обесчещенного; но, к сожалению, мы не знаем здесь самого любопытного, именно: чем руководились наместники при определении этого отечества. Впрочем, очень важно уже, что в Двинской грамоте полагаются взыскания за обиды словесные, тогда как в Русской Правде о них не упоминается. Случится драка на пиру, и поссорившиеся помирятся, не выходя с пиру, то наместники и дворяне не берут за это с них ничего, если же помирятся, вышедши с пиру, то должны дать наместникам по кунице. При переорании или перекошении межи различается, нарушена ли межа на одном поле или между селами, или, наконец, нарушена будет межа княжая. Если кто у кого узнает покраденную вещь, то владелец ее сводит с себя обвинение до десяти изводов; с уличенного вора в первый раз берется столько же, сколько стоит украденная вещь, во второй раз берут с него без милости, в третий вешают; но всякий раз его пятнают. За самосуд платится четыре рубля; самосудом называется тот случай, когда кто-нибудь, поймав вора с поличным, отпустит его, а себе посул возьмет. Обвиненного куют только тогда, когда нет поруки. Обвиненный, не явившийся к суду, тем самым проигрывает свое дело: наместники дают на него грамоту правую бессудную. Если господин, ударивши холопа или рабу, ненароком причинит смерть (огрешится — а случится смерть), то наместники не судят и за вину ничего не берут.
Уже выше упомянуто было о судных грамотах, данных Пскову князьями Александром Михайловичем тверским и Константином Димитриевичем московским; до нас дошел сборник судных правил, составленный из этих двух грамот, равно как из приписков к ним всех других псковских судных обычаев (пошлин). Здесь относительно убийства встречаем следующее постановление: где учинится головщина и уличат головника, то князь на головниках возьмет рубль продажи; убьет сын отца или брат брата, то князю продажа. Относительно воровства встречаем постановление, сходное с постановлением, заключающимся в Двинской грамоте: дважды вор отпускается, берется с него только денежная пеня, равная цене украденного, но в третий раз он казнится смертию; это правило имеет силу, впрочем, тогда только, когда покража произойдет на посаде; вор же, покравший в Кромном городе, также вор коневый вместе с переветником и зажигальщиком подвергаются смертной казни за первое преступление. Касательно споров о землевладении четырех- или пятилетняя давность решает дело. Довольно подробно говорится о займах, о даче денег или вещей на сохранение; заемные записи как в Новгороде, так и во Пскове назывались досками; чтоб эти доски имели силу, нужно, чтоб копия с них хранилась в ларе, находившемся в соборной церкви Св. троицы; позволялось давать взаймы без заклада и без записи только до рубля; ручаться позволялось также в сумме не более рубля. Касательно семейных отношений встречаем постановление, что если сын откажется кормить отца или мать до смерти и пойдет из дому, то он лишается своей части в наследстве. Относительно наследства говорится, что если умрет жена без завещания (рукописания), оставив отчину, то муж ее владеет этою отчиною до своей смерти, если только не женится в другой раз; то же самое и относительно жены; встречаем указание на случай, когда старший брат с младшим живут на одном хлебе. Довольно подробно говорится о спорах между домовладельцем и землевладельцем (государями) и их наймитами, между мастерами и учениками: эти подробности, впрочем, касаются преимущественно случаев неисполнения обязательств и назначения срока, когда один мог отказывать, а другой отказываться. Срок этот был — Филиппово заговенье, т. е. 14 ноября; при поселении насельник получал от хозяина покруту, т. е. подмогу или ссуду, на обзаведение хозяйством; она могла состоять из денег, из разных орудий домашних, земледельческих, рыболовных, из хлеба озимого и ярового. Судебные доказательства: свидетельство или послушничество, клятва и поле, или судебный поединок; в случае, если одно из тяжущихся лиц будет женщина, ребенок, старик больной, увечный или монах, то ему дозволялось нанимать вместо себя бойца для поля, и тогда соперник его мог или сам выходить против наемника, или также выставить своего наемника; но если будут тягаться две женщины, то они должны сами выходить на поединок, а не могут выставить наймитов. Местом суда назначены сени княжеские, и именно сказано, чтоб князь и посадник на вече суда не судили. Когда на кого дойдет жалоба, то позовник отправлялся на место жительства позываемого и требовал, чтоб тот шел к церкви слушать позывную грамоту (позывницу); если же он не пойдет, то позовник читал грамоту на погосте пред священником, и если тогда, не прося отсрочки, позываемый не являлся на суд, то сопернику его давалась грамота, по которой он мог схватить его, причем тот, кто имел такую грамоту (ограмочий), схвативши противника, не мог ни бить его, ни мучить, но только поставить пред судей; а тот, на кого дана была грамота (ограмочный), не мог ни биться, ни колоться против своего противника. Тяжущиеся (сутяжники) могли входить в судную комнату (судебницу) только вдвоем, а не могли брать помощников; помощник допускался только тогда, когда одно из тяжущихся лиц была женщина, ребенок, монах, монахиня, старик или глухой; если же в обыкновенном случае кто вздумает помогать тяжущимся, или силою взойдет в судебницу, или ударит придверника (подверника), то посадить его в дыбу и взять пеню в пользу князя и подверников, которых было двое: один -от князя, а Другой — от Пскова. Посадник и всякое другое правительственное лицо (властель) не мог тягаться за друга, мог тягаться только по своему собственному делу или за церковь, когда был церковным старостою. В случае тяжбы за церковную землю на суд ходили одни старосты, соседи не могли идти на помощь.
Как в Двинской, так и в Псковской грамоте назначается прямо смертная казнь за известные преступления, например за троекратное воровство, зажигательство и проч.; но в обеих грамотах умалчивается о душегубстве; казнили ли в описываемое время за смертоубийство смертию или следовали уставу сыновей Ярославовых? Этого вопроса мы не можем решить; в жалованной грамоте Кириллову монастырю князь Михаил Андреевич верейский говорит, что в случае душегубства в селах монастырских должно отдавать душегубца на поруку и за тою порукою поставить его перед ним, князем, а он сам исправу учинит; если же убийцы не будет налицо, то брать виры за голову рубль новгородский; но как чинил исправу князь, мы не знаем; знаем только, что по-прежнему люди, уличенные в известных преступлениях, становились собственностию князя: мы видели, что князья упоминают о людях, которые им в вине достались. Что князья предавали смерти лиц себе противных и в описываемое время и прежде, в этом не может быть сомнения; если Мономах и советует своим детям не убивать ни правого, ни виноватого, то это уже самое показывает, что убиение случалось; притом же число князей не ограничивалось детьми Мономаха. Андрей Боголюбский казнил Кучковича, Всеволод III предал смерти враждебного ему новгородского боярина; говорят, что казнь Ивана Вельяминова, по приказанию Димитрия Донского совершенная, была первою публичною смертною казнию; но мы не знаем, как предан был смерти Кучкович при Андрее Боголюбском; форма здесь не главное.
В Новгороде Великом в 1385 году установлено было следующее: посадник и тысяцкий судят свои суды по русскому обычаю, по целованью крестному, причем обе тяжущиеся стороны берут на суд по два боярина и по два мужа житейских. Суд иногда отдавался на откуп: так, в первой дошедшей до нас договорной грамоте новгородцев с князем Ярославом встречаем известие, что князь Димитрий с новгородцами отдал суд бежичанам и обонежанам на три года; в 1434 году великокняжеский наместник в Новгороде продал обонежский суд двум лицам — Якиму Гурееву и Матвею Петрову. Мы видели, что в Псковской судной грамоте при спорах о землевладении четырех- или пятилетняя давность решала дело, но в одной грамоте Иоанна III, 1483 года, есть указание на закон великого князя Василия Димитриевича, которым давность определена в 15 лет.
Вот картина гражданского суда, как он производился в описываемое время. Пред судьею являются двое тяжущихся: один — монах Игнатий, митрополичий посельский, другой — мирянин, землевладелец, Семен Терпилов. Игнатий начал: «Жалоба мне, господин, на этого Сеньку Терпилова: косит он у нас силою другой год луг митрополичий, а на лугу ставится 200 копен сена, и луг тот митрополичий исстарины Спасского села». Судья сказал Сеньке Терпилову: «Отвечай!» Сенька начал говорить: «Тот луг, господин, на реке на Шексне — земля великого князя, а тянет исстари к моей деревне Дорофеевской, а кошу тот луг я и сено вожу». Судья спросил старца Игнатия: «Почему ты называешь этот луг митрополичьим исстари Спасского села?» Игнатий отвечал: «Луг митрополичий исстари: однажды перекосил его у нас Леонтий Васильев, и наш посельский с ним судился и вышел прав; грамота правая у нас на тот луг есть, а вот, господин, с нее список пред тобою, подлинная же в казне митрополичьей, и я положу ее пред великим князем». Судья велел читать список с правой грамоты, и читали следующее: Судил суд судья великой княгини Марфы, Василий Ушаков, по грамоте своей государыни, великой княгини. Ставши на земле, на лугу на реке Шексне, перед Василием Ушаковым, митрополичий посельский Данило так сказал: «Жалоба мне, господин, на Леонтия Васильева сына; перекосил он пожню митрополичью, ту, на которой стоим». Судья сказал Леонтию: «Отвечай!» Леонтий начал: «Я, господин, эту пожню косил, а межи не ведаю; эту пожню заложил мне в деньгах Сысой Савелов: а вот, господин, тот Сысой перед тобою». Сысой стал говорить: «Эта пожня, господин, моя; заложил ее Леонтию я, и указал я ему косить по те места, которые Данило называет своими; до сих пор моей пожне была межа по эти места. А теперь, господин, вели Даниловым знахарям указать межу; как укажут, так и будет, душа их поднимет, а у меня этой пожне разводных знахарей нет». Судья спросил митрополичьего посольского Данила: «Кто у тебя знахари на эту пожню, на разводные межи?» Данило отвечал: «Есть у меня, господин, старожильцы, люди добрые, Увар, да Гавшук, да Игнат; а вот, господин, эти знахари стоят перед тобою». Судья обратился к Увару, да к Гавшуку, да к Игнату: «Скажите, братцы, по правде, знаете ли, где митрополичьей пожне с Сысоевою межа? поведите нас по меже!» Увар, Гавшук и Игнат отвечали: «Знаем, господин; ступай за нами, мы тебя по меже поведем». И повели они из подлесья от березы да насередь пожни к трем дубкам, да на берег по ветлу по виловатую, по самые разсохи, и тут сказали: «По сих пор знаем: это межа митрополичьей пожне с Сысоевою». Судья спросил Сысоя: «А у тебя есть ли знахари?» Сысой отвечал: «Знахарей у меня нет: их душа поднимет». Тогда обоим истцам назначен был срок стать перед великою княгинею у доклада; посельский Данило стал на срок, но Сысой не явился, вследствие чего Данилку оправили и пожню присудили к митрополичьей земле; а на суде были мужи: староста арбужевский Костя, Иев Софрон, Костя Савин Дарьина, Лева Якимов, Сенька Терпилов.
Когда прочли правую грамоту, судья спросил у Сеньки Терпилова: «Ты написан в этой грамоте судным мужем; был ли такой суд Леонтию Васильеву с митрополичьим посельским Данилкою об этом лугу, и ты был ли на суде?» Сенька отвечал: «Был такой суд, и я был на нем в мужах, а все же исстари этот луг — земля великого князя моей деревни Дорофеевской». Судья спросил у старца Игнатия: «Кроме вашей правой грамоты есть ли у тебя на этот луг иной довод? Кто знает, что этот луг митрополичий исстарины и Сенька Терпилов косил его два года?» Игнатий отвечал: «Ведомо это людям добрым, старожильцам: Ивану Харламову, да Олферу Уварову, да Малашу Франику, да Луке Давидову, а вот эти старожильцы, господин, перед тобою». На вопрос судьи старожильцы подтвердили показание Игнатия и сказали: «Поезжай, господин судья, за нами, и мы отведем межу этому лугу с великокняжеской землею». И повели Игнатьевы старожильцы с верхнего конца, с ивового куста из подлесья на голенастый дуб, на вислый сук, к реке Шексне на берег, и сказали: «С правой стороны земля великокняжеская, а с левой луг митрополичий». Тогда судья спросил у Сеньки Терпилова: «А ты почему зовешь этот луг великокняжеским, кому это у тебя ведомо?» Сенька отвечал: «Ведомо добрым людям, старожильцам трех волостей, и вот, господин, эти старожильцы перед тобою». На вопрос судьи старожильцы подтвердили показание Сеньки и повели судью также показывать настоящие межи. Но Игнатьевы старожильцы сказали судье: «Эти Сенькины старожильцы свидетельствуют лживо и отводят луг митрополичий безмежно. Дай нам, господин, с ними целованье: мы целуем животворящий крест на том, что луг этот исстари митрополичий». Сенькины старожильцы также сказали: «Целуем животворящий крест на том, что луг этот великокняжеский исстари». Тогда судья сказал, что доложит государю, великому князю всея Руси, перед которым велел старцу Игнатию положить свою правую грамоту.
От описываемого же времени дошли до нас разного рода юридические акты: записи купчие, меновые, данные, отводные, возные, заемные и закладные, раздельные, духовные. В купчих означается прежде всего лицо покупающее и лицо продающее: «Се купи такой-то у такого-то». Иногда покупка производится целым племенем, несколькими братьями, у целого же племени, которое владеет землею нераздельно; такие братья-совладельцы называются братениками, сябрами. Иногда покупали землю двое, как видно, чужих друг другу людей и вносили в купчую условие, что если один из покупателей или дети его захотят отказаться от своей покупки, то не должны продавать своего участка никому мимо другого покупателя и детей его. Между покупателями видим лица духовные, священников, монахов; игумены покупают земли для монастыря и собственно для себя. Между продавцами встречаем женщин замужних, которые продают землю, полученную ими в приданое, но к их имени присоединяется и мужнее имя: «Се купи такой-то у такой-то и у ее мужа». Иногда муж покупал землю у своей жены, у ее зятя и у его жены. После имен покупателя и продающего подробно означается предмет купли и цена, за него заплаченная, причем обыкновенно к сумме денег прибавляется пополнок, большею частию какое-нибудь животное, например: «И дал за ту землю три рубля, а свинью пополнка». Далее означается, произведена ли купля на известное число лет или навеки; последнее условие выражается словом одерень : «А купи себе одерень и своей братьи» или: «И своим детем». Означается, что земля продана вместе с грамотами на нее, или означается, у кого эти грамоты находятся. Если покупают несколько братьев, то означается, какому брату владеть сколькими частями купленной земли. При покупке земли означаются ее межи или говорится просто: "770 старым межам ". Вносится условие, что если кто-нибудь станет предъявлять свои права на купленную землю, то очищать ее обязан продавец и его дети: в некоторых грамотах встречаем условие, чтоб покупатель не продавал земли никому, кроме земца. На каждой грамоте видим имена нескольких свидетелей, или послухов, которые иногда называются просто людьми, бывшими на заводи, т. е. при определении границ продаваемой земли. Говорится обыкновенно, что у печати стоял и землю завел сам продавец; но иногда встречаются и другие лица при обоих действиях. Означается также имя писавшего грамоту — священника, дьякона, дьяка, церковного дьяка. В начале купчей Кирилла Белозерского сказано, что она совершена с ведома тиуна княжеского. В приданных записях означались имена обоих родителей, равно как имена зятя и дочери; в конце грамоты писались также имена послухов и прикладывалась печать, при которой стоял отец. В раздельных грамотах делившиеся родственники, например дядя с племянником, уговаривались, что если у одного из них не будет детей (отрода) или захочет он свой участок променять, продать, приказать кому-нибудь, то он не должен этого делать мимо другого отделившегося родственника. При разделе свидетелями с обеих сторон были люди добрые; за нарушение условий нарушитель в Новгороде обязан был дать князю и владыке известную сумму денег. В духовных грамотах завещатели, имея жену, приказывают имущество матери своей и сыновьям, отчину и дедину, землю и воду по отцовской грамоте и по владенью; распоряжаются челядью дерноватою; в других завещаниях имение приказывается жене и сыновьям; жена если, оставшись вдовою, станет сидеть в имении мужа, то будет господарынею в этом имении; если же выйдет замуж, то берет в наделок известную сумму денег; также берет назад все свое приданое; в некоторых же завещаниях говорится, что в таком случае нет ей участка ни в чем. Если по смерти завещателя родится у него сын, то ему равная доля со старшими братьями, если дочь, то братья выдают ее замуж по силе; при распоряжении имуществом иные земли завещатель делит между сыновьями, другие оставляет им в общее владение. Если завещатель оставляет малолетних сыновей, то до их возраста родственник, например брат, ездит по селам и владеет людьми, а хлеб, деньги и дары идут матери и сыновьям. В случае смерти сыновей завещатель отдает половину своего имения брату, а другую половину велит продать и вырученное раздать по церквам на поминовение, челядь дерноватую отпустить на волю. В заключение завещатель поручает оставляемую семью известным лицам, иногда целой улице в Новгороде. В затруднительных обстоятельствах относительно наследства обращались ко власти церковной; так, одна вдова обратилась к митрополиту Киприану с вопросом, что ей делать: муж ее умер насильственною смертию, завещания не оставил, детей нет, но есть приемыш (приимачек). Митрополит решил, что она имеет право владеть землею, людьми и всем имуществом мужа своего, поминать душу последнего, дитя свое приемное кормить и распорядиться мужним имением в завещании как хочет. Наконец, от описываемого времени дошли до нас записи мировые.
Из приведенных памятников мы видим, что имущество жены было отдельно от имущества мужа; жена не могла продать своего приданого без согласия мужа, продавали они его вместе, причем имя жены стоит прежде имени мужа. Видим, что жена продает свое имение мужу. Мы видели, что, по Русской Правде, за известные преступления преступник выдавался князю на поток со всем семейством; без сомнения, это правило имело силу и в описываемое время. Но отвечала ли жена за долги мужа, за нарушение им частных прав? В первом договоре новгородцев с немцами положено было, что должник-неплательщик отдается заимодавцу в рабство со всем семейством; во втором договоре эта статья изменена так: если жена поручалась за мужа, то в случае неплатежа отдавалась в рабство; если же не поручалась, то оставалась свободною. Но из этой статьи договора с немцами следует ли заключить, что подобное же правило соблюдалось и внутри России? Не имея других доказательств, мы считаем себя вправе сомневаться, ибо в договоре с немцами затрагивались особого рода интересы: важно было ограничить вывод людей из Новгородской области в чужую сторону, православных к иноверцам. В Русской Правде, например, было положено, что жена и дети холопа не выдаются за преступление мужа и отца, если они не участвовали в этом преступлении; но здесь дело не в том, что они не отвечают за преступление, ибо в переходе от одного господина к другому для них нет еще наказания; здесь дело в том, что господин за преступление одного из своих холопей не должен лишаться нескольких, следовательно, здесь правило устанавливается вследствие влияния особого интереса.
Что касается юридических понятий в Юго-Западной, Литовской Руси, то земскою привилегиею великого князя Казимира Ягайловича 1457 года постановлено, что никто из князей, панов и мещан не казнится смертию и не наказывается по чьему-либо доносу, явному или тайному, или по подозрению, прежде нежели будет уличен на явном суде в присутствии обвинителя и обвиненного. За чужое преступление никто другой, кроме преступника, не наказывается, ни жена за преступление мужа, ни отец за преступление сына и наоборот, также никакой другой родственник, ни слуга. Иностранцы не могут получать должностей и земель в Литве. Относительно положения жены по смерти мужа находим такое же распоряжение, какое мы видели в Псковской судной грамоте и в новгородских духовных: вдова остается в имении мужа, пока не выйдет замуж; в этом случае имение переходит к детям или родственникам покойного; если же последний назначил жене из своего имения какое-нибудь вено, то оно остается при ней и в том случае, когда она вступит во второй брак.
Из правых грамот видим, что и на юго-западе споры о границах владений решались так же, как и на северо-востоке: свидетельство старцев общих в Литовской Руси имеет такое же значение, как свидетельство знахарей, старожильцев в Руси Московской. Галицкая купчая 1351 года по форме сходна с купчими в Северо-Восточной Руси.
Относительно народного права мы видим, что война ведется с таким же характером, как и прежде, если еще не с большею жестокостию. Нижегородцы, взявши пленных у мордвы, затравили их собаками. Смольняне во время похода своего на Литву младенцев сажали на копья, других вешали стремглав на жердях, взрослых давили между бревнами и проч.; ругательства псковичей над пленными ратниками Витовтовыми мы отказываемся сообщить нашим читателям; во время похода московских войск на Улу-Махмета ратники по дороге грабили и мучили своих, русских; митрополит Иона говорит о вятчанах, что они во время походов своих с Шемякою много православных перемучили, переморили, иных в воду пометали, других в избах пожгли, иным глаза выжигали, младенцев на кол сажали, взяли пленников более полуторы тысячи и продавали татарам. Военные жестокости, следовательно, могли доходить до ужасных крайностей; но всегда ли доходили — это вопрос; можно думать, что приведенные случаи были исключениями, которые условливались особенными обстоятельствами, особенным ожесточением, и потому заслужили быть упомянутыми в источниках, хотя, с другой стороны, не имеем права предполагать вообще мягкости в поступках ратных людей в земле неприятельской.
При заключении мира князья Северо-Восточной Руси договариваются возвратить всех пленных и все пограбленное во время войны, с поручителей свести поруку, с давших присягу свести крестное целование, все пограбленное отдается по исправе; если же не будет исправы, то требующие возьмут по крестному целованью; не возвращается съестное и то, что взято у неприятеля во время боя. Если в продолжение войны в отнятой у неприятеля земле отнявший князь сажал своих волостелей, то по заключении мира обязывался исследовать их поведение — и что взято право, то взять, а что взято криво, то по исправе отдать. Иногда встречаем условие, что князья обязываются отыскать, выкупить и возвратить даже тех пленных, которые были запроданы за границу; иногда князья уговариваются не требовать друг с друга ничего взятого во время войны, кроме людей, и тех без взятого у них имущества: "Что взято в наше размирье, тому всему погреб «, или „тому всему дерть на обе стороны“. В случаях столкновения между подданными двух княжеств был общий суд: „Между нами судить суд общий людям старейшим“; если общие судьи не смогут решить дела, то должны передать его на решение третьего : на кого третий помолвит, виноватый перед правым поклонится и взятое отдаст; чьи же судьи на третий не поедут или обвиненный третьим не захочет исполнить приговора, то правый может силою отнять свое, и это не должно считаться нарушением мира; об общем и третейском суде обычное выражение: „Обидному суд без перевода, а судьям нашим третий вольный; в суд общий нам (князьям) не вступаться; судьям садиться судить, поцеловавши крест, что им судить вправду, по присяге“. Иногда, впрочем, третий обозначается именно на лице; иногда условливаются: „Кто хочет, тот назовет три князя христианских, и из этих одного выбирает тот, на ком ищут“ или: „Если судьи наши не смогут решить дела, то зовутся на третий, берут себе третьего из моих бояр великокняжеских, двух бояр, и из твоих большого боярина одного; третьего назовет тот, кто ищет, а тот берет, на ком ищут; если же не выберут себе третьего из этих троих бояр, то я им третий, князь великий: пусть придут перед меня, я им велю выбирать из тех же троих бояр, и если не захочет тот, на ком ищут, то я его обвиню“. Относительно суда встречаем еще следующий уговор: „Если случится разбой, или наезд, или воровство из твоей отчины на моих людей великокняжеских, то суда общего не ждать, отослать нам своих судей и велеть дать управу без перевода; если же ты не дашь мне управы или судьи твои судом переведут, то я свое отниму, и это не будет считаться нарушением мира“. Понятно, что условия изменялись вследствие обстоятельств, при которых заключался договор, вследствие того, между какими князьями он заключался.
Князья условливались вывода и рубежа не замышлять, а кто замыслит рубеж, то рубежника выдавать по исследовании дела: выдавать также но исследовании дела холопа, рабу, поручника, должника, вора, разбойника, душегубца; кто приедет из одного княжества в другое за холопом или должником, поймает его сам без пристава, но поставит перед князем, наместником или волостелем, тот не виноват; но если выведет из волости и перед волостелем не поставит, будет виноват; если холоп станет с кем тягаться, но поруки по себе не представит, то холопа обвинить и выдать господарю, причем обыкновенно определяется, сколько платить пошлины за одного холопа и за целую семью; определяются также и все другие судные издержки, которые обязан платить истец; если же холоп или раба не станут тягаться, то пошлин нет. Если по должнике не будет поруки, то его обвинить. Вора, разбойника, грабежника душегубца судить там, где поймают, если же станет проситься на извод, то пускать. Новгородцы договорились с Тверью, что если из новгородских волостей явится обвинение на тверского вора или разбойника и тверичи скажут, что такого у них нет, то пусть его не будет и после в Тверских волостях; если же явится в них, то выдать его без суда.
На северо-востоке мы встречаем известие об убиении посла, отправленного от одного князя к другому. Встречаем известие об убийстве татарских послов в Нижнем; в 1414 году немцы убили псковского посла в Нейгаузене, псковичи убили дерптского. Мы видели, что в войнах псковичей с литовцами был обычай отдавать пленных на поруки.
На юго-западе под 1229 годом встречаем замечательное известие об условии, заключенном между Конрадом мазовецким и Даниилом галицким: если когда-нибудь начнется между ними война, то полякам не воевать русской челяди, а русским — польской. Потом и здесь встречаем также известие о возвращении пленных после войны. В договоре Василия Темного с королем Казимиром находим условие: „А которые люди с которых мест вышли добровольно, ино тым людем вольным воля, где хотят, тут живут“. В договорах великих князей литовских с Новгородом и Псковом встречаем условие: если великий князь захочет начать войну с Новгородом или Псковом, то обязан прислать разметные грамоты и может начать войну только спустя месяц после этой присылки. Витовт, которого по справедливости русский летописец называет неверником правде, чтоб напасть врасплох на псковичей, послал в 1406 году разметную грамоту не во Псков, а в Новгород под предлогом старой зависимости первого от последнего, а сам вступил в Псковскую область. Для предотвращения впредь подобного коварства псковичи, заключая договор с Казимиром, обязали его в случае разрыва отсылать разметную грамоту не в Москву и не в Новгород, но положить ее во Пскове. Новгородцы, заключая договор с тем же Казимиром, условились, чтобы литовские послы по Новгородской волости подвод не брали, а новгородские — по Литовской. Но как видно, между Москвою и Литвою не было условий относительно подданных одного государства, находившихся в областях другого во время разрыва между ними, ибо под 1406 годом находим известие, что при разрыве Витовта с Василием Димитриевичем в Литве перебили москвичей.
Что касается нравственного состояния вообще на Руси в описываемое время, то мы уже заметили и в предыдущем периоде, что чем далее на восток, тем нравы становятся жестче. Понятно, что удаление славянских переселенцев в пустыни Северо-Восточной Европы, удаление от других народов христианских, стоявших с ними на одинакой степени гражданственности, и вступление в постоянное сообщество только с народами, стоявшими на низшей степени не могли действовать благоприятно на нравы этих переселенцев; понятно, если последние не только остановились в этом отношении, но даже пошли назад; не забудем здесь и влияния самой природы, о котором была уже речь прежде. Но кроме этих собственно географических причин были еще другие, исторические, которые не могли способствовать смягчению нравов. Одна географическая отдаленность главной сцены действия не могла надолго отнять у русских людей возможность сообщения с другими христианскими народами: мы видим, что когда Северо-Восточная Русь образовалась в одно сильное государство, то начиная со второй половины XV века уже является стремление к сообщению с другими христианскими державами; в продолжение XVI и XVII веков, несмотря на все препятствия, это стремление становится все сильнее и сильнее, и наконец в XVIII веке видим вступление России в систему европейских государств. Следовательно, полное уединение Руси в XIII, XIV и XV веках условливалось не географическим только отдалением, но преимущественно тем, что все внимание ее было поглощено внутренним, тяжким, болезненным переходом от одного порядка вещей к другому. Этот-то болезненный переход и действовал неблагоприятно на нравы. На юге мы видели сильные усобицы; но усобицы эти шли вследствие споров за родовые права: тот или другой князь становился старшим, занимал Киев вследствие своего торжества, — отношения к нему младших оставались прежние; но и тут мы замечаем большую жесткость, большую неразборчивость средств у тех князей, которые вследствие разных обстоятельств были доводимы до крайности, лишались волостей и принуждены были потом приобретать их и сохранять мечом. На севере же, как мы видели, изменилась цель усобиц, должен был измениться и характер их: князья показали ясно, что они борются не за старшинство, как прежде, но за силу, хотят увеличить свои волости, приобресть могущество и вследствие этого могущества подчинить себе всех остальных князей, лишить их владений. При таком характере борьбы нет речи о правах и обязанностях, каждый действует по инстинкту самосохранения, а где человек действует только по инстинкту самосохранения, там не может быть выбора средств, сильный пользуется первым удобным случаем употребить свою силу, слабый прибегает к хитрости, коварству, взаимное доверие рушится, сильные начинают прибегать к страшным нравственным обязательным средствам в отношении к слабым, но и эти средства оказываются недействительными: страшные проклятые грамоты нарушаются так же легко, как и обыкновенные договоры; хитрость, двоедушие слабого получает похвалу, как дело мудрости: летописец хвалит князя тверского, который, будучи слабым среди борьбы двух сильных, умел извернуться, не прогневал ни князя московского, ни Эдигея. Борьба, доведенная до крайности, условливала и средства крайние: сперва губили соперников в Орде; но здесь могли видеть еще только следствия судебного приговора, произнесенного высшею властию; когда же князья стали управляться друг с другом независимо от всякого чуждого влияния и когда борьба, приходя к концу, достигла крайнего ожесточения, является сперва ослепление, а потом и смерть насильственная. Обычай, по которому дружинники свободно переходили от одного князя к другому, обычай, много облегчивший объединение Северо-Восточной Руси, с другой стороны, вредил нравственности; поступок Румянца и товарищей его в Нижнем Новгороде, конечно, не может быть причислен к поступкам нравственным. Насилия со стороны сильных, хитрость, коварство со стороны слабых, недоверчивость, ослабление общественных уз среди всех — вот необходимые следствия такого порядка вещей. Нравы грубели, привычка руководствоваться инстинктом самосохранения вела к господству всякого рода материальных побуждений над нравственными; грубость нравов должна была отражаться на деле, на слове, на всех движениях человека. В это время имущества граждан прятались в церквах и монастырях как местах наиболее, хотя не всегда, безопасных; сокровища нравственные имели нужду также в безопасных убежищах — в пустынях, монастырях, теремах; женщина спешила удалиться, или ее спешили удалить от общества мужчин, чтоб волею или неволею удержать в чистоте нравственность, чистоту семейную; не вследствие византийского, или татарского, или какого-нибудь другого влияния явилось затворничество женщин в высших сословиях, но вследствие известной нравственной экономии в народном теле; подтверждение здесь сказанному нами найдем мы после в прямых известиях современников-очевидцев. Историк не решится отвечать на вопрос: что бы сталось с нами в XIV веке без церкви, монастыря и терема? Но понятно, что удаление женщин, бывшее следствием огрубения нравов, само в свою очередь могло производить еще большее огрубение.
Но хотя это большее огрубение в нравах очень заметно в описываемое время, однако историк не имеет права делать уже слишком резкого различия между нравами описываемого времени и нравами предшествовавшей эпохи в пользу последней. Мы уже имели случай заметить, что увещание Мономаха детям не убивать ни правого, ни виноватого нисколько не служит доказательством, чтоб подобных убийств не было в его время; мы сомневаемся, чтоб торжественная смертная казнь была установлена Димитрием Донским, ибо не знаем, как Андрей Боголюбский казнил Кучковича. Говорят, что от времен Василия Ярославича до Иоанна Калиты отечество наше походило более на темный лес, нежели на государство: сила казалась правом; кто мог, грабил, не только чужие, но и свои; не было безопасности ни в пути, ни дома; татьба сделалась общею язвою собственности. В доказательство этих слов приводят одно известие летописи, что Иоанн Калита прославился уменьшением разбойников и воров. Хотя в источниках можно отыскать и более указаний относительно разбоев; однако, с одной стороны, мы не скажем, чтоб в приведенной картине краски не были слитком ярки, а с другой стороны, нет основания предполагать, чтоб прежде было много лучше и чтоб в других соседних христианских странах в описываемое время было также много лучше; в последнем усомнится всякий, кто, например, сравнит известия о разбоях в польских владениях во время Казимира Ягайловича. Говорят: легкие денежные пени могли некогда удерживать наших предков от воровства; но в XIV веке воров клеймили и вешали, причем спрашивают: был ли действителен стыд гражданский там, где человек с клеймом вора оставался в обществе? Но мы в свою очередь спросим: был ли действителен стыд гражданский там, где вор, отделавшись легкою пенею, без клейма оставался в обществе? К описываемому же времени относят появление телесных наказаний; но мы уже в Русской Правде встретили известие о муках или телесных истязаниях, которым виновный подвергался по приказанию княжескому; телесные наказания существовали везде в средние века, но были ограничены известными отношениями сословными; у нас же вследствие известных причин такие сословные отношения не выработались, откуда и произошло безразличие касательно телесных наказаний. Но если мы не можем допустить излишней яркости некоторых красок в картине нравов и резкости в противоположении нравов описываемого времени нравам предшествовавшей эпохи, то, с другой стороны, мы видели в описываемое время причины, которые должны были вредно действовать на нравственность народную, изменять ее не к лучшему.
В примерах жестокости наказаний нет недостатка в источниках; советники молодого князя Василия Александровича подверглись жестоким наказаниям: у одних нос и уши обрезали, у других глаза выкололи, руки отсекли.
Под 1442 годом летописец упоминает, что каких-то Колударова и Режского кнутом били; это известие вставлено в рассказ о войне великого князя Василия с Шемякою, и потому можно думать, что преступление этих людей состояло в доброжелательстве последнему. Под 1444 годом говорится, что князь Иван Андреевич можайский схватил Андрея Димитриевича Мамона и вместе с женою сжег в Можайске; после мы узнаем, что эти люди были обвинены в еретичестве. Старое суеверие, привычка обвинять ведьм в общественных бедствиях сохранялись: псковичи во время язвы сожгли 12 ведьм. Когда в 1462 году схвачены были дружинники серпуховского князя Василия Ярославича, задумавшие было освободить своего господаря, то Василий Темный велел их казнить — бить кнутом, отсекать руки, резать носы, а некоторым отсечь головы. Относительно нравов служебных встречаем известие, что Вятка не была взята по вине воеводы Перфушкова, который благоприятствовал вятчанам за посулы. Соблазнительная история о поясе, который был подменен на княжеской свадьбе первым вельможею, не может дать выгодного понятия о тогдашней нравственности. Вспомним и о страшном поступке последнего смоленского князя, Юрия. Лишенный волости, он жил в Торжке в качестве наместника великокняжеского. Здесь же нашел приют изгнанный с ним вместе князь Семен Мстиславич вяземский. Юрий влюбился в жену Вяземского Ульяну и, не находя в ней взаимности, убил ее мужа, чтоб воспользоваться беззащитным состоянием жены; но Ульяна схватила нож; не попавши в горло насильнику, ранила его в руку и бросилась бежать; но Юрий догнал ее на дворе, изрубил мечом и велел бросить в реку. Но, к чести тогдашнего общества, мы должны привести слова летописца: „И бысть ему в грех и в студ велик и с того побеже к Орде, не терпя горького своего безвременья, срама и бесчестия“. Юрий умер в Рязанской земле, где жил у пустынника Петра, плачась о грехах своих. Мы видели, что митрополиты обратили внимание на нравственную порчу в Новгороде и Пскове, вооружились против буйства, сквернословия, разводов, суеверий, клятвопреступлений. Летописец новгородский особенно упрекает своих сограждан за грабежи на пожарах: от лютого пожара, бывшего в 1267 году, многие разбогатели; описывая пожар 1293 года, летописец говорит: „Злые люди пали на грабеж; что было в церквах, все разграбили, у св. Иоанна сторожа убили над имением“; подобное же известие встречаем под 1311 годом, потом под 1340 и 1342. Летописец сильно жалуется также на дурное состояние правосудия в Новгороде под 1446 годом. „В то время, — говорит он, — не было в Новгороде правды и правого суда, встали ябедники, изнарядили четы, обеты и крестные целования на неправды, начали грабить по селам, волостям и по городу, и были мы в поругание соседям нашим, сущим окрест нас; были по волости изъезды великие и боры частые, крик, рыдание, вопль и клятва от всех людей на старейшин наших и на город наш, потому что не было в нас милости и суда правого“.
Страсть к вину в сильной степени выказывается в некоторых известиях, как, например, в известии об осаде Москвы Тохтамышем; в описании похода Василия Темного против дяди, Юрия, сказано, что великий князь взял с собою из Москвы купцов и других людей, которые были пьяны и везли с собою мед, чтобы еще пить. Ссоры, драки, убийства и всякого рода преступления по-прежнему всего чаще происходили на пьяных пирах; в 1453 году великий князь Василий Васильевич писал своим посельским и приказникам: „Говорил мне отец мой Иона митрополит, что ваши люди ездят в митрополичьи села по праздникам, по пирам и по братчинам незваные и на этих пирах происходят душегубства, воровства и других лихих дел много. И я, князь великий, дал митрополиту грамоту, что в его села по праздникам, пирам и братчинам никому незваным не ездить“. Чем далее к северо-востоку, тем нравы были грубее: из послания митрополита Ионы к вятскому духовенству узнаем, что в Вятке некоторые брали по пяти, шести, семи и даже по десяти жен, а священники их благословляли и приношения от них принимали в церковь; некоторые жили с женами вовсе без венчания, иные, постригшись в монахи, расстригались и женились.
Мы видели, что митрополит уговаривал новгородцев воздерживаться от суеверий; в 1357 году они утвердились между собою крестным целованием, чтоб играния бесовского не любить и бочек не бить. Но борьбы, кончавшиеся иногда убийством, продолжались повсюду: так, в 1390 году в Коломне на игрушке был убит Осей, сын кормильца, или дядьки, великого князя Василия Димитриевича.
Невыгодное мнение о безопасности общественной мы получаем из летописных известий об ушкуйничестве; известий о разбоях, производимых не в столь обширных размерах, мы не находим в летописях, но находим в житиях святых. Относительно состояния общества любопытны приведенные нами выше известия — о судьбе митрополичьего десятильника, погибшего в Вышгороде, и о Луке Можайском, который, разбогатев, не сдерживался уже ничем при удовлетворении своих желаний.
Грубость нравов и приведенные причины этой грубости должны были задержать также и литературное развитие. Мы не встречаем нигде известий об образованности князей и вельмож: о Димитрии Донском прямо говорится, что он не был хорошо изучен книгами; о Василии Темном говорится, что он был ни книжен, ни грамотен, учились по-прежнему у лиц духовного звания; так, в житии св. Ионы новгородского говорится, что он учился у дьякона со множеством других детей. Хотя Исидор и отзывался о русских епископах, что они некнижны, однако мы должны принимать этот отзыв относительно: грамотность сохранялась в сословии духовном; книги не могли утратить своего значения как вместилища религиозных сокровищ; учение книжное не могло не оставаться желанною целию для лучших людей, как сообщавшее им познание вещей божественных, дававшее средства к религиозному совершенствованию. Книга, следовательно, продолжала считаться сокровищем; во время Тохтамышевой осады в Москву со всех сторон снесено было множество книг; книги усердно переписывались иноками, переводились с греческого, составлялись сборники; вместе с книгами духовного содержания переписывались и летописи; не одно врожденное человеку любопытство и уважение к делам предков давали значение летописям; они употреблялись как доказательства в княжеских спорах: мы видели, что князь Юрий Димитриевич доказывал права свои на старшинство летописями. Обычай записывать современные события также не прекратился; известия о событиях важных, возбуждавших особенное внимание и сочувствие, записывались с разными прибавками молвы стоустой, украшались по мере сил и знаний.
Епископы продолжали говорить поучения народу в церкви: о Кирилле, епископе ростовском, говорится, что народ из окрестных городов стекался слушать его учение от св. книг, и автор этого известия говорит о себе, что он, стоя в церкви в некотором узком и уединенном месте, записывал слова проповедника. О владимирском епископе Серапионе и тверском Симеоне говорится, что они были учительны и сильны в книгах божественного писания. Под 1382 годом летописец говорит о кончине нижегородского инока Павла Высокого, который был очень книжен и большой философ; слово его было солью божественною растворено. До нас дошло несколько слов, или поучений, от описываемого времени. Дошло слово на собор архистратига Михаила, приписываемое митрополиту Кириллу: проповедник говорит о сотворении небесных сил, их занятии, о падении сатаны, о сущности души человеческой, о падении первого человека, излагается кратко история Ветхого и Нового завета, после чего проповедник обращается опять к ангелам, описывает служение ангелов-хранителей, говорит о том, что ожидает душу человека по разлучении с телом, описываются так называемые мытарства, в числе которых помещены срамословие и иные бесстыдные слова, пляски на пирах, свадьбах, вечерях, игрищах, на улицах, басни, всякие позорные игры, плескание ручное, скакание ногами, вера во встречу, чох, полаз и птичий грай, ворожбу. Затем следует наставление духовенству. „Если вы сохраните все эти завещания, — говорит проповедник, — то бога возвеселите, ангелов удивите, молитва ваша услышана будет от бога, земля наша облегчится от иноверного ига бесерменского, милость божия на все страны Русской земли умножится, пагубы и порчи плодам и скотам перестанут, гнев божий утолится, народы всей Русской земли в тишине и безмолвии поживут и милость божию получат в нынешнем веке, особенно же в будущем“. В конце поучения замечательны для нас следующие слова: „Уже, видимо, кончина мира приблизилась, и урок житию нашему приспел, и лета сокращаются, сбылось уже все сказанное господом: восстанет бо язык на язык… Говорят, что по прошествии семи тысяч лет пришествие Христово будет“.
Современником Кирилла был Серапион, епископ владимирский, отзыв о котором мы привели уже выше. Серапион был поставлен в епископы митрополитом Кириллом из архимандритов киевского Печерского монастыря, следовательно, происходил из Южной Руси. Серапион в своих словах также призывает к покаянию, указывая на страшные бедствия, тяготеющие над Русью и возвещающие последнее время. Особенно замечательно из слов его то, где он вооружается против упомянутой выше привычки приписывать общественные бедствия ведьмам и губить их за это: „Я было короткое время порадовался, дети, видя вашу любовь и послушание к нашей худости; я стал было думать, что вы уже утвердились и с радостию принимаете божественное писание. Но вы все еще держитесь поганского обычая, волхвованию веруете и сожигаете невинных людей. Если кто из вас и сам не бил их, но был в сонме с другими в одной мысли, и тот такой же убийца, ибо если кто мог помочь да не помог, все равно что сам велел убивать. В каких книгах, в каких писаниях вы слышали, что голода бывают на земле от волхвования и, наоборот, волхвованием же хлеб умножается? Если вы этому верите, то зачем же вы пожигаете волхвов? Умоляйте, почитайте их, дары им приносите, чтоб устроивали мир, дождь ниспускали, тепло приводили, земле велели быть плодоносною. Теперь вот уже три года хлеб не родится не только на Руси, но и в латинских землях; что ж? все это волхвы наделали? Чародеи и чародейки действуют силою бесовскою над теми, кто их боится, а кто веру твердую держит к богу, над тем они не имеют власти. Скорблю о вашем безумии; умоляю вас: отступите от дел поганских. Если хотите очистить город от беззаконных людей, то очищайте, как царь Давид очищал Иерусалим: он страхом божиим судил, духом святым прозревал. А вы как осуждаете на смерть, будучи сами исполнены страстей? — один губит по вражде, другой хочет прибытка, а иному безумному хочется только побить да пограбить, а за что бьет и грабит, того сам не знает. Правила божественные повелевают осуждать человека на смерть по выслушании многих свидетелей; а вы в свидетели поставили воду, говорите: если начнет тонуть — невинна, если же поплывет, то — ведьма. Но разве дьявол, видя ваше маловерие, не может поддержать ее, чтоб не тонула, и тем ввести вас в душегубство? Свидетельство человека отвергаете, а идете к бездушному естеству, к воде, за свидетельством!“
Дошли до нас поучения митрополитов Петра, Алексия, Фотия. Литовско-русский митрополит Григорий Цамблак, изученный, по словам летописей, книжной мудрости, оставил много проповедей. Мы должны обратить внимание на поучение новгородского владыки Симеона псковичам, ибо в нем высказываются отношения новгородских владык к их пастве: „Благородные и христолюбивые честные мужи псковичи! сами знаете, что кто честь воздает своему святителю, то честь эта самому Христу приходит и воздающий принимает от него мзду сторицею. И вы, дети, честь воздавайте своему святителю и отцам своим духовным со всяким пекорением и любовию, не пытая от них ничего и не говоря вопреки ничего; но смотрите сами на себя, укоряйте и судите сами себя, плачьтесь о грехах своих, не похищайте чужого, не радуйтесь бедам братии своей; не мудрствуйте о себе и не гордитесь, но со смирением повинуйтесь отцам своим духовным. Церковь божию не обижайте, в дела церковные не вступайтесь, не вступайтесь в земли и воды, в суды и печать и во все пошлины церковные, потому что всякому надобно гнева божия бояться, милость его призывать, о грехах своих плакаться и чужого не брать“. К описываемому времени можно отнести окончательное составление краткого домостроя, который в некоторых сборниках называется „Поучение владыки Матфея сарайского к детям моим“. Это сочинение замечательно тем, что в нем три раза преподается наставление хорошо обращаться с прислугою. Сначала говорится: „Не морите их голодом и паче того, ибо это домашние нищие: нищий выпросит себе в другом месте, а прислуга в одни твои руки смотрит“. Потом снова наставление: „Челядь свою милуйте и учите, старых на свободу отпускайте, молодых на добро учите“. В заключение опять наставление: „Челядь свою кормите. Холопа или рабу твою убьют на воровстве — тебе отвечать за их кровь“. Тут же советуется не щадить жезла на непослушных рабов, но не давать, однако, более 30 ран.
От митрополитов Киприана и Фотия дошли до нас прощальные грамоты. За четыре дня до преставления своего митрополит Киприан написал грамоту, по выражению летописца, незнаему и страннолепну, в которой всех прощал и благословлял и сам требовал от всех прощения и благословения с приказанием прочесть эту грамоту во всеуслышание, когда тело его будут класть во гроб, что и было исполнено. Фотиева грамота подобна Киприановой, только более распространена в начале, там, где митрополит говорит о своих трудах и печалях, и в конце, где говорится о церковных имуществах.
Митрополит Киприан написал житие предшественника своего, св. Петра. Вот образец слога Киприанова: „Праведницы вовеки живут, и от господа мзда их, и строение их от вышнего, и праведник аще постигнет скончатися, в покое будет, и похваляему праведнику возвеселятся людие занеже праведным подобает похвала. От сих убо един есть, иже и ныне нами похваляемый священноначальник, и аще убо никто же доволен ныне есть похвалили достойно его по достоинству, но паки неправедно рассудих, таковаго святителя венец не украшен некако оставити, аще и прежде нас бывшии самохотием преминуша, смотрение и се некое божие мню и святаго дарованя, яко да и мы малу мзду приимем, ако же вдовица она, принесшая две медницы, тако и аз убо многими деньми томим и привлачим любовию ко истинному пастуху, и хотящю ми убо малое некое похваление святителю принести, но свою немощь смотряющу недостижну ко онаго вечествию и удерживахся, паки же до конца оставити и обленитись тяжчайше вмених“. Митрополит Феодосий описал чудо, бывшее у гроба св. Алексия; он начинает свой труд так: „Светло нам днесь позорище и чюдно торжество, и просвещено и собрано, днесь радостен праздник и чудеси исполнен, праздник душевному спасению потреба есть, иже всякаго ума и слова превосходит… Како ли кто может по достоянию доблести твоя похвалити и многа чюдеса, ими же тя бог прославил? слышана же бысть чудес твоих пучина, отовсюду к тебе различных родов человеци верою влекоми течаху, якоже елени на источники водныя во время распаления, насладитися твоих дарований; ты бо душевная и телесная чувства светло просвещаеши, имеют бо в душах своих слово, от сущия к тебе благодати даемое любезно. Аз смиренный, видя таковая, велми удивихся, надеющу же ми ся помощи святаго, и еже ми к нему веры и любви боязни, дерзнух простерти смиреного ми телесе руку и омочих мою трость в светящееся смирение, и дерзнул положити начало, еже написати великое и преславное чудо“. Встречается слово похвальное св. верховным апостолам Петру и Павлу — творение Феодосия, архиепископа всея Руси.
Из других писателей житий святых известен троицкий монах Епифаний Премудрый, написавший службу, житие и чудеса св. Сергия и Никона Радонежских, также житие Стефана Пермского. „Был ли Епифаний на Афоне и в других православных центрах просвещения или нет, — но он был хорошо знаком с современной ему русской книжностью и в совершенстве усвоил приемы образцовых произведений церковного витийства на славянском языке, переводных или оригинальных, которые стали размножаться в русской письменности с его времени. По житию Стефана можно составить значительный лексикон тех искусственных, чуждых русскому языку по своему грамматическому образованию слов, которые вносила в книжный язык древней Руси южнославянская письменность. Риторические фигуры и всевозможные амплификации рассеяны в житии с утомительным изобилием; автор не любит рассказывать и размышлять просто, но облекает часто одну и ту же мысль в несколько тавтологических оборотов; для характеристики святого он набирает в одном месте 20, в другом 25 эпитетов, и почти все они разные… Вообще Епифаний в своем творении больше проповедник, чем биограф, и в смешении жития с церковным панегириком идет гораздо дальше Киприана. Исторический рассказ о Стефане в потоке авторского витийства является скудными отрывками“. Чтобы объяснить себе такой характер житий, надобно вникнуть в их происхождение, в побуждения, которые заставляли писать их. Религиозное чувство требовало отнестись к святому с молитвою и прославлением, что выражалось в службе святому: из жизни святого выбирались именно такие черты, которые особенно возбуждали умиление, религиозное чувство, служили к прославлению угодника божия. Церковная песнь, канон, похвальное слово — вот первоначальная, естественная и необходимая форма известий о жизни святого, и позднейшие жития должны были слагаться под влиянием этой формы, тем более что и в их составителях действовало то же побуждение, то же желание прославить святого, принести ему „малое некое похваление“. Поэтому в житиях святых мы и не можем найти много черт быта и важных теперь для нас указаний исторических. Тем менее можем мы искать этого в сочинениях писателя пришлого, для которого обстановка тогдашней русской жизни была чуждою, в сочинениях знаменитого книжника Пахомия Логофета, родом серба, который, живя то в Троицком монастыре, то в Новгороде, писал жития святых, похвальные слова и каноны по поручению начальства. Искусством в книжном сложении славился также митрополичий дьяк Родион Кожух, из сочинений которого дошли до нас сказание о чуде св. Варлаама и сказание о трусе, бывшем в 1460 году. Вот образец Родионова искусства: „Прежде взыде под небесы туча на облацех и всем зрети, яко обычно, шествоваше воздухе носимо, и тако поиде от юга совокупляяся облакы по аэру воздуха парящаго, по пророческому словеси: сбирая яко в мех воды морския и полагая в скровищах бездны; и тако поиде к востоку солнечному на облацех, и яко уже совокупи в свое величество, исполнены водоточнаго естества, и так распространися надо многими месты, и бысть видением туча грозна и велика велми“.
И в описываемое время сохранился обычай странствовать ко св. местам цареградским, афонским, палестинским. Так, дошло до нас описание Цареграда, сочиненное Стефаном новгородцем в половине XIV века. Вот цель путешествия Стефанова, как он сам определяет ее в начале своего описания: „Аз грешный Стефан из Великаго Новгорода с своими други осмью приидохом и Царьград поклонитися святым местам, и целовати телеса святых, и помиловани быхом от св. Софии премудрости божией“. Любопытно видеть, как чудеса искусства и прочность камня поражали русских людей, привыкших к своим бедным и непрочным зданиям: статуя Юстинианова показалась нашему новгородцу вельми чудна, „аки жив, грозно видети его… Суть же много и иниих столпов по граду стоят, от камени мрамора, много же на них писания от верха и до долу, писано рытиею великою. Много бо есть дивитися и ум сказати не может: како бо толико лет камня того ничто не имет?“. Видим, что русские путешественники пользовались в Константинополе особенным вниманием со стороны правительства, гражданского и церковного: так, царев боярин, видя, что новгородцы стиснуты в толпе и не могут пробраться к страстям господним, очистил им дорогу; патриарх, увидевши русских странников, подозвал их к себе, благословил и разговаривал с ними, „понеже бо вельми любит Русь. О великое чудо! Колико смирение бысть ему, иж беседова с странники ны грешнии; не наш бо обычай имеет“. Описывая монастырь Студийский, Стефан говорит, что из этого монастыря в Русь посылали много книг: уставы, триоди. Обходя другие монастыри, Стефан встретил двоих своих новгородцев, Ивана и Добрилу, которые жили в Константинополе, занимаясь списыванием церковных книг в Студийском монастыре.
Троицкий монах Зосима, странствовавший по святым местам в 1420 году, так говорит о побуждениях, заставивших его описать свое хождение: „Понеже глаголет писание: тайну бо цареву хранити добро есть, а дела божия проповедати преславно есть: да еже бо не хранити царевы тайны неправедно и блазнено есть, а еже бо молчати дела божия, ино беду наносить душе своей. Убо и аз боюся дела божия таити, воспоминая муку раба онаго, иже приимше талант господень и в земле скрывый… Буди же се написание всем нам причащающимся благословение от бога и святаго гроба, и от святых мест сих; мзду бо много равну приимут с ходящими до св. града Иерусалима и видевшими святые сии места. Блажени бо видевше и веровавше; треблажении бо не видевше и веровавше… Но бога ради, братие и отцы и господие мои, сынове Рустии! Не зазрите моему худоумию и грубости моей; да не будет ми в похуление написание се. Не меня для, грешнаго человека, но святых для мест прочитайте с любовию и верою, да мзду приимете от бога нашего Иисуса Христа“.
Стефан новгородец говорит, что войдешь в Царьград, как в дубраву какую, и без доброго провожатого ходить нельзя. Наши странники записывали без разбора все, что им говорили эти провожатые, записывали и о жабе, которая, по улицам ходя, смертию людей пожирала, а метлы сами мели: встанут люди рано — улицы чисты, и многое тому подобное.
Один из спутников митрополита Исидора описывал путешествие во Флоренцию. И здесь любопытны впечатления, произведенные на русского человека западными городами и западною природою: „Город Юрьев (Дерпт) велик, каменный, таких нет у нас; палаты в нем чудные, мы таких не видывали и дивились. Город Любек очень дивен, поля, горы вокруг великие, сады прекрасные, палаты чудные с позолоченными верхами; товара в нем много всякого; воды проведены в него, текут по всем улицам, по трубам, а иные из столпов, студены и сладки“. В монастыре Любском путешественники видели мудрость недоуменную и несказанную: как живая стоит Пречистая и Спаса держит на руках; зазвенит колокольчик — слетает ангел сверху и сносит венец, кладет его на Пречистую; потом пойдет звезда как по небу, и, глядя на нее, идут три волхва, перед ними человек с мечом, за ними другой с дарами. В Любеке же наш путешественник видел колесо на реке, воду берет из реки и пускает во все стороны; другое колесо тут же, небольшое, мелет и сукна ткет. В Люнебурге поразил его фонтан: среди города столпы устроены из меди позолоченной чудесные! У каждого столпа люди приряжены тоже медные, текут из них всех воды сладкие и холодные — у иного изо рту, у другого из уха, а у третьего из глаза, текут шибко, точно из бочек; люди эти поят водою весь город и скот, проведенье вод этих очень хитро, и стекание несказанное. В Брауншвейге удивили его крыши домов: крыты домы досками из камня мудреного, который много лет не рушится. Нюренберг показался хитрее всех прежде виденных городов: сказать нельзя и недомысленно. Но Флоренция лучше еще Нюренберга: в ней делают камки и аксамиты с золотом, сукна скарлатные, товару всякого множество и садов масличных, где делают деревянное масло; о колокольнице флорентийской недоумевает ум. В Венеции по всем улицам воды и ездят в барках; церковь св. Марка каменная, столпы в ней чудные, гречин писал мусиею. О хорватах путешественник заметил, что язык у них с Руси, а вера латинская. Другой спутник Исидора, инок Симеон суздалец, составил описание Флорентийского собора: „Повесть инока Симеона иерея суздальца, како римский папа Евгений составлял осьмый собор с своими единомысленники“. Симеон не был доволен поведением Исидора во Флоренции; вот что он говорит о своем сопротивлении митрополиту и гонениях, которые он за то потерпел от последнего: „Исидор митрополит остался в Венеции и пересылался с папою, да ходя по божницам, приклякал (приседал) по-фряжски, и нам приказал то же делать; но я много раз с ним за это спорил, и он меня держал в большой крепости. Тогда я“ видя такую неправду и великую ересь, побежал в Новгород, из Новгорода в Смоленск». Смоленский князь выдал Симеона Исидору, который посадил его в темницу, в железа, и сидел он всю зиму в одной свитке, на босу ногу, потом повезли его из Смоленска в Москву.
Продолжали переводить с греческого: митрополит Киприан перевел «Лествицу» св. Иоанна и толкование на нее; переводили Андрея Критского, Златоуста, преп. Нила, св. Исаака Сирина, преп. Максима. Впрочем, большая часть переводов совершена была не в России, а на Афоне, в русском Пантелеймоновом и сербском Хиландарском монастырях, переводились и сочинения позднейшие, иногда ничтожные по содержанию. Под 1384 годом читаем в летописи: того же года переведено было слово святого и премудрого Георгия Писида — Похвала богу о сотворении всякой твари. Это поэма "Миротворение " Георгия Писида, митрополита никомидийского, писателя VII века; переводчиком был Димитрий Зоограф. От XIV века дошел до нас список Пчелы, сборника или антологии, составленной по известным греческим антологиям Максима Исповедника и Антония Мелиссы (Пчелы); антологии эти обыкновенно начинаются выписками из Евангелия, Апостола, творений св. отцов, и вслед за ними идут выдержки из писателей языческих — Исократа, Демокрита, Аристотеля, Ксенофонта, Платона и др. Из Болгарии и Сербии перешли в Русь и сочинения апокрифические, разного рода повести, особенно привлекательные для людей, стоящих на той степени образования, на какой стояли русские люди в описываемое время. Рассказы новгородских путешественников подали повод и к русскому оригинальному сочинению подобного рода; многие новгородцы рассказывали, что видели на дышащем море червь неусыпающий, слышали скрежет зубный, видели реку молненную Морг, видели, как вода входит в преисподнюю и опять выходит трижды в день. Судно новгородца Моислава прибило бурею к высоким горам, и вот путешественники увидали на горе деисус, написан лазорем чудным, и свет был на том месте самосиянный, такой, что человеку и рассказать нельзя, солнца не видать, а между тем светло, светлее солнца, на горах слышались ликования, веселые голоса; один новгородец взбежал на гору, всплеснул руками, засмеялся и скрылся от товарищей, то же сделал и другой; третьему привязали веревку к ноге, и когда стащили его насильно с горы, то он оказался мертв. Эти рассказы вместе с известиями, почерпнутыми из других, также мутных источников, заставили новгородского архиепископа Василия писать к тверскому епископу Феодору послание о рае.
Сказания о Китоврасе и т. п. переписывались, а в богослужебных книгах ощущался недостаток; в житии св. Димитрия Прилуцкого говорится, что братия жаловалась ему на недостаток книг; во Пскове не было настоящего церковного правила, митрополит Киприан посылал туда устав службы Златоустого и Василия, чин крещения и венчания; в списки вкрадывались разности, искажения: тот же митрополит Киприан писал, что в толстых сельских сборниках много ложного, посеянного еретиками на соблазн невеждам, например молитвы о трясавицах.
Что касается литературы светской, то до нас дошли от описываемого времени исторические песни, сказания и летописи. Из первых дошла песня о Щелкане Дудентьевиче, замечательная по взгляду на татар и на поведение ханских баскаков в Руси. Хан Узбек, творящий суд и расправу, изображается так: «Сидит тут Азвяк — суды рассуживает и ряды разряживает, костылем размахивает по бритым тем усам, по татарским тем головам». Узбек жалует своих родственников русскими городами, не жалует одного Щелкана, потому что тот находится в отсутствии, в земле литовской, где «брал он дани невыходы, царские невыплаты, с князей брал по сту рублев, с бояр по пятидесяти, с крестьян по пяти рублев, у которого денег нет, у того дитя возьмет, у которого дитя нет, у того жену возьмет, у которого жены-то нет, того самого головой возьмет». Возвратившись в Орду, Щелкан просит Узбека пожаловать его Тверью старою, Тверью богатою; Узбек соглашается, но с условием, чтоб Щелкан прежде заколол любимого своего сына, нацедил чашу горячей крови и выпил бы ее. Щелкан исполняет условие и приезжает в Тверь судьею: «А немного он судьею сидел: и вдовы-то бесчестити, красны девицы позорити, надо всеми наругатися, над домами насмехатися». Тверичи принесли жалобу своим князьям, которые называются братьями Борисовичами, и потом пошли с поклоном и подарками к Щелкану, тот загордился, повздорил с тверичами, которые и растерзали его.
Содержание украшенных сказаний составляют подвиги самых знаменитых князей, самые важные события в жизни народной, счастливые или бедственные, наконец, события, особенно поразившие воображение современников какими-нибудь чудесными обстоятельствами. Если прежде содержанием исторических песен и слов служили подвиги князей и богатырей против печенегов и половцев, то мы должны ожидать, что в описываемое время это содержание будет заимствовано из борьбы с татарами, сменившими половцев. На западе, для Новгорода и Пскова, шла также опасная борьба со шведами, ливонскими немцами и Литвою; в этой борьбе прославились два князя — Александр новгородский и Довмонт псковский; и вот мы видим, что подвиги их служат предметом особенных украшенных сказаний.
Сочинитель сказания о великом князе Александре был современник и приближенный человек к своему герою: сам Александр рассказывал ему о подробностях Невской битвы. Мы уже воспользовались прежде этими подробностями; теперь же приведем начало сказания в образец слога: «О велицем князе нашем Александре Ярославиче, о умном и кротком и смысленом, о храбром, тезоименитом царя Александра Македоньскаго, подобнике царю Алевхысу (Ахиллесу) крепкому и храброму, сице бысть повесть о нем. О господе бозе нашем, аз худый и грешный и малосмысленный покушаюся написати житие святаго и великаго князя Александра Ярославича, внука великаго князя Всеволода. Понеже слышахом от отец своих, и самовидец есмь възраста его, и рад бых исповедал святое и честное житие его славное; но яко же Приточник рече: в злохитру душю не внидеть мудрость… Аще груб есмь умом, но молитвою св. богородице и поспешением св. великаго князя Александра начаток положю. Сей бе князь великый Александр богом рожен от отца боголюбива и мужелюбца, паче же и кротка, великаго князя Ярослава Всеволодича и от матери святыя великия княгини Феодосии. Яко же рече Исаия пророк: тако глаголеть господь: князи аз учиняю, священи бо суть, аз вожу я в истину; без божия повеления не бе княжение его. И възраст его паче инех человек, глас его яко труба в народе, лице же его бе яко Иосифа Прекраснаго, сила же его бе вторая часть от сил Самсоня; и дал ему бе бог премудрость Соломоню, храбрость же яко царя римского Еуспасьяна». Сказание о благоверном князе Довмонте и о храбрости его отличается большею простотою.
К борьбе Новгорода со шведами относится также любопытный литературный памятник — рукописание Магнуша, короля свейского. Мы видели, что шведский король Магнус Ерихсон предпринимал крестовый поход против Новгорода; поход этот, грозивший сначала большою опасностию новгородцам, не удался; в отечестве Магнуса ждали бедствия: сначала он должен был вести войну с родными сыновьями, потом был свергнут с престола вельможами, которые провозгласили королем племянника его от сестры, Амбрехта Мекленбургского; Магнус был взят в плен, освободился только через пять лет и кончил жизнь в Норвегии в 1374 году. Эти известия о плачевной судьбе короля, который грозил такою опасностию православию, были причиною появления в Новгороде «Магнушева рукописания», которое начинается обычною формою русских завещаний: «Я, Магнус, король шведский, нареченный во св. крещении Григорий, отходя от света сего, пишу рукописанье при своем животе и приказываю своим детям, своей братье и всей земле Шведской: не наступайте на Русь на крестном целовании, потому что нам не удается». Следует исчисление неудачных шведских походов на Русь, от Биргерова до Магнусова. «После похода моего, — продолжает Магнус, — нашла на нашу землю Шведскую погибель, потоп, мор, голод и междоусобная брань. У меня самого отнял бог ум, и сидел я целый год заделан в палате, прикован на цепи; потом приехал сын мой из Мурманской (Норвежской) земли, вынул меня из палаты и повез в свою землю Мурманскую. Но на дороге опять поднялась буря, потопила корабли и людей моих, самого меня ветер носил три дня и три ночи, наконец принес под монастырь св. Спаса в Полную реку; здесь монахи сняли меня с доски, внесли в монастырь, постригли в чернецы и схиму, после чего живу я три дня и три ночи: а все это меня бог казнил за мое высокоумие, что наступал на Русь вопреки крестному целованию. Теперь приказываю своим детям и братьям: не наступайте на Русь на крестном целовании; а кто наступит, на того бог, и огонь, и вода, которыми я был казнен; а все это сотворил мне бог к моему спасению».
Сказания, относящиеся к борьбе с татарами, начинаются рязанским сказанием о Батыеве нашествии. Заслышав приход безбожного царя Батыя, великий князь рязанский Юрий Игоревич послал за своими родственниками: за князем Олегом Игоревичем Красным, Давыдом Игоревичем муромским, за сыном своим, князем Федором Юрьевичем, за пронским князем Всеволодом и за прочими князьями местными, боярами и воеводами. Князья решили на совете послать князя Федора Юрьевича с дарами к Батыю, чтоб не воевал Рязанской земли. Князь Федор отправился и был принят ласково Батыем; но тут один вельможа рязанский шепнул хану, что у Федора жена красавица; татарин стал добиваться, чтоб Федор показал ему жену свою; но тот отвечал: «Когда нас одолеешь, то и женами нашими владеть будешь». Батый велел убить Федора; жена его Евпраксия стояла вместе с сыном Иваном на превысоких хоромах, когда один из дядек Федоровых явился к ней с вестию о гибели мужа; услыхав эту весть, княгиня вместе с сыном бросились с хором на землю и убились до смерти. Тогда князь Юрий выступил с братьею против татар, и произошла сеча злая и ужасная: один бился с тысячами, двое — со тьмами. Первый пал князь Давыд Игоревич; тогда князь Юрий вскричал в горести души своей: «Братия моя милая, дружина ласковая, узорочье и воспитание рязанское! мужайтесь и крепитесь!» Удальцы и резвецы рязанские бились крепко и нещадно, так что земля стонала; наконец сильные полки татарские одолели, князья были все перебиты, кроме одного Олега Игоревича, который попался в плен, бранью отвечал на убеждения Батыя отатариться и был рассечен на части; Рязань взята, вся земля Рязанская опустошена. Тогда является вельможа рязанский Ипатий Коловрат, бывший все это время в Чернигове, где брал дань на великого князя рязанского (?). Ипатий собрал 1700 человек дружины и нечаянно ударил на татар, которых начал сечь без милости. Батый испугался; когда привели к нему пятерых пленных, то он спросил их: «Какой вы веры, из какой земли? зачем мне так много зла наделали?» Пленники отвечали: «Мы веры христианской, рабы великого князя Георгия Игоревича, из полку Ипатия Коловрата, посланы от князя Игоря Игоревича рязанского тебя, сильного царя, почтить и честно проводить; не сердись, государь, что не успеваем чаш наливать на великую силу татарскую». Батый подивился ответу их мудрому и послал шурина своего Таврула на Ипатия с полками сильными. Таврул похвалился, что приведет Ипатия живого, но вместо того сам был рассечен пополам Ипатием. Тогда татары навели на этого крепкого исполина множество саней с нарядом (?) и тут едва одолели. Когда труп Ипатия принесли к Батыю, то хан сказал: «Ну, брат Ипатий! Гораздо ты меня потчевал, с малой дружиною многих богатырей побил; если бы ты у меня такую службу служил, то держал бы я тебя против своего сердца». Князь Игорь Игоревич был в это время в Чернигове, у тамошнего князя Михаила Всеволодовича. Возвратясь в родную землю, он начал хоронить трупы и так плакал над побитою братьею: «Возопи горьким гласом, вельми ревыи, слезы от очию изпущающи яко струю силну, утробою располающи, в перси руками бьющи и гласом же яко труба рати поведающим, яко органь сладко вещающе. И рече сице: почто не промолвыте ко мне цвете мои, и прекраснии виногради мои многоплоднии уже не подасте сладость души моея; кому приказываете мя, солнце мое драгое рано заходящиа, месяц мои краснои скоропогибшии, звезды восточны, почто рано зашли есте» и проч.
Составилось сказание и о смерти Батыя. Батый вошел в Венгрию и осадил город Варадин, стоящий среди земли Венгерской; около этого города мало простых деревьев, но все деревья виноградные. Среди города стоял столп высокий каменный, на столпе укрывался король Власлав, или Владислав, король венграм, чехам, и немцам, и всему Поморью. Были венгры прежде в православии, потому что приняли крещение от греков; но не успели на своем языке грамоты сложить, и соседние римляне присоединили их к своей ереси. И король Владислав повиновался римской церкви до тех пор, пока не пришел к нему св. Савва, архиепископ сербский, который обратил его к греческому закону; но Владислав исповедовал этот закон тайно, боясь восстания от венгров. И вот, когда Батый осадил Варадин, Владислав не пил, не ел, все молил Христа бога, да преложит гнев на милость. Однажды он увидел со столпа, что сестра его бежала к нему в город, но была перехвачена татарами и отведена к Батыю. С тех пор Владислав начал еще усерднее молиться: слезы текли из глаз его, как быстрины речные, и, где падали на мрамор, проходили насквозь, так что и теперь видны скважины на мраморах. И вот является к нему какой-то человек, светлый и страшный, и говорит ему: «Ради слез твоих дает тебе бог победу над Батыем; ступай сейчас же на него». Вестник исчез; но у башни стоял конь оседланный, никем не держимый, и на коне секира. Владислав немедленно сел на коня, взял секиру в руки и повел дружину свою на стан Батыев, а у Батыя тогда было мало войска, потому что все татары его разошлись в загоны. Находившиеся в стане татары побежали пред Владиславом; побежал и сам Батый с сестрою королевскою, но был настигнут Владиславом, который сам сразился с ним. Королевна стала помогать Батыю; тогда Владислав возопил к богу о помощи, одолел Батыя и убил его вместе с сестрою своею. Венгры расположились в стане Батыевом и хватали татар, возвращавшихся из загонов: добычу отнимали, самих предавали смерти, но кто хотел креститься, тех оставляли в живых. И на память последнему роду воздвигнуто было на городовом столпе изваяние: сидит король Владислав на коне, в руке держит секиру, которою убил Батыя и сестру свою. В основе сказания лежит истинное происшествие — поражение татар при осаде Ольмюца чешским воеводою, Ярославом Штернбергским; и по чешскому поэтическому преданию, от руки Ярослава погиб в битве сын хана Кублая. Нет сомнения, что сказание это составилось на юге и принесено к нам на север известным сербом, Пахомием Логофетом.
Великое событие, которым началось освобождение Северо-Восточной Руси от татар, — Куликовская битва не могла остаться без особенного описания. И действительно, составилось первоначальное сказание, вполне сходное по характеру своему со сказанием об Александре Невском, проникнутое религиозным чувством, вследствие чего приводятся в полноте молитвы, которые произносит главное действующее лицо, помещены благочестивые рассуждения и восклицания самого писателя; при описании самого дела нет подозрительных подробностей. В таком виде первоначальное сказание внесено в некоторые летописи; оно начинается так: «Прииде ордынский князь Мамай с единомышленники своими, и с всеми прочими князьми ордынскими, и с всею силою татарьскою и половецкою, и еще к тому рати понаимовав, бесермены, и армены, и фрязи, черкасы, и ясы, и буртасы; также с Мамаем вкупе в единомыслии в единой думе и литовьский Ягайло со всею силою литовьскою и лятскою, с ним же в одиначестве Олег Иванович, князь рязанский, с всеми сими съветники поиде на великаго князя Дмитрея Ивановича и на брата его Володимера Андреевича. Но хотя человеколюбивый бог спасти и свободити род крестьянский, молитвами пречистыя его матере, от работы измаилтеския, от поганаго Мамая, и от сонма печестиваго Ягайла, и от велеречиваго и худаго Олга рязаньскаго, не снабдевшаго своего крестьянства; и приидет ему день великый господень в суд аду. Окаянный же Мамай разгордевся, мнев себе аки царя, начат злый сьвет творити, темныя своя князи поганыя звати; и рече им: пойдем на русскаго князя и на всю силу русскую, яко же при Батыи было, крестьянство потеряем, и церкви божии попалим, и кровь их прольем, и законы их погубим, сего ради нечестивый люте гневашеся о своих друзех и любовницех о князех избьеных на реце на Воже». Вот описание самой битвы: «Съступишася обои силы великыя на долг час вместе, и покрыша поле полкы, яко на десяти верст от множества вой: и бысть сеча велика и брань крепка, и трус велик зело, яко от начала миру не бывала сеча такова великым князем русьскым. Биющим же ся им от шестаго часа до девятого, и пролияся кровь акы дождевая туча обоих, и крестьян и татар, и множество много безчислено падоша трупия мертвых обоих… И рече к себе Мамай: власи наши растерзаются, очи наши не могут огненных слез испущати, языци наши связуются, гортани пересыхают, сердце раставает, и чресла ми протерзаются» и проч.
Но событие было так велико, так сильно всех занимало, что одним сказанием не могли ограничиться. О подобных событиях обыкновенно обращается в народе много разных подробностей, верных и неверных; подробности верные с течением времени, переходя из уст в уста, искажаются, перемешиваются имена лиц, порядок событий; но так как важность события не уменьшается, то является потребность собрать все эти подробности и составить из них новое украшенное сказание; при переписывании его вносятся новые подробности. Это второго рода сказание отличается от первого преимущественно большими подробностями, вероятными, подозрительными, явно неверными. Но до нас дошел еще третий род сказания о Куликовской битве, Слово о великом князе Дмитрее Ивановиче и о брате его князе Владимире Андреевиче, яко победили супостата своего царя Мамая, написанное явно по подражанию древнему южнорусскому произведению, Слову о полку Игореве. Автор этого «Слова о Димитрии» говорит, что он написал жалость и похвалу великому князю Димитрию Иоанновичу и брату его, чем выражает взгляд современников на Куликовскую битву, представлявшуюся им, с одной стороны, событием славным, с другой — бедственным вследствие страшного урона убитыми с русской стороны. В кратком сказании вовсе не говорится о поражении русских полков вначале; по его словам, битва происходила с одинаким успехом для той и другой стороны: «Много руси биено от татар, и от руси татар, и паде труп на трупе, а инде видети русин за татарином гонится, а татарин русина състигаше. Мнози же небывальцы москвичи устрашишаяся и живота отчаяшися, а иные сыны агарины на побег возвратишася от клича великаго и зря злаго убийства». После этого автор извещает о поражении татар, не приводя никакой земной причины, склонившей победу на сторону русских, указывая только на одну небесную помощь: «По сих же в 9 час дни, призре господь милостивыма очима на великаго князя Димитрия Ивановича и на все князи русьскыя, и на крепкия воеводы и на вся христпяны, и не устрашишася християне, дерзнуща яко велиции ратници. Видеша вернии, яко в 9 час биющеся, ангели помогающе християном, и св. мученик полкы, и воина великого Христова Георгия, и славнаго Димитрия, и великых князей тезоименитых Бориса и Глеба, в них же бе воевода свершеннаго полка небесных сил великый архистратиг Михаил: видеша погании полци двои воеводы, тресолнечныя полкы и пламенныя их стрелы, яже идуть на них; безбожнии же татарове от страха божия и от оружия христианьского падаху. Взнесе бог десницею великаго князя Димитрия Ивановича на победу иноплеменник. Безбожный же Мамай со страхом встрепетав» и проч. В пространном сказании говорится, что татары везде одолели; но что тут внезапный удар из засады свежих сил под начальством князя Владимира Андреевича и воеводы Волынского решил дело в пользу русских. Наконец, в третьем, по преимуществу поэтическом слове говорится также о поражении русских вначале, почему и первая часть сочинения является как жалость : «На том поле сильныи тучи ступишася, а из них часто сияли молыньи и загремели громы велицыи; то ти ступишася русские удальцы с погаными татарами за свою великую обиду, а в них сияли сильные доспехи злаченые, а гремели князи русские мечьми булатными о шеломы хиновские. А билися из утра до полудни в суботу на Рожество св. богородицы. Не тури возгремели у Дунаю великаго на поле Куликове, и не тури побеждении у Дунаю великаго; но посечени князи руские и бояры и воеводы великаго князя Димитрея Ивановича, побеждены князи белозерстии от поганых татар, Феодор Семенович, да Семен Михайлович, да Тимофей Валуевич, да Андрей Серкиаович, да и Михайло Иванович и иная многая дружина Пересвета чернца, брянскаго боярина, на суженое место привели. Восплакашася все княгини и боярыни и вси воеводские жены о избиенных…» После этого плача жен автор переходит к похвале, к победе, и здесь, полусогласно с пространным сказанием, выставляет князя Владимира Андреевича, который увещевает брата, великого князя, наступить на татар, тот двигается — и победа одержана: «Того же дни в суботу на Рожество св. богородицы иссекша христиана поганые полки на поле Куликове, на реке Напряде; и нюкнув князь великый Владимир Андреевич гораздо, и скакаше в полцех поганых в татарских, а злаченным тым шеломом посвечивает, а скакаше со всем своим войским, и загремели мечьми булатными о шеломы хиновские. И восхвалит брата своего великаго князя Димитрея Ивановича: свои полки понужай… уже бо поганые татары поля поступают, а храбрую дружину у нас потеряли, а в трупи человечьи борзи кони не могут скочити, а в крови по колена бродят, а уже бо, брате, жалостно видети кровь крестьянская. И кн. вел. Димитрей Иванович рече своим боярам: братия бояра и воеводы и дети боярские! то ти ваши московские сладкие меды и великие места, туто добудете себе места и своим женам, туто, брате, стару помолодеть, а молодому чести добыть. И рече кн. вел. Димитрей Иванович: Господи боже мой! на тя уповах да не постыжуся в век, ни да посмиютмися враги моя; и помолися богу и пречистой его матери и всем святым его, и прослезися горько, и утер слезы. И тогда аки соколы борзо полетели. И поскакивает князь вел. Димитрей Иванович» и проч.
Таковы источники, которыми должен пользоваться историк при описании Куликовской битвы. В какое время составились эти сказания, мы не знаем; на одном списке пространного сказания означено, что оно составлено рязанцем, иереем Софронием: в одной летописи он назван Софонием рязанцем, брянским боярином; автор поэтического слова поминает рязанца Софония как своего предшественника в сочинении похвал великого князя Димитрия.
Нашествие Тохтамыша на Москву послужило также предметом особого сказания: «О Московском взятии от царя Тактамыша и о пленении земля Руськыя». Это сказание носит такой же характер, как и краткое сказание о Куликовской битве, но отличается от него большею простотою и обстоятельностию рассказа. Известия о Тамерлановом нашествии вошли в «Повесть преславнаго чудеси от иконы пречистыя богородицы, еже нарицается владимирская». Здесь говорится о Тамерлане, что он родился между заяицкими татарами, в Самаркандской стране, был простой, бедный человек, ремеслом кузнец, нравом хищник, ябедник и вор. В молодости украл он овцу, хозяин которой переломил ему за это ногу и бедро; но Тамерлан оковал себе ногу железом, отчего и был прозван Железным Хромцом, Темир-Аксаком. К выходу из русских владений побудил его сон, в котором явилась ему на воздухе жена в багряных ризах, воспрещавшая ему идти далее на Русскую землю. Особое сказание о битве русских под Рязанью с татарами внесено в летопись под заглавием Повести о Мустафе царевиче. Битва на Ворскле послужила предметом также особого сказания.
Если столкновения с татарами вообще и битва Куликовская в особенности возбуждали сильное внимание народа, вследствие чего являлись разного рода сказания об них, то неудивительно, что жизнь того князя, который впервые вывел русские полки против татар и победил, стала предметом украшенного сказания. В этом сказании О житии и преставлении великаго князя Димитрия Ивановича, царя русьскаго мы не должны искать подробных известий о подвигах Донского; сказание это есть не иное что, как похвальное слово, касающееся почти исключительно нравственной стороны. Автор начинает с происхождения своего героя, потом говорит о его душевных качествах, которыми он отличался в молодости, когда принял правление: «Еще же млад сый возрастом, и о духовных прилежа делесех, и пустотных бесед не творяше, и срамных грагол не любляше, злонравных человек отвращашеся, а с благыми всегда беседоваше, божественных писаний всегда со умилением послушаше, о церквах божиих велми печашеся, а стражбу земли Русьскыя мужеством своим держаше, злобою отроча обреташеся, а умом свершен всегда бываше, ратным же всегда в бранех страшен бываше, и многы врагы, встающая на ны, победи, и славный град свой Москву стенами чюдными огради, и во всем мире славен бысть, яко кедр в Ливане умножися и яко финик в древесех процвете». Далее говорится о женитьбе Димитрия, после чего следуют известия о двух победах над татарами, при Воже и на Куликове поле. Поход Мамая автор приписывает зависти людей, окрест живущих, к Димитрию; говорит, что лукавые советники, которые христианскую веру держат, а поганские дела творят, начали внушать Мамаю: «Великий князь Димитрий московский называет себя царем Русской земли, он честнее тебя славою и противится твоему царству». Мамай объявил своим вельможам, что идет на Русь, с тем чтоб ввести туда магометанскую веру вместо христианской. Куликовская битва описывается кратко, в общих выражениях. Упомянувши о победах Вожской и Куликовской, автор обращается опять к нравственным достоинствам Димитрия, которые выставляет с той целию, чтоб цари и князья научились подражать ему. Описавши целомудрие, воздержание, благочестие Димитрия, автор переходит к описанию его кончины, говорит об увещаниях его сыновьям, боярам, о распределении волостей между сыновьями. Описывается плач великой княгини Евдокии, которая так причитала: «Почто не промолвиши ко мне, цвете мой прекрасный? что рано увядаеши? винограде многоплодный, уже не подаси плода сердцу моему и сладости души моей; солнце мое, рано заходиши; месяц мой прекрасный, рано погыбаеши; звездо восточная, почто к западу грядеши?» и проч. Описавши погребение великого князя, автор продолжает: «О страшно чюдо, братие, и дива исполнено; о трепетное видение и ужас обдержаше! Слыши небо и внуши земле! Како въспишу или како възглаголю о преставлении сего великаго князя? от горести души язык связается, уста загражаются, гортань премолкает, смысл изменяется, зрак опусневает; крепость изнемогает; аще ли премолчю нудить мя язык яснее рещи». Слово оканчивается обычным прославлением героя в виде уподобления его другим знаменитым лицам священной и гражданской истории; это прославление оканчивается также известным образом: «Похваляет бо царя Коньстантина Гречьская земля, Володимера Киевская со окрестными грады; тебе же, великый князь Димитрей Иванович, вся Руськая земля». Надобно заметить, что это похвальное слово есть самое блестящее литературное произведение из дошедших до нас от описываемого времени.
По образцу похвального слова Димитрию Донскому составлена повесть о житии соперника его, Михаила Александровича тверского, только написана эта повесть гораздо проще. В одной летописи сказано, что она составлена по приказанию князя Бориса тверского.
Уже выше было сказано о характере летописи северной, и собственно северо-восточной, о различии ее от летописи южной. Тяжек становится для историка его труд в XIII и XIV веках, когда он остается с одною северною летописью; появление грамот, число которых все более и более увеличивается, дает ему новый, богатый материал, но все не восполняет того, о чем молчат летописи, а летописи молчат о самом главном, о причинах событий, не дают видеть связи явлений. Нет более живой, драматической формы рассказа, к какой историк привык в южной летописи; в северной летописи действующие лица действуют молча; воюют, мирятся: по ни сами не скажут, ни летописец от себя не прибавит, за что они воюют, вследствие чего мирятся; в городе, на дворе княжеском ничего не слышно, все тихо; все сидят запершись и думают думу про себя; отворяются двери, выходят люди на сцену, делают что-нибудь, но делают молча. Конечно, здесь выражается характер эпохи, характер целого народонаселения, которого действующие лица являются представителями: летописец не мог выдумывать речей, которых он не слыхал; но, с другой стороны, нельзя не заметить, что сам летописец неразговорчив, ибо в его характере отражается также характер эпохи, характер целого народонаселения; как современник, он знал подробности любопытного явления и, однако, записал только, что «много нечто нестроение бысть».
До сих пор, называя северную летопись общим именем Суздальской, мы рассматривали ее в противоположности с южною летописью вообще. Но, рассматривая южную летопись, мы заметили, что в позднейших сборниках она слагается из разных местных летописей — Киевской, Волынской, Черниговской или Северской. Теперь, приступая к подробнейшему рассмотрению северной летописи, мы должны решить вопрос: не повторяется ли и здесь то же самое явление? Взглянем на известия о северных событиях по Лаврентьевскому списку летописи. Мы уже видели, что в рассказе о убиении Андрея Боголюбского находится ясное свидетельство, что рассказ этот написан при Всеволоде III и в его владениях; в рассказе о событиях по смерти Боголюбского в словах: «не хотящих нам добра, завистью граду сему» — обозначается летописец именно владимирский; под 1180 и 1185 годами находим те же признаки. Потом мы замечаем особенную привязанность летописца к старшему сыну Всеволода III, Константину; эта особенная привязанность видна из рассказа о том, как этот князь отправлялся в Новгород, о том, как он возвратился из Новгорода, о встрече его с отцом в Москве; видна из умолчания о поведении Константина перед смертию отцовскою. В дальнейшем рассказе изумляет сперва умолчание о подробностях вражды между Всеволодовичами, о Липецкой битве; но если предположить, что летопись составлена приверженцем Константина, но после его смерти, когда вследствие новых отношений, в интересах самих детей Константиновых не нужно было напоминать дяде их Юрию о Липецкой битве, то мы поймем смысл этого краткого известия о вражде Всеволодовичей, этого старания указать преимущественно на великую любовь, которая после того начала господствовать между братьями. Подробности о предсмертных распоряжениях Константина, пространная похвала ему, упоминовение, что в 1221 году погорел город Ярославль, но двор княжий остался цел молитвою доброго Константина, утверждают нас именно в том предположении, что летопись продолжала писаться и по смерти Константина его приверженцем, который поселился теперь в Ростове у старшего сына Константинова; самое выражение под 1227 годом в рассказе о посвящении епископа владимирского Митрофана:. «Приключися мне грешному ту быти» — это выражение, указывающее на случайное в то время пребывание летописца во Владимире, заставляет нас также думать, что постоянно он жил в Ростове. Описание посвящения ростовского епископа Кирилла, встреча ему в Ростове, похвала ему, наконец, свидетельство, что автор рассказа сам записывал проповеди Кирилловы, убеждают нас окончательно в том, что мы имеем дело с ростовским летописцем, т. е. живущим в Ростове. В известии о нашествии Батыя ростовского же летописца обличают подробности о кончине ростовского князя Василька Константиновича похвала этому князю, особенно же слова, что бояре, служившие доброму Васильку, не могли уже после служить никакому другому князю: так он был добр до своих слуг! Признак ростовского летописца можно видеть и под 1260 годом в известии о приезде Александра Невского в Ростов; также под 1261 годом в известии об епископе Кирилле и об архимандрите Игнатии. Как известия этого летописца относятся к указанным прежде известиям владимирского летописца, определить с точностию нельзя; очень быть может, что один и тот же летописец, который жил сперва во Владимире при Всеволоде III, был в числе приближенных людей к старшему сыну его Константину и переселился вместе с ним в Ростов.
Но в то же самое время, как мы замечаем следы этого ростовского, или владимирско-ростовского, летописца, приверженца Константинова, в летописном сборнике, носящем название Лаврентьевской летописи, в другом сборнике при описании тех же самых событий замечаем явственные следы переяславского летописца. В сказании о смерти Андрея Боголюбского, там, где упомянутый выше летописец просит Андрея, чтобы тот молился за брата своего Всеволода, летописец переяславский говорит: «Молися помиловати князя нашего и господина Ярослава, своего же приснаго и благороднаго сыновца и дай же ему на противныя (победу), и многа лета с княгинею, и прижитие детий благородных». Последние слова о детях повели к правильному заключению, что они написаны в то время, когда Ярослав Всеволодович был еще молод и княжил в Переяславле. Потом, при описании событий, последовавших на севере за смертию Андрея, везде, там, где владимирский летописец говорит об одних владимирцах, переяславский прибавляет переяславцев. Важное значение получают для нас известия переяславского летописца с 1213 года, когда он начинает излагать подробности борьбы между Константином ростовским и его младшими братьями, подробности, намеренно умолчанные летописцем владимирско-ростовским. К сожалению, мы не долго пользуемся этими подробными известиями, ибо они прекращаются на 1214 году. Таким образом, мы лишены описания Липецкой битвы, которое было бы составлено приверженцем Ярослава Всеволодовича и, следовательно, союзника его Юрия; мы видели, что приверженец Константина намеренно смолчал о ней; то же описание Липецкой битвы, которое находим в известных летописях, отзывается новгородским составлением.
Мы видели важнейшие прибавки, которые находятся у переяславского летописца против владимирско-ростовского, в Лаврентьевском сборнике. Большая часть известий буквально сходны; но есть разности и даже противоречия. Резкое противоречие находится в рассказе о борьбе Всеволода III с Рязанью под 1208 годом: в Лаврентьевском и других списках говорится, что Всеволод, взявши Пронск, посадил здесь князем Олега Владимировича, одного из рязанских князей; а у переяславского летописца говорится, что Всеволод посадил в Пронске Давида, муромского князя, и что в следующем году Олег, Глеб, Изяслав Владимировичи и князь Михаил Всеволодович рязанские приходили к Пронску на Давида, говоря: «Разве ему отчина Пронск, а не нам?» Давид послал им сказать: «Братья! я бы сам не набился на Пронск, посадил меня в нем Всеволод, а теперь город ваш, я иду в свою волость». В Пронске сел кир Михаил, Олег же Владимирович умер в Белгороде в том же году. Из двух противоречивых известий в нашем рассказе помещено то, которое находится в большем числе списков; но не знаем, едва ли не справедливее будет предпочесть известие переяславского летописца, ибо трудно предположить, чтоб известие о приходе рязанских князей к Пронску на Давида было выдумано. Под тем же 1208 годом у переяславского летописца находится новое любопытное известие, что Всеволод III посылал воеводу своего Степана Здиловича к Серенску, и город был пожжен. Посылка эта очень вероятна как месть Всеволода черниговским князьям за изгнание сына его Ярослава из Переяславля Южного.
Мы сказали, что в большей части известий летописцы владимирско-ростовский и переяславский буквально сходны. Но трудно предположить, чтоб они не были современниками, чтоб не составляли своих летописей одновременно, и потому трудно предположить, чтоб один списывал у другого, прибавляя кой-что свое. Гораздо легче предположить, что так называемая Персяславская летопись по самому составу своему есть позднейший сборник, составитель которого, относительно событий конца XII и начала XIII века, пользовался обеими летописями, и Переяславскою и Владимирско-Ростовскою, написанными первоначально безо всякого отношения друг к другу. Можно даже найти след, как позднейший составитель, черпая известия из двух различных летописей, сбивался иногда их показаниями: так, после описания торжества князя Михаила Юрьевича и владимирцев над Ростиславичами и ростовцами летописец владимирский говорит: «И бысть радость велика в Володимере граде, видяще у себе великаго князя всея Ростовьскыя земли». В летописи Переяславской, без сомнения, в том же самом месте говорилось о посажении Михаилова брата Всеволода в Переяславле и о радости переяславцев по этому случаю, и вот позднейший составитель, смешавшись в этих двух известиях, захотел к известию владимирского летописца прибавить собственное имя князя, находившееся в Переяславской летописи, и написал: «Бысть радость велика в граде Володимири, видяще у себе великаго Всеволода всея Ростовскыя земля». Итак, мы думаем, что в «Летописце русских царей», который в печати назван «Летописцем Переяславля Суздальского», находятся известия, взятые из Переяславской летописи XIII века; но отсюда еще никак не следует, чтоб весь этот сборник в том виде, в каком дошел до нас, был составлен переяславским летописцем жившим в XIII веке.
С 1285 года по Лаврентьевскому списку нельзя не заметить следов тверского летописца: тверские события на первом плане, о тверском князе Михаиле рассказывается в подробности. 1305 годом оканчивается Лаврентьевский список, так важный для нас по своей относительной древности; любопытен он и по точному указанию, когда, кем и для кого он написан. Указания эти находятся в следующей приписи: «Радуется купец прикуп створив, и кормьчий в отишье пристав, и странник в отечьство свое пришед; тако же радуется и книжный списатель, дошед конца книгам, тако же и аз худый, недостойный и многогрешный раб божий Лаврентей мних. Начал есм писати книги сия, глаголемый летописец, месяца генваря в 14, на память святых отец наших аввад, в Синаи и в Раифе избьеных, князю великому Димитрию Константиновичю, а по благословенью священьнаго епископа Дионисья, и кончал семь месяца марта в 20, на память святых отец наших, иже в монастыри святаго Савы избьеных от Срацин, в лето 6885 (1377), при благовернем и христолюбивем князе великом Димитрии Константиновичи, и при епископе нашем христолюбивом священном Дионисье суждальском и новгородьском и городьском. И ныне, господа отци и братья, оже ся где буду описал, или переписал, или не дописал, чтите исправливая бога деля, а не клените, занеже книгы ветшаны, а ум молод не дошел; слышите Павла апостола глаголюща: не клените, но благословите. А со всеми нами хрестьяны Христос бог наш, сын бога живаго, ему же слава и держава и честь и поклонянье со отцем и с пресвятым духом, и ныня и присно в векы, аминь». Таким образом, Лаврентий, составляя летопись свою в 1377 году, должен был окончить ее 1305 годом: значит, при всех средствах своих, пиша для князя, не нашел описания любопытных событий от начала борьбы между Москвою и Тверью.
В Никоновском сборнике и во второй половине XIII века видны следы ростовского летописца, который подробнее всего рассказывает о князьях ростовских, их поездках в Орду, женитьбах, характерах, усобицах. С девяностых годов XIII века заметны и здесь следы тверского летописца. В известиях о первой борьбе между Москвою и Тверью трудно распознать, какому местному летописцу принадлежат они; но с 1345 года подле московского летописца мы видим опять явственные следы тверского в подробностях усобиц между потомками Михаила Ярославича, и эти подробности продолжаются до двадцатых годов XV века. Но когда подробные известия о тверских событиях прекращаются в Никоновском сборнике, любопытные известия об отношениях тверских князей к московским в княжение Ивана Михайловича находим в так называемой Тверской летописи, еще не изданной и хранящейся теперь в императорской Публичной библиотеке. Этот чрезвычайно любопытный летописный сборник, составленный каким-то ростовцем во второй четверти XVI века, конечно, не может быть назван Тверскою летописью только потому, что его составитель для некоторого времени пользовался Тверскою летописью. Относительно тверских событий сборник этот важен для нас не только по известиям позднейшим, начиная с княжения Ивана Михайловича, но особенно по известию о восстании на Шевкала в Твери. Давно уже мы выразили сильное сомнение относительно справедливости известия, будто бы Шевкал хотел обращать русских в магометанскую веру, и вот в упомянутом сборнике Шевкалово дело рассказано подробнее, естественнее, чем в других летописях, и без упоминовения о намерении Шевкала относительно веры. Шевкал, по обычаю всех послов татарских, сильно притеснял тверичей, согнал князя Александра со двора и сам стал жить на нем; тверичи просили князя Александра об обороне; но князь приказывал им терпеть. Несмотря на то, ожесточение тверичей дошло до такой степени, что они ждали только первого случая восстать против притеснителей; этот случай представился 15 августа; дьякон Дюдко повел кобылу молодую и тучную на пойло; татары стали ее у него отнимать, дьякон начал вопить о помощи, и сбежавшиеся тверичи напали на татар.
Что существовало несколько летописей, в которых описывались события конца первой половины XV века, видно ясно из Никоновского сборника под 1445 годом: приведши краткое известие о приходе литовцев на Калугу, составитель вслед за этим помещает два других пространнейших известия о том же самом событии, прямо говоря: «От инаго летописца о том же». Что касается до современных понятий, религиозных, нравственных, политических и научных, высказываемых в летописи, то в описываемое время в северо-восточной летописи голос летописца слышится гораздо реже, чем прежде. Описавши мученическую кончину князя Романа рязанского в Орде, летописец обращается к князьям с таким наставлением: «Возлюбленные князья русские! не прельщайтесь суетною и маловременною прелестною славою света сего, которая хуже паутины, как тень проходит, как дым исчезает; не принесли вы на этот свет с собою ничего, ничего и не отнесете; не обижайте друг друга, не лукавствуйте между собою, не похищайте чужого, не обижайте меньших родственников своих». Тверской летописец, сказавши о примирении своих князей, прибавляет: «И радовахусь бояре их, и вси вельможи их, тако же гости и купцы и вси работники, людие роды и племена Адамова; вси бо сии един род и племя Адамово, и цари, и князи, и бояре, и вельможи, и гости, и купцы, и ремественницы, и работнии людие, един род и племя Адамово; и забывшеся друг на друга враждуют и ненавидят, и грызут, и кусают, отстоящи от заповедей божиих, еже любити искренняго своего яко сам себе». Особенно сильно раздается голос московского летописца при описании Едигеева нашествия, бедствие которого он приписывает неблагоразумной политике молодых бояр. «Подобает нам разуметь, — говорит он, — вследствие чего агаряне так восстали на нас; не явно ли, что за наши грехи наводит их господь бог, да обратимся и покаемся?.. Быть может, некоторым покажется неприятно написанное нами, быть может, найдут неприличным, что мы рассказали события, не очень для нас лестные; но все сказанное нами клонится к тому, чтоб удержать от зла, направить к добру. Мы написали это не в досаду, не в поношение чье-либо, не из зависти к чести честных; мы пишем по примеру начального летословца Киевского, который все события земские не обинуясь показывает; да и первые наши властодержцы без гнева повелевали описывать все, что ни случится доброго или недоброго в земле; хочешь, прочти прилежно того великого Сильвестра Выдубицкого, без украшений писавшего при Владимире Мономахе. Блага временные и вечные приобретаются не гневом и гордостию, но простотою, умилением и смирением. Отцы наши безгневием, простотою и смирением обрели блага настоящего и будущего века и нам предали; мы же, поучаясь их примером, не преминули описать все приключившееся во дни наши, да властодержцы наши прилежно внимают, избирая лучшее; юноши да почитают старцев, и сами одни без опытнейших старцев да не самочинствуют в земском правлении». Северный, теперь, как видно, московский, летописец продолжает неприязненно смотреть на Новгород и его быт, очень неблагосклонно отзывается о новгородцах, называя их людьми суровыми, непокорными, упрямыми и вместе непостоянными, вечниками, крамольниками. Из научных понятий летописца можем привести только следующее объяснение случаев, когда молния убивает и когда нет: «Если молния происходит только от столкновения облаков, то не вредит, проходит мимо и угасает, если же при столкновении облаков к ним сойдет небесный свет огненный, пламевидный, и соединится с молниею, то последняя спускается вниз, к земле, и сожигает все, к чему приразится».
Новгородская летопись отличается тем же самым характером, какой показан был и прежде. Примету летописца находим в ней под 1230 годом: сказавши о смерти юрьевского игумена Саввы, летописец прибавляет: «А дай бог молитва его святая всем крестьяном и мне грешному Тимофею пономарю»; в других же списках вместо этого имени читаем: «и мне грешному Иоанну попови». Под 1399 годом выказывается летописец-современник, принимавший теплое участие в церкви Покрова на Зверинце. В так называемой Новгородской четвертой летописи под 1384 годом при описании вечевой смуты в Новгороде летописец говорит: «И стояху славляне по князе, и звониша веча на Ярославли дворе по две недели, а здесе, на сей стороне, три князи другое вече ставиша». Под 1418 годом опять виден летописец-современник описанного события. При описании события 1255 года летописец прямо дает знать, что он принадлежит к стороне меньших: "И побежа Михалко из города к св. Георгию, како было ему своим полком уразити нашю сторону ". Если московский летописец неблагосклонно отзывается о новгородцах, то и новгородский пользуется случаем сказать дурное о москвичах, упрекнуть их в трусости; так, при описании Батыева нашествия читаем: «Москвичи же побегоша, ничего же не видевше».
Мы упомянули о так называемой Новгородской четвертой летописи. Всякому с первого же взгляда на нее будет ясно, что это название неправильно, ибо означенная летопись есть довольно полный сборник разных летописей, в том числе и Новгородской; но, конечно, он не может получить названия от одной только составной части своей. Здесь под 1352 годом встречаем мы летописца псковского, распространяющегося о моровой язве в его городе; под 1371 годом встречаем летописца московского, который, рассказывая о сражении москвичей с рязанцами, называет первых нашими, видим явные сшивки из разных летописей; так, например, под 1386 годом два раза рассказано об одном и том же событии, именно о походе смоленских князей под Мстиславль, сначала короче, а потом пространнее; а под 1404 годом два раза рассказано о взятии Смоленска Витовтом.
Мы видели, что в конце XIV и начале XV века распространилось мнение о близком конце мира; мы видели, что новгородский владыка Иоанн в 1397 году уговаривал новгородцев помириться с псковичами, представляя им, что уже приходит последнее время. В этом отношении замечательно следующее место в сборнике, носящем название Новгородской четвертой летописи, под 1402 годом: «В великой пост, в марте месяце, являлось знамение на небеси: в вечернюю зарю, на западе, звезда не малая в виде копья, а на верху у нее как луч сиял. Это является ради наших грехов, преобразует и претит и велит нам покаяться; смею сказать, сбывается слово евангельское: знамения на небеси являются; встали и языки друг на друга: татары, турки, фряги, ляхи, немцы, литва. Но что мне говорить о татарах и турках и прочих языках неверных и некрещеных? Мы сами, называемые христиане, правоверные и православные, ведем между собою брани и рати. Случается так: встает правоверный князь на правоверного князя, на брата своего родного или на дядю и от вражды, непокорения и гнева доходит дело до кровопролития. Воины, с обеих сторон православные христиане, ратуют каждый по своем князе, волею и неволею; в схватке секутся без милости: поднимает руку христианин на христианина, кует копье брат на брата, острит меч приятель на приятеля, стрелами стреляет ближний ближнего, сулицею прободает сродник сродника, племенник своего племенника низлагает и правоверный единоверного рассекает, юноша седин старческих не стыдится и раб божий раба божиего не пощадит».
Начало псковских летописей можно отнести ко второй четверти XIII века. Относительно состава списков их, до нас дошедших, встречаем любопытное указание в так называемой второй Псковской летописи под 1352 годом: «Бысть мор зол во Пскове, и по селам, и по всей волости, хракотный: о сем пространне обрящеши написано в Русском летописци». Это пространное известие о море, написанное, как по всему видно, псковичом и современником, находится во Псковской первой и в Новгородской четвертой летописи; но какая летопись разумеется здесь под именем Русского летописца? Мы думаем только, что здесь не может разуметься местная Псковская. Что касается характера Псковских летописей, то рассказ их отличается особенным простодушием; при этом замечаем в Псковских летописцах сильную привязанность к одним и тем же обычным выражениям при описании известных событий. Легко заметить, на каких отношениях сосредоточивается преимущественно участие летописца — на отношениях к немцам ливонским и к Новгороду; мы заметили, что жалоба на непособие от новгородцев служит постоянным припевом псковского летописца.
В северо-восточной летописи вообще в описываемое время, именно с конца XIV века, замечаем важную перемену: годы мироздания перестают считаться с марта и начинают считаться с сентября. Заметим и перемену в веществе рукописей: с XIV века вместо пергамена стали употреблять бумагу, сделанную из хлопчатой, и тряпичную.
На юго-западе во второй четверти XIII века славился певец Митуса, которого летописец называет словутным и говорит, что он по гордости не хотел служить князю Даниилу; Митуса находился, как видно, в службе владыки перемышльского, ибо взят был в плен вместе со слугами последнего. До литовского владычества юго-западные русские князья — Рюриковичи в любви к книгам подражали, как видно, своим предшественникам: о Владимире Васильковиче волынском читаем, что он говорил ясно от книг, потому что был философ великий. Этот князь сам трудился над переписыванием книг: так, говорится, что он сам списал Евангелие и Апостол, другие священные и богослужебные книги велел переписывать и раздавал по церквам; молитвенник купил за 8 гривен кун.
Что касается юго-западной, т. е. Волынской, летописи, то к сказанному прежде мы должны прибавить теперь, что эта летопись любопытна отсутствием хронологии, ибо годы, выставленные в дошедших до нас списках, выставлены позднейшими переписчиками; первоначально же летопись составляла сплошной рассказ, как это, например, ясно видно между годами 1259 и 1260. Для объяснения этого служит следующее место летописи, находящееся под 1254 годом: «В та же лета, времени минувшу, хронографу же нужа есть писати все и вся бывшая, овогда же писати в передняя, овогда же возступати в задняя; чьтый мудрый разумеет; число же летом вде не писахом, в задняя впишем по Антивохыйскым сором алумпиядам, грьцкыми же численицами, римськы же високостом, якоже Евсевий и Памьфил, инии хронографи списаша от Адама до Хрестоса; вся же лета спишем росчетше во заднья». Здесь слова «овогда же (нужа) писати в передняя, овогда же возступати в задняя» показывают нам, что летописец тяготился хронологическим порядком, который заставляет прерывать нить однородных известий, понимал, что иногда нужно вести рассказ сплошь в продолжение нескольких лет и потом опять возвращаться назад к другого рода событиям. Должно прибавить также, что рассказ о кончине князя Владимира Васильковича обличает современника-очевидца, писавшего в княжение преемника Владимирова, Мстислава Даниловича; на это указывают следующие слова в обращении к Владимиру: «Возстани, видь брата твоего, красящаго стол земли твоея; к сему же вижь и благоверную свою княгиню, како благоверье держит по преданью твоему». Касательно образованности волынского Летописца мы должны заметить, что он знает Гомера; так, под 1232 годом читаем: «О лесть зла есть! якоже Омир пишет, до обличенья сладка есть, обличена же зла есть». Русский язык остался господствующим, письменным и правительственным, и после утверждения власти князей литовских в Западной Руси. На русском же языке продолжались писаться и летописи, следы которых можно отыскать в XIV веке: до нас дошла летопись от первой половины XV века, в которой говорится, что она есть сокращение древнейших; рассказ ее отличается особенною наивностию.
Мы окончили тот отдел русской истории, который по преимуществу носит название древней истории; мы не можем расстаться с ним, не показавши его общего значения, не показавши отношений его к следующему отделу, тем более что теперь каждое слово наше будет находить подтверждение в преждесказанном, читателю уже известном.
На великой Северо-Восточной равнине, на перекрестном открытом пути между Европою и Азиею и между Северною Европою и Южною, т. е. между новою Европою и старою, на пути из Варяг в Греки, основалось государство Русское. «Земля наша велика и обильна», —сказали племена призываемым князьям; но они не могли сказать, что великая и обильная страна их хорошо населена. То была обширная, девственная страна, ожидавшая населения, ожидавшая истории: отсюда древняя русская история есть история страны, которая колонизуется. Отсюда постоянное сильное движение народонаселения на огромных пространствах: леса горят, готовится богатая почва, но поселенец не долго на ней останется; чуть труд станет тяжелее он идет искать нового места, ибо везде простор, везде готовы принять его; земельная собственность не имеет цены, ибо главное дело в населении. Населить как можно скорее, перезвать отовсюду людей на пустые места, приманить всякого рода льготами; уйти на новые, лучшие места, на выгоднейшие условия, в более мирный, спокойный край; с другой стороны удержать население, возвратить, заставить других не принимать его — вот важные вопросы колонизующейся страны, вопросы, которые мы встречаем в древней русской истории. Народонаселение движется; славянский колонист, кочевник-земледелец с топором, косою и плугом, идет вперед все к северо-востоку, сквозь финских звероловов. От такой расходчивости, расплывчатости, привычки уходить при первом неудобстве происходила полуоседлость, отсутствие привязанности к одному месту, что ослабляло нравственную сосредоточенность, приучало к исканию легкого труда, к безрасчетливости, какой-то междоумочной жизни, к жизни день за день. Но рассматриваемая нами страна не была колония, удаленная океанами от метрополии: в ней самой находилось средоточие государственной жизни; государственные потребности увеличивались, государственные отправления осложнялись все более и более, а между тем страна не лишилась характера страны колонизующейся: легко понять, какие трудности должно было встретить государство при подчинении своим интересам интересов частных; легко понять происхождение этих разного рода льготных грамот, жалуемых землевладельцам, населителям земель.
Если колонизация имеет такое важное значение в нашей истории, то понятно, как должно быть важно для историка направление колонизации, ибо это направление будет вместе и направлением общего исторического движения. Направление колонизации мы узнаем из первых строк летописца, который говорит о движении славянских племен с юго-запада к северо-востоку, с берегов Дуная к берегам Днепра и далее на север и восток. Таким образом, два племени, которым принадлежит новая история Европы, славянское и германское, при разделении между собою европейской почвы, будущей исторической сцены, движутся путями противоположными: германское — от северо-востока к юго-западу, славянское, наоборот, — от юго-запада к северо-востоку. Судьба этих племен определилась означенным движением, определилась природою стран, занятых вследствие движения, прежним бытом этих стран, их прежними отношениями. Здесь прежде всего нам представляется вопрос, почему в древней истории главного славянского государства, представителя славянских государств по могуществу и самостоятельности, мы замечаем движение именно на северо-восток? Если германские племена при своем западном движении разрушили Западную Римскую империю, поселились в ее областях, основали здесь отдельные государства, то почему же славянские племена при восточном движении не разрушили Восточной Римской империи и не основали на ее развалинах новых государств? Почему вместо юго-восточного направления они приняли северо-восточное? Причин тому много.
При движении своем к юго-востоку славяне должны были сталкиваться со стремительным движением азиатских племен, прорывавшихся чрез Каспийские ворота, по нынешней Южной России к западу. Известны движения гуннов, аваров и судьба народов, которые подпадали их натиску. От среднего Днепра славянским племенам нельзя было двигаться к югу и юго-востоку; оставалось только направление северо-восточное, и мы видим, что племена от среднего Днепра двигаются в этом направлении к Десне, к Оке; по и здесь даже они не безопасны от азиатцев — и здесь они принуждены были платить дань коз арам. С другой стороны, однако, мы видим славянские племена на Нижнем Дунае, видим славянское народонаселение и гораздо южнее, на Балканском полуострове; но славяне здесь не господствуют, Восточная империя держится, на что есть также свои причины: во-первых, здесь империя была еще крепка, здесь были собраны все остальные жизненные силы ее, благодаря которым она и просуществовала до половины XV века; раньше этого времени ее не могли разрушить ни готфы, ни аравитяне; славяне были ближе, но у них не было достаточных сил. Азиатские народы, стремившиеся с востока на запад, постоянно разрезывали славян, мы видели, как азиатцы оттолкнули русских славян от юга и заставили их взять для своего движения северо-восточное направление; западных славян задерживали немцы; таким образом, к Нижнему Дунаю, на Балканский полуостров не приходили постоянно, новые массы славянских племен, которые бы теснили одни других, заставляя преждепришедших двигаться вперед, как это было на западе у германских племен. Мы видели, как мадьяры окончательно разрезали чехо-моравских славян от иллирийских нижнедунайских, порвали связь между ними, начинавшуюся было посредством народной славянской церкви. Основание Русского государства на великом восточном пути из Балтийского моря в Черное, соединение под одною властию славянских племен, живших по этому пути и около, могло, по-видимому, переменить дела на Востоке: лодки Олега являются под Константинополем, Святослав поселяется на Дунае. Но судьба Святослава показала ясно, что первые русские князья не могли иметь для Восточной империи того значения, какое Одоакры и Кловисы имели для Западной; славянские племена, вошедшие в состав Русского государства, раскинулись широко и привольно по огромной Северо-Восточной равнине Европы; они не получали никакого толчка с севера и северо-востока, ничто не побуждало их покидать землю великую и обильную и отправляться искать новых земель, как то делывали германские племена на западе; ничто не побуждало их предпринимать стремительного движения целыми массами с севера на юг, и Святослав вовсе не был предводителем подобных масс: он оставил назади громадное владение, редкое население которого вовсе не хотело переселяться на юг, хотело, чтоб князь жил среди него и защищал его от диких степных орд. «Ты, князь, чужой земли ищешь; а нас здесь чуть не взяли печенеги», — говорят киевляне в предании, знак, что у киевлян была своя земля, а чужой искать они не хотели. Святослав был предводителем только небольшой дружины, которая, несмотря на всю свою храбрость, не могла произвести никакого важного переворота на Балканском полуострове. Вытесненный Цимисхием с берегов Дуная, Святослав погиб в степи от печенегов — знак, что, с одной стороны, империя имела еще довольно сил, чтоб отбиться от князей новорожденной Руси, а с другой стороны, степные варвары по-прежнему отрезывали северо-восточных славян от империи; и действительно, мы знаем, с какими трудностями и опасностями вначале и после сопряжено было сообщение Руси с Византиею вследствие того, что печенеги, половцы, татары стояли между ними. Следствием столкновения первых русских князей с Византиею было не разрушение империи, но принятие христианства Русью из Византии: мы видели, какое великое влияние при образовании Русского государства имело церковное предание, заимствованное из Византии.
Таким образом, и после основания Русского государства, т. е. после соединения восточных славянских племен, главное направление движения оставалось прежнее, т. е. с юго-запада на северо-восток, потому что юго-восточная часть великой равнины по-прежнему занята кочевыми азиатскими ордами, на которые новорожденная Русь не в силах предпринимать наступательное движение. Правда, вначале, когда средоточие правительственной деятельности утвердилось в Днепровской области, мы замечаем в князьях стремление переводить народонаселение с севера на юг, населять людьми севера южные украинские города, долженствовавшие защищать Русь от степных варваров. Но скоро господствующие обстоятельства взяли свое: степная украйна, область Днепровская, подвергается постоянным, сильным опустошениям от кочевников; ее города пусты: в них живут псари да половцы, по отзыву самих князей; куда же было удалиться русским людям от плена и разорения? Конечно, не на юго-восток, прямо в руки к половцам; конечно, не на запад, к иноверным ляхами венграм; свободный путь оставался один — на северо-восток: так, Ростовская, изначала финская, область получила свое славянское население. Мы видели, как северные князья воспользовались приплывом народонаселения в свою область; мы видели, какое значение в русской истории имела колонизация севера, совершившаяся в историческое же время под влиянием, под распоряжением князей.
Так было в XII веке; в XIII и последующих веках побуждения, заставлявшие народонаселение двигаться от юго-запада к северо-востоку, становятся еще сильнее; с юго-востока — татары, с запада — литва; крайний северо-восток, еще не подвластный русским князьям, населенный зырянами и вогуличами, не привлекателен и опасен для поселенцев невоинственных, идущих небольшими массами; таким образом, теперь с востока, юга и запада население, так сказать, сгоняется в средину страны, где на берегах Москвы-реки завязывается крепкий государственный узел. Мы видели, как московские князья воспользовались средствами, полученными от увеличившегося населения их области, как умели доставить этой области безопасность и тем более привлечь в нее насельников, как Москва собрала около себя Северо-Восточную Русь.
Таков был в общих чертах ход древней русской истории. Уже давно, как только начали заниматься русскою историею с научною целию, подмечены были главные, особенно выдающиеся в ней события, события поворотные, от которых история заметно начинает новый путь. На этих событиях начали останавливаться историки, делить по ним историю на части, периоды; начали останавливаться на смерти Ярослава 1, на деятельности Андрея Боголюбского, на сороковых годах XIII века, на времени вступления на московский престол Иоанна Калиты, на смерти Василия Темного и вступлении на престол Иоанна III, на прекращении старой династии и восшествии новой, на вступлении на престол Петра Великого, на вступлении на престол Екатерины II. Некоторые писатели из этих важных событий начали выбирать наиболее, по их мнению, важные: так явилось деление русской истории на три больших отдела: древнюю — от Рюрика до Иоанна III, среднюю — от Иоанна III до Петра Великого, новую — от Петра Великого до позднейших времен; некоторые были недовольны этим делением и объявили, что в русской истории может быть только два больших отдела: история древняя — до Петра Великого и новая — после него. Обыкновенно каждый новый писатель старался показать неправильность деления своего предшественника, обыкновенно старался показать, что и после того события, при котором предшествующий писатель положил свою грань, продолжался прежний порядок вещей, что, наоборот, перед этою гранью мы видим явления которыми писатель характеризовал новый период и т. д. Споры бесконечные, ибо в истории ничто не оканчивается вдруг и ничто не начинается вдруг; новое начинается в то время, когда старое продолжается.
Но мы не будем продолжать этих споров, мы не станем доказывать неправильности деления предшествовавших писателей и придумывать свое деление, более правильное. Мы начнем с того, что объявим все эти деления правильными; мы начнем с того, что признаем заслугу каждого из предшествовавших писателей, ибо каждый в свою очередь указывал на новую сторону предмета и тем способствовал лучшему пониманию его. Все эти деления и споры о правильности того или другого из них были необходимы в свое время, в первое время занятия историею: тут необходимо, чтобы легче осмотреться, поскорее разделить предмет, поставить грани по более видным, по более громким событиям; тут необходим сначала внешний взгляд, по которому эти самые видные, громкие события и являются исключительными определителями исторического хода, уничтожающими вдруг все старое и начинающими новое. Но с течением времени наука мужает, и является потребность соединить то, что прежде было разделено, показать связь между событиями, показать, как новое проистекло из старого, соединить разрозненные части в одно органическое целое, является потребность заменить анатомическое изучение предмета физиологическим.
Впервые обыкновенно останавливаются на половине XI века, на смерти Ярослава I; здесь полагают грань между первым и вторым периодом русской истории. Грань поставлена совершенно правильно; но какая же непосредственная связь между первым и вторым периодами, как второй произошел из первого? В XVIII веке в первом периоде видели Русь рождающуюся, во втором — разделенную; связи между периодами не было показано, но удачные названия по крайней мере указывали на естественную связь между рождением и разделением. Позднейшие писатели, однако, не воспользовались этими удачными названиями: они старались уничтожить всякую мысль о связи, естественном переходе, мысль, случайно выразившуюся в названиях, опровергая последние как неправильные. «Век св. Владимира был уже веком могущества и славы, а не рождения, — объявили они. — Государство (в первый период), шагнув в один век от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трехсот лет (во второй период)». Читая эти слова, мы невольно начинаем думать, что имеем дело с Ассириею, Вавилониею, Мидиею, теми восточными государствами, которые, шагнув внезапно от колыбели до величия, начинали потом разрушаться; и каково же должно быть наше удивление, когда после узнаем, что государство, о котором идет речь, после трехсотлетнего разрушения вдруг опять обновилось и явилось могущественнее прежнего! Потом первому периоду дали название норманского, второму — удельного; в первом выставили на главный план норманнов, все явления приписали их деятельности; во втором — разделение России на части, борьбу между князьями, владельцами этих частей. Но мы спросим: какая же связь между норманским и удельным периодами? Как второй произошел из первого? Некоторые писатели попытались было указать на связь между норманизмом и уделизмом, объявив, что удельная система, те княжеские отношения, какие мы видим во время ее господства, были заимствованы от норманнов, — попытка похвальная, но вполне неудачная, потому что ни у скандинавов, ни вообще у всех германских племен не найдем ничего похожего на отношения, какие видим между русскими князьями, нигде не видим, чтобы после князя наследовал брат, а не сын, нигде не видим, чтобы главный стол принадлежал старшему в целом роде; подобные отношения видим только в славянских государствах и потому должны заключить, что явление это есть чисто, исключительно славянское. Теперь спрашивается: каким же образом случилось, что в продолжение целого периода, до самой смерти Ярославовой, на первом плане действуют норманны, действуют по-нормански, отсюда все норманское, и вдруг при переходе в следующий период встречаем господствующее явление — отношения между князьями, потомками норманнов, и это явление есть чисто, исключительно славянское? Ищем норманнов всюду и нигде не находим.
Это самое отсутствие связи между первым и вторым периодами, если первый обозначим именем норманского, всего лучше показывает нам неверность последнего названия. Норманны основали государство, норманны действуют преимущественно, даже исключительно, в продолжение двухсот лет и вдруг исчезают, и вдруг государство является славянским! Дело в том, что основалось государство славянское, в основании его участвуют и финны, и норманны; но потом сцена действия немедленно же переносится на юг, в область Днепровскую, в сторону славян исключительно, утверждается здесь, и потому славянское начало господствует вполне; в первых князьях мы не должны видеть варягов, предводителей варяжских дружин, морских королей; мы должны видеть в них князей известного владения, имеющего свои особенности, свои условия, которые и определяют характер деятельности исторических лиц. Два раза является по нескольку князей в новом владении, но немедленно исчезают в пользу одного; в третий раз является опять несколько князей, которые начинают владеть в разных областях, и такой порядок вещей утверждается надолго; говорят, Россия разделилась. Посмотрим же теперь, что это за явление, какое отношение его к явлениям предыдущим, к первому, начальному периоду?
История знает различные виды образования государств: или государство, начавшись незаметною точкою, в короткое время достигает громадных размеров, в короткое время покоряет себе многие различные народы; к одной небольшой области в короткое время силою завоевания привязываются многие другие государства, связь между которыми не условливается природою. Обыкновенно такие государства как скоро возросли, так же скоро и падают: такова, например, судьба азиатских громадных государств. В другом месте видим, что государство начинается на ничтожном пространстве и потом вследствие постоянной напряженности сил от внутреннего движения в продолжение довольно долгого времени распространяет свои владения на счет соседних стран и народов, образует громадное тело и наконец распадается на части вследствие самой громадности своей и вследствие отсутствия внутреннего движения, исчезновения внутренних живительных соков: таково было образование государства Римского. Образование всех этих древних громадных государств, какова бы ни была в других отношениях разница между ними, можно назвать образованием неорганическим, ибо они обыкновенно составляются нарастанием извне, внешним присоединением частей посредством завоевания. Иной характер представляется нам в образовании новых, европейских, христианских государств: здесь государства при самом рождении своем вследствие племенных и преимущественно географических условий являются уже в тех же почти границах, в каких им предназначено действовать впоследствии; потом наступает для всех государств долгий, тяжкий, болезненный процесс внутреннего возрастания и укрепления, в начале которого государства эти являются обыкновенно в видимом разделении, потом это разделение мало-помалу исчезает, уступая место единству: государство образуется. Такое образование мы имеем право назвать высшим, органическим.
Какое же образование нашего государства?
Громадность русской государственной области может привести некоторых в заблуждение, заставить подумать, что Россия — колоссальное государство вроде древних: Ассирийского, Персидского, Римского; но стоит только внимательнее вглядеться в явления начальной русской истории, чтоб увидеть, как неверно подобное мнение. Мы видели, как прежние историки обозначали древнюю русскую историю: «Государство, шагнув, так сказать, в один век от колыбели своей до величия, слабело и разрушалось более трехсот лет». Так должны были смотреть прежде, при внешности взгляда; для нас же теперь это явление имеет совершенно обратный смысл. Что значит: «государство шагнуло в один век от колыбели своей до величия»? Это значит, что государство при самом рождении своем является уже в громадных размерах и что эти громадные размеры условливаются природою: для области нового государства была определена обширная Восточная европейская равнина, которая, как обширная равнина, орошаемая в разных направлениях бегущими великими реками, но берущими начало в одном общем узле, необходимо долженствовала быть областью единого государства. Страна была громадна, но пустынна; племена редко разбросались на огромных пространствах, по рекам; новое государство, пользуясь этим удобством водяных путей во всех направлениях, быстро обхватило племена, быстро наметило громадную для себя область; но эта область по-прежнему оставалась пустынною; данного, кроме почвы, большею частию не было ничего, нужно было все населить, все устроить, все создать: «Земля была велика и обильна, но наряду в ней не было», и вот Русское государство, подобно другим органически образованным государствам, вступает в долгий, тяжкий, болезненный период внутреннего возрастания, окрепления.
В этот период мы видим и у нас, как в других органически образованных государствах, что страна как будто бы разделилась на части, находящиеся под властию разных владетелей. Всматриваясь внимательнее, однако, мы видим, что при этом наружном разделении государство сохраняет единство, ибо владельцы частей находятся в связи друг с другом и в общей зависимости от одного главного из них. Эти-то отношения владельцев, характер их зависимости от владельца верховного и должны стать на первом плане для историка, ибо они держат от себя в зависимости все прочие отношения, определяют ход событий не только в то время, в которое господствуют, но и надолго вперед. Касательно этих внутренних владельческих отношений новые европейские государства разделяются на две группы: на группу государств германских и на группу государств славянских; в первых мы видим господство так называемых феодальных отношений, во вторых, и преимущественно в России, сохранившей в большой чистоте славянский характер, видим господство родовых княжеских отношений. Там, на Западе, связью между частями государства служила зависимость владельца каждой из этих частей от своего высшего (вассала от сюзерена), зависимость, развивавшаяся из первоначальной зависимости членов дружины к вождю; здесь, на Востоке, связью между частями государства служило родовое отношение владельца каждой части к владельцам других частей и к самому старшему из них, отношение, основанное не только на происхождении всех владельцев от одного общего родоначальника, но и на особенном способе владения, которым поддерживалось единство рода княжеского; этот особенный способ состоял в том, что главный, старший стол переходил постоянно во владение к старшему в целом роде княжеском. Явления в высокой степени любопытные представляют нам феодализм на Западе, родовые княжеские отношения на Востоке: единство государства, по-видимому, расторгнуто, на сцене множество владельцев, из которых каждый преследует свои личные цели с презрением чужих прав и своих обязанностей: там вассал воюет против своего государя, здесь младший князь вооружается против старшего; феодальная цепь на Западе и родовая связь на Востоке кажутся так слабы, так ничтожны при страшной борьбе материальных сил, и, несмотря на то, благодаря известной экономии человеческих обществ эти две нравственные связи, нравственные силы так могущественны, что в состоянии охранить государственное единство; несмотря на частные нарушения обязанностей феодальных — на Западе, родовых — на Востоке, вообще эти обязанности признаются безусловно, юные государства крепко держатся за них как за основы своего единства; феодализму на Западе и родовым княжеским отношениям на Востоке, бесспорно, принадлежала опека над новорожденными европейскими обществами в опасный период их младенчества.
Но этот период начал проходить для Руси: стало заметно образовываться крепкое государственное средоточие; родовые княжеские отношения должны уступить место единовластию. Мы видели, где и как, при каких условиях образовалось это государственное средоточие, как нанесен был первый удар господствующим отношениям, как началась, продолжалась и окончилась борьба между старым и новым порядком вещей. Мы видели, как первоначальная сцена русской истории, знаменитая водная дорога из Варяг в Греки, в конце XII века оказалась неспособною развить из себя крепкие основы государственного быта. Жизненные силы, следуя изначала определенному направлению, отливают от юго-запада к северо-востоку; народонаселение движется в этом направлении, и вместе с ним идет история. Область Верхней Волги колонизуется; мы видели, под влиянием какого начала произошла эта колонизация, какой характер вследствие этого приняли здесь отношения нового народонаселения ко власти, его призвавшей, новых городов к князьям, их построившим, отношения, определившие характер нового государства. Мы видели, как эти отношения немедленно же обнаруживают свое действие, как, основываясь на них, начинается борьба нового порядка вещей со старым, государственных отношений с родовыми и оканчивается торжеством первых над последними, вследствие чего Северо-Восточная Русь собирается в одно целое; мы видели причины, почему она собирается около Москвы; видели, как московские князья пользуются выгодным положением своей срединной области, наибольшим стечением в нее народонаселения, богатеют, усиливаются, подчиняют себе остальных князей, отбивают и татар, и Литву.
Препятствий им при этом мало, пособий много. Способствовало им отсутствие сильных областных привязанностей, что условливалось природою страны, передвижкою народонаселения, привычкою переходить из одного княжества в другое при первых затруднительных обстоятельствах и везде находить одинакие удобства, одинакий быт; неразвитость самостоятельной жизни в городах Северо-Восточной Руси, вследствие чего голоса их при важных событиях, при важных борьбах не слышно; характер северного народонаселения вообще, изначала неохотно принимавшего участие в усобицах, склонного к мирным занятиям, не легко увлекающегося, рассудительного: народонаселению с таким характером скорее, чем какому-либо другому, должны были наскучить усобицы, сопряженные с ними беспокойства, бедствия, такое народонаселение должно было скорее другого понять, что единственным выходом из этого положения было единовластие, подчинение всех князей одному — сильнейшему, причем, как видно, народонаселение присоединяемых к Москве княжеств ничего не теряло, не имело повода жалеть о своей прежней особности. Не могло быть сильных препятствий со стороны дружин, ибо дружинники, как мы знаем, не были тесно связаны с известным князем, с известным княжеством, имели право перехода от слабейших князей к сильнейшему, служба которому была выгоднее. Наконец, сословие, пользовавшееся могущественным нравственным влиянием, — сословие духовное изначала действовало в пользу единовластия.
Извне Литва не могла мешать Москве усиливаться, сильно и долго защищать от нее слабейшие княжества; сначала Тевтонский орден, еще могущественный, постоянно отвлекал внимание литовских князей на запад; потом, после брака Ягайлова на Ядвиге, внимание их было поглощено отношениями к Польше, к которым присоединились еще отношения к падающему и распадающемуся Ордену, к Богемии, Венгрии. Натиски Швеции и Ордена Ливонского были таковы, что отдельных сил Новгорода и Пскова было достаточно для противоборства им. Продаваемая за деньги помощь татарская была постоянно готова для каждого сильного и богатого князя.
Между тем в Европе происходят великие явления: если на север от Черного моря владычеству азиатцев нанесен сильный удар от новорожденного Московского государства; если Куликовская битва предвозвестила конец давнего господства кочевых варваров на великой Восточной равнине вследствие начавшегося здесь сосредоточения и усиления европейского государства, то на юге одряхлевшая окончательно Византия пала пред турками. Европейские христианские народы не поддержали Греческой империи: подобных государств нельзя поддержать при всем желании и при всех средствах; кроме того, европейские народы в описываемое время были сильно заняты у себя: то был знаменитый XV век, когда юные европейские государства после тяжелого внутреннего процесса, знаменующего так называемую среднюю историю, стремились к окончательному сосредоточению как на Западе, так и на Востоке. На Востоке единственно видим сосредоточение северных русских областей около Москвы, сосредоточение Полыни и образование Литовского государства преимущественно из областей Руси Юго-Западной. Польша соединяется с Литвою под одной династией, но соединяется внешним соединением, ибо внутреннему препятствует разность вероисповеданий. И вот Рим, пользуясь бедствием Византии, устраивает дело соединения церквей; Исидор в звании митрополита всея Руси подписывает во Флоренции акт соединения; но в Москве этот акт отвергнут, здесь решили остаться при древнем благочестии — одно из тех великих решений, которые на многие века вперед определяют судьбы народов! Если борьба между католицизмом и протестантизмом, борьба, предвозвещенная в описываемое время Гусом, определила надолго судьбы Западной Европы, то борьба между католицизмом и православием, борьба, условленная отринутием флорентийского соединения в Москве, определила судьбы Европы Восточной: верность древнему благочестию, провозглашенная великим князем Василием Васильевичем, поддержала самостоятельность Северо-Восточной Руси в 1612 году, сделала невозможным вступление на московский престол польского королевича, повела к борьбе за веру в польских владениях, произвела соединение Малой России с Великою, условила падение Польши, могущество России и связь последней с единоверными народами Балканского полуострова.
При таких обстоятельствах образовалось Московское государство. Формы, в которых оно образовалось, условливались отношениями к духовенству, дружине и остальному народонаселению; отношения духовенства условливались византийскими преданиями; дружина не была дружиною завоевателей; сначала на юге при многочисленности членов княжеского рода члены дружины не могли приобресть значения постоянных областных правителей; при господстве родовых княжеских отношений, при переходе князей из одной области в другую члены дружины не могли приобресть в областях значения постоянных знатнейших землевладельцев; на севере при оседлости князей члены дружины получили возможность приобресть последнее значение; здесь видим богатые и могущественные фамилии; но сначала уже замечаем, что при самых богатых и могущественных из них богатство и могущество не остаются долго; Алексей Петрович Хвост гибнет, как видно, от соперников своих, от Вельяминовых; значение последних никнет при Димитрии Донском; при Василии Дмитриевиче поднимаются Кошки, но не сохраняют своего первенствующего положения при Василии Темном; Всеволожский, поднявшийся было в малолетство последнего, скоро падает, имение его также переходит к великому князю, равно как имения Свибловых и Константиновичей. Соперничество фамилий, бесспорно, много помогло и при уничтожении сана тысяцкого и вообще помогало князьям управляться с отдельными членами дружины, опасными или почему бы то ни было неугодными, тем более что вообще очень важное значение дружины не затрагивалось. С другой стороны, значение старых фамилий постоянно ослаблялось приплывом знатных выходцев, искавших службы при дворе сильных князей московских; особенно в последнее время приезжает много князей, Рюриковичей и Гедиминовичей, которые в описываемый период сохраняют свое первенствующее положение, именуются прежде бояр; пришельцы заезжают, оттесняют членов старых фамилий, неудовольствие последних не может вести ни к чему: без них обойдутся, других слуг много; не выгодно променять службу в сильной, богатой Москве на службу в другом княжестве; если же недовольный и отъедет, начнет крамолить, поджигать усобицы, то все эти усобицы оканчивались торжеством князя московского, причем известна участь Вельяминова, Всеволожского, Константиновичей. При постоянном движении, приезде отовсюду новых слуг, трудно было образоваться каким-нибудь постоянным отношениям и положениям, и потому видим смены, перемещения; в конце описываемого времени видим на первом плане или князей, или членов таких родов, которых не видим прежде на первом месте. Касательно отношений остального народонаселения нам не нужно ничего прибавлять к тому, что было прежде сказано о значении городов Северо-Восточной Руси.
Так образовалось Московское государство.
