Сергей Николаевич Шубинский
правитьИстория Медного всадника
правитьI
правитьМысль воздвигнуть памятник Петру Великому в Петербурге принадлежит императрице Елизавете Петровне. В 1743 году по ее поручению знаменитый в то время архитектор и скульптор граф Растрелли составил проект памятника в виде конной статуи императора, одетого в римскую тогу, на гранитном пьедестале с барельефами. Проект удостоился одобрения государыни, и Растрелли приступил к лепке модели, но в 1744 году умер, не докончив работы. Тогда исполнение ее было возложено на его помощника, итальянца, «штукатурного дела мастера» Мартелли. Неизвестно, по каким причинам, дело продвигалось до такой степени медленно, что статуя была отлита лишь в конце 1761 года, всего за месяц до кончины Елизаветы Петровны. При Петре III, когда поклонение памяти великого преобразователя России уступило место благоговению перед Фридрихом II, не могло быть и речи о памятнике. Только по воцарении Екатерины II Сенат представил ей ходатайство Мартелли о выдаче ему денег на отделку пьедестала и вообще на окончание памятника. Императрица, осмотрев отлитую статую, «опробовать ее не соизволила, в рассуждении, что сделана не таким искусством, каково бы должно представить толь великого монарха и служить к украшению столичного города С.-Петербурга»*. Вследствие этого Екатерина поручила главному директору канцелярии строений И. П. Бецкому предложить известным французским скульпторам представить проект памятника Петру Великому. Из всех присланных эскизов наиболее удачным был признан эскиз скульптора Фальконета, который и осуществлен почти без всяких изменений, в том виде, в каком это замечательное произведение художества красуется на Сенатской площади в Петербурге. И действительно, проект Фальконета, несмотря на некоторую театральность фигуры Петра Великого, с лавровым венком на голове, в тунике, с развевающимся плащом на плечах, поражал оригинальностью и смелостью идеи. Только крупному таланту могла прийти мысль изобразить великого царя стремительно несущимся на пламенном коне вверх по дикой скале и величаво простирающим над своим народом руку покровительства и помощи.
______________________
- Статуя, отлитая Мартелли, оставалась в сарае до воцарения императора Павла, который приказал поставить ее на площадке перед Михайлонским. теперь Инженерным, замком, где она находится и в настоящее время.
______________________
Этьен-Морис Фальконет занимал почтенное место среди французских художников. Ему было тогда уже пятьдесят лет. Он провел молодость в тяжелой и упорной борьбе за существование. Родители его по своей бедности не могли дать ему никакого образования; он умел лишь читать и писать, когда его отдали в учение резчику на дереве, занимавшемуся преимущественно выделкою болванов под парики. Чувствуя свое призвание, юноша собирал, где мог, рисунки и пытался осуществить их резцом. На семнадцатом году он решился явиться к славившемуся в то время скульптору Лемуаню и со слезами просил его помочь ему сделаться художником. Он понравился Лемуаню, который взял его к себе учеником. В 1745 году Фальконет за сочиненную им модель Милона Кротонского, терзаемого львом, получил звание члена Королевской академии живописи и скульптуры. Следовавшие за тем работы расширяли и упрочивали его известность, и в 1754 году он был сделан профессором.
Контрактом, заключенным с Фальконетом в 1766 году, плата за исполнение памятника Петру Великому была определена в 200 000 франков. Он обязывался приехать в Россию с двумя скульпторами, из которых старший получал 6000, а младший 5000 ливров жалованья в год, и одним литейщиком с жалованием в 4000 ливров. На путешествие им выдавалось 12 000 ливров и карета; такая же сумма назначалась на обратное путешествие во Францию. Начатые Фальконетом статуи и вещи его перевозятся на счет русского правительства. Ему предоставляется чистая и удобная квартира поблизости мастерской и экипаж для повседневного употребления, скромный и здоровый стол, с правом пригласить одного или двух знакомых; вообще, он освобождается от всяких хлопот по своему домашнему хозяйству, которое он не в состоянии на себя принять и которое лишь затруднило бы его. Приказания должен получать только от государыни, или непосредственно, или через министра. Он получает ежегодно 25 000 франков в течение 8 лет; если работа продлится менее этого срока, то все-таки будет выплачено сполна 200 000 франков; если по болезни или другим непредвиденным случайностям работа затянулась бы долее 8-летнего срока, то Фальконет предоставляет решение своей участи великодушию государыни, сохраняя за собой лишь право жить на казенной квартире.
Фальконет приехал в Петербург в октябре 1766 года вместе с восемнадцати летней талантливой ученицей своей девицей Колло. Он произвел самое благоприятное впечатление на Екатерину, и скоро между ними установилась частая и дружеская переписка, прервавшаяся лишь незадолго до отъезда Фальконета из России, в 1778 году, когда Бецкому удалось поколебать расположение к нему императрицы.
С величайшим усердием принялся Фальконет за свою работу и в 1770 году окончил гипсовую модель. «Я совершил свою задачу, — писал он одному из своих друзей в Париже. — О, если бы приведенный мною к концу памятник достоин был и монархини, его воздвигнувшей, и великого мужа, им изображаемого, благоугоден той части народа, которого чувствительное сердце и высокий дух обретает вкус в изящных художествах; если бы он не постыдил ни художества, ни моего отечества, тогда я мог бы сказать вместе с Горацием: не весь умру!»
Голова Петра Великого была вылеплена девицей Колло, что Фальконет и не скрывал. Моделью для нее служили: восковая маска, снятая с государя после смерти, гипсовая голова его, находившаяся в Академии наук, и грудное изображение, отлитое в Болонье и считавшееся всеми его видевшими весьма схожим. Имея в виду изобразить Петра Великого не столько победителем и завоевателем, сколько творцом своего народа и законодателем, художник не признал удобным одеть его в латы; точно так же казалась ему неподходящей одежда римская и греческая, и он остановился на так называемой общегероической одежде, подходящей для всех веков и народов. Особенное внимание было обращено на изваяние коня, долженствовавшего быть, по замыслу Фальконета, мощным и вместе с тем изящным. Для модели в его распоряжение были отданы две лучшие лошади придворной конюшни, Брильянт и Лекаприсье. Перед мастерской было устроено в величину предположенного подножия возвышение, на которое искусные берейторы ежедневно по нескольку раз вскакивали на той или другой лошади, а Фальконет, стоя внизу, изучал все движения и напряжения мускулов.
Модель была выставлена для обозрения ее публикой в мастерской на две недели, и, судя по письмам Фальконета, ему пришлось пережить тяжелые минуты от разнообразной и невежественной критики, которая бесцеремонно расточалась обозревателями.
«Умоляю ваше величество, — писал он Екатерине, — позволить мне передать сцену, происшедшую на днях в моей мастерской. Некто г. Яковлев принял на себя труд произнести речь зрителям. Нет гадости, которой он не наговорил про статую. Этот отличный человек (се brave homme) утверждал, что он видел все статуи и что ни на одной нет такого странного головного убора; он забыл, без сомнения, что подобное убранство почти одинаково у всех, как древних, так и новых, статуй. Он находил ужасными усы, которые император носил всю жизнь. Вот насколько этот проницательный наблюдатель знал приличие и истину. Но все это одни цветочки. Он пришел в бешенство, заговорив о русском платье, которое в действительности не русское. Он повторял, что ужасно напялить на Петра ту одежду, об уничтожении коей он так хлопотал. Не зная статуи Марка-Аврелия, он никак не мог догадаться, что на обеих статуях одинаковое одеяние. Здесь некоторые из присутствующих, более благоразумные и просвещенные, воспользовались принадлежащим всякому правом пожать плечами. Г. Яковлев возопил, что более 500 дворян возмущены моими действиями, что о них говорят во всех домах, что их переносят, только повинуясь высочайшему указу. Я сокращу множество рассуждений, возбужденных его выходкой, потому что ваше величество видите все сразу и хорошо, но умоляю вас снисходить впредь к тем затруднениям, которые могут воздвигнуть на меня заносчивость и слепой предрассудок». Затем, описав посещение мастерской членами Св. синода в сопровождении обер-прокурора Чебышева и лестный отзыв о статуе митрополита Платона, Фальконет прибавляет: «Но так как розы без шипов не бывает, то синодальный прокурор, которого да хранит Бог, был очень смущен тем, что статуя вдвое больше ростом, чем был сам император. Он не понимал, откуда у меня взялась мысль сделать людей и лошадей в больших, чем они обыкновенно бывают, размерах. Все остальное он видел таким же образом. Но его сшибла с ног аллегория предмета, то, что составляет его поэзию. Он не понимал, чтобы в скульптуре было более поэзии, чем в кувшине. Об этом можно лишь посмеяться».
Екатерина поспешила успокоить обиженного художника. «Этот Яковлев, — отвечала она Фальконету, — наговоривший столько глупостей, человек до того презренный, что был выключен из службы. Не проходит двух месяцев, чтобы он не попался в какую-нибудь скверную историю, и к довершению он и не дворянин, хотя утверждает, что пятьсот дворян разделяют его образ мыслей. Болтовня прокурора смешна и больше ничего. Смейтесь над глупцами и идите своею дорогою, таково и мое правило. Прощайте, будьте здоровы».
В это же время между Бецким и Фальконетом возникли сперва недоразумения, а потом и неприятности, постепенно усиливавшиеся. Причина их крылась главным образом в мелочном самолюбии Бецкого. Считая себя начальником, он был недоволен, что Фальконет со всеми своими просьбами и жалобами обращался непосредственно к Екатерине, совершенно его игнорируя. Чтобы показать свою власть, он начал во все путаться, придираясь ко всяким мелочам, старался подорвать доверие государыни к Фальконету и в конце концов добился, что тот, потеряв расположение Екатерины, уехал из России, не дождавшись открытия созданного им памятника.
Первое недоразумение с Бецким возникло из-за змеи, которую Фальконет придумал бросить под ноги лошади и которая должна была изобразить аллегорически зависть и недоброжелательство, попираемые Петром Великим. Бецкий настойчиво воспротивился этой мысли, и Фальконету пришлось обратиться к императрице.
«Доверие вашего величества ко мне и к моему труду, — писал он, — налагает на меня обязанность быть все более и более внимательным, чтобы его заслужить. Люди, быть может, чересчур деликатные, быть может, слишком чувствительные, в немного смелой, но простой выходке моего вдохновения полагают, что змею следует сократить: мне это было ими сказано. Но люди эти не знают, как я, что без этого счастливого эпизода опора статуи была бы весьма ненадежна. Они не сделали со мною исчисления нужных мне сил. Они не ведают, что если послушаться их совета, то памятник был бы недолговечен. Речь идет не о том только, чтобы поддержать хвост лошади, избранное мною средство и способ им воспользоваться отвечают мне за ноги, а ноги отвечают за все целое. Кладя маленькие препоны большим делам, ставя смелую идею в хвост ничтожных соображений, ничего великого не сделаешь. Повергая на суд вашего величества свои доводы, умоляю вас решить, не должен ли устоять против кривых толкований такой мысли, которая согласна и с достоинством предмета, и с исторической истиною. Мы трудимся для потомства. Петру Великому перечила зависть — это несомненно: он мужественно поборол ее; это также несомненно…»
Екатерина приняла сторону художника и отвечала ему следующей коротенькой запиской: «Есть старинная песня, в которой говорится: „Что надо, так надо“, — вот мой ответ касательно змеи; ваши доводы хороши».
Второе недоразумение с Бецким возникло из-за отливки статуи. Фальконет хотел сперва безвозмездно отлить ее сам, но потом отказался. Императрица потребовала от него объяснений отказа, и он изложил их в следующем письме:
«Первого августа (1769 г.) я написал г. Бецкому, что предлагаю отлить сам статую без всякого вознаграждения. Такое предложение пришлось не по душе его превосходительству. Он отвечал мне через две недели четырьмя словами двусмысленными, неудовлетворительными, потому что в них чувствовалось непонимание трудностей, иесознавание важности этой операции, о чем в письме своем я, разумеется, должен был умолчать. Человек, слишком выставляющий свои заслуги, по справедливости надоедает; но, быть может, человек простой недостаточно бывает поощрен, когда ему отказывают в справедливых, честных просьбах, заявленных только для того, чтобы работа спокойно довершалась. Не отвечать — значит отказывать. Но трудность, в случае личной отливки мной, заключается еще в том, что я совсем не умею остужать вторичную ковку; к тому же я открыл на днях, что и мастеровой, долженствовавший помогать мне, не более меня смыслит в этом деле. Я только что узнал, что книга, в которой излагаются в подробности способы отливки, употреблявшейся Бушардоном, вышла в свет; мне ее вышлют на днях. По получении ее, когда я изучу эту часть, я легче решусь на что-либо. Тогда ваше величество убедитесь, что и желание мое произвести отливку и страх исполнить это одинаково основаны на желании видеть успешное окончание моего труда».
Весной 1771 года Фальконет обратился к императрице с новыми жалобами на Бецкого, по распоряжению которого около мастерской начали возводить какое-то здание, причем сотрясение, производимое забивкой свай под фундамент, грозило, по словам художника, разрушить всю мастерскую с находившейся в ней моделью. Екатерина приказала остановить работы; но придирки Бецкого возобновлялись при всяком удобном случае, и Фальконет, не скрывая своего раздражения, доводил о них до сведения государыни. Все это наконец наскучило Екатерине; ее ответы Фальконету сделались короче и суше, а затем она вовсе прекратила переписку с ним, давая ясно понять, что охладела и к нему, и к его работе.
В виду отказа Фальконета от отливки статуи был вызван из Франции, по рекомендации парижского архитектора Гепьера, литейщик Эрсман, договорившийся исполнить отливку за 140 000 ливров. Эрсман приехал в мае 1772 года и приступил к предварительным работам под наблюдением назначенного для этого Бецким архитектора Фельтена. Вскоре между ним и Фальконетом произошла ссора, так как Эрсман ни за что не хотел дать коню ту толщину, которую требовал художник, считая ее необходимою для равновесия. Фельтен принял сторону Фальконета и, убедившись в несостоятельности Эрсмана, потребовал его увольнения, что и было исполнено.
После тщетного искания нового литейщика Фальконет, находя себя достаточно подготовленным и сделав предварительные опыты, в августе 1774 года решился принять на себя осуществление своего художественного творения. Изготовление формы, труб, печи и других приспособлений заняло около года, и наконец 25 августа 1775 года приступлено к отливке. 1350 пудов расплавленной меди было пущено по пяти главным трубам в форму. Сначала все шло хорошо и нижние части формы уже наполнились, что обещало полный успех, как вдруг одна из главных труб лопнула, и расплавленный металл потек на пол, который вспыхнул. Фальконет, увидя свой девятилетний труд уничтоженным, схватился за голову и выбежал из мастерской; за ним, спасаясь от пожара, бросились и рабочие. Не потерял присутствия духа только один артиллерийский литейщик Хайлов. С опасностью для жизни он быстро потушил пожар и, кое-как заткнув лопнувшую трубу, заставил медь литься в форму. Придя в себя, Фальконет вернулся в мастерскую, обнял Хайлова и подарил ему сто рублей. Тем не менее отливка не удалась. Верхняя часть памятника от колен всадника и от груди лошади до их голов отлилась так плохо, что Фальконету пришлось их спилить и, исправив форму и трубы, отливать вторично, что и было им исполнено, на этот раз с полным успехом, в ноябре 1777 года. Для окончательной отделки статуи и ее полировки был договорен за 20 000 рублей часовой мастер Сандоц, который и совершил эту кропотливую работу в два года.
Окончив отливку памятника, Фальконет тщетно просил императрицу посетить его мастерскую; просьбы его оставались без ответа. В то же время Бецкий и многие другие распространяли слух, что статуя, составленная из двух частей, никуда не годится и ее необходимо перелить вновь. Глубоко оскорбленный и возмущенный окружавшим его недоброжелательством, Фальконет решился вернуться на родину и перед отъездом, 1 сентября 1778 года, написал императрице следующее письмо:
«Благодаря вашему величеству то, что касается меня лично, окончено; но вопрос о статуе, если я должен верить слуху, еще не решен. Говорят, г. Бецкий желает, чтобы она была перелита. Я долго принимал это известие за городской слух, но одно из очень влиятельных лиц уверяет меня в справедливости его. Если это действительно так, то на моей совести лежит обязанность предупредить, что подобное обращение со статуей было бы крайнею неосторожностью. Ноги всадника на статуе совсем не такие, какие сделаны в форме; протянутая рука имеет не то положение, какое ей дано на модели, а следовательно, и в форме; голова героя выше, чем на модели и в форме. Я с трудом верю, что под таким ничтожным предлогом, как спайка в моей отливке, хотят перелить статую. Статуя в Бордо точно так же состоит из двух частей, и на ней спайка так же незаметна, как и на моей. Другой предлог, относительно нескольких вставок в статуе, одинаково не заслуживает внимания, так как в копенгагенской статуе их более тысячи, и тем не менее она стоит. Главное достоинство подобных произведений заключается в их красоте и прочности. Среди всего того, что заставляли меня претерпевать, я работал, как художник, который ставит достоинство порученной ему работы выше человеческих фантазий. Я предоставлял говорить и делать, как ваше величество советовали это мне не раз, и думал только об исполнении своей обязанности. Другие, а не вы, могли бы принять это за мечты; но если вздумали бы перелить статую, то поздно уже пришлось бы убедиться в справедливости моих слов. Я не считал себя в праве уехать, не высказав вашему императорскому величеству истины о предмете, которого вы еще не видели… Или я должен верить, что это известие есть не что иное, как городской слух, пущенный с целью досадить мне…»
И это письмо осталось без ответа. Проработав двенадцать лет, преодолев встреченные им трудности, исполнив превосходно предпринятую им задачу, одарив Россию одним из замечательнейших произведений новейшего искусства, Фальконет был даже лишен возможности показать свое создание Екатерине. Можно вообразить, в каком настроении духа он покинул Петербург.
II
правитьПо проекту Фальконета конная статуя Петра Великого должна была быть укреплена на гранитной скале в пять сажен длиною и две шириною. Он предполагал составить такую скалу из шести кусков, соединенных железными крючьями. Долго искали подходящих обломков, как вдруг случайно нашли готовое подножие памятника. Крестьянин казенной деревни Лахты, лежащей в восьми верстах от Петербурга, Семен Вишняков сообщил, что вблизи деревни, в болотистой местности есть громадный камень, называемый Громом вследствие того, что несколько лет тому назад в него ударил гром и произвел глубокую расселину. По исследовании оказалось, что камень состоял из полевого шпата и кварца, имел вид параллелепипеда, пепельный цвет и чрезвычайную крепость. Длина его была 44 фута, ширина 22 фута и вышина 27 футов; он углубился в землю на 15 футов и со всех сторон зарос мхом. Произведенная громовым ударом расселина имела 1 1/2 фута ширины и наполнена черноземом, из которого выросло несколько березок, достигавших 25 футов. По приблизительному исчислению, камень должен был заключать в себе до 100 000 пудов весу. Лучшего подножия для памятника нельзя было и желать, но являлся вопрос, каким образом перевезти подобную громаду в Петербург, что при тогдашнем состоянии механики представляло в высшей степени сложное и трудное дело. Специалисты, на обсуждение которых Бецкий передал эту задачу, обещая за ее решение премию в семь тысяч рублей, не могли с нею сладить, и, к удивлению, она была разрешена человеком, на обладавшим ни знанием, ни опытом, полицеймейстером кадетского корпуса Ласкарисом, произвольно называвшим себя графом Кар-бури. Считаем не лишним привести краткие биографические сведения об этой загадочной личности.
Мартын Карбури был родом грек с острова Кефалонии. Замешанный в какое-то уголовное дело, он бежал из отечества в Россию, где под именем де Ласкари поступил учителем в пансион француза Карбоне. Найдя случай познакомиться с Бецким, он сумел расположить его к себе и был назначен состоять при нем, с зачислением в полевые войска с чином капитана. Отличаясь необыкновенной ловкостью в интригах, Карбури скоро приобрел такое влияние на Бецкого, что сделался у него домашним и доверенным человеком, получил чин подполковника и место полицеймейстера в корпусе и, несмотря на известную всем распущенность своих нравов и взяточничество, исправлял с 1770 по 1773 год должность директора корпуса, в которой не был утвержден только благодаря единодушному противодействию офицеров, отказавшихся подчиняться человеку, ими презираемому. Поставив целью своей жизни нажить в России состояние, он для достижения ее не останавливался ни перед какими средствами, даже перед преступлением. Один современник свидетельствует, что Ласкари в течение двух лет ухитрился жениться на трех женах и всех их отравил, чтобы воспользоваться их приданым. Некоторым подтверждением столь тяжкого обвинения могут служить курьезные эпитафии, сохранившиеся до сих пор на трех могильных памятниках в Александро-Невской лавре.
На первом из них написано: «На сем месте погребена Агафия, Иванова дочь, де Ласкара жена, урожденная Карабузина. Монумент, который нежность моя воздвигнула ее достоинству, источнику и свидетелю наигорчайшей моей печали, приводи на память потомкам нашим причину моих слез, пускай оплакивают купно со мной обитающую здесь добродетельми изящных дней достойную гречанку, приятную разными живо в ней являющимися качествами, скромную, благотворительную и нежную жену без слабости к прелестям, к талантам, вмещающую в себе и премудрость. О судьба! вот сколько причин должны были тебя умилостивить! Родилась в 1753 году, февраля 4 числа, преставилась в 1772 году, августа 16 числа…»
На втором: «В сем месте погребена и вторая его подполковника де Ласкара жена, Агафья Ивановна, дочь Городецкая».
На третьем: «На сем месте погребена Елена, де Ласкара третья жена, урожденная Хрисоскулеева. Несчастный муж, я кладу в сию могилу печальные останки любезной жены; ею лишился благополучия своего, приятельницы и всего того, что бремя жизни облегчает. Прохожий! ты, который причину слез моих зришь, восстони о печальной моей судьбе и знай, что добродетель, таланты, прелести и самая даже юность вотще смерти противоборствуют. Родилась в 1750 году, мая 27 числа, преставилась в 1773 году, апреля 29 числа».
Приобретя казнокрадством и разными аферами значительный капитал, Карбури, уволенный наконец в 1781 году от службы, возвратился в Грецию, купил здесь большое имение, развел в нем богатые плантации индиго и сахарного тростника, но через год был убит рабочими, которых вывел из терпения своим жестоким обращением.
Другой современник, секретарь французского посольства в Петербурге Шерер, в своих записках утверждает, что способ перевозки камня Грома был придуман простым кузнецом, сообщившим его Ласкари, который воспользовался им, выдал за свой и получил премию, уделив кузнецу лишь ничтожную часть. Как бы то ни было, но Ласкари навсегда связал свое имя с предприятием, казавшимся в то время несбыточным. Придуманный для перевозки камня способ был весьма сложен, и подробное изложение его вышло бы слишком длинно и специально, а потому мы скажем о нем лишь в общих чертах.
Кругом камня была очищена и вырыта земля на пространстве 14 сажен, и с него отбиты, с одной стороны — кусок в 6 кубических сажен, с другой — в 4 сажени; отбитый громовым ударом кусок был разбит на две части, чтобы впоследствии приставить их к переднему и заднему концам. Затем камень был приподнят посредством 12 воротов и 12 рычагов и опрокинут на громадную платформу, сделанную из толстейших бревен, положенных в несколько рядов; нижний ряд бревен был выдолблен наподобие желобов, обитых толстыми медными листами, и в них вложено 30 медных шаров по 5 дюймов в диаметре каждый, дававших платформе возможность катиться. Дорога, по которой должны были везти эту громаду до берега, была тщателько укреплена фашинником и щебнем, а в слабых местах и сваями. На каждых 50 саженях были вбиты столбы из корабельных деревьев, к которым натягивались канаты от 4 воротов, находившихся на платформе, двигавшейся усилиями 400 рабочих. На верху камня стояли два барабанщика, дававшие, посредством барабана, знаки рабочим, чтобы они или разом начинали работу, или прекращали ее. Сорок восемь камнетесов лепились на камне, обсекая острые углы; на одном крае его была устроена небольшая кузница. Таким образом, камень ежедневно продвигался до 200 сажен. На берегу его ожидала нарочно для этого построенная и приспособленная огромная барка, имевшая 180 футов в длину и 66 в ширину. Чтобы она при нагрузке такой тяжести не потеряла равновесия, ее погрузили, посредством впущенной воды, на дно, и когда камень был установлен, выкачали воду насосами. После этого барку прикрепили с обеих сторон к двум другим судам, служившим для нее подпорой. В таком виде камень благополучно был доставлен к Сенатской площади, и теперь оставалось только установить его на определенное место. Так как глубина Невы не позволяла погрузить барку на дно, то были вбиты шесть рядов свай, на которые она и была посажена, а между нею и берегом устроены сходни из мачтовых деревьев с наложенными решетками, по которым и скатили камень на берег.
Рассказанная здесь в нескольких строках сложная операция доставки камня продолжалась почти пять месяцев, с 1 сентября 1769-го по 20 января 1770 года; а удачное исполнение ее было приветствовано современниками как необычайное событие. Приводим для образца четверостишие из стихотворения, написанного довольно известным тогда писателем В. Г. Рубаном:
Нерукотворная здесь Росская гора,
Вняв гласу Божию из уст Екатерины,
Прешла во град Петров чрез Невские пучины
И пала под стопы Великого Петра.
Екатерина повелела выбить по этому случаю особую медаль, на одной стороне которой находилось грудное изображение императрицы, а на другой представлен камень во время его передвижения с надписью: «Дерзновению подобно».
Фальконет, опасаясь, чтобы громадность камня не подавила собою вида конной статуи, распорядился его уменьшить; было уже отбито несколько больших кусков, но настойчивое вмешательство Бецкого прекратило дальнейшее уменьшение подножия, которое и удалось сохранить в размере 43 футов длины, 21 ширины и 13 вышины.
Статуя была укреплена на подножии через три года после отъезда Фальконета из России, причем присутствующие могли убедиться в верности расчетов художника относительно веса, приданного им разным частям изваяния. Когда всадили железные стержни, приделанные к задним ногам и хвосту вздыбленного коня, в отверстия, пробитые в камне, то прежде, нежели они были залиты свинцом, увидели, что изваяние от собственного своего равновесия стояло совершенно прямо.
Торжественное открытие памятника состоялось 7 августа 1782 года при громадном стечении народа. Екатерина в короне и порфире находилась на балконе Сената, и, когда по данному ею знаку полотно, закрывавшее памятник, упало, она прослезилась и преклонила голову перед изображением своего великого предшественника. В манифесте, изданном по поводу этого торжества, были объявлены разные милости: приговоренные к смертной казни и телесному наказанию преступники избавлены от них, прекращены все взыскания по уголовным делам, продолжавшимся долее десяти лет; освобождены все содержавшиеся более пяти лет под стражею за казенные и частные долги и т. д.
По исчислению Сената в представленном им государыне докладе памятник Петру Великому стоил 424 610 р., из которых выдано Фальконету (считая и его содержание) 81 500 р., трем подмастерьям 27 284 р., литейщику Хайлову 2500 р. и израсходовано на перевозку камня 70 000 р.
В заключение нам остается рассказать анекдот, довольно, впрочем, правдоподобный, о том, кто был первым смотрителем памятника Петра Великого.
III
правитьВ Смоленской губернии, в Духовщинском уезде, существует до сих пор небольшое село Чижово, замечательное только тем, что в нем родился известный любимец императрицы Екатерины II, светлейший князь Григорий Александрович Потемкин. Отец его, небогатый отставной офицер, имел кроме сына пять дочерей. При недостаточности средств он не мог, по тогдашнему обычаю, выписать для детей гувернеров и учителей, и потому первоначальное обучение грамоте будущего царского фаворита было поручено сельскому дьячку Тимофею Краснопевцеву, человеку ограниченному, но доброму, успевшему скоро заслужить расположение своего капризного ученика тем, что после скучных уроков он потешал его песнями, которые пел мастерски. Однако учение продолжалось недолго. Едва Потемкину минуло шесть лет, мать отдала его на воспитание своему двоюродному брату Г. М. Козловскому, жившему в Москве.
Прошло много годов. Краснопевцев устарел, одряхлел, потерял голос и, наконец, уволенный за старостью на покой, остался без пристанища и всяких средств к существованию. Находясь в таком безысходном положении, он вдруг случайно услышал, что его бывший ученик сделался большим человеком и живет в столице, при дворе. После долгих колебаний, старик решился на смелое и нелегкое дело: идти в Петербург и просить Гришу — как он звал когда-то своего воспитанника — пристроить его куда-нибудь. Кстати, Краснопевцев вспомнил, что в Измайловском полку у него есть дальний родственник, сданный из смоленских причетников за какую-то провинность в солдаты и попавший, благодаря высокому росту, в гвардию.
Кое-как, побираясь мирскими подаяниями, где пешком, а где, по сострадательности проезжих, присаживаясь на телегу, Краснопевцев добрался до Петербурга и приютился у родственника в казармах, вместе с солдатами. Когда родственник рассказал ему, каким лицом в государстве сделался Потемкин и какое значение он имеет у царицы, то старик пришел в ужас; все надежды его разлетелись прахом, потому что добиться свидания с таким важным и всесильным вельможей казалось ему делом невозможным; но родственник и его приятели солдаты, принимая во внимание прежнюю близость дьячка к Потемкину, поспешили успокоить старика и убедили, не откладывая дела, попытать счастья. При помощи полкового писаря было сочинено и четко переписано длинное прошение, в котором напоминалось даже о том, как однажды ученик из шалости отстриг у учителя косичку, но не подвергся за это никакому взысканию от родителей, вследствие умолчания о том пострадавшего.
Бережно завернув бумагу в чистую тряпицу, Краснопевцев отправился рано утром к Зимнему дворцу; но, разумеется, попытка его проникнуть в подъезд помещения, занимаемого светлейшим, осталась безуспешной: караульные солдаты, вместо всяких объяснений, заарестовали его и передали случившемуся тут полицейскому для отсылки на съезжую. Неизвестно, что сталось бы с Краснопевцевым, если бы, на его счастье, в ту самую минуту, когда полицейский уже готовился тащить его в часть, не подъехал ко дворцу молодой, красивый офицер в адъютантском мундире. Увидев испуганную комическую фигуру дьячка, облаченную в какое-то странное одеяние, он полюбопытствовал узнать, в чем дело. Выслушав рассказ Краснопевцева и прочитав его прошение, офицер улыбнулся и сказал:
— Видеть светлейшего трудно, и ты, старик, напрасно будешь добиваться свидания с ним; пожалуй, еще наживешь себе этим большую беду. Я его флигель-адъютант и могу передать ему твое прошение, а какая воспоследует на оное резолюция, ты получишь уведомление через полицию.
Краснопевцев несказанно обрадовался такому неожиданному предложению и хотел было упасть офицеру в ноги, но тот не допустил его до этого и, приказав полицейскому не трогать дьячка, поспешно ушел в подъезд, промолвив:
— Молись Богу, если светлейший находится в хорошем расположении духа, то, быть может, сегодняшний день будет для тебя счастливым.
Старик поплелся обратно в Измайловские казармы, не зная, радоваться или печалиться происшедшему. Родственник-солдат, расспросив его подробно обо всем, сомнительно покачал головой и совсем обескуражил бедняка, уверяя, что резолюции вельзя ждать скоро и что даже прошение, чего доброго, не попадет в руки к князю, но будет передано в канцелярию, а там, известное дело, толку не выйдет никакого.
Дьячок впал в уныние и до такой степени расстроился, что прихворнул и на следующий день едва был в состоянии идти в церковь к обедне. Во время херувимской, когда старик усердно погрузился в молитву, вдруг кто-то дернул его за рукав. Это был родственник-солдат, весь запыхавшийся, с сияющим лицом.
— Дядя! — торопливо шептал он. — Насилу отыскал тебя; иди скорее, светлейший прислал за тобой ездового, он ждет тут, у церкви. Поскорее!
И с этими словами, не дав опомниться растерявшемуся Краснопевцеву, потащил его вон, бесцеремонно расталкивая толпу, с недоумением расступавшуюся перед ним.
У паперти действительно стояла одноколка, и ездовой в придворной ливрее, посадив дьячка рядом с собой, помчал его в Зимний дворец.
Можно вообразить, что чувствовал Краснопевцев, когда его ввели в роскошную приемную Потемкина, наполненную толпой сановников, сиявших звездами, лентами, раззолоченными кафтанами, когда десятки глаз с изумлением обратились на грязного, нищенски одетого дьячка. В каком-то невольном страхе прижался он в угол и стоял ни жив ни мертв, не смея пошевельнуться, удерживая прерывистое дыхание сильно бившейся груди. Через несколько минут двери во внутренние покои широко распахнулись, и на пороге появился сам светлейший, в голубом атласном шлафроке, из-под которого небрежно выбивался расстегнутый ворот рубашки, в шитых стоптанных туфлях, с огромной табакеркой и розовым носовым платком в руке.
Все находившиеся в приемной низко преклонились, а Краснопевцев в благоговении упал на колени. Рассеянно отвечая на поклоны, Потемкин, видимо, чего-то искал и наконец, заметив в углу дьячка, направился прямо к нему, собственноручно поднял его на ноги и, ласково улыбаясь, сказал:
— Здорово, старина!
Эта улыбка, этот приветливый голос сразу возвратили Краснопевцеву самообладание. Радостные слезы заструились по его щекам; он забыл, что перед ним стоит могущественный вельможа и любимец царицы; ему вспомнилась маленькая учебная комната в Чижове, бойкий и капризный Гриша, с наслаждением слушавший его песни, и он, помимо желания, выговорил вслух то, что в эту минуту теснилось в его голове:
— Ах, Гриша, какой же ты стал молодец и красавец!..
Звонко засмеялся на этот комплимент Потемкин и с еще большей приветливостью спросил:
— Ну, зачем ты прибрел сюда, старина?
— Да вот, ваша светлость, — отвечал окончательно оправившийся Краснопевцев, — пятьдесят лет, как сам знаешь, все Господу Богу служил, да выгнали за неспособностью. Говорят, глух, дряхл, глуп стал; а я, видишь, еще могу матушке-царице чем-нибудь послужить, чтобы не даром мирской хлеб есть, — не поможешь ли чем-нибудь у нее?
— Хорошо, изволь, похлопочу за тебя, — сказал Потемкин, продолжая смеяться, — а пока найдем для тебя место, живи у меня.
И он приказал отвести своего старика-учителя к дворецкому, чтобы тот накормил, обул, одел и приютил его.
Дня через два Краснопевцев был потребован к светлейшему и предстал уже с тщательно зачесанной косичкой, вымытый, вычищенный, в новом суконном подряснике, опоясанном шелковым поясом.
— Ну, старик, — спросил его Потемкин, — что ты хочешь, чтоб я для тебя сделал?
— А уж не знаю, право, ваша светлость, только теперь ты на мой голос не надейся, петь-то я уже того — ау! и в ушах словно что-то заслонило, да и видеть-то плохо вижу, что обманывать, одни вот ноги еще ходят.
— Так куда же тебя пристроить?
— Да хоть бы в скороходы, или в придворную арапию, ваша светлость.
— Ну нет, туда ты ростом не вышел. Разве вот что. Постой! Нашел тебе должность. Видел ты здесь, на площади у Сената Фальконетов монумент Петра Великого?
— Как же не видеть — видел; долго любовался — чудное дело.
— Ну, так иди же сейчас, посмотри хорошенько, все ли благополучно стоит он на месте, и донеси мне.
Старик в точности исполнил приказание.
— Ну что? — спросил Потемкин, когда он вернулся.
— Стоит, ваша светлость.
— Крепко?
— Куда как крепко, ваша светлость.
— Ну и отлично! А ты за этим каждое утро наблюдай, и если заметишь какую неисправность, то немедленно доноси мне через дежурного адъютанта. Жалование тебе будет производиться из моих доходов, по смотрительскому рангу; кроме того, стол, квартира и платье мои. Доволен?
Старик зарыдал и упал к ногам князя.
С этого дня до самой смерти он аккуратно исполнял нетрудную обязанность и умер, благословляя Потемкина. Таким образом, первым смотрителем петровского памятника был дьячок в ранге смотрителя Тимофей Краснопевцев.
Опубликовано: Шубинский С. Н. Исторические очерки и рассказы. СПб.: Тип. М. Хана, 1869.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shubinskiy/shubinskiy_istoria_mednogo_vsadnika.html.