История, а не легенда (Комарова)/СВ 1895 (ДО)

История, а не легенда : Глава изъ книги о «Жоржъ-Сандъ».
авторъ Варвара Дмитриевна Комарова

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Сѣверный Вѣстникъ», №№ 11-12, 1895.

Исторія, а не легенда.

Глава изъ книги о «Жоржъ-Сандъ».

I.

Всякій изъ насъ видитъ по-своему, слышитъ по-своему, обоняетъ, осязаетъ по-своему. Между нами на столѣ стоитъ стаканъ съ виномъ, но вы и я иначе смотримъ на него и видимъ его, и вино въ немъ вызываетъ совсѣмъ различныя вкусовыя ощущенія въ каждомъ изъ насъ, я передать другъ другу, какъ мы его видимъ, какой у вина вкусъ мы никогда не можемъ. Мы довольствуемся обманомъ словъ, и когда каждый изъ насъ сказалъ, что стаканъ прозраченъ и блеститъ и что вино сладко или сухо, — мы воображаемъ, что онъ прозраченъ для насъ одинаково, что оно сладко одинаково, что эти слова точно подходятъ къ тому впечатлѣнію, которое каждый изъ насъ воспринялъ, и что эти впечатлѣнія одинаковы и одинаково отразились въ сознаніи. И мы воображаемъ, что мы понимаемъ другъ (друга. А мы только обманулись словомъ, той жалкой иностранной размѣнной монетой (какъ уже давно замѣтилъ какой-то умный человѣкъ), которая никогда не можетъ вполнѣ соотвѣтствовать настоящей цѣнности вашихъ денегъ — идей, а лишь пытается приблизиться къ ней. И вотъ когда уже такое ничтожное, внѣшнее, матерьяльное явленіе, какъ видъ стакана и вкусъ вина, совершенно иначе отражается въ двухъ сознаніяхъ, является причиной разныхъ впечатлѣній, чувствъ, оттѣнковъ мысли, розни вообще въ двухъ человѣческихъ душахъ, то насколько-же эта рознь оказывается глубже, выступаетъ рѣзче, насколько маленькое несходство впечатлѣній влечетъ за собою большее несходство въ процессахъ, происходящихъ въ сознаніи, когда дѣло идетъ не о явленіи внѣшняго міра, а о нашей внутренней, психической жизни. То, что меня выводитъ изъ себя, больно поражаетъ, — васъ оставляетъ спокойнымъ; то что я называю любовью — вовсе не любовь, а только дружба по вашему, даже то, что мы оба называемъ горемъ или непріятностью, радостью или счастьемъ — все это для каждаго изъ насъ совсѣмъ иное, несходное, и въ точности передать другому свои мысли, чувства, оттѣнки чувства, ощущенія — никто и никогда не можетъ. Мопассанъ удивительно глубоко понималъ это, когда говорилъ въ «Одиночествѣ»: «Великое мученіе нашего существованія происходитъ оттого, что мы вѣчно одиноки, и всѣ наши усилія, всѣ наши дѣйствія направлены лишь на то, чтобы избавиться отъ этого одиночества… Я говорю съ тобой, ты слушаешь меня, и мы оба одиноки, мы идемъ бокъ о бокъ, но мы одиноки… И я напрасно стремлюсь отдаться весь, открыть всѣ двери моей души, я не могу передать всего себя. Я сохраняю въ глубинѣ, въ самой глубинѣ, тотъ тайный уголокъ моего я куда никто не проникаетъ. Никто не можетъ открыть его, проникнуть въ него, потому что никто ни на кого не похожъ, потому что никто не понимаетъ никого»…

Но мы не хотимъ вѣрить этому, видѣть этого, мы упорно и съ понятнымъ отчаяніемъ добиваемся того, чтобы насъ поняли, мы стремимся выйти изъ своего я, разорвать эти узы, войти въ настоящее общеніе съ другими душами. И мы говоримъ, пишемъ и проповѣдуемъ, и убѣждаемъ, и дружимся, и любимъ, — и вѣримъ, что всѣмъ этимъ мы достигаемъ духовнаго общенія, единенія съ другими душами. Особенно когда мы любимъ. Тогда мы особенно легко обманываемся словами и точно жаждемъ обмана. Ты мнѣ сказала: «я люблю тебя» — и я счастливъ и воображаю, что эти слова такъ-же звучатъ въ твоей душѣ, какъ въ моей, что они для меня и тебя значатъ одно и то-же. Мы даже клятвенно и страстно увѣряемъ другъ друга, что это именно такъ. Фразы въ родѣ: «Я тебя такъ-же страстно люблю, какъ ты меня». «Я испытываю то же самое, что и ты», — такъ и сыплются съ устъ любящихъ. Такъ-же, то-же самое! жалкіе безумцы! кто это взвѣсилъ, измѣрилъ, кто сказалъ вамъ, что даже это слово такъ-же одинаково дѣйствуетъ на слуховые нервы того и другого? Человѣкъ не можетъ выйти изъ своего я, отрѣшиться отъ своихъ глазъ, своихъ ушей, нервовъ, мозга онъ ихъ вѣчный рабъ, онъ закованъ въ нихъ, какъ въ непроницаемую броню, — и кругомъ него такъ-же, какъ въ скорлупу, заключенныя въ свои индивидуальности, людскія души. И онѣ-то воображаютъ, что понимаютъ, знаютъ другъ друга.

Нельзя отрицать, что оттѣнковъ этой разницы между индивидуальностями безконечное множество, что бываетъ извѣстное сходство натуръ, а что сходство воспитанія, вкусовъ, а особенно одинаковый способъ выражать словами наши мысли и чувства ведетъ къ тому, что къ однимъ людямъ мы чувствуемъ себя ближе, отъ другихъ дальше, съ одними сходимся медленно, къ другимъ чувствуемъ почти внезапную симпатію. Но тутъ-то и опасность. Симпатія, дружба, стремленіе къ ней, — они-то легче всего и заставляютъ насъ забывать о томъ, что полнаго единства, тожества быть не можетъ. А что такое наша любовь, какъ не одна непрерываемая мечта о такомъ тожествѣ, единствѣ, жажда его и вѣра въ него. И чѣмъ сильнѣе вѣра — тѣмъ горше сомнѣніе, отрезвленіе, разочарованіе, и чѣмъ глубже любовь — тѣмъ больнѣе сознаніе, что «чужая душа потемки». А къ этому сознанію всѣ приходятъ рано или поздно. Какъ-же не радоваться на тѣхъ, кто къ нему еще не пришелъ, какъ не благословить судьбу за то, что оно всякому даетъ хоть годъ, хоть недѣлю этого блаженнаго самообмана, этой вѣры въ единеніе съ другимъ духомъ, необходимой для всякаго жаждущаго жизни духа? И какъ не удивляться, что все-таки и несмотря на все, люди еще любятъ другъ друга, бываютъ счастливы?

А между тѣмъ одною изъ наиболѣе часто встрѣчающихся человѣческихъ странностей — и странностью наиболѣе поражающею всякаго серьезнаго наблюдателя людскихъ дѣлъ и страстей — является привычка наша удивляться или отыскивать глубокія причины тому, что друзья, любовники или супруги расходятся, — тогда какъ человѣка, хоть немного задумывающагося надъ своей и чужой жизнью, гораздо болѣе долженъ поражать фактъ, что люди сходятся, что у каждаго изъ насъ [бываютъ минуты или годы почти полнаго духовнаго единенія съ другими, чуждыми душами, что еще встрѣчаются въ жизни многолѣтняя дружба, счастливая любовь, вообще — счастье въ томъ или иномъ видѣ.

И никогда не приходится такъ часто наталкиваться на эту странную привычку, какъ въ тѣхъ случаяхъ, когда въ разговорахъ или книгахъ рѣчь заходитъ о романахъ, счастливыхъ или несчастныхъ (а какой романъ не несчастенъ?!) въ жизни великихъ или выдающихся людей. И всегда одна и та-же пѣсня: «Какъ это случилось, что они разошлись? Что за причина разрыва? Кто виноватъ?» А надо-бы восклицать: «Какъ это такія несхожія индивидуальности сошлись? Что за удивленіе, что они полюбили другъ друга? Какъ судьба милостива, что она дала имъ хоть короткое, хоть отравленное счастье!» А причинъ разрыва искать нечего: онѣ во всемъ.

Переходя въ частности ко всѣмъ романамъ въ жизни Жоржъ-Сандъ, мы по отношенію къ нимъ со стороны біографовъ и публики наталкиваемся именно на эту удивительную привычку, а также на тотъ курьезный способъ сужденія, о которомъ мы говорили еще во вступительной главѣ нашей книги: способъ сужденія и осужденія. Чуть рѣчь заходитъ о какой-нибудь психологической коллизіи, или говоря точнѣе, о какихъ-нибудь человѣческихъ отношеніяхъ, въ основѣ которыхъ лежитъ то или иное чувство, — мы всѣ тотчасъ обращаемся въ судей, а чаще всего въ прокуроровъ и тотчасъ должны обвинитъ и осудитъ ту или другую сторону^[1]. Біографы Жоржъ-Сандъ, разумѣется, оправдываютъ ее, и точно также, разумѣется, біографы Мюссе или Шопена обвиняютъ ее. И вѣчно, вѣчно этотъ судъ. А между тѣмъ именно въ любовныхъ исторіяхъ Авроры Дюдеванъ ко всему прочему присоединяется еще то усложняющее обстоятельство, что и сама героиня и почти всѣ герои были люди выдающіеся, таланты, геніи, — значитъ натуры вдвойнѣ, въ сто разъ болѣе индивидуальныя, чѣмъ всякій изъ насъ, иначе впечатлительныя, по своему думающія, по своему чувствующія, еще болѣе разнящіяся отъ другихъ людей, еще болѣе закованныя въ броню своей личности. Чегоже удивительнаго, что всѣ эти жизненные романы Жоржъ-Сандъ оканчивались несчастьемъ той или другой, или вѣрнѣе обѣихъ сторонъ. Разумѣется, какъ всегда, болѣе несчастной въ каждомъ данномъ случаѣ оказывалась сторона болѣе любившая, что въ обыденныхъ любовныхъ исторіяхъ выпадаетъ почти всегда на долю женщины, но что въ любовныхъ исторіяхъ Жоржъ-Сандъ часто выпадало и на долю героевъ — тѣхъ изъ нихъ, которые были слабѣе, или любили сильнѣе.

Въ любви совсѣмъ особый, и очень странный кодексъ. Въ любви всегда правъ тотъ, кто меньше любитъ, и всегда виноватъ тотъ, кто больше любитъ. Или вѣрнѣе: побѣда всегда на сторонѣ того, кто уже не любитъ, еще не любитъ или вовсе не любитъ. И чѣмъ больше васъ любятъ, чѣмъ преданнѣе, беззавѣтнѣе, чѣмъ тотъ, кто васъ любитъ, неспособнѣе скрыть отъ васъ хоть малѣйшій оттѣнокъ своей мысли, хоть сколько-нибудь защититъ свою душу отъ васъ — тѣмъ вы къ нему относитесь небрежнѣе, жестче, презрительнѣе. То, что васъ восхищало-бы и казалось-бы высшимъ счастьемъ, еслибъ вы сами любили, — теперь кажется вамъ несноснымъ, надоѣдаетъ вамъ, злитъ, выводитъ изъ себя. Вы способны ненавидѣть этого человѣка или эту женщину, вы смѣетесь надъ ними. И чѣмъ онъ или она лучше, тѣмъ вы хуже. Онъ вамъ пишетъ отъ всей души, не скрывая ни единаго шага, желая точно вновь и вновь отдать вамъ всю свою душу, всего себя, чувствуя вѣчную потребность все разсказать вамъ про себя, чтобъ вы все знали, — вамъ несносны эти длинныя письма, вы ихъ читаете небрежно, кое-какъ, черезъ строчку. Онъ стремится васъ видѣть, онъ говоритъ вамъ, что безъ васъ онъ тоскуетъ день и ночь, — это кажется вамъ малодушіемъ, навязчивостью, безтактностью, посягательствомъ на вашу свободу, доказательствомъ его слабости и отсутствія серьезныхъ интересовъ въ его жизни. Она васъ любитъ безкорыстно и самоотверженно, ничего не требуя въ отвѣтъ. Это кажется вамъ унизительнымъ для него, отсутствіемъ гордости и чувства собственнаго достоинства. Онъ теряетъ терпѣніе, страданія заставляютъ его сбросить съ себя маску, онъ говоритъ вамъ сумасшедшія, страстныя слова, — вы возмущены, вы въ негодованіи: онъ неделикатенъ, грубъ, низменная натура, онъ вамъ навязываетъ свою особу, а вы этого вовсе не желаете. Однимъ словомъ, всегда, всегда онъ виноватъ, а вы правы. Но если онъ, или она уже, или еще или вовсе не любитъ, а любите вы — тогда все наоборотъ! Тогда вы пишете письма, вы навязчивы, вы неделикатны, это у васъ нѣтъ чувства собственнаго достоинства, вы надоѣдаете своимъ грустнымъ лицомъ, письмами, посѣщеніями, вопросами, заботами, тою безконечною любовью, которая сказывается во всякомъ вашемъ словѣ, жестѣ, взглядѣ, поступкѣ. Вы, вы виноваты, — а онъ или она правы. Vae victis!

Въ жизни Жоржъ-Сандъ любовныхъ исторій было много, увы! слишкомъ много — и, можетъ быть, ничто такъ не заставляло предполагать или видѣть проповѣдь безнравственности въ ея написанныхъ романахъ, какъ именно этотъ фактъ, — хотя героини ея, — какъ мы не разъ увидимъ при разборѣ ея произведеній, почти всѣ отличаются совсѣмъ не тѣмъ характеромъ и темпераментомъ, какимъ отличалась сама Аврора Дюдеванъ. Враги Жоржъ-Сандъ постарались изобразить этотъ темпераментъ и характеръ самыми черными красками. Друзья и біографы, какъ мы уже указывали, или лицемѣрно обходили молчаніемъ или подыскивали всякія увертки, чтобы сказать нѣсколько таинственныхъ словъ о томъ или другомъ событіи или чертѣ въ жизни своей героини. Теперь мы вновь скажемъ, что положительно не находимъ нужнымъ подыскивать всѣ тѣ «смягчающія вину обстоятельства», безъ которыхъ какъ будто нельзя обойтись, говоря о любовныхъ исторіяхъ Жоржъ-Сандъ. Жоржъ-Сандъ была личность совершенно исключительная, геніальная, къ ней немыслимо примѣнять мѣрки общепринятой морали, какъ смѣшно было-бы примѣнять ихъ къ Байрону или Лермонтову. Если въ каждомъ изъ насъ недостатки тѣсно связаны съ достоинствами, и всякая черта характера почти неотдѣлима отъ другихъ, то это особенно ясно сказывается въ натурахъ крупныхъ и исключительныхъ.

Прежде чѣмъ придти къ безмятежно-объективному спокойствію философа и той гармоніи духа, которая насъ поражаетъ и восхищаетъ въ Гёте, — этотъ геніальный человѣкъ провелъ бурную молодость и жизнь полную самыхъ разнообразныхъ столкновеній и приключеній. Судьба точно постаралась дать ему все извѣдать, всѣмъ насладиться, все испытать, собрать звуки, краски отовсюду. И читая повѣсть его жизни, видишь, что можетъ быть добрую службу сослужили ему въ этомъ и извѣстное легкомысліе и почти безпримѣрный эгоизмъ въ отношеніяхъ и съ друзьями и съ любившими его женщинами. Несомнѣнно, что многимъ изъ тѣхъ, кто послужилъ такимъ объектомъ для испытаній и пзвѣдованій всеобъемлющаго ума поэта — горько пришлись эти опыты. Но теперь, по прошествіи столѣтія, сокрушаться объ участи прототипа Лотты или Лили странно. За человѣка-Гёте грустно, и больно за человѣка-Шарлотту, но очень прискорбно было-бы, еслибъ Гёте-поэтъ не испыталъ этой любви въ юности. Въ исторіи развитія этого великаго духа этотъ эпизодъ былъ необходимъ. Точно также мы были-бы смѣшны, еслибъ стали сокрушаться надъ разными любовными исторіями Гейне или Мюссе, Пушкина или Байрона. Почемъ мы знаемъ, что каждая изъ нихъ оставила въ душѣ художника, что прибавила къ его внутреннему росту, какими невѣданными путями и въ какую сторону направила въ данную минуту его мысль, весь ходъ его душевной жизни? Все, всякая изъ нихъ была необходима, всѣ эти эпизоды, смыслъ и значеніе которыхъ скрыты отъ дѣйствующихъ лицъ, отъ окружающихъ ихъ, отъ современниковъ — все это необходимые моменты въ жизни каждой такой выдающейся личности и несомнѣнно служатъ для высшихъ цѣлей. Только мы ихъ не знаемъ. Никто изъ насъ не можетъ никогда знать, — отъ какихъ чисто — внѣшнихъ, случайныхъ встрѣчъ, столкновеній, впечатлѣній зависятъ перевороты въ нашей духовной жизни и къ чему они приводятъ. Никто не можетъ ручаться, какъ самый внѣшній, мелкій эпизодъ жизни, — положительно и прямо, или отрицательно и по закону противорѣчія, — отзовется во внутренней жизни. Нѣтъ человѣка, факта, встрѣчи, которые были-бы ненужны для развитія и хода впередъ каждаго изъ насъ. Тѣмъ болѣе всѣ они необходимы, нужны, а потому и законны въ жизни всякаго генія или выдающейся личности. Потому, отбросивъ въ сторону всѣ общепринятыя точки зрѣнія и сужденія, я буду говорить о личныхъ романахъ Жоржъ-Сандъ съ совершеннымъ спокойствіемъ историка, и для того, чтобы заранѣе напугать добродѣтельнаго читателя, скажу прямо, что на обыкновенную женскую жизнь слишкомъ хватило-бы и десятой доли всѣхъ этихъ любовныхъ исторій, но что для меня она отъ этого кажется ни безнравственной, ни даже нисколько не умаляется, какъ великая душа. Страсти, увлеченія и событія жизни, ими вызываемыя — это одно, а основная высота душевнаго строя, неуклонное стремленіе этой души къ правдѣ и свѣту, постоянное совершенствованіе (и часто именно благодаря этимъ будто-бы паденіямъ или помѣхамъ), — неукоснительное шествіе духа все выше, все ближе къ идеалу высшей правды, красоты и добра — это другое. Великая душа живетъ не такъ, какъ мы, маленькія, скромненькія души, исторія ея развитія часто бываетъ рядомъ пораженій и побѣдъ, борьбы, отчаяній и ликованіи, — жгучихъ сомнѣній и восторженной вѣры. Важно, чтобы поступательное движеніе духа не останавливалось, а какъ надлежитъ ему совершиться: плавно и постепенно, или скачками и per asperas ad astras — это судить не намъ, а развѣ Причинѣ всего геніальнаго и божественнаго въ людяхъ.

Романовъ въ жизни Жоржъ-Сандъ, повторяю, было слишкомъ много и несомнѣнно, что большую роль игралъ въ этомъ ея увлекающійся, страстный темпераментъ, унаслѣдованный ею отъ отца и матери, и ея вѣчно-жаждавшая новыхъ впечатлѣній натура. Но также несомнѣнно, что Жоржъ-Сандъ могла-бы сказать про себя то, что сказала ея знаменитая пріятельница, Марія Дорваль про себя: «Est-ce que ce sont les sens qui entraоnent? Non, c’est la soif de tout autre chose. C’est la rage de trouver l’amour vrai qui appelle et fuit toujours»^[2]. А главное, я не берусь сказать — возможна-ли была-бы Жоржъ-Сандъ безъ всѣхъ этихъ романовъ, была-ли-бы она тѣмъ выходящимъ изъ ряду явленіемъ духовнаго порядка, еслибъ отбросить изъ исторіи развитія ея души всѣ эти увлеченія, паденія, отчаянія, порывы и раскаянія?

Можетъ быть, никого Жоржъ-Сандъ такъ страстно не любила и.никто ее такъ искренно не любилъ, какъ Альфредъ де-Мюссе, и любовь эта внесла горе и страданіе и въ ея и въ его жизнь. Эту грустную исторію разсказывали уже десятки разъ, серьезно и сатирически, спокойно и съ пѣной у рта, друзья и враги, въ прозѣ и стихахъ, просто — и съ беллетристическими вымыслами. Не считая всѣхъ пересказовъ этой исторіи во всевозможныхъ курсахъ литературъ, статьяхъ и біографіяхъ, гдѣ о ней говорится мимоходомъ, укажемъ, что спеціально на ней останавливались и ею занимались: Поль Мюссе, виконтесса де-Жанзе, Линдау, Баринъ, Кертбени, Сентъ-Бёвъ, Максимъ Дюканъ, Спульберкъ-де-Лованжуль, Никсъ (въ своей біографіи Шопена), Георгъ Брандесъ, Миркуръ, миссъ Берта Томасъ и т. д. и т. д. Укажемъ, что эта исторія послужила темой для «Confession d’un enfant du siècle» Мюссе, «Elle et Lui» Жоржъ-Сандъ, «Lui et Elle» Поля Мюссе, «Lui» Луизы Коле. Что вслѣдъ затѣмъ послѣдовалъ цѣлый безчисленный рядъ самыхъ неприличныхъ памфлетовъ и quasi-сатирическихъ книжонокъ, гдѣ эта исторія, а особенно личность Ж.-Сандъ изображалась самымъ отвратительнымъ образомъ. Таковы статьи Барбу и Барбэ сІ'Орвилъи, таковы «Eux, drame contemporain par moi», «Eux et Elles», histoire d’un scandale par M. de Lescure, «Les amours d’un poète, idylle en 4 colonnes», (приписывалось Делатушу, но это было опровергнуто редакціей «Gaulois», гдѣ этотъ памфлетъ впервые появился) «Lelia, la femme socialiste» poème eu quatre nuits, и, наконецъ, «Songe de M-me Sand pour faire suite au songe d’Athalie», — верхъ того, что можетъ себѣ позволить даже самый беззастѣнчивый писака. Если мы прибавимъ, что начиная съ «Леліи»,^[3] въ цѣломъ рядѣ произведеній самой Ж.-Сандъ мы найдемъ отголоски ея знаменитой венеціанской поѣздки и что многія изъ нихъ въ тѣ годы и написаны («Письма Путешественника», «Адьдо Риѳмачъ», «Орко», «Ускокъ», «Матеа», «Послѣдняя Альдини»), что отголоски итальянскаго путешествія слышатся и въ «Габріэлѣ» и въ первой части «Консюэло» и во мн. др. произведеніяхъ Жоржъ-Сандъ, что съ своей стороны Мюссе лучшія свои лирическія стихотворенія («Ночи», «Воспоминаніе», «Письмо къ Ламартину», «Моему брату, возвращающемуся изъ Италіи» и т. д.) написалъ по пріѣздѣ изъ Италіи и что итальянскія воспоминанія навѣяли ему и «Лорензаччіо» и мн. др. драматическія произведенія, — то мы даже изъ такого бѣглаго перечня увидимъ, что этотъ, надѣлавшій въ свое время много шуму, романъ между двумя поэтами имѣлъ большое значеніе для литературы и по одному этому невольно останавливаетъ вниманіе критики.

Но вслѣдствіе указаннаго обилія малодостовѣрныхъ и просто апокрифическихъ разсказовъ о немъ, а особенно о событіяхъ итальянской поѣздки, — исторія этой любви сдѣлалась легендой, и, какъ во всякой легендѣ, всѣ истинные факты прикрашены и искажены въ ней до неузнаваемости. Имена Мюссе и Жоржъ-Сандъ у всѣхъ на устахъ, но почти никто не знаетъ правды. Какъ мы уже не разъ указывали, причиной тому удивительная недобросовѣстность и многорѣчивость враговъ Жоржъ-Сандъ и боязнь друзей говорить просто и прямо о такихъ вещахъ, о которыхъ въ сущности всѣ слыхали. Они молчатъ или туманно намекаютъ, а враги разсказываютъ разныя небылицы. А главное — друзья и біографы обѣихъ сторонъ почему-то тщательно стараются замалчивать даже имя героя противной стороны. «Никто изъ окружавшихъ ихъ не сообразилъ, что, умаляя другого, тѣмъ самымъ умаляютъ и собственнаго героя» — справедливо замѣчаетъ Арведъ Баринъ въ своей «Біографіи Мюссе». Между тѣмъ всѣ тѣ безпристрастные люди, которые имѣли случаи узнать всю эту исторію на основаніи подлинныхъ документовъ, пришли къ заключенію, что истина, разсказанная открыто, послужила-бы къ чести обѣихъ сторонъ. Гренье^[4] прямо это утверждаетъ. Еще опредѣленнѣе высказывается объ этомъ извѣстный біографъ и знатокъ литературы, авторъ монографій о Бальзакѣ и Готье — виконтъ де Спульберкъ, который въ числѣ своихъ безцѣнныхъ библіографическихъ сокровищъ владѣетъ и всѣми бумагами Сентъ-Бева, его перепиской съ Жоржъ-Сандъ (Сентъ-Безъ былъ какъ бы наперсникомъ Ж.-Сандъ), нѣсколькими письмами Мюссе къ С. Беву, а также громаднымъ количествомъ документовъ и писемъ самой Ж.-Сандъ. Г. Снульберкъ дважды высказалъ въ печати убѣжденіе, что если-бы была обнародована подлинная переписка Мюссе съ Ж.-Сандъ и письма ея къ Сентъ-Беву изъ той же эпохи, то это «не только не повредило бы памяти этихъ двухъ великихъ именъ»^[5], но что эти письма «своей правдивостью и искренностью еще увеличили бы очарованіе великаго имени Ж.-Сандъ, ничего не отнявъ отъ мира, въ которомъ пребываетъ ея память»^[6]. Какъ намъ извѣстно, въ данную минуту г. де Снульберкъ исполнилъ хотя отчасти свое давнишнее желаніе «способствовать всѣми силами обнародованію этой переписки», приготовивъ къ печати ту часть своей монографіи о Ж.-Сандъ, въ которой онъ, на основаніи имѣющихся у него документовъ, разсказываетъ истинную исторію ея и его. И онъ поступаетъ тутъ совершенно согласно съ желаніями обѣихъ заинтересованныхъ сторонъ, ибо если изъ обнародованныхъ Арведомъ Баринъ и г. Гренье писемъ Мюссе видно, что Мюссе непремѣнно желалъ повѣдать міру исторію своей любви къ Жоржъ-Сандъ и тѣмъ возвеличить и прославить имя своей возлюбленной^[7], то съ другой стороны и Ж.-Сандъ всегда желала и устно и письменно не разъ выражала «формальное желаніе однажды представить публикѣ письма ея и его». Я имѣлъ возможность ознакомиться со всей перепиской Ж.Сандъ съ С. Вевомъ и прочесть собственноручное ея желаніе обнародовать эту переписку и тѣмъ, наконецъ, оправдаться по крайней мѣрѣ въ трехъ изъ главныхъ взведенныхъ на нее обвиненій^[8]. Долженъ прибавить, что всѣ наведенныя мною у ея родныхъ и друзей справки и провѣрка документовъ, хранящихся въ разныхъ архивахъ, вполнѣ подтвердили это непремѣнное желаніе Жержъ-Сандъ. Благодаря всѣмъ этимъ документамъ, различнымъ устнымъ указаніямъ и возможности пользоваться письмами д-ра Паджело, совершенно неизвѣстными публикѣ и чрезвычайно важными по своей трезвой правдѣ и подкупающей искренности, я могъ ко всему имѣющемуся въ печати громадному матеріалу отнестись уже не только лишь какъ къ подспорью, но и вполнѣ критически.

Жоржъ-Сандъ познакомилась съ Мюссе черезъ два съ чѣмъ-то года послѣ своего переселенія въ Парижъ и черезъ годъ послѣ того, что появленіе «Индіаны» и «Валентины» сдѣлало ее сразу изъ никому неизвѣстнаго сотрудника тогдашняго маленькаго «Фигаро» — знаменитостью и именемъ. Весь литературный міръ Парижа былъ заинтересованъ этой восходящей звѣздою, и къ желанію познакомиться съ авторомъ горячо-написанной Индіаны и поэтичной Валентины присоединялось любопытство увидѣть ту оригинальную, чуть не эксцентрическую женщину, о которой уже ходили цѣлыя легенды, ту красавицу, которая успѣла уже покорить сердца и Сентъ-Бева, и пессимиста Делатуша, и непримиримаго Гюстава Планша, автора «Mes haines littéraires» — эту оригинальнѣйшую личность, до сихъ поръ недостаточно оцѣненную во Франціи, — и многихъ другихъ. Чуть не ежедневно приходилось Жоржъ-Сандъ знакомиться съ разными болѣе или менѣе знаменитыми личностями тогдашняго литературнаго и артистическаго Парижа, — да она и сама шла на встрѣчу этимъ новымъ знакомствамъ со всѣмъ увлеченіемъ «годовъ странствій и ученья», со всѣмъ неостывшимъ пыломъ «литературнаго школьника» (какъ она сама себя называла). Она точно стремилась наверстать золотое время, потерянное въ теченіе однообразной, пошловатой и неинтересной жизни въ Ноганѣ и Ла-Шатрѣ. И 24-хъ часовъ дня ей почти не хватало на то, чтобы все увидѣть, все услышать, все узнать, что только было интереснаго. Совершенно такъ же, какъ въ тѣ-же годы другая геніальная личность — Листъ, — Жоржъ-Сандъ спѣшила изъ Луврскаго музея — въ церковь, гдѣ говорилъ знаменитый проповѣдникъ, съ лекціи, на сборище сенъ-симонистовъ или въ театръ, гдѣ впервые шла «Лукреція-Борджіа» или пѣла Малибранъ; изъ библіотеки, гдѣ поглащала все, что выходило новаго, или все, что было ей мало извѣстно изъ сокровищъ всемірной литературы, — она отправлялась странствовать по привлекавшему всѣхъ романтиковъ старому Парижу. Всѣ и вся ее интересовали, привлекали. Она радовалась всякому не банальному новому знакомству, смиренно надѣясь услышать нѣчто доброе, прекрасное, научиться, стать лучшей — какъ она сама съ удивительною скромностью полагала. Во всякой выдающейся личности — писателѣ, художникѣ — она привѣтствовала новый «свѣточъ», отъ каждаго ждала «новаго слова», глубокой мысли, откровенія, жадно ловила всякое яркое проявленіе человѣческаго духа, не подозрѣвая, что эта самая жажда свѣта, этотъ неугасимый пылъ души, стремившейся къ какимъ-то новымъ, неяснымъ еще горизонтамъ, это стремленіе къ знанію, къ расширенію своего кругозора, — все это дѣлало ее самое непохожей на обыкновенныхъ женщинъ, отличало ее отъ людской толпы и привлекало къ ней всякаго, кто способенъ былъ понять и оцѣнить ее. Она не подозрѣвала того, что сама она была отмѣчена печатью генія, — и считала себя счастливой, когда встрѣчалась съ такими избранниками неба.

Въ началѣ 1833 года однимъ изъ героевъ дня въ Парижѣ былъ Альфредъ де-Мюссе, авторъ надѣлавшихъ столько шуму «Contes d’Espagne et d’Italie», «Баллады къ лунѣ», «Намуны» и т. д. и т. д. Мюссе, которому не минуло еще 23 лѣтъ, былъ тоненькій бѣлокурый юноша съ нѣжнымъ цвѣтомъ лица и задумчивыми, красивыми глазами, взглядъ которыхъ однако часто бывалъ дерзокъ, чтобъ не сказать болѣе^[9]. Несмотря на такіе юные годы — творецъ «Намуны» и «Порціи» былъ далеко уже не новичкомъ ни въ литературѣ, ни. въ жизни. По внѣшности это былъ изящнѣйшій дэнди, безукоризненно одѣтый по послѣдней модѣ, баловень великосвѣтскихъ дамъ и представитель золотой молодежи, удовольствія и времяпровожденія которой онъ раздѣлялъ съ утра до вечера, начиная съ завтраковъ и прогулокъ на Итальянскомъ бульварѣ и кончая раутами и балами у какой-нибудь изъ представительницъ сенъ-жерменскаго предмѣстья, хотя такое времяпровожденіе не только мѣшало ему работать, но было просто и не по средствамъ ему, такъ какъ состоянія своего у него не было, но за то было влеченье ко всему аристократическому {Братъ-біографъ говоритъ: «То прилежный, то праздный, онъ работалъ съ невѣроятнымъ рвеніемъ, если только ничто его не отвлекало, ибо, едва окончивъ или прервавъ работу — поэтъ становился дэпди. Его друзья, болѣе богатые, чѣмъ онъ, слишкомъ часто увлекали его отъ книгъ. Съ тому-же онъ не скрывалъ своихъ аристократическихъ вкусовъ. Всѣ мѣста увеселеній, отмѣченныя модой, (fashion) имѣли для него непреоборимую притягательную силу. Это была Опера, гдѣ онъ былъ абонированъ, итальянскій театръ, бульваръ de Gand (теперешній итальянскій), Cafй de Paris, гдѣ собирались люди очень изящные, по между которыми не было иной связи, кромѣ привычки. Велась большая игра, устрапвались parties de plaisir, продолжавшіяся безконечно, дера;ались безумные пари, условія которыхъ надлежало выполнять, хотя бы пришлось сломить себѣ шею. Девизомъ этихъ сборищъ было: „Pas de quartier“. Однажды вечеромъ узнали, что одинъ изъ завсегдатаевъ этой компаніи болѣе не появится. Разнесся слухъ, что онъ поклялся застрѣлиться въ тотъ день, когда истратитъ свой послѣдній червонецъ, и что, когда этотъ мигъ насталъ — онъ сдержалъ слово съ хладнокровіемъ и мужествомъ, достойными лучшаго дѣла. Этотъ мрачный эпизодъ не былъ чуждъ созданію Rolla. Чтобы свободно вращаться на такой опасной почвѣ, недостаточно было быть одѣтымъ во фракъ послѣдней моды, надо было имѣть и хорошо набитый карманъ; и когда этого багажа у него не хватало, молодой дэнди къ счастью былъ настолько разсудителенъ, что возвращался къ работѣ». («Notice biographique sur А. de-Musset» par Paul de-Musset).

На стр. 216, 17, 18, 19, 221, 239 «Biographie» мы находимъ указанія нѣсколько иныя и показывающія, что А. де-Мюссе не очень безпокоился о своихъ долгахъ и уплатѣ ихъ, и что даже деньги, забранныя впередъ у издателя, не могли его заставить работать. Съ другой стороны, M-me de-Janzé разсказываетъ въ своей книжкѣ «Etudes et récits sur А. dе-Musset», что когда у Альфреда было слишкомъ мало денегъ, то онъ завтракалъ или обѣдалъ въ какомъ-нибудь плохомъ ресторанчикѣ, но затѣмъ съ зубочисткой въ рукѣ отправлялся на бульваръ, имѣя видъ человѣка, возвращающаяся съ роскошнаго обѣда. Эта курьезная черта очень характерна для того кружка, въ которомъ вращался Мюссе.}.

Правда, что время съ вечера до утра любимецъ дамъ сенъ-жерменскаго предмѣстья нерѣдко проводилъ въ компаніяхъ ничего общаго ни съ аристократизмомъ, ни съ добродѣтелью не имѣющихъ, и совершенно правы тѣ его біографы, которые отмѣчаютъ, что уже въ тѣ юные годы Альфредъ де-Мюссе обнаруживалъ, увы! такое знаніе всевозможныхъ парижскихъ трущобъ и общественныхъ подонковъ, какое рѣдко встрѣчается и въ болѣе зрѣломъ возрастѣ. Всѣхъ читателей «Андалузскихъ балладъ», «Каштановъ изъ огня», «Межъ чашей и устами» поражала въ юномъ авторѣ, наряду съ яркими поэтическими образами, рѣдкой наблюдательностью и ранней проницательностью — его глубокое разочарованіе, раннее знаніе жизни и на рѣдкость раннее знакомство съ мрачными и порочными ея сторонами. Братъ-біографъ изъ всѣхъ силъ старается убѣдить этихъ читателей, что все это-де «только коза», притворство, что все это писано, какъ говорится, «изъ головы», а что авторъ въ тѣ годы былъ благонравнымъ и невиннымъ мальчикомъ, жившимъ подъ крылышкомъ маменьки, никуда безъ ея вѣдома не отлучавшимся, а потому и не могшимъ при своемъ писаніи «вспоминать» ничего иного, кромѣ развѣ «уроковъ» да школьной скамьи, которую онъ едва оставилъ. Пауль Линдау^[10], при всей любви къ своему герою, нашелъ однако нужнымъ показать всю шаткость подобныхъ утвержденій. Онъ говоритъ: «Но развѣ нельзя возразить, что инстинкты этого неиспорченнаго младенца все-таки весьма что-то поразительны, что они всѣ (sammt und sonders) сводились къ одному и тому-же, къ тому, что, если употребить самое сильное выраженіе, называется испорченностью. Я признаю себя свободнымъ отъ филистерской чопорности и я бы не упрекнулъ юнаго поэта за то, что онъ иногда отступалъ отъ пути добродѣтели (auschweifte) и изъ-прихоти или по какимъ либо другимъ причинамъ заходилъ на тѣ тропинки, которыя добродѣтель считаетъ запрещенными. Но когда я замѣчаю, что поэтъ только по этимъ грязнымъ дорогамъ и странствуетъ, что его фантазія только такія мѣста и разыскиваетъ, которыя порядочнымъ обществомъ обходятся, и что онъ тутъ обнаруживаетъ такое „знаніе мѣстности“, которое при его юномъ возрастѣ просто ужасаетъ, — тогда мнѣ становится затруднительнымъ представлять себѣ этого бѣлокураго юношу тѣмъ невиннымъ младенцемъ, котораго оберегаетъ нѣжность матери. Тогда мнѣ ничего не остается, какъ съ горькимъ сожалѣніемъ высказать убѣжденіе, что этотъ удивительный талантъ такъ-же рано созрѣлъ, какъ и испортился…» Но Поль де-Мюссе въ своей близорукой погонѣ за монтіоновски-буржуазной добродѣтельной репутаціей брата находитъ нужнымъ утверждать, что и впослѣдствіи авторъ «Ролла» (!), «Исповѣди» «Лорензаччіо» и т. д. все оставался такимъ-же невиннымъ младенцемъ, не видѣвшимъ въ жизни ничего, кромѣ маменькиной гостинной и бальныхъ залъ. Поль де-Мюссе вооружается противъ одного очень вѣрнаго замѣчанія Тэна и восклицаетъ: «Не понимаю, почему Тэнъ… представилъ Альфреда де-Мюссе бродящимъ по вечерамъ по самымъ гадкимъ улицамъ Парижа. Ничто не можетъ быть болѣе невѣрнымъ. Мюссе ненавидѣлъ клоаки и только въ каретѣ проѣзжалъ мимо нихъ!» и затѣмъ онъ посвящаетъ нѣсколько энергичныхъ строкъ по адресу разныхъ, будто-бы неправдоподобныхъ, воспоминаній и розсказней о Мюссе. Нѣтъ сомнѣнія, что «воспоминанія о Мюссе» вѣроятно такъ-же часто грѣшатъ противъ истины, какъ всѣ воспоминанія на свѣтѣ, но какъ согласовать это абсолютное отрицаніе того, что Мюссе зналъ разные трущобы, кабачки и притоны, съ собственными его описаніями ихъ напр. въ «Confession d’un enfant», или съ слѣдующими словами изъ его посмертныхъ тетрадей: «Между завсегдатаями кабачковъ есть веселые и румяные; есть и блѣдные и молчаливые. Какое зрѣлище тягостнѣе страдающаго развратника? Я видалъ такихъ, смѣхъ которыхъ заставляетъ вздрогнуть…» и т. д.^[11]. Неужели все это взято не съ натуры? Неужели въ правдивости и реальности этихъ описаній мы должны опять-таки видѣть только «поэтическую вольность» и «позу», какъ и въ «Contes d’Espagne et d’Italie»? Какъ странно, что многіе изъ біографовъ Мюссе желаютъ во что-бы то ни стало изображать его какъ какого-то салоннаго фатика, вѣчно затянутаго и вѣчно думающаго лишь о соблюденіи свѣтскихъ приличій. Какъ ни страдалъ Мюссе вышеуказаннымъ пристрастіемъ къ дэндизму и какъ ни были велики его недостатки и пороки, губившіе его физическое и нравственное здоровье, — но это былъ настоящій поэтъ, который инстинктивно слѣдовалъ совѣту Гёте:

Greift nur Hinein ins volle Menschenleben,

Ein jeden lebt’s, nicht vielen ist’s bekannt,

Und wo Ihr’s packt, da ist’s interessant.

Стоитъ вспомнить, что самъ Мюссе говорилъ въ своемъ: «Poète et prosateur» о поэтѣ:

«Малѣйшее существо, ничтожнѣйшее созданіе возбуждаютъ его любопытство однимъ тѣмъ уже, что существуютъ. Великій Гёте бросалъ перо, чтобы разсмотрѣть камешекъ, и разглядывалъ его по цѣлымъ часамъ. Онъ зналъ, что въ каждой вещи заключается чуточка тайны боговъ. Такъ поступаетъ поэтъ, и даже безжизненныя существа кажутся ему нѣмыми мыслями… Видѣть, чувствовать, выражать — вотъ его жизнь; все съ нимъ говоритъ, онъ разговариваетъ съ былинкой; во всѣхъ очертаніяхъ, поражающихъ его взоры, даже въ самыхъ уродливыхъ, онъ почерпаетъ и питаетъ непрестанную любовь къ высшей красотѣ, во всѣхъ чувствахъ, которыя онъ испытываетъ, во всѣхъ поступкахъ (дѣяніяхъ), которыхъ онъ бываетъ свидѣтелемъ, онъ ищетъ вѣчную истину»…

Человѣкъ, который-бы не видѣлъ ничего, кромѣ салоновъ разныхъ герцогинь и только «въ каретѣ» проѣзжалъ-бы мимо всей грязи жизни и всего ея разнообразія, навѣрное не написалъ-бы никогда ни такихъ потрясающихъ страницъ, какъ заключительная сцена «Ролла», ни только что упомянутыхъ, полныхъ глубокаго трагизма, сценъ въ тавернѣ изъ «Confession», ни выше приведенныхъ словъ: «Между завсегдатаями»… ни, наконецъ, всѣмъ извѣстныхъ, глубоко-скорбныхъ строкъ въ «Письмѣ къ Ламартину»:

«C'était dans une rue obscure et tortueuse

De cet immense égout qu’on appelle Paris;

Autour de moi criait cette foule railleuse»… и. т. д.

Всѣ благожелательные біографы не подозрѣваютъ, какъ они этими своими защитами умаляютъ Мюссе и какъ человѣка, и какъ поэта.

Въ томъ-то и дѣло, что подъ наружностью этого великосвѣтскаго дэнди и въ то-же время безшабашнаго участника ночныхъ оргій скрывалась душа горячая и страстная, чуткая, порывистая, откликающаяся на всякое явленіе жизни съ силою, несвойственною обыденнымъ людямъ, которую, «какъ лютню, забытую на стулѣ, всякій вѣтерокъ заставлялъ звучать»,^[12] — настоящая душа поэта со всѣми ея слабостями и великими качествами. Мюссе ни къ чему не могъ относиться равнодушно: каждая мелочь, проходящая незамѣтно для всякаго простого смертнаго, каждое впечатлѣніе внѣшней жизни, природы — могли привести его въ восторгъ или повергнуть въ отчаяніе. Всякая промелькнувшая въ воображеніи мечта принимала для него почти реальный образъ, разросталась до громадныхъ размѣровъ, становилась дѣйствительностью — и, какъ дѣйствительность, мучила или радовала его. Еще съ дѣтства онъ проявлялъ самое страстное отношеніе къ мельчайшимъ фактамъ жизни. Въ первыхъ главахъ біографіи Поль Мюссе разсказываетъ нѣсколько интересныхъ эпизодовъ и подробностей изъ жизни маленькаго Альфреда — необычайно характерныхъ и для всей дальнѣйшей жизни его. Когда ему было напр. 3 года, ему подарили красные башмачки, которые онъ долженъ былъ надѣть по случаю какого-то семейнаго торжества. Ребенокъ просто не могъ дождаться минуты, когда ему надѣнутъ прелестные башмачки, и отъ нетерпѣнія не могъ спокойно стоять на мѣстѣ, пока мать расчесывала его кудри. Наконецъ, чуть не со слезами онъ воскликнулъ: Поторопитесь-же, мама, мои новые башмаки станутъ старыми. И братъ — біографъ справедливо замѣчаетъ: «Надъ этой выходкой тогда только посмѣялись, но это было первое проявленіе того нетерпѣнія наслаждаться и привычки торопиться жить (прожигать время), которые уже никогда не измѣнились и не успокоились». Поль де-Мюссе приводитъ въ этихъ первыхъ (наиболѣе цѣнныхъ) и въ послѣднихъ главахъ своей книги еще нѣсколько такихъ фактовъ изъ дѣтства и изъ зрѣлыхъ лѣтъ Мюссе, которые показываютъ, какая это была страстная, нетерпѣливая, сильно — почти болѣзненно — чувствующая душа. Страданія другихъ были ему невыносимы, и онъ спѣшилъ сдѣлать все, что могъ для людей и животныхъ, только-бы избавить самого себя отъ невыносимаго для него сочувствія, отъ состраданія въ буквальномъ смыслѣ этого слова, доходившаго у него до болѣзненности, до потери спокойствія и сна. И въ то-же время, въ минуты раздраженія и запальчивости, онъ способенъ былъ жесточайшимъ образомъ оскорбить любимаго человѣка; отъ гнѣва или огорченія онъ такъ-же легко терялъ голову, какъ отъ радости и счастья. Въ немъ не было ни малѣйшей устойчивости, выдержки, самообладанія. Онъ не умѣлъ немножко любить, спокойно хотѣть, благоразумно ждать исполненія своихъ желаній. Онъ самъ говорилъ про себя: «Je ne suis pas tendre; je suis excessif». Онъ былъ индивидуалистъ въ самомъ лучшемъ и самомъ худшемъ значеніи этого слова. Братъ его говоритъ: «во всемъ это былъ человѣкъ самый независимый, весь во власти своихъ впечатлѣній и управляемый своей фантазіей. Постоянно случалось, что онъ выходилъ изъ дому съ намѣреніемъ идти въ такое-то мѣсто и передумывалъ на полдорогѣ»…^[13] Независимый до упрямства, самостоятельный до противодѣйствія всякому, даже самому почтенному авторитету, даже когда такимъ авторитетомъ являлся долгъ относительно самого себя, уваженіе къ собственному таланту, — безъ всякой путеводной нити, кромѣ собственной воли, собственныхъ причудъ и страстей, онъ бурно промчался черезъ жизнь, не желая остановиться ни предъ какой преградой и не заботясь о томъ, чтобы хоть выработать силы, необходимыя для преодолѣнія выставляемыхъ жизнью препятствій, или о томъ, чтобы возстановить потраченныя силы, — онъ предпочиталъ, вмѣсто того, чтобъ отдохнуть, — съ трудомъ тащиться дальше, пока только возможно, а когда силы ему измѣнили — онъ упалъ и остался недвижимъ"… — вотъ какими словами характеризуетъ Линдау жизнь и общій характеръ Альфреда де-Мюссе. Такъ онъ жилъ, такъ и работалъ. «Все, что называется правильностью и порядкомъ, было ему противно. Когда онъ былъ въ настроеніи, то случалось, что онъ дни и недѣли, иногда даже мѣсяцы жилъ исключительно въ умственномъ трудѣ. Но затѣмъ слѣдовали паузы, длившіяся недѣли, мѣсяцы, даже годы, — паузы, въ теченіе которыхъ онъ ничего не дѣлалъ, развѣ только изрѣдка въ какую-нибудь благопріятную минуту напишетъ какое-нибудь стихотвореніе „на случаи“, когда къ тому представлялся поводъ. Недостаточное самообладаніе проявлялось и въ этомъ, и даже въ началѣ своей дѣятельности онъ тратилъ на разные пустяки драгоцѣнные дни и недѣли. Упреки, которые онъ себѣ долженъ былъ дѣлать, старался онъ заглушать развлеченіями (Frivolitäten) которымъ предавался»^[14]…

Ненависть ко всякой системѣ, авторитетамъ проявлялась у Мюссе и въ его отношеніяхъ но общественнымъ дѣламъ. Его живой, насмѣшливый, чисто галльскій умъ легко указывалъ ему смѣшныя или слабыя стороны тамъ, гдѣ другіе ихъ вовсе не замѣчали. У него былъ тотъ утонченный вкусъ, который, какъ и излишне-утонченный вкусъ гастронома, мѣшаетъ безразлично поглощать всякія явства, грубыя или дурно-приготовленныя; все, что походило на общее мѣсто, банальную риторику, партійную узкость и партійную-же нетерпимость и грубость, борьбу мелкихъ честолюбій, прикрывающуюся высокопарными фразами или великими задачами, все кричащее, стадное, вульгарное — было ему невыносимо. Но это презрительное отношеніе къ избитымъ клише, и боязнь партійной узкости переходили у него въ безучастіе ко всѣмъ общественнымъ дѣламъ въ индифферентизмъ и квіетизмъ, въ то же время придавая ему подчасъ особую прелесть натуры духовно-единичной, гордой, независимой и индивидуальной. Онъ не принималъ ни малѣйшаго участія въ великихъ политическихъ, соціальныхъ и религіозныхъ вопросахъ своего времени, и никакія событія тѣхъ лѣтъ не вызвали его изъ постояннаго пребыванія въ самонаблюденіяхъ и личной жизни. Кругомъ него « шла горячая борьба партій, создавались системы, старый отжившій порядокъ вещей доживалъ свои послѣдніе дни, лучшіе люди стремились каждый приложить руку къ возведенію новаго зданія, принести каплю своего меда, дурныя и хорошія страсти волновали общество, троны падали и новые воздвигались — Мюссе до этого не было дѣла. Линдау вѣрно отмѣчаетъ, что смѣна династій оставляетъ его равнодушнымъ, тогда какъ хорошенькая шейка какой-то молодой дѣвушки, привлекавшая его вниманіе въ театрѣ, вызвала милое стихотвореніе „Une soireé perdue“. — Гибель Орлеановъ, съ которыми онъ съ дѣтства былъ связанъ узами истинной дружбы (онъ воспитывался съ герцогомъ Шартрскимъ, сыномъ Луи-Филиппа) — тоже прошла для него совершенно незамѣтно. Казалось бы 1848 и 1852 года могли-бы вызвать хотя гнѣвъ или сожалѣніе его и такимъ образомъ отразиться въ его поэзіи. Ничуть не бывало, ему все равно. Онъ самъ въ шутку говаривалъ брату, что его интересуетъ больше, какъ Наполеонъ I надѣвалъ сапоги, чѣмъ вся современная политика Европы.

Оттого-ли, что эта замкнутость въ заколдованномъ кругу личныхъ чувствъ и интересовъ томила его, или оттого, что, какъ всѣ поэтическія души, Мюссе рано увидѣла, грустное противорѣчіе между нашими мечтами я дѣйствительностью, — но его чуть не со школьной скамьи стало мучить то „святое недовольство“, которое въ началѣ нашего столѣтія носило названіе Weltschmerz’а, называлось затѣмъ и байронизмомъ и пессимизмомъ, которое живо и теперь, да, надо полагать, не умретъ и никогда въ людяхъ. Какъ очень многіе, Мюссе доходилъ иногда до глубокаго отчаянія подъ вліяніемъ своихъ безотрадныхъ размышленій и увы! искалъ забвенія въ винѣ и всяческомъ „одурманиваньи себя“, какъ нынче говорится. Однимъ изъ распространенныхъ заблужденій, однимъ изъ тѣхъ „слуховъ“, которымъ „не надо вѣрить“, но которымъ тѣмъ не менѣе охотно вѣритъ толпа читателей, ибо его поддерживаютъ довольно упорно біографы Мюссе, — является мнѣніе, будто Мюссе началъ сильно пить послѣ разрыва съ Жоржъ-Сандъ и что такимъ образомъ она является причиною или поводомъ къ развитію у поэта этой пагубной привычки, съ теченіемъ лѣтъ обратившейся въ порокъ. Нѣсколько рѣже, но все-таки приходится слышать отъ людей, хорошо знакомыхъ съ исторіей жизни Мюссе, — это-же обвиненіе по адресу нѣкой М-me дю-Грозелье, той очаровательной незнакомки, о которой Поль де-Мюссе сообщаетъ весьма туманно, что она жила близъ Парижа въ Сенъ-Дени и была первою юношескою любовью Альфреда и первою женщиною, обратившею вниманіе на юнаго поэта, и о которой мы знаемъ, что она довольно жестоко сумѣла робкою любовью неопытнаго мальчика воспользоваться, какъ ширмами для отвода глазъ свѣта отъ другой, гораздо менѣе невинной, любовной исторіи — однимъ словомъ, заставила Мюссе разыграть роль Фортуніо изъ „Chandelier“. (Первая мысль этой комедіи зародилась у Мюссе какъ разъ тогда). Оскорбленный и уязвленный юноша, убѣдившись. какую печальную роль его заставили разыграть, въ порывѣ отчаянія принялся искать утѣшенія въ винѣ. И многія лица всю вину возникновенія этой ужасной привычки взваливаютъ на М-me дю-Грозелье, — точно будто необходимымъ слѣдствіемъ любовной неудачи должно непремѣнно явиться стремленіе „въ винномъ туманѣ“ искать забвенія. Начнетъ пить тотъ, въ комъ къ тому есть наклонность или тяготѣніе отъ природы, и увы! въ Мюссе мы ее видимъ съ самаго нѣжнаго возраста. Почти ребенкомъ, гимназистомъ 17 лѣтъ, онъ уже мечтаетъ постоянно о забвеніи въ какомъ-бы то ни было туманѣ, опьяненіи. 23 сентября 1827 г. онъ пишетъ своему другу Полю Фуше: „Я пишу тебѣ, чтобы ты зналъ о томъ, какъ мнѣ все противно и скучно… У меня нѣтъ мужества думать о чемъ-бы то ни было. Еслибъ я былъ теперь въ Парижѣ, то я-бы залилъ пивомъ или пуншемъ все, что еще во мнѣ осталось порядочнаго. Это было-бы для меня облегченіемъ. Смертельно-больнымъ даютъ опіумъ, чтобъ ихъ усыпить, хотя извѣстно, что ихъ сонъ для нихъ смертеленъ, точно также я поступилъ-бы со своею душей…“^[15]. Первою вещью, съ которою Мюссе выступаетъ на литературное поприще, является переводъ „Confessions of on English opium eater“, которыя Мюссе озаглавилъ „l’Anglais mangeur d’opium“ и перевелъ довольно вольно; но выборъ сюжета указываетъ опять-таки на странно-упорную мысль, преслѣдовавшую тогда юнаго автора, мысль объ. искусственномъ забвеніи среди какихъ-бы то ни было наркотиковъ. И тотъ самый Линдау, который, говоря о возвращеніи Мюссе изъ Италіи, утверждаетъ, что именно съ этой минуты, со времени разрыва съ Жоржъ-Сандъ, „начались періодическіе кутежи Мюссе“, — противорѣчитъ этимъ тому, что самъ говоритъ во всей своей книгѣ. Такъ сначала онъ совершенно основательно останавливаетъ вниманіе читателя на этомъ сюжетѣ (стр. 26), замѣчая, что уже съ 17-лѣтняго возраста у Мюссе проявляется idée fixe: „искусственнымъ образомъ заглушать горе алкоголемъ и опіотами“ и хоть временно забываться отъ огорченій дѣйствительности; затѣмъ прослѣживаетъ приведеніе въ исполненіе той „программы самоуничиженія, которая въ письмѣ къ Фуше является неяснымъ очертаніемъ“, а въ стихотвореніи „Les voeux stériles“ уже „выражается съ ужасающею опредѣленностью“ (стр. 57); далѣе очень мѣтко указываетъ на то, что извѣстныя строки

Aimer est le grand point, qu’importe la maîtresse,

Qu’importe le flacou, pourvu qu’on ait l’ivresse,

представляютъ собою какъ-бы постоянно возвращающейся характерной чертой въ произведеніяхъ Мюссе, для котораго опьяненіе являлось цѣлью, ради чего всякое сродство являлось пригоднымъ, всякій напитокъ хорошимъ» (стр. 70). Но когда Линдау разсказываетъ исторію самой любви Мюссе къ Жоржъ-Сандъ, то тутъ онъ окончательно запутывается въ противорѣчіяхъ. Такъ онъ сначала упрекаетъ Жоржъ-Сандъ за то, что она полюбила Мюссе не сразу, не съ самозабвеніемъ, а холодно «преподнесла ему свою любовь лишь въ видѣ лѣкарства, дабы спасти его отъ пьянства и кутежей». Затѣмъ разсказываетъ, какъ Мюссе кутилъ во Флоренціи и Венеціи, — но въ концѣ концовъ принимается утверждать, что все-таки Мюссе началъ пить и кутить именно послѣ возвращенія изъ Италіи. Читатель теперь самъ разберется въ истинѣ, а мы полагаемъ, что всѣмъ вышесказаннымъ всякія обвиненія снимаются и съ памяти Жоржъ-Сандъ и съ памяти совершенно намъ неизвѣстной m-me дю Грозелье.

Но тогда спрашивается: въ чемъ-же искать ключа и причины къ возникновенію и развитію у геніальнаго поэта этой пагубной привычки? На какой почвѣ могла выроста она? Отвѣтъ намъ кажется ясенъ: причина лежала въ эгоизмѣ, отсутствіи воли, убѣжденій и широкихъ общечеловѣческихъ интересовъ — а совсѣмъ не во вредѣ, нанесенномъ такъ сказать извнѣ. Байронъ перенесъ въ юности и позднѣе, въ женитьбѣ, подобное же несчастіе; горе, причиненное ему Мэри Чэвортъ, тоже наполнило его душу горечью и заставило усумниться въ любви и вѣрности, но его широкіе взгляды и стремленія, настоящій полетъ генія удержали его на высотѣ и не дали личному несчастью сокрушить его. А и Байронъ былъ тоже пѣвцомъ сомнѣній и личнаго разочарованія. Но у Мюссе, кромѣ личныхъ мотивовъ, не было иныхъ, а Байронъ былъ при томъ и пѣвцомъ всякой свободы и освобожденія. Оттого личныя несчастья только помогли ему глубже чувствовать міровую скорбь и не помѣшали и умереть ему не въ преждевременной, дряхлой, безсильной бездѣятельности, какъ Мюссе, а въ расцвѣтѣ силъ и славы за свободу угнетеннаго чуждаго народа!

Индивидуализмъ сгубилъ Мюссе, не далъ развернуться его богатымъ дарованіямъ такъ, какъ они развернулись-бы при болѣе широкихъ задачахъ и идеалахъ, при болѣе обширныхъ горизонтахъ въ жизни и искусствѣ. Но этотъ же индивидуализмъ былъ тѣмъ скрытымъ магнетизмомъ, который неотразимо притягивалъ всѣхъ приближавшихся къ Мюссе, друзей и знакомыхъ, мужчинъ и женщинъ. Въ немъ былъ избытокъ жизненности, бьющая ключомъ искренность и откровенность, постоянная потребность высказываться, какъ говорится до конца, передавать свои мысли, чувства, отдавать свою душу. Братъ-біографъ очень удачно примѣняетъ къ нему слова Манцо, біографа Тассо: «эта существа, одаренныя чрезвычайной чувствительностью, невольно расточаютъ сокровища своей души передъ всякимъ, кто окажется предъ ними. Движимыя желаніемъ нравиться, они довѣряютъ свои мысли и чувства всякому, кто ихъ слушаетъ со вниманіемъ, и даже равнодушно»^[16]. И вотъ всѣ близкіе и друзья Мюссе должны были вѣчно принимать живѣйшее участіе въ жизни Альфреда, высушивать его, раздѣлять его радости, и горести, — онъ, какъ теперь говорится, отличался способностью внушать окружающимъ свои чувства и мысли, гипнотизировалъ ихъ. «Это были постоянныя безпокойства, волненія, впечатлѣнія, — говоритъ братъ біографа въ другомъ мѣстѣ своей книга^[17], — постоянная потребность въ изліяніяхъ, задушевныхъ разговорахъ, то съ дядей Дезербье, то съ братомъ. Онъ насъ удерживалъ у камина, и мы такъ-же не могли вырваться, какъ онъ не могъ рѣшиться насъ отпустить. Въ его лихорадочныя минуты приходилось безпокоиться заодно съ нимъ, то отчаиваться, то смягчаться, а то опять возмущаться. Эти рѣзкіе переходы, эта чрезвычайная подвижность на рѣдкость дѣятельной и чувствительной души становились временами утомительными для окружающихъ; но къ этому утомленію примѣшивалось неизъяснимое очарованіе. Страсть и преувеличеніе заразительны. Приходилось поддаваться противъ води, мучиться, восторгаться, постоянно возвращаться вновь и вновь къ этимъ мученіямъ и восторгамъ, какъ къ тѣмъ излишествамъ, отъ которыхъ не можемъ отвыкнуть. Кто мнѣ вернетъ эту безпокойную жизнь и часы этихъ чудныхъ мученій»?..

И вотъ эта странная и страстная душа встрѣчала на своемъ пути только свѣтскихъ куколокъ, восхищавшихся солью его эпиграммъ, остроуміемъ въ шарадахъ; его стихами также, но больше всего ловкостью его въ танцахъ и покроемъ его архи-модныхъ фраковъ и сюртуковъ. Эти изящнѣйщія, милыя созданія, на которыхъ Мюссе искренно любовался въ теченіе всей жизни, какъ любовался-бы севрской куколкой или венеціанской вазочкой, — иногда снисходили даже до флирта съ юнымъ поэтомъ. Или, вѣрнѣе будетъ сказать, молодой баловень судьбы снисходилъ до игры въ любовь съ ними, дѣлая видъ, что попадался въ сѣти очаровательныхъ партнерокъ. Чуть не съ 18 лѣтъ одна любовная исторія слѣдовала въ его жизни за другой. Вѣрнѣе сказать — это былъ рядъ приключеній, болѣе или менѣе интересныхъ. «Были и романтическія, и въ боккачіевскомъ родѣ, нѣкоторыя даже возвышались до драматическаго. Нерѣдко меня будили ночью, чтобы посовѣтоваться со мною о какомъ-нибудь вопросѣ крайней важности и осторожности. Такъ какъ всѣ эти исторійки мнѣ сообщались подъ печатью секрета, то я долженъ ихъ позабыть, но я могу завѣрить, что многія изъ нихъ возбудили бы зависть въ Бассомліерахъ и Лозёнахъ»…^[18] Серьезнаго въ этихъ «исторійкахъ» очевидно ничего не было. Правда Мюссе началъ было серьезно привязываться къ прелестной m-me дю Грозелье, но это было такъ мимолетно и кромѣ горечи и обиды не оставило никакого другого воспоминанія въ душѣ юного поэта. А съ тѣхъ поръ онъ никому не отдавалъ своего сердца. Да кому-бы онъ его отдалъ? Развѣ среди всѣхъ прелестныхъ героинь его безчисленныхъ «исторіекъ», его поэтическая, страстная душа могла найти то пониманіе, ту высоту настроенія, тотъ душевный огонь, которые были въ немъ самомъ, то равенство духовное, къ которому онъ стремился, хотя и инстинктивно?

И вдругъ судьба столкнула его съ другой такой-же огненной, живой душей, съ женщиной, не только не похожей на обыкновенныхъ женщинъ, но даже среди окружавшаго ее, весьма не ординарнаго кружка, выдѣлявшейся и умомъ, и широкими интересами, и общимъ полетомъ мысли и души, тѣмъ особымъ отпечаткомъ глубины и простоты натуры, который нѣмцы характеризуютъ словами «еще gross angelegte Natur». Прибавимъ, что Аврора Дюдеванъ была тогда въ полномъ блескѣ своей странной и характерной красоты. Въ 1833 году Жоржъ-Сандъ была тоненькой, миніатюрной брюнеткой, съ оливково-блѣднымъ лицомъ, густыми темными кудрями, ниспадавшими ей на плечи, и поразительно-большими, странно-большими, какъ у индіанки^[19] черными, безъ блеску, бархатными глазами. Это была не та уже нѣсколько пополнѣвшая красавица, которую Гейне въ 1840 г. сравнивалъ съ Венерой Милосской, и еще менѣе та строгая муза, которую большинство читателей знаетъ по извѣстной гравюрѣ Мансо съ портрета Кутюра. Въ 30-хъ годахъ Аврора Дюдеванъ, по ея собственнымъ словамъ, была «худа, какъ щепка, и черна, какъ кротъ», но мы предпочитаемъ этому нѣсколько оригинальному самоизображенію тотъ портретъ, который около этого времени написалъ съ автора «Маркизы» и «Лавиніи» Шарнантье^[20]. На немъ Аврора Дюдеванъ изображена въ черномъ шелковомъ платьѣ, черной мантильѣ и съ пучкомъ красныхъ цвѣтовъ за ухомъ — настоящей маленькой испанкой, которую въ тѣ годы Аврора очень напоминала и типомъ и костюмомъ. Все въ ней было оригинально, даже манера держать себя, чрезвычайно непринужденная, и сначала эта манера шокировала молодого дэнди, но это продолжалось очень недолго.

Жоржъ-Сандъ тоже сразу поняла, что предъ нею существо, отличное отъ всѣхъ, кого она до сихъ поръ встрѣчала, поэтъ не только потому, что онъ пишетъ стихи, но по всей своей натурѣ. Она, лучше чѣмъ кто-нибудь, могла знать, что такая натура — одинока въ жизни, непонятна людямъ, что ея несчастье именно въ ея исключительности, душевной поэзіи. Въ одномъ изъ прелестнѣйшихъ и очень мало извѣстныхъ произведеній Жоржъ-Сандъ, въ «Альдо-Риѳмачѣ», герой, поэтъ — какъ и Мюссе (эта маленькая поэма въ прозѣ написана.какъ разъ подъ впечатлѣніемъ перваго знакомства съ Мюссе, въ августѣ 1833 г.), говоритъ: «Гдѣ цѣль моихъ ненасытныхъ желаній? въ моемъ сердцѣ? въ небесахъ? можетъ быть нигдѣ? Чего я желаю? Сердца, подобнаго моему, и которое отвѣчало-бы мнѣ. Но его нѣтъ. Мнѣ его обѣщаютъ, показываютъ его призракъ, хвастаются имъ, но когда я ищу его — я не нахожу его. Смѣются надъ моей страстью, какъ надъ странностью, дивятся на нее, какъ на зрѣлище, а иногда даже она трогаетъ, и ей апплодируютъ, но чаще всего ее находятъ фальшивой, однообразной и безвкусной. Мною восхищаются, меня разыскиваютъ и приглашаютъ, меня слушаютъ, потому что я поэтъ. Но когда я прочелъ свои стихи, мнѣ не дозволяютъ испытывать то, что я изобразилъ, смѣются, если я вѣрю въ то, что я создалъ и о чемъ мечталъ. Молчите, — говорятъ мнѣ — и приберегайте ваши элегіи, чтобы читать ихъ при публикѣ, будьте человѣкомъ съ людьми, а поэта оставьте на берегу озера, гдѣ онъ съ вами гуляетъ, или въ кабинетѣ, гдѣ вы работаете. — Но поэтъ — это я! То огненное сердце, которое выливается въ огненныхъ стихахъ — я не могу вырвать его изъ груди своей! Я не могу задушить въ себѣ того ангела сладкозвучнаго, который поетъ и страждетъ. Когда вы слышите его пѣніе — вы плачете; потомъ вы отираете слезы и дѣлу конецъ! Вы хотѣли-бы, чтобы роль прекращалась заодно съ вашимъ впечатлѣніемъ; какъ только вы перестали быть внимательными — поэтъ долженъ не быть больше вдохновеннымъ. Но чтоже такое поэзія? Не думаете-ли вы, что это только искусство набирать слова?»…

Написавшая эти строки несомнѣнно сама поэтъ и несомнѣнно глубоко понимала и чувствовала всю поэтическую натуру Мюссе. И вотъ въ этомъ взаимномъ пониманіи поэтическихъ исключительныхъ натуръ и заключается та неотразимая притягательная сила, которая сразу сблизила Жоржъ-Сандъ и Мюссе, которая среди всѣхъ позднѣйшихъ бурь и взаимныхъ огорченій неудержимо влекла ихъ другъ къ другу, заставляя забывать и измѣны, и обиды, и ссоры, которая и послѣ окончательнаго разрыва, черезъ многіе годы, заставила обоихъ вспоминать объ этой любви, какъ можетъ быть о самой бурной, но и самой прекрасной, поэтической, живой любви въ жизни каждаго изъ нихъ, и которая въ сердцахъ обоихъ навсегда оставила воспоминаніе о существѣ особенномъ, рѣдкомъ, вѣчно дорогомъ.

Въ началѣ главы я высказалъ ту мысль, что гораздо удивительнѣе найти тѣ причины, по которымъ люди подходятъ другъ къ другу, сходятся. и что, вопреки общераспространенному обычаю, отыскивать причины охлажденій, разочарованій и разрывовъ не стоитъ. На примѣрѣ Жоржъ-Сандъ и Мюссе это видно особенно ясно. Причинъ для несогласій, для несходства было между ними такъ много, что оба впослѣдствіи — одинъ въ «Confession d’un enfant du siècle», другая въ «Elle et Lui» (романахъ, въ которыхъ не надо искать фактовъ, но идей и чувствъ, навѣянныхъ дѣйствительной исторіей любви) — оба автора, не сговариваясь, заставили чисто случайное, внѣшнее лицо и чисто случайный фактъ быть причиной разрыва героевъ. Такъ было и въ дѣйствительности. Жоржъ-Сандъ и Мюссе, одинаково поэтическія натуры, были людьми совершенно разными, до того несходными, что, напримѣръ, Максимъ Дюканъ въ своихъ интереснѣйшихъ «Воспоминаніяхъ»^[21] высказалъ мысль, что «ихъ могли сблизить только ощущенія», т. е. полагаетъ, что эта любовь была чисто чувственной страстью. Это не такъ. И для меня несомнѣнно, что самымъ большимъ очарованіемъ другъ въ другѣ для Мюссе и Жоржъ-Сандъ было указанное взаимное проникновеніе и пониманіе поэтичности души. Это не мѣшало людямъ быть діаметрально противоположными и потому, — какъ это бываетъ почти во всякой любви — едва сдѣлавшись любовью торжествующею, эта любовь стала взаимнымъ мученіемъ, источникомъ страданій, — и оба героя неудержимо стали рваться въ разныя стороны.

Познакомились два поэта самымъ прозаическимъ образомъ, и знакомство это состоялось, какъ сказано, въ 1833 году. Сентъ-Безъ, другъ и наперсникъ Жоржъ-Сандъ не только въ литературныхъ, но и въ личныхъ дѣлахъ, предложилъ ей весною этого 1833 года познакомить ее съ Мюссе. Жоржъ-Сандъ сначала согласилась, но потомъ отказалась и написала Сентъ-Беву: «я не хочу, чтобъ вы привели ко мнѣ Мюссе. Онъ совершенный дэнди, мы другъ къ другу не подходимъ, и я увижу его скорѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ интересомъ. Я думаю, что неосторожно удовлетворять всѣмъ своимъ любопытствамъ и лучше повиноваться своимъ симпатіямъ. Вмѣсто него, я лучше попрошу васъ привести ко мнѣ Дюма, въ искусствѣ котораго независимо отъ таланта я нашла душу»^[22].

Люди, склонные видѣть во всемъ нѣчто таинственное, вѣроятно усмотрятъ въ этомъ отказѣ Жоржъ-Сандъ предостерегающій перстъ судьбы. Они-же, вѣроятно, скажутъ, что велѣніе этой судьбы все-таки не обойдешь, когда узнаютъ, что, несмотря на этотъ отказъ, знакомство съ Мюссе все-таки состоялось лѣтомъ этого-же года. Редакторъ только-что недавно основавшейся «Revue des deux Mondes» давалъ своимъ сотрудникамъ обѣдъ у Frères Provenèaux. Поль де-Мюссе, въ біографіи брата почитающій за лучшее нигдѣ не называть даже имени Жоржъ-Сандъ (надо полагать, что по его мнѣнію это «высшая школа» литературной порядочности), говоритъ, что за этимъ обѣдомъ было «много гостей и между ними только одна женщина». Разумѣется этою женщиной была Жоржъ-Сандъ, явившаяся въ сопровожденіи своего вѣрнаго рыцаря, Гюстава Планша^[23]. «Альфредъ де-Мюссе за столомъ оказался ея сосѣдомъ. Она просто и добродушно пригласила его къ себѣ. Онъ побывалъ у нея два или три раза, по разу въ недѣлю, а потомъ эти посѣщенія сдѣлались привычными, и, наконецъ, онъ тамъ остался безвыходно», — говоритъ Поль де-Мюссе^[24]. Оказывается, что между двумя новыми друзьями завязалась переписка, но переписка офиціально-церемонная. Мюссе начинаетъ свои письма словомъ «Madame», и Жоржъ-Сандъ отвѣчаетъ ему въ томъ-же тонѣ. Но вотъ 10-го августа вышелъ въ свѣтъ романъ «Лелія», о которой Сентъ-Безъ уже заранѣе оповѣщалъ публику въ своей статьѣ объ Оберманнѣ (помѣченной 18 мая 1833 г.), какъ о замѣчательномъ произведеніи. И дѣйствительно «Лелія» произвела цѣлую бурю въ литературномъ мірѣ и создала автору сразу цѣлые полки поклонниковъ и враговъ. Новый юный пріятель Жоржъ-Сандъ — Мюссе, выразилъ желаніе получить экземпляръ романа отъ самой писательницы. Жоржъ-Сандъ послала ему книжку. Мюссе поспѣшилъ поблагодарить письмомъ, въ которомъ впервые, по словамъ правдивѣйшаго изъ біографовъ Мюссе, Барина, офиціальный тонъ уступаетъ мѣсто болѣе дружескому и вообще въ немъ замѣтны первые признаки нѣкотораго сближенія въ отношеніяхъ. «Слово „Madame“ тотчасъ исчезаетъ изъ переписки. Мюссе набирается храбрости и объясняется въ любви сначала очень мило (avec gentillesse), а во второй разъ уже страстно, — и судьба обоихъ свершилась»^[25]. Дружба сдѣлалась любовью и «любовью торжествующей». 25-го августа Жоржъ-Сандъ «объявляетъ Сентъ-Беву безъ всякихъ околичностей, что она возлюбленная Мюссе, и прибавляетъ, что это онъ можетъ сказать всѣмъ и каждому, такъ-какъ она не требуетъ скромности» (discretion)^[26].

Другой біографъ Мюссе, Линдау, отнесся къ изложенію исторіи любви двухъ поэтовъ нѣсколько своеобразно, и потому мы должны остановиться на его разсказѣ объ этихъ событіяхъ нѣсколько долѣе.

Когда начинается разсказъ о зарожденіи любви Мюссе къ Жоржъ-Сандъ, Линдау, какъ будто-бы не осуждая Жоржъ-Сандъ, выбираетъ такіе обороты рѣчи, глаголы, прилагательныя, существительныя и, кажется, даже предлоги, что самыя простыя вещи кажутся хитростями, поступки, достойные полнаго сочувствія — чѣмъ-то коварнымъ и скрывающимъ какую-то тайную цѣль. Такъ онъ говоритъ о томъ, что «бурнымъ ухаживаньямъ Мюссе она противопоставила благоразумный отпоръ съ той холодной, трезвой разсудительностью, которую она умѣла сохранять во всѣхъ случаяхъ жизни»^[27]. Если мы вспомнимъ, что въ мартѣ еще Жоржъ-Сандъ не была знакома съ Мюссе, а 25 августа уже сообщаетъ Сентъ-Беву вышеупомянутую важную новость, то слова о «холодной и трезвой разсудительности», покажутся намъ простой насмѣшкой и врядъ-ли кому-нибудь придетъ въ голову именно въ данномъ случаѣ упрекнуть Жоржъ-Сандъ въ излишней разсудительности. Правда, въ томъ самомъ письмѣ къ Сентъ-Беву, Жоржъ-Сандъ, по всегдашней манерѣ, толкуетъ о томъ, что поступила такъ, какъ она поступила, будто-бы, больше «по дружбѣ», чѣмъ изъ любви. Но эта «дружба» что-то странная! Слова остаются словами, а поступки — поступками, и я, признаюсь, что именно въ данномъ случаѣ предпочиталъ-бы видѣть большее самообладаніе и разсудительность, или хотя-бы дольшее. Давно-ли передъ этимъ Жоржъ-Сандъ такъ горько разочаровалась въ предметѣ своей первой страстной любви — Жюлѣ-Сандо, довольно безцеремонно обманувшемъ ее. Послѣ того она, по словамъ Сентъ-Бева, пыталась, и неудачно, полюбить Мериме, но скоро и во-время одумалась^[28]. И вотъ уже она опять, безъ оглядки, идетъ навстрѣчу новой страсти. Холода, трезвости и разсудительности тутъ довольно мало.

И отчего происходитъ это смѣшеніе понятій у Линдау? — Онъ исторію вымышленную подгоняетъ подъ событія и числа дѣйствительныя. Данныя разсужденія M-lle Thйrиse Jacques изъ «Elle et Lui» онъ влагаетъ въ уста Жоржъ-Сандъ. Тереза, какъ можетъ быть помнитъ читатель, перепробовала всѣ средства, чтобы отвлечь Лорана отъ пагубнаго времяпровожденія среди разныхъ гулякъ и кокотокъ и, наконецъ, рѣшила спасти его своей любовью. Насколько это согласно съ жизнью — или вѣрнѣе, насколько отъ этой темы вѣетъ тенденціозностью — это вопросъ чисто художественной критики и относится лишь до романа «Elle et Lui». Факты-же говорятъ, что подлинный жизненный романъ между Мюссе и Жоржъ-Сандъ или по крайней мѣрѣ завязка его — вовсе были не похожи на романъ Терезы и Лорана. Романъ настоящій поражаетъ своею внезапностью, страстностью, почти тѣмъ что зовется coup de foudre; — романъ написанный на столько-же растянутъ, пожалуй холоденъ и постепененъ. Но Линдау и далѣе продолжаетъ почерпать свѣдѣнія изъ романа «Elle et Lui» и потому мы у него натыкаемся на такую страницу: «Роли въ этихъ отношеніяхъ не были правильно распредѣлены; разумная женщина руководила. Мюссе былъ неразуменъ, страстенъ, Ж.-Сандъ поступала съ полнымъ сознаніемъ а спокойствіемъ (?!). Мюссе былъ влюбленъ, она не была влюблена (!). Она обращалась съ поэтомъ, какъ съ непослушнымъ ребенкомъ. Она разъясняла съ мудростью гувернантки (?!) — доводившей всѣми обожаемаго юношу, привыкшаго къ побѣдамъ франта, почти до отчаянія, — что любовь влечетъ за собою разныя неудовольствія, и что гораздо лучше, если отношенія съ ея стороны останутся материнскими и сестринскими. Такъ лучше работается, говорила она. На всевозможные лады варьировала она слова рыцаря Тоггенбурга: Не требуй иной любви, ибо это меня огорчаетъ. Но Тоггенбургу новѣйшихъ временъ не пришлось съ нѣмой тоской оторваться отъ нея; она даже постаралась, чтобъ онъ остался. Когда Мюссе, глубоко оскорбленный тѣмъ, что его любовь отвергнута, снова бросился въ вихрь удовольствій, — ее стала укорять совѣсть. Чтобы спасти больного, она рѣшилась любовь, въ которой она до сихъ поръ ему отказывала, преподнести ему, какъ лѣкарство. Безъ страсти, безъ увлеченія, безъ самозабвенія, сочла она за нужное въ тотъ день, когда ей показалось удобнымъ, замѣнить дружеское расположеніе любовью или, по крайней мѣрѣ, выраженіемъ внѣшнимъ этой любви… Какъ холодно разсудительно Жоржъ-Сандъ сдѣлала своему возлюбленному окончательное признаніе — мы узнаемъ изъ ея собственныхъ показаній. Она примѣняется къ новому положенію, которое ее отнюдь не застигаетъ врасплохъ, съ сверхъестественной разсудительностью»… — И затѣмъ Линдау пересказываетъ «своими словами» начало V главы изъ «Elle et Lui» съ повтореніемъ знаменитой фразы о томъ, что «ночи мучительныхъ размышленій» предшествовали… этому «новому порядку вещей». Предоставляю читателю самому судить, насколько въ данномъ случаѣ можно говорить о томъ, что "Жоржъ-Сандъ поступала съ полнымъ спокойствіемъ (?) и разсудительностью (!), о томъ, что «она не была влюблена», о «мудрости гувернантки» (?!), о "безстрастіи, отсутствіи самозабвенія и увлеченія, о «лѣкарствѣ» и т. п.

Изъ вышесказаннаго видно, что у Линдау — очень интересный разсказъ, объ очень интересной психологической темѣ, по — это не исторія, а беллетристика. Вслѣдствіе этого и попытки Линдау изобразить Жоржъ-Сандъ не то въ видѣ новѣйшей жены Пентефрія (а Мюссе въ видѣ невиннаго Іосифа), не то въ видѣ коварной интригантки, вертѣвшей неопытнымъ мальчикомъ то такъ, то этакъ и лѣпившей изъ него, какъ изъ мягкаго воска, то покорную и смиренную, то преисполненную страсти фигуру — довольно неудачны. Мало похожъ былъ на невиннаго мальчика, совращеннаго съ пути истины лицемѣрной холодной интриганткой, тотъ, кто разсказывалъ брату «исторійки» во вкусѣ Лозёна и Бассомпіэра, авторъ «Мардоша», «Намуны» и «Ролла». Но очень мало походила и страстная, вѣчно увлекавшаяся до самозабвенія и часто мѣнявшая свои увлеченія Жоржъ-Сандъ на спокойную резонерку Терезу Жакъ. Такія смѣшенія воедино столь неподходящихъ дѣйствительныхъ и вымышленныхъ лицъ могутъ вызвать только улыбку читателя. Но насъ тутъ останавливаетъ еще одно обстоятельство, часто служившее оружіемъ для враговъ Жоржъ-Сандъ, желавшихъ обвинить ее въ лицемѣріи и какъ женщину и какъ писательницу. Это нѣкоторая фразистость и многорѣчивость героинь Жоржъ-Сандъ въ рѣшительныя минуты ихъ романовъ и съ другой стороны какъ-бы желаніе автора объяснить и оправдать ихъ «паденіе» разными возвышенными мотивами, при чемъ любовь сама но себѣ какъ-бы никогда достаточнымъ мотивомъ не оказывается. Большинство біографовъ Мюссе и разные историки литературы впадаютъ въ ту-же ошибку, что и Лнидау, и навязываютъ самой Жоржъ-Сандъ и эти красивыя тирады и эту манеру приводить «смягчающія вину обстоятельства», когда дѣло идетъ о собственныхъ ея романахъ. Обѣ эти черты литературной физіономіи Жоржъ-Сандъ объясняются двояко. Во-первыхъ, тотъ фактъ, что сама Аврора Дюдеванъ была пылкой и страстной натурой, легко увлекалась и доходила до высшихъ проявленій страсти безъ разсужденій, почти внезапно, — онъ-то и заставлялъ ее, создавая своихъ героинь и желая представить въ нихъ не себя, но идеализированныхъ женщинъ, — подыскивать всевозможныя логическія причины, оправданія и извиненія ихъ «паденіямъ». Это прямо вытекаетъ и изъ всей сложности натуры Ж.-Сандъ: съ одной стороны — страстный темпераментъ, съ другой стороны — душа вѣчно стремящаяся къ идеалу и разумному въ жизни. И если въ своей собственной жизни она такъ часто горько оплакивала свои увлеченія и не могла ничѣмъ оправдать себя передъ самой собой, то тѣмъ охотнѣе старалась въ своихъ романахъ изобразить женщинъ такими, какою сама желала-бы быть. Не ея вина также, если намъ теперь многое кажется напыщеннымъ или слишкомъ бѣлоснѣжнымъ — время наше слишкомъ далеко отъ 30-хъ годовъ съ ихъ языкомъ и отношеніями къ чувству и чувствамъ. Жоржъ-Сандъ была вѣрна своей эпохѣ, заставляя своихъ героинь говорить возвышеннымъ языкомъ, столько-же, какъ невольно подчинялся этой эпохѣ напр. и Герценъ, этотъ трезвый и ясный умъ, этимъ самымъ возвышеннымъ языкомъ, писавшій къ своей невѣстѣ Натальѣ Александровнѣ. Но кромѣ этого, и совершенно независимо отъ эпохи, въ Жоржъ-Сандъ тутъ сказывалась одна черта чистыхъ сердцемъ женщинъ: грубыя, неприкрашенныя хотя-бы слабымъ отблескомъ идеализма, слова часто коробили ее больше, чѣмъ самыя рѣзкія и безумныя проявленія настоящей страсти въ дѣйствительности. Этимъ я и объясняю ея вѣчное желаніе «облечь своихъ героинь въ бѣлоснѣжную жреческую тунику» какъ выражается Линдау. И это вовсе не доказываетъ ея тартюфства. Наоборотъ, то признакъ натуры возвышенной и склонной къ идеализму. Мы часто замѣчаемъ теперь тотъ прискорбный фактъ, что, едва выйдя замужъ, молодыя дѣвушки сразу утрачиваютъ въ своихъ рѣчахъ и поступкахъ все идеальное и дѣвственное. Несравненно рѣже, почти невозможно теперь встрѣтить тѣхъ женщинъ — нерѣдкихъ прежде — которыя и въ 40 и въ 60 лѣтъ краснѣли-бы, когда въ ихъ присутствіи вещи, относящіяся до интимностей брачной жизни или любви, «называли своими именами» (какъ любятъ нынче выражаться передовыя барыни). Долженъ сознаться, что мнѣ несравненно симпатичнѣе этихъ, «все называющихъ своими именами» особъ, наши матери и бабушки, которыя умѣли вносить идеализацію во всѣ эпизоды своей замужней и незамужней жизни и любви. И неужели къ истинѣ ближе не тѣ, которыя говорилъ, можетъ быть, превыспренними фразами о счастьи вѣчной любви, но и вѣрили въ эту вѣчную любовь и проводили ее въ жизнь, — а эти положительныя «мудрыя дѣвы» (отнюдь не смѣшивать съ учеными дѣвушками!), не пугающіяся самыхъ грубыхъ словъ, а главное и не способныя видѣть въ жизни никакой поэзіи, а лишь все грубое, животное и «простое», какъ они выражаются. Мнѣ глубоко-печально видѣть этихъ 17-лѣтнихъ пессимистокъ, читающихъ и толкующихъ грубо-реалистическія произведенія и твердо увѣренныхъ, что «всѣ мужчины негодяи, а вся эта любовь одна мерзость». Гораздо ближе къ идеалу женщины и къ нашей симпатіи та чистая, хотя и страстная дѣвушка, которая можетъ быть на дѣлѣ, и именно въ силу своей чистоты и наивности, готова увлечься до безумія, но дѣтски-невинна или идеалистически-напыщенна на словахъ, каковы всѣ героини великихъ произведеній литературы, называются-ли онѣ Гретхенъ, Дездемоной, Татьяной или Валентиной. И вотъ во имя этой внутренней правды и вѣрности идеалу des ewig Weiblichen я и прощаю Жоржъ-Сандъ всѣ, подчасъ безконечныя разглагольствованія ея героинь, ихъ сентиментальность и напыщенность… Тутъ ошибка автора больше формальная, но онъ вѣрно передаетъ особенность иныхъ чистыхъ женскихъ душъ: даже въ минуты страсти во забывать свойственнаго имъ языка, а не говорить жаргономъ медиковъ или кокотокъ. Эту разницу языка и манеры чистыхъ и низменныхъ натуръ въ минуты, казалось-бы, одинаково для всѣхъ приближающія ихъ къ природѣ (или какъ теперь говорится «къ животному») — эту разницу проглядѣли почти всѣ писатели натуралистической школы, особенно французы, а публика, привыкшая пѣть съ чужого голоса и изъ-за деревьевъ не видящая лѣса, рѣшила, что и въ жизни все происходитъ такъ, какъ изображается въ новѣйшихъ романахъ. Но если я обращусь поочереди ко всякому изъ читателей немолодыхъ, ко всѣмъ, кому теперь 60, 50 или даже за 40 лѣтъ, и попрошу ихъ вспомнить собственную жизнь, то, вѣроятно, каждый изъ нихъ скажетъ, что его невѣста говорила съ нимъ не «просто», какъ какая-нибудь героиня Зола, и что, можетъ быть; и мать его говорила скорѣе напыщенно, чѣмъ «своими именами», и что сестра его, которой теперь тоже за 50 лѣтъ, разсказывая ему въ былыя времена о своихъ сердечныхъ дѣлахъ, вѣроятно преувеличивала свои чувства и окрашивала все въ лунный свѣтъ, розы и соловьевъ, — а онъ, посмѣиваясь и растрогиваясь, ясно чувствовалъ, что предъ нимъ чистыя, прекрасныя души, видящія и въ мірѣ, и въ людяхъ все то прекрасное и идеальное, что таилось въ глубинѣ ихъ собственныхъ сердецъ и убѣжденій. А теперь дѣвицы и молодыя женщины такъ пало отличаются по разговору отъ своихъ презираемыхъ сестеръ изъ полусвѣта, что мы сплошь и рядомъ наблюдаемъ, какъ братья и кузены забываютъ, что они въ присутствіи своихъ сестеръ, и преспокойно разсказываютъ анекдоты и эпизоды, предназначенные для увеселенія разныхъ Машенекъ и Ліанъ, и съ подругами сестеръ чувствуютъ себя такъ-же «свободно», какъ съ этими милыми созданіями. И тамъ и тутъ та же «простота» (Удивительно это слово всѣмъ нравится, точно оно не только риѳмуетъ съ «красотой», но однозначуще и съ «добромъ и правдой»). Исключеній мы видимъ мало, но они есть, и чѣмъ менѣе коснулась современная натуралистическая литература такихъ дѣвушекъ и женщинъ, чѣмъ болѣе онѣ выросли на настоящей, великой литературѣ, тѣмъ онѣ далѣе отъ этого несимпатичнаго и повсемѣстно-распространяющагося типа «мудрыхъ дѣвъ». Если мы вспомнимъ, что Жоржъ-Сандъ, какъ « всѣ великія души (по чьему-то вѣрному замѣчанію), была „наивной“ идеалисткой, что въ ея время натуралистическая литература, нивелирующая всѣхъ женщинъ въ видѣ стада самокъ, только еще зарождалась, а въ жизни дѣвушки и женщины, по крайней мѣрѣ лучшія изъ нихъ, гораздо болѣе походили по своимъ разговорамъ и манерамъ на тотъ типъ, который мы, русскіе, знаемъ по женщинамъ герценскаго кружка, чѣмъ на героинь Зола и К°, — то намъ станутъ понятны и отнюдь не явятся доказательствомъ лицемѣрія автора всѣ эти благородныя тирады, бѣлоснѣжный идеализмъ и нѣкоторая риторика чувства, не покидающая ея героинь даже въ минуты самыя рѣшительныя. Теперь такъ писать — было-бы фальшиво и непохоже на большинство теперешнихъ женщинъ. Но тогда — оно было и правдиво и вполнѣ похоже на тогдашнихъ женщинъ, и даже, представьте себѣ, — гораздо правдивѣе и естественнѣе, чѣмъ всѣ тѣ уже поистинѣ „животныя“, а съ человѣческой точки зрѣнія подчасъ совершенно невѣроятныя, — необъяснимыя и впезапныя паденія, совершаемыя героинями новѣйшихъ романовъ, съ необыкновенно-малымъ количествомъ словъ и вообще необыкновенно „просто“. Итакъ, — рѣчи и многорѣчивость героинь Жоржъ-Сандъ вѣрны своей эпохѣ, а манера ея заставлять своихъ героинь уступать силѣ страсти лишь тогда, когда это вполнѣ оправдывается разными соображеніями высшаго порядка, или наоборотъ карать ихъ за ихъ увлеченія — эта манера вытекала изъ указаннаго выше стремленія Жоржъ-Сандъ къ истинному, доброму и разумному въ жизни, стремленія, часто становившагося въ противорѣчіе съ ея собственными увлеченіями и страстями. И тѣ критики, которые забываютъ или не видятъ этого кореннаго несходства между Авророй Дюдеванъ и излюбленнымъ типомъ героинь Жоржъ-Сандъ, и забывая о немъ, пытаются въ видѣ фактовъ біографіи писательницы приводить факты или рѣчи изъ исторія этихъ героинь, — эти критики, очевидно, будутъ постоянно или противорѣчить самимъ себѣ, или изображать Жоржъ-Сандъ лицемѣркой. Это и случилось съ Линдау. И особенно бросается въ глаза это противорѣчіе тамъ, гдѣ Линдау разсказываетъ о завязкѣ романа. Итакъ его попытки представить Жоржъ-Сандъ не то въ родѣ лэди Тартюфъ, не то въ родѣ жены Пентефрія — такъ-же мало удачны, какъ стремленіе Поля де-Мюссе изобразить брата въ видѣ невинной институтки и „нетронь меня“.

Первыя недѣли — какъ во всѣхъ почти любовныхъ исторіяхъ — прошли относительно счастливо и согласно. Молодые любовники, казалось, нашли другъ въ другѣ все, о чемъ мечтали и чего искали. Они не скрывали своихъ отношеній и были неразлучны^[29], и маленькая квартирка на quai Malaquais являлась идеаломъ счастливаго гнѣздышка. Даже Поль де-Мюссе не можетъ ничего иного разсказать объ этомъ медовомъ мѣсяцѣ, какъ то, что тутъ царствовало не только счастье, но и заразительное веселье. То устраивались импровизированные маскарады, то всѣ присутствующіе, по предварительному соглашенію, морочили кого-нибудь изъ своихъ друзей и знакомыхъ цѣлымъ импровизированнымъ представленіемъ, въ которомъ однажды принялъ участіе и знаменитый тогда Дебюро — Пьерро одного изъ бульварныхъ театриковъ, большой комическій талантъ и истинно художественная натура. Жоржъ-Сандъ посвятила ему нѣсколько задушевныхъ строкъ въ „Histoire de ma vie“, и послѣ смерти его напечатала о немъ маленькую статью въ „Constitutionell'ѣ“ 1846 г., вошедшую въ полное собраніе сочиненій^[30]. Въ ней Жоржъ-Сандъ характеризуетъ Дебюро именно, какъ художественную, безкорыстную натуру, открытую, прямую душу и настоящаго артиста. Когда однажды Мюссе и Жоржъ-Сандъ вздумали поморочить извѣстнаго критика Ломени, Дебюро въ теченіе цѣлаго обѣда игралъ роль накрахмаленнаго и чопорнаго англійскаго дпиломата, упорно молчавшаго и лишь въ концѣ разговора о политикѣ, къ удивленію всѣхъ непосвященныхъ, вдругъ — въ видѣ нагляднаго изображенія европейскаго равновѣсія — принявшагося жонглироватъ тарелками. Мюссе въ этотъ вечеръ изображалъ изъ себя хорошенькую, но неловкую горничную — нормандку, то обливавшую гостей водой, то безцеремонно ихъ толкавшую и въ довершеніе всего усѣвшуюся за столъ вмѣстѣ съ дипломатомъ. Шуткамъ и смѣху не было конца. Иногда отправлялись цѣлой компаніей въ театръ, иногда гуляли по бульварамъ, а то сидѣли дома, читали, рисовали, музицировали и разсуждали въ дружескомъ кругу обо всѣхъ животрепещущихъ литературныхъ и художественныхъ дѣлахъ. То работали вмѣстѣ, то шалили, какъ дѣти. Однимъ словомъ, это былъ почти идеалъ артистическаго союза^[31].

Въ сентябрѣ, наскучивъ парижскимъ шумомъ, а м. б. и тяготясь опекой любезнаго братца Поля, повидимому не покидавшаго молодой четы (чего онъ самъ, разумѣется, не думаетъ, а потому и недоумѣваетъ, отчего они такъ стремились улетѣть изъ Парижа) — въ сентябрѣ, говорю я, Альфредъ де-Мюссе и Жоржъ-Сандъ временно переселились въ Фонтенебло, гдѣ прожили нѣсколько времени въ уединеніи, совершая прогулки и поѣздки по знаменитому, чудному фонтенеблоскому лѣсу. Путешествіе это сдѣлалось историческимъ послѣ того, какъ оба автора и въ „Confession“, и въ „Elle et Lui“ и въ „Souvenir“ прославили и запечатлѣли его въ памяти потомства. Оба они никогда уже не могли ни побывать въ Фонтенебло безъ того, чтобы тотчасъ не вспомнить эти первыя счастливыя времена ихъ любви, ни просто равнодушно относиться къ самому фонтенеблоскому лѣсу. Жоржъ Сандъ и мысленно и на самомъ дѣлѣ не разъ возвращалась туда и говорила о немъ не разъ въ печати. Въ 1837 году она провела тамъ нѣсколько недѣль со своимъ сыномъ — и отраженіемъ этого явились нѣсколько лирическихъ страницъ, озаглавленныхъ „Les Bois“ и напечатанныхъ, съ дополненіемъ, написаннымъ въ 1856 г., въ „Magazin pittoresque“^[32]. Въ предисловіи къ „Послѣдней Альдини“^[33] Жоржъ-Сандъ пишетъ: „Я мечтала, гуляя съ моимъ сыномъ по фонтенеблоскому лѣсу, совсѣмъ о другомъ, нѣмъ объ этой книгѣ, которую я по вечерамъ писала въ гостинницѣ и которую я забывала на утро, чтобъ заниматься цвѣтами и бабочками. Я могла-бы разсказать всѣ наши странствованія и всѣ наши развлеченія въ подробности, но мнѣ невозможно сказать, почему моя душа по вечерамъ уносилась въ Венецію. Я могла-бы подыскать какую-нибудь причину, но будетъ правдивѣе признаться, что я ее не помню: тому прошло пятнадцать или шестнадцать лѣтъ“.. Полагаю, что и читателю слишкомъ ясно, почему знакомыя тѣнистыя дорожки фонтенеблоскаго лѣса по связи идей и воспоминаній вызвали въ душѣ писательницы воспоминанія о Венеціи; полагаю также, что „шестнадцать лѣтъ назадъ“, т. е. въ 1837 году, и сама Жоржъ-Сандъ отлично отдавала себѣ отчетъ, почему Фонтенебло и Венеція навѣки неразрывно живутъ въ ея душѣ. Ихъ связывало воспоминаніе о самыхъ свѣтлыхъ и самыхъ мрачныхъ дняхъ ея любви къ Мюссе… Еще гораздо позднѣе, уже въ 1872 году, Жоржъ-Сандъ опять посвятила фонтенеблоскому лѣсу нѣсколько краснорѣчивыхъ страницъ, когда — въ отвѣтъ на воззваніе, обращенное ко всѣмъ ученымъ я художникамъ о необходимости сохранить въ неприкосновенности Фонтенеблоскій лѣсъ, часть котораго правительство хотѣло продать, она тоже подняла свой, голосъ противъ отчужденія этой національной собственности и съ точки зрѣнія утилитарной (вслѣдствіе вреда, происходящаго отъ истребленія лѣсовъ, которыхъ и такъ мало во Франціи) и эстетическо-этической, чтобы не лишать массу, а особенно дѣтей, того элемента „природы“, которой и такъ все болѣе уничтожается, все далѣе изгоняется отъ мѣстъ жительства людей, и совершенно необходимъ, какъ источникъ поэзіи, наблюденія и созерцанія и какъ воспитательный элементъ^[34].

Большинство біографовъ и критиковъ разсказываетъ очень подробно о путешествіи въ Фонтенебло на основаніи того, что говорится о немъ въ „Elle et Lui“, „Lui et Elle“ и „Confession“. Мы это не сдѣлаемъ. Болѣе того, мы тутъ даже нѣсколько разойдемся въ мнѣніи съ Арведомъ Баринъ, который, руководствуясь однимъ позднѣйшимъ письмомъ Жоржъ-Сандъ къ m-me д’Агу, по поводу выхода въ свѣтъ „Confession d’un enfaut du siècle“, письмомъ, гдѣ Жоржъ-Сандъ говоритъ, что съ волненіемъ прочла это вѣрное и подробное изображеніе несчастной любви^[35], — руководствуясь имъ, Арведъ Баринъ приводитъ именно въ этомъ мѣстѣ своей біографіи Мюссе отрывки изъ „Confession“, повѣствующіе о томъ, какъ герой съ самаго начала странно и неровно относился къ Бриттѣ Піерсонъ (т. е. къ Жоржъ-Сандъ). Онъ не могъ отрѣшиться отъ воспоминаній своей развратной прежней жизни, мучилъ любимую женщину ревностью къ ея прошлому, то поклонялся ей, какъ святынѣ, то оскорблялъ ее, то цѣлые часы простаивалъ на колѣняхъ, то обращался съ ней грубо. Когда вышла „Confession“, въ которой авторъ могъ, ради своихъ художественныхъ цѣлей, располагать и группировать факты не согласно съ ихъ историческимъ порядкомъ, а согласно съ своимъ художественнымъ планомъ (въ чемъ, разумѣется, былъ вполнѣ правъ) — Жоржъ-Сандъ осталась довольна его редакціей всего совершившагося и признала ее за вѣрную дѣйствительности, — какъ она и пишетъ m-me д’Агу въ 1836. Слѣдовательно, Мюссе разсказалъ правду о себѣ и о ней. Но теперь спрашивается, къ какому времени относится эта правда, къ осени 1833 г. или къ позднѣйшему? Относительно осени 1833 г. мы находимъ слѣдующія подлинныя слова Жоржъ-Сандъ въ письмѣ къ Сентъ-Беву отъ 21 сентября 1833 г., приводимыя у самаго-же Арведа Барина: „Я была больна, но теперь я поправилась. И потомъ я счастлива, очень счастлива, мой другъ. Ежедневно я вижу, какъ въ немъ исчезаютъ мелочи, заставлявшія меня страдать, и ежедневно вижу, какъ наоборотъ прекрасныя черты, которыми я восхищалась, все больше сіяютъ и блещутъ. И потомъ, кромѣ всего того, что въ немъ есть, онъ добродушенъ (bon enfant) и близость съ нимъ мнѣ такъ-же отрадна (aussi douce), какъ его предпочтеніе мнѣ было дорого“^[36]… Письмо отъ конца сентября, также приводимое у Барина, еще болѣе подтверждаетъ это впечатлѣніе счастья и мира душевнаго, нисшедшаго въ бурную душу автора „Леліи“. Объ огорченіяхъ и несогласіяхъ еще помину нѣтъ.

Начались они скоро, въ самомъ почти началѣ путешествія въ Италію, которое Мюссе и Жоржъ-Сандъ предприняли въ декабрѣ этого-же года. Имъ захотѣлось еще болѣе удалиться отъ парижскаго шума и излишнихъ заботя, друзей и родственниковъ и пожить совсѣмъ однимъ, на свободѣ, среди чудной природы и памятниковъ искусства.

Г. Дюдеванъ, повидимому, не сдѣлалъ никакихъ препятствій женѣ, маленькая Соланжъ оставалась у него въ Ноганѣ, Мориса мать поручила на время рождественскихъ каникулъ двумъ его бабушкамъ (М-me Дюпенъ и мачихѣ Дюдевана, баронессѣ Дюдеваня»)^[37] — и около половины декабря Мюссе и Жоржъ-Сандъ выѣхали черезъ Марсель въ Геную, а затѣмъ направились черезъ Ливорно и Пизу во Флоренцію и, наконецъ, черезъ Феррару и Болонью, въ Венецію. Отмѣчаемъ этотъ маршрутъ въ точности, потому одному, что господа біографы, любящіе руководиться романами въ качествѣ документовъ, легко могли заставить Мюссе и Жоржъ — Сандъ, вслѣдъ за де-Фовелемъ съ Олимпіей и за Лораномъ съ Терезой, прокатиться въ Спецію и въ Неаполь, гдѣ они никогда не были. Впрочемъ, Линдау, все время рабски пересказывающій Поля де-Мюссе, говоря объ отъѣздѣ, вдругъ отступаетъ отъ оригинала и вмѣсто «туманнаго, печальнаго вечера» и всяческихъ дурныхъ предзнаменованій^[38], сопровождающихъ отъѣздъ въ разсказѣ брата, заставилъ этотъ отъѣздъ совершиться при самой радостной обстановкѣ, въ «веселый, солнечный октябрьскій (?!) день». Первое письмо къ сыну изъ Марселя Жоржъ-Сандъ пишетъ отъ 18 декабря, при чемъ сообщаетъ, что путешествовали безостановочно^[39]. Въ Марселѣ они пробыли до 22-го, когда выѣхали въ Геную. Въ путевомъ альбомѣ Мюссе есть нѣсколько прекурьезныхъ рисунковъ, изображающихъ Жоржъ-Сандъ въ самыхъ разнообразныхъ видахъ; одинъ изъ нихъ представляетъ ее спокойно курящею на палубѣ, тогда какъ у самого Мюссе самый плачевный видъ больного морского болѣзнью; на другихъ Мюссе изображаетъ свою спутницу въ дорожномъ костюмѣ покупающей рѣдкости въ какой-то лавчонкѣ, въ домашнемъ платьѣ, въ видѣ турчанки, курящей трубку, или смѣющейся, съ вѣеромъ въ рукахъ. На ронскомъ пароходѣ молодые люди встрѣтились съ Бейлемъ (Стендалемъ, авторомъ «Rouge et Noir») и, повидимому, очень пріятно провели съ нимъ время, хотя Жоржъ-Сандъ мало съ нимъ сходилась во вкусахъ и взглядахъ. Путешествіе начиналось очень дружно и пріятно. Въ Генуѣ оба путника неутомимо осматривали дворцы и музеи и съ чуткостью истинно художественныхъ натуръ восхищались всѣми чудесами искусствъ, такъ щедро разсыпанными въ этомъ прелестномъ городѣ. Отсюда они выѣхали черезъ Ливорно во Флоренцію.

Во Флоренціи начали проявляться между ними кое-какія несогласія, сначала мимолетныя, но уже вскорѣ принявшія угрожающій характеръ и показавшія еще недавно счастливымъ любовникамъ, что они разные люди, — что всегда является самымъ вѣрнымъ и самымъ роковымъ признакомъ нарушенія полной взаимной гармоніи и… началомъ конца, Они еще были счастливы вполнѣ, но на горизонтѣ появились уже тучки, и біографы Мюссе (по крайней мѣрѣ оба лучшіе: Арведъ Баринъ и Линдау) должны признать, что причина ихъ заключалась въ самомъ Мюссе. Сюда слѣдуетъ отнести и ту страницу «Confession», на которую ссылается Баринъ. Слишкомъ бурное прошлое оставило неизгладимые слѣды въ Мюссе; онъ испыталъ на самомъ себѣ то, что такъ много разъ уже бралъ сюжетомъ своихъ поэмъ и драмъ, особенно, напр., въ «La coupe et les lèvres»: развратное прошлое сдѣлало его неспособнымъ къ довѣрчивой, теплой, дружеской любви, на вѣки отравило въ его душѣ источники чистой привязанности и вѣры, осквернило эту душу. Тщетно старался онъ забыть прошлое, вѣрить любимой женщинѣ, любить ее съ уваженіемъ, «по хорошему». Отвратительныя воспоминанія, горькіе опыты заставляли его видѣть въ ней только источникъ грубыхъ наслажденій и еще болѣе грубыхъ обмановъ. А фантазія, способность отдаваться всякой едва промелькнувшей въ воображеніи идеѣ, уноситься во слѣдъ звонкимъ подозрѣніемъ, какъ за дѣйствительностью, приводили къ тому, что вслѣдъ за самыми счастливыми минутами наступали почти внезапно такія, когда онъ былъ способенъ видѣть въ любимой женщинѣ послѣднюю изъ послѣднихъ, готовъ былъ ненавидѣть ее по самому вздорному и неправдоподобному подозрѣнію, а потомъ опять возносилъ ее выше небесъ и поклонялся ей, какъ богинѣ.

Жоржъ-Сандъ не понимала этихъ вѣчныхъ переходовъ. Она любила иначе. При страстномъ темпераментѣ у нея была спокойная и уравновѣшенная душа. Она не умѣла любить, не вѣря и не считая любимаго человѣка лучшимъ изъ людей. У ней было очень много доброты и терпѣнія, и пока она видѣла въ этихъ вспышкахъ Мюссе лишь странности поэтической натуры — она не обращала на нихъ вниманія. Въ тотъ день, когда она увидѣла, что они разные люди, что они по разному на все смотрятъ, по разному понимаютъ, когда она перестала вѣритъ Мюссе — въ ея душѣ незамѣтно и безсознательно сталъ совершаться процессъ отдаленія и охлажденія. Отношенія между любовниками оставались тѣми-же страстными, — души стали расходиться въ разныя стороны. Отсюда вся позднѣйшая трагедія, отсюда и то, что эта трагедія такъ не скоро еще дошла до эпилога. Любовь оказалась цѣпями, но такими дорогими, что оба не могли ихъ порвать долго, долго.

А люди они были дѣйствительно совершенно разные, съ несхожими убѣжденіями, привычками, вкусами. Прежде всего Мюссе и Жоржъ-Сандъ, вначалѣ обратившіе вниманіе только на взаимныя общія поэтическія черты души и характера, стали убѣждаться, что привычки и образъ жизни каждаго совершенно различные и неподходящіе. Удивительно, что раньше этого они не замѣчали. «Съ мужчинами Мюссе не любилъ разговаривать», — разсказывалъ одинъ изъ его свѣтскихъ пріятелей гр. Альтонъ Ши, — «развѣ что смѣялся чужой шуткѣ. Вся его любезность, все остроуміе его кокетливаго существа предназначалось для женщинъ. Въ ихъ обществѣ онъ былъ забавенъ, разговорчивъ, остроуменъ, то рисовалъ карикатуру, то сочинялъ сонетъ, съ восхищеніемъ слушалъ исполненіе музыкальныхъ пьесъ, принималъ участіе въ играхъ и представленіи proverbes’овъ и, какъ и сами женщины, испытывалъ истинное отвращеніе къ политикѣ и всѣмъ серьезнымъ предметамъ разговора». Жоржъ-Сандъ, наоборотъ, терпѣть не могла разговоровъ для разговоровъ, сама признавалась, что предпочитаетъ общество мужчинъ — женскому, такъ какъ женщины утомляютъ ее своей болтовней, суетой, постоянными перескакиваніями съ предмета на предметъ^[40]. Она умѣла я любила болтать и играть съ дѣтьми, умѣла заставлять ихъ смѣяться и сама смѣялась, но была совершенно неостроумна въ гостиныхъ. Когда при ней говорили о вещахъ ей мало знакомыхъ или неинтересующихъ ее — она молчала. Но едва серьезная рѣчь зайдетъ о чемъ-нибудь такомъ, что близко касалось ея сердца и души, «лишь божественный глаголъ до слуха чуткаго коснется», — она горячо вступала въ разговоръ, спорила, доказывала или требовала, чтобъ ей доказали поразившую ее или задѣвшую за живое идею. Религіозные, политическіе, соціальные вопросы глубоко волновали ее, и, по своей; страстной натурѣ, она хотѣла тотчасъ-же найти имъ и разрѣшеніе. Въ~самыхъ первыхъ романахъ и повѣстяхъ ея она уже затрогивала вопросы общественнаго неравенства («Валентина», «Маркиза»), тяжелыя нравственныя проблемы, происходящія отъ ненормальнаго устройства семьи и общества («Индіана»), съ тѣхъ поръ эти вопросы еще глубже сроднились съ ея душою; религіозныя сомнѣнія и разочарованія въ законахъ общей нравственности, выразившіяся въ «Леліи», мучили и волновали ее чуть не сильнѣе вопросовъ ея личной жизни. Идеи сенъ-симонистовъ, отголоски недавнихъ событій 1830—32 годовъ, всѣ вновь пробудившіеся въ живой части французскаго общества идеалы конца прошлаго столѣтія, искавшіе себѣ выраженія и примѣненія и проявлявшіеся основаніями сектъ и обществъ, необычайнымъ расцвѣтомъ литературы, искусства и политической жизни, все это отражается то сильнѣе, то слабѣе, рѣшительно во всякомъ изъ ея произведеній, даже въ самыхъ незначительныхъ, иногда одной всего какой-нибудь фразой, иногда просто выборомъ словъ. Вопреки общепринятому дѣленію^[41] романовъ Ж.-Сандъ на три періода (психологическихъ до начала 40-хъ годовъ, тенденціозно-соціальныхъ до 1849 г. и идиллически-деревенскихъ съ возвращеніемъ къ первой манерѣ послѣ этого 1849 года) дѣленію, по которому Жоржъ-Сандъ будто-бы затрагивала общественные вопросы только въ среднемъ періодѣ, — мы утверждаемъ, что и въ тѣ первые годы, какъ и позднѣе, Жоржъ-Сандъ была не только «мучима божественными вещами» (tourmentée des choses divines), но также, и еще болѣе даже, ее мучили и тревожили вопросы человѣческіе. Ни Мишель де-Буржъ, ни Ламеннэ, ни Пьеръ Леру еще не передавали ей своихъ системъ, но интересы къ подобнымъ системамъ, но почва для нихъ была готова, хотя Ж.-Сандъ впослѣдствіи и любила изображать свое обращеніе къ соціальнымъ вопросамъ въ видѣ почти внезапнаго откровенія, нисшедшаго на нее во время спора съ Мишелемъ ночью на мосту. Это нѣсколько поэтическая вольность. И изъ сочиненій и изъ писемъ Жоржъ-Сандъ мы видимъ, что ей обращаться было нечего; всѣ эти вопросы давно ее интересовали, можетъ быть, лишь не такъ сильно. И уже давно въ квартиркѣ на набережной Malaquais, въ аллеяхъ Ногана и у водопада Юрмонъ, Аврора Дюдеванъ цѣлыми часами бесѣдовала со своимъ другомъ Роллина о разныхъ общечеловѣческихъ бѣдствіяхъ, несправедливостяхъ и средствахъ помочь имъ. Недаромъ въ письмѣ къ Роллина она и «Лелію» назвала «вѣчнымъ разговоромъ между ними двумя». А въ 5-ой части «Histoire de ma vie» (гл. II) Ж.-Сандъ краснорѣчиво разсказываетъ о томъ, какіе глубокіе вопросы волновали ее, когда она писала Лелію тотчасъ послѣ разочарованія, охватившаго всѣхъ пережившихъ переворотъ 1830—32 года… «Есть страданіе, которое труднѣе переносится, чѣмъ всѣ страданія, поражающія нашу личность. Оно заняло такое мѣсто въ моихъ размышленіяхъ, оно имѣло такую власть надъ моей жизнью, такъ отравляло мнѣ періоды личнаго счастья, что я должна и о немъ поговорить. Это страданіе — это общее несчастье: это страданіе всего человѣческаго рода, это созерцаніе и знаніе и размышленіе о судьбѣ человѣка на землѣ. Устаешь наблюдать самого себя. Мы такія маленькія существа, тотчасъ исчерпываемыя, и исторія каждаго изъ насъ такъ живо пробѣгается памятью… Мы начинаемъ понимать и чувствовать самихъ себя въ самомъ дѣлѣ, только забывая о себѣ и теряясь въ великомъ сознаніи всего человѣчества. Тогда, наряду съ извѣстными радостями и славами, лучи которыхъ насъ возвышаютъ и восхищаютъ, насъ охватываетъ вдругъ непобѣдимый ужасъ и жгучіе укоры совѣсти при видѣ бѣдствій, преступленій, безумій, несправедливостей, глупостей, позора племени, покрывающаго шаръ земной и называющагося человѣкомъ. Нѣтъ честолюбія, нѣтъ эгоизма, которые могли-бы насъ утѣшить, когда мы отдадимся этимъ мыслямъ….Не нужно быть святымъ, чтобы жить этой жизнью другихъ и чтобы чувствовать, что общее горе отравляетъ и портитъ личное счастье. Всѣ, да, всѣ мы испытываемъ это общее страданіе и даже тѣ, которые, повидимому, всего менѣе о немъ заботятся, достаточно еще безпокоятся о немъ, потому что опасаются отраженія его на хрупкомъ зданіи своего благополучія… Два человѣка, не встрѣчаются, три человѣка не сойдутся безъ того, чтобы отъ личныхъ интересовъ тотчасъ не перейти къ интересамъ общимъ, ставить вопросы другъ другу, отвѣчать и волноваться…» А Мюссе говоритъ въ своемъ знаменитомъ посвященіи Александру Tame: «Я совсѣмъ не претендую быть человѣкомъ моего вѣка и его страстей… если мой вѣкъ ошибается, то это мнѣ довольно безразлично. Если онъ правъ, тѣмъ лучше, если онъ неправъ — ну тѣмъ хуже! Только-бы среди всего этого шуму мнѣ спать — вотъ все, чего я хочу»… Если вслѣдъ затѣмъ идущія строки «Посвященія» характеризуютъ дѣйствительную широту и свободу мысли Мюссе, его вѣротерпимость и широкое отношеніе и къ національностямъ и къ такъ называемому патріотизму, и показываютъ его намъ, какъ человѣка, имѣющаго въ виду прежде человѣчество, а потомъ уже національности, — то выше приведенныя нами слова свидѣтельствуютъ лишь о его безразличіи и равнодушіи къ вопросамъ, волновавшимъ и волнующимъ лучшіе умы нашего вѣка.

Принимая близко къ сердцу общіе вопросы, Жоржъ-Сандъ въ то же время была писательницей по призванію, но влеченію своей натуры. Свое искусство она любила больше всего на свѣтѣ, работа ея — была для нея главнѣйшей, если не самой главной частью ея жизни. Она работала, какъ работаютъ истинные таланты; и въ радости, и въ горести, и любя кого-нибудь, и не любя, дома и въ путешествіи. Она должна была писать, не могла жить, не работая. Часто впослѣдствіи она жаловалась на свой «каторжный трудъ», и дѣйствительно она утомлялась, работала иногда черезъ силу. Но это было необходимо и по другой еще причинѣ: трудъ ея являлся единственнымъ почти средствомъ къ существованію. Намъ извѣстно изъ ея процесса съ г. Дюдеваномъ, что онъ никогда почти не выплачивалъ аккуратно выговоренные ея брачнымъ контрактомъ изъ ея-же денегъ жалкіе 1,500 франковъ. Она хотѣла стоять на своихъ ногахъ жить своимъ трудомъ и не дѣлать долговъ. Работать не покладая рукъ надо было даже тогда, когда послѣ 6 мѣсяцевъ отдохновенія въ Ноганѣ она переселялась съ маленькой дочерью на 6 мѣсяцевъ въ Парижъ. Только при условіи неустаннаго труда она могла жить безбѣдно и не отказывая себѣ въ самыхъ скромныхъ интеллигентныхъ удовольствіяхъ. Путешествіе въ Италію повлекло за собою новыя и значительныя издержки. Передъ отъѣздомъ, чтобы имѣть въ карманѣ хоть нѣсколько сотъ франковъ про запасъ, Жоржъ-Сандъ даже взяла впередъ извѣстную сумму у Бюлоза, редактора «Revue des deux Mondes», обѣщавъ разсчитаться съ нимъ, высылая мало-по-малу все, что напишетъ въ Италіи. И вотъ, проводя дни въ прогулкахъ по Генуѣ и Флоренціи, набираясь впечатлѣній, наслаждаясь природой и искусствомъ въ обществѣ любимаго человѣка, — по вечерамъ Жоржъ-Сандъ садилась за свой рабочій столъ и писала и по потребности и по необходимости, и ничто не могло отвлечь ее отъ работы. Писаніе было ея второй натурой.

Мюссе работалъ урывками, иногда недѣли и мѣсяцы не бралъ пера въ руки, и отношеніе его къ искусству было почти диллетантское. Вскорѣ на этой почвѣ возникли и несогласія. Мюссе не хотѣлъ и не могъ работать, а хотѣлъ по вечерамъ бродить по улицамъ и развлекаться. Жоржъ-Сандъ не могла и не хотѣла ему сопутствовать^[42]. Она не допускала возможности возникновенія несогласій изъ за того только, что ей надо было работать, а ему идти въ театръ или на пикникъ, — потому что понимала свои отношенія къ Мюссе гораздо серьезнѣе. Однако, эти несогласія дѣйствительно проявились. Уже во Флоренціи произошли между влюбленными первыя крупныя размолвки. Жоржъ-Сандъ съ ужасомъ убѣдилась, что ея любовь не только не оказываетъ никакого благотворнаго вліянія на привычки и образъ жизни Мюссе, но даже не удерживаетъ его отъ самыхъ грубыхъ измѣнъ. Уже дважды испытала она въ своей жизни все отвращеніе подобныхъ измѣнъ: и въ замужествѣ съ г. Дюдеваномъ, и позднѣе, когда Жюль-Сандо не постѣснялся завести интригу съ какой-то прачкой. Мюссе побилъ ее попрежнему, съ его мужской точки зрѣнія такая искренняя любовь могла уживаться съ разными приключеніями на сторонѣ. Жоржъ-Сандъ со своей стороны, любя его нѣжно, готова была простить ему. Но святость, чистота чувства была нарушена, и это ее и оскорбляло и глубоко уязвляло. И потомъ — то, что ей приходилось прощать, но нашему разумѣнію ея натуры, было убійственно для ея любви. Ей нужно было поклоняться любимому существу, не видѣть въ немъ недостатковъ, быть очарованной имъ. Тогда она страстно, по настоящему любила, любила всей душой, не въ общеупотребительномъ смыслѣ этого слова, а въ томъ смыслѣ, что всѣ ея душевныя силы и способности: умъ, воля, воображеніе, чувство — все принадлежало любимому предмету. Когда она начинала прощать, закрывать глаза на недостатки или непониманіе, — она любила уже иначе. Можетъ быть, она любила тогда лучше, въ смыслѣ христіанской любви, можетъ быть, именно съ тѣмъ оттѣнкомъ всепрощенія, безконечной заботливости и материнства, о которомъ любила мечтать, можетъ быть — болѣе сознательно, но это было уже не поглощающее и наполняющее ее блаженствомъ чувство безсознательной любви — единственно вѣрной. Прежде она любила для себя, теперь для него. Это было уже не то и оба, вѣроятно, уже начинали чувствовать это.

Съ пріѣздомъ въ Венецію наступилъ для Жоржъ-Сандъ цѣлый рядъ неудачъ, огорченій и тяжелыхъ заботъ. Едва пріѣхавъ въ Венецію и поселившись въ отелѣ Даніэли, Жоржъ-Сандъ, больная уже съ Генуи и едва державшаяся на ногахъ въ Пизѣ и Флоренціи, окончательно захворала и пролежала въ постели цѣлыя 2 недѣли^[43]. Еще не совсѣмъ оправившись, она принялась усиленно работать, чтобы наверстать потерянное время, а тутъ случилось одно обстоятельство, которое уже и окончательно поставило ее въ совершенную необходимость работать, какъ волъ. Г. Плошю разсказалъ намъ со словъ Ф. Бюлоза, извѣстнаго издателя «Revue des deux Mondes»^[44], что Мюссе однажды въ Венеціи былъ увлеченъ въ игорный домъ, гдѣ и проигралъ около 10,000 фр. «Неосторожный игрокъ не могъ и никогда не былъ бы въ состояніи расплатиться съ этимъ долгомъ чести, ему предстояло выбирать между самоубійствомъ или безчестіемъ. Г-жа Сандъ ни минуты не колебалась: она тотчасъ написала редактору „Вемне“, прося его ссудить ее этими деньгами. Со слѣдующею-же почтою Бюлозъ, который искренно былъ расположенъ къ своему сотруднику, выслалъ просимую сумму, поставивъ единственнымъ условіемъ, чтобы эти деньги были ему возвращены въ видѣ рукописи. Жоржъ-Сандъ принялась за работу и выслала изъ Венеціи въ Парижъ одинъ за другимъ нѣсколько романовъ, въ числѣ которыхъ находились два прелестныя произведенія „Маркиза“ и „Теверино“^[45]. „Я такъ былъ тронутъ энергіей Жоржа“ — говорилъ Бюлозъ г. Плошю — („онъ ее никогда но называлъ иначе“, прибавляетъ самъ г. Плошю), такъ восхищенъ литературнымъ достоинствомъ этихъ романовъ, что я никогда не допустилъ, чтобъ она расплатилась со своимъ долгомъ»… Оставляемъ это послѣднее утвержденіе на отвѣтственности г. Біолоза, ибо изъ неизданныхъ писемъ Жоржъ-Сандъ къ Букоарану — ея другу и факто-тому — видно наоборотъ, что она работала почти сверхъ силъ, просто не знала какъ управиться съ своевременной высылкой требуемаго Бюлозомъ количества печатныхъ листовъ^[46], что она постоянно проситъ Букоарана уговорить Біолоза не слишкомъ допекать ее расчетомъ, повременить, наконецъ, въ одномъ изъ писемъ прямо проситъ выслать ей деньги за работу, такъ какъ иначе ей нечѣмъ расплатиться съ докторомъ и аптекой и не на что вернуться во Францію. Въ письмахъ отъ 4-го и 5-го февраля^[47] Жоржъ-Сандъ проситъ Букоарана на всякій случай переговорить съ другимъ издателемъ — Дюпюи, — относительно продажи ему полнаго собранія всѣхъ вышедшихъ ея сочиненій. Она все время хлопочетъ о томъ, чтобы какъ-нибудь разсчитаться и расплатиться съ долгами. Она даже посылаетъ заранѣе заготовленное на всякій случай условіе для заключенія договора съ Дюпюи. И г. Плошю и Ульбахъ говорятъ, что семья Мюссе знала и знаетъ объ этомъ фактѣ, — тѣмъ болѣе постыдно, что впослѣдствіи братъ поэта не постѣснился распространить про Жоржъ-Сандъ самыя неприличныя клеветы. Какъ-бы то ни было, а «филистерша», писавшая цѣлыми ночами напролетъ, и «экономная хозяйка», сводившая счеты по вечерамъ, — выручила изъ бѣды безпечнаго поэта^[48]. Но этимъ она взвалила себѣ на плечи еще новое обязательство относительно Біолоза и должна была вдвое, даже втрое противъ прежняго работать. Нѣсколько позднѣе — 16 марта — онъ пишетъ своему брату Ипполиту Шатирону: «Любовь къ труду спасаетъ отъ всего. Я благословляю мою бабушку, которая заставила меня пріобрѣсти привычку къ труду. Эта привычка сдѣлалась способностью, а эта способность — потребностью. Я дошла до того, что работаю, — не дѣлаясь отъ того больной — тринадцать часовъ въ сутки, а въ среднемъ — семь или восемь часовъ, все равно дурно или хорошо. Работа мнѣ приноситъ много денегъ и беретъ у меня много времени, которое, еслибъ мнѣ нечего было дѣлать, я употребляла-бы на то что предавалась-бы сплину, къ чему мой желчный темпераментъ склоненъ. Еслибъ я, какъ ты, не хотѣла-бы писать, я хотѣла-бы хоть читать много. Я даже сожалѣю, что мои денежныя дѣла заставляютъ меня постоянно что-нибудь выдавать изъ своего мозга, не давая мнѣ времени на то, чтобы что-нибудь въ него вкладывать. Я мечтаю о цѣломъ годѣ свободы и уединенія, чтобы нагромоздить себѣ въ голову всѣ великія произведенія чужія, которыя я мало или вовсе не знаю. Я жду отъ этого большого удовольствія и завидую тѣмъ, кто себѣ его доставляетъ, сколько хочетъ. А я, послѣ того какъ намарала свою поденную работу, способна только идти распивать кофе и курить сигаретки на площади Св. Марка, коверкая итальянскій языкъ съ своими венеціанскими друзьями. Это тоже очень пріятно, т. е. не мой итальянскій языкъ, а табакъ, друзья и площадь Св. Марка. Я хотѣла-бы перенести тебя сюда ударомъ волшебной палочки и порадоваться на твое удивленіе…»^[49]

Но мы нѣсколько забѣжали впередъ. Въ концѣ января Жоржъ-Сандъ опять захворала и нѣсколько дней пролежала въ постели. Она пишетъ Букоарану 4-го февраля, вслѣдъ за упомянутыми выше дѣловыми вопросами: «Я опять была больна, въ теченіе пяти дней, страшной диссентеріей. Мой спутникъ тоже очень боленъ. Мы этимъ не хвастаемся, потому что у насъ въ Парижѣ масса враговъ, которые возрадуются, говоря: „Они отправились въ Италію веселиться, а у нихъ холера! какая намъ всѣмъ радость: они больны“. И потомъ М-me де-Мюссе будетъ въ отчаяніи, если узнаетъ о болѣзни сына, потому не говорите ни слова.» Положеніе его не опасное, но такъ грустно видѣть, какъ томится и хвораетъ существо, которое любишь и которое обыкновенно такое веселое и доброе. Итакъ у меня сердце въ такомъ же разстройствѣ (aussi barbouillé), какъ и желудокъ. Въ довершеніе всего, Біолозъ изображаетъ относительно меня Кассандру и гувернера, что меня мало забавляетъ"^[50]…

Въ то же самое время Жоржъ-Сандъ очень безпокоилась, не получая никакихъ извѣстій отъ Мориса и не зная, здоровъ-ли онъ; безпокоилась и о дочери, которую г. Дюдеванъ хотѣлъ въ отсутствіе матери отдать въ пансіонъ. Жоржъ-Сандъ старается черезъ Букоарана и брата предотвратить это; она помышляла даже, сокративъ свою поѣздку, вернуться скорѣе въ Парижъ. Но она не могла покинуть Венецію: денегъ не было вовсе, тѣмъ болѣе, что даже съ тѣми деньгами, которыя ей долженъ былъ высылать банкиръ мужа, Салмонъ, вышла какая-то путаница и задержка. Надо было работать во что-бы то ни стало и какъ можно больше. А между тѣмъ не было уже прежней гармоніи между нею и Мюссе; вплоть до своей болѣзни онъ проводилъ время такъ-же, какъ и во Флоренціи, и все чаще происходили то бурныя сцены, то страстныя примиренія. "Онъ былъ грубъ и жестокъ, — говоритъ Арведъ Баринъ по поводу первой крупной ссоры, происшедшей въ Венеціи — «онъ заставилъ плакать эти большіе черные глаза, и не прибѣжалъ черезъ четверть часа просить прощенія»…

Но вскорѣ Жоржъ-Сандъ пришлось забыть всѣ эти огорченія и заботы изъ-за заботы болѣе важной! Та болѣзнь Мюссе, о которой Жоржъ-Сандъ впервые упоминаетъ въ письмѣ отъ 4-го февраля, какъ о неопасной, приняла самый серьезный оборотъ, и вскорѣ Мюссе былъ уже при смерти.

5-го февраля Жоржъ-Сандъ пишетъ Букоарану: «Я сообщила Бюлозу о положеніи Альфреда, которое сегодня вечеромъ очень тревожитъ, и въ то-же время я ему доказываю, что мнѣ необходимы деньги, чтобы покрыть расходы по болѣзни, которая будетъ серьезна, и чтобы вернуться во Францію. Такъ какъ въ сущности это добрый малый и привязанъ къ Альфреду, то я думаю, что онъ пойметъ, насколько наше положеніе печально, и не будетъ болѣе колебаться. Повидайте его по этому поводу»… Затѣмъ, послѣ упомянутыхъ нами указаній относительно переговоровъ съ Дюшои, расчетовъ съ Бюлозомъ и всевозможныхъ дѣловыхъ соображеній, она прибавляетъ: «Прощайте, мой другъ, я вамъ напишу черезъ нѣсколько дней, сегодня меня грызетъ безпокойство, угнетаетъ усталость, я больна и въ отчаяніи. Поцѣлуйте моего сына за меня. Бѣдныя мои дѣти, увижу-ли я васъ когда-нибудь! Сохраняйте абсолютное молчаніе относительно болѣзни Альфреда ради его матери, которая непремѣнно узнала-бы о ней и умерла-бы съ горя. Закажите и Бюлозу говорить объ этомъ, и Дюпюи тоже». 8-го февраля она пишетъ: «Мое дитя, обо мнѣ надо все еще жалѣть. Онъ дѣйствительно въ опасности, и доктора говорятъ: росо а sperare, poco а disperare, т. е, что болѣзнь идетъ своимъ порядкомъ безъ слишкомъ угрожающихъ симптомовъ. Нервы мозга такъ поражены, что бредъ ужасенъ и непрестаненъ. Сегодня, впрочемъ, необыкновенное улучшеніе. Сознаніе совсѣмъ возвратилось и спокойствіе полное. Но прошлая ночь была ужасна. Шесть часовъ такого бѣшенства (frйnйsie), что, несмотря на усилія двухъ здоровыхъ мужчинъ, онъ голый бѣгалъ по комнатѣ. Крики, пѣніе, вой, судороги, о Боже мой, Боже мой, какое зрѣлище! Онъ чуть не задушилъ меня, обнимая. Оба человѣка не могли заставить его выпустить воротникъ моего платья. Доктора предсказываютъ такой же припадокъ и на слѣдующую ночь, а, можетъ быть, потомъ и еще, раньше шести дней нельзя еще надѣяться на успокоеніе. Хватитъ-ли у него силъ перенести такіе ужасные припадки^[51]. Какъ я несчастна! и вы, зная мою жизнь, знаете-ли что-нибудь худшее! Передайте это письмо Бюлозу, потому что онъ, вѣроятно, интересуется здоровьемъ Альфреда, а я не въ силахъ писать ему сама. Просите его не оставлять меня въ такомъ ужасномъ положеніи безъ денегъ. Къ счастью, я, наконецъ, нашла отличнаго молодого доктора, который не покидаетъ его ни днемъ, ни ночью и который даетъ ему лѣкарство, дѣйствующее очень хорошо»… Въ P.S. стоитъ: «Храните попрежнему совершенное молчаніе на счетъ болѣзни Альфреда и посовѣтуйте это и Бюлозу. Поцѣлуйте моего сына. Бѣдное дитя! увижу-ли я его?!»…

Молодой докторъ, о которомъ Жоржъ-Сандъ упоминаетъ въ этомъ письмѣ. — и былъ Піетро Паджело, которому суждено было сыграть важную роль въ жизни Жоржъ-Сандъ и Мюссе и который въ теченіе слишкомъ 50-ти лѣтъ^[52] съ удивительной выдержкой и деликатностью сохранялъ молчаніе и не отвѣтилъ ни единымъ словомъ на все, что о немъ говорилось и сочинялось въ итальянской и иностранной печати (хотя читалъ все это), и лишь вслѣдствіе настоятельныхъ требованій друзей съ величайшей неохотой, но и съ величайшей скромностью, наконецъ, въ 1887 году разсказалъ со своей стороны о событіяхъ 1834 года. И мы спѣшимъ сказать, что изъ всѣхъ, кто говорилъ о венеціанской драмѣ — безспорно Паджело принадлежитъ пальма первенства за ту необыкновенную простоту, трезвую правдивость и деликатность, съ которой онъ говоритъ обо всемъ этомъ и въ.своихъ письмахъ и въ устномъ разсказѣ, переданномъ д-ромъ Гарибальди-Локателди съ его словъ. У насъ въ рукахъ имѣются копіи 1) съ письма д-ра Паджело къ проф. Эрколе Морени, итальянскому писателю, занимающемуся также біографіей Ж.-Сандъ. — продиктованнаго (вслѣдствіе паралича пальца) сыну его стараго пріятеля — д-ру Гарибальди-Локателди; 2) съ письма Паджело къ редактору газеты «Provincia di Belluno», (перепечатанное впослѣдствіи въ газетѣ «Adriatica» — по поводу напечатаннаго въ этой газетѣ стихотворенія Паджело «Serenata», посвященнаго Жоржъ-Сандъ; 3) его-же письма въ «Corrière della Sera» (съ примѣчаніемъ редактора этой газеты^[53] и, наконецъ, 4) съ письма д-ра Гарибальди Локателли къ Эрколе Морени, дополняющее первое письмо свѣдѣніями, почерпнутыми изъ устныхъ разсказовъ Паджело. Прибавимъ, что у д-ра Паджело имѣются 3 письма Жоржъ-Сандъ, но онъ рѣшилъ обнародовать ихъ развѣ только послѣ своей смерти, свято соблюдая данное самому себѣ слово. Но прежде чѣмъ мы на основаніи этихъ документовъ станемъ говорить объ исторіи болѣзни Мюссе, мы остановимся на томъ, что объ этой болѣзни говорилось въ разныхъ біографіяхъ или quasi-біографіяхъ Мюссе, и главнымъ образомъ на томъ, что говоритъ Пауль Линдау. Линдау, который, какъ мы знаемъ, смотритъ на все глазами брата Мюссе, принимаетъ за достовѣрную истину извѣстныя сцены изъ «Lui et Elle», гдѣ больной де-Фальконэ по тѣнямъ на ширмахъ и по одному стакану на столѣ узнаетъ объ измѣнѣ Олимпіи, — и на этомъ основаніи въ свою біографію Мюссе Линдау включаетъ пересказъ этой возмутительной и неправдоподобной сцены. По этому случаю онъ говоритъ: «Сандъ впослѣдствіи призналась Мюссе въ истинѣ, но публично осталась при утвержденіи, что то, что вправду случилось, было ничто иное какъ діавольское навожденіе разгоряченной фантазіи горячечнаго больного». Затѣмъ Линдау обвиняетъ Жоржъ-Сандъ въ томъ, что она сначала въ «Lettres (l’un Voyageur» съ великимъ талантомъ такъ сумѣла перемѣшать правду съ вымысломъ (Wahrheit and Dichtung), такъ слила всѣ краски, что въ этомъ неопредѣленномъ колоритѣ общаго уже нельзя было разобрать настоящія краски, а можно было — если угодно — вывести заключеніе, что въ числѣ галлюцинацій больного была и извѣстная сцена съ тѣнями на ширмахъ и однимъ стаканомъ на столѣ. Но въ «Elle et Lui», по словамъ Линдау, Жоржъ-Сандъ все это уже высказала какъ-бы положительно, ей уже недостаточна та редакція, которая оставляла на произволъ читателя мнѣніе, что ея невѣрность относительно Мюссе выдумка, — тутъ она захотѣла читателя заставить такъ думать и воспретить ему всякое другое мнѣніе. Въ «Elle et Lui» совершенно утверждается, что Мюссе убѣдилъ себя въ горячечномъ бреду, что и Сандъ измѣняетъ ему". Приведя затѣмъ слѣдующій бредъ Лорана изъ «Elle et Lui»; «Elle seule a le droit de me tuer, --disait-il, je lui ai fait tant de mal. Elle me hait, qu’elle se venge. Ne la vois-je pas à toute heure sur le pied de mon lit dans les bras de son nouvel amant? Allons, Thérèse, venez donc, j’ai soif: versez-moi le poison»… Линдау заявляетъ: «Это изображеніе рѣшительнаго момента и возмутило болѣе всего друзей Мюссе и заставило ихъ отвѣчать Жоржъ-Сандъ. Если-бы у ней было малѣйшее подозрѣніе, что въ рукахъ Поля де-Мюссе имѣется подлинное сообщеніе объ этой сценѣ, которое Альфредъ продиктовалъ брату — то она навѣрное молчала-бы. Она отказалась-бы защищаться противъ обвиненія быть по меньшей мѣрѣ сообщницей въ грустной судьбѣ Мюссе, — тѣмъ болѣе, что большинство, которое всегда склонно оправдывать прекрасныхъ дамъ, уже выступило противъ поэта. Жоржъ-Сандъ не вызвала-бы то уничтожающее (niederschmetternde) возраженіе, написать которое Поль де-Мюссе былъ въ состояніи. Теперь выступилъ Поль де-Мюссе и разоблачилъ ужасную истину. За нѣсколько недѣль до смерти Альфредъ продиктовалъ ему какъ разъ подробный отчетъ объ этой сценѣ, сообщеніе, которое» до малѣйшихъ подробностей такъ полно и достовѣрно (correct) было, что всякая попытка поколебать эту достовѣрность должна была быть заранѣе признана неудачной, такъ убѣдительно, что Жоржъ-Сандъ и ея друзья ни разу не сдѣлали попытки поколебать эту достовѣрность. Это-то, изложенное Альфредомъ де-Мюссе, сообщеніе Поль де-Мюссе буквально и перепечаталъ въ своемъ сочиненіи. Такъ какъ онъ пересказываетъ наиточнѣйшимъ образомъ (die zuverlässigste Kunde giebt) объ этой до тѣхъ поръ сохраненной тайнѣ со словъ ближайшаго участника ея, то я и долженъ дословно пересказать это сообщеніе здѣсь. Я только замѣчу, что переводъ совершенно точенъ, только я замѣнилъ псевдонимы (т. е. имена героевъ романа) — настоящими именами…" Затѣмъ, послѣ маленькаго замѣчанія о внѣшней красотѣ и духовномъ убожествѣ д-ра Паджело, Линдау влагаетъ въ уста самого Альфреда де-Мюссе пресловутый разсказъ Эдуарда де-Фальконэ о сценѣ измѣны. Мы не станемъ опровергать теперь фактическихъ неточностей въ изложеніи Линдау о томъ, какъ и когда написала Ж.-Сандъ свой романъ, какъ поступилъ Поль де-Мюссе, какъ Жоржъ-Сандъ отвѣчала ему въ предисловіи къ «Jean de la Roehe» и какъ она и ея друзья не только не «не дѣлали попытки поколебать достовѣрность» клеветы Поля де-Мюссе, но даже прямо приняли всѣ мѣры, чтобы напечатать подлинную корреспонденцію Мюссе и Жоржъ Сандъ, совершенно опровергающую всѣ эти басни^[54]. Все это читатель найдетъ ниже, когда рѣчь коснется литературы этого романа между двумя поэтами. Теперь мы коснемся лишь стороны психологической, этого утвержденія Линдау. Долженъ сказать, что я не имѣлъ-бы рѣшимости опровергать подобный фактъ, какъ никогда не могъ-бы (какъ его дѣлаетъ Линдау и др. біографы Мюссе) утверждать, что фактъ этотъ дѣйствительно произошелъ и такъ произошелъ. Полагаю, что утверждать или отрицать его могъ-бы лишь одинъ изъ трехъ: Мюссе, Жоржъ-Сандъ или Паджело. Могу сказать только, что такого факта произойти не могло, и не потому, что Жоржъ-Сандъ не могла-бы измѣнить Мюссе въ грубомъ смыслѣ этого слова, я даже положительно знаю, что впослѣдствіи Паджело былъ счастливымъ соперникомъ Мюссе. Но что подобной невѣроятно-низкой, неосторожной, глупой сцены не происходило въ комнатѣ смертельно больного Мюссе — въ этомъ я тоже убѣжденъ. Какъ справедливо замѣчаетъ Niecks (біографъ Шопена) — Поль де-Мюссе не можетъ быть освобожденъ отъ упрека въ преувеличеніи (мы знаемъ, какъ Арведъ Баринъ называетъ эти преувеличенія Поля де-Мюссе) и что если ужъ выбирать изъ двухъ романныхъ версій, то версія Жоржъ-Сандъ, называющая сцену съ тѣнями фантазіей горячечнаго бреда, достовѣрнѣе, чѣмъ версія Поля де-Мюссе, называющаго ее истиной. Но что болѣе всего заставляете меня не вѣрить этой сценѣ, — это то, что Мюссе, тотъ Мюссе, котораго мы знаемъ и любимъ, Мюссе — авторъ «Confession», «Nuits», «Songe de-Barberine», «Il ne faut jurer de rien» — не могъ никогда ничего подобнаго сказать кому-бы то ни было, даже брату, даже самому себѣ въ дневникѣ. Какъ, этотъ джентльменъ, этотъ аристократъ, эта деликатная натура, тонко-чувствующая душа — когда нибудь упомянулъ-бы хоть намекомъ о подобной низости, грубости, паденіи когда-то любимой женщины? И мы послѣ этого продолжали-бы называть его и деликатнымъ, и тонкимъ, и джентльменомъ? Да у него языкъ не повернулся-бы, онъ никогда не допустилъ-бы себя до подобной мѣщански-грубой болтливости. И еще насъ хотятъ увѣрить, что онъ и сдѣлалъ-то это для того, чтобы отмстить, «сдѣлать всѣ разоблаченія». И насъ хотятъ заставить вѣрить этому — и о комъ-же? — О нашемъ любимцѣ, одномъ изъ нашихъ немногихъ «избранныхъ», о поэтѣ, такъ высоко стоящемъ надъ грубой толпой но своему духовному развитію и тонкости! Нѣтъ, какъ-бы онъ ни страдалъ, какъ-бы и въ чемъ сама Жоржъ-Сандъ ни признавалась ему впослѣдствіи, но мы не вѣримъ и не хотимъ вѣрить, чтобъ Мюссе когда-нибудь могъ поступить такъ некрасиво. Поэтому мы всю тяжесть этого «сообщенія» взваливаемъ на плечи усердныхъ біографовъ и говоримъ то, что уже не разъ въ печати было говорено о Мюссе: онъ ни единымъ словомъ не обвинилъ Жоржъ-Сандъ при жизни и какъ ни страдалъ, а сумѣлъ до конца остаться тѣмъ строго-порядочнымъ gentilhomme относительно женщины нѣкогда любимой и любившей его, — какимъ его знали и всѣ его друзья и всѣ предметы его любви. Поэтому я позволяю себѣ опровергнуть подлинность «сообщенія». А разъ Мюссе, Жоржъ-Сандъ и Паджело ничего подобнаго сама не Говорятъ, зачѣмъ мы будемъ вѣрить отвратительной исторіи? Кто насъ можетъ заставить признавать ея существованіе? Нѣтъ, оставимъ этотъ возмутительный разсказъ на отвѣтственности услужливыхъ друзей Мюссе и постараемся забыть, что они хотѣли и ему навязать участіе въ распространеніи подобной грубой и психологически-невѣроятной исторіи. Оставивъ всѣ эти розсказни, гораздо лучше перейдемъ теперь къ правдивымъ и трезвымъ письмамъ и разсказу д-ра Паджело.

«Не помню ни дня, ни часа, но знаю, что меня пригласили сначала не къ Альфреду де-Мюссе, а для того, чтобы сдѣлать кровопусканіе Жоржъ-Сандъ…» — такъ начинаетъ свой разсказъ д-ръ Паджело^[55]… Жоржъ-Сандъ страдала сильнѣйшими головными болями — прибавляетъ со словъ Паджело д-ръ Гарибальди-Локателли, — отъ которыхъ избавлялась только кровопусканіями^[56]. Во время одного изъ этихъ невралгическихъ припадковъ и былъ приглашенъ д-ръ Паджело, чтобы пустить ей кровь, что онъ и сдѣлалъ очень успѣшно, обладая превосходнымъ зрѣніемъ и осязаніемъ. Г-жа Сандъ произвела на него особенно притягательное впечатлѣніе выраженіемъ чрезвычайно умнаго лица съ удивительными глазами (per gli occlii stupendi); она не была полна, у нея были полныя и некрасивыя губы и не очень бѣлые зубы, ибо она безпрестанно курила сигаретки, которыя умѣла приготовлять съ удивительной быстротой; въ Венеціи она дѣлала ихъ изъ лучшаго турецкаго табаку"^[57].

«Не могу вспомнить — продолжаетъ д-ръ Паджело, навѣрное, но кажется до меня уже приглашали другого хирурга къ Жоржъ-Сандъ, чтобы сдѣлать ей кровопусканіе, потому что у ней была очень трудная жила (vena difiicilissima), — а потомъ уже позвали меня. Когда я пускалъ кровь Жоржъ-Сандъ, то она жила съ Мюссе въ мезонинѣ гостинницы Daniel! и занимала одну комнату и маленькую гостиную. Когда же меня пригласили къ Альфреду де-Мюссе, то я нашелъ ихъ въ верхнемъ этажѣ, выходящемъ окнами на Riva dei Scliiavoni, въ большой комнатѣ, гдѣ былъ диванъ, каминъ съ ширмами передъ нимъ, большой столъ посрединѣ, а рядомъ была слабоосвѣщенная комната съ двумя кроватями»…

«Я познакомился съ Сандъ въ февралѣ 1834 года^[58]. Слуга изъ гостинницы Danieli на Riva dei Schiavoni прибѣжалъ позвать меня къ больной французской дамѣ — говоритъ д-ръ Паджело въ письмѣ, напечатанномъ въ Corriere della Sera^[59]. — Я тотчасъ поспѣшилъ туда и увидѣлъ эту даму, съ краснымъ фуляромъ на головѣ, лежащей на диванѣ, а рядомъ съ диваномъ высокаго, тонкаго, бѣлокураго юношу, который мнѣ сказалъ: „Эта дама страдаетъ сильной головной болью и не можетъ избавиться отъ нея иначе, какъ кровопусканіемъ“. Пощупавъ пульсъ, который былъ рѣзкій и напряженный, я пустилъ ей кровь и ушелъ. Я увидѣлъ ее вновь черезъ день; она уже встала, встрѣтила меня любезно и сказала, что чувствуетъ себя хорошо. Около двухъ недѣль спустя тотъ-же самый слуга изъ гостинницы пришелъ за мной съ записочкой, подписанной Жоржъ-Сандъ^[60]. Записочка была написана дурнымъ итальянскимъ языкомъ, но достаточно ясна для того, чтобы я понялъ, что тотъ французскій господинъ (signor francese), котораго я видѣлъ въ ея комнатѣ, очень боленъ, въ непрерывномъ бреду, и что меня просятъ, если возможно, поспѣшить и захватить съ собой и другого какого-нибудь доктора для консиліума, ибо дѣло касается человѣка, одареннаго большимъ поэтическимъ геніемъ и существа, которое она любитъ больше всего на свѣтѣ. Я тотчасъ побѣжалъ туда и ко мнѣ присоединился д-ръ Зуанни, отличный юноша, мой коллега, ассистентъ при госпиталѣ св. Іоанна и Павла»…

«Впечатлѣніе наружности Мюссе было для меня не ново — говорить Паджело въ письмѣ къ проф. Морени — и то же самое, что и за двѣ недѣли тому назадъ, а именно: тонкое и умное лицо, и организмъ, предрасположенный къ чахоткѣ, что явствовало изъ длины и худобы рукъ, слабаго развитія труднаго ящика, вытянутаго лица и красноты щекъ на скулахъ»…

"Мы діагнозировали, что болѣзнь была нервной тифозной лихорадкой^[61]. Лѣченіе было долгое и трудное, особенно въ виду безпокойнаго состоянія больного, который въ теченіе нѣсколькихъ дней былъ при смерти.. Наконецъ, дѣло приняло благопріятный оборотъ, и больной мало-по-малу поправился^[62]. Во все время Жоржъ-Сандъ ухаживала за нимъ съ заботливостью матери, просиживала у его постели дни и ночи, и едва отдыхала нѣсколько часовъ, не раздѣваясь, пока я ее замѣнялъ въ должности сидѣлки^[63]…

Почти 17 дней провелъ несчастный поэтъ между жизнью и смертью, и почти столько-же времени пошло на окончательное выздоровленіе^[64]. 7-го марта Жоржъ-Сандъ пишетъ Букоарану: «Я все еще не могу уѣхать до окончательнаго выздоровленія моего больного»… (неиздан.).

… «Когда Мюссе стало лучше, — пишетъ Паджело д-ру Морени — и онъ всталъ съ постели, Жоржъ-Сандъ призналась мнѣ въ нѣкоторыхъ, финансовыхъ затрудненіяхъ, вслѣдствіе чего я посовѣтовалъ уѣхать изъ. этого дорогого отеля. И дѣйствительно, они переѣхали въ болѣе скромное помѣщеніе, въ улицу delle Razze, рядомъ съ отелемъ Danieli. Оттуда Мюссе и уѣхалъ съ парикмахерскимъ подмастерьемъ, который сопровождалъ его до Парижа. Сандъ провожала его лишь до Мэстры. Это было приблизительно около 24 дней послѣ окончательнаго выздоровленія Мюссе»…

Жоржъ-Сандъ осталась въ Венеціи не только потому, что и «д-ръ Паджело покорился очарованію большихъ черныхъ глазъ», а она, измученная бурной, болѣзненной любовью Мюссе — вообразила, что наконецъ нашла ту «истинную любовь, которая вѣчно манитъ и никогда не дается» (какъ говоритъ Marie Dorval, см. выше). Безъ сомнѣнія простая, цѣльная и искренняя любовь молодого златокудраго^[65] доктора, съ такою преданностью ходившаго за ея больнымъ другомъ, — показалось ей этой истинной и рѣдкой любовью, и она мечтала, наконецъ, найти въ ней покой и миръ душевный. Но Жоржъ-Сандъ не разсталась-бы съ Мюссе, еслибъ этого не потребовало его здоровье, и еслибъ она могла, наконецъ, развязаться со своими обязательствами относительно издателя и расплатиться съ венеціанскими долгами. Здоровье Мюссе требовало, чтобъ онъ уѣхалъ одинъ, а дѣла Жоржъ-Сандъ не позволяли ей вернуться въ Парижъ. Вотъ что она пишетъ 6-го апрѣля Букоарану, — (это письмо помѣщено въ совершенно искалѣченномъ^[66] видѣ въ Correspondance на стр. 265. І-го тома):

…"Альфредъ уѣхалъ въ Парижъ безъ меня, а я еще останусь здѣсь нѣсколько дней. Вы знаете причины этой разлуки. Со дня на день она становилась все необходимѣе, и ему было-бы невозможно путешествовать со мною, не подвергая себя опасности возврата болѣзни… Пришлось положить предѣлъ этимъ опасностямъ, этимъ мученіямъ и разстаться какъ можно скорѣе. Онъ былъ еще очень слабъ для того, чтобы предпринять этотъ длинный путь, и я не вполнѣ спокойна относительно того, какъ онъ его перенесетъ. Но ему было-бы вреднѣе остаться, чѣмъ уѣхать, и всякій день, посвященный ожиданію окончательнаго выздоровленія, замедлялъ его вмѣсто того, чтобы ускорить. Итакъ, онъ уѣхалъ подъ охраной человѣка очень внимательнаго и преданнаго. Д-ръ Паджело отвѣчаетъ за его легкія — насколько онъ будетъ беречься. Я не очень покойна, у меня сердце разрывается, но я сдѣлала то, что я должна была сдѣлать. Мы разстаемся, можетъ быть, на нѣсколько мѣсяцевъ, можетъ быть — навсегда. Богъ знаетъ, что теперь будетъ съ моей головой и моимъ сердцемъ. Я чувствую въ себѣ силу для жизни, для работы, для страданья. Наше разставанье съ Альфредомъ дало мнѣ много силъ. Мнѣ было отрадно видѣть, какъ этотъ человѣкъ, такой атеистъ въ любви, такой легкомысленный, такой неспособный, какъ мнѣ сначала казалось, привязаться ко мнѣ, — становился со дня на день все болѣе добрымъ, любящимъ и открытымъ. Если я иногда страдала изъ-за несходства нашихъ характеровъ и особенно нашего возраста, то еще чаще я должна была радоваться на другія отношенія, связывавшія насъ. Въ немъ есть такъ много (ни fonds) нѣжности, доброты и искренности, которые должны очаровывать всякаго, кто будетъ его хорошо знать и не судить по его легкомысленнымъ поступкамъ. Сомнѣваюсь, сохранитъ-ли онъ любовь ко мнѣ, и въ то-же время не сомнѣваюсь. Т. е. его характеръ и чувственность заставятъ его искать развлеченія съ другими женщинами, но его сердце останется мнѣ вѣрнымъ — я знаю, потому что никто его не понимаетъ лучше меня, и никого онъ лучше не пойметъ. Я сомнѣваюсь, чтобы мы вновь сдѣлались любовниками. Мы ничего не обѣщали другъ другу въ этомъ отношеніи, и самыя отрадныя мгновенія нашей жизни будутъ тѣ, которыя мы будемъ проводить вмѣстѣ. Онъ обѣщалъ мнѣ писать съ дороги и тотчасъ по возвращеніи. По этого недостаточно для того, чтобъ успокоить мою тревогу. Я прошу васъ повидать его. Онъ пріѣдетъ въ Парижъ, вѣроятно, одновременно съ этимъ письмомъ: скажите мнѣ откровенно, въ какомъ состояніи здоровья вы его найдете. Если онъ у васъ спроситъ ключъ моей квартиры и отъ моихъ бумагъ — дайте ему все безъ исключенія, что онъ захочетъ. Кажется между моими есть и его письма и вещи; нѣсколько картинъ и мелкихъ вещей изъ мебели, находящихся у меня, принадлежатъ ему. Если онъ захочетъ взять ихъ, скажите швейцару, чтобъ онъ пропустилъ все".. Конецъ письма частью напечатанъ, частью нѣтъ и касается исторіи дуэли Густава Планша и де-Фельида и неудовольствій Жоржъ-Сандъ по этому поводу.

Но пока Мюссе еще оставался въ Венеціи, между нимъ, Жоржъ-Сандъ и Паджело установились крайне странныя, восторженныя и идеалистически-возвышенныя отношенія. Арведъ Баринъ называетъ ихъ «безумными стремленіями къ возвышенному и невозможному». Они изобрѣли, говоритъ онъ, — извращенія чувства самыя невѣроятныя (bizarres), и въ ихъ интимной жизни произошли сцены, которыя по своей странности доходили до самыхъ смѣлыхъ изобрѣтеній современной литературы. Мюссе, вѣчно жаждавшій искупленія, стремился пожертвовать собою ради Паджело, который въ свою очередь покорился очарованію большихъ черныхъ глазъ. Паджело вмѣстѣ съ Жоржъ-Сандъ хотѣли «святой дружбой» вознаградить ихъ общую геройскую и добровольную жертву, — и всѣ трое возносились надъ человѣческими дѣлами красотою и чистотою этого «идеальнаго союза». Слѣдующимъ лѣтомъ Ж.-Сандъ пишетъ Мюссе, что все это казалось имъ такъ просто. «Я любила его, какъ отца, а ты былъ нашимъ общимъ сыномъ». Она напоминаетъ ему тѣ торжественныя впечатлѣнія, «когда ты въ Венеціи вынудилъ у него признаніе въ любви ко мнѣ, а онъ поклялся тебѣ сдѣлать меня счастливой. О эта ночь энтузіазма, когда ты, противъ нашей воли, соединилъ наши руки и сказалъ: „Вы любите другъ друга и все-таки вы меня любите, вы мнѣ спасли душу и тѣло“. Они увлекли и честнаго Паджело, не имѣвшаго даже по имени понятія о романтизмѣ, въ свое восхожденіе къ безумію. Паджело говорилъ Ж.-Сандъ: „il nostro amore per Alfredo“. Ж.-Сандъ повторяла это Мюссе, который плакалъ отъ радостнаго восторга»… Вотъ какъ разсказываетъ объ этомъ времени Баринъ, и мы, какъ и всегда, относимся къ его словамъ съ большою вѣрою.

Но теперь мы обратимъ вниманіе на одну сторону вопроса, ускользнувшую, повидимому, отъ Барина. Всѣ читатели, вѣроятно, помнятъ исторію «Жака» — романъ этотъ написанъ какъ разъ весною 1834 г. — номнятъ, какъ этотъ великодушный мужъ, узнающій о любви жены къ другому, ради ея счастья, рѣшается сначала предоставить ей жить, какъ ей угодно, а затѣмъ рѣшается не только удалиться отъ нея, но исчезнуть и вообще изъ жизни и притомъ такъ, чтобъ его самоубійство имѣло видъ случайной смерти, дабы не оставить невѣрной женѣ даже угрызеній совѣсти. Много было говорено и за и противъ «Жака». Ни въ одномъ романѣ Жоржъ-Сандъ такъ ярко не выступаетъ идея о свободѣ чувства и невозможности казнить за него. Гуманное, благородное отношеніе Жака къ женѣ, которую онъ любитъ, но портить жизнь которой онъ считаетъ себя не въ правѣ за то только, что она перестала его любить — это отношеніе поразило современниковъ, какъ нѣчто неслыханное и невозможное. Одни тотчасъ увидѣли въ немъ — и справедливо — широкій и глубокій взглядъ автора на вопросы чувства и стремленіе указать на возможность разрѣшенія коллизій между супругами и третьимъ лицомъ — безъ ревностей, ссоръ, убійствъ и всего того унизительно-жестокаго, что всегда выступаетъ на сцену въ подобныхъ случаяхъ. Другіе — и опять-таки справедливо — замѣчали съ насмѣшкой, что если всѣ мужья, которымъ жены измѣняютъ, должны бросаться въ альпійскія пропасти и галантно уступать дорогу любовникамъ, то это будетъ способъ для женъ и любовниковъ очень удобный, но не вполнѣ согласный со справедливостью. «Жакъ» вызвалъ множество подражаній во всѣхъ европейскихъ литературахъ. И нѣтъ сомнѣнія, что и «Кто виноватъ», и «Полинька Саксъ», и «Что дѣлать» законныя дѣти «Жака». Но вотъ на что не было еще никогда обращено вниманія — на то, что личность Жака вовсе не столь вымышлена, какъ намъ это кажется. Примѣръ такого великодушнаго, гуманнаго отношенія къ женщинѣ, полюбившей другого — Жоржъ-Сандъ видѣла передъ глазами. Эту мягкость, нѣжность, самопожертвованіе. эту глубину пониманія — проявилъ Мюссе, тотъ самый Мюссе, который такъ безумствовалъ, обижалъ и оскорблялъ Жоржъ-Сандъ, когда она его любила, который мучилъ ее ревнивыми подозрѣнія за прошлое, — и который теперь вдругъ, дѣйствительно, необыкновенно-гуманно отнесся къ ея охлажденію. Вмѣсто того, чтобы писать всякія некрасивыя небылицы о венеціанской драмѣ, — біографы Мюссе хорошо-бы сдѣлали, еслибъ написали одну только фразу: Мюссе — прототипъ Жака. И всѣ головы преклонились-бы передъ тѣмъ, кто въ дѣйствительной жизни сумѣлъ дать примѣръ такого идеальнаго отношенія къ измѣнѣ любимой женщины, которое и въ романѣ кажется утопическимъ. Это что-то поистинѣ необычайное, и Арведъ Баринъ напрасно говоритъ съ такой насмѣшечкой объ этихъ отношеніяхъ между Мюссе и Жоржъ-Сандъ, — въ нихъ Мюссе является личностью изъ ряду выходящею по самостоятельному и глубокому взгляду на вопросы чувства.

Когда Мюссе уѣхалъ, то страшное напряженіе, въ которомъ Жоржъ-Сандъ прожила послѣдніе мѣсяцы, дало себя знать. Она разсказываетъ, что когда, проводивъ Мюссе до Мэстры^[67], она возвращалась въ гондолѣ назадъ, то тутъ только сказалась та сверхъестественная энергія и нервное напряженіе, которыя поддерживали ее въ теченіе цѣлаго мѣсяца, проведеннаго почти безъ сна, въ вѣчномъ волненіи и заботѣ; у нея сдѣлалась какъ-бы галлюцинація зрѣнія, и она видѣла всѣ арки мостовъ опрокинутыми вверхъ ногами^[68]. Работать въ такомъ состояніи переутомленія было невозможно. Тѣмъ временемъ наступила чудная итальянская весна. Чувствуя потребность отдохнуть духомъ и набраться новыхъ силъ. Жоржъ-Сандъ одѣла свою любезную синюю мужскую блузу, взяла палку въ руки и отправилась вдвоемъ съ Паджело^[69] въ небольшое путешествіе по Венеціанскимъ альпамъ, которые они и исходили вдоль и поперекъ, вплоть до самаго Тироля. Они дѣлали по 7—8 миль въ день, отдыхали въ первобытныхъ и незатѣйливыхъ деревенскихъ гостинницахъ, не боялись ни солнца, ни непогоды, и Жоржъ-Сандъ всѣмъ существомъ своимъ вбирала чудныя впечатлѣнія южной весны въ горныхъ ущельяхъ. Она пересказала намъ эти впечатлѣнія своимъ вдохновеннымъ поэтическимъ языкомъ въ первыхъ «Письмахъ Путешественника». Вернулись они назадъ лишь тогда, когда у нихъ не хватило ни одежды, ни денегъ. «Я возвратилась въ Венецію съ 7-ю сантимами въ карманѣ», пишетъ Жоржъ-Сандъ Букоарану, сообщая, что черезъ нѣсколько дней она вновь отправится въ путь. И дѣйствительно, черезъ нѣсколько дней она посѣтила съ Паджело острова Венеціанскаго архипелага^[70].

«Послѣ отъѣзда Мюссе, — говоритъ д-ръ Паджело, — г-жа Сандъ переселилась въ маленькую квартирку въ Санъ-Фантинѣ, которая отдѣлялась залой отъ комнаты, гдѣ я жилъ, но черезъ мѣсяцъ она рѣшилась переѣхать въ квартиру около Ponte di barcaroli, въ переулокъ, который велъ къ мосту, но имени котораго я не помню… Въ этомъ домѣ Сандъ написала Lettres d’un Voyageur и романъ „Жакъ“»… По вечерамъ у насъ бывали живописецъ Феличе Скіавони, Ладзаро Рабиссо — генуэзецъ и мой пріятель, купецъ Давидъ Веберъ, дворянинъ Фаліеръ, — эти послѣдніе были рьяные охотники, съ которыми я ходилъ на охоту, а иногда къ намъ присоединялась и г-жа Сандъ, бродя вдоль болотъ Архипелага… Жоржъ-Сандъ, какъ писательницу, мало знали въ Венеціи, и ей было пріятно жить вдали отъ знатоковъ литературы"… Паджело еще прибавляетъ: «ни у меня, ни у нея не было никакихъ столкновеній съ австрійской полиціей» — намекая очевидно на извѣстный неприличный случай, разсказываемый Жоржъ-Сандъ въ «Histoire de ma Vie». Въ Corriere della sera Паджело пишетъ, что когда Мюссе уѣхалъ, Жоржъ-Сандъ поселилась въ "двухъ маленькихъ комнаткахъ, которыя я нанялъ ей, по ея просьбѣ, въ частномъ домѣ, гдѣ жилъ самъ, ибо, по уплатѣ большихъ счетовъ въ гостинницѣ ей приходилось жить очень экономно. И такъ она и жила рядомъ со мною, который всегда былъ бережливъ и бѣденъ. Когда Мюссе уѣхалъ, г-жа Сандъ принялась неотступно работать. Прежде всего она написала Lettres d’un Voyageur, причемъ я еі помогалъ, смѣясь, что она меня въ нихъ изобразила старикомъ въ парикѣ. Потомъ она написала «Жака». Она по 7—8 часовъ быстро писала, безъ поправокъ и такъ и посылала въ печать: "… Это-же д-ръ Паджело передавалъ и устно д-ру Гарибальди: «она писала, не останавливаясь, не дѣлая ни единой помарки, и написанную страницу, не перечитывая, посылала къ издателю»… Паджедо помогалъ ей, когда она писала «Письма Путешественника», во всемъ, что касалось мѣстныхъ условій. Въ этихъ письмахъ она, какъ извѣстно, представила Падзкело въ видѣ стараго врача, къ чему самъ Паджело отнесся совершенно добродушно и равнодушно. Но не такъ посмотрѣли на это дѣло его близкіе и друзья, а особенно его отецъ, который и безъ того былъ очень недоволенъ этимъ романомъ въ жизни сына, вслѣдствіе чего и написалъ ему строжайшее письмо, полное упрековъ.

По поводу этого письма мы разскажемъ фактъ очень курьезный и доказывающій, что когда Жоржъ-Сандъ увѣряла, что она дурная собесѣдница, молчалива, неинтересна и скучна въ обществѣ и даже вовсе не умѣетъ говорить, и когда ея друзья и знакомые подтверждали эту ея молчаливость, неинтересность въ разговорѣ и сдержанность, то и она и они говорили только половину правды. Дѣло въ томъ, что когда Жоржъ-Сандъ встрѣчала личность симпатичную ей, понравившуюся или которую она хотѣла убѣдить въ чемъ-нибудь, — то она умѣла бывать увлекательно, необычайно-краснорѣчивой, умѣла производить своимъ словомъ неотразимое впечатлѣніе. И Мюссе, и Шопенъ, которымъ по первому взгляду Жоржъ-Сандъ не понравилась, — подпали обаянію ея бесѣды съ перваго-же разговора съ нею. M-me де-Мюссе не хотѣла отпускать сына въ Италію, и онъ уже было покорился этому рѣшенію, какъ вдругъ однажды вечеромъ m-me де-Мюссе доложили, что какая-то дама, пріѣхавшая въ каретѣ, проситъ m-me де-Мюссе спуститься внизъ и о чемъ-то поговорить съ ней. М-ше де-Мюссе спустилась внизъ въ сопровожденіи лакея. Незнакомая дама — читатель догадывается кто это былъ — стала упрашивать m-me де-Мюссе отпустить сына въ Италію, обѣщая заботиться о немъ, какъ о собственномъ. И m-me де-Мюссе не могла не поддаться этимъ убѣдительнымъ словамъ — и Мюссе поѣхалъ въ Италію^[71]. Нѣчто подобное случилось и съ отцемъ Паджело.

Отецъ Паджело, человѣкъ очень умный и образованный, жившій всегда въ Кастельфранко (въ провинціи Тревизо), написалъ сыну строжайшее письмо съ обязательными упреками. «Тогда я, — говоритъ Паджело, — всегда ненавидя ложь, выѣхалъ съ г-жею Сандъ изъ Венеціи и вмѣстѣ съ нею поѣхалъ къ отцу. Онъ встрѣтилъ ее съ самымъ любезнымъ гостепріимствомъ (cortese ospitalitа) и, разговаривая съ нею о французской литературѣ, среди разныхъ споровъ такъ былъ покоренъ ея поэтическимъ даромъ слова, что видимо думалъ: „а этотъ бѣглецъ не такъ ужъ неправъ!“ Мы пробыли у него около часу и отправились черезъ Вассано къ гроту Паролини»… и т. д. Такъ вотъ какъ Жоржъ-Сандъ умѣла покорять самыхъ нерасположенныхъ людей своимъ непобѣдимымъ краснорѣчіемъ! Немудрено, что Паджело утверждаетъ то, что рѣдко говорится о Жоржъ-Сандъ, а именно, что «самымъ большимъ ея очарованіемъ было ея удивительное краснорѣчіе, поистинѣ блестящее, великолѣпное, которому нельзя было противостоять».

Въ воспоминаніи Наджело Жоржъ-Сандъ, впрочемъ, осталась какъ женщина вообще удивительно одаренная и ко всему способная, къ крупному, какъ къ мелкому, вплоть до мелочей обыденной жизни. Онъ разсказываетъ, что «г-жа Сандъ писала по необходимости, а въ то-же время она чрезвычайно любила всѣ обязанности хозяйки (его apassionatissima per tutti gli uffici di una massacа): въ совершенствѣ приготовляла дичь и рыбу, вышивала, вязала — однимъ словомъ, была отличнѣйшая хозяйка дома. Во время знакомства съ Паджело она вышила ему диванъ и шесть стульевъ, и живописецъ Ламберто какъ разъ засталъ ее въ то время, когда она, сидя на полу, прибивала вышивку къ одному изъ этихъ стульевъ».

Итакъ послѣ отъѣзда Мюссе для Жоржъ-Сандъ наступилъ періодъ затишья и работы, и вначалѣ она, казалось, была вполнѣ довольна и счастлива своимъ новымъ образомъ жизни. Венеція привлекала ее всѣми своими живописными сторонами, свободой и простотой общественной жизни и нравовъ, добродушіемъ милаго народа, поэзіей историческихъ воспоминаній, мягкостью климата, даже дешевизною жизни, — и въ своихъ письмахъ и въ «Histoire» Жоржъ-Сандъ часто и подробно описываетъ свою венеціанскую жизнь и говоритъ, что если-бы дѣти ея были съ нею, то она не могла-бы представить себѣ города, лучшаго чѣмъ Венеція, и что если-бъ она разбогатѣла, то сейчасъ купила-бы себѣ одинъ изъ старыхъ венеціанскихъ заброшенныхъ дворцовъ и поселилась-бы въ немъ съ дѣтьми, чтобы жить въ уединеніи и работать на свободѣ. Днемъ Жоржъ Сандъ писала, а вечера проводила то на Piazza San Marco, за чашкой кофе, котораго она поглощала громадныя количества, убѣжденная, что это необходимо въ венеціанскомъ климатѣ, — то бродя по старымъ улицамъ, или разъѣзжая въ гондолѣ по каналамъ и лагунамъ. Въ одну изъ такихъ поѣздокъ Паджело, можетъ быть, и сочинилъ милую баркароллу, написанную на венеціанскомъ діалектѣ. Эта «Serenata» упоминается въ «Lettres d’un Voyageur», а также послужила эпиграфомъ къ одной изъ глазъ «Осады Флоренціи» Гверацци — безъ упоминанія имени автора.

Со і pensieri malinconici

Non te star а tormentar… и т. д.

А между тѣмъ Мюссе, по пути въ Парижъ, писалъ съ каждой остановки въ Венецію, и письма его не оставляютъ сомнѣнія, что онъ хорошо сознавалъ, кого онъ покинулъ. Онъ пишетъ, что «заслужилъ то, что потерялъ ее, такъ какъ не умѣлъ ее цѣнить, когда она ему принадлежала, и за то что заставлялъ ее много страдать». Писалъ онъ еще, что «почти счастливъ, почти веселъ, потому что наслаждается сладостью самопожертвованія. Онъ ее оставилъ въ рукахъ человѣка, который сумѣетъ сдѣлать ее счастливой, и онъ благодаренъ этому честному малому, онъ его любитъ, онъ не можетъ удержаться, чтобы не думать о немъ. И хоть она для отсутствующаго только любимый братъ, но она навсегда останется единственной подругой»^[72]…

Жоржъ Сандъ, въ свою очередь, уже 3-го апрѣля пишетъ Мюссе: «Не безпокойся обо мнѣ, я сильна какъ лошадь, но не говори, чтобъ я была весела и спокойна. Это не такъ-то скоро случится. Ахъ, кто будетъ за тобой ухаживать, и за кѣмъ я буду ходить! Кому я нужна и о комъ я впредь захочу заботиться. Какъ я обойдусь безъ добра и зла, которыя ты мнѣ дѣлалъ?.. Я тебѣ ничего не говорю о Паджело, развѣ только, что онъ плачетъ почти столько-же, какъ и я»… 15 апрѣля она опять пишетъ Мюссе: «Не думай, не думай, Альфредъ, чтобы я могла быть счастливой съ мыслью, что потеряла новое сердце. Была-ли я твоей матерью или любовницей — не все-ли равно? Внушала-ли я тебѣ любовь или дружбу, была-ли я счастлива или несчастна съ тобой, — все это не измѣняетъ состоянія моей души теперь. Теперь я знаю, что люблю тебя, вотъ и все»…

Да, приходится сказать:, «вмѣстѣ тѣсно — порознь скучно», хоть эта пословица и звучитъ нѣсколько тривіально. Едва разставшись — и Мюссе и Жоржъ Сандъ поняли, какъ дорога была имъ ихъ мучительная, безпокойная, болѣзненная любовь, — и она вспыхнула съ новой силой. Жоржъ Сандъ стала тосковать о томъ, кто ее мучилъ и оскорблялъ, за кѣмъ надо было ухаживать, какъ за капризнымъ ребенкомъ, кто-то проклиналъ, то боготворилъ ее. Новая любовь уже стала казаться прѣсной и скучной. Ей не хватало «вдохновенія», мученія и страсти. «Паджело — ангелъ доброты и преданности», пишетъ она, «онъ не нервенъ и не подозрителенъ», онъ окружаетъ ее всевозможными заботами, она его любитъ тоже «впервые безъ страсти» — но она «привыкла страдать, ей необходимо отдавать тотъ избытокъ энергіи и чувствительности, которыя въ ней, она должна питать ту материнскую заботливость, которой она привыкла окружать больное и измученное существо. Отчего я не могу жить между вами обоими, не принадлежа ни одному?!.»

Мюссе все еще думалъ, что онъ только другъ и постарался, какъ только поправился, развлекаться; но напрасно пустился онъ вновь въ свой прежній свѣтски-разгульный образъ жизни, — сердце его оставалось въ Венеціи. И письма его и письма ея становились все безпокойнѣе, все горячѣе, хотя оба и продолжали говорить о дружбѣ, и хотя Жоржъ-Сандъ не сомнѣвалась, что любитъ Паджело. Въ этомъ убѣжденіи, когда она, наконецъ, покончила со всѣми своими обязательными работами и получила деньги отъ Бюлоза — при чемъ оказалось, что благодаря милымъ почтовымъ порядкамъ письма и деньги провалялись чуть не два мѣсяца въ почтовой конторѣ, — и такъ, покончивъ со своими дѣлами и собравшись уѣзжать, Жоржъ-Сандъ уговорила и Паджело ѣхать съ нею въ Парижъ. По словамъ д-ра Локателли, Паджело долженъ былъ, чтобы имѣлъ возможность ѣхать, — продать почти все, что имѣлъ цѣннаго: столовое серебро, старыя гравюры и пейзажи масляными красками. Паджело разсказываетъ, что выѣхавъ изъ Венеціи, они съ Жоржъ-Сандъ «сдѣлали поѣздку по ламбардскимъ озерамъ, изъ Милана направились въ Шамуни, восходили на Монъ-Бланъ^[73], до самого Большаго Ледника, поднимались на Монтеверде, а оттуда, черезъ Женеву, направились въ Парижъ, куда и прибыли 14-го августа^[74].

Когда Мюссе и Жоржъ-Сандъ пріѣхали въ Парижъ, то всѣ три героя драмы (или «комическаго фарса-буффъ», какъ ее называетъ Паджело) очутились въ неловкомъ и странномъ положеніи. Что было идеально, прекрасно и возвышенно въ Венеціи, — здѣсь показалось дикимъ, безразсуднымъ и даже смѣшнымъ. Друзья Жоржъ-Сандъ встрѣтили Паджело съ скрытыми насмѣшками и нескрываемымъ недоброжелательствомъ. Жоржъ-Сандъ уже начинала тяготиться любовью Паджело, а бѣдный Паджело чувствовалъ всю неловкость своего положенія гораздо болѣе, чѣмъ полагаютъ всѣ біографы Мюссе и чѣмъ полагала сама Жоржъ-Сандъ, ибо, какъ видно изъ его писемъ и разсказовъ, это былъ очень деликатный и чуткій человѣкъ (хотя и не обладавшій широкими взглядами Мюссе на вопросы чувства), а вовсе не тотъ «простоватый красавецъ», какимъ его желаетъ выставить напр. Линдау. Между нимъ и Жоржъ-Сандъ явилась натянутость и принужденность.

Между тѣмъ Мюссе, узнавъ о возвращеніи Жоржъ-Сандъ, сталъ умолять о свиданьи, чтобы навѣки проститься со своею любовью и покориться затѣмъ своей участи. Увы! свиданіе это было роковымъ. Въ первую минуту оба почувствовали какъ бы облегченіе и успокоеніе и спѣшили увѣрить другъ друга, что отъ прошлаго у нихъ осталось только «святая дружба». Подъ впечатлѣніемъ этого свиданья Мюссе написалъ на другой день письмо Жоржъ-Сандъ^[75]. Письмо это — прелестное по своей задушевности и чистотѣ чувства — было самообманомъ, и, какъ всякій обманъ, и этотъ обманъ не продержался долго. И Мюссе и Жоржъ-Сандъ увидѣли, что не переставали любить другъ друга, каждый винилъ себя въ томъ, что потерялъ счастье по собственной винѣ. Страсть Мюссе вспыхнула съ новой силой, и онъ тутъ только понялъ ясно, насколько Жоржъ-Сандъ была выше всѣхъ встрѣчавшихся до сихъ поръ на его пути женщинъ. Отчаянію его не было границъ! Жоржъ-Сандъ испытывала тоже. Тоска по потерянному счастью, укоры совѣсти, безнадежная грусть стали грызть ее до такой степени, что она стала помышлять о самоубійствѣ. Въ ужасѣ и горѣ отъ невозвратности всего содѣяннаго ими, отъ сознанія той сложной путаницы отношеній, въ которой они всѣ очутились, Жоржъ-Сандъ и Мюссе просто бѣжали изъ Парижа: она въ Ноганъ, онъ въ Баденъ. Паджело обѣщалъ тоже пріѣхать въ Поганъ и даже получилъ приглашеніе отъ самого г. Дюдевана, но былъ настолько чутокъ, что не воспользовался этимъ приглашеніемъ и остался одинъ въ Парижѣ.

Жоржъ-Сандъ, очутившись въ Ноганѣ, совершенно упала духомъ и предалась самому мрачному отчаянію. Она стала хладнокровно и упорно думать о самоубійствѣ, и свиданіе съ друзьями юности: Флери, Дюверне, Папе, Роллина, Неро и ихъ женами, вмѣсто того, чтобы утѣшить ее, только еще болѣе растравили ея раны, показавъ, какъ далека она сама отъ своей прежней жизни, какъ самая преданная дружба не въ состояніи помочь человѣку, мучающемуся отъ другого чувства — и главное, она почувствовала, какъ это и всегда бываетъ въ несчастьи, вѣчное одиночество каждаго человѣка. Всѣ напечатанныя и ненапечатанныя письма Жоржъ-Сандъ этого времени: къ Роллина, Папе, Букоарану и Неро и «Письма Путешественника» — полны такого мрачнаго отчаянія, жгучей тоски и безнадежнаго унынія, что нельзя сомнѣваться въ искренности ея намѣренія «поскорѣе покончить» — какъ она прямо пишетъ Букоарану. Жизнь ей не мила^[76]. И въ то-же время ее мучитъ мысль о Паджело, котораго она точно бросила одного въ Парижѣ. И она умоляетъ Букоарана позаботиться о немъ, о его здоровья, узнать, не надо-ли ему денегъ, но «отъ женщины онъ никогда не возьметъ, даже въ долгъ» — пишетъ она Букоарану 10 сентября^[77] — такъ надо устроить это не отъ ея имени. Она проситъ уговорить Паджело пріѣхать въ Поганъ, но сама почему-то не рѣшается ему писать, хотя и тревожится, не получая отъ него обѣщанныхъ писемъ. Она простираетъ свои заботы до того, что проситъ Букоарана поселить рядомъ съ комнатой Паджело — горничную, или кухарку Адель, чтобъ онъ не оставался одинъ, если онъ боленъ. Но Паджело, при всей своей скромности и, можетъ быть, посредственности, былъ не изъ тѣхъ людей, которые позволяютъ, чтобы о нихъ заботились посторонніе, а особенно женщины. Правда, онъ не сумѣлъ отнестись къ охлажденію Жоржъ-Сандъ съ великодушіемъ Мюссе; пока онъ была въ Парижѣ, онъ дѣлалъ ей сцены и проявлялъ даже такую ревность, что распечаталъ какое-то письмо. Но когда онъ понялъ, что его роль кончена — онъ гордо отстранилъ всякія заботы о себѣ и просто и коротко все порвалъ. Все, что говорится объ его отъѣздѣ и у Ландау, и у Барина — совершенно невѣрно. Паджело не только не былъ «немедленно отправленъ» назадъ въ Венецію, но даже и самъ не тотчасъ уѣхалъ домой. Покинутый Авророй Дюдеванъ, онъ обратился къ той возлюбленной, которая всегда утѣшаетъ своихъ вѣрныхъ поклонниковъ — къ наукѣ, и въ ней дѣйствительно нашелъ утѣшеніе. Воспользовавшись своимъ пребываніемъ въ Парижѣ, онъ сталъ серьезно слушать лекціи по разнымъ, занимавшимъ его спеціально, вопросамъ хирургіи — и вынесъ отсюда свѣдѣнія, сдѣлавшія его впослѣдствіи однимъ изъ лучшихъ хирурговъ Италіи. (Онъ особенно прославился операціями lithotritiae). Затѣмъ онъ, какъ и пріѣхалъ, на свои грошевыя средства, такъ и уѣхалъ. Въ теченіе всей-своей жизни онъ свято хранилъ тайну своей любви и никогда ни единымъ словомъ не защитилъ себя въ печати, когда про него, Богъ знаетъ, что разсказывали и свои и иностранные писатели, и лишь когда въ 1881 г. Барбіэра напечаталъ его Serenata и поэтому поводу въ итальянской печати возникла цѣлая литература о венеціанской поѣздкѣ Жоржъ-Сандъ — только тогда, по настоятельнымъ требованіямъ друзей онъ написалъ въ Corriere della sera и въ Provincia di Belluno письма, отрывки изъ которыхъ мы приводили.

Однако, возвратимся къ Мюссе и Жоржъ-Сандъ. Пока она мучилась и тосковала въ Ноганѣ, Мюссе поѣхалъ лѣчиться и отдыхать въ Баденъ. Но напрасно братъ-біографъ хочетъ увѣрить насъ, что въ это время сердце поэта окончательно успокоилось. Не то говорятъ намъ его письма къ Жоржъ-Сандъ — къ сожалѣнію, до сихъ поръ неизданныя цѣликомъ и приводимыя въ отрывкахъ Гренье, Бариномъ, Сентъ-Бевомъ и др. Это цѣлая поэма любви въ письмахъ, поэма, которую нельзя читать безъ глубокаго волненія и страстнаго сочувствія. Эти страницы дышатъ жгучей, мучительной страстью и въ то-же время глубокой нѣжностью; огненныя, безумныя слова перемѣшиваются на нихъ съ тѣми милыми ребячествами, безъ которыхъ не обходится ни одна искренняя любовь. Мюссе осыпалъ письмами Жоржъ-Сандъ, умолялъ ее о любви, обѣщалъ все простить, все забыть, ему все равно, что она любитъ другого, что между ними обоими стоятъ какіе-то призраки долга и еще чего-то. Ему ни до чего нѣтъ дѣла, онъ знаетъ одно, что любитъ, любитъ, любитъ ее, гибнетъ, тонетъ въ этой любви, умираетъ отъ жажды. Жоржъ-Сандъ боялась повѣрить вновь счастью, боялась сдаться, но первое-же ея письмо къ Букоарану послѣ того письма 10 сентября, отрывки котораго мы привели — письмо отъ 13 сентября показываетъ какой-то поворотъ въ настроеніи: отчаянія и тоски въ немъ уже не слышится, наоборотъ, оно дышетъ бодростью и оканчивается словами: «До свиданья, мы скоро увидимся. Дайте мнѣ вѣсточку о моемъ другѣ. Найдите мнѣ горничную…» Сентябрь прошелъ во взаимномъ мученіи и самоотравленіи воспоминаніями. Но въ началѣ октября Жоржъ-Сандъ пріѣхала въ Парнасъ — и все было забыто, все, — кромѣ любви!

Но не на радость сошлись вновь несчастные любовники. Старое счастье было отравлено ужасными воспоминаніями, запятнано и искалѣчено. Новыя отношенія повели къ старымъ безумствамъ, старымъ страданіямъ, ссорамъ, упрекамъ и примиреніямъ — но старой духовной связи уже не было. Жизнь стала обоимъ невыносима. Человѣческое достоинство гибло въ этой непрерывной смѣнѣ оскорбительныхъ сценъ, мучительныхъ раскаяній и примиреній. Мюссе первый утомился и порвалъ эту связь, причемъ опять, какъ это практиковалось между ними — они нашли нужнымъ извѣстить о разрывѣ своихъ наперсниковъ: онъ — Тате, а она — Сентъ-Бева. Это было въ ноябрѣ, и Жоржъ-Сандъ опять уѣхала въ Ноганъ. Обоимъ казалось, что это окончательный конецъ, оба смертельно устали. Жоржъ-Сандъ не только была сама увѣрена, что все кончено, но хотѣла увѣрить въ этомъ своихъ друзей. Она пишетъ 14 декабря Букоарану: «если вы хотите сообщить мнѣ что-нибудь, то не говорите мнѣ о немъ, и такъ какъ я болѣе никогда не возвращусь къ этой несчастной любви, то совершенно безполезно увеличивать мои страданія»^[78]. Нѣсколько ранѣе, 6 декабря, она еще бодрѣе говорила о своей любви, какъ о чемъ-то окончательно прошедшемъ. Но когда она въ концѣ декабря вернулась въ Парижъ — все благоразуміе ея разлетѣлось, какъ дымъ; та любовь, которая казалась невыносимымъ мученіемъ, освобожденію отъ которой Жоржъ-Сандъ только-что радовалась, пока была въ Ноганѣ — теперь оказалась потеряннымъ раемъ, единственнымъ счастьемъ жизни; въ ней — все, безъ нея — ничего! Теперь Мюссе не хочетъ ее видѣть, а она не можетъ съ этимъ примириться; отчаянію ея нѣтъ предѣловъ; измученная, больная, не зная покоя ни днемъ, ни ночью, она бродить какъ тѣнь, осыпаетъ въ свою очередь, Мюссе письмами, сходитъ съ ума отъ любви, умоляетъ его о свиданіи, о прежнемъ счастьи^[79]. Не зная чѣмъ убѣдить любимаго человѣка въ своей искренности, какъ доказать ему свою любовь, — Жоржъ-Сандъ въ одинъ прекрасный день обстригла свои чудныя косы, которыми Мюссе такъ любовался, и послала ему ихъ. Когда Мюссе распечаталъ пакетъ и увидѣлъ обрѣзанными тѣ тяжелыя, черныя кудри, которыя онъ такъ часто цѣловалъ, — онъ расплакался надъ ними и… 14 января Жоржъ-Сандъ пишетъ Тате «Альфредъ est redevenu mon amant». Какъ видно Мюссе хитрилъ съ самимъ собою, увѣряя, что все у него прошло; прежняя любовь все еще была жива.

Но это былъ уже послѣдній и самый ужасный приступъ болѣзни. Всѣ тѣ безобразныя сцены, безумныя ласки и страшныя ссоры, которые бывали прежде, ничто въ сравненіи съ тѣмъ, что происходило въ теченіе этого января 1835 года. И Мюссе и Жоржъ-Сандъ окончательно измучились въ этихъ непрестанныхъ униженіяхъ, примиреніяхъ, желаніи любить «по хорошему» — и невозможности вѣрить другъ другу и жить общею духовною жизнью. Отъ любви не оставалось уже ничего, кромѣ страсти. Бывшіе друзья окончательно перестали понимать другъ друга, окончательно убѣдились, что они разные люди, и что жизнь вмѣстѣ стала невозможна — и только не знали, какъ порвать. На этотъ разъ иниціатива разрыва принадлежала Жоржъ-Сандъ. Вотъ курьезное письмо, которое она написала Букоарану 6 марта 1835 года: «Мой другъ, помогите мнѣ уѣхать сегодня, ступайте въ почтовую контору въ полдень и удержите для меня мѣсто. Потомъ заходите ко мнѣ, и я скажу, что надо сдѣлать. Впрочемъ, на тотъ случай, что мнѣ нельзя будетъ сказать это вамъ, что весьма возможно, потому что мнѣ будетъ очень трудно обмануть заботливость Альфреда, — я вамъ это сейчасъ объясню въ двухъ словахъ. Вы придете ко мнѣ въ 5 часовъ съ озабоченнымъ и дѣловымъ видомъ, вы скажете мнѣ, что моя мать только что пріѣхала, что она очень устала и довольно серьезно больна, что ея служанка не дома, что я ей необходима немедленно и что мнѣ нужно туда пойти тотчасъ-же. Я одѣну шляпу, скажу что скоро вернусь, и вы меня усадите въ карету. Зайдите днемъ за моимъ дорожнымъ мѣшкомъ, вамъ будетъ легко унести его незамѣтно и вы отнесете его въ контору. Отдайте поправить мою дорожную подушку, которую я вамъ посылаю, а замокъ потерянъ. Прощайте. Приходите тотчасъ, если можете, но если Алфредъ будетъ дома, то не имѣйте вида такого, что вамъ что-нибудь надо сказать мнѣ. Я выйду въ кухню, чтобы поговорить съ вами».

Все такъ и было сдѣлано, какъ придумала Жоржъ-Сандъ, ибо 9 марта Мюссе пишетъ Букоарану; «М. Г. Я только что былъ у г-жи Сандъ, гдѣ мнѣ сказали, что она въ Ноганѣ. Будьте такъ добры, скажите мнѣ, справедливо-ли это извѣстіе. Такъ какъ вы видѣли m-me Сандъ сегодня утромъ, то вы могли узнать, какія были у ней намѣренія; а если она должна была уѣхать лишь завтра, то вы, можетъ бытъ, можете сказать мнѣ, не думаете-ли вы, что у ней былъ какой нибудь поводъ желать не видѣть меня до отъѣзда. Мнѣ нечего прибавлять, что въ такомъ случаѣ я покоряюсь ея (respecterai ses volontés) волѣ. Альфредъ де-Мюссе»^[80].

9 марта Жоржъ-Сандъ пишетъ Букоарану изъ Ногана: «Мой другъ, я доѣхала въ добромъ здоровья и нисколько неусталая до Шатору въ 3 часа пополудни; я видѣла вчера всѣхъ своихъ друзей въ Ла-Шатръ. Роллина поѣхалъ со мною, и я обѣдала съ нимъ у Дютейля. Я принимаюсь за работу для Бюлоза. Я очень спокойна. Я сдѣлала то, что должна была. Единственно, что меня тревожитъ, это здоровье Альфреда. Дайте мнѣ вѣсточку и разскажите, ничего не измѣняя и не смягчая, равнодушіе, гнѣвъ или огорченіе, которое онъ проявилъ при извѣстіи и моемъ отъѣздѣ. Мнѣ важно знать истину, хотя ничто не можетъ измѣнить моего рѣшенія. Извѣстите меня и о моихъ дѣтяхъ — Морисъ кашляетъ-ли еще? Или онъ въ воскресенье вечеромъ вернулся здоровый? Соланжъ также кашляла немного»^[81].

Уѣзжая, Ж.-Сандъ поручила Букоарану передать Мюссе какой-то «пакетъ»: въ этомъ пакетѣ и находился тотъ дневникъ, который она вела въ теченіе зимы, пока не видѣлась съ Альфредомъ, и въ которомъ она и исповѣдуется съ необычайной искренностью въ прошломъ и говоритъ о своей любви къ Мюссе самыми горячими, безумными, трепещущими страстью словами; каждая строчка дышитъ мучительной тоской по потерянномъ счастьѣ, полна жгучаго страданья и глубокой задушевной нѣжности. Мы говорили уже объ этомъ дневникѣ. Имъ несомнѣнно пользовался Поль Мюссе для своего романа — это не дѣлаетъ чести ни ему, ни Альфреду, такъ плохо его берегшему.

Букоаранъ, кажется, вообразилъ, что такъ какъ онъ такимъ образомъ помогъ любовникамъ разойтись, то это даетъ ему право осуждать Мюссе или говорить о немъ все, что онъ думаетъ. Вѣроятно, въ отвѣтъ на вопросы Жоржъ-Сандъ онъ отвѣчалъ ей въ рѣзкихъ выраженіяхъ о Мюссе, потому что вотъ что она ему пишетъ 15 марта^[82]: «Мой другъ, вы напрасно говорите мнѣ объ Альфредѣ. Теперь вовсе не время говорить мнѣ о немъ дурно, у меня силы слишкомъ достаточно, и если-бы то, что вы думаете, было справедливо, слѣдовало-бы это отъ меня скрыть. Презирать гораздо тяжелѣе, чѣмъ сожалѣть. Впрочемъ, ни то, ни другое со мной не случится. Я не могу сожалѣть о бурной и несчастной жизни, которую я бросила, я не могу презирать человѣка, котораго такъ хорошо знаю, какъ человѣка чести. У меня достаточно причинъ удалиться отъ него, не изобрѣтая вымышленныхъ. Я просила васъ только сообщить мнѣ о его здоровьѣ и о впечатлѣніи, произведенномъ моимъ отъѣздомъ. Вы говорите, что онъ здоровъ и что онъ не проявилъ никакого огорченія. Это все, что мнѣ было нужно знать и это самое лучшее, что я могу узнать. Я только и хотѣла покинуть его, не причиняя ему страданія. Если это такъ, — слава Богу. Не говорите о немъ ни съ кѣмъ, а особенно съ Бюлозомъ. Бюлозъ всегда судитъ вкривь и вкось и, кромѣ того, тотчасъ пересказываетъ всѣмъ то, что о нихъ говорятъ худого и что онъ самъ говоритъ о нихъ худого. Это отличный человѣкъ, но опасный другъ. Будьте осторожны съ нимъ, а то онъ васъ серьезно поссоритъ съ Мюссе, поощряя васъ дурно говорить о немъ. Тогда я оказалась-бы замѣшанной въ эти сплетни, а это было-бы для меня отвратительно. На всѣ вопросы имѣйте готовый отвѣтъ: „Я не знаю“. Это скоро сказано и никого не компрометируетъ»…^[83].

Отсюда ясно, что если Жоржъ-Сандъ сознавала, что связь между нею и Мюссе не можетъ далѣе продолжаться, то все-таки она не можетъ не любить и не цѣнить его какъ человѣка, какъ душу, и не могла спокойно слушать, когда о немъ отзывались дурно, или осуждали его. Уже за годъ передъ тѣмъ, 17-го іюля 1834 года, послѣ отъѣзда Мюссе изъ Венеціи, когда Букоаранъ позволилъ себѣ что-то сказать о немъ не слишкомъ уважительное, Жоржъ-Сандъ отвѣтила ему слѣдующими словами: «Причины, которыя отдавали мою жизнь во власть случая, навѣки уничтожены, я покончила со страстями. Послѣдняя изъ нихъ сдѣлала мнѣ всего болѣе зла, но это единственная, въ которой я не раскаиваюсь, потому что въ моихъ огорченіяхъ не былъ виноватъ ни я, ни другой. Вы говорите, что вы его не одобряете. Такъ мною вещей есть между двумя любовниками, въ которыхъ они одни на свѣтѣ могутъ бытъ судьями»…

Эту послѣднюю фразу слѣдовало-бы запомнить твердо всѣмъ тѣмъ, кто находитъ нужнымъ обвинять и судить одну изъ двухъ сторонъ этой печальной исторіи.

Мюссе со своей стороны не только сохранялъ память о своей возлюбленной въ лучшемъ уголкѣ души, но и сталъ приводить въ исполненіе свое намѣреніе «создать ей памятникъ», о которомъ онъ писалъ ей въ прошломъ году, когда говорилъ… «Я напишу романъ. Мнѣ очень хочется написать нашу исторію. Мнѣ кажется, что это меня вылѣчитъ и возвыситъ мое сердце. Я хотѣлъ-бы воздвигнуть тебѣ алтарь, хоть изъ собственныхъ моихъ костей… Я не умру, не написавъ книги о себѣ и о тебѣ, особенно о тебѣ. Нѣтъ, моя прекрасная невѣста, ты не ляжешь въ холодную землю безъ того, чтобы она узнала, кто по ней ходилъ. Я клянусь тебѣ моей молодостью и моимъ геніемъ, что на твоей могилѣ выростутъ только безпорочныя лиліи. Вотъ этими самыми руками я воздвигну тебѣ эпитафію изъ мрамора болѣе чистаго, чѣмъ статуи нашихъ однодневныхъ знаменитостей. Потомки будутъ повторять наши имена, какъ имена тѣхъ безсмертныхъ любовниковъ, у которыхъ одно общее имя вдвоемъ — какъ у Ромео и Юліи, у Элоизы и Абеляра. Никогда не будутъ говорить объ одномъ безъ другого… Я окончу нашу исторію гимномъ любви…»^[84].

Если уже и раньше и Мюссе и Жоржъ-Сандъ, повинуясь всегдашнему стремленію субъективныхъ поэтовъ, невольно повѣдали міру о своихъ страданіяхъ^[85] — одинъ въ «Nuits», другая въ «Письмахъ Путешественника», произведеніяхъ чисто лирическихъ, то теперь Мюссе уже сознательно привелъ въ исполненіе проэктъ «написать книгу о себѣ и о ней…» Въ 1836 году вышла «Confession d’un enfant der siècle», которая является взглядомъ Мюссе на ихъ общую исторію. И вѣрно читатель помнитъ и «гимнъ любви», которымъ оканчивается 3-я часть; можетъ быть никогда торжествующая любовь не написала ничего болѣе прекраснаго, какъ эта знаменитая глаза, начинающаяся словами: «Вѣчный ангелъ счастливыхъ ночей, кто передастъ твое молчаніе? О поцѣлуй, таинственный напитокъ, что, какъ двѣ жаждущія чаши, льютъ другъ другу уста…»

Ниже мы будемъ говорить и о «Confession», какъ и о другихъ произведеніяхъ Мюссе и Жоржъ-Сандъ, явившихся или написанныхъ подъ взаимнымъ вліяніемъ двухъ поэтовъ другъ на друга. Теперь приведемъ то, что сказала Жоржъ-Сандъ въ письмѣ къ m-me д’Агу, когда прочла присланный ей Альфредомъ съ собственноручной надписью экземпляръ «Confession». Мы уже упоминали выше объ этомъ письмѣ отъ 25 мая 1836 г., напечатанномъ въ «Correspondance» съ пропускомъ какъ разъ этихъ, относящихся до Мюссе, строчекъ: «Я сознаюсь, что эта „Исповѣдь сына вѣка“ меня очень тронула. Малѣйшія подробности несчастной любви (d’une intimité malheureuse) переданы въ ней такъ вѣрно, такъ тщательно, съ первой до послѣдней, начиная съ „сестры милосердія“ и кончая „безумной гордячкой“, — что. закрывъ книгу, я расплакалась, какъ дурочка… Я все еще питаю къ нему, сознаюсь вамъ, глубокую нѣжность матери, въ глубинѣ сердца. Я не могу безъ гнѣва слышать, когда дурно говорятъ о немъ…»

Мы видимъ, что ни съ той, ни съ другой стороны все еще не было ничего враждебнаго. И Мюссе и Жоржъ-Сандъ не только продолжали и послѣ того обмѣниваться письмами, то ради оказанія услуги кому-нибудь изъ общихъ друзей, то-поручая другъ другу какое-нибудь дѣло, — но даже изрѣдка и видались. Такъ напр. сенъ-симонистскій «пѣвецъ» Венсаръ разсказываетъ въ своихъ воспоминаніяхъ^[86], что когда въ январѣ 1836 г. Жоржъ-Сандъ посѣтила одно изъ вечернихъ собраній сенъ-симонистовъ въ Менильмонтанѣ, то ее сопровождалъ Алфредъ де Мюссе.

Но друзья (?!) обѣихъ сторонъ тѣмъ временемъ старались возстановить Мюссе и Жоржъ-Сандъ другъ противъ друга, какъ они ни усиливались защитить другъ друга отъ всѣхъ этихъ сплетенъ и злословія услужливыхъ медвѣдей. Въ 1838 году Жоржъ-Сандъ пишетъ Мюссе: «19 апрѣля… Мой милый Альфредъ, я не хорошо поняла конецъ твоего письма… (вначалѣ она отвѣчаетъ ему на его просьбу о какой-то услугѣ общему знакомому). Я не понимаю, отчего ты спрашиваешь, друзья мы или враги? Мнѣ помнится, что прошлой зимой ты у меня былъ (значитъ въ 1837 году Мюссе еще бывалъ у Ж.-Сандъ^[87] — и что мы провели шесть часовъ въ братскомъ общеніи, послѣ чего никогда не слѣдовало-бы сомнѣваться другъ въ другѣ, хотя-бы мы десять лѣтъ не видѣлись и не писали друга другу; не то приходилось-бы сомнѣваться въ собственной искренности. И вправду, я не могу и вообразить, какъ и почему мы стали-бы теперь обманывать друга друга»…

Время уходило, старыя раны заживали и зажили, новыя чувства пришли на смѣну страстной когда-то любви, жизнь разъединяла все больше и больше прежнихъ любовниковъ. Они видѣлись все рѣже и рѣже, и свиданія эти становились все случайнѣе. Въ 1341 году, проѣзжая Фонтенеблоскимъ лѣсомъ въ имѣніе Беррье, Мюссе съ мучительной отрадой пережилъ счастливыя воспоминанія 1833 года, а едва вернувшись въ Парижъ, случайно столкнулся съ Жоржъ-Сандъ въ театрѣ. Результатомъ такого простого совпаденія явилось его прелестное стихотвореніе «Souvenir». Въ послѣдній разъ бывшіе друзья видѣлись въ 1848 году^[88]. Этимъ годомъ закончились ихъ личныя отношенія. Однако, не этимъ годомъ закончилась исторія ихъ любви, съ арены житейской перешедшая на литературную. Съ этой исторіей произошла своего рода «исторія», къ разсказу о которой, равно какъ къ изложенію взаимнаго вліянія двухъ поэтовъ другъ на друга и разбору — самому краткому — такъ наз. венеціанскихъ повѣстей Жоржъ-Сандъ мы теперь и перейдемъ.

II.

Прежде всего выступилъ на сцену всегдашній вопросъ, возникающій между разошедшимися любовниками, какъ поступить съ письмами? Жоржъ-Сандъ попросила Мюссе вернуть ей ея письма и дневникъ (это случилось въ 1840 г.). Мюссе поспѣшилъ исполнить это желаніе, но не сказалъ, что для этого долженъ былъ съ своей стороны потребовать этотъ дневникъ и одно изъ этихъ писемъ (отъ 15 іюня 1834 г. изъ Венеціи) отъ пресловутой М-ше Жоберъ, извѣстной въ исторіи литературы подъ именемъ «крестной» Мюссе, но въ сущности бывшей для него особой гораздо болѣе близкой. Для чего Мюссе давалъ этотъ интимный дневникъ въ руки своей новой пріятельницы^[89] — неизвѣстно, фактъ тотъ, что всю ночь, послѣдовавшую за просьбой Мюссе вернуть ему эти бумаги, госпожа Жоберъ, ея дочь гр. Лагранжъ и чуть-ли даже не горничная госпожи Жоберъ провели въ спѣшномъ списываньи дневника. На утро дневникъ отдали Мюссе, Мюссе передалъ его Гюставу Папе — повѣренному Жоржъ-Сандъ. М-гае Жоберъ не сказала Мюссе о томъ, что у нея въ рукахъ осталась копія; Мюссе не нашелъ нужнымъ предупредить Жоржъ-Сандъ, что дневникъ пробылъ нѣкоторое время въ чужихъ рукахъ. Впослѣдствіи эта копія послужила къ списанію новыхъ копій, роняла въ руки и Поля де-Мюссе — и такимъ образомъ тайное сдѣлалось явнымъ, а интимное — общественнымъ. Но переходя изъ рукъ въ руки, изъ устъ въ уста, правдивая исторія уснащалась невольными или завѣдомыми преувеличеніями, искаженіями и ложью, пока, наконецъ, этотъ чистосердечный разсказъ, эта пѣснь страждущей любви не стали слыть у невидѣвшихъ дневника въ глаза, но слышавшихъ какіе-то слухи, читателей за якобы обвинительный актъ, написанный рукою самой Жоржъ-Сандъ противъ себя самой. Этимъ впослѣдствіи воспользовался Поль деМюссе съ рѣдкою недобросовѣстностью. А какъ хорошо зналъ Альфредъ де-Мюссе это качество своего братца, доказываетъ тотъ поразительный фактъ, что когда Гюставъ Папе — то лицо, которому Мюссе и Жоржъ-Сандъ поручили быть посредникомъ въ дѣлѣ обмѣна писемъ — пріѣхалъ къ Мюссе съ цѣлью узнать отъ имени Жоржъ-Сандъ, какъ поступить съ его письмами, остававшимися пока у Жоржъ-Сандъ, --Мюссе отвѣтилъ: «Дѣлайте, что хотите. Пусть они остаются у Жоржа, пусть она ихъ уничтожитъ, все, что угодно, — только объ одномъ васъ прошу: это чтобъ они никогда не попали въ руки моего брата Поля». Совѣтуемъ всѣмъ тѣмъ читателямъ, біографамъ и критикамъ, кто еще, послѣ всего раньше нами разсказаннаго, сохранилъ какое-нибудь довѣріе къ Полю де-Мюссе, какъ біографу, защитнику (!?) брата и историку (!) — трижды перечесть эти многознаменательныя слова Альфреда де-Мюссе и затѣмъ — если они могутъ — продолжать относиться ко всему разсказанному этимъ братомъ, какъ къ достовѣрной истинѣ.

Какъ-бы то ни было, и Мюссе и Жоржъ-Сандъ передали свои письма Папе, тотъ запечаталъ ихъ въ одинаковые конверты, но почему-то не передалъ тотчасъ по принадлежности. Прошло еще 7—8 лѣтъ. Опять возникъ вопросъ объ обмѣнѣ писемъ. Папе не могъ сказать, гдѣ чьи письма. Рѣшено было, что въ Парижѣ соберутся: Греви отъ имени Мюссе, Роллина отъ имени Жоржъ-Сандъ и Папе — для того, чтобы втроемъ вскрыть конверты и передать письма ихъ авторамъ. Но кто-то не пріѣхалъ, и письма такъ и остались у Папе. Но вотъ въ 1857 г. умеръ Мюссе. Папе передалъ оба пакета Жоржъ-Сандъ^[90]. Поль де-Мюссе потребовалъ отъ нея возвращенія писемъ брата. Она отвѣтила (замѣтимъ, что письмо Поля де-Мюссе къ Ж.-Сандъ и ея къ нему писаны самымъ дружескимъ образомъ) — что не можетъ этого сдѣлать (разумѣется, вслѣдствіе вышеизложеннаго запрещенія Альфреда), но что если Поль пріѣдетъ въ Ноганъ въ такой-то день, то они вмѣстѣ сожгутъ и тѣ и др. письма. Поль де-Мюссе обѣщалъ — и не пріѣхалъ. Тогда Жоржъ-Сандъ написала ему, что «если письма сожжены безъ него, то это не ея вина»^[91]. Однако, она не сожгла ихъ тогда, какъ это вскорѣ окажется. На этомъ пока дѣло и стало.

Но смерть нѣкогда любимаго человѣка, постоянное напоминаніе о немъ и въ разговорѣ, и въ печати, наполнявшей всѣ столбцы воспоминаніями, разсказами и замѣтками о покойномъ поэтѣ — все это оживило въ памяти и душѣ Жоржъ-Сандъ старые годы, старую любовь, старое горе. Раздумывая и анализируя наединѣ сама съ собою все прошедшее, желая теперь объяснить то, что ей казалось тогда необъяснимымъ и непонятнымъ, останавливаясь подолгу на горькой мысли, какъ печально кончилась эта любовь, начавшаяся такъ радостно — Жоржъ-Сандъ невольно поддалась желанію попытаться съ своей стороны написать романъ, въ основу котораго легли-бы психологическія данныя, взятыя нѣкогда Альфредомъ де-Мюссе за исходную точку "Confession d’un enfant du siede. И она написала романъ «Elle et Lui».

Если въ разныхъ произведеніяхъ Жоржъ-Сандъ, написанныхъ между 1833 и 1839 годами, слышатся отголоски ея любви къ Мюссе и воспоминанія о венеціанской поѣздкѣ, — какъ невольное отраженіе ея тогдашнихъ мыслей и впечатлѣній, — то въ 1858 году, когда она написала «Elle et Lui», она стояла уже слишкомъ далеко отъ всего, происшедшаго за 25 лѣтъ передъ тѣмъ и могла отнестись къ исторіи Мюссе уже спокойно, просто какъ къ темѣ произвольно-взятой для психологическаго этюда. Это ясно будетъ для всякаго теперешняго безпристрастнаго читателя, и мы это вскорѣ покажемъ. Въ 1859 году публика, слишкомъ хорошо знавшая о романѣ, пережитомъ двумя поэтами, какъ всегда, принялась, прежде всего въ романѣ написанномъ искать разоблаченій и истинныхъ фактовъ, равнодушно относясь къ чисто художественной его сторонѣ. Публика — кромѣ рѣдкихъ исключеній — вездѣ и всегда интересуется лишь тѣмъ, что написано, а не какъ написано. Публика съ трудомъ будетъ любоваться на мастерское изображеніе, литературное, или живописное, злодѣя, пошляка или урода; она прежде всего и всегда: 1) или желаетъ узнать оригиналъ, или 2) восхищается смазливостью, или, наконецъ, 3) ищетъ поученія. Лишь художники цѣнятъ то, какъ вещь сдѣлана. И когда вышла «Elle et Lui» — публика заговорила, что Жоржъ-Сандъ изобразила себя и Мюссе. А друзья Мюссе, и особенно его братъ узрѣлъ въ романѣ Жоржъ-Сандъ преднамѣренное желаніе очернить только-что умершаго Альфреда де-Мюссе — и поспѣшилъ отвѣтить отвратительнымъ памфлетомъ «Lui et Elle», надѣлавшимъ въ свое время много шума и до сихъ поръ слывущимъ за «разоблаченіе истины»^[92]. Жоржъ-Сандъ могла-бы, если-бы захотѣла, просто преслѣдовать Поля де-Мюссе за написаніе этой книги, какъ за клевету, но она вначалѣ ограничилась только тѣмъ, что, когда вышелъ въ концѣ года «Jean de la Roche» — она предпослала этому роману весьма многознаменательное предисловіе, служащее и отвѣтомъ на недостойную выходку Поля де-Мюссе и выраженіемъ ея литературныхъ убѣжденій. Сказавъ нѣсколько словъ по поводу жителей одного французскаго города, яко-бы узнавшихъ себя въ жителяхъ вымышленнаго городка Faille sur Gouvre, изображеннаго въ этомъ романѣ, — она говоритъ: «мы не стали-бы говорить объ этихъ комическихъ инцидентахъ… если-бы по поводу другого романа, напечатаннаго годъ тому назадъ въ „Revue des deux Mondes“, подобный же инцидентъ, подъ давленіемъ ненависти и спекуляціи (мы предпочитаемъ вѣрить въ ненависть, хотя ее ничто не объясняетъ), не достигъ размѣровъ, я не скажу непріятныхъ для писателя, о которомъ идетъ рѣчь, но гораздо болѣе неприличныхъ самихъ по себѣ и недостойныхъ Файль-сюръ-Гувръ, ибо въ Файль-сюръ-Гувръ только наивны, а въ болѣе крупныхъ центрахъ цивилизаціи — лицемѣрны, и лавочническое или злобное дѣло прикрываютъ цвѣтами и кипарисами чувства^[93]. Не останавливаясь здѣсь на попыткѣ, безчестной для тѣхъ, кто ее сдѣлалъ, кто ее втайнѣ посовѣтовалъ и открыто одобрилъ, не желая призывать людское правосудіе, чтобы преслѣдовать за преступленіе, носящее характеръ оскорбленія и клеветы-^преслѣдованіе, которое намъ было-бы слишкомъ легко начать, но которое имѣло-бы ту дурную сторону, что пало-бы въ лицѣ живыхъ на имя, носимое однимъ знаменитымъ покойникомъ, мы постараемся съ нашей точки зрѣнія разрѣшить вопросъ, который былъ возбужденъ по поводу этого происшествія и можетъ быть обсуженъ безъ всякой горечи»… Разобравъ затѣмъ два распространенныя въ публикѣ и крайнія мнѣнія: — одно, требующее, чтобы авторъ изображалъ лишь пережитое имъ, а другое — что онъ писалъ лишь изъ головы (то, что Тургеневъ называлъ презрительнымъ именемъ «отсебятины»), она ставитъ вопросъ: «слѣдуетъ-ли быть художникомъ для самого себя, замкнувшись между 4 стѣнъ, или-же быть имъ для другихъ, въ чистомъ полѣ, несмотря на всѣ огорченія извѣстности»? Она отвѣчаетъ на этотъ вопросъ утвердительно и, указывая на всѣ тягости, сопряженныя съ этимъ положеніемъ писателя, желающаго передавать не только свое искусство, но и свой психологическій опытъ другимъ, — продолжаетъ: «можно даже бытъ женщиной и не чувствовать себя затронутой бредомъ опьяненія или галлюцинаціями горячки, а еще менѣе обвиненіями въ развращенности, приходящими на умъ нѣкоторымъ людямъ, слишкомъ привыкшимъ къ жизни съ глазу на глазъ съ самими собою»… Артистъ можетъ, по мнѣнію Жоржъ-Сандъ, и долженъ пользоваться лично-пережитымъ, вкусъ художественный и уваженіе къ людямъ должны руководить имъ; вкусъ и уваженіе къ людямъ должны руководить и критикой, разбирающей произведеніе искусства; если критика докапывается до того, «съ кого они портреты пишутъ» — она груба; когда мнимые защитники раскрываютъ публикѣ то, чего она безъ нихъ вовсе и не знала-бы, и «интимное дѣлаютъ всеобщимъ достояніемъ» — они оказываютъ медвѣжьи услуги.

"Можно и должно сказать писателямъ: «почитайте истину, т. е. не унижайте ее изъ-за вашихъ личныхъ враждебныхъ чувствъ, или по прихоти вашей фантазирующей неспособности; научитесь хорошо работать или молчите». А читателямъ: «Уважайте искусство, не унижайте его вашими безпокойными предубѣжденіями, или дѣтскимъ любопытствомъ; научитесь читать или не читайте». Что касается до несчастныхъ умовъ, которые предприняли новый родъ литературы и критики, напечатавъ жалкій памфлетъ, объявивъ посредствомъ рекламъ и печатныхъ тирадъ, что ужасная героиня ихъ измышленія есть живое лицо, имя которой они могутъ прописать, и которые навязали ей свой стиль, утверждая, что они получили эти подробности и доказательства изъ рукъ умирающаго, — то публика уже произнесла свой приговоръ надъ чудовищной попыткой, отъ которой искусство покраснѣетъ и отъ которой истинная критика отрекается, попыткой, которая въ то-же время является оскверненіемъ могилы. «А мы говоримъ, мы, что знаменитый покойникъ, заключенный въ этой могилѣ, возстанетъ, негодующій, когда придетъ время. Онъ потребуетъ возстановленія своей истинной мысли, своихъ собственныхъ чувствъ, права самому принести исповѣданіе своихъ страданій и еще разъ вознести къ небу тѣ вопли справедливости и истины, которые составляютъ лучшую часть его души и живѣйшую полосу его жизни. Это не будетъ ни романъ, ни памфлетъ, ни доносъ. Это будетъ памятникъ, воздвигнутый его собственными руками^[94] и посвященный его памяти руками всегда дружескими. Этотъ памятникъ воздвигнется, когда оскорбители достаточно скомпрометируютъ себя. Оставить ихъ идти своей дорогой — вотъ единственное наказаніе, которому ихъ хотятъ подвергнуть. Итакъ, пусть они богохульствуютъ, бредятъ — и идутъ мимо».

«Нѣсколько друзей упрекали того, кто былъ объектомъ этихъ оскорбленій, въ томъ, что онъ ихъ принимаетъ равнодушно; другіе, правда, совѣтовали ему вовсе не обращать на это вниманія. Раздумавъ, онъ рѣшилъ, что долженъ заняться этимъ въ свое время и въ своемъ мѣстѣ, но онъ не торопится вовсе. Онъ былъ въ Овернѣ, онъ странствовалъ по вымышленнымъ слѣдамъ лицъ новаго своего романа по благоухающимъ тропинкамъ, среди прелестнѣйшихъ весеннихъ пейзажей. Онъ вправду взялъ съ собою памфлетъ, чтобы прочитать его, но не прочиталъ. Онъ забылъ свой гербарій, и страницы отвратительной книги (dn livre infâme) были очищены прикосновеніемъ цвѣтовъ изъ Puy-du-Dôme и Санси. Нѣжныя благоуханія твореній Божьихъ — кто не предпочтетъ васъ воспоминаніямъ о грязи цивилизаціи?..»

Прочла или въ самомъ дѣлѣ не прочла Жоржъ-Сандъ Lui et Elle, но она какъ видно тогда-же подумала о томъ, чтобы воспользоваться для своей защиты подлинной своей корреспонденціей съ Мюссе. Черезъ годъ она обратилась къ Сентъ-Беву, который, по словамъ одного изъ ея писемъ 40-хъ годовъ, навсегда останется ей особенно дорогъ, какъ повѣренный самого глубокаго сердечнаго горя ея жизни — ея любви къ Мюссе, — обратилась къ нему съ вопросомъ, не найдетъ-ли онъ возможнымъ и должнымъ напечатать эту переписку. Она переписала^[95], приготовила къ печати и переслала ее черезъ своего тогдашняго секретаря, г. Оісанта, Сентъ-Беву, разсказавъ ему въ то-же время подробно всю исторію несостоявшагося обмѣна этими письмами. Съ этой цѣлью она и написала Сентъ-Беву тѣ два письма 20 января и 6 февраля 1861, о которыхъ мы уже дважды упоминали. Сентъ-Безъ былъ въ это время занятъ чѣмъ-то инымъ и поручилъ разсмотрѣть эти письма своему секретарю. Тотъ нашелъ, что они «слишкомъ отзываются романтизмомъ 60-хъ годовъ» и отсовѣтовалъ ихъ печатать. Но Жоржъ-Сандъ не перемѣнила своего рѣшенія когда-нибудь повѣдать міру истину и до самой смерти своей не разъ высказывала опредѣленное желаніе, чтобы эта переписка увидѣла свѣтъ. Съ этой цѣлью она передала оригиналы, съ которыхъ тогда-же были сдѣланы двѣ копіи, — Александру Дюма, Ноэлю Парфэ и Эмилю Оканту. Эти господа заключили между собою уговоръ, въ силу котораго послѣ смерти одного изъ трехъ копія, принадлежавшая ему, переходитъ въ вѣдѣніе оставшихся въ живыхъ, а въ случаѣ смерти всѣхъ трехъ — поступаетъ въ Національную библіотеку. Въ 1881 г., немедленно вслѣдъ за смертью Поля де-Мюссе и выхода въ свѣтъ перваго тома корреспонденціи Жоржъ-Сандъ, гдѣ не появилось ни одного изъ этихъ писемъ, во французской прессѣ стали раздаваться голоса, требовавшіе напечатанія, наконецъ, этой подлинной корреспонденціи, вмѣсто циркулирующихъ въ публикѣ искаженныхъ и мало достовѣрныхъ списковъ. Но другіе голоса стали протестовать. Полемика охватила весь литературный міръ Парижа^[96], одни кричали за, другіе противъ, и обѣ стороны приводили въ подкрѣпленіе своихъ мнѣній самыя серьезныя соображенія. Въ дѣло замѣшался и вопросъ объ авторскомъ правѣ, о правѣ наслѣдниковъ. Представители семей Мюссе и Жоржъ-Сандъ больше выказали заботъ объ этомъ, чѣмъ о памяти дорогихъ покойниковъ. Какъ-бы то ни было, а кажется, что ранѣе 1910 года эти письма обнародованы не будутъ. Намъ остается ждать терпѣливо того момента, когда два великіе покойника разскажутъ намъ сами всю правду, которая, какъ положительно утверждаютъ лица, видѣвшіе подлинники, вся будетъ на сторонѣ Жоржъ-Сандъ? а не Поля де-Мюссе.

Обратимся теперь къ произведеніямъ Жоржъ-Сандъ и Мюссе, относящимся до этого эпизода ихъ жизни, или написаннымъ въ Венеціи, или наконецъ, носящимъ отпечатокъ взаимнаго вліянія. Эти произведенія можно раздѣлить на 1) субъективно-лирическія («Письма путешественника» Жоржъ-Сандъ — а у Мюссе: «Ночи», «Воспоминаніе», «Письмо къ Ламартину», «Моему брату возвращающемуся изъ Италіи», 5 сонетовъ посвященныхъ Ж.-Сандъ); 2) произведенія, написанныя въ Италіи или задуманныя тамъ («Жакъ», «Леоне Леони», «Андре», «Личный секретарь», всѣ венеціанскія повѣсти т. е. «Альдини», «Орко», «Ускокъ», «Маттеа», «Мозаичисты»); 3) Нигдѣ ненапечатанная неоконченная пьеса Жоржъ-Сандъ «Заговоръ во Флоренціи», которая представляетъ совершеннѣйшій прототипъ «Лорензаччіо» Мюссе^[97] «Альдо-Риѳмачъ», «Габріель», два комическія стихотворенія Ж.-Сандъ и Мюссе и два сонета, посвященныхъ ими де-Вивьи въ отвѣтъ на ругательную статью Планша, противъ «Чаттертона» точно также и какъ первая глаза «Исповѣди сына вѣка» — вотъ произведенія, написанныя или подъ сильнымъ взаимнымъ вліяніемъ или просто за однимъ и тѣмъ-же рабочимъ столомъ; — наконецъ, 4) сама «Исповѣдь» и «Она и Онъ» — это какъ-бы окончательные выводы и заключенія обоихъ поэтовъ объ общей идеи исторіи. По этимъ четыремъ группамъ мы и разберемъ произведенія Жоржъ-Сандъ, не придерживаясь хронологическаго порядка, а въ произведеніяхъ Мюссе ограничиваясь лишь указаніемъ на то, что касается до нашего предмета, и не пускаясь въ подробный разборъ его твореній, сдѣланный до насъ и, конечно, лучше насъ и Сентъ-Бевомъ, и Монтепо, и Бариномъ и Линдау.

Врядъ-ли многіе читатели знаютъ, что Жоржъ-Сандъ писала и стихи, однако — это такъ, и въ собраніи ея сочиненій многіе изъ нихъ напечатаны, но многіе никогда не были въ печати или вновь перепечатаны послѣ перваго ихъ появленія въ свое время. Первымъ стихотвореніемъ Жоржъ-Сандъ была Reine-Mab, представляющая собою перефразу извѣстныхъ строкъ изъ «Ромео и Юліи», но она вышла еще въ 1832 году, а потому не входитъ въ предметъ этой главы. Но когда послѣ представленія «Чаттертона» Планшъ написалъ грубо-порицательную статью противъ А. де-Виньи, то Мюссе и Жоржъ-Сандъ написали и послали автору «Чаттертона» два сонета; въ нихъ оба автора высказались по-своему противъ критики Планша. Сонетъ Мюссе полонъ ѣдкихъ насмѣшекъ и злого остроумія. Жоржъ-Сандъ протестуетъ противъ приговора Планша, какъ противъ попытки холодно анализировать впечатлѣнія зрителей. Мы плакали — и это лучшая похвала пьесѣ, говоритъ она, а анализировать слезы — занятіе пустое. Волны океана величественны и грозны, а если ихъ высушить и анализировать — окажется горсточка соли^[98].

Осень 1834 года Жоржъ-Сандъ проводила въ тоскѣ и отчаяніи въ Ноганѣ, какъ мы знаемъ, стараясь среди друзей и дѣтей забыться отъ своихъ грустныхъ думъ. Но по временамъ, какъ это всегда съ нею бывало, наступали полосы реакціи, когда она цѣлыми днями предавалась самому дѣтскому, необузданному веселью и способна была на самыя ребяческія выходки, игры, пустяки. Въ одинъ изъ такихъ почти нервновеселыхъ дней она переложила, въ сообществѣ съ цѣлой кампаніей своихъ друзей — переложила въ стихи судебное слѣдствіе, произведенное г. Дюдеваномъ, въ качествѣ, деревенскаго мэра по поводу нахожденія въ одномъ изъ колодцевъ мертваго тѣла. Стихи эти называются «Плачъ о смерти Франсуа Люно, называемаго Мишо»^[99] представляютъ собою довольно грубоватую шутку, написанную аляповатымъ полу-деревенскимъ, полу-судебнымъ языкомъ, и были напечатаны отдѣльной брошюркой въ Ла-Шатрѣ. Надъ первой строчкой стоитъ: («Sur l’air du Maréchal de Saxe»). По странному стеченію обстоятельствъ и Мюссе тоже въ эту осень написать стихотвореніе «Le songe d’un reviewer», гдѣ, какъ въ калейдоскопѣ, изображены портреты всѣхъ журналистовъ того времени^[100]. Подъ заглавіемъ его въ скобкахъ тоже стоитъ: «На голосъ пѣсни маршала Саксонскаго». Кто первый посовѣтовалъ другому взять эту пѣсенку какъ образецъ размѣра для шутливаго стихотворенія, — поэтъ или правнучка маршала Саксонскаго? Не все-ли равно! Фактъ тотъ, что въ то время, какъ, по мнѣнію Поля де Мюссе, Жоржъ-Сандъ не помышляла о «вѣроломно ею покинутомъ» поэтѣ, а онъ и забылъ и проклялъ свою несчастную любовь, — они продолжали на самомъ дѣлѣ не только посвящать другъ друга во всѣ подробности своей жизни, но разсказывали другъ другу даже о всѣхъ смѣшныхъ или комическихъ эпизодахъ этой жизни и своихъ писаній. А было время, когда, сидя за однимъ столомъ, они дружно работали, помогая другъ другу, когда Жоржъ-Сандъ останавливала вниманіе Мюссе на мысляхъ о такихъ предметахъ, мимо которыхъ онъ до сихъ поръ равнодушно проходилъ, а онъ съ своей стороны и словомъ, и примѣромъ училъ Жоржъ-Сандъ, что въ художественномъ произведеніи форма такая-же существенная вещь, какъ и содержаніе, и что въ частности въ литературномъ произведеніи недостаточно автору быть увлеченнымъ своимъ предметомъ, надо владѣть формой, а больше всего владѣть языкомъ; надо быть лучше скупымъ, чѣмъ расточительнымъ, лучше недосказать, чѣмъ пересказать, и прежде всего быть трезвымъ и точнымъ въ выраженіяхъ. Поль Мюссе пытается инсинуировать, что Жоржъ-Сандъ будто-бы никогда не могла простить Альфреду де-Мюссе того факта, что онъ на бывшемъ у него экземплярѣ «Индіаны» перечеркнулъ всѣ лишнія прилагательныя и такимъ образомъ преподалъ Жоржъ-Сандъ урокъ умѣренности и трезвости литературнаго языка, — но я полагаю, что Жоржъ-Сандъ вовсе не отличалась такой мелочной чувствительностью по отношенію къ критикѣ ея писаній. Наоборотъ, мы знаемъ, что она въ этомъ отношеніи часто бывала даже излишне скромна. А о времени своей совмѣстной работы съ Мюссе она вспоминала не иначе, какъ съ чувствомъ умиленной благодарности. Кто не помнитъ страницы изъ «Писемъ Путешественника», которую до сихъ поръ всѣ почти біографы относили къ Жюлю Сандо, но которая для меня несомнѣнно относится до Мюссе: это разсказъ о трогательной любви гравера Вателё и Маргариты Леконтъ^[101].

Много толкуютъ о тѣхъ вліяніяхъ, которымъ подпадала Жоржъ-Сандъ въ теченіе своей литературной дѣятельности, между тѣмъ какое-же вліяніе можетъ быть болѣе интереснымъ въ литературномъ отношеніи, какъ не вліяніе на писательницу другого поэта. Если отъ дружескаго общенія съ Листомъ, Шопеномъ, Пьеромъ Леру, Мишелемъ де Буржъ Жоржъ-Сандъ пріобрѣтала тѣ или иныя черты своего духовнаго облика, то на писательскую ея физіономію долженъ былъ сильнѣе всего повліять такой поэтъ и мастеръ слова, какъ Мюссе. Съ другой стороны и на Мюссеписателя не могла не произвести впечатлѣнія такая яркая литературная индивидуальность, какъ Жоржъ-Сандъ. Такъ оно и было на самомъ дѣлѣ. Вліяніе двухъ поэтовъ другъ на друга несомнѣнно было сильное и сказалось на произведеніяхъ и того и другого очень опредѣленно, но такъ какъ критики и историки литературы принадлежали непремѣнно къ одному изъ двухъ враждебныхъ лагерей, то результатомъ этого являлось непремѣнное желаніе уменьшить или даже отрицать вліяніе другой стороны на своего избранника. И изъ всѣхъ критиковъ на это должнымъ и правильнымъ образомъ посмотрѣлъ лишь Брандесъ, указавшій, не останавливаясь на подробностяхъ, на то, что Мюссе болѣе повліялъ на форму произведеній Жоржъ-Сандъ, а она на большую серьезность и вдумчивость содержанія произведеній Мюссе. На послѣднее указываетъ и Линдау (далѣе мы покажемъ, какъ онъ самъ себѣ противорѣчитъ), онъ даже очень вѣрно отмѣчаетъ разницу въ отношеніи Мюссе къ своимъ любимымъ героямъ — демоническимъ прожигателямъ жизни — до итальянской поѣздки и послѣ нея. Когда Мюссе писалъ «Фантазіо» онъ еще искренно восхищался своимъ довольно безпутнымъ героемъ, рѣшительно не имѣющимъ никакого права такъ презрительно относиться ко всему на свѣтѣ, ибо самъ не только ничего хорошаго не дѣлаетъ, но съ начала до конца совершаетъ дѣянія, почти предусмотрѣнныя всѣми уложеніями о наказаніяхъ. Таковы въ сущности и всѣ герои произведеній Мюссе; міровая скорбь, скептицизмъ и широта натуры не спасаютъ ихъ отъ справедливаго упрека въ томъ, что, кромѣ кутежей, любовныхъ приключеній, да дуэлей имъ рѣшительно нечего дѣлать. Герой «Confession» принадлежитъ къ этому же излюбленному Мюссе типу, но отношеніе автора къ своему герою уже рѣшительно не прежнее; авторъ не только не восхищается имъ безсознательно, но сознательно осуждаетъ его и лишь старается извинить то, что онъ вышелъ такимъ, а не инымъ, приводя въ видѣ смягчающихъ вину обстоятельствъ тѣ особыя условія, при которыхъ герой и все его поколѣніе вступило въ жизнь. Я никогда не устану повторять, что нельзя изъ художественныхъ произведеній почерпать біографическія данныя для жизнеописанія писателя, ибо всѣ эти quasi-субъективныя и пережитыя событія и чувства прошли сквозь огонь и реактивъ творчества. Но произведенія художника являются всегда точнымъ показателемъ его духовнаго развитія, высоты его идеаловъ, требованій отъ жизни и того мѣрила, которое онъ прилагаетъ къ разнымъ нравственнымъ и внѣшнимъ явленіямъ. Я не стану непремѣнно выискивать чертъ самого Мюссе въ «Fantasio» и пригонять къ событіямъ изъ жизни Мюссе событія изъ жизни этого героя, но могу одно сказать съ достовѣрностью, оставляя въ сторонѣ удивительный колоритъ, поэтическое одушевленіе и красоту стиха Мюссе: нравственный горизонтъ его до 1833 года весьма ограниченъ и онъ не можетъ возвыситься еще до того отношенія къ вѣчно занимавшему его типу разочарованнаго прожигателя жизни, до котораго онъ доросъ, когда писалъ «Confession d’un enfant». Мы сейчасъ упомянули о тѣхъ особыхъ условіяхъ, на которыя Мюссе указываетъ, какъ на причины, вызвавшія такую разочарованность и жизненную непригодность въ его поколѣніи. Большинство критиковъ, разбирая «Confession», останавливаются на 2-й главѣ, гдѣ ярко и образно рисуются печальныя условія жизни того поколѣнія, которому было 2о лѣтъ въ 30-хъ годахъ, но на этой главѣ, они останавливаются лишь какъ на готовомъ матеріалѣ для біографіи Мюссе. Для меня эта глава представляетъ гораздо болѣе интереса съ той точки зрѣнія, что это — не считая извѣстнаго стихотворенія «Sur la presse» — единственная политическая и соціальная profession de foi Мюссе и поражаетъ насъ и глубиною высказываемыхъ мыслей, и серьезностью историческаго взгляда и сжатымъ и образнымъ изображеніемъ интересной эпохи, наконецъ тѣмъ, что въ этой главѣ Мюссе такъ опредѣленно высказываетъ свои убѣжденія. Удивительно, что человѣкъ, такъ вѣрно сумѣвшій оцѣнить весь обскурантизмъ реставраціи и всю законность и историческую преемственность отъ прошлаго вѣка въ стремленіяхъ современной ему молодежи, что онъ все-таки не могъ вывести никакого другого заключенія, какъ заключеніе о непригодности этой молодежи ни для какого дѣла и ни для какого подвига, объ ея исключительномъ пессимизмѣ и раздвоенности ея воли. Впрочемъ, это и удивительно и вполнѣ естественно. Если свѣтлый умъ Мюссе давалъ ему пониманіе одной части тогдашней молодежи, именно той, которая, какъ онъ самъ, была склонна лишь къ пессимизму, рефлективному самонаблюденію, личнымъ интересамъ, раздвоенности и безсилію, — то онъ во всякомъ случаѣ не обладалъ тѣмъ полетомъ мысли, который далъ-бы ему возможность всесторонне и объективно отнестись ко всей сложности совершавшагося вокругъ него движенія и къ конечной и исходной точкамъ этого движенія. По натурѣ-же онъ не могъ быть въ числѣ тѣхъ, кто изъ предыдущихъ лѣтъ вынесъ не безсильное чувство разочарованія, а лишь страстное желаніе борьбы и побѣды надъ существовавшими при Бурбонахъ порядками. Останавливаемъ вниманіе читателя на томъ фактѣ, что двѣ единственныя серьезныя политическія professions de foi Мюссе — упомянутое стихотвореніе и эта 2-я глаза, на которую, къ сожалѣнію, съ этой точки зрѣнія не обращаютъ вниманія, — не обращаютъ вниманія на тотъ духъ истиной свободы, который вѣетъ въ ней, и на очень опредѣленное отношеніе къ событіямъ конца прошлаго и начала нашего вѣка — оба эти произведенія написаны послѣ связи Мюссе съ Жоржъ-Сандъ, подъ непосредственнымъ еще вліяніемъ ея духа, ея рѣчей и интересовъ, хотя, конечно, писалъ ихъ Мюссе безъ всякой мысли о томъ, что въ нихъ звучатъ безсознательно отголоски этихъ рѣчей и интересовъ.

Линдау желаетъ доказать неплодотворность и даже отрицательныя стороны вліянія Жоржъ-Сандъ и потому онъ въ одномъ мѣстѣ своей книги отзывается о всѣхъ произведеніяхъ Мюссе послѣ пресловутаго 1834 года, какъ о такихъ, изъ которыхъ ясно, что «Мюссе уже былъ не тотъ» и что «его сила была надломлена». Для насъ очевидно, что если Мюссе — авторъ «Капризовъ Маріанны» и «Ролла» и авторъ «Исповѣди» — не тотъ-же самый и уступаютъ одинъ другому въ силѣ, то очевидно первый второму, а не наоборотъ; талантъ созрѣлъ, окрѣпъ и очистился отъ всѣхъ недостатковъ юности, и нѣтъ сомнѣнія, что «Исповѣдь» лучшее произведеніе Мюссе. Курьезно, что Линдау, который на стр. 166 начинаетъ смѣшной замѣткой, что во время счастья любви Мюссе ничего не написалъ кромѣ дрянныхъ стиховъ «А St-Blaise, а la Zuecea» и т. д., — долженъ почти тотчасъ же сознаться, что «тѣмъ плодотворнѣе оказалось время, послѣдовавшее за разрывомъ. Во вторую половину 1834 года написалъ онъ два изъ своихъ значительнѣйшихъ созданій. Время отъ конца 1834 по конецъ 1838 представляетъ собою вообще кульминаціонную точку поэтическаго творчества Мюссе». Первое замѣчаніе просто смѣшно по своей наивности, что касается второй половины приведенной цитаты, то съ нею нельзя не согласиться и совершенно правъ Брандесъ, который именно въ большей зрѣлости произведеній и Жоржъ-Сандъ и Мюссе послѣ разрыва и видитъ непосредственное вліяніе ихъ духовнаго общенія. Если любовь двухъ геніальныхъ писателей и была кратковременной, то нельзя не видѣть въ литературныхъ дѣтищахъ, родившихся отъ этого союза, несомнѣнныя черты ихъ геніальныхъ родителей, и эти дѣти головой выше первенцевъ и того и другого писателя. На стр. 184 своей книги Линдау опять-таки подтверждаетъ, что въ періодъ времени съ 1834 по 1838 годъ Мюссе въ цѣломъ рядѣ глубокихъ по содержанію и прекрасныхъ по формѣ стихотвореній изливаетъ свою міровую скорбь или, какъ онъ ее называетъ, «болѣзнь вѣка», и что въ прозѣ это настроеніе поэта всего полнѣе выражается въ «Исповѣди сына вѣка». «Исповѣдь сына нашего вѣка» могла-бы называться «Самообвиненіе сына нашего вѣка» говоритъ далѣе Линдау, замѣчая при этомъ, что поэтъ такъ строго осудилъ себя, что Жоржъ-Сандъ впослѣдствіи совсѣмъ не надо было-бы еще защищаться. Это совершенно вѣрное замѣчаніе, и если прилагать излюбленную біографами систему и докапываться въ каждомъ романѣ до тѣхъ личныхъ мотивовъ и чувствъ, которые послужили прототипомъ къ изображенію характеровъ и чувствъ дѣйствующихъ лицъ даннаго произведенія — то въ «Исповѣди» мы можемъ увидѣть изображеніе личной исторіи Мюссе и Жоржъ-Сандъ (какъ видѣли они ее сами) и именно съ глубоко-объективнымъ отношеніемъ и пониманіемъ авторомъ тѣхъ причинъ, которыя привели къ разрыву и которыя лежали какъ въ характерѣ Мюссе, такъ и въ характерѣ и жизни Октава, и совершенно вѣрно, что лучшей защиты и оправданія себѣ, какъ то объясненіе, которое всему происшедшему далъ въ своемъ романѣ Мюссе, — Жоржъ-Сандъ не могла и желать. Это судъ, произнесенный надъ самимъ собою великимъ поэтомъ и великимъ духомъ. Но дѣло въ томъ, что хотя оба поэта и въ «Исповѣди» и въ «Elle et Lui» невольно пользовались осѣвшими въ глубинѣ души образами и воспоминаніями — но оба претворили ихъ въ горнилѣ творчества въ образы художественные и если многое вышло въ этихъ двухъ романахъ схожимъ {Вотъ какъ объ этомъ выражается Линдау: "Въ послѣднихъ двухъ частяхъ романа Мюссе развиваетъ ту-же мысль, которую уже высказывалъ въ болѣе раннихъ произведеніяхъ: кто разъ предался пороку, тотъ отъ него не отдѣлается, онъ вѣчно будетъ въ его рукахъ, порокъ исторгнетъ его изъ счастья, будетъ мучить его сомнѣніями, доведетъ его до несправедливости, сдѣлаетъ его несчастнымъ.

"Итакъ, Октавъ не въ состояніи оцѣнить женщину, которая его любитъ. Безъ всякаго повода имъ овладѣваетъ постыдное недовѣріе. Онъ мучаетъ бѣдную Бригитту, онъ даже грубо и жестоко обращается съ ней Онъ начинаетъ ревновать вдову къ ея прошлому, онъ доходитъ даже до того, что упрекаетъ ее въ томъ, что она ему отдалась, и выводитъ отсюда жалостное заключеніе: отчего-бы ей не отдаться и другому? Все это изображено съ ужаснымъ реализмомъ, съ незнающей границъ правдивостью. Все это написано съ натуры. Оскорбительныя чувства Октава — Мюссе испыталъ ихъ. По временамъ кажется, что читаешь главы изъ «Elle et Lui» (sic!)}, то это только показываетъ нѣкоторое сходство въ пріемахъ творчества и взглядахъ авторовъ и то, что, разумѣется, одни и тѣ-же факты легли въ основаніе этихъ художественныхъ образовъ. Очевидно, что художественная правда въ обоихъ была одинакова и одинаково или почти одинаково отношеніе и анализъ имѣвшихся подъ рукою фактовъ дѣйствительной жизни, и потому и привело обоихъ къ почти одинаковымъ результатамъ. (Мы, конечно, говоримъ не объ равной цѣнности этихъ двухъ романовъ въ художественномъ смыслѣ и не ставимъ на равную доску одно изъ первыхъ созданій XIX вѣка, — «Confession», и «Elle et Lui», который и среди романовъ Жоржъ-Сандъ имѣетъ лишь второстепенное значеніе. Мы говоримъ лишь объ одинаковыхъ результатахъ психологическаго анализа въ обоихъ романахъ.) Поэтому ни «Confession», ни «Elle et Lui» не суть изображенія фактической исторіи любви между двумя поэтами, а лишь поэтическое развитіе одной и той-же психологической темы двумя великими писателями; посылки были однѣ и тѣ-же, чувство художественной правды и сила анализа очень сходны у обоихъ — понятно, что заключенія вышли очень сходныя, сходныя въ иныхъ мѣстахъ до поразительности. Мнѣ, напр., очевидно, что когда въ обоихъ герояхъ дѣйствительнаго романа замолкло чувство обиды и утихла боль первыхъ страданій, и оба сумѣли отнестись критически ко всему происшедшему, то поняли, что виновникъ былъ не онъ и не она, а то, что въ обыденной жизни называется "не «сошлись характерами», а что въ этомъ случаѣ вѣрнѣе было-бы назвать совершенной разностью вкусовъ, привычекъ и міровоззрѣній. Оба поняли, что не того, такъ другого факта было-бы совершенно достаточно, чтобы развести ихъ обоихъ въ разныя стороны, заставивъ предварительно испытать всѣ муки такого внезапнаго разрыва, ибо безспорно, что оба страстно и искренно любили другъ друга. И вотъ, разсказывая свои поэтическія фантазіи на эту тему, и тотъ и другой писатель берутъ поводомъ и внѣшней причиной этого окончательнаго разрыва одинъ: англичанина Смита, другая: англичанина Пальмера. Намъ вовсе не интересно знать, надо или не надо подъ нимъ подразумѣвать доктора Паджело. Намъ ясно одно: и Смитъ, и Пальморъ личности совершенно незначительныя, блѣдныя не интересныя, но они именно такими и должны были быть для большей художественной правды. И тотъ и другой писатель какъ-бы хотятъ оттѣнить этою неинтересностью третьяго дѣйствующаго лица тотъ фактъ, что причина разрыва лежала въ двухъ главныхъ дѣйствующихъ лицахъ, въ психологической необходимости разрыва, а потому и произошелъ онъ изъ-за вторженія въ ихъ судьбу этого безцвѣтнаго англичанина, какъ могъ произойти сто разъ изъ-за всякой другой личности, разговора или происшествія. И вотъ почему такъ и интересно сопоставленіе этихъ двухъ романовъ съ чисто художественной точки зрѣнія — это параллельное разрѣшеніе одной и той-же психологической задачи двумя избранными умами и изображеніе ея въ сходныхъ художественныхъ образахъ. Всякому, кого интересуетъ этотъ такъ-сказать химическій процессъ анализа и синтеза въ творчествѣ двухъ родственныхъ по поэтическому духу писателей, я совѣтую прочесть или перечесть эти романы одинъ за другимъ. Но тѣмъ, кто непремѣнно захочетъ искать пикантныхъ разоблаченій и фактовъ изъ жизни авторовъ — пусть лучше отложитъ ихъ въ сторону, онъ будетъ на ложной дорогѣ.

Прежде чѣмъ дойти до такого объективнаго изображенія несчастья своей жизни, Мюссе, какъ и другой родственный ему по духу поэтъ, «изъ своей великой скорби дѣлалъ маленькія пѣсни», — и совершенно нравы критики, называющіе «Ночи», «Письмо къ Ламартину» и «Воспоминаніе» — перлами творчества Мюссе. Нравы также Линдау и Баринъ, что всѣ 4 «Ночи» относятся къ Жоржъ-Сандъ, тогда какъ Поль-де-Мюссе пытается доказать, что «Nuit de Dècémbre» и «Nuit d’Aoùt» навѣяны уже новою любовью Мюссе. При жизни Жоржъ-Сандъ Поль де-Мюссе старался взвалить на нее обвиненія во всѣхъ несчастіяхъ жизни Мюссе и даже въ его преждевременной смерти; послѣ ея смерти — старался умалить ея роль въ жизни брата. Мы уже говорили разъ въ печати, какъ съ этою цѣлью онъ намѣренно преувеличивалъ роли и m-m Colet, и кн. Бидьджойозо и др. Линдау, разбирающій «Nuits» съ точки зрѣнія психологической критики и внутренней ихъ связи, по-моему, гораздо вѣрнѣе ихъ толкуетъ, чѣмъ Поль де-Мюссе, придерживающійся чисто хронологическихъ доказательствъ или доказывающій, напр., что «Nuit de Dècémbre» не могла относиться къ Ж.-Сандъ, ибо у ней-де поэтъ не могъ просить прощенія, а въ «Nuit de Dйcembre» онъ подучаетъ прощеніе отъ своей незнакомки. Но вѣдь это личное пристрастіе Поля де-Мюссе говоритъ, а тотъ поэтъ, который сумѣлъ посвятить такія полныя глубокаго раскаянія страницы, какія мы находимъ въ «Confession», вѣроятно, чувствовалъ себя виновнымъ въ глубинѣ своего сердца и очень можетъ быть, что именно счастливая любовь къ Colet и вызвала въ душѣ его воспоминанія о былыхъ страданіяхъ и былыхъ ошибкахъ — отсюда и «Nuit de Dècémbre». Значитъ, правы и Линдау и Варинъ, приписывая происхожденіе этого стихотворенія тому-же источнику, что «Nuit de Mai» и «Nuit d’Octobre», но правъ и Поль де-Мюссе, относящій написаніе его ко времени позднѣйшему. Но самый тотъ фактъ, что братъ Мюссе имѣлъ возможность, не отступая отъ фактической истины, всѣ эти стихотворенія относить къ разнымъ предметамъ любви Альфреда — лишаетъ всякаго вѣса ту проходящую черезъ всю книгу Линдту красною нитью мысль, что «еще Lüge hat ihn zu Grunde gerichtet», что «рана, привезенная изъ Италіи, никогда не зажила» и что «воспоминаніе о Ж.-Сандъ его вѣчно преслѣдовало». Странно говорить о незаживающей ранѣ того, кто въ это самое время мучился то отчаяніемъ, то надеждой отъ любви къ другой, а потомъ къ нѣсколькимъ другимъ женщинамъ, и пережилъ не мало новыхъ печальныхъ и блаженныхъ дней. Но разумѣется, что такая избранная натура, какъ Мюссе, такая глубокочувствующая душа не могла забыть своихъ прошлыхъ страданій, ибо, какъ сказалъ близкій ему по натурѣ Лермонтовъ: «радости забываются, печаля — никогда»… или какъ онъ въ другомъ мѣстѣ сказалъ: «Нѣтъ въ мірѣ человѣка, надъ которымъ прошедшее пріобрѣтало-бы такую власть, какъ надо мною. Всякое напоминаніе о минувшей печали или радости болѣзненно ударяетъ въ мою душу и извлекаетъ изъ нея все тѣ-же звуки… Я глупо созданъ: ничего не забываю — ничего!..» И Мюссе не забывалъ бывшихъ печалей и ошибокъ.

А Поль де-Мюссе не только не желаетъ признать за этими воспоминаніями правъ на всѣ 4 «Ночи», но не помѣстилъ даже въ посмертномъ собраніи сочиненій брата всѣ 5 сонетовъ, посвященныхъ Жоржъ-Сандъ. Онъ не соблаговолилъ напечатать и написанную Альфредомъ для перваго изданія «Леліи» «Пѣснь Стеніо» — одно изъ лучшихъ стихотвореній Мюссе по своей силѣ, страстности, яркости и красотѣ стиха. Между тѣмъ въ позднѣйшихъ изданіяхъ «Леліи» этотъ «Jnno Ebrioso» перепечатывался и перепечатывается уже не въ полномъ видѣ; надо полагать, что не въ мѣру добродѣтельные издатели находили строфы 6 и 7-ю слишкомъ откровенными и потому пропускали ихъ и послѣ 5-й строфы печатали прямо 8-ю. Такимъ образомъ, никто изъ теперешнихъ поклонниковъ Мюссе — отъ нихъ-же первый есмь азъ — не знаетъ этихъ удивительныхъ стиховъ, развѣ только нарочно постарается отыскать ихъ, или они имъ случайно попадутся.

Напрасно думаетъ Линдау, что лишь про Мюссе можно сказать, что «поэтъ не можетъ отказаться отъ своей индивидуальности, особенно такой искренній лирикъ, какъ Мюссе», и что поэтому выраженіе имъ своихъ страданій въ пѣсняхъ — «непроизвольно» и «вполнѣ естественно», а что Жоржъ-Сандъ имѣла какую-то цѣль, когда писала «Lettres d’un Voyageur». Какъ у Мюссе «Confession» явилась какъ-бы эпическимъ заключеніемъ ряда лирическихъ стихотвореній, относящихся до Жоржъ-Сандъ, — такъ у Жоржъ-Сандъ «Письма путешественника» являются какъ-бы лирическимъ прологомъ къ «Elle et Lui». Мы говоримъ, разумѣется, не обо всѣхъ «Письмахъ», составившихъ впослѣдствіи цѣлый томъ, и въ числѣ которыхъ есть и чисто философскіе очерки, и полемическіе, и музыкальные и страницы изъ позднѣйшихъ путешествій по Швейцаріи (письма къ Листу, Мейерберу, Геберу, Низару и т. д. и т. д.) — мы говоримъ лишь о первой ихъ части, о письмахъ къ *** (Мюссе), Неро и Роддина, Эти письма не только одно изъ прелестнѣйшихъ произведеній Жоржъ-Сандъ, но и вообще это такія произведенія поэзіи, которыя никогда не старѣютъ и производятъ впечатлѣніе на читателей самыхъ различныхъ художественныхъ направленій, потому что согрѣты истиннымъ чувствомъ я написаны удивительнымъ, поэтическимъ языкомъ. Передать содержаніе этихъ «стихотвореній въ прозѣ» — невозможно. Картины природы, маленькія сценки итальянской жизни, постоянныя лирическія отступленія, обращенныя къ уѣхавшему другу, горестныя размышленія о своей судьбѣ и о судьбѣ всѣхъ живущихъ, смѣхъ и слезы — все это смѣняется въ этихъ письмахъ такъ-же быстро и легко, какъ въ любой поэмѣ Байрона или первыхъ поэмахъ Пушкина, но съ однимъ преобладающимъ оттѣнкомъ — безъисходной грусти и разочарованія. Кто не читалъ этихъ «Писемъ» — тому никакой разсказъ не дастъ о нихъ понятія; кто читалъ, того никакой пересказъ не удовлетворитъ; они полны неуловимыхъ оттѣнковъ мысли и настроенія, тончайшихъ штриховъ и захватывающаго лиризма. Линдау все пытается вывести изъ нихъ заключеніе о раскаяніи Жоржъ-Сандъ въ минуту ихъ написанія и прекурьезно негодуетъ, что въ то время какъ они такъ страстны, полны грусти объ уѣхавшемъ другѣ, полны искренняго, горячаго чувства, — Elle et Lui холодна, трезва и разсудительна. Но въ томъ-то и дѣло, что «Письма» — это поэзія, лирика, а «Elle et Lui» — проза, разсужденіе на тему. Тамъ эти непрестанныя лирическія изліянія, едва прикрытая псевдонимомъ путника личная исторія, которая именно въ силу своего лиризма совершенно заставляетъ насъ забывать тѣ факты и личности, кого надо подразумѣватъ или вспоминать, точно такъ-же, какъ мы можемъ до слезъ увлекаться, перечитывая

«Для береговъ отчизны дальней» и т. д.

или

«Угасло дневное свѣтило,

На море дальнее вечерній палъ туманъ» и т. д.

и не вспоминать при этомъ всякій разъ госпожу Ризничъ и то, что мужъ ея былъ одесскій негоціантъ и вообще всѣхъ тѣхъ свѣдѣній, которыя обыкновенно помѣщаются въ выноскѣ подъ этими стихотвореніями Пушкина. Тотъ читатель, который, перечитывая въ сотый разъ эти чудные стихи, будетъ забываться, будетъ самъ переживать ихъ, тотъ навѣрное будетъ подъ обаяніемъ Lettres d’un Voyageur. Ибо эти письма не автобіографія, и не романъ, а настоящая, глубокая, захватывающая поэзія, стихотворенія въ прозѣ. И я думаю нѣтъ человѣка, одареннаго мало-мальски художественнымъ чутьемъ, который тотчасъ не почувствовалъ-бы этого, читая «Письма Путешественника». Нѣтъ сомнѣнія, что въ нѣкоторыхъ строчкахъ слышится нота самообвиненія, разочарованія въ самой себѣ и это такъ-же естественно, какъ и у Мюссе.

А въ «Elle et Lui» авторъ — предсѣдатель, объективный и безстрастный судья, произносящій свое послѣднее слово послѣ того, какъ выяснились всѣ обстоятельства дѣла, послѣ того, какъ говорилъ и прокуроръ, и защитники, я сами подсудимые, и свидѣтели, однимъ словомъ авторъ здѣсь то, чѣмъ, по возможности, долженъ быть объективный авторъ романа. Мнѣ кажется, что и самъ Линдау, упрекающій Жоржъ-Сандъ въ томъ, что послѣ «страстныхъ, патетическихъ, глубоко-прочувствованныхъ, сострадающихъ» страницъ «Писемъ», она черезъ 23 года «имѣла возможность много обдумать, обсудить тему основательно и найти философское и психологическое объясненіе непонятнымъ событіямъ» — этими самыми словами, желая осудить Жоржъ-Сандъ, Линдау лишь, во-первыхъ, очень вѣрно опредѣляетъ разницу между «Письмами» и «Elle et Lui», а во-вторыхъ, передаетъ какъ разъ всю предварительную работу продѣлываемую всякимъ авторомъ передъ написаніемъ романа, имѣющаго психологическую загадку въ основаніи. «Тенденція романа, говоритъ Линдау, на стр. 156, .. есть такимъ образомъ попытка внушить (читателю), что Сандъ (вѣрнѣе было бы если-бы Линдау тутъ сказалъ: Тереза Жакъ) по отношенію къ Мюссе (т. е. къ де-Фовелю) не могла иначе поступитъ, какъ она поступила»… и т. д. Но вѣдь таковъ въ сущности способъ, котораго придерживается всякій писатель во всякомъ произведеніи, это условіе требуется даже въ учебникахъ словесности отъ авторовъ: такъ изображать поступки дѣйствующихъ лицъ, чтобы они необходимо вытекали изъ данныхъ ихъ характеровъ и чтобы каждое лицо дѣйствовало именно такъ, какъ оно не могло-бы не дѣйствовать. Именно изъ такого столкновенія характеровъ и происходятъ всѣ драмы и комедіи, какъ въ жизни, такъ и въ литературѣ. И плохи тѣ произведенія, гдѣ дѣйствующія лица не являются намъ вѣрными себѣ, а дѣйствія ихъ не логически-необходимыми слѣдствіями ихъ натуры и характеровъ. Исключенія составляютъ лишь тѣ произведенія, гдѣ авторъ спеціально задается цѣлью изобразить лицъ, дѣйствія которыхъ вѣчно въ противорѣчіи съ ихъ мыслями или предыдущими поступками. Но всякому читателю ясно, что и тутъ такая постоянная нелогичность, непослѣдовательность, случайность поступковъ и чувствъ, безалаберность, — является именно тою-же вѣрностью себѣ дѣйствующаго лица, его характерною чертою, которую авторъ и проводитъ до конца, и именно уже изъ нея и вытекаютъ всѣ ихъ поступки, страданія, радости и столкновенія съ другими. Значитъ, всегда авторъ дѣлаетъ то, что такъ смѣшно Линдау ставитъ въ упрекъ «Elle et Loi»: всякій авторъ старается внушить читателю, что дѣйствующія лица его произведенія не могли поступить относительно другъ друга иначе, чѣмъ поступили.

Вліяніе Мюссе на Жоржъ-Сандъ сказалось всего болѣе на первомъ и послѣднемъ изъ тѣхъ ея произведеній, которыя всего болѣе носятъ отпечатокъ итальянской поѣздки — это на «Альдо Риѳмачѣ» и на «Габріэлѣ». «Альдо» — одно изъ лучшихъ произведеній Жоржъ-Сандъ, хотя его мало знаютъ, особенно у насъ, гдѣ тенденціозные романы имѣютъ всегда болѣе успѣха, чѣмъ чисто-художественные. Трудно опредѣлить съ точностью, въ чемъ тутъ сказалось вліяніе Мюссе, но оно чувствуется и въ общемъ замыслѣ, и въ колоритѣ всего произведенія, и въ формѣ монологовъ и діалоговъ, наконецъ въ немъ Жоржъ-Сандъ попытала въ первый разъ ту форму «діалогированнаго романа», которая такъ напоминаетъ пьесы Мюссе, мало подходящія къ настоящимъ драмамъ. «Альдо» такъ-же мало пригоденъ для сцены, какъ и «On ne badine pas avec l’amour» — хотя эту послѣднюю и даютъ на сценѣ. Такія пьесы самъ Мюссе считалъ пригодными болѣе всего для «спектакля въ креслѣ», т. е. для чтенія. «Альдо» это тоже пьеска для «спектакля въ креслѣ», т. е. настоящее поэтическое произведеніе безъ всякаго вниманія со стороны автора о томъ, какъ это выйдетъ на театрѣ. Все это слишкомъ нѣжно, поэтично и теряетъ въ румянахъ и бѣлилахъ, при огняхъ рампы и слишкомъ тонко для разношерстной толпы, наполняющей театральную залу. Женщинъ-писательницъ много было и есть, но только одна писательница-поэтъ и это Жоржъ-Сандъ, и именно эта черта такъ и выдѣляетъ ее изъ цѣлой плеяды громкихъ или извѣстныхъ именъ. Много есть прекрасныхъ произведеній литературы, подписанныхъ женскими именами, — но всѣ эти произведенія стоятъ на границѣ между настоящимъ искусствомъ и беллетристикой. Произведенія Жоржъ-Сандъ — такія какъ «Альдо», «Орко», «Габріель» — это настоящая поэзія, настоящее искусство, потому-то, хотя для многихъ и вполнѣ безсознательно, Жоржъ-Сандъ стоитъ совершенно отдѣльно и головою выше всей этой толпы женскихъ талантовъ и полуталантовъ. Какъ ни устарѣло многое, особенно по формѣ, но никогда съ этими произведеніями не слупится того, что происходитъ съ произведеніями беллетристокъ; они имѣютъ интересъ современности, но черезъ 50, а то 30, а то и 10 лѣтъ уже кажутся старомодными, странными, ненужными. Какъ бы ни вѣяло добрымъ старымъ временемъ отъ иныхъ страницъ Ж.-Сандъ, но во всякомъ изъ ея произведеній есть частица вѣчной, непреходящей истины, въ нихъ чувствуется свѣжій, горный воздухъ, который вѣетъ только на вершинахъ поэзіи. Чтеніе ея произведеній что-то лучшее будитъ въ насъ, подымаетъ со дна души какія-то силы, пробуждаетъ заснувшія стремленія, открываетъ вдругъ какіе-то свѣтлые горизонты: великій духъ вызываетъ къ жизни тѣ крошечныя, едва видимыя, часто смутныя и незамѣтныя частицы великаго духа, которыя есть въ каждомъ изъ насъ. И вотъ это и показываетъ, что Ж.-Сандъ не писательница только, но поэтъ, поэтъ въ прозѣ. Эта прозаическая форма и мѣшала многимъ въ точномъ уразумѣніи иныхъ ея прекрасныхъ произведеній. Таковъ «Альдо». Представьте, что «А ль до» написанъ стихами — и тотчасъ исчезнутъ всѣ «длинноты» или «безконечныя лирическія изліянія», которыя ему ставятъ въ упрекъ быть можетъ иные любители реализма. Въ этой поэмѣ къ читателю говоритъ великая страждущая душа, томимая сомнѣніемъ и разочарованіемъ. Конечно, дѣйствіе ея происходитъ какъ-бы внѣ времени и пространства, королева Агандека царствуетъ не то въ Англіи, не то въ Венеціи, шутъ Тикль не то выскочилъ изъ драмъ Шекспира, не то изъ Виктора Гюго, но… опредѣлите мнѣ, ради Бога, съ точностью, въ какую именно эпоху Манфредъ стоялъ у водопада и разговаривалъ съ дѣвою горъ? Скажите, неужели что-нибудь прибавляется или убавляется отъ вѣчной исторіи страданій души, подтачиваемой рефлексіей, — отъ того, что мы узнаемъ, что призракъ отца являлся ей на терассѣ гельсинёрскаго замка? И не все-ли равно, что Демонъ пролеталъ надъ вершинами Кавказа, вмѣсто того, чтобъ пролетать, какъ ему полагалось по первоначальному плану, надъ Испаніей? Повѣрьте, что всѣ эти хронологическія и географическія точности необходимы тамъ, гдѣ дѣло идетъ о точномъ историческомъ произведеніи (Юліи Цезарѣ, Гёцѣ, или Борисѣ Годуновѣ), но въ «Манфредѣ», «Демонѣ», «Альдо» намъ важна человѣческая душа, только ее мы и видимъ и если мы глубоко тронуты, и глубока мысль произведенія и красиво выражена сильнымъ, звучнымъ языкомъ, то мы уже не обращаемъ вниманія на то, есть-ли въ произведеніи погрѣшности противъ реальной правды. Болѣе того, — излишняя, мелочная точность, необходимая въ какомъ-нибудь современномъ романѣ, только вредила-бы, затемняла-бы и умаляла вѣчное и общее значеніе такого поэтическаго произведенія. Обращаемся напр. въ точности къ «Альдо», — кто такой этотъ самый Альдо? Какому времени или народу принадлежитъ онъ? Никакому! Это поэтъ вообще, или вѣрнѣе сказать поэтическая душа въ борьбѣ съ дѣйствительностью, тотъ поэтъ, который не только слагаетъ звучныя риѳмы, но переживаетъ душою всякое свое произведеніе, который поэтъ къ тому-же не только въ произведеніяхъ, но и въ своей жизни. Свою чувствительность, отзывчивость, впечатлительность на всякое явленіе, внѣшнее и внутреннее, онъ не можетъ оставлять лишь за стѣнами своего кабинета, а въ жизни быть человѣкомъ какъ всѣ. Нѣтъ, онъ живетъ не по нашему, не тою тусклою и вялою жизнью, полною лишь матерьяльныхъ интересовъ, — онъ живетъ все время всею душою, про него надо сказать, какъ сказалъ про себя Мюссе: «Мой подвижной и любопытный духъ все время колеблется, какъ стрѣлка компаса». На всякія впечатлѣнія бытія онъ отзывается, онъ ищетъ въ жизни того-же, что и въ пѣсняхъ своихъ: внѣшней и духовной красоты, вѣрности, вѣчности, всеобъемлющаго чувства; онъ не умѣетъ жить въ мірѣ, гдѣ всѣ мысли и чувства слишь на срокъ", онъ слишкомъ много даетъ своей души, онъ постояннно мечетъ бисеръ — и получаетъ въ отвѣтъ лишь насмѣшки, практическіе совѣты, разочарованія и непониманіе въ самыхъ близкихъ, любящихъ его людяхъ. Мы привели выше удивительный монологъ. «Альдо» оканчивающійся словами: «Но поэтъ — это я! То огненное сердце, которое выливается въ огненныхъ стихахъ — я не могу вырвать его изъ груди своей!.. Что-же такое поэзія? Не думаете-ли вы, что это только исщсство набирать слова».. Развѣ эти строчки не говорятъ намъ того-же, что сказалъ Гейне:

«Und als ich über meine Schmerzen geklagt,

Da habt Ihr gegähnt nnd nichts gesagt;

Doch als ich sie zierlich in Verse gebracht,

Da habt Ihr mir grosse Elogen gemacht.»

Развѣ мы даже въ нашей обыденной жизни не видимъ сплошь и рядомъ страданій людей, которымъ казалось-бы жить да жить, все у нихъ есть, всякій на ихъ мѣстѣ былъ-бы доволенъ и счастливъ, а они вѣчно рвутся куда-то, чего-то хотятъ, увлекаются и вещами и людьми, вовсе незаслуживающими ихъ любви или удивленія, разочаровываются, горятъ, тратятъ свою душу даромъ, и страдаютъ и мучаются. А отчего? — Да это все Альдо-Риѳмачи! Всѣ они явились на свѣтъ съ поэтической душой, и если они не пишутъ стиховъ, то это лишь внѣшнее отличіе. Но въ душѣ ихъ горитъ вѣчный огонь, они вѣчно рвутся куда-то прочь изъ мелочной жизни, гонятся за идеаломъ и отдаютъ себя на растерзаніе тѣмъ, кто вовсе и не понимаетъ, какое сокровище они попираютъ ногами. А когда и по призванію это поэты, — тогда еще хуже, тогда имъ «дѣлаютъ величайшія похвалы» за сонеты, но когда они жалуются на свои истинныя страданія, тогда смѣются, «покиваютъ глазами» и «ничего не говорятъ». Это старая и вѣчная исторія и вѣчно правдивая. Это грустная и вѣрная исторія страданій художественной натуры въ борьбѣ съ дѣйствительностью, и она дорога всякому, кто хоть отчасти самъ пережилъ подобныя страданія и можетъ понять ихъ. А тотъ, кто такъ можетъ изобразить ихъ — тотъ и самъ поэтъ, и хорошо понимаетъ другого поэта, какъ Жоржъ-Сандъ понимала Мюссе, когда въ 1833 году писала «Альдо».

«Габріэль» былъ написанъ Жоржъ-Сандъ въ началѣ 1839 года, когда она на возвратномъ пути съ Майорки остановилась съ больнымъ Шопеномъ въ Марселѣ, откуда съѣздила на нѣсколько дней въ Геную. Уже въ 1837 году фонтенеблоскій лѣсъ напомнилъ ей любовь къ Мюссе и венеціанскую поѣздку — и тогда она такъ написала, какъ мы сказали — «Послѣднюю Альдини», одну изъ своихъ венеціанскихъ повѣстей. Генуя — этотъ первый итальянскій городъ, куда счастливые молодые любовники пріѣхали въ 1833 году — Генуя тоже пахнула на Жоржъ-Сандъ чудными воспоминаніями юности, и, вернувшись въ Марсель, она написала «Габріэля».

Габріэль — (Gabriel или Gabrielle) — внучка стараго герцога Юлія Браманте; у него было два сына, у старшаго, покорнаго отцу, не было дѣтей; у младшаго, блуднаго сына, былъ сынъ Астольфъ. Старикъ ни за что не хотѣлъ допустить, чтобъ наслѣдство перешло къ младшей линіи. У старшаго сына родилась дочь. Мать ея умерла. Старый деспотъ, съ согласія слабаго сына, выдаетъ внучку за внука и съ этою цѣлью воспитываетъ ее вдали отъ свѣта, въ совершенномъ уединеніи, съ глазу на глазъ съ аббатомъ-гувернеромъ, который не только воспитываетъ ее, какъ молодого спартанца, но старается еще внушить ей презрѣніе и отвращэніе ко всему женскому полу. Результатовъ онъ достигаетъ блестящихъ: Габріэль скачетъ верхомъ, фехтуетъ и стрѣляетъ, какъ самый ловкій юноша, презираетъ опасности, говоритъ всѣмъ правду, она смѣла, мужественна и правдива — однимъ словомъ отличается всѣми мужскими добродѣтелями. Но когда настаетъ день, въ который дѣдъ открываетъ ей тайну ея (о которой сама Габріэль, оказывается, уже догадалась) — Габріэль возмущается, въ негодованіи осыпаетъ дѣда упреками за такой отвратительный обманъ, покидаетъ замокъ и пускается отыскивать своего кузена, который въ батюшку — кутила и игрокъ. Габріэдь хочетъ загладить несправедливость дѣда. Она встрѣчаетъ Астольфа въ разбойничьемъ игорномъ притонѣ, спасаетъ отъ предательскаго нападенія; молодые люди дружатся, поселяются вмѣстѣ — результатомъ является, разумѣется, раскрытіе тайны и взаимная любовь. Воспитатели закалили волю и характеръ Габріэли, но не могли измѣнить ея женскаго сердца. Покорная своему новому чувству, она слѣдуетъ за своимъ возлюбленнымъ въ скромное жилище его матери. Но, съ одной стороны — при всей любви къ своей подругѣ Астольфъ не можетъ отдѣлаться отъ разныхъ мужскихъ взглядовъ и предразсудковъ, ревнивъ и недовѣрчивъ. Габріэль слишкомъ самостоятельна, горда и не обладаетъ разными женскими уловками, удобными въ семейной жизни. Она возстанавливаетъ этимъ противъ себя всю семью мужа. Съ другой стороны — старикъ Юлій, боясь открытія своего вѣроломнаго обмана, рѣшается такъ или иначе, живой или мертвой, захватить Габріель въ свои руки. Ревность Астольфа является пособницей его злодѣйскихъ происковъ. Наемный убійца убиваетъ Габріэль въ то время, какъ она, убѣжавъ изъ подъ замка, мечтаетъ добровольно покончить съ собою, извѣрившись въ возможность счастья и не будучи въ состояніи жить въ вѣчномъ рабствѣ, безъ довѣрія мужа, безъ свободы. Въ этомъ «діалогированномъ романѣ» много жизни, дѣйствіе идетъ быстро впередъ, характеры Астольфа и Габріэли очерчены ярко и сильно, и необыкновенно мѣтко выставленъ конфликтъ этой честной, открытой, мужественной души съ окружающими ея жизнью и характерами. Читатель прежде всего задаетъ себѣ вопросъ: Почему-же погибла Габріэль? И авторъ отвѣчаетъ ему. Потому что то, что считается добродѣтелью, развивается и воспитывается въ мужчинахъ — женщинѣ приноситъ горе и дѣлаетъ ее непригодною для жизни; пока Габріэль въ мужскомъ костюмѣ — все отлично, чуть она одѣла платье, принадлежащее ея полу, — всѣ ея качества становятся недостатками, точно будто для человѣческихъ существъ разныхъ половъ должны быть два разные кодекса морали. Вопросъ, какъ видитъ читатель, интересный. На этотъ вопросъ, быть можетъ, Жоржъ-Сандъ натолкнулась какъ-разъ во время своего пребыванія на Майоркѣ съ аристократически-требовательнымъ и болѣзненно-чувствительнымъ Шопеномъ. Но пріѣхавъ въ Геную и охваченная воспоминаніями о Мюссе — Жоржъ-Сандъ придала этой темѣ форму произведеній Мюссе, и надо отдать справедливость, достигла почти совершенства. Годъ спустя, въ 1840 г. Бальзакъ, прочтя это произведеніе, писалъ Жоржъ-Сандъ, чтобъ она непремѣнно передѣлала его для сцены, находя его превосходнымъ. Я скажу, что совершенно согласенъ съ Бальзакомъ и даже нахожу, что ни одна изъ пьесъ Жоржъ-Сандъ, имѣющихъ успѣхъ на сценѣ, даже препрославленный «Маркизъ де-Вилльмеръ», по моему, не имѣетъ ни жизненности, ни живости дѣйствія «Габріэли». И опять-таки тонъ, колоритъ, типы, разговоры — все это подъ несомнѣннымъ вліяніемъ Мюссе. А красота формы дѣлаетъ то, что произведеніе это ничуть не устарѣло и теперь.

Мы не будемъ говорить тутъ о «Жакѣ», о которомъ говорили уже выше. «Леоне-Леови» — одинъ изъ романовъ, пользовавшихся наибольшимъ успѣхомъ у современниковъ — чрезвычайно устарѣлъ для нашего времени. Жоржъ-Сандъ хотѣла изобразить въ немъ какъ-бы отвѣтъ на тему Манонъ-Леско, но тутъ роль соблазнительной грѣшницы передана игроку и герою à la байроновскіе злодѣи, Леоне-Леони, а роль гибнущаго изъ-за любви къ Манонъ — Дегріе, молодой дѣвушкѣ. Въ анализѣ страсти Жоржъ-Сандъ достигаетъ большого совершенства. Но обстановка, сами герои, разговоръ — все это вѣетъ чѣмъ-то до того древнимъ, и неестественнымъ, что, по-моему, это одинъ изъ тѣхъ романовъ Жоржъ-Сандъ, которые можно смѣло рекомендовать не читать теперешнимъ читателямъ.

"Андрэ "хоть и написанъ въ Венеціи, но никакого отношенія до венеціанской жизни не имѣетъ, и потому мы его тутъ разбирать не будемъ.

Венеціанскія повѣсти Жоржъ-Сандъ въ точномъ смыслѣ слова написаны ею между 1834 и 1838 гг., это: Мозаичисты (1837), Маттеа (1835), Послѣдняя Альдини (1837), Ускекъ (1838) и Орко (1838). Большинство изъ нихъ начинается маленькимъ прологомъ: въ Венеціи на верандѣ (читай: въ Ноганѣ, на террасѣ) собралось при свѣтѣ луны и пѣніи соловья маленькое дружное общество: Поэтъ Зорзи (сама Жоржъ-Сандъ по венеціанскому произношенію ея имени), аббатъ Паноріо, докторъ Акроцероніусъ, турокъ Ассеимъ Зузуфъ, красавица Беппа и оперный пѣвецъ Леліо. (Всѣ эти псевдонимы появлялись уже и раньше — «въ Письмахъ Путешественника» и подъ ними иногда можно подразумѣвать: Мюссе, Паджело, графиню д`Агу, Листа и др.). Они весело ужинаютъ, поютъ, курятъ, прохлаждаются и поочередно разсказываютъ другъ другу занимательныя исторіи, которыя авторъ и преподноситъ читателямъ.

Такъ, аббатъ Паноріо якобы разсказываетъ «Мозаичистовъ», которыхъ Жоржъ-Сандъ написала по просьбѣ своего маленькаго сына, проливавшаго горькія слезы надъ «Полемъ и Виржини» и просившаго мать написать для него какую-нибудь «исторію безъ любви». Жоржъ-Сандъ это и сдѣлала, написавъ прелестную повѣсть изъ жизни художниковъ Возрожденія, гдѣ всѣ поступки дѣйствующихъ лицъ не имѣютъ никакого отношенія до этого ужаснаго чувства любви, такъ не нравившагося маленькому Морису Дюдевану. Эту повѣсть можно смѣло рекомендовать для чтенія юношеству; она и поучительна, и изящно написана и… для насъ съ вами, читатель, немного скучна, но отъ нея вѣетъ чѣмъ-то дѣйствительно художественнымъ и видно, что другъ Жоржъ-Сандъ, граверъ Каламатта, къ которому она обращалась за разными совѣтами во время писанія этой повѣсти — много поразсказалъ ей о бытѣ художниковъ, да и самъ очевидно послужилъ оригиналомъ, съ котораго Жоржъ-Сандъ написала своего идеалиста-мастера.

Пѣвецъ Леліо разсказываетъ исторію двухъ «Альдини» — матери и дочери, по очереди подарившихъ ему свою любовь; первая полюбила его простымъ гондольеромъ, распѣвавшимъ на кормѣ гондолы свои простыя пѣсни, и взяла его во дворецъ ради развитія его чуднаго голоса и музыкальнаго таланта. Юный гондольеръ сумѣлъ уберечься и отъ соблазновъ роскоши и даже отъ соблазновъ любви и тѣмъ спасъ готовую пожертвовать для него всѣмъ, безхитростную, но слабую гр. Альдини. Сдѣлавшись опернымъ пѣвцомъ и знаменитостью — Леліо знакомится съ дочерью Альдини, той маленькой Альджизіей, которую онъ нѣкогда нянчилъ, — и которая теперь обратилась въ гордую красавицу, охотно играющую своими поклонниками, какъ кошка мышками. Она старается именно такъ поступить и съ Леліо, но сама страстно влюбляется въ него. Однако, когда раскрывается, что Леліо тотъ самый маленькій пѣвецъ, котораго нѣкогда любила ея мать и который благородно отказался отъ нея ради ея счастья и спокойствія и ради свободы и искусства, — тогда и Альджизія отказывается отъ своей любви, выходитъ замужъ за своего нареченнаго — кузена, а Леліо вновь возвращается къ своей скитальчески-свободной жизни и любимому искусству. Въ этой повѣсти лучше всего удался характеръ молодой дѣвушки. Эта смѣсь кокетства и гордости, маленькаго лукавства и большого прямодушія, женственности и смѣлости дѣлаютъ ее однимъ изъ симпатичнѣйшихъ и привлекательнѣйшихъ женскихъ типовъ Жоржъ-Сандъ.

«Маттеа» — премилая и превеселая жанровая картинка изъ венеціанской жизни. Въ ней Жоржъ-Сандъ попыталась изобразить тѣ разнохарактерные типы разноплеменнаго венеціанскаго населенія, которые писательница наблюдала, покуривая свои сигаретки на площади Св. Марка въ обществѣ Мюссе или Паджело, или странствуя съ Паджело и его друзьями по островамъ Венеціанскаго Архипелага. Въ «Маттеа» много юмору, наблюдательности и даже — при всей ея романтической окраскѣ, — много реализма.

Ассеимъ Зузуфъ, спокойный турокъ, спокойно разсказываетъ «Ускока», яко-бы подлинное происшествіе, послужившее Байрону темой для написанія «Лары» и «Корсара». — Зузуфъ, по его словамъ, зналъ Байрона и разсказалъ, ему эту исторію, т. е. другими словами — «Ускокъ» есть попытка Жоржъ-Сандъ написать занимательную повѣсть, гдѣ дѣйствующими лицами были-бы герои à la Байронъ. Этого она достигаетъ: сказка занимательна въ высшей степени и своей фабулой увлекаетъ даже теперешняго читателя, ищущаго въ литературѣ уже чего-то большаго, чѣмъ занимательной фабулы, и не наивнаго, какъ читатели 30-хъ годовъ; герои въ достаточной степени байроничны, героини — какъ и героини Байрона — кромѣ красоты и женственности, никакими качествами не отличаются. Имѣется и излюбленный Байрономъ пажъ — переодѣтая турчанка Наамъ, никогда не покидающая своего демоническаго властелина. Но за всѣмъ этимъ — больше я рѣшительно ничего не могу сказать объ «Ускокѣ», развѣ только столь любимую французами похвалу: «написано оно удивительнымъ стилемъ». Языкъ Ускока дѣйствительно образцовый, но намъ, русскимъ читателямъ, однако «стиля» мало. Идею Ускока я разбирать {Это пыталась сдѣлать г-жа Луиза Курвоазье въ отдѣльной книжкѣ, посвященной этому произведенію, которое она строго критикуетъ съ моральной точки зрѣнія.

«А George sand». (Sur son roman intitulé l’Uscoqne) par M-me Louise Courwicier. Pariz. Lemoine 1839. in 8°. 56 стр.} не берусь, равно какъ не берусь передавать и содержаніе этой несомнѣнно-красиво написанной, но несомнѣнно-же для насъ уже нѣсколько и черезчуръ-романтической повѣсти. Достоевскій, прочитавшій «Ускока» первымъ изъ всѣхъ произведеній Жоржъ-Сандъ — необычайно восхищался имъ, какъ и вообще всѣми венеціанскими повѣстями Жоржъ-Сандъ, въ которыхъ его особенно привлекали типы дѣвушекъ, «сильныхъ своей чистотой и честностью». Но даже и все преклоненіе наше передъ великимъ писателемъ не можетъ насъ заставить покривить душой и поставить «Ускока» въ число произведеній, какія слѣдовало-бы включить въ тѣ избранныя сочиненія Жоржъ-Сандъ, которыя, надо надѣяться, будутъ однажды изданы, какъ изданы избранныя сочиненія Вольтера, Руссо и др.

Зато въ это число непремѣнно слѣдуетъ включить «Орко» — таинственную сказку, которую въ душный, грозовой вечеръ разсказываетъ своимъ друзьямъ красавица Беппа. Это грустная и странная исторія, но поводу которой хочется вспомнить слова Толстого: «какъ во всякомъ снѣ все въ немъ было невѣроятно, кромѣ чувства, вызвавшаго его». Тутъ все фантастично и сказочно, но чувство проникающее ее — горькое чувство негодованія противъ австрійскаго владычества, грусть о паденіи, униженіи и рабской покорности венеціанцевъ и страстное сожалѣніе о временахъ могущества спящей красавицы — Венеціи, — говоритъ изъ каждаго слова. Въ теченіе всего разсказа необычайно художественно выдерживается загадочно — неопредѣленный колоритъ, оставляющій читателя въ недоумѣніи, кто была эта таинственная незнакомка, которая погибла въ волнахъ, желая погубить въ свою очередь молодаго австрійскаго офицера Франца Лихтенштейна: была-ли это дѣйствительно та венеціанка, «самая прекрасная изъ нашихъ подругъ», какъ ее называетъ вначалѣ Беппа, или это олицетвореніе Венеціи, гибнущей оттого, что полюбила врага своего, или наконецъ это просто «Орко — венеціанской Трильби, опасный лишь тиранамъ и притѣснителямъ», какъ объясняетъ въ концѣ Беппа? — Впечатлѣніе остается неопредѣленно — прелестное, точно все обвѣянное прозрачными сумерками венеціанскихъ лагунъ — и глубоко — грустное. Это написалъ тотъ поэтъ, который 20 лѣтъ спустя уже въ качествѣ публициста будетъ горячо привѣтствовать войну за освобожденіе Италіи. Въ поэтической сказкѣ и въ трезвой статьѣ чувство одно и то же: боль и негодованіе передъ притѣсненіемъ и угнетеніемъ нѣкогда великаго народа, желаніе свободы ему, радость при вѣсти о его воскресеніи послѣ долгаго сна, казавшагося даже смертью «Письма Путешественника», «Мозаичисты», «Маттеа», «Орко», «Ускокъ», первая часть «Консуэло» — всѣ эти романы и повѣсти, не только переносятъ насъ въ поэтическую атмосферу теперешней Венеціи — спящей морской царевны, — не только удивительно рисуютъ намъ ея тишину, ея дворцы, церкви, лагуны, ея зеленые каналы, свѣтлое небо, нѣжный воздухъ, кипучую жизнь ея закоулковъ, разнокалиберное населеніе, веселость, простоту и свободу ея жителей, безобидную, сонливую покорность беззаботнаго народа, но кромѣ того во всѣхъ этихъ вещахъ Ж.-Сандъ сквозить отблескъ былого величія и славы царицы Адріи, и я не знаю другого поэта, который-бы такъ сумѣлъ перелить въ читателя сожалѣніе объ упадкѣ прекраснаго города, поэтическія черты его былой славы, какъ Ж.-Сандъ. Когда Ж.-Сандъ жила въ Венеціи — какъ нѣкогда въ Пиренеяхъ — она особенно чутко была настроена къ воспріятію всѣхъ впечатлѣній. Оттого, наряду съ неподражаемыми описаніями родного Берри, лучшія картины, какія только можно встрѣтить во всемъ ею созданномъ, — это картины Пиренеевъ и, — нарисованныя словно акварели, — венеціанскія картинки. И это оттого, что и въ Пиренеяхъ, и въ Венеціи Жоржъ-Сандъ неравнодушными глазами смотрѣла на міръ Божій.

Влад. Каренинъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 11—12, 1895

---

1. Одинъ изъ біографовъ Мюссе, Линдау, въ заключительныхъ строкахъ своего разсказа о романѣ между Мюссе и Жоржъ-Сандъ, чрезвычайно характерно въ этомъ смыслѣ высказывается: «Два избранные духа стояли, какъ враждующія стороны другъ противъ друга. Приговоръ, каковъ бы онъ ни былъ, долженъ былъ болѣзненно поразить или одного, или другого».
2. «Развѣ насъ увлекаетъ чувственность? Нѣтъ, это жажда чего-то совсѣмъ иного. Это безумное желаніе найти истинную любовь, которая вѣчно манитъ и ускользаетъ»… (Histoire de ma Vie". Томъ IV, стр. 224).
3. Мы говоримъ здѣсь о «Деліи» такъ наз. второй редакціи, т. е. о романѣ въ томъ видѣ, какъ онъ напечатанъ въ Собраніи Соч. Ж.-Сандъ. Ж.-Сандъ совершенно передѣлала въ 1836 г. первоначальный текстъ этого своего произведенія, появившагося въ первой редакціи въ изданіи 1833 г. Второе, измѣненное, вышло въ 1839 г.
4. «Souvenirs littéraires» de Grenier. «Revue Bleue». No du 15 octobre 1892.
5. Письмо вик. де Спульберка въ «Intermediaire des Chercheurs et Curieux» 20 ноября 1892 г., въ статьѣ д-ра Кабанеса, перепечатанной затѣмъ въ приложеніи къ «Independance Beige», отъ 8 декабря 1892 г.
6. «Les Lundis d’un Chercheur» par le vic-te de Spoelberch de Lovenjoul. «Lettres inédites de G.-Sand». Paris 1894. Calmann Lévy.
7. См. ниже.
8. Письма къ С. Беву отъ 20 января и 6 февраля 1861 г.
9. Полина Віардо передавала одному очень близкому мнѣ лицу, что у Мюссе былъ «очень противный взглядъ, манера глядѣть на женщинъ, особенно потому, что у него были красныя вѣки безъ рѣсницъ и бровей; онъ часто смотрѣлъ въ упоръ такъ, что это граничило съ наглостью и цинизмомъ». Очень интересно сопоставить эти слова съ описаніемъ наружности поэта Стеніо въ «Леліи»: «Ses yeux, dépourvus de cils, n’avaient plus cette lenteur voileé qui sied si bien à la jeunesse. Son regard vous arrivait droit au visage, brusque, fixe et presque arrogant». Lèlia. 5-me partie Ch. XLVII.
10. Paul Lindau. Alfred de-Musset.
11. Эти слова находятся въ отрывкѣ изъ посмертныхъ бумагъ, приводимомъ самимъ П. де-Мюссе на 241 стр. «Biographie».
12. Слова А. де-Мюссе о себѣ самомъ.
13. Paul de-Musset. Biographie d’Alfred de-Musset, стр 360.
14. Paul Lindau, стр. 63.
15. „Oeuvres posthumes“, avec lettres inédites et Notice biographique par son irère. 10-й томъ полнаго собранія соч. Мюссе in 8° 1866 г. Charpentiér. р. 271.
16. Paul de Musset. Biographie d’Alfr. de Musset, p. 340—341.
17. Idem. р. 366.
18. Paul de Musset, р. 93.
19. Выраженіе Мюссе.
20. Съ него существуетъ отличная гравюра на стали Робинзона — и очень плохая литографія Лассаля. Оригиналъ принадлежитъ дочери Жоржъ-Сандъ, m-me Соланжъ Клезенже (m-me Solange Clésinger).
21. «Maxime Ducamp». Souvenirs littéraires. «Revue des 2 Mondes».
22. Приведено у Арведа Баринъ — отрывокъ. Подлинное письмо (помѣченное мартомъ 1833 г.) находится у Спульберка.
23. «Jules Levallois». Souvenirs littéraires. Revue Bleue. 19 janvier 1895.
24. «Biographie de Alf. de Musset», p. 119.
25. Arvèdee Barine. «Alfred de Musset», p. 58.
26. Ibidem.
27. Paul Lindau. «Alfred de Musset».
28. «Les lundis d’un Chercheur», par Spoelberch de Lovenjoul, стр. 173. Замѣтка Сентъ-Бева къ собранію писемъ Жоржъ-Сандъ и Мюссе. Я имѣлъ случай прочесть подлинное письмо Жоржъ-Сандъ къ Сентъ-Беву, гдѣ она признается, что любила или старалась полюбить Мериме.
29. Въ одномъ изъ неизданныхъ писемъ къ Букоарану (отъ 7 марта 1834 года) Жоржъ-Сандъ проситъ этого повѣреннаго всѣхъ ея важнѣйшихъ тайнъ, во избѣжаніе какихъ-либо недоразумѣній съ г. Дюдеваномъ, собиравшимся въ Парижъ, — унести изъ „комнаты Альфреда всѣ мужскіе пожитки, которые тамъ м. б. валяются“. Въ другомъ отъ 6 апрѣля проситъ дать ключъ отъ ея квартиры Мюссе, чтобъ онъ самъ могъ взять какіе-то ему принадлежащіе предметы, картины, книги и т. д. — Квартира эта была общая осенью 1833 г.
30. Томъ „Questions d’art et de littérature“.
31. Мы придаемъ вѣру только тому, что Поль де-Мюссе говоритъ объ этой эпохѣ въ „Biographie“, оставляя безъ вниманія изображеніе этого-же времени въ „Lui et Elle“, изъ котораго многіе біографы и критики старались почерпнуть живописныя подробности тогдашней жизни Мюссе и Жоржъ-Сандъ. Эти подробности изображены въ этомъ романѣ очень колоритно и характеризуютъ очень ярко нѣсколько отзывающійся богемой образъ жизни двухъ поэтовъ. Но тѣмъ не менѣе — это чистѣйшая беллетристика, а не исторія.
32. Въ полномъ собраніи сочиненій изданія Lévy эта статья вошла въ томъ „Nouvelles Lettres d’un Voyageur“.
33. Романъ написанъ и напечатанъ въ 1837 году, предисловіе къ нему въ 1853 г. для изданія сочиненій Жоржъ-Сандъ, сдѣланнаго Гетцелемъ, съ иллюстраціями Тони Жоано и Мориса Санда.
34. Это письмо, напечатанное въ „Temps“ вошло въ томъ „Impressions et Souvenirs“ полнаго собранія соч. и помѣчено въ немъ № XX.
35. Письмо это отъ 25 мая 1836 г. напечатано въ „Корреспонденціи Жоржъ-Сандъ“ съ пропусками именно этихъ искреннихъ и чрезвычайно важныхъ въ біографическомъ отношеніи строкъ.
36. У Барина приведенъ лишь отрывокъ; Подлинникъ принадлежитъ де-Спульберку.
37. См. письмо къ m-me Дюпенъ, помѣченное декабремъ 1833 г. «Корреспонденція», томъ I.
38. «Biographie de Alfred de Musset» par Paul de Musset.
39. Correspondence, t. I, p. 256.
40. Histoire de ma vie, т. IV, стр. 207—108.
41. Произвольность этого дѣленія разсматривается нами въ отдѣльной главѣ нашего труда. Нѣтъ кажется художника, музыканта или поэта, у котораго критики не нашли-бы этихъ 3 періодовъ! Ихъ навязываютъ и Рафаэлю, и Бетховену, и Жоржъ-Сандъ.
42. Въ изложеніи этого обстоятельства опять проявляется недобросовѣстное пристрастіе Лпидау. Онъ говоритъ: «Двѣ совершенно несхожія натуры столкнулись: съ одной стороны страстный, необузданный юноша, который лихо (flott) распоряжался своимъ здоровьемъ, своей кассой и своимъ геніемъ, никогда не заботясъ о концѣ, который въ чаду и развлеченіяхъ безцѣльно несся куда-то (ziellos dahintaumelte) — съ другой стороньт трезвая, спокойная, немного филистерская женщина, которая по вечерамъ провѣряла свою кассу и думала о томъ, чтобы ее наполнять, едва только это требовалось обстоятельствами, которая владѣла собою настолько, чтобы во всякое время сѣсть къ рабочему стКлу и приготовить требуемое количество страницъ, которую ничто не могло оторвать отъ работы и которая могла филистерски противостать всѣмъ соблавнамъ». Лпидау смѣшиваетъ въ одной фразѣ двѣ совершенно различныя вещи, но обѣ служащія къ чести Жоржъ-Сандъ: отношеніе ея къ писанію — отношеніе истиннаго художника къ своему дѣлу, — и необходимость жить этимъ писаніемъ, сводя счеты, и провѣряя кассу и заботясь, чѣмъ заплатить за свои удовольствія, тогда какъ Мюссе очень мало объ этомъ заботился. Смѣшивать эти двѣ вещи и говорить объ этомъ въ топѣ насмѣшекъ — не дѣлаетъ чести ни проницательности, ни добросовѣстности Линдау. Но желаніе взвалить на Жоржъ-Сайдъ отвѣтственность за всѣ прегрѣшеніи Мюссе доводитъ Линдау до настоящей игры словами, такъ что трудно разобраться въ слѣдующей его страницѣ, которую мы и приводимъ цѣликомъ: «А. de Musset хотѣлъ пользоваться жизнью и наслаждаться данной минутой; Жоржъ-Сандъ, которая къ многимъ прочимъ качествамъ присоединяла еще то, что была хорошей, заботливой, экономной хозяйкой, — хотѣла дѣлать что-нибудь путное (rechtschaffenes), зарабатывать деньги и набирать матеріалъ для будущихъ работъ. Онъ хотѣлъ безцѣльно бродить, она хотѣла работать согласно съ извѣстнымъ планомъ. Въ концѣ-концовъ онъ пошелъ своей дорогой, а она осталась дома. Одному ему стало скучно, онъ сталъ искать того общества, которое легче всего находится, пѣвицъ и танцовщицъ, но большей части сомнительной репутаціи, съ которыми его познакомилъ французскій консулъ въ Венеціи, — веселое, жизнерадостное общество, въ которомъ онъ забавлялся, ro всякомъ случаѣ лучше чѣмъ подлѣ своей молчаливой, ледяной (!?) прилежной возлюбленной, которая, когда ей надо было работать, и на любовь налагала временный запретъ. Такъ онъ весело проводилъ дни. Весело? Это не точно сказано. Въ глубинѣ души онъ даже былъ очень разстроенъ. Онъ былъ недоволенъ собой, недоволенъ своей возлюбленной. Онъ находилъ несправедливымъ, что она ради своихъ филистерскихъ соображеній — такими казались ему мотивы, приковывающіе ее къ ея рабочему столу — предоставляла его своей судьбѣ. Ему не хватало отраднаго утѣшенія имѣть соучастника въ своей винѣ. Онъ досадовалъ на самого себя, ибо хорошо видѣлъ, что дурно поступалъ. Среди разгульнаго веселья пировъ долженъ былъ онъ вспоминать о добросовѣстной подругѣ, которая въ маленькой тихой комнаткѣ, при свѣтѣ лампы, сидѣла надъ своей работой, въ то время какъ онъ безцѣльно ночь за ночью проводилъ въ весельи. Ничто, какъ извѣстно, не дѣлаетъ насъ настолько несправедливыми относительно другихъ, какъ сознаніе, что сами мы не исполнили своего долга. И вотъ, когда нравственно угнетеннымъ онъ возвращался поздно ночью домой и заставалъ свою подругу за работой или слышалъ ея ровное сонное дыханіе изъ сосѣдней комнаты, тогда онъ чувствовалъ потребность не только самого себя обвинять, но и ту, которая давала поводъ къ подобному самообвиненію. Чтобы исполнить долгъ совѣсти, онъ иногда и садился среди ночи за столъ и писалъ, не отрываясь, нѣсколько часовъ подрядъ. Но работа не доставляла ему удовлетворенія, и онъ горько упрекалъ ту, которая являлась для него виновницей такого безотраднаго писательства…» Положительно трудно разобраться, что-жe хочетъ сказать Линдау; какъ будто Жоржъ-Сандъ и права, а какъ будто лучше было-бы, если-бы она пировала и кутила вмѣстѣ съ Мюссе, тогда онъ не огорчался-бы, не искалъ-бы общества танцовщицъ, не чувствовалъ бы укоровъ совѣсти, имѣлъ-бы сообщника и т. д. и т. д. и т. д. Изъ дальнѣйшаго вытекаетъ, что, принимая на вѣру слова Лунзы Коле изъ «Lui», Линдау уже прямо взваливаетъ на Жоржъ-Сандъ всѣ позднѣйшія несогласія и ссоры, причиной которыхъ главнымъ образомъ является-де ея манера выставлять на видъ свое материнское отношеніе къ Мюссе, что доводило его; какъ говорится, до бѣлаго каленія и было тѣмъ окончательнымъ толчкомъ, который бросилъ его въ объятія куртизанокъ. Почему-то принято ужасно много говорить о материнствѣ Жоржъ-Сандъ. Одни ее за него превозносятъ, другіе яростно порицають Если Жоржъ-Сандъ въ пожилые годы относилась дѣйствительно по-матерински къ разнымъ своимъ юнымъ друзьямъ — Флоберу, Плошю, Амику — если такое же отношеніе она проявляла, когда ей было за 40 лѣтъ, въ послѣдніе годы совмѣстной жизни съ больнымъ Шопеномъ, то въ молодости она относилась къ предметамъ своей любви вовсе не по-матерински, и тутъ ничего нѣтъ ни удивительнаго, ни достойнаго похвалы, ни порицанія. Если впослѣдствіи она это воображала — то ошибалась. Изъ корреспонденціи ея съ Мюссе не видно ни материнства съ ея стороны, ни огорченій Мюссе по этому поводу. Полагаю, что госпожа Коле тутъ отклонилась отъ истины, что съ ней случается довольно часто, а Линдау напрасно повторилъ чужія сказки.
43. Неизданныя письма къ сыну, матери и Букоарану отъ 25, 28 и 29 января 1834 г. b) Histoire de ma Vie t. IV, стр. — 186—188. Она говоритъ, что со времени этой венеціанской лихорадки, она въ теченіе всей своей жизни страдала сильнѣйшими мигренями.
44. Этотъ же фактъ разсказывается г. Плошю въ его интересныхъ статьяхъ «Autour de Nohant» «Temps.» 5, 6 и 7 сентября 1891 г.).
45. Это, разумѣется, ошибка, которую г. Плошю отчасти повторяетъ и въ „Temps“, называя „Андрэ“ и „Теверино“. „Теверино“ вышелъ цѣльнымъ 11 годами позже: въ 1845 году, а „Маркиза“ годомъ раньше: въ 1832 году. Изъ неизданныхъ писемъ Жоржъ-Сандъ къ Букоарану видно, что въ Венеціи она писала слѣдующее: „Secretaire intime“ (о немъ она пишетъ 28 января). Затѣмъ 7 марта упоминаетъ объ „Андрэ“, о томъ что „Jacques“ обѣщанъ Бюлозу къ маю, и о „Леоне-Леони“. Наконецъ, въ Венеціи же написаны „Маттеа“ и первыя „Письма Путешественника“.
46. Уже изъ письма отъ 28 января видно, что она страшно много работаетъ. 4 февраля она пишетъ: «je m'échine pour le satisfaire» (т. e. его — Бюлоза), «je crève de travail»…
47. Неиздан.
48. Максимъ Дюканъ въ своихъ интереснѣйшихъ «Литер. Воспоминаніяхъ» приводитъ между прочимъ одинъ свой разговоръ съ Жоржъ-Сандъ, въ 1868 г., она сказала, что хотѣла бы имѣть хоть 3000 въ годъ и на удивленіе Дюкана, что не имѣетъ ихъ, отвѣтила: «Я заработала много, много денегъ; я ихъ истратила; еслибъ я заработала еще больше, я ихъ точно также истратила-бы». У нея мелькнула мужественная улыбка (un sourire mâle), въ которой смѣшивались гордость отъ проявленной власти, отъ сознанія признаннаго превосходства — съ выраженіемъ презрѣнія, причину котораго не трудно понять; она прибавила: «Я ни о чемъ не сожалѣю»…
49. Correspondance de George-Sand, tome I, p. 202.
50. Отрывокъ изъ письма 4 февраля приведенъ съ нѣкоторыми урѣзками у Арведа Барина.
51. О болѣзни Мюссе много и многіе говорили въ печати, но никто не рѣшался назвать ее своимъ именемъ, начиная съ доктора, вѣжливо называвшаго ее тифозной лихорадкой, — это была настоящая „бѣлая горячка“, явившаяся результатомъ отчаяннаго образа жизни Мюссе.
52. Въ 1892 году, когда онъ еще былъ живъ и жилъ въ Belluno, ему минуло 85 лѣтъ.
53. Эта статья съ письмомъ Паджело была напечатана въ очень неточномъ переводѣ и съ большими искаженіями противъ оригинала въ «Фигаро».
54. Съ этой цѣлью Ж.-Сандъ и написала С.-Беву тѣ письма 20 января и 6 февраля 1861, о которыхъ мы уже упоминали и на которыхъ намъ еще придется подробно остановиться. Въ письмѣ 6 февраля Ж.-Сандъ категорично опровергаетъ взводимое на нее обвиненіе, что она будто «завязала новыя любовныя отношенія на глазахъ умирающаго». Это письмо скоро будетъ обнародовано.
55. Lettera del D-r Pietro Pagello al signor prof. Ercole Moreni d Portoferrnjo, 16 nov. 1877.
56. Въ Histoire de ma Vie (t. IV p. 187) Жоржъ-Сандъ говорить, что именно въ Венеціи она начала впервые страдать сильными мигренями, которые остались у нея уже на всю жизнь.
57. Letlera del D-r Garibaldi-Locatelli al signore prof. Ercole Moreni 17 nov. 1887. Въ этомъ письмѣ находятся чрезвычайно интересныя и симпатичныя подробности о личности д-ра Паджело, рисующія его какъ честнѣйшаго, серьезнѣйшаго и чрезвычайно-строго къ себѣ относящагося человѣка. Между прочимъ оказывается, что всего за два мѣсяца этотъ неутомимый труженикъ и преданный наукѣ человѣкъ, 80 лѣтъ отъ роду, дѣлалъ операцію больному, во время которой поранилъ себѣ палецъ, что и явилось причиной паралича.
58. Это было въ началѣ января.
59. „La Provincia de Belluno“. Martedi, il 8 marzo 1881, № 20.
60. Это письмо, равно какъ и разсказъ д-ра Паджело напечатаны въ Illustrazione Italians 1 мая 1881, въ статьѣ Rafaello Barbiera „Una lettera inediia di Giorgio Sand“.
61. Мы уже указали на то, что д-ръ Паджело, изъ деликатности и соблюдая врачебную тайну, не рѣшается назвать бѣлую горячку.
62. Corriere della Sera.
63. Всѣ біографы Мюссе, даже братъ, даже Диндау, даже виконтесса де Жанзэ единогласно утверждаютъ, что Мюссе поправился только благодаря самоотверженному уходу Жоржъ-Сандъ и искусству доктора. См. «Biographie», «Etude et récit sur А da Musset», «Alfred de Musset».
64. Histoire de ma Vie, IV t., p. 188.
65. Докторъ Гарибальди говоритъ: …"da giovine его biondo, quasi rosso, robustissimo, alto, bello. Vecchio ora di ottan’anni venerando all aspeto, e eucor vigoroso, si leva di buon matino, fa delle passeggiate, puo legere senza occhiali, e sempre de umore allegro; da molti anni, però, e completamente sordo…" По всему видно, чъ это была здоровая натура и физически и морально.
66. У Арведа Барина приведены частью ненапечатанные отрывки.
67. Въ письмѣ къ Букоарану — напечатанномъ и въ ненапечатанномъ — Ж.-Сандъ говорила, что проводила его до Виченцы. Въ Histoire de ma Vie и въ письмахъ Наджело говорится, что до Мэстры.
68. Histoire de ma Vie. Tome. IV, p. 189.
69. Lettera del D-r Pagello al prof. Ercole Moreni: «Мы были въ Бассано, въ гротѣ Parolini близъ Ойего, въ Crespano и опять вернулись въ Бассано. Позднѣе мы посѣтили острова Венеціанскаго архипелага»… Въ письмѣ къ Вукоарану она говоритъ, что посѣтила берега Бренты.
70. Изъ неизданнаго письма Авроры Дюдеванъ къ мужу (отъ того-же 6-го апрѣля) видно, что это путешествіе было совершено между 1 и 6 апрѣля.
71. Paul de Musset. Biographie de Alfred de Musset, стр. 125—126.
72. Арведъ Баринъ.
73. Въ неиздан. письмѣ къ г. Дюдевану изъ Милапа, отъ 30 іюля, говорится о томъ, какъ она посѣтила озеро Gardo, Iseo, Majore, перебралась черезъ Симилонъ, побывала въ Мартивьи, на М. Бланѣ, С. Бернарѣ, описывается миланскій соборъ, музей, красота итальянской природы, и даже земледѣліе въ Ломбардіи и пути сообщенія, при чемъ по поводу состоянія дорогъ замѣчается, что мужъ правъ, говоря, что абсолютныя правительства въ этомъ отношеніи лучше всего».
74. Письмо Ж.-Сандъ къ Ф. Роллина помѣчено «Парижъ, 15 августа 1834 г.» и начинается словами: «Я нашла твое славное апрѣльское письмо въ Парижѣ, вчера, вернувшись изъ Венеціи, гдѣ провела весь годъ…» и т. д. Изъ писемъ къ сыну видно что она торопилась въ Парижъ ко дню акта и раздачи наградъ въ колледжѣ, гдѣ былъ Морисъ, — а онъ долженъ былъ происходить 18 августа. Въ Histoire de ma Vie поэтому не совсѣмъ точны слова: «Я уѣхала изъ Венеціи въ концѣ августа». Это было въ концѣ іюля.
75. Оно было впервые напечатано въ «Homme Libre» отъ 17 апрѣля 1877. Отрывки изъ него приводятся въ Воспоминаніяхъ Гренье и въ книгѣ Барина. Оно оканчивается стихотвореніемъ, не вошедшимъ ни въ одно изданіе соч. Мюссе, точно также какъ и всѣ 5 сонетовъ, посвѣщенныхъ Жоржъ-Сандъ. Такова ненависть Поля Мюссе къ великой писательницѣ: онъ предпочелъ лишить поклонниковъ поэта этихъ прелестныхъ стиховъ — лишь-бы не помянуть имени Ж.-Сандъ. Одно-же стихотвореніе, напечатанное въ томѣ «Poesies Nonveiles» онъ не соблаговолилъ озаглавить ради той-же похвальной цѣли, ибо и оно относится къ Ж.-Сандъ, это то, которое начинается словами «Se voir le plus possible»… и помѣщено безъ обозначенія года.
76. Въ Histoire Жоржъ-Сандъ объясняетъ свое тогдашнее настроеніе болѣзнью печени и вообще желаетъ ослабить впечатлѣніе, производимое напр. Письмами Путешественника". Гораздо справедливѣе сказать, что если у Ж.-Сандъ болѣзнь печени и была наслѣдственной отъ матери и давно подготовлялась, то развилась она именно теперь подъ вліяніемъ горя.
77. Неизданное.
78. Неиздан.
79. Ж.-Сандъ пыталась писать Мюссе, но не послала этихъ безконечныхъ писемъ, или вѣрнѣе этого одного громаднаго письма — дневника (которое я имѣлъ случай прочесть). Она передала его Мюссе лишь послѣ окончательнаго разрыва. Это необычайныя по красотѣ языка, глубокой страстности и рѣдкой искренности страницы. Съ нихъ существуетъ нѣсколько копій въ частныхъ архивахъ.
80. Неизданное.
81. Неизданное.
82. Арведъ Баринъ, приводя отрывки этого письма, помѣтилъ его 14-мъ марта. Тоже неизданное.
83. Замѣтимъ мимоходомъ, что когда Жоржъ-Сандъ оставалась въ Венеціи, а Мюссе былъ въ Парижѣ, то онъ устраивалъ вмѣстѣ съ Букоараномъ всѣ ея денежныя дѣла и расчеты съ Бюлозомъ. Объ этомъ свидѣтельствуютъ неизданныя письма Жоржъ-Сандъ отъ 9 мая, 20 и 27 іюня 1834 г.
84. Поль-де-Мюссе, который, какъ извѣстно, во чтобы-то ни стало впослѣдствіи хотѣлъ умалить и роль Жоржъ-Сандъ въ жизни брата и его любовь къ ней, пытался опровергнуть подлинность этого письма, но не могъ.
85. Арведъ Баринъ очень мило замѣчаетъ, что съ «этого момента исторіи этой любви насъ начинаетъ преслѣдовать какъ-бы маленькій запахъ чернилъ — это всегдашняя дань любви между поэтами»… Это очень мѣткое и вѣрное замѣчаніе.
86. «Mémoires de Pierre Vinèard, le chansonnier».
87. Разумѣется, ни Поль Мюссе, ни другіе враждебные Жоржъ-Сандъ біографы ни словомъ не упоминаютъ объ этихъ дружескихъ свиданіяхъ. Арведъ Барицъ и въ этомъ составляетъ блестящее исключеніе.
88. Вмѣстѣ съ Линдау мы не придаемъ ни малѣйшей вѣры тому, что неизвѣстный авторъ разсказываетъ о Мюссе и Жоржъ-Сандъ въ газеткѣ «Daheim» (№ 20, мартъ, 1865 г.). Равнымъ образомъ нельзя придавать никакого значенія легковѣснымъ біографіямъ Миркура и Кертбевп. Это все болтовня съ чужихъ словъ.
89. Поль де-Мюссе полагаетъ, что онъ далъ его М-ше Жоберъ съ цѣлью «противостоять просьбамъ Ж.-Сандъ» вернуть ей дневникъ. Но это утвержденіе рушится тѣмъ, что дневникъ былъ на другой же день переданъ г. Папе самимъ Мюссе.
90. Biographie, de Alfred de Musset par Paul de Musset. Примѣчаніе на стр. 123.
91. Intermédiaire des Chercheurs et Curieux. 20 ноября 1892 г. Письмо Maurice Clouard къ д-ру Кабаневу.
92. Къ сожалѣнію, эта книжка чрезвычайно распространена въ публикѣ, и часто люди, не прочитавшіе ни одного письма Мюссе или Жоржч-Сайдъ и не знакомые ни съ одной серьезной ея біографіей, тѣмъ не менѣе прочли «Lui et Elle» и полагаютъ, что знаютъ «факты» изъ «исторіи» Жоржъ-Сандъ и Мюссе. Смѣемъ увѣрить ихъ, что они знаютъ лишь «легенду».
93. Всѣ, кто знаетъ истинныя отношенія между братьями Мюссе, причину ихъ вражды и т. п. — слишкомъ хорошо знаютъ и знали вмѣстѣ съ Ж.-Сандъ, что роль преданнаго друга и рыцарскаго защитника, принятая на себя Полемъ послѣ смерти Альфреда, — а отсюда и яко-бы защита его памяти противъ Ж.-Сандъ, — увы! объясняются очень прозаически.
94. Слова самого Мюссе изъ письма его 1834 года, если помнитъ читатель.
95. Повидимому въ это-же время она позволила дочери m-mc Дорваль, m-me Лгоге, списать нѣсколько писемъ Мюссе. Это кажется во 1-хъ тѣ письма, которыя приводитъ Гренье, и во 2-хъ то самое письмо, которое было въ 1877 г. напечатано въ «Homme Libre». Оно не разъ упоминалось выше.
96. Мы перечитали, смѣемъ, увѣрить, все, что за этотъ 1881 г. появилось во французской печати по этому поводу. Это невѣроятныя кипы газетъ — одинъ списокъ названій статей займетъ не мало мѣста, когда, какъ мы надѣемся, мы представимъ публикѣ ту библіографію всего написаннаго о Ж.Сандъ, надъ составленіемъ которой мы работали.
97. Она найдена въ бумагахъ г-жи Дорваль.
98. Оба эти сонета были найдены въ бумагахъ де Виньи и напечатаны Л. Ратисбономъ въ «Revue Moderne» 1865 г.
99. Вотъ полное заглавіе этой брошюрки, лежащей передъ нами: «Complainte sur la mort de Franèois Lunean, dit Michaud, dédiée à M. Eugène Delacroix, peintre en Batimcns, très-connu dans Paris».
100. См. Intermédiaire des Chercheurs et Curieux. 1891 г.
101. Когда эта глава моей книги уже была написана, я имѣлъ случай говорить объ этомъ съ г. де Спульберкомъ и, къ удовольствію своему, узналъ, что у него въ рукахъ имѣются доказательства, подтверждающія, что это дѣйствительно такъ, т. е. что рѣчь идетъ тутъ о Мюссе. См. «Lettres d’un Voyageur», стр. 142—143. Изд. Michel Levy.