Историческое известие о голландском профессоре Нейвланде, необыкновенном человеке
правитьПетр Нейвланд родился 5 ноября 1764, в Димермере, маленькой деревеньке близ Амстердама. Отец его был искусный плотник, знал арифметику, собрал несколько хороших книг, и читал их в свободное время. Скоро приметил он в сыне необыкновенные дарования. Сей младенец не любил забав детских, и занимался только рассматриванием эстампов, которые показывала ему мать. Их было около пятидесяти: она изъясняла содержание, и всякий раз читала вслух голландские стихи, под ними напечатанные. Сколь удивилась она, когда трехлетний сын ее вдруг без малейшей ошибки прочитал ей наизусть все сии надписи, то есть около трехсот стихов!
Пяти лет он уже знал Библию, а через два года мог рассказывать содержание всех книг отца его. Голландские стихотворения, путешествия, история, великие происшествия, характеры людей, свойства животных и трав, описываемых путешественниками — все впечатлелось в его памяти. Скоро Нейвланд сделался сам поэтом и без всякого труда, играя, сочинял стихи, достойные внимания знатоков. Вот перевод одной строфы из его гимна Всевышнему, сочиненного им десяти лет: "О Божество неизъяснимое! какою славою блистаешь Ты в творении! как огромна Твоя вселенная! как великолепны Твои солнцы! С восторгом взираю на свод небесный; но и сей червь, который во прахе исчезает под моею ногою, не есть ли чудо Твоей премудрости и благости? — и проч.
Сверх таланта пиитического Нейвланд имел удивительную способность к математике, и скоро превзошел в ней отца своего. Восьми лет он понял совершенно славную теорему Пифагорову и на девятом году с величайшей скоростью и верностью решил самые мудреные задачи профессора Энея, который желал увериться, правду ли говорили ему о сем удивительном мальчике. Нейвланд, отвечая на трудные вопросы его, в то же самое время смотрел на своих товарищей, игравших в саду. На больших стенных часах стояла маленькая деревянная статуя. Можешь ли сказать мне, спросил у него Эней, сколько в этой фигуре кубических дюймов? Могу, отвечал он, только с условием. — «С каким?» — Чтобы вы дали мне кусок того дерева, из которого она сделана. — «Для чего?» — Я приведу его в кубический дюйм, сравняю тягость его с тягостью фигуры, и скажу вам тогда без ошибки.
Это без сомнения покажется едва вероятным; но свидетели живы: люди ученые и правдивые. Надобно вспомнить, что Генхен четырех лет знал историю и географию, а Баратье на седьмом году еврейский, греческий, латинский, французский и немецкий язык. Удивительный Нейвланд не знал еще тогда никакого языка, кроме своего природного; он не имел выгод того воспитания, которым пользовались Гроции, Этьени, Баратьеры; но скоро один славный литератор взялся быть его учителем, и Нейвланд сравнялся с ними в знании древних языков.
С некоторого времени все говорили о сыне плотника; ученые люди беспрестанно любопытствовали видеть его, давали отцу советы, а сыну книги. Г. Бош также пришел к нему с братом своим, и видя чудный разум мальчика, желал взять его к себе в дом, чтобы дать ему все возможные способы просвещения. Отец согласился, и Нейвланд одиннадцати лет переселился в Амстердам.
Он хотел узнать все науки, и во всех успел; философия, литература, история, все сделалось ему известно. Гений его всего более действовал в математике; он умел сам собою относить ее правила и вычисления к физике, механике, астрономии. Учитель его, Фан Свинден, бывший директор Батавской республики, говорит, что Нейвланд скоро превзошел его во всем, что называется математическим гением, что он дивился великому действию сего необыкновенного ума, и радовался таким учеником, который мог быть его учителем.
Нейвланд, имея счастливую память и редкую проницательность, читал книги по-своему: беспрестанно перевертывал листы, смотрел вдруг на две страницы, и через несколько минут знал все не хуже того, кто читал с великим вниманием — что он доказал одному из лучших голландских проповедников, взяв в руки большую проповедь его на пять минут, и рассказав ему потом ее содержание с величайшей подробностью.
Известно, что Нейвланд сочинял книги свои, и даже математические, в одних мыслях: не писал ни слова, и таким образом решил самые трудные задачи. Геометрические фигуры и алгебраические знаки были у него всегда в голове: он делал исчисления свои на улице, во многочисленных собраниях, среди амстердамского шума. И с такою же легкостью выучивался языкам: знал хорошо греческий, латинский, французский, итальянский, английский и немецкий. Всего же более занимался теорией, разбирая их сходства, происхождение и разницу наречий. От того испанский, португальский и шведский языки не имели для него никакой трудности: он разумел все книги, на них писанные. Нужно ли заметить выгоду сего знания в таком веке, в котором всякий автор пишет на своем языке? Без сомнения никто из наших современников не читал столько как Нейвланд.
Он имел все нужное для великого поэта: пламенное воображение, совершенное знание натуры, истории, лучших стихотворных произведений и наконец языка своего, который в его сочинениях богат оттенками, силою и даже приятностями. Он перевел на голландский стихами все то, что греческие и латинские поэты говорят о состоянии души после смерти. Известно, как мудрено выражать на другом языке пиитические красоты древних: Нейвланд на девятнадцатом году умел подражать Пиндару, Гомеру, Анакреону, Теокриту и Виргилию.
Все такие блестящие дарования украшались в нем еще более кротостью характера и благонравием. Он любил религию сердцем и душой обожал Провидение; в счастье был смиренным, и скромным в славе.
Казалось, что всегдашние похвалы в самом детстве могли бы уже испортить его. Всякий любопытный шел видеть малолетнего ученого, который без сомнения говорит только о своих знаниях и стихах; но всякий с удивлением находил простого, смирного мальчика, которого невинный и кроткий вид изображал скромность и чистосердечие; мальчика, который, доказав чудесный разум свой, спешил к товарищам играть и развиться как другие.
В самых зрелых летах он никогда не гордился умом, и хотя не мог не чувствовать превосходства своего, но относил его к благости Всевышнего, и хранил в себе чувство смирения. Перед людьми, менее его учеными, он никогда не хотел блистать знаниями, а с простыми говорил как ребенок. Казалось, что только один человек не знает цены Нейвланда — и сей человек был сам Нейвланд. Он поручал говорить за себя хорошим сочинениям и делам своим.
Все уважали и любили Нейвланда. Друзья находили его всегда постоянным, великодушным, готовым к услугам. Он с охотою принимал и с величайшею осторожностью давал советы, когда их требовали; всякий мог надеяться на его скромность.
Один знаменитый человек в Америке звал его в Республику Соединенных Областей, чтобы способствовать там успехам наук и завести академии. Нейвланд отвечал: «Я не могу оставить Европы без уверения, что буду очевидно и существенно полезен в Америке; что не оскорблю там самолюбия людей, и никому ни в чем не помешаю».
Благочестие и любовь к роду человеческому были единственным источником его деятельности; он делал добро не для славы, а по требованию сердца; не любил роскоши, и считал умеренность должностью, ибо она давала ему способ благодетельствовать. Он всегда хотел помогать другим; самым незнакомым сообщал плоды своих ученых открытий, и забывал их неблагодарность, когда они употребляли во зло его добродушие; помнил одно добро, которое ему люди делали.
Нейвланд нравился во всех обществах. Знатные уважали его, хотя он никогда не льстил им; ученые наслаждались его разговорами и самые неученые любили быть с ним. Он говорил складно, умно; рассказывал приятно и кстати, никого не оскорблял колкими словами и насмешками, хотя умел шутить, и весьма забавно; охотно исполнял волю тех, которые в oбщeстве просили его написать стихи, задавая содержание, рифмы и меру; сочинял прекрасные пьесы в сем poде, украшая их легкостью, остроумием и тонкими отношениями к известным происшествиям; но редко списывал их для себя, и забывал как безделицы; одним словом, всячески старался заслуживать приязнь людей, и совершенно успел в своем намерении, ибо все искренно оплакивали смерть его. Так бывает всегда, когда великий человек умеет иногда скрывать отменный разум свой; когда философ с мудростью соединяет любезность, а с приятным остроумием скромность и благонравие — подобно Нейвланду.
Такой любезный человек достоин был иметь любезную супругу: он имел нежную, чувствительную, умную и прелестную. Они друг для друга были созданы; сердца, нравы, самые лица их представляли великое сходство. Счастливый философ думал только о счастье супруги своей, жил с нею как в раю — и лишился милой подруги. Ее кончина надолго расстроила мирное спокойствие его сердца. Анна Нейвланд умерла двадцати двух лет, оставив одну дочь, которая пережила ее только двумя днями.
Нейвланд был поражен сим ударом… С нею исчезло все его блаженство; но скоро вооружился твердостью, скрывал от друзей слезы свои, и только в уединении проявлял их. Там в прекрасных стихах он написал к подруге своей: "Любовь, которая в сердце моем пылала к тебе, о нежный друг! не угасла с твоею жизнью; она с тихой кротостью обратится теперь на людей и наших ближних. Там, где покоится милый прах твой, я часто буду лить слезы под кровом ночи; и если голова моя когда-нибудь украсится лаврами, то посвящу их твоей бесценной памяти. Кто через несколько быстрых лет вспомнит еще о Нейвланде, тот будет знать, что он, любимый своею подругою, обожал ее — лишился, и не забыл никогда. В сей надежде возвращаюсь к трудам моим. Скоро и я буду свободен! минуются страдания, и вечность примет горестного в недра свои. Там мы увидимся; там, указывая меня своей дочери, ты скажешь: «Вот отец твой! полетим к нему в объятия; мы будем жить с ним!»
Образ супруги был у него всегда перед глазами; всякий шаг, всякое место напоминало ему милую, и возобновляло ежечасно горесть его. Он решился на несколько времени оставить Голландию, и поехал в Готу, где жил друг его, славный астроном Цах. Скоро он нашел там и многих друзей; все узнали и полюбили его. Владетельная принцесса изъявляла особенное к нему уважение.
Нейвланд занимался в Готе одной астрономией, и всякой день трудился над определением расстояния и движения небесных тел. Обогащенный новыми знаниями, он возвратился в отечество, исполнять должности, вверенные ему согражданами. Нейвланд учился всему, чтобы в разных обстоятельствах и во всяком месте быть полезным республике. Он выбрал сперва литературу, знание древностей, языки и критику в главный предмет своих упражнений; но когда адмиралтейство сделало его членом комиссии, долженствующей издавать вернейшие морские карты и определять долготу мест, тогда Нейвланд, думая, что гражданину надобно всем жертвовать своим обязанностям, простился навсегда с поэзию, древностями и критикою; умерил свою прилежность к вышней математике, и занялся одною астрономией в отношении к мореплаванию.
В тот же год утрехтское начальство предложило ему место профессора философии и математики в тамошнем университете: ибо два славнейшиее математика в Голландии объявили бургомистрам, что Нейвланд всех достойнее такого важного места. К несчастью в самое то время начались раздоры в республике, и все определения Утрехтского магистрата были уничтожены. Хотя Нейвланд никогда не мешался в дела народные, однако ему надлежало вместе с другими потерпеть от общих беспорядков. Через два года наименовали его лектором математики, астрономии и мореплавания в амстердамском Атенее.
Успех трудов, порученных ему адмиралтейством, дозволил ему наконец возвратиться к математическим умозрениям, которыми он мог бы сделать имя свое бессмертным. Друг его Дамен, не любивший хвалить излишне, писал к нему, что он уже в некоторых частях превзошел Эйлера. Но Нейвланд хотел быть лучше полезным гражданином, нежели славным ученым, и внутреннее одобрение совести предпочитал славе. «Я уже не могу сделаться Эйлером, говорил он: так и быть! могу по крайней мере заслужить имя Дальримпля Бельгии».
Новый профессор старался всего более о ясности, и представлял вещи так хорошо, что самые тупые ученики понимали его. Он в тоже время начал заниматься химией, скоро узнал совершенно ее теорию, был принят в члены химического общества и писал журнал его на французском языке.
Уже шесть лет Нейвланд с успехом и славою отправлял должность лектора, когда Лейденской университет предложил ему место профессора физики. Надлежало опять заняться новым предметом и пожертвовать вкусом своим общей пользе. Он разумел физику, и мог хорошо учить ей; но хотел сделаться славным в сей науке, зная, что от имени профессоров зависит слава университета, и что он теряет ее, когда его профессоры считаются обыкновенными людьми в своем роде.
Нейвланд с неутомимою ревностью читал все, что на каком-нибудь языке писано о физики и сообщал с великою ясностью ученикам своим, которые имели в нем не только редкого профессора для науки, но и редкого наставника для образования их сердца и нравов, сколько учением добродетели, столько и примером. Он любил их как детей своих, и говорил с ними как с ровными, однако был чрезмерно уважаем, а еще более любим. К несчастью преждевременная смерть лишила Голландию сего знаменитого гражданина. Нейвланд умер 14 ноября 1794, на тридцать первом году от рождения.
Сочинения его могут составить 7 или 8 томов; мы означим титул некоторых: поэма Оргон, одно из лучших произведений голландской поэзии — о различной важности человеческих знаний — сравнение наук с литературой — о средствах просветить народ — о любви к отечеству, первой и святой должности — о благодеяниях мореплавания для человеческого роду — мысли древних о состоянии души после смерти — об истинном и ложном гении — о чувствительности — о системе Лавуазьеровой и проч. Все произведения ума его достойны внимания и хвалы; но он сделал еще весьма важное открытие, которое одно могло бы прославить ученого; а именно, Нейвланд нашел физическую причину уклонения эклиптики, неизвестную Ньютону, Эйлеру, д’Аланберту и Клероту. Он производит сей феномен от привлекательной силы, и начал доказывать то верными исчислениями; смерть не дала ему окончить их. Математики, читая известие об его открытии в журнале г. Боде, должны удивляться глубокомыслию сего молодого человека; и если кто-нибудь довершит Нейвландово открытие, то философ голландский займет свое место подле тех, которые умели изъяснить образование мира, и потомство будет славить в нем не только великого математика, но и великого гения.
[Свинден Я. Х. ван] Историческое известие о голландском профессоре Нейвланде, необыкновенном человеке: (Из Mag. Encyclop. [1802. T.1]) / [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 5, N 18. — С. 96-110.