Розанов Василий Васильевич. Собрание сочинений. Когда начальство ушло…
М.: Республика, 1997.
ИСТОРИЧЕСКИЙ ПЕРЕЛОМ
правитьЛучше английского горного воздуха, лучше здешних голубых озер принесшееся с родины известие о заре гражданской ее свободы. Ибо до сих пор русский человек имел только видимые, кажущиеся права, и никаких действительных прав. Все в судьбе его и положении его зависело от всемогущего и притом темного, негласного «усмотрения». Кто-то с кем-то шушукался, шептался: и от этого зависело все. Кто-то с кем-то переписывался «конфиденциально» — и опять этим определялось все в положении отдельных лиц и, наконец, даже целых краев, областей. При этом положении можно ли сказать, что русские имели свою историю? Сомневаемся. Была «история русского терпения», а не история России, как нравственного лица.
Сколько терпения… Боже, сколько терпел русский народ, безгласно, глухо, с зажатым ртом, перехваченным горлом! И перехваченным не каким-нибудь верстовым столбом государственной администрации, а всяким — по терминологии Гоголя — «повытчиком кувшинное рыло», который где-нибудь в уезде, в селе, да иной раз и в столичном департаменте вершил дела по-своему, разорял, теснил людей, грозил им через способы административной и судебной кляузы, ему одному понятные и у него одного в руках сосредоточенные. Сколько было в России столоначальников, столько было маленьких царьков в ней — это по выражению могущественного государя Николая I. Столько было маленьких деспотов, азиатских ханов над бедным, рабским населением России — перефразируем мы изречение государя. Вот где было настоящее ограничение государева лица, государевой воли, государевой власти. И только, прикрывая, маскируя это уже совершившееся, фактическое ограничение самодержавного государя, «мертвые души» нашей истории кричали: «Не созывай, царь, народа к себе, он тебя ограничит». Бессовестные. Все отняли у царя (кроме подписи бумаг), все отняли у народа, кроме платежа податей, — и прикинулись благодетелями народа и слугами царя.
Но Бог с ними. Бог им простит вину их. Теперь они уже безвредны, по крайней мере, не всесильны. Русский народ наконец получит себе историю, как выражение именно его нравственной личности, его совести, души, разума. Что такое «я» русского народа, это наконец-то мы будем читать не в повестях и рассказах беллетристов, не в заунывных песнях ямщика, не в исследованиях Даля и Буслаева, а в законодательных актах, в рассуждениях выборных народа. Боже! Русская совесть перейдет в русские законы, — неужели этому не радоваться?! И услышат в народе русскую душу и скажут: «Вот какова она, а мы думали, что у русских вовсе нет души, а только терпение, молитва и водка».
У Лермонтова, после его кончины, нашли в одной из черновых тетрадей запись — и мучительную для всякого русского, и загадочную для автора «Песни о купце Калашникове» и стихотворения «Родина» («Люблю отчизну я, но странною любовью»). Запись была следующая: «Россия не имела прошлого: рна вся в будущем». Написав, Лермонтов обвел строку карандашом, по-нашему — подчеркнул. Лермонтов был необыкновенный ум, не говоря о поэтическом гении. Он был феномен нашей истории, что-то причудливое и загадочное, точно комета, сбившаяся со своих и забежавшая на чужие пути. И вот, так любя свою родину (о чем никто не спорит), он выставил в приведенной строке как бы личный свой тезис: «Все прошлое святой моей терпеливой родины — или смутно по смыслу, или до очевидности ничтожно. Но душа у нее великая. И великого от нее мы должны ждать в будущем». Он бы не написал: «Она вся в будущем», если бы сомневался о душе ее так же, как, очевидно, сомневался и даже вовсе отверг значительность ее истории.
Вся сила русской души ушла в терпение. Что такое русские святые? Примеры терпения, образцы терпеливости. Но где же силы русской души, как разверт таланта, сверкание гения? Этого не было, или было случайно. Поэт наш выразил это в стихе, поразившем Россию. Он сказал о народе, что он
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил…
Как ужасно это прочитать, не говоря уже — согласиться. Согласиться с двустишием этим невозможно, ибо согласиться с ним и не умереть сейчас же самому от тоски и печали — невозможно для русского. Но первая строка двустишия, очевидно, истинна: и только будущее, и именно сейчас начинающееся будущее может опровергнуть истину второй ужасной строки. Некрасов первоклассным поэтическим гением не был, но что он был страшно умен и хорошо знал свою землю, свой народ и свое общество — этого нельзя никак отвергнуть.
Для разверта сил и гения не было условий в русской действительности, не было свободы. И теперь мы стоим перед задачею выдвинуть и сотворить новый идеал святости — как активности души, а не как пассивности (терпение). Все, что святого в Руси, — пусть двинется или может двинуться на подвиг слова, размышления и дела. Мы верим: перелом России, если он совершится, сосредоточится именно в этом: что переломится и пойдет совершенно по-новому именно коренное, общественное и затем народное представление о святости, о святом человеке и святой жизни. Прежде это значило: молчать и страдать; в будущем станет значить: усиливаться, достигать. В чертах одинаково: для обеих категорий — правды, истины.
Со слабою ратью когда-то выйдя против шведов, Александр Невский сказал изречение, перешедшее в учебники: «Бог не в силе, а в правде». Это так для страдальческого периода, угнетенной судьбы, для пассивной истории. Но сотворивший мир Бог не имеет ли силу именно первым своим определителем? И не пора ли сознать и поверить, что: «Бог в силе, а не в бессилии; в подвиге, а не в терпении».
Вот это-то преобразование идеала будет самое трудное. Оно пойдет по литературе, по рассказу, по песне, по обычаю, по предмету умиления и насмешки. Увы! страшная пассивность русской истории передалась у нас и во вкусы. Русские великие писатели стали певцами великой покорности. Тургенев в этом не разошелся с Толстым. Все неудачливое, слабое, болящее, идущее к смерти — «симпатично», благоразумно, воспето, увенчано. Поистине —
Создал песню, подобную стону,
И духовно навеки почил!
Ибо если в смерти искать нравственного спасения, то какие же уж тут надежды? Нет, все это ужасная скорбь, ужасная ложь. Боже, но как трудно это преобразование нравственного идеала, чтобы найти красоту и предмет умиления и увенчания — в силе жизни, в победе и победителе?! Не все сразу поймут мысль мою, поймут, почему это трудно. Конечно, можно «увенчивать» победителя. Клади венки на кого хочешь. Разве в этом дело? Дело в том, чтобы сам победитель и сама победа и, в обобщении, сила жизни оделись в нравственно-прекрасные черты, перед чем сердце человеческое уже умилилось бы само собою, без передержек и компромиссов с собою. Объясним все иллюстрацией). Наполеон, и Бисмарк, и Биконсфильд были в истории «победителями». Пассивный русский народ умел им противопоставить только Платона Каратаева («Война и мир») да Акима мужичка («Власть тьмы»). Отрекаясь от первых типов, за их житейской ненадобностью, отнюдь мы не зовем в свою историю, как завидные, и вторые типы. Не хотим такой мены. Болели бы от нее. Однако, вспомнив древность, назовем хоть Карла Великого, назовем даже Владимира Мономаха и Ярослава Мудрого, которые все вовсе не «страдали, терпели и молчали»; которые являют тип победителей и, однако, вовсе лишены того «небольшого мошенничества», без которого, увы, не умеют обходиться «победители» новых времен и не обошлись ни Наполеон, ни Бисмарк, ни Биконсфильд. Обман есть вид нравственной слабости, а «Бог в силе, а не в слабости».
Обмана и хитрости нашей истории не нужно, теперь и никогда. Зачем нам быть по типу хищного животного, тигра или льва? Фигура наша по географии напоминает слона: пусть и по истории напоминает его же. Это животное доброе, умное (гораздо умнее льва), сильное, льву не уступает, никому не уступает. Никто его не съедает, и оно никого не съедает, а мирно пасется и несколько царствует в лесах Африки. Ну, это — пример, и я соглашаюсь, что он легок: а жизнь так трудна, и применение в ней этого примера тоже так трудно.
14 августа 1905 г.
КОММЕНТАРИИ
правитьСнято с набора в «Новом времени».
С. 50. «Создал песню, подобную стону…» — Н. А. Некрасов. Размышления у парадного подъезда (1858).
С. 51. «Бог не в силе, а в правде» — Никоновская летопись. 3. 10.