Исторические очерки России (Венюков)

Исторические очерки России : со времени Крымской войны до заключения Берлинского договора. 1855—1878
автор Михаил Иванович Венюков

Опубл.: 1878. Источник: az.lib.ru • (Фрагменты)

Михаил Иванович Венюков

Исторические очерки России
со времени Крымской войны до заключения Берлинского договора. 1855—1878.
(Фрагменты)

Предисловие

Судьба русской истории, как науки, замечательна. Со времени установления московского самодержавия, особенно с Иоанна Грозного, важнейшие данные, на которых основано ее построение, — кроме официальных актов, — черпаются из сочинений о России иностранцев, вроде Герберштейна, Флетчера, Олеария, Гордона, Бергхольца, Манштейна, Сегюра, Макензи-Уоллеса, Скайлера, или из таких русских трудов, которые писаны или печатаны за границею, как например: Курбского, Кошихина, Дашковой, фон Визина, Шишкова, Ермолова, Тургенева, Якушкина, Трубецкого, Розена, Долгорукого, Герцена, Кошелева, Самарина, Бушена, Скребицкого, Ростиславова и пр., не исключая даже записок одной русской императрицы, Екатерины II!.. Нашим современникам нет нужды говорить, почему это так. Деспотическое правительство, подвергая цензуре книги, выходящие в России, делает невозможным появление у себя дома сочинений, которые бы знакомили с действительным содержанием русской исторической жизни. Оно настолько страшится света истины, что не допускает свободного исследования не только тех событий, в которых само принимало деятельное участие, т. е. вполне современных, а и тех, которые совершились много десятилетий тому назад, но при царствовании голштинской династии. Каждому образованному человеку у нас известно, что историческую правду в наше время дозволено говорить только о событиях, предшествовавших правлению Екатерины II; для позднейших же времен, особенно с воцарения свирепейшего из деспотов, Павла, допущены только сочинения Устрялова, Д. Милютина, Михайловского-Данилевского, Богдановича, Зотова, Корфа и т. п. писателей, сознательно скрадывавших истину, чтобы выставить в безупречном свете самодержавную власть и ее представителей, от которых авторами, конечно, ожидались и нередко получались «великие и богатые милости».

Настоящее сочинение совершенно чуждо такой угодливости перед лицами, облеченными властью, и, напротив, имеет задачею подвергнуть правдивому разбору ту правительственную их деятельность, которая, с 1855 года, на словах имела всегда целью благо русского народа, а на деле нередко причиняла ему одно зло. При этом речь идет не об одном лице, даже не о лицах вообще, а о целой системе, которая существует в России как наследие средневекового варварства; лица же упоминаются лишь по мере интереса событий, в которых они участвовали и за которые, естественно, должны нести нравственную ответственность. Самое построение книги автор старался оправдать в особом введении; об исполнении же указанных там задач, к сожалению, слишком далеком от совершенства, он позволяет себе сказать лишь одно: пусть завтра появится о данном предмете сочинение более соответственное требованиям науки, и он первый будет рукоплескать. Автор даже надеется, что появление такого сочинения возможно в недальнем будущем, потому что русская мысль с каждым годом приобретает все более самостоятельности и зрелости. Только в обнародование подобной книги в самой России он откровенно не верит. Иначе он попытался бы издать там свою.

Ни одной минуты автор не сомневается, что сочинение его не удовлетворит, с одной стороны, тех лжепатриотов, которые держутся правила, что «грязное белье не следует стирать на виду у всех», а с другой — тех космополитов, которые отрекаются от всякой национальной точки зрения на события. Склоняться пред требованиями тех или других он и не имел в виду, следуя только голосу совести и обращаясь к большинству собственно русских людей своего времени, с которыми желал беседовать как их соотечественник. В этом последнем приеме, конечно, есть нечто пристрастное, ненаучное; но автор думает, что сочувствием к судьбам русского народа можно вернее достигнуть пробуждения его к самодеятельности, чем одними холодными рассуждениями об его отсталости, на которые и без того так щедры не только иностранцы, пишущие о России, но и некоторые из ее уроженцев, носящиеся в сфере отвлеченных теорий. Цель настоящей книги — облегчить русским людям труд обновления в памяти пережитых ими событий, помочь им осмыслить эти события, и показать, насколько существующее государственное устройство России не соответствует ее потребностям. Других целей у автора не было.

<…>

Перемены в составе русской государственной области

Ход истории

арода определяется
словиями его страны.

(Карл Риттер)

При кончине императора Николая Россия занимала 375.774 квадр. мили и расстилалась по трем частям света на целые 217 градусов долготы, так что солнце никогда не заходило в ней. С точки зрения протяжения не оставалось, по-видимому, ничего желать, а известный статистик Арсеньев, в своих «Статистических очерках России», старался уверить, что и по очертанию границ, т. е. по своему положению среди других стран, эта обширная территория очень выгодна для народа русского. Тем не менее царствование Николая завещало нам серьезные заботы об улучшении наших территориальных условий, а именно:

1) На Кавказе среди наших владений находились две вставки (enclaves), занятые независимыми и даже враждебными нам горцами, общим протяжением около 1.600 кв. миль. Их необходимо было покорить, чтобы покончить с разорительною войною, которая тянулась более полувека и которой не предвиделось конца, пока была продолжаема прежняя нерешительная система военных действий.

2) В Среднеазиатских степях мы достигли к 1855 году Аральского моря, низовьев Сыра, долины Чу и подножий Заилийского Алатау. Это была граница очень неудобная для охранения ее от вторжения хищников с юга, особенно на пространстве между Аралом и Каспием и от Перовска до Верного. Так как об отступлении к Уралу и Иртышу нечего было и думать, ввиду существования русских селений впереди линии этих рек и опасности отказаться от владычества над киргизами, то предстояло идти вперед для отыскания более удобных государственных рубежей.

3) Сибирь не имела выхода к стороне Тихого океана. Суровые прибрежья Охотского моря не представляли условий, необходимых для основания и развития там торговых городов, а за тем ничего не оставалося более, как занять опять Амур, потерянный нами в 1689 году и, по счастию для нас, плохо заселенный китайцами. К решению этой проблемы и было приступлено в самом конце царствования Николая, но впереди предстояло еще немало жертв и усилий, чтобы достигнуть намеченной цели.

4) Восточная война, с морскими державами, показала, как трудно нам охранять наши американские владения, которые пришлось поставить на все время военных действий под покровительство Соединенных Штатов. Предстояло решить вопрос о судьбах этих отдаленных и почти пустынных колоний.

5) Наконец, постепенные захваты и заселение почти всех свободных земель на поверхности земного шара разными цивилизованными народами в первой половине XIX века ставили еще один, и самый важный вопрос: при наступившем окончательном разделе земной суши, не пора ли определить вообще наивыгоднейшие очертания государственной области народа русского и постараться достигнуть их?

Наше время, с 1855 года, и отвечало на большую часть этих вопросов, причем еще ход истории обусловил возникновение и решение нескольких других подобных, т. е. относящихся до территории. Посмотрим, как происходили события и к каким результатам они привели.

Восточная война 1853—56 г., кончившаяся несчастным для нас Парижским миром, лишила нас 190 кв. миль в южной части Бессарабии, примыкающей к Дунаю. Уступка эта была сделана, главным образом, по настоянию Австрии, в интересах ее судоходства по Дунаю, которое и не замедлило приобрести монопольный характер. Отнятая у нас земля была присоединена к Молдавии, как нераздельной части Турецкой империи; но как она заселена преимущественно болгарами, то органической связи с валашскою страною не получила, разве лишь в том смысле, что приобрела право конституционного представительства в бухарестском сейме. Для России, конечно, это была важная утрата, потому что отрезывала ее от Дуная, в бассейне которого живет многочисленное славянское население, связями с которым мы поддерживаем свое влияние на Австрию и Турцию. Поэтому при заключении в 1878 году договоров Сен-Стефанского и Берлинского наша дипломатия настойчиво добивалась возвращения Южной Бессарабии и достигла этой цели, уступив Румынии Добруджу, полученную от Турции. Но этот промен, нужно заметить, был насильственным, потому что Румыния добровольно не хотела уступить Бессарабии.

Уничтожение анклавов на Кавказе было с успехом достигнуто в течение девяти лет, с 1855 по 1864 год. Так как в восточной половине Кавказского перешейка, именно в горах Чечни и Дагестана, враждебное нам население представляло уже организованное мусульманское государство, под управлением умного фанатика Шамиля, между тем как на западном подобной организации не было, то необходимо было одолеть сначала Восточный Кавказ. С этою целью назначенный в 1856 году наместником в Тифлисе князь Барятинский, руководствуясь идеями, изложенными еще в 1830 годах бывшим начальником Кавказской линии и учеником Ермолова, Вельяминовым, составил план систематического стеснения горцев Чечни и Дагестана отнятием у них лучших подгорных земель и проведением дорог внутрь их страны, после чего взятие приступом Веденя, чеченской резиденции Шамиля, в 1858 году, положило конец войне на севере от Андийского хребта, и за горцами остался один бедный, скалистый Дагестан. Но и он сопротивлялся недолго. В следующем 1859 году загнанный с небольшим числом приверженцев на труднодоступную гору Гуниб, Шамиль, 26 августа, сдался безусловно и был отправлен в Петербург, после чего официально весь Восточный Кавказ стал землею, подвластною России. Отличные услуги, оказанные в этой войне генералом Евдокимовым, побудили Барятинского поручить ему окончание покорения и Западного Кавказа, где между тем, по общему же плану, шло медленное, но верное движение вперед на юг от Кубани. Четыре года были достаточны Евдокимову, чтобы не только завоевать весь лесистый и потому чрезвычайно труднодоступный Западный Кавказ, от Дабы и Кубани до Черного моря, но и выгнать все горское население в Турцию. Мало того; по мере движения вперед войск, движения, в котором не было отступлений, как не было и запальчивых набегов, занятая страна немедленно была заселяема русскими, и когда в мае 1864 года закубанская армия перевалила на южный скат гор, тогда сзади ее остался край, в котором не было ни одного враждебного нам горца. Этот важный успех, конечно, был куплен недешево. Около 70.000 войск было сосредоточено в последние годы за Лабой и Нижней Кубанью; воевали и работали над устройством станиц и дорог зиму и лето; издержали более десяти миллионов рублей на одну колонизацию; но результат, в политическом отношении, был блистателен и удовлетворил Россию, которая, наконец, спокойно вздохнула после шестидесяти лет войны с черкесами. Услуги Евдокимова в этом деле так важны, что, конечно, он принадлежит к числу тех немногих кавказских деятелей, которые заслуживают монумента. К сожалению, плодам его трудов охотно воспользовались другие, а его самого, человека без связей и протекций, по русскому обычаю, посадили, на 55 году жизни, медленно умирать в деревне под Пятигорском… И только несколько лет после его смерти бывший ярый антагонист его, Карцов, на кавказском обеде в Петербурге, торжественно признал, что если Россия кому обязана окончанием Кавказской воины, так, конечно, Евдокимову. И только в 1877 году, когда, при войне с Турциею, Западный Кавказ был спокоен, между тем как на Восточном разгорелось восстание, высшие правительственные сферы в Тифлисе и Петербурге поняли всю цену патриотической настойчивости, с которою в свое время Евдокимов, иногда вопреки предписаниям свыше, теснил горцев к стороне моря и за море.

Но отдавая должную справедливость историческим заслугам Евдокимова, мы не можем пройти молчанием и такой стороны его деятельности, которая справедливо ставилася ему в упрек современниками и, конечно, не будет вполне прощена потомством. А как эта деятельность была общею среди кавказских начальников и служила одною из причин, почему Кавказ так дорого стоил России, то приведем здесь краткие сведения о ней, касаясь не одного Евдокимова. Эти отрывочные указания, достоверность которых не подлежит сомнению, превосходно характеризуют вообще всю изнанку Кавказской войны.

В 1862 году граф Евдокимов стоял целый февраль у Ханского брода на Белой. Там строили мост, который был снесен прибылью вод, причем переправленные на другой берег войска стояли биваком в лужах, без продовольствия. Все проклинали графа, все дивились, что он строит мост у Ханского брода, где и река быстра, и противоположный берег лесист, т. е. покровительствует черкесам в нанесении нам потерь, тогда как 12 верст ниже, около Белореченской станицы, можно было построить мост без всяких усилий. Никто не догадывался, что у графа был важный стратегический план, что он готовил важное поражение… конечно, казне, а не горцам. Только летом объяснилось, что устройство моста у Ханского брода нужно было дли увеличения восьмиверстного расстояния Белореченской от Пшехской до 28 верст. Это же увеличение нужно было для того, чтобы на торгах на перевозу 70.000 четвертей провианта из Белореченской в Пшехскую купцы запросили по 1 р. 80 к. от четверти, а граф Евдокимов, отказав утвердить торги как невыгодные казне, мог отдать перевозку своему родственнику, комиссионеру Добровольскому, который и нажил при этом за 100.000 рублей, платя от четверти 8—10 копеек, так как перевозка совершалась по прямой линии и вне всякой возможности нападения горцев.

Евдокимову было пожаловано 7.000 десятин в Ставропольской губернии. Разумеется, землю позволили выбрать, и вот что сделал пожалованный. Руководствуясь тем, что неудобные земли в счет не идут, он велел топографу окрасить на плане 4000 десятин лесу около станицы Есентукской как неудобную землю и присоединить их к 7000 официально удобной земли. Надел был утвержден, и граф стал главным лесовладельцем в округе Кавказских минеральных вод. При перенесении войны за Лабу, где еще в 1860 году вовсе почти не было русского населения и, след., перевозочных средств, гр. Евдокимов завел конно-воловий транспорт в 300 подводов для перевозки будто бы казенных тяжестей за войсками. Транспорт этот, кроме телег, существовал на бумаге, но продовольствовался круглый год овсом и сеном. Десять или пятнадцать подвод, действительно бывших в комплекте, находились у графа в Есентуках и в Ставрополе, где помогали ему по хозяйству, напр., свозили сено в огромные стоги, торжественно стоявшие на городской площади, за недостатком места на дворе графа. Разумеется, эта плутня не могла укрыться от взоров тифлисских начальств, и потому Карцов написал Евдокимову конфиденциальное письмо, объяснявшее, что до главнокомандующего (Орбельяни) дошли слухи о некомплекте транспорта. Граф нашелся. Он задним числом написал в Тифлис то же самое и прибавил, что для поверки дошедших слухов он уже сделал распоряжение о собрании всего транспорта в ст. Зассовской, где велит осмотреть его. Карцов успокоился, но через несколько дней получил донесение, что в Зассовской случился пожар, транспорт сгорел, и начальник его едва спас казенные деньги, хотя лишился жены. 127 семейств казаков, погоревших дотла, были принесены в жертву хитрой операции, да, кроме того, тифлисские начальства должны были ассигновать из казны новые деньги на вторичное заведение транспорта.

У графа Евдокимова в личном распоряжении состоял конно-мусульманский дивизион, составленный из мирных горцев и назначенный, с одной стороны, для того, чтоб приучать черкесов к военной службе России, а с другой — доставлять войскам переводчиков и проводников. Дивизион этот существовал только на бумаге, а отпускавшееся на него казенное содержание все шло в пользу Евдокимова и его штаба. Даже начальники отрядов получали чинов этого дивизиона к себе на службу фиктивно, что и выражалось словами «Послать такому-то в конверте десять, двадцать милиционеров», по мере расположения к нему графа.

Частные начальники, разумеется, подражали главному, и вот, напр., какие факты можно отметить здесь, хотя бы потому, что они, конечно, не найдут места в официальной истории Кавказа, изготовляемой стараниями Военного министерства:

По ходу войны войска оставались круглый год в поле, т. е. в палатках. Это обязывало казну переменять палатки два раза в год, так как официальный срок их службы — 24 недели, Но летом солдаты большею частию жили в шалашах из ветвей, зимою строили много землянок, и палаток хватало на полтора года. Стало быть, казна из трех раз два была обкрадываема начальниками. А между тем каждая солдатская палатка обходилась ей в 18—20 рублей, и в пятибатальонных кавказских полках лагерь состоял из 270 палаток, что давало полковому командиру в полтора года до 10.000 рублей барыша.

Лошади полковые никогда не получали овса, кроме разве трудных эпох зимней бескормицы, а между тем овес отпускался на них от казны 9 месяцев в году, и притом по очень дорогим ценам. Эта «экономия» была так значительна, что самый падеж лошадей от бескормицы и изнурения и необходимость заменять их новыми не были чувствительны полковым командирам.

Командиры казачьих бригад, получая сами овес полною мерою, выдавали казакам только по шести четвериков из четверти, т. е. крали 25 % всего количества овса.

На лазареты, всегда многолюдные при войсках, действующих зиму и лето, отпускалось по 18—20 копеек на больного, а содержание его обходилось в 3—4 копейки: остальное шло в раздел между полковым командиром и старшим врачом. Так как от воли Евдокимова зависело назначить отрядный лазарет при одном из полковых или батальонных, то начальники частей платили большие взятки, чтобы получить право содержать у себя больных целого отряда в течение 3—4 месяцев.

Разумеется, кроме этих общих всем мер обкрадывания казны были в ходу, у людей смелых и пользовавшихся расположением Евдокимова, и частные, как например:

Командир Кубанского полка, Преображенский, сжег свой цейхгауз (пустой) в Майкопе, чтобы получить во второй раз всю обмундировку на 5200 человек, обмундировку, которая была цела и сохранялась в станице Тенгинской. Полковник Левашов повторил ту же штуку не огнем, а водою. Он утопил годовые вещи в Кубани и этим вызвал лишь у Евдикимова ироническое замечание: «Ну, наконец ставропольский полк получит сукно моченое». Преемник Преображенского по командованию Кубанским полком, Горшков, в течение 5 лет заставлял 600 человек солдат работать на себя лично. Это были большею частию женатые люди, которые трудились по три дня в неделю на полковника и по три на себя, чем, конечно, были довольны, потому что затем уже не ходили на казенную службу. Горшков тоже был доволен, потому что, сдав полк, вывез с Кавказа 120.000 рублей.

Не будем приводить других сходственных фактов, потому что и этих достаточно, чтобы показать, какая глубокая нравственная порча царствовала в войсках, доканчивавших покорение Кавказа в 1860—64 годах. С искренним сожалением должно признаться, что она не искоренилась и по замирении страны. Напротив, изменились только условия казнокрадства, но самая сущность его осталась та же, и кто прежде обкрадывал военное ведомство, тот стал грабить казну по ведомствам внутренних дел, путей сообщения и пр. Мало того; значительная часть кавказских плутов, после окончания войны, перешла в Туркестан ж там посеяла те же плевелы, в союзе с казнокрадами оренбургскими и сибирскими.

Соответственно такой воровской системе управления Кавказом, усилившейся еще более от приобретения большого влияния на администрацию армянами [Около великого князя — наместника стоят ближайшими помощниками генералы: князь Меликов, Лорис-Меликов, Тергукасов, Лазарев и др. из армян. Первый из них наводнил своими соплеменниками Дагестан, и они, еще недавно презираемые лезгинами, являются там господами, возбуждая своею алчностью ненависть туземцев к русскому владычеству, не умеющему обойтись без таких агентов.], не было доселе возможности уменьшить состав местной армии, потому что туземцы держутся в покорности только страхом оружия. Они доказали это не раз вооруженными восстаниями: в 1862 г. в Чечне и Дагестане, в 1866 в Абхазии, в 1871 году в Дагестане, в 1876 г. в Сванетии, в 1877 г. опять в Дагестане, Чечне и Абхазии. И пока плевелы, издавна насажденные в счастливом, богатом от природы Кавказском крае, не будут вырваны с корнем, до тех пор Россия будет истощаться расходами на этот край, вместо того, чтобы иметь от него доходы. Впрочем, как мы уже видели, собственно территориальный вопрос, т. е. уничтожение анклавов, можно ныне считать завершенным, так как едва ли кто решится оспаривать у России хотя часть Кавказского перешейка. Опыт, сделанный в 1877 году турками в Абхазии, доказывает это лучше всего. Мало того; в 1878 г. по двум мирным договорам нам удалось приобрести от Турции часть Эрзерумского вилайета, с Батумом, Ардаганом и Карсом, по Саганлуг. Это увеличило закавказские владения наши еще 500 кв. геогр. миль и значительно усилило юго-западную границу Закавказья в стратегическом отношении.

<…>

Поэтому, не останавливаясь более на кавказских завоеваниях, перейдем теперь к вопросу о расширении наших границ в Средней Азии. Оно совершалось в четырех направлениях: во-первых, со стороны Каспийского моря, к востоку, в Туркмению и к Хиве; во-вторых, со стороны Оренбурга к Хиве же, Бухаре и Кокану; в-третьих, со стороны Сибири — к Кокану и Кашгару; в-четвертых, из Сибири же и принадлежащих к ней Киргизских степей — в Джунгарию. Главные моменты и события этого движения были следующие:

На восточном берегу Каспийского моря уже с 1846 года существовало, у западной оконечности Мангышлака, укрепление Тюп-Караган, или Александровское. Его цель была — влиять на мангышлакских киргизов и туркмен; но эта цель вовсе не достигалась до самого конца 1860-х годов по причине слабости тюп-караганского отряда, не смевшего углубляться внутрь страны и до такой степени во всем нуждавшегося, что не только пища и одежда людей, но материалы для построек, дрова, солома, сено — все привозилось из Астрахани, которая несколько месяцев в году бывала отрезана от Мангышлака льдами в устьях Волги и даже в море. Киргизы-адаевцы так мало были приучены повиноваться русским властям в укреплении, что когда в 1869 году комендант его, полковник Рукин, выехал к ним с недостаточно сильным конвоем, они убили его, а некоторых казаков, захватив живыми, продали в рабство в Хиву. Торговли русской на Мангышлаке почти не было; разработки местного каменного угля — тоже. Словом, влияние Тюп-Карагана было ничтожно. Вот почему еще в 1859 году были сделаны разведки в более южных частях восточного прибрежья Каспийского моря, от Красноводского залива до Ашур-Аде, где уже с 1842 года у нас существовала морская станция, наблюдавшая за поведением туркмен в море. Но только десять лет позднее правительство решилось наконец утвердиться в Красноводске, как единственном месте, где есть удобная пристань для судов. При этом осторожность наших дипломатов зашла так далеко, что, без всякого запроса со стороны Персии, директор Азиатского департамента Стремоухов известил тегеранское правительство, чтобы оно не боялось появления наших войск на севере от его владений (за 200 верст!), что мы не тронем персидских земель и даже не станем распространять своего влияния к югу далее Атрека. Для чего все это было сделано — понять трудно; вероятно, для успокоения не Персии, на которую можно бы не обращать внимания, а Англии, которая хорошо понимает, что от юго-восточного угла Каспийского моря лежит кратчайшая дорога из России в Индию. О том, что при этом условии туркмены-йомуды по необходимости становились двоеданцами, потому что зиму они проводят южнее Атрека, а лето севернее, в Азиатском департаменте мало думали; о том, что на востоке от йомудов курды должны будут стать со временем в такое же ложное положение — думали еще меньше, а о том, что с признанием Атрека нашею южною границею затрудняется в будущем устройство нашей пограничной линии к стороне Хорасана — не думали вовсе. Вот почему, едва в 1874 году устроилась правильная администрация в Красноводске, как начальник ее, генерал Ломакин, стал громко заявлять, что граница по Атреку крайне невыгодна для нас. Но доселе (1878 г.) к исправлению ее мер не принимается. Между тем, английские военно-политические агенты Гольдсмид, Бэкер, Непир, Мак-Грегор и др. усердно старались в последние шесть лет восстановить противу нас обитателей юго-западной части Арало-Каспийской низменности, в силу той теории, что Англия должна «защищать Индию с севера помощию туркменских шаек, хорошо вооруженных и руководимых искусными офицерами». Впрочем, зло, сделанное России недальновидностью Азиатского департамента, могло бы быть немедленно исправлено движением в землю текинцев и даже к Мерви, которая служит центром неприязненных нам туркменских племен; но тут постоянно являлись на помощь Англии настойчивые советы из Лондона, от графа Шувалова, который, впав в некоторую немилость и быв за то из шефов жандармов разжалован в послы, употреблял все меры, чтобы возвратить свое положение при дворе и для того выгоды России приносил в жертву семейным интересам царствующего дома, стараясь, ценою уступок, приобрести для дочери императора Александра, Марии, выданной за сына королевы Виктории, расположение последней. Шувалов в течение нескольких лет советовал не затрагивать Мерви, не делать военных движений в направлении к ней, потому что это не понравилось бы Англии и, след., сделало бы его личное положение в Лондоне неприятным, а предположенную им придворную цель недостижимою. До 1877 года мы и следовали этим советам. Какие же из того будут последствия, обнаружит время, конечно, очень недальнее. Теперь можно сказать только одно, именно, что вследствие ложной, непатриотической политики у нас доселе нет прочных границ на юго-востоке от Красноводска, и нам ежегодно приходится делать дорогие походы в Туркменскую степь для поддержания там нашего влияния. Оттого нельзя и сказать, как велик наш теперешний Закаспийский отдел. Стрельбицкий определил его площадь в 5.940 кв. миль; но это определение — чисто фиктивное.

Основание Красноводска, соединенное с передачею всего Закаспийского края из оренбургского ведомства в кавказское, принесло, однако, свою пользу в смысле утверждения нашего влияния на пространстве между Каспием и Аралом. Отряды кавказских войск не раз ходили по Усть-Урту и по долине старого Окса, а в 1873 году один из них успел побывать и в Хиве, отправясь туда из Кендерли. Но эти военные движения, внушая жителям закаспийских степей страх, а след., по-азиатски, и уважение к России, имели и свои слабые стороны. Следуя кавказским служебным нравам, распоряжавшийся в 1872—73 годах этими движениями армянин, полковник Маркозов, не упустил случая пограбить туркмен, и не только в смысле вымогательств, сопровождавшихся употреблением нагаек, но и в смысле прямого грабежа мирных купеческих караванов. Другая невыгода зависимости закаспийских киргизов и туркмен от кавказских начальств состояла в том, что приемы кавказской администрации не совсем те же, что туркестанской и оренбургской, в ведении которых состоит большинство номадов, почему часть этих номадов, напр. адаевцы, находилась в двусмысленном положении, несмотря даже на применение в 1875 году к Закаспийскому отделу общих степных уставов. Наконец, заметим, что рознь во взглядах тифлисских и ташкентских властей отражалась даже на внешних отношениях наших к вассальному с 1873 года государству, Хиве. Хивинский хан без труда заметил это, и, зависимый от туркестанского генерал-губернатора, пробовал жаловаться на некоторые действия туркестанской администрации кавказскому наместнику, как брату императора. И как туркестанские власти, хотя и покровительствуемые в Петербурге военным министром, не могли не опасаться последствий подобных жалоб, то, напр. в 1876 и 77 годах, ими употреблялись все меры, чтобы представители кавказской администрации, Ломакин и Петрусевич, в бытность свою в хивинских пределах, не могли иметь отдельных свиданий с ханом или с его сановниками.

Со стороны Оренбурга внутрь Средней Азии движение было направлено двояко: по западному берегу Арала — к стороне Хивы, где ходил в 1873 году отряд генерала Веревкина, и, гораздо более, по восточной стороне этого озера, на низовья Сыра и оттуда к югу и востоку, в хивинские и коканские земли. 1865 год застал нас на Сыре всего у Ак-Мечети; через пять лет наши войска уже ходили к стороне Дау-Кары и в Каратауские горы, под управлением Мейера, а через десять лет покорили Ташкент, под начальством Черняева, который командовал уже соединенными отрядами оренбургским и сибирским. Энергический Черняев, штурмовавший Ташкент с какими-нибудь 1600 человеками и овладевший им, думал безотлагательно покорить и все Коканское ханство, но в этом ему воспрепятствовала зависть генерал-губернатора Крыжановского и начальника азиатского отделения в Главном штабе Романовского, из которых первый хотел отнять у него лавры, а второй и самое место военного губернатора Туркестанской области. Интрига удалась, и Романовский успел даже покорить Ходжент и Джизак (1866), а войска его, без всякого с его стороны участия, нанесли сильное поражение эмиру бухарскому под Ирджаром. Но неуменье поставить себя в новом крае, где он вооружил противу себя духовенство и вошел в складчину с русскими купцами для торговых операций, вынудили правительство отозвать Романовского через одиннадцать месяцев после назначения, причем обнаружилось, что этот фаворит военного министра не затруднялся обманывать в глаза даже наследника престола, за что и был выслан за границу. Правительство же, для положения предела оренбургским, омским и ташкентским интригам решилось образовать в бассейнах Сырдарьи, Иссык-Куля и Балхаша новое генерал-губернаторство или даже вице-королевство, потому что новому генерал-губернатору, Кауфману, опять ставленнику военного министра, дано было право самостоятельных сношений с среднеазиатскими ханствами, право объявлять им войну и мир. Новый правитель прибыл в Ташкент осенью 1867 года, а через восемь месяцев уже воевал опять с бухарским эмиром и отнял у него Самарканд, относительно которого хотя и говорилось потом, для иностранцев, что его возвратят бухарскому эмиру, но о котором император Александр в самую минуту получения известия о завоевании сказал, что Тамерлановой столицы он не отдаст. Легкость побед и щедрость следовавших за ними наград повели к тому, что вместо безотлагательного покорения самих Бухары и Кокана Кауфман решился растянуть дело завоевания Туркестана на многие годы, под благовидным предлогом необходимости заняться мирным устройством края [Которое никогда не было осуществлено, так что край и поныне управляется «в виде опыта» по положению 1868 года, составленному Степною комиссиею Гирса и Ко. Собственные же проекты Кауфмана оказались никуда не годными.], на самом же деле, что бы подольше держать этот край на исключительном военном положении и сделать побольше походов, которые доставляли ему и офицерам награды. Разумеется, никакой политической или стратегической программы при этом начертано не было, и военные действия открывались по обстоятельствам, всегда, впрочем, под условием, что сам Кауфман находится в крае, а не вне его [Так, в 1874 г. не дозволено было генералу Колпаковскому воспользоваться беспорядками в Кокане для завоевания этого ханства, потому что находившийся в то время в Петербурге Кауфман берег этот подвиг для себя.]. Из таких военных экспедиций назовем: в 1870 году на Искендер-Куль, в 1871 году — в Кульджу, в 1872 г. — в Кизылкумы, в 1873 — в Хиву, в 1875 — в Кокан, причем покорители последнего так разлакомились, что в следующем году, за недостатком внешних врагов, стали делать походы противу смирно сидевших собственных подданных, лишь бы писать победные реляции. Когда-нибудь правдивая история этих завоеваний будет написана и покажет, какую грубую систему обмана не неприятелей, а собственного народа представляли они. Между прочим, для придания большей важности этим победам, т. е. под предлогом трудности их одерживать, беспрестанно требовались из России подкрепления войсками, и число их доведено в 1877 году до 38.000 человек, так что если бы в той же пропорции к покоренному населению была сформирована англо-индийская армия, то ее числительность достигла бы до 4.560.000 человек, вместо существующих 192.000…

Отсутствие общего политического и стратегического плана действий в Туркестане, сверх медленности и бессистемности самого завоевания и огромности потребовавшихся через то расходов, привело еще и к другим вредным последствиям. Именно, медленность движения вперед, к естественным пределам России у Гиндукуша, дала время Англии близко познакомиться с положением России в Туркестане и вмешаться в ход наших среднеазиатских дел. Что первоначально Англия не считала себя вправе касаться этих дел, доказательством служит то, что в 1869 году она решилась послать в Россию лишь мелкого чиновника ост-индской службы, Форсита — да и то под видом частного путешественника, — чтобы изложить несколько замечаний об опасностях русского движения для британских интересов в Индии. Она боялась, что мы не станем слушать официальных представлений ее посла. И если бы у нас был ясно начертанный план деятельности в Туркестане и твердая решимость исполнить его с наименьшими пожертвованиями и с соблюдением достоинства России, то, конечно, мы не замедлили бы дать понять не только Форситу, но и рекомендовавшему его английскому послу Бюханану, что они мешаются не в свои дела, Но этого не случилось, а, напротив, Форсит был превосходно принят директором Азиатского департамента Стремоуховым и военным министром Милютиным, которые, в силу особого высочайшего повеления, были совместными руководителями среднеазиатской политики России [Сам министр иностранных дел, князь Горчаков, до такой степени был мало знаком с Азиею, что, напутствуя Кауфмана в Хиву, просил его «не ходить туда (из Ташкента) через Кашгар!» А когда по улыбке Кауфмана заметил, что сказал глупость, то наивно прибавил: «Я, может быть, сказал какой-нибудь вздор; вы извините. Я азиатскими делами не занимаюсь; на это у меня есть Стремоухов. Я смотрю только за тем, чтобы нам из-за Средней Азии не поссориться с Англиею».]. Такое неожиданное внимание, оказанное там, где англичане ожидали резкого отпора, разумеется, показало им, что можно открыть целую дипломатическую кампанию противу России для заторможения ее среднеазиатского движения, и кампания была открыта. Напрасно при этом русский посланник в Лондоне, немец Бруннов, хлопотал, чтобы не допустить признания с нашей стороны Бадакшана и Вахана частию вассального Англии Афганистана: он за это получил отставку, а заботы его о среднеазиатских интересах России возложены на графа Шувалова, который до такой степени не стоял на высоте своего призвания, что в переговорах с лордом Гранвилем обнаружил незнание, что Окс и Амударья — одно и то же. Разумеется, что такому дипломату из жандармов ничего не стоило уступить афганцам, т. е. Англии, не только Бадакшан и Вахан, но и Маймене, о котором в то время (1873 г.) даже русская официальная печать говорила, что оно независимо, и о котором сами англичане, как бы в насмешку над нами, поспешили в 1875 году сообщить, что оно наконец покорено эмиром афганским. Признав же эти землицы подвластными Афганистану, мы этим самым лишали себя в будущем возможности без больших жертв замкнуть с юга Туркестан линиею собственных военно-земледельческих постов, а англичанам дали средство постоянно вмешиваться в наши среднеазиатские дела. Кроме того, в результате дипломатической кампании оказалась теперешняя совершенно нелепая граница Русского Туркестана с юга, которая осуждает нас на непрерывное содержание в этом крае огромного числа войск и, след., на постоянные дефициты в четыре миллиона рублей.

Co стороны Сибири в теперешнем Русском Туркестане в 1855 году только что было основано укрепление Верное, теперешний город [Собственно укрепление основано в 1854 году, но станицы поселены в 1855.], но уже в 1859 году из него ходили отряды в коканские пределы, на Чу. Затем в 1860 году взят был Пишпек, а в следующие годы мало-помалу отряды наши проникли до Куртки и Аулье-Ата и наконец сошлись с оренбургскими войсками около Туркестана и Чемкента. Трудов и лишений для войск и тут было много; начальники же и здесь нередко отличались поведением бессовестным, направленным лишь к увеличению перед правительством своих заслуг и к полному пренебрежению интересов народа русского, оплачивавшего их подвиги. Циммерман, например, прославился тем, что в 1860 году нарочно производил перед Пишпеком осадные инженерные работы, чтобы показать, что это была важная крепость. Получив за взятие его ленту, он еще добивался Георгия, а между тем взятая им, но и немедленно оставленная крепостца была вновь отстроена и занята коканцами, так что в следующем году ее пришлось покорять вторично. Донесение о первом взятии было написано так великолепно, что военный министр Сухозанет телеграфировал о нем государю за границу, точно об измаильском штурме; а между тем крепостца была так ничтожна, что в 1859 году ее запрещено было брать отряду в 550 человек только потому, что генерал-губернатор Гасфорд берег этот трофей для себя, в надежде получить потом титул графа Заилийского. Ключей у крепостцы не было, а ворота ее подпирались изнутри жердью, так что Циммерману пришлось отправить в Петербург, в удостоверение взятия, ключ от комендантской конюшни… К счастию для России, в преданиях сибирских властей, руководивших завоеванием нынешней Семиреченской области, сохранялась идея колонизации вновь приобретенных земель, и потому даже за Чу скоро возникли русские поселения, а с ними и прочный покой, которого не достает областям Сырдарьинской, Ферганской, отделам Самаркандскому Амударьинскому, завоеванным по оренбургской системе, без водворения колоний. Этим нормальным ходом завоевания объясняется также скорое отыскание естественной границы для Семиречья на юге, к стороне Восточного Туркестана, где мы остались в речной системе Нарына, не увлекаясь переходом в Кашгар.

Co стороны Джунгарии 1855 год застал русскую границу в следующем виде. Начиная от верховьев Каркары в Небесных горах она шла вниз по этой речке и потом по Чарыну до Или, пересекала эту реку и тянулась потом но вершинам хребта Джунгарского Алатау до меридиана Чугучака, вдоль по которому пересекала Тарбагатай и достигала западного конца озера Зайсана. Лучше этого государственного рубежа трудно было желать, ибо на значительном протяжении он обозначен естественными урочищами, иногда очень трудно переходимыми, что служило облегчением при охране наших пределов от вторжения кочевых хищников. Озеро Зайсан почти все лежало в китайских пределах, а граница к северу от него шла по Иртышу до устья Нарыма, а потом по этой речке и по вершинам Алтая. Так как соседями нашими у этих рубежей были китайцы, то не было ни надобности, ни прямой возможности переходить эту границу, вдоль которой уже устанавливалась значительная торговля, достигавшая, напр., в Чугучаке до 1.200.000 р. в год. Но в 1860 году был заключен в Пекине трактат, по которому вся эта граница подлежала переделке или по крайней мере пересмотру и точному обозначению на местах. Этим обстоятельством воспользовались местные власти в Омске, чтобы потребовать от китайцев уступки всех земель по обеим сторонам Зайсана. Для чего это делалось — трудно понять, разве для получения пограничными комиссарами пожизненных пенсий за присоединение новых земель, потому что самые эти земли были — степи, а население их — кочевники. Тогда в бюрократических сферах наших не еще додумались до той простой истины, что владение степями есть тягость для государства, и, вероятно, присоединители околозайсанского края, да и их покровители в Омске и в самом Петербурге, полагали, что 600—700 кв. миль, населенных киргизами, есть важное приобретение для России. Уступка их китайцами была сделана, причем, однако же, по букве Пекинского трактата восточный конец Зайсана, т. е. единственная местность на что-нибудь годная по обширным рыбным ловлям, осталась за Китаем. В 1864 году вновь присоединенные земли были правильно разграничены, но лишь между Шабин-Дабагом и Хабар-Асу; далее же к югу разграничения не продолжалось, по случаю начавшихся в Джунгарии смут. И прежняя граница наша в восточной части Семиречья уважалась нами до 1871 года, когда неприязнь возникшего в Кульдже мусульманского государства понудила нас завоевать этот округ и оставить его за собою на неопределенное время, объявив, впрочем, китайцам, что землю эту мы признаем частию их империи и потому возвратим ее им, как только они восстановят свою власть в других окрестных местностях. Возвращение это, однако, до сих пор (1878) не состоялось, да и все дело о Кульдже велось так, что бесчестило Россию. Именно, уже в 1871 году Стремоухов приглашал пекинское правительство выслать уполномоченных для приема от нас Кульджинского округа, и в то же время из Петербурга был послан в Кульджу генерал Богуславский, который на площади уверял кульджинцев, что «они никогда снова не подпадут под власть ненавистного им Китая». Посланник наш в Пекине, генерал Влангали, был поставлен этим поведением собственного правительства в такое нелепое положение, что прятался от переговоров с китайскими министрами в городе Чифу и наконец вышел в отставку [Эта отставка Влангали и была, впрочем, целью всех махинаций Стремоухова, который видел в почтенном генерале скорого преемника себе по званию директора Азиатского департамента и потому старался его «утопить».]. В 1876 году туркестанский генерал-губернатор, Кауфман, громко говорил, что «возвращение Кульджи китайцам есть вопрос чести для России», и, однако, с того времени прошло два новых года, а дело не подвинулося вперед. Под влиянием первого страха от завоевания семиреченскому губернатору Колпаковскому удалось собрать от кульджинцев несколько адресов, упрашивавших о невозвращении их под власть Китая и заявлявших о желании их стать русскими подданными: ответа по этим адресам дано не было, но они хранятся как будто на случай, чтобы показать пекинским властям, что их домогательства не согласны с желанием самого населения Кульджи, большею частию магометанского. Словом, все дело ведено и ведется доселе недобросовестно, и разве только теперь, когда китайцы овладели не только Урумци и Манасом, но Аксу и Кашгаром, будет поставлено на более прямую и честную дорогу. И как у нас с Китаем есть важный территориальный вопрос в другой местности, на Амуре, то было бы лучше всего удовлетворить все китайские домогательства в Джунгарии, лишь бы добиться исправления границ в Усурийском крае.

<…>

Обозревая теперь в общем виде наши среднеазиатские приобретения с 1855 года, мы видим, что они очень обширны, простираясь приблизительно до 19.000 кв. миль. Но один взгляд на карту показывает, что цена этих приобретений невелика, потому что среди их едва ли найдется 400 кв. миль годных для оседлой культуры, да и те большею частию заняты магометанским населением, которое едва ли когда будет искренно предано России. Соответственно этому можно бы признать, что эти приобретения вовсе не выгодны для России, даже более — убыточны для нее, так как одно Туркестанское генерал-губернаторство дает ежегодно 4½ миллиона рублей дефицита. Но у новых окраин есть будущность, и в ней оправдание их теперешней убыточности. Именно, когда они будут доведены до своих естественных пределов, Альбурса и Гиндукуша, тогда мы станем в довольно угрожающее положение относительно нашего главного врага на земном шаре — Англии, и это искупит до некоторой степени теперешние убытки от завоевания Средней Азии. Опасаясь за потерю Индии, англичане станут гораздо сговорчивее, чем теперь, по всем вопросам европейской политики. Кроме того, покорив весь Туркестан, мы в состоянии будем вывести из него часть содержимых там войск и через это сократим теперешние издержки на эту страну. Но когда все это случится — предвидеть нельзя, потому что плана завоевания, подобного тому, какой был составлен для покорения Кавказа, нет, а — судя по совершавшимся доселе событиям, и по упорству, с каким Англия вмешивается в каждый наш шаг на почве Турана, — его и не будет составлено. Будущие русские поколения, стало быть, вправе будут подвергнуть тяжелому упреку наше за его неумелость вести важное историческое дело. К стороне Китая, в Джунгарии, мы сделали приобретения объемом до 1.600 кв. миль, но зачем — неизвестно. Захваты эти, не приносящие нам существенной пользы, способны только раздражать китайцев, которых дружба, однако же, очень важна для нас, а потому чем скорее захваченные земли — по большей части степи — будут возвращены, тем будет лучше для нас, особенно если при этом мы успеем добиться решения в нашу пользу территориального же вопроса в Южно-Усурийском крае.

Переходя от Западной Сибири к Восточной, мы можем прежде всего сказать, что на обширном протяжении границ последней с Монголиею не произошло никаких перемен противу тех условий, которыми были определены государственные рубежи России и Китая в 1728 году. Те же столбы означают границу от Шабин-Дабага до Аргуни, какие были поставлены в 1728 г. Колычевым, Глазуновым и другими спутниками графа Рагузинского. И хотя в 1857 году золотопромышленник Пермыкин предлагал присоединить к Иркутской губернии бассейн Косогола, как не принадлежащий будто бы китайцам, но этого не случилось, и Аргунь от Абагайту до Стрелки осталась государственным рубежом в Даурии, как было условлено еще в 1689 году Головиным в Нерчинске. Но на Амуре нам удалось достигнуть отмены Нерчинского трактата и присоединить не только весь левый его берег, но и обширную страну по правому, между Усури и Японским морем. Это приобретение было последствием воли императора Николая, еще в генваре 1854 года, по представлению генерал-губернатора Восточной Сибири Муравьева, решившего занять Амурский край, который, несмотря на свои природные богатства, оставлен был в небрежении китайцами и заселен ими всего в одном месте, да и то очень слабо. В 1854—55 годах заселены были низовья реки, вовсе не подвергавшиеся наблюдению китайцев, а в 1857 году и верховья ее, от Стрелки до Хингана. Затем 16 мая следующего 1858 года заключен был Муравьевым Айгунский договор, по которому Китай формально признал левый берег Амура нашим владением, а через два года, в Пекине, Игнатьев добился утверждения за нами и Усурийского края. Это приобретение, величиною в 11.000 кв. миль, есть важнейшее из всех, сделанных русским народом не только во второй половине XIX века, но и вообще в этом столетии, и если еще нашим современникам может казаться, что Кавказ, Польша и Финляндия важнее, то потомки, конечно, скажут противное. Ни Финляндия, ни Польша, ни Закавказье никогда не станут чисто русскими землями, между тем как для Амура достаточно было бы 25—50 лет, чтобы составить одну из самых цветущих, вполне русских провинций, когда бы он был поставлен в условия столь же благоприятные для заселения, как, напр., Калифорния или Австралия. И если этого доселе не случилось, несмотря на то, что с первого появления нашего на амурских водах прошло уже 24 года, то о причинах такой неудачи мы упомянем ниже. Здесь же заметим, что во всяком случае до настоящей минуты (1878) у нас еще никто не оспаривал ни сполна, ни даже частию, тех 11.000 кв. миль, которые мы приобрели в 1854—60 годах.

Присоединение Амура так резко отличается от всех других завоеваний, совершенных Россиею в XIX веке, что заслуживает особой характеристики, как пример того, что может сделать одна сила ума и воли, без больших материальных пожертвований. Во-первых, завоевание это было бескровным. Ни один выстрел не раздался за все время действия наших войск в новом краю; напротив, занятие шло при непрерывных мирных сношениях с китайцами и туземцами. Даже число войск было чрезвычайно ограничено, никогда не превосходя трех батальонов, так что теперь для охраны новых владений мы употребляем вдвое более солдат, чем их было при завоевании. Это служит лучшим доказательством государственного ума Муравьева, умевшего понять слабость Китая и искусно воспользоваться ею. Во-вторых, завоевание это ничего не стоило России деньгами до самого заключения Айгунского договора. Амурский капитал, на который падали расходы по экспедициям, весь составлен был из экономии по управлению Восточной Сибирью, в чем опять нельзя не видеть важной заслуги Муравьева. В-третьих, идея о занятии Амура привела к освобождению более 70.000 человек из горнозаводского рабства, потому что, под предлогом усиления состава Забайкальского казачьего войска на случай войны с китайцами, Муравьев еще в 1851 году успел выпросить у императора Николая увольнение из горного ведомства всех крестьян, приписанных к кабинетским заводам Нерчинского округа. Из этих людей вышли потом первые поселенцы Амурского края. В-четвертых, занятие Амура совершилось во время войны России с сильною коалициею европейских держав и было ведено так искусно, что плававший в Тихом океане англо-французский флот нисколько не повредил совершавшемуся делу заселения далекого от России края и даже получил отпор, когда попробовал сделать высадку в заливе Декастри. Воспомним при этом, что у главного деятеля во всех этих событиях, Муравьева, были сильные враги в Петербурге, вроде графа Нессельроде, противившегося самой идее присоединения Амура, или графа Путятина, громко уверявшего, что Амур — болото. Эти внутренние враги были для Муравьева опаснее внешних, и потому не раз говорилось, что Амурский край завоеван не на Амуре, а в Петербурге. Заметим, что у императора Александра II достопамятный генерал-губернатор Восточной Сибири не пользовался тем личным расположением, как у его отца, и, наградив Муравьева лично титулом графа Амурского за Айгунский трактат, он сильно оскорбил его, не дав должных наград его подчиненным, которых этот энергический, честный и дальновидный человек мог удерживать на службе в диком краю только ценою внимания к их трудам и лично сам называл не подчиненными, а сотрудниками.

Впрочем, и в ходе занятия Амура были темные стороны, не воровство вроде кавказского, не наглое шарлатанство и эксплуатация казны и туземцев, вроде туркестанских, а военный произвол, бесконтрольность полицейской власти и тяжелые натуральные повинности, наложенные на первых поселенцев и ставшие каким-то эндемическим злом Амурского края. О них обстоятельнее мы скажем в другом месте; здесь же упомянем об одном эпизоде, составляющем трагическую сторону завоевания Амура и показывающем, что, пока лица власть имеющие стоят вне контроля гласности, они способны совершать злодеяния из самого усердия к делу, нисколько не опасаясь какой бы то ни было ответственности. В 1856 году, за отсутствием из Восточной Сибири Муравьева, который тогда был на коронации в Москве, ходом Амурской экспедиции управлял Корсаков, который предписал возвращавшимся с низовьев Амура частям войск делать по 40 верст в день противу течения реки и еще рубить на ночлегах дрова для пароходов, и соответственно этому распределил продовольствие на постах вдоль реки. Между тем всякому военному известно, что трехмесячный поход возможен лишь под условием делать в сутки не более 25 верст и еще иметь по крайней мере пять дневок в месяц. Люди при этом должны на ночлегах пользоваться безусловным отдыхом и быть хорошо продовольствуемы. Корсаков всем этим пренебрег, чтобы отличиться скоростью и дешевизною похода. Результатом вышло, что из 600 человек возвращавшихся солдат 270 умерли от изнурения и голода, который между Кумарою и Кутомандою дошел до того, что солдаты ели ранцовые ремни, подошвы, и даже был случай, что съели одного юнкера, которому выпал жребий быть съеденным! И Корсаков не только не был судим за это, но еще произведен за отличие в генералы, а упрек — впрочем, лишь нравственный, так как официального сделать не смели — пал на подчиненного ему подполковника Облеухова, самоотверженно делившего все лишения солдат и съевшего на походе собственную собаку.

Впрочем, этот случай, как ни печален он, не имел существенного влияния на ход завоевания Амурского края. Гораздо вреднее были последствия от назначения в 1859 году подполковника Будогосского на разведочные работы в Южно-Усурийском крае, долженствовавшие послужить основанием проекта государственной границы между устьями Усури и Кореей. Этот ограниченный, злой и низкий человек не только засек до смерти одного солдата в Хабаровке (разумеется, безнаказанно), но хотел уморить голодом одного своего сослуживца, Генерального штаба капитана Ельца, который был спасен от голодной смерти лишь случайно встреченным в гавани Ольги английским судном. С другими сотрудниками по исследованию Усурийского края, напр. с Гамовым, обращался он также грубо, и в результате получилось весьма поверхностное исследование местности в бассейнах Ханкая и Суйфуна, по которой должна была установиться граница с Китаем. А от этого пришлось в следующем 1860 году провести эту границу очень невыгодно для нас, так что теперь драгоценнейшие русские владения на северо-западе от залива Петра Великого представляют лишь узкую полосу, которую очень легко отнять у нас нападением с моря и из Маньчжурии. Вот этот-то промах исправить очень желательно при переговорах с Китаем о возвращении Кульджи, и кажется, что это не должно быть очень трудно, потому что местность в какие-нибудь 120 кв. миль по верховьям Суйфуна и к северу от Ханкая почти не населена китайцами и, след., не особенно для них дорога.

Мы не можем здесь входить в большие подробности о ходе занятия Амурского края и о деятелях, самоотверженно трудившихся на этой отдаленной окраине России. Но если уж упомянуты Корсаков и Будогосский, вредившие великому делу, то нельзя пройти молчанием достойного деятеля, Невельского. Он был первым по времени исследователем устья Амура и основателем Николаевска. Ему же мы обязаны открытием выхода из Амура в Японское море, где прежде вместо пролива предполагался перешеек, а также учреждением первых постов на Сахалине. Человек от природы пылкий, он не мог долго оставаться в крае, когда тот стал наводняться бюрократиею; но на нем и его спутниках, водворившихся еще в 1849 году на берегу Охотского моря, в Петровском зимовье, с удовольствием остановится позднейший исследователь судеб Амурского края. Заметим, что первый шаг к занятию низовьев Амура он сделал самовольно, и ему предстояло бы надеть матросскую куртку, если бы император Николай, вопреки мнению своих советников, не нашел его поступка патриотическим.

Упомянув о Сахалине, мы назвали другое немаловажное приобретение России, сделанное после 1855 года. Остров этот, величиною в 1.200 кв. миль, лежит против устья Амура и запирает вход в него. По завладении Амурским краем мы по необходимости должны были присоединить и его. И к этому не было бы серьезных препятствий, так как население острова, каких-нибудь 5—6.000 бедных звероловов, не могло само по себе оказать сопротивления утверждению русских постов и селений. Но тут стояла на дороге дипломатическая история этой земли. Именно, еще в 1813 году мы заявили японцам, что сделанная незадолго пред тем попытка наших морских офицеров, Хвостова и Давыдова, объявить Сахалин русским владением была своевольною и потому не имеющею никакого значения, так что новое появление наше там было бы противно данному слову. Несмотря на это заявление, в 1851—3 годах там основаны были наши посты, и только Восточная война с Англиею и Франциею заставила их снять. В генваре же 1855 года, т. е. в самом конце царствования Николая, наш посланник в Японии, адмирал Путятин, заключая первый договор с этим государством, ввел в него условие, что «Сахалин остается еще не разграниченным между Россиею и Япониею», чем как бы признаны были права на него обеих этих держав, хотя и Япония имела этих прав немногим разве больше России. Условие это, поставившее остров в странное положение совместного владения, было еще развито и подтверждено в 1867 году конвенциею, заключенною Стремоуховым с японским посольством, приезжавшим в Петербург, и тогда Сахалин сделался чем-то невиданным во всемирной истории, землею, которая принадлежала двум государствам, но которой туземные жители оставались независимыми. Это нелепое положение не мешало, конечно, существованию наших постов в Аниве, в Дуэ, у Кусуная и пр., но не мешало также и японцам иметь рыбацкие селения по всему прибрежью южной части острова, до 48R широты. Необходимо было выйти из этого положения, и вот в 1875 году удалось нам наконец заключить договор с Япониею, которым Сахалин признан исключительною собственностью России, а японцам взамен того уступлены Курильские острова да еще предоставлено право ловить у сахалинских берегов рыбу. Территориальное приобретение сделано окончательно; но насколько выгодно последнее условие, — покажет будущее.

Уступка Курильских островов, вполне добровольная, служит хорошим примером сознательного отношения современной России к территориальным вопросам. В самом деле, не владея большим флотом в Тихом океане, она могла бы лишиться Курильского архипелага и без вознаграждения, при первой войне с большою морскою державою; а теперь в замену его приобретен остров, очень важный по своему положению и естественным богатствам. Но этот пример рассудительного отношения к свойствам русской государственной области не одинок за наше время. Напротив, еще в 1867 году нами сделана гораздо важнейшая уступка в другой местности, прилежащей также к Тихому океану, — в Северо-Западной Америке. Бывшие наши владения там собственно не были достоянием государства, а принадлежали частной торговой компании; но как защита их в случае войны падала на государство и по необходимости должна была обходиться дорого, то явилась мысль уступить их Соединенным Штатам, тем более что во время Восточной войны они уже состояли под покровительством этой великой республики. Мысль эта, разумеется, понравилась американцам, которые держатся известной теории Монроэ, и сделка состоялась, при чем за 23.000 кв. миль, составляющих нынешнюю территорию Аляску и Алеутский архипелаг, мы получили 10.000.000 рублей. Только и здесь действия нашей дипломатии не отличались предусмотрительностью. Имея дело с таким алчным народом, как янки, мы согласились передать им землю прежде получения за нее денег и потом имели немало хлопот о выручке их, так что давали даже взятки вожакам партий в Конгрессе, напр. 15.000 долларов сенатору Бутлеру.

Таковы главные факты из истории территориальных перемен, совершившихся в России с 1855 года. Рассматривая их в общих чертах, мы находим, что:

1. Нами приобретено более 34.400 кв. миль и уступлено 23.300 кв. миль, так что в общем итоге Россия увеличилась на 11.100 кв. миль. Большая часть этих приобретений и уступок сделана сознательно и по доброй воле, другие невольно или с малым сознанием их значения, но все вообще в направлении к югу от прежних русских границ, что значительно улучшает физико-географические условия существования народа русского.

2. Из приобретенных 34.400 кв. миль, однако же, более половины степей, не годных для оседлой жизни и присоединенных отчасти вследствие исторической необходимости дойти до прочных окраин их, отчасти в видах позднейшего воздействия на главного политического соперника нашего — Англию. Из остальных приобретений весьма важен Амурский край и особенно южная его часть, к стороне Кореи, где сверх больших естественных богатств страны имеются еще превосходные гавани для флота на Тихом океане.

3. Приобретение анклавов на Кавказе и теперешних границ к стороне Восточного Туркестана, Монголии и большей части Маньчжурии не оставляет желать ничего более в этих направлениях; но в Западном Туркестане необходимо еще движение вперед. Оно даже неизбежно, несмотря на то, что мы имели слабость связать себя в этом вопросе сношениями с Англией. Такое же движение вперед желательно в Южно-Усурийском крае для исправления промаха 1859 г. Напротив, к стороне Джунгарии было бы полезно сделать уступки Китаю, по силе того закона, что в степях чем больше их будет отдано соседу, заинтересованному держать номадов в порядке, тем выгоднее для нас, лишь бы подобные уступки не разрывали связи между различными частями нашей собственной, годной для культуры, земли.

4. Некоторые из приобретений делались по хорошо вперед обдуманному и рассчитанному плану; в большей же части случаев правительство действовало бессистемно, «по обстоятельствам», причем к подобным обстоятельствам нужно причислить личные наклонности и вкусы тех, кто стоял у дел, иногда даже имея смутные о них понятия: — явление неизбежное в неограниченных монархиях, где политические дела совершаются тайно, без всякого предварительного гласного их обсуждения.

5. Между деятелями событий, обусловивших наиболее выгодные перемены в очертании наших границ, особой благодарности потомства заслуживают граф Муравьев-Амурский, граф Евдокимов, князь Барятинский и Черняев — все четверо удаленные от дел правительством, которое по самому существу своему не может терпеть людей самостоятельных. Напротив, история произнесет строгий суд над такими современными любимцами счастия, как гр. Путятин, гр. Шувалов, Кауфман, Стремоухов и др., которые были недостойны руководить событиями столь большой важности, как окончательное определение пределов государственной области России.

Заселение вновь приобретенных земель

Чем обширнее завоевания, тем удобнее сохранять их посредством водворения колоний.
(Монтескье)

Посмотрим теперь, что было совершено, чтобы сделанные приобретения укрепить за Россиею. Вернейшее средство для достижения этой цели состоит, как известно, в заселении вновь занятых стран или, если они уже имеют густое туземное население, — в основании среди их колоний господствующей нации на таких пунктах, которые имеют военную и промышленную важность. Уже римляне при своих обширных завоеваниях водворяли на отдаленных границах вновь приобретенных земель опытных воинов, и Россия в этом случае издавна следовала той же системе. Система эта в наше время была применена в трех местностях: на Северном Кавказе, в юго-восточных частях Киргизских степей и на Амуре. Что же касается южной стороны Кавказа, бассейна Аральского моря и прибрежий Тихого океана, то здесь от нее сделано отступление, вероятно, в виду сбережения расходов казны и в надежде, что местности эти заселятся добровольными колонистами, чего, впрочем, не случилось. Больше всего правительство обратило внимание на Западный Кавказ, конечно, благодаря тому, что это — самая близкая из всех новоприобретенных окраин, имеет большую стратегическую важность и пользовалась предстательством за себя такого влиятельного человека, как князь Барятинский, нашедший притом в графе Евдокимове настойчивого исполнителя в достижении раз предположенной цели. Более 13.000.000 рублей было отпущено государством на помощь переселенцам и на другие расходы по колонизации Закубанья, и дело это исполнено в течение нескольких лет с редкою энергиею и по разумно обдуманному плану. В переселенцы-казаки допускались исключительно русские люди, казаки же или крестьяне губерний Воронежской, Рязанской, Курской и т. п., а потому Закубанский край ныне столько же русская область, как и каждая из названных губерний. Даже можно сказать, что здоровое, бодрое и смышленое население его, вместе с таким же населением по Тереку, составляет физиологически лучшую часть народа русского. И потому можно только пожалеть, что юго-западная окраина Кубанской области, т. е. восточный берег Черного моря, не занята им же, а, неизвестно по каким соображениям, отдана частию в руки румын, болгар и греков, частию подарена или уступлена за ничтожные деньги разным офицерам и чиновникам, вовсе не думающим водворяться в ней и неспособным устроить прочную оседлость.

Но если, оставив в стороне вопрос о заселении Черноморского прибрежья, мы должны воздать хвалу закубанской колонизации, то нельзя пройти молчанием целого ряда злоупотреблений, которыми она сопровождалась и которые отзываются своими последствиями доселе. Прежде всего, надобно вспомнить о насилиях, к которым прибегало правительство по отношению к переселенным за Кубань казакам хоперским и черноморским. Первых из них князь Барятинский хотел в 1861 году переселить поголовно, лишив, таким образом, возможности продать свои дома и сады кому бы то ни было. Это вызвало сопротивление казаков. Они собрались в свой полковой штаб, станицу Александровскую, присягнули не идти на переселение всем полком и, овладев полковым знаменем, приготовились к вооруженному сопротивлению регулярным войскам, их окружившим. Только отмена переселения на 1861 год вообще, объявленная генералом Мирским, предупредила пролитие крови. На следующий же год многие из этих самых казаков пошли за Кубань добровольно и по жребию без всякого сопротивления, но в отмщение за свое поведение получили худшие места. В Черномории дело было иначе. Там казаки отказались в том же 1861 году выслать 700 переселенцев на том основании, что закубанские земли не отданы их войску. Они ссылались на грамоту Екатерины II, которая действительно обещала запорожцам, переселявшимся в Черноморию, не трогать их с данной раз земли, и требовали в силу этого, чтобы сначала известная часть Закубанья была присоединена к их войсковой территории, а потом обещали заселить ее сами. Этого рода взгляд на свою землю как на status in statu привел в совершенное недоумение кавказские власти. Множество казачьих офицеров было схвачено и посажено в острог; переселение не состоялось. По счастию, осенью 1861 года посетил Западный Кавказ император Александр, тогда еще полный гуманных стремлений, только что выразившихся указом об освобождении крестьян. Он приказал предать забвению оба казачьих «бунта», и в следующие годы черноморцы шли за Кубань охотно. Но правительство приняло меры против черноморского сепаратизма, слив черноморцев с линейными козаками в одно войско — Кубанское, в котором дух запорожцев угас вместе, конечно, со многими доблестями этих вольнолюбивых рыцарей-землепашцев. В ходе же колонизации Закубанья 1861 и последующие три года если и не представили столь резких случаев насилия, как первый из них, то ознаменовались множеством частных злоупотреблений и притеснений переселенцев со стороны властей, и эта-то начальственная эксплуатация привела к тому, что доселе русские казачьи поселения за Кубанью все еще не имеют цветущего вида, тогда как позднейшие немецкие колонии благоденствуют.

Колонизация земель за Тереком далеко не имела тех размеров, как за Кубанью, отчасти потому, что лучшие земли в Чечне уже ранее 1855 года были заселены сунженскими и другими казаками, отчасти, и главное, потому, что правительство, по труднопонятному побуждению, не позволяло после 1869 года горцам уходить оттуда и из Дагестана в Турцию, как многие из них хотели того. Результатом этой последней меры было то, что, хотя чеченцы и лезгины и были собраны в большие аулы, удобные для надзора властей, и даже местами выселены из гор на равнины с тою же целью, но бунты их были нередки. Так, в 1871 году, едва император Александр, проехав по Кавказу, отдал благодарность тамошним властям за умиротворение края, «превзошедшее всякие ожидания», как произошел бунт ункратльцев, которых великий князь Михаил Николаевич хотел вследствие этого сослать поголовно в Сибирь. В 1877 году почти во всей Чечне и в Дагестане возмущение тянулось целое лето и отрывало около 30.000 войск от участия в войне с турками. Последствием его было множество казней, не только предводителей горцев, в роде Уммы Дуева, но и целых десятков их сообщников, затем высылка на поселение в Сибирь 3.400 человек. Этого рода результаты ложной политики должны, кажется, вразумлять государственных людей, что неправильно понятая гуманность (оставление горцев на родине) или тщеславное желание облагодетельствовать и переродить дикарей устройством их быта хотя бы по лучшим, но чуждым им образцам, составляют заблуждение, если только не преступление перед народом-завоевателем, понесшим в долговременной войне огромные жертвы и имеющим все средства заселить вновь покоренные земли, как скоро полудикие туземцы их оставляют.

Русская колонизация на юге от Кавказского хребта не сделала никаких успехов с 1855 года. Даже вдоль границы правительство предпочитало держать кордон из казаков, приводимых посменно с Дона, Кубани или Терека, чем заселять такими же казаками хотя бы важнейшие стратегические пункты. Отчего это произошло, — мы не знаем, только очевидно, что не от недостатка места в долинах Аракса, Арпачая и Верхней Куры. Не менее трудно понять, почему не возникло никаких русских селений в местностях по южному склону Главного Кавказского хребта и по северному Малого Кавказа. Теперь во всем Закавказском крае есть лишь несколько колоний разных русских сектантов (молокан, духоборцев), изгнанных из Европейской России, и хотя тщательно сохраняющих свою народность, но теряющихся в массе инородческого населения. Слободки же из отставных солдат при некоторых полковых штаб-квартирах составляют явление очень жалкое, чтобы на них можно было рассчитывать как на нечто прочное в смысле обеспечения русской власти за Кавказом. Между тем богатая природа края могла бы допустить широкий прилив туда переселенцев из коренной России, одно присутствие которых облегчило бы самому правительству надзор за инородческим населением, которое во многих местах ненадежно, тянет к Персии и Турции, либо даже мечтает о политической самостоятельности, как армяне [Не без удивления узнали мы из газет, что армянами предполагается заселить оставленную жителями Абхазию.]. Ведь нашлись же места для немецких колоний.

Водворение русских селений в Закаспийских степях, разумеется, невозможно, по недостатку воды и непроизводительности степной почвы. Но два пункта на восточном берегу Каспийского моря, Тюп-Караган и Красноводск, имеют уже более 2.000 русских жителей, из них первый до 70 семей постоянных, образующих селение рыбаков. Кроме того, сделаны изыскания для основания русских оседлостей на Нижнем Атреке и у старого русла Окса, между Хивою и Красноводском. Если когда-либо вдоль этого русла будет пущена вода из Амударьи, хотя бы только до Сары-Камыша, то, конечно, там возникнет русское поселение или хоть крепостца с базаром для заезжих туркмен.

Колонизация юго-восточных частей Киргизской степи продолжалась непрерывно с 1855 года, когда было заселено Верное; но размеры ее и скорость хода оставляют желать. Лучше других местностей колонизировано Семиречье, так что там уже нет надобности в новых русских селениях. Мало того; существующие селения отличаются благосостоянием, какого не представляют, напр., колонии вдоль по Амуру, несмотря на превосходство естественных условий последних. Причина этого — умная предусмотрительность генерал-губернатора Гасфорда, который умел в первые годы по возникновении заилийских станиц покровительствовать земледелию в них, скупая в казну по хорошим ценам весь избыток хлеба у казаков, чего не делалось на Амуре. Недурны также новые поселения в Призайсанском крае и вдоль джунгарской границы. Но бассейны Сыр- и Амударьи едва имеют несколько точек, в которых сгруппировалось русское население, да и то не совсем постоянного состава. Казалинск, Перовск, торгово-чиновничьи слободы под Ташкентом и Самаркандом, да небольшой поселок в Амударьинском отделе, — вот почти все, что создала дорогостоящая ташкентская администрация, наследовав притом два первые пункты от оренбургской. A между тем необходимость колонизации Туркестана видна еще яснее, чем Закавказья, по самой отдаленности края от России. И в колонистах недостатка не было бы, если бы разрешили, наприм., переселяться туда злополучным казакам Оренбургского войска, живущим между Старою и Новою линиею. Особенно желательно заселение местности около Ходжента, в Мурзарабатской степи, куда можно провести воду из Сырдарьи. Работы по проведению каналов и были начаты, но по настоящее время нам неизвестно, к какому они привели результату; неизвестно также, будут ли там селиться русские или сарты.

Заселение Амурского края, самого важного из русских приобретений XIX века, началось с 1855 года, когда водворено было несколько крестьян по низовьям реки, и продолжалось с особою деятельностью до 1860-го, после которого сколько-нибудь значительного прилива русских колонистов не было, так что теперь на всем протяжении 11.000 кв. миль едва ли есть и 48.000 русских, которые, однако же, одни обеспечивают этот край за Россиею. Такое ничтожество результатов, достигнутых империею с восьмидесятимиллионным населением в двадцать четыре года, само по себе говорит очень убедительно, что вопрос о заселении Амура стоял и стоит доселе на ложной почве. В самом деле, нигде не было сделано столько отступлений от правил здравой политической экономии, как при колонизации Амура. В-первых, число колонистов, обязательно расселенных на протяжении с лишком четырех тысяч верст, совершенно не соответствовало обширности этого протяжения. Тут, очевидно, было отсутствие сообразительности со стороны правительства, а может быть, и недостаток гражданского мужества у тех, которые руководили делом заселения и боялись заявлять большие требования на деньги в Петербурге, чтобы не поколебать собственного положения в высших правительственных сферах. Этого рода причины у нас всегда много значут, и нужно иметь авторитет князя Барятинского, чтобы не получать отказов в деньгах на самые настоятельные государственные надобности. В-вторых, в состав переселенцев с самого почти начала вошли люди, от которых нельзя было ожидать никакой пользы новому краю — опороченные и холостые солдаты, прославившиеся на Амуре под именем «сынков», потому что их распределяли по семьям женатых людей в роли сыновей-работников. Муравьеву, при его уме и твердом характере, непростительно было допустить эту язву в новый край, в угоду Сухозанету и Лауницу, хотевшим очистить от негодяев гарнизонные батальоны. Штрафованные солдаты, в числе с лишком 13.000, конечно, были не способны ни на что более, как есть даром казенный хлеб, заниматься воровством у мирных жителей и поселять среди их разврат. В-третьих, заселявшийся пустынный край, в котором нельзя было находить ничего готового для удовлетворения первых потребностей оседлого человека, не позаботились обеспечить продовольствием по крайней мере в течение трех первых дет, как было, напр., за Кубанью, а дали переселенцам хлеба всего на 14 месяцев, до первой жатвы, как будто было возможно в один год обстроиться, вспахать поля, запастись сеном для скота и пр. В-четвертых, места под селения были выбраны по карте, на приблизительном расстоянии друг от друга 25—30 верст, что делалось с целью не основывать особых почтовых станций, а наложить на вновь водворенных поселенцев отправление почтовой гоньбы, что совершенно разоряло их, особенно в небольших селениях, где очередь возить почту и проезжих чиновников приходила очень часто каждому переселенцу. Этот же выбор мест по карте, без соображения их хозяйственных удобств, привел к тому, что некоторые селения, подвергавшиеся наводнениям при разливах Амура и Усури, приходилось потом переносить на другие места, к разорению колонистов. В-пятых — и самое главное — все первые поселенцы на Верхнем Амуре, до Усури, и вдоль по этой реке сразу были подчинены самому скверному из всех русских способов управления — казачьему. Вместо людей свободно трудящихся для устройства своего благосостояния, получился в результате народ, которого каждый шаг на этом пути парализировался вмешательством власти, имеющей грубо-военный характер и нередко вполне незнакомой с условиями сельского быта. Превосходную характеристику этой власти дали переселенцы-сектанты, водворенные на левой стороне Зеи, верстах в 60—70 от Благовещенска. Когда, удивленный их благосостоянием, обнаружившимся всего через полтора-два года по водворении, губернатор Педашенко спросил их, отчего они живут лучше, чем казаки по Амуру, которые и поселены раньше, и имеют под руками большую реку, — то эти раскольники отвечали: «А, батюшка ваше превосходительство, оттого, что мы от начальства подальше». В-шестых, когда наконец началось в 1860 году водворение в некоторых местах колоний гражданских, то переселенцев, шедших из-за многих тысяч верст, бессовестно обманывали и даже водворяли вне Амура, в степях Западной Сибири, чем совершенно убили популярность Амура в народе. В-седьмых, управление важнейшею частью вновь присоединенного края, именно Приморскою областью, вверено было адмиралу, командовавшему портами и флотом, но, конечно, мало понимавшему дело колонизации. Этот администратор-моряк, естественно, подчинял интересы края и его населения интересам своего специального ведомства. А до чего эта наклонность адмиралов доходила, видно из того, что один из них, Кроун, предлагал вовсе бросить Усури и жителей с нее переселить на морской берег, где бы уже они составили «область морских колоний», исключительно подведомственную Морскому министерству. Наконец, в-восьмых, процветанию амурских поселений сильно препятствовала ложная экономическая политика правительства. Опасаясь в течение 2—3-х лет платить очень дорого колонистам за тот хлеб, который они могли бы поставлять для войск, правительство стало посылать таковой из Забайкалья или даже из Кронштадта, кругом света, вследствие чего у переселенцев не было никакого интереса развивать свое земледелие. Для последнего остался один исход: продавать случайные остатки от урожаев на винокуренный завод, возникший около Благовещенска. Так оно и случилось, причем в то время, когда в Амурской области из амурского хлеба курилось вино, в Усурийском крае жителям нечего было есть, и они прибегали за пособиями к казне.

Некоторые из этих слабых сторон амурской колонизации не могли не обратить внимания самого правительства даже несмотря на то, что оно, уволив в 1861 году Муравьева от управления Восточною Сибирью, почти перестало заниматься Амуром. Так, в видах усиления земледельческого населения разрешено было, в течение нескольких дет, принимать беглых корейцев, приходивших из-за Тумень-Улы. Их селили в Южно-Усурийском крае и даже на Среднем Амуре, и они оказались очень полезными, трудолюбивыми колонистами, так что, напр., основанное ими на Амуре село Благословенное считается лучшею из всех колоний Амурского края. Но потом вдруг вышло запрещение принимать их, и усердие пограничных начальств, исполнявших это распоряжение, заходило так далеко, что они не затруднились сожигать живыми корейских выходцев, появлявшихся в наших пределах. Другая мера к увеличению числа переселенцев собственно в Приморском крае состояла в основании колоний финляндских, в местностях к востоку от залива Петра Великого; но эта мера имела печальный ход и исход. Именно, Удельное ведомство, прослышав о богатствах Южно-Усурийского края, вздумало было отобрать у государства в пользу царской фамилии лучшие земли в долине Сучана и на соседних берегах Японского моря, и для того назначило к отмежеванию себе даром 480.000 десятин. Потом куплен был пароход «Находка» и на нем отправлено из Балтийского моря несколько переселенцев-финнов, которых, как соотечественников, желал видеть около себя тогдашний губернатор Приморской области, Фуругельм. Люди эти летом 1869 года прибыли во Владивосток, но скоро увидели себя обманутыми. Ни домов, ни скота, ни земледельческих орудий, им обещанных, они не нашли готовыми, а потому стали разбегаться. Пароход «Находка» также вскоре погиб, и вообще колонизация не удалась. Тогда Удельное ведомство возвратило в казну взятые было земли, но не даром, а за полмиллиона рублей. Этим попытка императорской колонизации и кончилась, хотя за полмиллиона государство могло бы перевести на Амур, Усури или к берегам Японского моря до 1000 душ со всем нужным, чтобы их там отлично устроить. Относительно выбора мест под колонии с течением времени произошли некоторые улучшения, впрочем купленные дорогою ценою для переселенцев. Так, 250 семейств, водворенных на Амуре, ниже Усури, среди болот, получили, после трехлетних бедствий, от генерал-губернатора Корсакова право переселиться куда пожелают, — и тогда ушли на свои теперешние места в Заханкайский край, где наконец водворились не без удобств. Но другие слабые стороны амурской колонизации исправляются не так успешно, и, например, доселе еще не устроено вдоль линии приамурских селений колесной дороги на всем протяжении, хотя это могло быть достигнуто, напр., помощию штрафных солдат или арестантов, если уже вольнонаемный труд казался слишком дорогим. Управление Приморским краем все еще остается за начальником Сибирской флотилии, и как местопребывание его перенесено в 1875 г. из Николаевска в Владивосток, то есть на самую южную оконечность страны, простирающейся к северу до Берингова пролива, то понятно, что административные условия развития края не только не улучшились, а ухудшились. Предположение, возникшее в самой правительственной среде, сделать средоточием управления Хабаровку, а Владивостоку придать значение исключительно военного и торгового порта, встретило сопротивление в Морском министерстве и великом князе Константине Николаевиче, которым, естественно, хочется удержать раз полученную исключительную власть в Приморском крае, т. е. не допустить ни отдельного гражданского губернатора, ни отдельного начальника сухопутных войск, которые теперь сполна служат интересам морского ведомства. Перед таким высоким авторитетом, как председатель государственного совета и брат императора, конечно, склонились безмолвно министры военный, внутренних дел и пр., потому что для них избавление себя от неприятностей со стороны великого князя, конечно, важнее благоустроения какого бы ни было края, а тем более Амурского, до которого так далеко и который, притом, не имеет средств напоминать о себе в Петербурге.

Мы с намерением остановились несколько подробнее на амурской колонизации, потому что она более, чем всякая другая, показывает неразумность исключительно административного руководства во всяком большом национальном предприятии. Очевидно, что не таково было бы заселение Амура, если ба с самого начала обнародованы были о нем достаточные сведения и затем предоставлен свободный доступ каждому, кто хотел бы там водвориться как колонист свободный, сполна распоряжающийся своими силами. Нет сомнения, что если бы на Амуре не было казачьего управления, то первые поселенцы благоденствовали бы теперь более, чем жители какой-либо части России, потому что естественные богатства страны огромны. Трудно, наконец, допустить, чтобы администрация важнейшей части Амурского края, именно прибрежьев Японского моря и Усури, была хуже, если бы она находилась в руках не морского ведомства, вовсе для управления не подготовленного… История обязана делать подобные замечания, чтобы быть поучительной.

Но если амурская колонизация имеет много слабых сторон, то все же ее нельзя сравнивать по результатам, по самому исполнению и тем более по руководящим принципам с печальною колонизациею Сахалина. Остров этот до настоящего времени имеет лишь двоякое значение: стратегическое в том смысле, что запирает вход в Амур, и экономическое, в смысле каменноугольных богатств, на нем находящихся. По климату своему и по растительной и животной природе он напоминает губернии Архангельскую, Олонецкую и Вологодскую, отчасти Костромскую. Туземное население, которое мы застали там (и которое ныне большею частию ушло в Японию от наших «порядков»), занималось исключительно звериною и рыбною ловлею, а произведения земледелия и мануфактур получало от японцев. Таким образом, сама природа указывала нам, что там делать: занять укреплением точку, лежащую у самого узкого места Татарского пролива, предоставить людям промышленным завести каменноугольные разработки, обеспечив им на несколько лет сбыт добытого угля во флот, который в нем нуждается, и не стесняя в выборе рабочих; вызвать из Архангельской и др. губерний переселенцев-рыболовов и звероловов и указать им для водворения важнейшие местности на острове: в заливе Анивском, у Кусуная, Мануэ и т. п. Но ничего этого не случилось, а сделано все совершенно противно. Местность у Погоби, т. е. противу мыса Лазарева, осталась незанятою; каменноугольные копи стали обрабатываться казною, и притом при помощи не вольнонаемных рабочих, а каторжных, которых приводили сюда из Европейской России через всю Сибирь, так что эти изнуренные и, стало быть, плохие рабочие обходились государству дороже потешных кавалергардских солдат; свободных колонистов водворяли не у морских берегов, а внутри острова, на Такое, где хотели сделать из них землепашцев, сеющих даже пшеницу, хотя на острове только что может родиться ячмень или вазаская рожь. Да и этих злополучных колонистов не наделили вовремя ни семенами, ни рабочим скотом. Когда же опыт их доказал безнадежность свободного земледелия, то, в видах доставления хлеба каторжным и сторожившим их солдатам, чиновники, приезжавшие из Петербурга, сочинили проект устройства сельскохозяйственных ферм, управляемых ими, чиновниками, и обрабатываемых каторжными же, под надзором вооруженных солдат! На этих фермах, для удовольствия гг. управителей, должны были быть заведены, на казенный счет, куры, гуси, индейки и т. п., для чего были составлены штаты этой дворовой птице и определены издержки на ее приобретение. Частные люди, попытавшиеся было завести каменноугольные разработки на Сертунае, были вытеснены под предлогом, что они привозят на остров иностранных рабочих, китайцев, хотя русских там нет. Мало того; когда опыт доказал, что казенная администрация каменноугольных копей хлопотлива и убыточна, то ее передали — конечно, за взятку — откупщику из чиновников [Надв. сов. Бутковскому, обязавшемуся подвозить каторжным продовольствие и, конечно, потом не исполнившему этого обязательства при первом удобном случае, почему мука на Сахалин и доныне (1878) доставляется казною, обходясь ей по 2 р. 10 к. за пуд!], предоставив ему в безусловное распоряжение и несчастных, безответных рабочих — каторжников, которые таким образом должны были, как некогда негры в Америке, работать в кандалах на корыстного эксплуататора, которому жалеть их было нечего, потому что правительство обязалось не оставлять его без рабочего… очевидно, уже не люда, а скота… Не сомневаемся, что потомки наши, даже очень недальние, с удивлением и негодованием будут читать эти строки; но в них — одна строгая истина. Объясняется же нелепость всех этих фактов тем, что участь Сахалина была сполна в руках бюрократии, которая для себя и придумала довольно выгодные комбинации, напр. фермы с безответными рабочими. Этой бюрократии, которой девизом всегда и везде было знаменитое изречение одного французского короля, «AprХs nous le dИluge», совесть, конечно, ни разу не подсказала, что насаждаемое ею зло будет давать себя чувствовать долгое время и Сахалину, и вообще России. Она настолько бессердечна, что назначила к переселению на Сахалин ежегодно по 800 человек ссыльных, хотя собственно для каменноугольных работ требовалось не более 370-ти [Цифра эта была определена начальником Нерчинских горных заводов Дейхманом соответственно тому количеству угля, которое могло иметь обеспеченный сбыт в Николаевске и Владивостоке.]: остальные, очевидно, предполагались для ее личных послуг, для эксплуатации казны при их перевозке на Сахалин и содержании там, и, наконец, в запас, по случаю огромной смертности между рабочими, которых иногда предписывалось кормить червивою солониною, промыв ее предварительно морскою водой [Распоряжение губернатора, адмирала Фуругельма в 1868 г.!], и которых часто рассылали по окрестной стране добывать в пищу растительные коренья!..

Остановимся, однако же, в дальнейшем изображении мрачных сторон сахалинской колонизации, пожалеем, что в ней нет ничего светлого, что бы хоть сколько-нибудь уравновешивало этот мрак, и заключим одним выводом. При первой войне с Англиею нам, вероятно, придется оставить Сахалин, не имеющий оседлого русского населения и возможности содержать солдат, нужных для его защиты. Тогда, наконец, правительство сознает ложность системы, им принятой в этой стране; сознает, но будет уже поздно. Выход из Амура, а, вероятно, и господство над Южно-Усурийским краем помощью занятия одного из его портов (напр. зал. Посьета), перейдут в руки главного, исторического и беспощадного врага народа русского.

Колонизация, как средство укрепления за страною новых окраин, была употребляема нами после 1855 года не в одних новоприобретенных землях, а и в некоторых старых наших владениях, где на необходимость ее указывали обстоятельства. Так, после Восточной войны, которая показала ненадежность татарского населения Крыма, мы пробовали заселить этот полуостров более надежными людьми; но не только не имели успеха, а понесли большое нравственное поражение. Даже пришедшие в 1860—61 г. из Турции болгары, познакомясь с нашими чиновничьими порядками, поспешили оставить благодатные места, которые указывались им для водворения. Заселению же Крыма русскими колонистами постоянно противилась плантаторская партия в Петербурге, потому что она боялась и боится больше всего допустить свободный отлив крестьян из русских губерний, чтобы не потерять дешевых работников в своих имениях. Отговоркою же обыкновенно служило, что русские будто бы не умеют заниматься садоводством и виноделием, которые составляют главные промыслы в стране, хотя собственно этими промыслами занимаются лишь жители южного берега и долин Салгира, Алмы, Бельбека и Качи. Что касается до западных окраин, населенных поляками, литвинами, немцами и эстами, то здесь за исключением Муравьева, покровительствовавшего немногочисленным староверам, о русской колонизации никто и не думал. Напротив; в провинции эти был открыт широкий доступ инородческим элементам, особенно немецкому, а чехи призывались даже самим правительством. В Прибалтийском крае о русской колонизации не могло быть и речи, потому что она была бы противна интересам тамошних баронов, которые беспрестанно поглядывают на Пруссию и больше всего боятся водворения среди покорных им латышей и эстов русского крестьянства с его мирскими порядками и общинным землевладением. А что до Финляндии, то там само местное правительство, конечно, с согласия своего великого князя, т. е. русского императора, позаботилось об изгнании из страны даже тех слабых зачатков водворения русского элемента, которые там были насаждены Петром Великим и некоторыми из его преемников. Сейм ассигновал особые суммы на покупку у русских помещиков тех имений, которыми они владели на финляндской почве, а в Гельсингфорсе русские подвергались и подвергаются оскорблениям за свою национальность. До чего же эти оскорбления достигают, видно из того, что русские не смеют устраивать на улицах церковных процессий без того, чтобы студенты университета да и вообще местные жители не сделали демонстрации скандального характера. Под влиянием такого гнета сами водворившиеся на жительство в этом городе русские купцы говорят преимущественно по-шведски, и даже называют между ними одного такого, который вовсе не знает русского языка и ходит на исповедь к русскому священнику с переводчиком… Словом, на западных окраинах, где Екатерина и Николай так заботились о водворении русского элемента, происходил в наше время отлив его и водворение элементов чуждых, особенно немецкого, так как в Польшу и Юго-Западный край переселялось ежегодно до 40.000 немцев, и только введение всеобщей воинской повинности в 1874 году несколько остановило этот наплыв германизма.

В отдельно формулированных выводах этот обзор заселения окраин России едва ли нуждается…

Политическое объединение окраин

Сделать завоевание легко,

но удержать его трудно: нужно уменье.

(Политическая аксиома)

Вопрос о колонизации окраин, на котором мы остановились в предыдущей главе, приводит нас к необходимости сделать общий очерк и других средств прикрепления последних к основному государственному ядру. Этих средств много, начиная с самых материальных, вроде устройства укреплений и путей сообщения, и кончая чисто идеальными, вроде установления единства в гражданских правах, в образовании, нравах и политических симпатиях населений. Задача наша, поэтому, очень обширна и могла бы стать предметом особого сочинения; но мы коснемся здесь только самых главных сторон ее, и притом исключительно с политической точки зрения, отвечая на вопрос «Что совершилось, в течение 1855—78 годов, важного для объединения или будущего отпадения окраин?», разумея при том под словом «объединение» не русификацию, для многих частей государства едва ли возможную, а только более или менее тесную политическую связь, в поддержании которой есть интерес и для исконной России, и для страны, приобретенной ею извне.

Начнем, в географическом порядке, с Финляндии. Страна эта, как известно, отторгнута русским оружием от Швеции и не имеет для России другого значения, как стратегического гласиса по отношению к Петербургу; так что не будь последний столицею России, никогда, конечно, ни одному русскому не пришло бы в голову присоединять обширный, но бедный от природы и чуждый по народности край. Петр Великий, который основал Петербург, поэтому и не заботился идти к северо-западу от него далее Выборга; Екатерина, несмотря на победы над Швециею, не отняла у нее ни клочка финской земли. Но завоеватели вроде Александра I, честолюбивые романтики, воображавшие себя великими политиками, но в сущности не понимавшие выгод своей нации, нашли нужным завоевать Финляндию до Торнео. Мало того; тот же Александр, любивший рисоваться перед Европой либерализмом, создал из Финляндии отдельное от России государство, которого только «престол неразделен с престолом Российской Империи». Он, управлявший по-аракчеевски своим собственным народом, нашел нужным иметь в Финляндии сейм народных представителей; и хотя это тоже была комедия, потому что скоро сейм перестал созываться, но тем не менее и в сознании финляндского народа, и в его государственном праве осталось неизгладимым положение, что Финляндия только имеет своего великого князя в лице русского императора, но с Россиею ничем другим не связана, и по политическим правам своим стоит выше ее. Особенно убедительным доказательством последнего являлось то, что, смотря на империю как на крепостное имение, Александр I оторвал от нее то, что было присоединено Петром и его дочерью, и отдал в состав нового княжества. Таким образом вопрос о прикреплении Финляндии к России был в самом начале поставлен на очень своеобразную почву, и можно сказать, что эта почва приготовляла не объединение, а распадение двух государств. Николай I, довольный тем, что финляндцы «сидят смирно», т. е. не бунтуют, как поляки, не сделал решительно ничего к изменению этого порядка вещей, а Александр II, через несколько лет по вступлении на престол (в 1863), решился даже, в подражание дяде, снова поиграть в либералы и собрать в Гельсингфорсе финляндский сейм, к которому отнесся, уважая щекотливость финляндцев, с тронною речью не по-русски, а по-французски, пообещав и впредь прибегать к его советам. Разумеется, финнам и шведам это понравилось; они делали «великому князю» овации; но очарование длилось недолго. На важнейшие законодательные реформы, напр. о свободе печати, наложено было veto, и тогда «верные» финляндцы, разумеется, выразили неудовольствие. На это им отвечали новою речью, полицейски-наставительного характера и сказанною по-русски, вероятно для того, чтобы показать, что на этом языке можно только браниться… Соответственно такому взгляду на все русское самого правительства держут себя и финляндцы, так что даже те из них, которые знают русский язык, отказываются говорить на нем в пределах княжества, особливо в случаях официальных. Бургомистр города Выборга, например, однажды, при проезде генерал-губернатора Адлерберга, рапортовал ему по-шведски, а когда тот объявил, что не знает этого языка, то по-французски, и графу нужно было сказать громко своему адъютанту: «Передайте этому господину, что если он к возвращению моему из Петербурга не выучится по-русски, то будет замещен другим лицом», — чтобы почтенный сановник действительно выучился по-русски… в неделю! — Сейм финляндский, открытие которого в 1863 году было встречено в России с сочувствием, успел в первую же сессию возбудить много горечи в русских. В речах ландмаршала Норденстама и архиепископа Абоского Бергенгейма при принятии присяги, в проповеди пастора Берга пред открытием сейма звучало явное нерасположение к России и желание казаться отдельным государством, связанным с империею только царствующею династиею. Это стремление все ярче выразилось с постепенным ходом занятий сейма. Так, дворянство с трудом и оговорками допустило к заседанию адмирала Шварца, дворян Бруна и Углу, даже не допустило их сначала к заседанию, на том основании, что они служат за границею, т. е. в России. Шведы и финны, особенно первые, намеренно забывали, что финляндский сейм есть создание русского правительства, что под властию Швеции Финляндия составляла простую провинцию и отдельного сейма не имела. — Позднее, в 1878 году, когда у России готовился разрыв с Англиею, финляндцы громко выражали сожаление, что не могут остаться нейтральными, что война за русские интересы убьет их торговое мореплавание и разорит берега. О том, как относилось финляндское правительство к русским землевладельцам в княжестве, мы уже упомянули в другом месте; так что едва ли можно сомневаться, что при первой европейской коалиции против России, с участием Швеции, Финляндия воссоединится с последнею… Русский народ, по нашему глубокому убеждению, может только радоваться этому, потому что, с одной стороны, отпадет от него вассал, которого нередко нужно бывает кормить, без всякой для России пользы и даже не видя благодарности, а с другой — правительство volens nolens должно будет оставить Петербург, в смысле «окна в Европу» замененный ныне Вержболовым, а в смысле столицы служащий только к разорению России и к тому, чтобы иметь правительство, не знающее своей страны и не любящее ее.

Правительство Александра II, однако, не разделяло этого взгляда и заботилось о сохранении Финляндии если не за Россиею, то за «великим князем Финляндским», царствующим в Петербурге, для чего постоянно держало там, на счет империи, до 20.000 войск. Крепость Свеаборг всегда была сильно вооружена и снабжена запасами опять-таки на счет России, а не Финляндии, столицу которой она защищает. Когда в княжестве случался голод, — а это было не раз, — тогда из России бывала отправляема помощь хлебом и деньгами. Финляндскому, т. е. шведскому дворянству был широко открыт доступ в ряды офицеров и чиновников империи, где они составляли себе хорошее общественное положение, а иногда и состояние. Но как эти выгоды не делали их приверженцами России, и, напротив, именно дворянство-то Финляндии постоянно стояло во главе партии, тяготеющей к Швеции, то, чтобы создать противовес ему, правительство нашло полезным поддержать значение собственно народного, или финского элемента, к которому принадлежат все крестьяне и значительнейшая часть других обитателей страны. С этою целью обращено было особое внимание на развитие финских школ, на расширение сферы употребления финского языка; но других, серьезных, особенно экономически-социальных, мер к проведению принципа «divide et impera» не принималось, и потому если финны, т. е. огромное большинство обитателей страны, ныне сознают свою национальность, т. е. отличают себя от шведов, то все еще поклонение перед шведской интеллигенцией очень сильно и в крестьянстве, и в массах горожан; сочувствия же к России нет.

Подготовка к отпадению от России совершалась и по южную сторону Финского залива, т. е. в остзейских губерниях; и как явление это гораздо важнее для русского народа здесь, чем в Финляндии, то мы остановимся на нем несколько подробнее. Немедленно по вступлении на престол император Александр II, конечно в угоду «верной» остзейской шляхте, особыми грамотами подтвердил исключительные права и привилегии трех прибалтийских губерний, чем самым признал их особое положение в строе империи, вопреки своей мудрой прабабке, Екатерине, которой, однако же, обещал подражать. При этом он даже не вспомнил, что одною из сказанных привилегий было предоставлено остзейскому дворянству не допускать в свой состав дворян русских и не дозволять им приобретать в Прибалтийском крае земель, тогда как сами остзейские шляхтичи широко пользовались своими дворянскими правами в русских губерниях. Не вспомнил и о том, что в городах Прибалтийского края, напр. в Риге, десятки тысяч живших там русских, т. е. членов «господствующей» нации, не пользовались многими гражданскими правами местных горожан немцев и т. п. Мало того. Не далее 5 июля 1856 года было утверждено положение о крестьянах Эстляндской губернии, которым эти soi-disant свободные люди были совершенно отданы в руки помещиков, получивших право перегонять их с одного участка земли на другой по своему усмотрению. Когда же, вследствие такого «порядка», разоренные эсты попробовали уходить с родины в более удобные места России, то их хватали на дороге и возвращали домой, чтобы не лишить баронов дешевых рабочих рук. Подобное же явление, — несколько, впрочем, отличавшееся подробностями, — было и в Лифляндии, причем, когда латыши отправили в Петербург депутацию с жалобою на корыстное поведение с ними баронства, то депутаты не только не были допущены, но подверглись публичным оскорблениям. Защитник интересов прибалтийского крестьянства, Шафранов, председатель местной палаты государственных имуществ, был удален со службы в Прибалтийском крае за то, что устраивал на свободных казенных землях батраков, чрез что возвышал цену на рабочие руки в помещичьих хозяйствах и, что еще неприятнее для немецких баронов, внушал батракам привязанность к России. — Другой русский деятель, архиерей Платон, поплатился таким же изгнанием из Риги за то, что был усерден к утверждению в своей пастве православия. Известно, что в 1840-х годах, при генерал-губернаторе Головине, многие латыши и эсты, в надежде приобрести серьезное за себя заступничество русского правительства противу немецко-лютеранской шляхты, приняли православие. Движение это, поддержанное Головиным и самим Николаем, только что перед тем обратившим в православие униатов, росло довольно сильно и внушало большие опасения остзейским немцам. Силою интриг они успели опрокинуть Головина, и тогда движение остановилось. Но раз перешедшие в греческую веру лютеране, в свое время, как известно, крещенные огнем и мечем в католики, а потом экономическими прижимками — в протестанты, остались православными, архиерей Платон, естественно, должен был заботиться как о том, чтобы они утверждались в своей новой вере, так и о том, чтобы не совращались ни в какую другую, как того требует положительный закон империи. Местные пасторы и администрация, сплошь составленная из лютеран, сильно негодовали на такое вторжение в их жизнь одного из исторических элементов жизни русской и потому делали все возможное во вред деятельности Платона. И когда наконец стараниями их этот архиерей был переведен в Новочеркаск, тогда торжество их и унижение значения России в глазах народных масс Остзейского края было полное [Этому торжеству остзейцев немало помог свиты генерал гр. Бобринский, посланный на дознание о том, насколько латыши и эсты тверды в православии, и на основании одного-двух фактов донесений, что общее желание народа быть одной веры с «господами», конечно потому, что последние систематически притесняли православных крестьян в пользу единоверцев.].

Так как сепаратизм остзейских немцев поддерживается и укрепляется воспитанием части их в Германии, а большинства в основанном русским правительством семьдесят лет назад немецком университете в Дерпте (некогда русском городе Юрьеве), то министр народного просвещения граф Толстой пробовал было заняться реформой этого государственного учреждения в смысле согласования его прав и обязанностей с другими подобными заведениями в империи. Разумеется, зная силу немцев при санкт-петербургском дворе, русский министр и не думал отваживаться на какие-нибудь радикальные меры, вроде, напр., введения в университет лекций на русском языке или прекращения вызова профессоров из Германии; но ему казалось, что кое-что для ослабления антирусского направления главной остзейской школы можно сделать. Уже одно нахождение ее в маленьком уездном городе, когда соседняя Рига, со стотысячным населением, оставалась без высшего учебного заведения, внушало мысль о переводе Дерптского университета именно в Ригу, где атмосфера не так баронски-феодальна и где, кроме того, есть 40.000 русских. Были и другие обстоятельства, касавшиеся дерптского седалща немецкой науки, о которых графу Толстому казалось небесполезным доложить русскому императору. Он и доложил; но на докладе последовала высочайшая резолюция в таком смысле, что это дело одного монарха улаживать интересы разноплеменных его подданных по внушению его личного разума. «Ты государь или я?» — строго заметил император Александр министру, осмелившемуся думать, что он служит России, предлагая меры не совсем во вкусе остзейских немцев… Впрочем, все-таки пришлось удалить с кафедры истории профессора Ширрена, который внушал молодым баронам, своим слушателям, что остзейские «княжества» не простая составная часть России, а земля, связанная с последнею лишь «капитуляциями» времен завоевания края Шереметевым, т. е. что у остзейцев есть свое государственное право, отличное от русского. Ввиду событий 1864 года в Дании, от которой на основании подобного же учения отторгнуты были немцами Голштиния и даже Шлезвиг, эта ширреновская теория получала особое значение и не понравилась даже в Зимнем дворце. А соответственно этому, императору Александру пришлось лично напомнить остзейской шляхте и бюргерству, во время пребывания в Риге, что они — русские подданные…

Большую и заслуженную известность приобрела полемика по «балтийскому вопросу», веденная Юр. Самариным противу упомянутого сейчас Ширрена и других остзейских сепаратистских писателей: Бока, Экгардта, Юнга-Штиллинга и пр. Нам нет нужды здесь напоминать ее подробности; но довольно сказать, что Самарин едва ли не первый раскрыл русскому обществу серьезную опасность от германизации Прибалтийского края, в наше время совершавшееся с большим успехом и с прямою целью подготовить соединение этого края с Германиею, которая тем временем успела слиться в одно грозное целое. Самарин же указал и ту почву, на которой Россия может расстроить планы немецких баронов, именно на необходимость устроить судьбу латышей и эстов по образцу крестьян русских и польских, наделением их землею, с выкупом последней у помещиков правительством. Но полемика эта скоро была запрещена, по крайней мере для одной стороны, русской, потому что остзейские бароны продолжали издавать за границею самые неприязненные России памфлеты, находившие свободный доступ в Ригу и пр., тогда как самаринские «Окраины России», печатанные в Праге и Берлине, были у нас запрещены.

Будущему историку России в XIX веке, к какой бы партии он ни принадлежал, необходимо будет остановиться со вниманием на трудах Самарина, т. е. как на его «Окраинах», так и на ряде мелких статей, помещенных в русских журналах. Там найдет он указания и на деятельность тех русских сановников (Суворова, Ливена, Шувалова, Альбединского и пр.) которые долгое время поставлялись в Риге по теории представителями русской власти, на деле — представителями балтийского сепаратизма, пока наконец правительство не догадалось, со смертию кн. Багратиона, упразднить самую должность прибалтийского генерал-губернатора, к немалому испугу местных феодалов и бюргеров. К сожалению, Самарину, как человеку частному, были недоступны многие факты, резко характеризующие тон отношений прибалтийских генерал-губернаторов к остзейским баронам, столь сильным в Зимнем дворце. Мы напомним здесь один из подобных фактов. Однажды, на Светлое Воскресенье, граф Шувалов принимал, по обыкновению, поздравления от местных должностных лиц и дворян. Бароны, конечно, занимали лучшую залу, и с ними граф был очень любезен. А когда наконец ему пришлось снизойти до принятия поздравления от офицеров своих войск, то он оказал им до такой степени холодный и надменный прием, что начальник дивизии, Лихутин, приезжал потом требовать от него удовлетворения чести своих подчиненных и, разумеется, не получив его, должен был выйти в отставку.

Мы сказали сейчас, что правительство, видя, куда тянут, под покровом своих привилегий, остзейские немцы, решилось лишить их части этих привилегий и на первый раз уничтожило Прибалтийское генерал-губернаторство. Мера эта была, собственно, отрицательною; но ее значение живо было почувствовано баронами, которые немедленно послали к императору Александру своих предводителей требовать объяснений. Император, по возможности, их успокоил. Но не прошло нескольких лет, как решено было ввести в прибалтийских городах общерусское городовое положение, которое гораздо либеральнее феодальных хартий Риги, Ревеля и пр. Восстать открыто немцы не посмели; но на произведенных выборах гласных в думы и разных городских властей употребили все усилия провести исключительно своих людей. И когда, наприм., в Ревеле на первом заседании новой думы один гласный вздумал заговорить по-русски, то председатель спросил его: разве он не знает по-немецки? — О том, что магистраты и суды, вопреки многократным распоряжениям, отказывались переписываться с русскими начальствами, даже с самими губернаторами, по-русски, мы уже и не говорим: случаи эти слишком обыкновенны. В 1878 году правительство предложило курляндскому ландтагу на рассмотрение проект закона о введении в губернии земских, т. е. всесословных учреждений: ландтаг, конечно, забраковал проект, и правительство, по-видимому, нисколько не обиделось. Курляндская шляхта ведь не московское дворянство, на которое можно кричать, ударяя кулаком по столу, как было то сделано в 1858 году императором Александром в Кремле, по случаю крестьянской реформы.

Словом, никаких решительных, настойчивых мер к слитию прибалтийской окраины с собственно Россиею в 23 года, протекшие со времени Крымской войны, принято не было, и три остзейские губернии стоят теперь едва ли не дальше от всего русского, чем было сто лет назад, при Екатерине II, которая хотя была природная немка, но не забывала, что прежде всего она — русская императрица. Известно, что она на одно из ходатайств балтийской шляхты о каких-то привилегиях отвечала в таких выражениях, что отбила у баронов охоту к повторению подобных ходатайств [Просьба остзейцев, поданная Екатерине, была только повторением подобной же, принесенной Петру I, который написал лаконическую резолюцию: «Не хотят ли они…?» — «A я, как женщина, и этого не могу им дать», — заметила игривая приятельница Вольтера.]. При ней прибалтийские губернии управлялись на основании общих положений; при ее дворе почти не было влиятельных немцев. Ныне не то: гвардейские полки даются исключительно немцам, как людям «более надежным», которые «лучше служат», а в составе государственного управления и двора остзейским баронам отведено следующее число мест:

Членов Государственного совета	13,	или	24 %
Сенаторов	55	«	35 %
Генерал-адъютантов	46	»	45 %
Генерал-губ. и команд. войсками	7	«	46 %
Придворных чинов 1 и 2 клас.	22	»	20 %

Если бы балтийские губернии доставляли на высшие государственные должности число людей, пропорциональное их населенности, то эти 20—46 % были бы сведены на 3—4 %. Отсюда понятно, что князь Бисмарк был вправе не желать отнятия у России остзейских провинций силою, говоря, что они при теперешнем положении полезнее для германизма, чем если бы перешли в состав Пруссии. Ведь петербургская империя управляется ими и, след., никогда не сделает ничего противного интересам Германии. Притом же гораздо лучше для последней получить остзейские губернии даром, при удобном случае, напр. когда противу России составится общеевропейская коалиция хотя бы по восточному вопросу, чем проливать кровь в борьбе, которой успех еще сомнителен.

Это присоединение Курляндии, Лифляндии и Эстляндии к Пруссии и состоится при первом «удобном» случае, если преемник императора Александра II не изменит коренным образом политику петербургского правительства по отношению к этим провинциям, не устроит силою русской власти, на прочных началах, быта остзейских крестьян и не очистит, прежде всего, ряды русских чиновников и офицеров высших рангов от людей, которые «лучше служат»… не России, конечно, а петербургскому деспотизму, голштинской династии и общегерманскому знамени, на котором со времен Оттона Великого стоит надпись «Drang nach Osten», столь удачно уже примененная в Померании, на Эльбе, на Одере, на Прегеле, на Дунае и пр.

К югу от Курляндии, по обеим сторонам Немана, тянется Литва, коренные жители которой соплеменны обитателям этой провинции и южной части Лифляндии, но отличаются от них тем, что издавна подпали под власть не германских меченосцев, а польской шляхты, пока наконец над теми и другими не стала власть русских. Литовцы в Остзейском крае, как мы сказали уже, по большей части протестанты, местами же православные, литовцы в Литве по преимуществу католики. Таким образом, в обеих частях своей родины они имеют противу себя или над собою, кроме русских начальств, две силы, которые если и разнородны, то совершенно сходятся в одном — в систематическом притеснении литовской народности, которая притом уже на заре своей истории носила тяжкое бремя иноземного владычества («Роман, дурно живешь: литвою орешь», т. е. пашешь землю), и с пятнадцатого века окончательно утратила возникшую было политическую независимость. На такой почве, казалось бы, русскому правительству нашего времени нечего опасаться народной оппозиции и восстаний: достаточно было стать на сторону народа, против его эксплуататоров — поляков и ксендзов с одной, баронов и пасторов с другой стороны, — и поставить над всеми ими просвещенных и гуманных представителей господствующего племени, чтобы из загнанных, бедных литовцев создать мирных друзей народа русского. Но ничего подобного не случилось, и литвины во время польского восстания 1862—63 годов сильно сочувствовали и помогали полякам, а не России. Даже после 1863 года, когда правительство приняло решительные меры противу польского элемента в Литве, симпатии литовцев к русским не возросли, потому что муравьевский режим, введенный в крае как национально-русская система управления, не мог внушать народу ничего, кроме отвращения. Правда, впоследствии правительство, в лице некоторых генерал-губернаторов, искало такой точки опоры в крае, которая дала бы ему средство повернуть дела в Литве к благоприятному для России исходу; но в сущности не нашло ее, потому что ни насильственное введение в край русского крупного землевладения, ни даже расширение крестьянских наделов поверочными комиссиями, действовавшими бессистемно и часто с большим произволом, не могли же привязать литовский народ к русскому. Военно-полицейское же управление краем в течение пятнадцати лет и лишение его в течение с лишком десяти лет хороших судебных учреждений могли только усилить существовавший антагонизм.

Впрочем, Литва ныне все же теснее привязана к России, чем прежде, главным образом вследствие проведения через нее целой сети железных дорог, по которым совершается сообщение внутренних областей России с Западною Европою. К этому экономическому сближению Вильны, Гродно, Ковно и прибрежий Западной Двины с Москвою и Петербургом присоединяется еще водворение в крае русского землевладения, устранение от занятия влиятельных административных постов польской шляхты, создание значительного числа русских училищ и, наконец, восстановление, на счет правительства, очень многих православных церквей, приходивших в сильный упадок от соседства костелов. Впрочем, это последнее дело далеко не имеет той важности, которую придают ему петербургские бюрократы и благотворительные дамы-патриотки вроде графини Антонины Блудовой. Для бывшего униата в Западном крае православная вера все же «казенная», т. е. навязанная, да еще притом «холопская», тогда как костел есть представитель веры «панской». Гораздо больше, чем эта религиозно-полицейская мера восстановления православия в его наружном блеске, принесет, без сомнения, делу объединения литовских губерний с Россиею введение в них судебных уставов 1864 года без всяких сокращений, т. е. с судами присяжных; и можно бы желать, чтобы вслед за этою, уже возвещенною мерою, последовала другая: введение земских учреждений, т. е. призыв населения к участию в общественных делах края, в управлении местным хозяйством, в мировом суде и т. п. В Петербурге всего этого еще очень боятся.

В отдельно формулированных выводах этот обзор заселения окраин России едва ли нуждается…

От Литвы переход к Польше совершенно естествен и в географическом, и в историческом смысле. И если бы нам приходилось здесь рассматривать хотя с некоторою подробностью то, что принято обыкновенно называть польским вопросом, т. е. всю совокупность политических явлений, театром или поводом которых служила с 1855 года Польша, то довелось бы написать целое обширное сочинение. Но как цель настоящего очерка состоит только в рассмотрении успехов, неудач и их причин в деле объединения привислянской окраины России с основным ядром русского государственного организма, то мы и коснемся лишь той части обширного польского вопроса, которая относится сюда. Здесь на первом плане стоит резкое противоречие в действиях правительства до 1863 года и после его. Император Александр II начал свое царствование с обещаний полякам улучшить их участь, крайне тягостную во все время царствования его отца [Речь в Варшаве 26 мая 1856 г., произнесенная после очень сочувственного приема, сделанного поляками, в среду которых было возвращено множество политических ссыльных и изгнанников.]. И хотя он при этом прибавил: «Point de rêveries», давая тем понять, что восстановление отдельной самостоятельной Польши (или даже только автономной, но до Двины и Днепра) невозможно, но в сущности до самого 1863 года правительство признавало отдельность «царства» от «империи» и работало над созданием для первого более или менее широкой автономии. Только 1864 год положил начало системе совершенно противоположной, которая и развивалась потом, довольно, впрочем, непоследовательно… С точки зрения Макиавелева «Il Principe», а также для ближайших интересов народа русского, это противоречие между направлениями политики в первые восемь и в следовавшие затем четырнадцать лет малоизвинительно, особенно для правительства «Божиею милостию», воображающего себя непогрешимым и потому не могущего ссылаться на посторонние влияния и на желания нации; но мы не произнесем над ним этой укоризны. Правительство, как и значительная часть русского общества, до 1863 года думали, что административная автономия, с довольно либеральными административными учреждениями, не только «заслужена» четвертьвековыми страданиями поляков, но и «достаточна» для того, чтобы сделать их счастливыми, не делая опасными для России. Это была наивная ошибка, основанная на слабом знакомстве с законами истории, а такого знакомства при Николае русским людям приобрести было неоткуда.

Итак, в первые восемь лет после падения Севастополя дело шло не только не о слитии Польши с Россиею, а, напротив, о таком обособлении первой, что имей поляки выдержку, они бы теперь были близки к политической независимости, наподобие румынов, сербов или хотя венгерцев. В доказательство этого достаточно привести тот факт, что, благодаря данным царству в 1862 году административно-автономным учреждениям, в течение лишь нескольких месяцев управления маркиза Велиопольского не осталось во всей Польше более четырех русских чиновников, которых масса была заменена туземцами. Земледельческое общество, под председательством графа Андрея Замойского, носило все зародыши большого политического сейма, хотя очень одностороннего, потому что оно представляло одну помещичью партию, но соответствовавшего преданиям и, главное, успевшего пустить широкие ветви во всей стране. К невыгоде для поляков эти два элемента их самоуправления — земский и административный — не сумели пойти в ряд и потому один за другим были обессилены. Что же касается до элемента демократического, т. е. до горожан, мелкой шляхты, ее дворни и низшего духовенства, которые в 1863 году образовали вооруженные банды, то этот разряд людей хотя представлял живые элементы национально-польской партии, но, во-первых, не сумел хорошо организоваться, во-вторых, не находил поддержки ни сверху, в аристократической партии белых, ни снизу, из среды земледельческого класса, самого многочисленного в Польше. Насилия повстанцев, вызванные этим недостатком полного сочувствия двух больших слоев народа, и были одною из самых главных причин неуспеха их дела. А затем русскому правительству оставалось только воспользоваться этою рознью в элементах национально-польской жизни, чтобы не без успеха перейти к политике не автономического развития Польши, а возможно полного слияния ее с Россиею. Так оно и сделало наконец.

Главным деятелем этого важного события следует считать Николая Милютина, быть может, лучшего из русских государственных людей нашего времени, который, разумеется, и кончил, как многие другие благородные современники, тем, что подвергся опале. Никто в России XIX века, не исключая и Сперанского, не имел дара так обстоятельно подготовлять законодательные проекты, так ясно их излагать, убедительно, цифрами и фактами доказывать их пользу и, главное, класть в основу их такие широкие, гуманные начала, как Н. Милютин. После достойного участия в трудах редакционных комиссий по крестьянскому делу в России, он, в 1863 году, призван был к составлению законов, которые должны были переродить Польшу, вызвать из ничтожества массы ее сельского населения и связать как их, так, по мере возможности, и другие не прямо революционные сословия поляков с Россиею. Задача была трудная, почти невозможная, потому что в крае кипело вооруженное восстание; но он приблизился к ее решению, насколько позволяли обстоятельства. Первым делом его было задавить революцию политическую, но не жестокими реакционерными мерами, не казнями и ссылками, а революциею экономическою и социальною. Этому соответствовали указы 19 февраля 1861 года о наделении крестьян землями на счет шляхты и об устройстве самоуправления в сельских общинах, при чем паны-революционеры, вчера еще распоряжавшиеся поселянами как «быдлом», очутились в прямой зависимости от этого быдла, успевшего притом скоро доказать, что оно способно вести общественные дела. Для проведения в жизнь этих радикальных законов Милютин умел составить надежную фалангу молодых деятелей, которые глубоко прониклись величием своего призвания и исполнили свою задачу добросовестно и с энергиею. Их благородною, честною деятельностью русское имя впервые было высоко поднято среди поляков, которые только что в течение нескольких лет унижали все русское. Затем начались другие реформы, все имевшие целью уничтожить рознь между цивилизациями русской и польской и, следовательно, сделать возможным такое приращение Польши к России, которое опиралось не на одну военную силу. Важнейшими из этих реформ были: создание в Варшаве университета с преподаванием предметов на русском языке; введение того же языка в преподавание наук во всех вообще казенных учебных заведениях, а также в административную переписку и в суды; переустройство юстиции на общих с империею основаниях, с уничтожением местной комиссии юстиции и всех прежних судебных учреждений, организованных по старофранцузским образцам; воссоединение значительной части униатов, бело- и малоруссов, в Прибужском крае, с православием; закрытие множества католических монастырей, бывших центрами изуверства; передача значительней части казенных земель в Польше во владение русских людей; введение в администрацию большого числа русских чиновников, довольно удобно обставленных, так что они могли не позорить русского имени взятками; полное объединение финансов царства с имперскими; уничтожение наместничества и всех окружавших его центральных учреждений, замененных простым генерал-губернатором с его канцеляриею, и т. д. Ряд этих объединительных мер вообще довольно велик; но мы не должны обманываться насчет действительного их значения. На практике многие из них вовсе не получили такой важности, какую придавала им теория. Так, обучение поляков русскому языку и по-русски всем наукам облегчило им знакомство если не с Россиею вообще, то хотя с русскою литературою, но вовсе не привило им вкуса к последней. Напротив, ныне более чем когда-нибудь они дорожат литературою национальною, которая, находясь в загоне от ценсуры, возбуждает тем сильнейшие симпатии. Изучать Россию по русским книгам поляки не хотят, потому что их удовлетворяют в этом отношении рассказы их соотчичей, возвращающихся из ссылки, и знакомство с живыми образчиками русской жизни, пребывающими среди их самих. Да притом они умышленно отворачиваются от России и всего русского, так что не далее 1875 года генерал-губернатор Коцебу должен был засвидетельствовать, что сближения русского общества с польским все нет. Для простолюдинов-поляков знание русского языка, конечно, небесполезно, потому что облегчает им прохождение службы в русской армии; но далеко не все солдаты-поляки, побывав в этой армии, утрачивают свою народность; про офицеров же можно сказать, что они нередко лишь становятся при этом Конрадами Валленродами, так что само правительство после 1863 года ограничило их пропорцию в войсках. Русские суды и администрация, в предположении даже, что они гораздо выше прежних, национальных, все же для поляков «московский наезд», от которого они очень бы не прочь освободиться. Притом жандармский, военно-полицейский характер русской администрации не в состоянии внушать кому-либо, а тем более полякам, сочувствия к России. Русские землевладельцы в Польше, генералы и чиновники, обладатели майоратов и подуховных фольварков, составляют самый бесцветный разряд людей, разбросанных по краю без связи и потому не имеющих ни малейшего влияния на его политическую окраску. Большею частию они даже и не живут в своих имениях. Закрытие католических монастырей было, конечно, мерою прогрессивною в общечеловеческом смысле и небесполезною — в русском; но оно не ослабило влияния на народ католического духовенства, которое не в одной России является противником иноверческих правительств, а в Польше за последнее время очень озлобилось на русских за отнятие у него земель и за обращение части униатов в православие. Самое это обращение не имеет большого значения, потому что для бывшего униата греко-русская вера есть все-таки вера «казенная» и «холопская», тогда как католицизм — вера «панская». Притом насилия и обман, употребленные правительством при «воссоединении униатов с православною церковью», не могли заставить их любить новое вероучение [Вот что рассказывалось в Петербурге, когда, в 1875 г., туда приезжала униатская депутация заявлять правительству «сочувствие» по случаю перемены веры, о котором писаны были пышные официальные бюллетени. Один русский вступил в разговор с бывшим униатом и спросил его: «Откуда вы все?» — «А з Варсавы, просу пана». — «Но ведь не в Варшаве же, напр., жил ты?» — «Так, пане, естем зе вси, из под Хелма». — «Сколько же вас есть тут таких?» — «А двадесци муси быць, просу пана». — «Зачем же вы приехали сюда?» — «А бо я вем!» — отвечал простодушный крестьянин. Для ознакомления с изнанкою униатского дела нет даже нужды читать донесение английского консула в Варшаве, Мансфильда; довольно статей «Правительственного вестника».]. Известный либерал из жандармов, бывший седлецким губернатором, Громека, производил среди униатов побоища, при посредстве пушек, сабель и штуцеров, чтобы заставить их вынести из церкви органы, не согласные с обрядами православного богопоклонения, хотя пророк-царь Давид и завещал хвалить господа «во кимвалех и гуслях». Среди этих же униатов почти на другой день по их воссоединении были «волнения», прямо направленные противу новой веры и также подавшие повод к военно-полицейским расправам. Дело принимало столь острый характер, что пришлось удалить из Варшавы местного православного архиерея, Иоанникия, заменив его другим, более мягким…

Таким образом, мы видим, что объединительные меры по отношению к Польше далеко не достигли цели, которая имелась в виду, когда их задумывали. Но за всем тем кажется, что ныне Польша теснее привязана к России, чем прежде, и даже едва ли может отпасть от нее без особенных случайностей. Только причина этому лежит не столько во внутреннем ее переустройстве, введенном русским правительством (хотя и оно важно), сколько в опасении внешнего врага поляков, страшного им гораздо более, чем Россия. Враг этот есть Германия, и чтобы не попасть в руки ее, поляки должны volens nolens мириться с русским господством, которое доставляет им по крайней мере симпатии образованного мира. Они знают, что стань их земля прусской провинцией, — полонизму настанет конец гораздо более решительный, чем тот, который провозгласил Костюшко, бросая свою саблю после поражения под Мацейовицами. Это опасение прусского владычества и удерживало Польшу от новых восстаний против России даже в минуты, по-видимому, благоприятные для повстанцев. Так, во все время последней русско-турецкой распри на берегах Вислы все было тихо, и ошибаться в причине этого нам невозможно. Ее гласно указали сами поляки же вроде Чарторыйского и Любомирского, обращавшиеся с печатными увещаниями к своим соотечественникам сидеть смирно, потому что будто бы в случае восстания русское правительство предоставит Пруссии занять часть Польши немецкими войсками до нового, окончательного ее раздела. Летом 1878 г., когда опасения возможной войны между Россиею и Германиею сделались общеизвестными, поляки не затруднились даже делать овации русским войскам, возвращавшимся из Турции, и местный официальный орган, «Варшавский дневник», поспешил похвалить поляков за их перерождение, выразившееся как в этом факте, так будто бы и в наклонностях учащейся молодежи.

Упомянем еще, в заключение заметок о способах прикрепления Польши к России, что и устройство железных дорог в Варшаве из Петербурга, Москвы и Киева много посодействовало связи привислянской окраины с внутренними областями России, как в экономическом, так и в стратегическом смысле. Но зато, с другой стороны, прямо противоположное этому стратегическое и экономическое значение имеет немецкая колонизация западной части Польши, помощью которой подготовляется присоединение этой страны к Германии. С каждым годом число прусских помещиков и немецких промышленников и крестьян усиливается в губерниях Калишской, Плоцкой, Петроковской и Варшавской; города Лодзь, Згерж, Здунска-Воля, Калиш все больше и больше становятся немецкими, и поляки не без горечи замечают, что «должно быть, из Берлина дано предписание петербургской администрации так подготовить Западную Польшу к слитию с Пруссией, чтобы последней было потом как можно меньше хлопот».

О слитии с собственною Россиею Юго-Западного края, т. е. губерний Киевской, Волынской и Подольской, казалось бы, странно и упоминать, потому что ведь эти провинции составляют историческое ядро русского государства; тем не менее вопрос о политическом объединении этой окраины с остальною Россиею существует. Дело, как известно, состоит в том, что в Заднепровской Малороссии очень сильно польское землевладение, как остаток польского господства в течение XVI, XVII и XVIII столетий. Для ослабления польского элемента принято было с 1863 года много мер, которые, впрочем, привели гораздо менее к замене его чисто русским, чем к усилению значения евреев и отчасти немцев, в руках которых теперь находится значительная часть естественных богатств края, лучшего по своей природе из целой России, кроме Кавказа. С другой стороны, Киев был центром украинофильства, и правительство, подстрекаемое Катковым и КR, вело с ним почти такую же борьбу, как и с польщизною, так что кончило изданием постановлений, которые делают великорусский язык единственным наречием, допускаемым в малорусских школах, а малороссийской литературе не дают возможности развиваться. Юго-Западный отдел Русского географического общества, в Киеве, был закрыт потому, что признавался средоточием украйнофильства.

Переходя теперь от западных окраин к южным, упомянем, прежде всего, о Бессарабии. Ее сближение с Россиею выиграло от следующих мер: во-первых, от освобождения и надела землями местных крестьян, или царан, чем значительно ослабилось значение боярской, т. е. валашской партии в этой стране; в-вторых, от прекращения владельческих прав на имения в Бессарабии разных румынских и турецких монастырей, которые извлекали оттуда значительные доходы и поддерживали политико-экономическую связь этой провинции с чужими и даже враждебными России странами; в-третьих, от уничтожения исключительных областных учреждений в Кишиневе с заменою их общими всей империи. По Сан-Стефанскому и Берлинскому договорам отнятая у России в 1856 г. часть края, по Дунай и Прут, воссоединена с нею, и, след., мы опять стали владельцами болгарских колоний Болграда и др., созданных в начале нашего века; но насколько этот переход болгар из состава конституционного государства в состав абсолютной монархии привяжет их, а след., и занятый ими уголок земли, к России, — об этом трудно пока сказать что-либо положительное, а между тем по составу населения Бессарабия тяготеет к Румынии.

Если позволительно судить о степени объединения той или другой окраины с главным ядром государства по тому, что само правительство уничтожает административные учреждения, свидетельствовавшие об исключительном положении этой окраины, то мы не без удовольствия можем заметить, что вся Новороссия, т. е. страна, едва сто лет тому назад приобретенная и впервые устроенная Потемкиным, ныне так срослась с Россиею, что правительство нашло возможным уничтожить Одесское генерал-губернаторство и особое управление иностранных колонистов в Южной России. Это важный, исторический успех русского племени, и он представляется тем более прочным, что разновременно водворенные в крае немецкие колонисты, пользовавшиеся разными привилегиями в ущерб господствующей нации, ушли, по большей части, из края, который их облагодетельствовал, но защищать который ценою крови они не хотели, почему русский народ является полным хозяином в стране. И кто знает теперешние Одессу, Николаев, Елисаветград, Херсон, Екатеринослав, Ростов, тот не усомнится, что отторжение этих городов и окружающих их земель от России есть дело отныне немыслимое.

Нельзя того же сказать с совершенною уверенностью о Крыме. Еще во время войны 1853—56 годов татарское население этого полуострова оказалось очень ненадежным; с того времени оно хотя и уменьшилось вследствие переселений в Турцию, но далеко не в такой степени, как можно бы желать для упрочения Крыма за Россиею. В 1876—77 годах татары, правда, не делали открытых восстаний, но симпатии их к единоверным туркам не подлежали сомнению. Надобно поэтому сожалеть, что правительство препятствовало заселению страны свободными выходцами из Средней России и ограничивалось только поощрением крупного русского землевладения в Крыму. Впрочем, должно сказать, что Севастополь, Ялта, Керчь — уже вполне русские города; и если того же нельзя сказать про Евпаторию, Балаклаву, Бахчисарай и т. п… то время может и тут многое сделать, так как теперешний Крым все же гораздо более русская земля, чем он был не только 90 лет тому назад, тотчас после присоединения, но и 25 лет назад, когда уже существовали Алупка, Ливадия и другие южнобережские дачи богатых русских помещиков, но в стране было мало русских людей. Железная дорога к Севастополю, открытая в 1872 году, много поможет этому скреплению Крыма с Россиею, а сильный упадок Турции облегчит это дело, особенно если не будут препятствовать татарам уходить с полуострова за границу.

О политическом объединении Кавказа, страны обширной, разнородной по составу населения, отличающейся разнообразием местности и завоеванной не далее текущего столетия, можно бы написать обширное исследование, где пришлось бы говорить отдельно едва ли не о каждом уезде, не о каждой значительной горной долине. Мы ограничимся здесь самыми общими указаниями. Безусловно, неотторжимо приросшими к России можно считать лишь Ставропольскую губернию, Кубанскую область и ту часть Терской, которая лежит по левую сторону Терека и Малки, т. е. вообще местности по северной стороне Кавказского хребта, занятые русским населением. Все остальное протяжение Кавказского края в политическом отношении ненадежно, хотя и в разной степени. Дагестан и Чечня были в восстании не дальше 1877 года; в других частях Кавказа почти не было года, даже после так называемого конца войны в 1864 году, чтобы не случалося возмущений. Укажем здесь на некоторые, наиболее выдающиеся факты этого ряда событий, доказывающих политическую ненадежность кавказской окраины, и на меры, которые принимались для ослабления этой ненадежности. И те, и другие характеристичны для русской внутренней политики вообще, так что могут служить образцами государственного искусства петербургского правительства, которое, за редкими исключениями, действовало если не по той же программе, то в том же вкусе и направлении на всех вообще азиатских окраинах. Руководством при этом можно избрать даже такой источник, который дан самим правительством, именно отчет великого князя главнокомандующего по Военно-народному управлению за 1863—69 года, разумеется, писанный на тему «tout va au mieux dans le meilleur des mondes», или «честь имею донести, что все благополучно». В нем так откровенно высказаны основания правительственной деятельности на Кавказе с целью приращения его к России, что из источников неофициальных довольно взять лишь несколько фактов, имевших место после 1869 года. Вот что говорит отчет о системе управления горцами:

Преемнику князя Барятинского предстояла задача… упрочить дело покорения Кавказа с одной стороны развитием военных мер, для увеличения нашей материальной силы и, так сказать, внешней власти в горах, а с другой, что главное, развитием мер для учреждения над горцами нашей нравственной власти и значения, для покорения их оружием духовной, внутренней силы. Эти последние меры должны были относиться, во-1-х, к устройству соответствующего понятиям горцев твердого и, при твердости, доброжелательного управления ими, во-2-х, к постепенному преобразованию быта горских населений, в видах очищения его от всего варварского и отжившего, а также и в видах точного определения и ограждения имущественных и личных прав горцев и поднятия уровня экономического и умственного их развития. Эта категория мероприятий по первенствующей важности своей в смысле установления не внешнего, насильственного, а внутреннего, органического единения горских народностей с Россиею, служила всегда предметом тем большей заботы высшего кавказского начальства, что в сущности прочное привлечение к России воинственных горских племен может считаться почти верным залогом спокойного обладания целым Кавказом.

Программа, как видим, величавая по размерам и предположенной цели; но в чем же состояло ее практическое осуществление? Вот как на этот вопрос отвечает великий князь на следующей странице своего «Отчета».

Сознавая всю необходимость поставить над горцами власть твердую, энергическую и действующую в формах несложных и понятных уму горца, кн. Барятинский, во-1-х, оставил и после покорения Восточного Кавказа управление горцами в ведении военного начальства, представлявшего, конечно, более элементов для организования такого рода власти и притом знакомого уже (?) с свойствами и понятиями горцев; в-2-х, облек деятелей администрации значительными правами и полномочием, при которых власть получила действительную силу и значение в глазах населения; а для того, чтобы избежать невыгод такого полновластия деятелей, привилегиями службы военно-народной дал возможность к строгой разборчивости в выборе и к привлечению в ряды этой администрации лучших и способнейших офицеров армии; в-3-х, наконец, дал горским населениям суд понятный им и их понимающий, суд составленный из выборных представителей этих населений, решающий дела в духе народных воззрений, но воззрений постепенно смягчаемых и направляемых к понятию более развитых народностей участием в постановлении решений представителя правительственной власти. Такой взгляд кн. Барятинского на характер и условия действия горской администрации составляет одну из важных услуг, оказанных им Кавказскому краю, и со времени моего прибытия в этот край я заботливо старался охранить это начало от разрушения или небрежного применения, но, напротив, давал ему возможно большее развитие. Так, в первый же год моего управления, после случившегося возмущения в Закатальском округе, я признал полезным применить в этом округе дух и формы военно-народной администрации, и такое же управление ввел я среди горского населения Кубанской области и в Сухумском отделе по изъятии Абхазии из-под власти князя Шервашидзе.

Итак, вот что на самом деле легло в основу способов укрепления Кавказа за Россиею: военно-полицейское управление, то самое, которое дано было в 1863 году Польше в наказание за бунт, с придачею еще для кавказской военной администрации права вмешиваться в дела судебные. Ни о том, чтобы «отборные» правители горцев изучали предварительно их язык, обычаи и понятия, ни о том, чтобы туземное население имело правильное и постоянное участие в делах административных и хозяйственных, помогая «отборным», но невежественным правителям, не было и речи. Отборная, т. е. предположительно хоть честная, администрация скоро наполнилась взяточниками, нередко из армян, издавна презираемых горцами за бесчестность, но умевших составить сильную партию в Тифлисе, Шуре и т. п. Очевидно, что это было далеко от идеала хорошей правительственной системы, и потому нечего удивляться, что горское население отвечало на такие «просвещенные» заботы о его судьбах:

Убийством полк. Кониара в Абхазии, в 1866 г.
" " Петухова в Дагестане, " 1868 г.
Побоями гр. Тизенгаузену и кн. Орбельяни в 1878 г. в Кахетии

и так далее, и так далее, да следующими возмущениями:

В 1862 году в Чечне
" 1863 " " Закатальском округе
" 1866 " " Абхазии, Кайтахе и Койсубу
" 1867 " " Кабарде
" 1868 " " за Лабою, на Ходзе
" 1871 " " Ункратле, в Дагестане
" 1876 " " Сванетии
" 1877 " " Абхазии, Чечне и Дагестане
" 1878 " " Кахетии и Ахалкалакском округе.

Но, впрочем, не следует забывать, что не у одних нас, на Кавказе, горские племена часто восстают с оружием в руках противу чужеземного владычества. В Индии никто столько не доставляет англичанам хлопот, как горцы Гималаи и Солиманова хребта. И если наше военное, т. е. грубо-деспотическое управление действительно способно возбуждать негодование, то не упустим из виду и того, что этим же управлением много сделано как в пользу объединения Кавказа с Россиею, так и в пользу прочного умиротворения самих горцев. Так, в Дагестане, Чечне и лесистых частях Закубанья, отличавшихся прежде непроходимостью, проведено немало дорог, хотя, к сожалению, через Главный Кавказский хребет и доселе есть только один колесный путь, через Гуд-гору, как было и до 1855 года (только дорога улучшена). Так, горцы Восточного Кавказа водворены правильными селениями и получили хорошие земельные наделы, причем по стратегическим соображениям им не дозволено лишь заводить оседлостей на труднодоступных высотах. Заведено много торжков и базаров для сбыта горских продуктов, и некоторые из них, напр. Таш-Кичу, достигли довольно цветущего состояния, доказывая тем, что ныне преуспевают мирные промыслы там, где еще 15—20 лет <назад> кипела опустошительная война. Все горцы обложены правильными податьми, и значительная часть их, кроме того, несет военную службу в милиции. В первое время по устройстве новых, т. е. больших горских аулов в Чечне и Дагестане служба этой милиции на постах, в связи с полицейским усердием аульных старшин, сделала то, что в полосе горских земель было меньше случаев воровства и грабежа у проезжих, чем на землях казачьих, и если впоследствии этот вывод не оправдывался, все же и самые глухие части Кавказа ныне могут <быть> безопасно посещаемы путешественниками с легким конвоем или даже совсем без конвоя. Горские милиции Дагестана и некоторых других местностей были употреблены и на внешнюю службу, в войне противу турок в 1877 г.; но хотя и нельзя сказать, чтобы они оказались вполне бесполезными, однако среди милиционеров были нередки случаи измены. Взятие турками высоты Кизыл-Тепе прямо объясняется такою изменою, потому что стоявшие в передовой цепи дагестанцы передали «отзыв» турецким солдатам и навели их на наш слабый отряд, занимавший Кизыл-Тепе. Поэтому вообще можно сказать, что слова великого князя «Надежды правительства относительно горцев должны лежать на поколении подрастающем, а не живущем» вернее всего характеризуют ту связь, которая ныне существует между Россиею и населением кавказских гор.

Но Кавказ населен не одними горцами, и отношения к России трех больших народностей Закавказья, грузин, армян и татар, имеют также немалую важность для определения степени приращения этой страны к русскому государству. Здесь можно сказать, что все три названные народности пользуются значительным преимуществом перед населением собственной России, не неся военной службы и, след., беспрепятственно размножаясь, в то время как русский народ несет в течение каждой четверти века потерю в 500—600 тысяч взрослых людей от войн и болезней солдат. Этою странною привилегиею с особым искусством пользуются армяне, которые мало-помалу в течение последнего полувека сделались в Закавказье из народности презираемой — господствующею если не по числу, то по богатству и нравственному влиянию, так что в Тифлисе они теперь гораздо больше значут, чем местные грузины и даже, пожалуй, сами русские. Распространяться об этом последнем предмете было бы неудобно, по обширности его; но вот некоторые факты, доказывающие наше положение. В последнюю турецкую войну наиболее видные места начальников русских войск были предоставлены генералам из армян: Лорис-Меликову, Тергукасову, Лазареву, Алхазову, Шелковникову, а князь Меликов продолжал начальством в Дагестане, где он, в течение шестнадцати лет, успел предоставить множество выгодных мест своим соплеменникам. Пресловутый кавказский коммерсант Мирзоев, эта акула на суше и на водах, не был, конечно, забыт при военных подрядах, и хотя оказался, как всегда, грабителем казны и народа, но продолжает и доныне пользоваться сильным влиянием на высших властей в Тифлисе. Армянский орган в этом последнем городе, «Тифлисский вестник», один имеет известную долю самостоятельности, тогда как русская печать представляет явление жалкое. В обществе армяне также берут верх и становят законы, так что, напр., в 1877 году русский генерал Полибин был исключен из местного клуба за то, что позволил себе небрежно отнестись об торговой честности армян, притом в разговоре не публичном, а частном, и не с армянами, которые только подслушали беседу. Кончится ли когда-нибудь это армянское господство в Закавказе, трудно сказать; но очевидно, что само правительство начинает понимать опасность от усиления армянского элемента, потому что при заключении Сен-Стефанского мира вовсе не заботилось вывести всех армян из-под турецкого ига, как бы им того хотелось, а в Берлине даже отказалось от части армянских земель, уступленных Турциею в Сен-Стефано. Приращение к России земель и населений грузинских значительно сильнее, чем армянских, но оно держится, главным образом, на связях местного дворянства с русским офицерством и чиновничеством, народные же массы остаются равнодушными к России иди даже недружелюбными, как доказали волнения 1878 г. в Кахетии, вызванные попыткою правительства привлечь грузин к более правильному, чем прежде, отбыванию воинской повинности. Всячески, грузины, как народ единоверный с русскими и многим обязанный России, надежнее прочих закавказских племен [Вероятно, в силу единоверия некоторые тифлисские архиереи из русских пробовали не учить грузин-попов грузинскому языку, ограничиваясь одним русским. Это, разумеется, было нелепо и кончилось в 1878 году.]. Что же касается до татар, то симпатии их далеко не на стороне России. В одну из поездок великого князя наместника по краю часть их даже подавала просьбу о позволении выселиться в Персию, мотивируя свое желание тем, что местные русские власти притесняют народ, накладывают на него произвольные поборы и пр. О кочевых или, точнее, степных татарах долины Куры нечего и говорить: они открыто занимаются грабежами чуть не под самым Тифлисом, и один из них, генерал русской службы, Едигаров, составил себе громкую известность в этом смысле разбойничьими подвигами его сыновей. Татары, как мусульмане, не сближаются с русскими и другими христианскими обитателями Закавказья и в отношении умственном, оставаясь верными последователями учений Корана, тогда как грузины и армяне охотно отдают своих детей в русские учебные заведения, где они находятся среди русской молодежи и скоро выучиваются по-русски. Мусульманский фанатизм закавказских татар и персиян так велик, что где-нибудь в Шуше доселе праздник Гуссейна и Гассана справляется кровавым образом, т. е. при содействии кинжалов, которыми изуверы наносят раны самим себе. Отсюда до принятия ими европейско-русских обычаев, очевидно, очень далеко, и, конечно, стоит Персии улучшить быт своих подданных в соседнем Абзербейджане, чтобы возбудить в закавказских татарах стремление к переходу на правый берег Аракса или даже к восстановлению персидской власти в Карабахе, Талыше и пр. Заметим, что нерасположение к России закавказских мусульман особенно поддерживается эксплуатациею армян, которые умеют всегда находить покровительство в русских властях: факт, на который обратил внимание еще в начале нашего века известный Шопен, и который не устранен до настоящего времени.

Вот главнейшие из замечаний, которые можно сделать по вопросу о политическом слиянии Кавказа с Россиею; но мы упустили бы очень важное обстоятельство, если бы не упомянули о трех правительственных мерах, направленных к той же общей цели и принесших существенную пользу. Разумеем проведение Ростовско-Владикавказской железной дороги, введение на Кавказе новых судебных учреждений и устройство русских училищ в некоторых городах страны, где туземная молодежь знакомится с русским языком и получает на нем некоторое образование. Ростовско-Владикавказская дорога привязала Кавказ к России в экономическом и стратегическом смысле надежнее, чем могло бы даже это сделать водворение ста тысяч новых колонистов в тех местностях, через которые она проходит. Вместе с развитием черноморского и каспийского пароходства она открыла возможность снабжать Закавказье русскими произведениями, не опасаясь особенно конкуренции западноевропейских мануфактур, для которых устройство Поти-Тифлисской дороги открыло доступ не только в Тифлис, но и на берега Каспийского моря. Новые суды, далеко более совершенные, чем азиатские судилища времен турецко-персидских и даже русских первой половины нашего века, настолько показали превосходство русского господства над всяким другим, что теперь стоит, напр., армянину побывать в Эрзеруме или Таврисе, чтобы не желать выхода из русского подданства. О полезном влиянии русских училищ нечего и говорить; можно только пожалеть, что эти училища недовольно многочисленны.

Переходя теперь от Кавказа к Туркестану, заметим прежде всего, что на этой далекой окраине всякие объединительные меры очень трудны сами по себе, потому что страна по большей части непроизводительна и населена народами не только чуждыми европейской цивилизации, но часто и прямо враждебными ей. Ничего почти общего нет между природою и населением Арало-Каспийского водоема и землями собственно русскими; стало быть, нет прочной точки опоры для начала приращения Турана к России. Притом значительная часть туранской окраины покорена оружием едва лишь несколько лет назад. Но как ни сильны эти «облегчительные» причины, перед лицом истории тяжелый упрек ложится на русское правительство нашего времени за те меры, которыми оно ознаменовало свою деятельность в Туркестане и которые способны привести скорее к отпадению этой окраины, чем к объединению ее с Россиею. Величайшею ошибкою было, конечно, то, что военная власть в крае не отделена от гражданской и что все управление вверено военным начальникам, не знающим и не исполняющим не только мусульманских, но и русских законов и привыкшим, в силу военной дисциплины, предписания ближайших властей ставить выше статей кодекса, утвержденного властью верховною. Следствием этого ложного шага было повторение тех же явлений, что на Кавказе, то есть страшно произвольных действий начальств и соответственных тому восстаний народа и развития в нем неприязни к русским, несмотря на то, что сначала туземное население встречало последних как избавителей от ига ханов и беков. Слово «ташкенец», т. е. член туркестанской администрации, стало техническим для обозначения чиновника-самодура и хищника, и существование целого поколения этих людей продолжается вот уже одиннадцать лет, т. е. с самого начала управления генерала Кауфмана. В русской литературе образовался целый отдел известий о позорных ташкентских «порядках»; но правительство оставалось глухим к этим заявлениям общественного мнения, а лица, «выносившие сор из избы», подвергались даже гонениям, в Туркестане самого генерала Кауфмана, а в Петербурге его покровителя, военного министра Милютина. Единственною правительственною мерою если не для искоренения, то хоть для дознания зла была посылка в 1876 году в Туркестан полковника кн. Долгорукого; но и она осталась бесплодною. Поэтому на истории лежит обязанность занести на свои страницы то, к чему намеренно глухи современники и что отзовется тяжело на потомках. Мы укажем только на такие факты, которые были приведены в печати или извлечены из официальных источников, так как и их достаточно, чтобы верно оценить характер ташкентского управления, призванного, разумеется, объединить Туркестан с Россиею, но на самом деле работающего в направлении прямо противоположном.

Вот, во-первых, что мы находим в донесении американскому правительству его агента в России, Скайлера, которому принадлежит лучшее и пользующееся европейскою известностью сочинение о Туркестане:

Уездное начальство, т. е. то, которое стоит ближе всего к народу, так сказать, удалено от глаз и контроля администрации центральной. По назначении на должность, офицеры вступают на путь азиатских порядков и злоупотребляют своею властью, считая себя почти вне всякой ответственности. Поразительный тому пример мы видим в деле управления Кураминским уездом, который прилегает к Ташкенту. Начальник его, полковник Колзаков, собрал в один год 90.000 рублей разными незаконными налогами и все их прожил, кроме других еще, казенных денег. Он был, однако же, в восьми верстах от дома генерал-губернатора, и всем было известно, что он живет открыто, дает обеды и ужины, играет в карты, одним словом, живет так, как было бы невозможно жить на одно жалованье в 2.400 рублей. В числе прочих нововведений, в видах благосостояния края, открыты были сберегательные кассы; но последовавшим распоряжением генерал-губернатора деньги эти разрешено обратить на административные нужды уезда. Фонд, состоявший приблизительно из 22.000 рублей, исчез совершенно, и неизвестно куда; в отчете об этой сумме упоминается лишь отделка дома местного уездного начальника. Деньги выжимаются у туземцев во всякое время и под всякими предлогами; так, напр., вполне нелегальным образом запрещено кому бы ни было переезжать через Сырдарью в каком бы ни было месте, кроме указанных, под угрозою ссылки в Сибирь. А указанные переправы находились на откупу у приятелей уездного начальника. Когда же наконец дело это слишком огласилось, губернатор вынужден был обратить на него внимание и удалил начальника из уезда; но вместо всякого взыскания он перевел его в другую местность, на том основании, что считает его за весьма полезного офицера. Начальник Перовского уезда (Соболев?) был смещен за взятки и разного рода вымогательства, но переведен оттуда в Аулье-Ата, а отсюда опять удален за нелегальное требование от туземцев денег, будто бы на заготовку верблюдов для хивинской экспедиции. Таким образом многие были удаляемы с постов за нечестные действия по службе; но их немедленно назначали на другие должности. С другой стороны, если кто-либо пытался известить публику о настоящем положении дел, того постигала неминуемая кара. Так, начальник Уратюбинского уезда был сменен и выслан из округа за отправку в Петербург письма с заявлением о том, что нерасположение к русским и беспорядки в Ходженте возникли вследствие чрезмерного повышения налогов сравнительно с тем, что было обещано русскими вначале, а не вследствие предписания прививать туземцам оспу, как уверяли.

Подобных примеров множество. Когда генерал-губернатору представляют письменные доказательства виновности одного из служащих лиц, он обыкновенно рвет бумагу, не прочитав ее. «Я коротко знаю этого человека, — говорит он, — и так убежден в его честности, что не считаю таких вещей возможными». Бывают случаи не только противозаконные сами по себе, но и влекущие за собою чрезвычайно важные последствия; совершаются они не столько из желания личной наживы, как ради цели выказать усердие по службе или в видах интриги. Замечателен случай, бывший в прошлом (1873) году. Офицер, по имени Эмманс, имевший в руках значительные казенные деньги, донес о похищении у него этой суммы киргизами. Ближайшие к месту происшествия киргизы были, вследствие этого, арестованы, и после долгого допроса некоторые из них сознались в преступлении, хотя деньги у них и не были найдены. Пока продолжался допрос их, Эмманс застрелился, оставив письмо, которым заявил, что он не тот честный человек, каким его считали, что он сам прокутил казенные деньги и сослался на киргизов лишь для того, чтобы выгородить себя. Киргизам, естественно, возвращена была свобода; но при этом возник вопрос: почему же они в таком случае сознались? По исследовании оказалось, что офицер, производивший допросы в Верном, барон Гревениц, вынуждал у них сознание пыткой, что идет совершенно вразрез с основами русского законодательства и действует разрушительным образом на влияние русского элемента среди киргизов. Неподалеку от этой местности, именно в Капале, был еще такой случай: местный уездный начальник, справедливо ненавидимый туземцами за все его вымогательства, однажды найден избитым, израненным и ограбленным. До шестидесяти киргизов обвинялись в этом преступлении, и во главе их султан Тезек, имеющий чин майора, аристократ и личность вполне уважаемая киргизскими старейшинами. Главною противу него уликою служил факт, что некоторые из вещей, украденных у уездного начальника, найдены в его кибитке. Расследование продолжалось, и наконец один из казаков сознался, что подбросил эти вещи в юрту Тезека по приказанию самого следователя. Это было сделано, как говорят, потому, что следователь желал угодить одному высокопоставленному сановнику [Генералу Колпаковскому, которому хотелось получить от Тезека что-нибудь вроде золотого бурхана.], обвинив в краже и попытке к бунту Тезека. В бумагах следственной комиссии найдено письмо от уездного начальника к следователю с указанием средств, как найти улику. По многим причинам оказалось невозможным довести следствие до конца, и судья был переведен на такое же место в Ходжент… Такие проделки, естественно, внушают туземцам сильное недовольство русскими судами. Еще случай неудовлетворительного вмешательства властей, не обращающих никакого внимания на действие, производимое их поступками на туземцев, был нынешним (1873 г.) летом. При открытии хивинского похода понадобилось 14.000 верблюдов, и было условлено, что за каждого павшего верблюда правительство заплатит по 50 рублей. Каждый уезд обязался выставить соответствующее количество верблюдов. Трудности похода были так велики, что все почти верблюды пали в пути, и приходилось, следовательно, выплатить туземцам до 700.000 рублей. Один из уездных начальников, полагая, что представился как раз подходящий случай доказать свое административное усердие, а также и преданность всего уезда, заявил подвластному населению, что правительство никогда ему не заплатит за верблюдов и что гораздо было бы лучше «пожертвовать» их. Он столько потратил при этом красноречия, что туземцы согласились. Примеру этого начальника последовали другие, в большей части уездов; а в результате оказалось в туземцах убеждение, что правительство просто украло у них верблюдов, и если бы со временем потребовались еще верблюды, на другую экспедицию, то можно ожидать весьма сильного выражения неудовольствия [Насильственный захват верблюдов случался не раз в разных частях среднеазиатских степей, и особенно знамениты в этом случае действия полковника Маркозова в Закаспийском крае. В 1872 г., собираясь сделать поход на Усть-Урт, Маркозов потребовал от чикишлярских туркмен верблюдов, и как они дали мало, то он окружил войсками их аул и начал бить людей нагайками, требуя большего числа верблюдов. На вторичный отказ несчастных он отвечал приказанием нагрузить их самих казенною кладью, пуда по три на каждого, и объявил, что в таком виде погонит их до самой Хивы. Тогда туркмены уступили. Но зато в следующем 1873, не было почти возможности нанять верблюдов у туркмен, что и было причиною неудачного похода Красноводского отряда на Хиву. Замечательно, что Маркозов в 1872 г. еще ограбил в степи мирный торговый караван, хвалился всем этим перед начальством в Тифлисе и Петербурге и продолжал считаться отличным офицером, а когда принужден был оставить Генеральный штаб, потому что слишком усердно набивал свой карман, то получил в командование полк… Так кавказская правительственная система сходна с ташкентскою.].

Это факты; а вот и последствия их, изложенные тем же Скайлером все на основании сообщений самих же русских ташкентцев:

He видя ни в чем перемены к лучшему, среднеазитское население, естественно, начинает предпочитать русскому владычеству господство своих ханов, как бы забывая все беды, которые терпело от них. Ведь как ни произвольно действовали туземные правители, их произвол ограничивался шариатом, и население было уверено в существовании известных принципов, которых не осмелился бы нарушить даже самый самовольный из тиранов-беков. Относительно же русской администрации туземцы, не знакомые с особенностями русского законодательства, крайне тяготятся некоторыми мотивами действий, и столько недовольны поборами чиновников, сколько и неожиданными переменами в цифрах налога и в составе администрации, хотя бы все это совершалось не иначе, как по букве закона. Налоги прежде распределялись по шариату, а теперь они постоянно изменяют свою норму, так как никакого принципа еще не выработано по этому предмету. Что неудовольствие, однако же, существует, это очевидно из взаимных отношений с туземцами, — еще очевиднее из трех следующих примеров. В 1872 году в Ходженте произошли сильные беспорядки, вынудившие содействие войск, помощью которых волнение прекратилось и главные его зачинщики были казнены. Поводом был приказ об оспопрививании, главною же причиною — недовольство цифрою налогов, которую русские подняли вместо того, чтоб опустить, как обещали. В том же году было сделано нападение на станцию Кара-Су, вблизи Ташкента. Убит был офицер Колесников и здание станции разрушено. Сначала преступление было приписано просто грабительству, по потом открылось, что это было делом политического заговора, в котором участвовать приглашались многие знатнейшие из ташкентцев. В начале весны 1873 года большая часть киргизов, заселяющих Чемкентский уезд, вышла из него, предпочитая русскому владычеству пески Кизылкумской пустыни…

Все эти замечания принадлежат человеку, которого сочувствия к России доказывается многими местами его сочинений, а беспристрастие известно целому свету после донесений о событиях 1876 г. в Болгарии, Но он — иностранец; защитники ташкентских порядков, вроде Гейнса и КR, пробовали этим обстоятельством ослаблять силу его доводов. Поэтому обратимся к другим источникам, и всего лучше к официальным. He далее 1876 года генерал Кауфман должен был удалить правителя своей канцелярии Гомзина, его помощника Савенкова и вообще до тридцати человек служащих в самом Ташкенте, в том числе губернатора Сырдарьинской области Головачева. За что? А за такие злоупотребления, которые марали русское имя: за мошенническую продажу вакуфных земель, за расходы денег на конский завод, существовавший только на бумаге, за постройку мостов таким образом, чтоб они как можно скорее разрушались и т. п. Генералу Кауфману не мешало бы при этом вспомнить, что главный источник зла — он сам и его система управлять краем по-проконсульски, из Петербурга. Ему не мешало бы не забывать, что собственные его взгляды на задачи туркестанского управления были и есть до такой степени странны, что правительство отвергло два его проекта об устройстве этого управления. Один из них, относящийся к 1871 году и представленный Кауфманом непосредственно императору Александру при письме, в котором автор уверял, что все написанное есть плод добросовестного изучения действительных нужд края, до такой степени нелеп, что мы приведем здесь извлечение из него как образчик того, до чего может додуматься военная бюрократия и чем, собственно, она руководствуется в своих приемах, имеющих будто бы целью привязать к государству вновь завоеванные области, а на самом деле достигающая прямо противного.

По одному из первых параграфов нового проекта правительственные учреждения, предназначавшиеся для края с населением не более одной русской губернии (1.700.000 д.), суть: главное управление, областные управления, уездные и городские, волостные и общинные. Главное управление состоит из генерал-губернатора и совета, и притом генерал-губернатор, как представитель высшего надзора, непосредственно, т. е. единолично, ведает весьма важные дела, как напр.: все пограничные дела, командование войсками, определение и перемещение чиновников. В случаях экстренных и не терпящих отлагательства, он имеет право удалять от должности всех служащих в крае, до губернаторов включительно, и допускать к исправлению их должностей лиц по своему избранию, доводя о том до сведения высшего правительства и испрашивая утверждение сделанного им выбора или присылку нового лица. Как высший же блюститель порядка и спокойствия в стране, генерал-губернатор волен высылать из пределов края всех лиц, которых пребывание кажется ему вредным, и никакие места и лица, даже Правительствующий Сенат, не могут входить в рассмотрение жалоб на такую высылку; не могут даже принимать жалоб этого рода. В пределах края генерал-губернатор может высылать каждого неслужащего под надзор полиции, куда ему заблагорассудится, и даже может передавать эту власть губернатору. Ему предоставляется предавать полевому уголовному суду всех тех, кто по закону подлежит собственно простому военному суду или даже обыкновенному уголовному. Как местному высшему блюстителю порядка, ему предоставляется право, под личною, впрочем, ответственностью (?), приостанавливать приведение в исполнение всякого постановления своего совета, донося, однако, об этом немедленно в Петербург. При поездках по краю генерал-губернатор вправе брать с собой столько чиновников, сколько пожелает. Правитель его канцелярии есть вместе и член совета, который составляется из чиновников всех министерств, не имеющих, впрочем, права сноситься с министрами. Совет есть не только высшая административная, но и судебная (в смысле кассации) и даже учредительная власть в крае. Он имеет право дополнять и разъяснять положение об управлении страною, он указывает порядок, сроки и способ применения общих законов империи к Туркестанскому генерал-губернаторству. Он комментирует даже шариат, т. е. мусульманское право, и, в довершение всего, служит главным в стране учреждением по поземельным и земским делам, причем под именем земства разумеется в каждом уезде исправник и два или три становых. Дополнения и разъяснения совета к положению об управлении краем принимаются немедленно к руководству всеми властями края, и только через год после введения их в действие представляются на высочайшее усмотрение, после чего, если будут удостоены одобрения верховной власти, издаются особым сборником, обязательным для всех мест и лиц Туркестанского генерал-губернаторства и уступающим в силе только законам. Областные управления и губернаторы оставлены проектом на втором плане, потому что они, будучи близко знакомы с положением отдельных местностей, могли бы составлять оппозицию генерал-губернатору и его канцелярии, именуемой советом. В проекте не нашлось даже места для особых судов, а судебная власть всецело предоставляется совету в Ташкенте и областным управлениям в областях. Таким образом, распорядители по делам, нередко разрушительным для частных лиц, становятся и судьями по этим делам. Впрочем, при областных правлениях полагаются прокуроры, как блюстители правосудия; но при совете и этого нет. Уездное управление лежит на уездном начальнике, который определяется и увольняется генерал-губернатором. Затем, в поземельном, полицейско-административном и судебном отношениях уезды разделяются на участки, управляемые участковыми начальниками (становыми), определяемыми ташкентским советом. Поземельный съезд состоит, как уже упомянуто, из уездного начальника и 2—3 становых; он действует по инструкциям ташкентского главного управления, которому подчиняется непосредственно, минуя областные управления и губернаторов.

Доходы по генерал-губернаторству и расходы по содержанию управлений вносятся в государственную смету одним параграфом, причем совету в Ташкенте предоставляется перемещать статьи сметы, лишь бы не выйти из общей суммы. Таким образом сметные правила, так сильно стесняющие финансовый произвол бюрократии в Европейской России, уничтожаются для господ ташкенцев. Штатные расходы по управлению провинциею с населением в 1.700.000 душ определяются проектом гг. Кауфмана и Савенкова в 996.000 рублей, т. е. в 8 или 9 раз более, чем расходуется на управление таким же населением в России.

В высшей степени любопытно, как проект, подписанный лицом пятидесятишестилетнего возраста, занимающим притом высокую государственную должность, трактует вопросы об общественном и поземельном устройстве обширного края, имеющего свою многовековую историю. В Средней Азии, особенно среди кочевого населения, издавна существуют волости и аулы как мельчайшие общественные группы, почти неделимые и связанные между собою не только географическою совместностью, но и историческим происхождением. Их безусловно признавали и русские законы с самых тех пор, как Россия овладела степями. Но проект гг. Кауфмана и его фаворита Савенкова, попавшегося потом в столь неблаговидных проделках, что для избежания тюрьмы и Сибири он прикинулся сумасшедшим, не признают аулов, т. е. естественных историко-географических групп, а заменяют их искусственными округами с населением не менее 500 душ. При этом в местах земледельческих они слагаются из поземельных общин, как бы артелей, которых особенность состоит в том, что они должны состоять не менее как из десяти лиц. Чуть осталось девять — община распадается, закон не признает ее, и членам ее остается лишь пристроиться к другим поземельным общинам или бросать земледелие. Причисление лица к округу удостоверяется билетом, выдаваемым старшиною, причем взыскивается в пользу казны 20 копеек с души. С этим билетом всякий житель Туркестанского генерал-губернаторства может свободно проживать в крае где хочет, до самой своей административной высылки или отдачи под надзор полиции. Но если он такого билета не имеет, то почитается не имеющим никаких личных и имущественных прав, почему и всякое действие, сделанное ему во вред, не может быть обжаловано никакому административному или судебному месту. Округа, нужно заметить, образуются из населения, причисленного к известной территории, так что киргизы, для осуществления проекта, должны бы были перестать вести кочевую жизнь, т. е. вымереть в течение 3—4 недель…

Население Туркестанского генерал-губернаторства освобождается вовсе от государственных земских повинностей. Но это не значит, чтобы таких повинностей не было; напротив, их очень много, но все они местные, т. е. отбываются не в пользу государства и не под наблюдением верховного правительства, а только по указаниям и под руководством ташкентского совета. К этим местным повинностям, отбываемым бесконтрольно со стороны верховной власти, относятся, между прочим, поставка подвод для войск в случае военных действий, никогда в крае не прекращающихся, содержание почтовых, водяных и торговых дорог, мостов и спусков, устройство и ремонт станций, возведение тюрем, присутственных мест, отопление домов начальников областей и генерал-губернатора, отвод квартир и юрт для чиновников, проезжающих по делам службы, и даже штатное содержание целого межевого ведомства.

Все земли Туркестанского края объявляются государственною собственностью и никому впредь не могут быть отчуждаемы без особого каждый раз высочайшего разрешения. Впрочем, они отводятся лицам и обществам на праве постоянного пользования и с правом собственности на все воздвигнутые на них строения. Но в случае государственных или земских надобностей право пользования может быть прекращено административным порядком, с вознаграждением владельца по положению. За постоянное пользование землею вносится оброк, просрочка в уплате которого ведет к прекращению поземельного права. На землях, не отведенных в постоянное пользование кому-нибудь, запрещается вообще не только возводить постройки, но даже разводить сады, пашни и огороды. Некоторые земли могут быть даны в наследственное пользование, но не более 83 десятин. Вакуфы, т. е. земли мусульманского духовенства, также объявляются государственными; но доходы с них идут в пользу самого духовенства и школ, впрочем, через местное «земство», т. е. через становых и исправников.

Наконец, мусульманская вера, общая всем среднеазиатцам, в пределах Туркестанского генерал-губернаторства только терпится, но не охраняется. Всякое ее постановление, противоречащее русскому (то есть православному?) закону, почитается ничтожным. Каждый мусульманин волен исповедывать свою веру, как он ее понимает, волен возводить мечеть; но ей не придается никакого особого значения противу других зданий (напр. сараев). Правительство мусульманской веры не ведает, чистоты ее не охраняет и никакого уклонения от ней, никакого раскола — до тех пор пока он не выразится во вредной для спокойствия общества проповеди — не преследует. Брак лиц мусульманского вероисповедания считается законным лишь тогда, когда он совершен на основании «Проекта», и рассматривается не более как договор с целью сожития. При этом, хотя мусульманам дозволяется многоженство, но вторичный брак мужчины не может быть совершен иначе, как по согласию жены. В случае несогласия ее, муж может вступить в новый брак не иначе, как расторгнув первый в присутствии судьи и рассчитавшись сполна с прежнею супругою. Жена имеет право покинуть своего мужа; но муж, за исключением случая формального развода, может удалить жену лишь по суду… Совету в Ташкенте, составленному из одних христиан, предоставлено дать на подобные случаи толкование к шариату, т. е. к Корану.

Таковы основные положения административно-законодательного проекта, представленного местною властью через пять лет по завоевании края, который имеет свою историю, свои предания, нравы, законы, обычаи, словом, свою цивилизацию. Объяснительная записка к проекту с наглостью уверяла, что все изложенное можно без труда ввести, потому что Туркестанский край tabula rasa. Ясно, что если бы подобный проект представил, напр., британскому правительству какой-нибудь даже мелкий чиновник Индии, то он был бы если не посажен в Бедлам, то уж непременно уволен от службы, особенно в Индустане. Генерал же Кауфман с 1871 г. осыпан наградами и почестями и продолжает вот уже двенадцатый год сидеть на своем месте, покровительствуемый военным министром Милютиным и даже уважаемый императором Александром за «ум и честность» [Что генерал Кауфман не вымогает для себя лично бакшишей, это верно. Но, построив при помощи солдат для себя дом, в Ташкенте, он продал его в казну за произвольную цену для того, чтобы в нем же самому жить и ремонтировать его на казенный счет.]. Каковы последствия выходят из этого для достижения цели — сближения с Россиею Туркестана, — видно из того, что каждый год генерал-губернатор требует усиления в крае войск и что теперь число их перешло за 40.000. Сила, одна грубая, материальная сила гарантирует русскую власть в крае, где так легко было бы заменить ее могуществом цивилизации, гуманностью приемов администрации, строгою правдивостью независимого суда и уважением ко всем тем местным обычаям и законам, которые не прямо противоречат началам гражданственности. Всеобщее восстание в крае при первом удобном случае весьма вероятно.

По отношению к Киргизским степям, лежащим севернее Туркестана, напротив, успехи объединительной политики были довольно значительны и привели к результатам более или менее удовлетворительным. Насколько можно связать судьбы кочевого народа с судьбою оседлого, — эта связь достигнута или, по крайней мере, ей положено прочное основание. Наибольшая заслуга в этом деле принадлежит Степной комиссии 1865—67 годов, которая хорошо изучила быт и нужды киргизов и умела, не нарушая — подобно генералу Кауфману — условий кочевого быта, дать населению степей устройство, которое обеспечит ему мир и даже прогресс [Следуя правилу, которого будем держаться и в других подобных случаях, назовем членов этой почтенной комиссии. Это были: Гирс, Гутковский, Гейнс и Проценко, из которых особенно второй был глубоким знатоком степей и их населения.]. Комиссия при этом не явилась подражательницею китайцев, которые той же цели достигают в Монголии, ублажая, т. е. привлекая на свою сторону местную знать — давящих народ князей и тайцзиев, — а напротив, сквозь всю степную организацию провела демократическое начало, вызывающее народ к новой жизни. Всюду управление номадами и суд над ними и особенно между ними вверены людям выборным, взамен прежних потомственных султанов, манапов и биев. Это выдвинуло народ и положило конец — если еще не de factо, то de jure — с одной стороны, многим злоупотреблениям родоправителей по отношению к народным массам, а с другой — их сепаратистским стремлениям, которые были довольно естественны у людей, считавших себя потомками Чингиз-хана, Аблая и пр. Но, отдавая должную справедливость «Степному положению» 1868 года, мы должны заметить, что самое введение его в жизнь, по крайней мере в Оренбургском крае, сопровождалось такими обстоятельствами, которые способны были вызвать среди киргизов ненависть к России и действительно произвели возмущение. Вот некоторые из относящихся сюда фактов:

Оренбургские киргизы издавна стояли гораздо дальше от русских, чем сибирские. Причин тому было несколько. Во-первых, не далее 1835 года у них отнята часть лучших кочевок под станицы Оренбургского казачьего войска; во-вторых, среди их степей вовсе не было русских торговых пунктов, где бы они могли приучиться к личным сношениям с русскими, в-третьих, степями эти управлялись родовыми султанами, а не приказами, как в Сибири; в-четвертых, всякий беспорядок легче возникал и труднее прекращался в Оренбургском крае, потому что агитаторы всегда находили поддержку и убежище в соседней труднодоступной Хиве. Очевидно, что при таких условиях, особенно при совершенном незнакомстве киргизов с русскою администрациею, — доходившем, напр., до того, что адаевцы никогда не видали ни одного русского чиновника, — и при прямой опасности для местных султанов утратить власть над народом, нужно было проводить новый закон с большою осмотрительностью и тактом. Между тем оренбургская администрация отличилась крутостью мер и бестактностью, которые даже у генерала Крыжановского неповседневны. Слухи о введении нового управления силою взволновали киргиз еще на зимовках 1868—69 года; с началом весны эти волнения мало-помалу перешли в бунт. Киргизы начали откочевывать от Уральской линии вглубь степей и тем лишили даже возможности употребить противу них военную силу, потому что не было больше верблюдов, необходимых для перевозки за войсками продовольствия. Не сообразив того, что либеральный, демократический закон не мог нравиться степным консерваторам-мусульманам, Крыжановский вздумал прибегнуть, для усмирения волнений, к содействию местной аристократии и духовенства. Киргизы Бaядиль Кекин и султан Бай-Мухамед Айчуваков и мулла Ишан были призваны повлиять своим авторитетом на мятежников, но, конечно, напрасно, тем более что одновременно с тем пришлось арестовать семейство Айчувaкова по подозрению в измене. Целую весну 1869 г. в степи господствовало полное безначалие. Русским туда нельзя было показываться. Наконец в мае начали выдвигаться с линии отряды, из которых один был под начальством гражданского чиновника, д. ст. сов. Юрковского: так потеряли голову оренбургские администраторы. Отряд этот, пробравшись сначала довольно далеко, был, однако же, скоро остановлен ложным слухом, что соседняя колонна потерпела неудачу противу киргизов, и потому вернулся назад, а штатский начальник его даже заболел от страху и бежал в Оренбург. Это отступление было принято в степи за результат победы киргизов и очень воодушевило последних; но мало-помалу новые войска, подходившие с линии, усмирили мятеж, только средствами, гибельными для края. Большая часть реляций отрядных начальников формулировалась так, что «отряд не нагнал неприятеля, но зато отбил много скота», или что «мятежническая партия скрылась, но зато отрядом захвачен весь скот, лошади, бараны и другое имущество, брошенное киргизами». Этот отбитый скот, по дороге на линию, падал тысячами, и в результате вышло обеднение степи, которое примерно простиралось на сумму до 4Ґ миллионов рублей. А с обеднением киргизов упала и вся русская торговля с ними. Купец Лебедев потерял за степными должниками 130.000 рублей; купцы Дюков и Веснин совсем отказались от степной торговли в 1872 г. и т. д. Таким образом, неудачные административные меры оренбургских властей по введению новых положений вредно отозвались на всех связях, существовавших между киргизами и русскими и вызвали ненависть и ожесточение первых противу русской власти. Это ожесточение было так велико, что, как мы уже упоминали, на Мангышлаке киргизы убили русского штаб-офицера, Рукина, с частью его конвоя, а других казаков, захваченных в плен, продали в плен в Хиву, откуда те вернулись не ранее 1873 года.

Сибирская степь была еще со времен Сперанского устроена так, что для нее переход к новым порядкам был почти неощутителен, а потому там не только беспорядков не было, но народ, в массе, был доволен нововведениями. Благодаря миру, многие сибирские киргизы предались занятию, которое более всяких других отучает номадов от хищничества, — земледелию, разумеется, где оно возможно по климатическим и почвенным условиям. То же самое произошло и в Семиречье, несмотря на то, что большая его часть завоевана лишь в 1850-х годах. Семиреченская область привлекла к себе даже выходцев из Китая, калмыков и сибо, которые на мирной почве ее искали спасения от беспорядков в Джунгарии и не затруднились принять не только русское подданство, но православную веру и даже казачий мундир.

Окраины Сибири к стороне Монголии ни в чем существенном не изменились противу того состояния, в котором их оставил при смерти император Николай. Правда, в видах вящего объединения их православные монахи занимались распространением христианства между калмыками и бурятами; но это религиозное объединение инородцев с русскими было в большей части случаев чисто номинальным. Буряты крестились, чтобы добиться сложения податных недоимок, иногда — чтоб получить чистую рубашку при крещении и потом скрыться в своих гористых степях или в лесах Саяна, пока личность их будет забыта и они в состоянии будут снова повторить ту же историю. Алтайская миссия прославилась разными нечистыми делами и взаимною ненавистью своих членов, что, разумеется, не говорит особенно много в пользу ее объединительной деятельности. Забайкальские же миссионеры составили себе известность вечными жалобами на полицию за слабое содействие или даже за противодействие их пропаганде: без полиции ведь они едва ли в состоянии бороться с противудействующими им ламами.

Экономическое сближение всех сибирских окраин с Россиею сделало значительные успехи, вследствие развития на сибирских реках пароходства; но зато оно же многое утратило с уничтожением кяхтинской монополии по чайной торговле. Огромные обозы с чаем тянулись до 1861 года постоянно по всей Сибири от Кяхты до Тюмени, и этим доставлялось немало заработков всему придорожному населению Большого Сибирского тракта. Теперь этого нет совсем, потому что кяхтинская торговля очень упала, а какие чаи и привозятся через Кяхту, то на значительном протяжении они следуют через Сибирь по рекам, на пароходах. Сибирский житель — извозчик теперь менее заинтересован в торговых связях с Россией, чем 25 лет назад. Для оживления этих экономических связей Сибири с европейскою Россиею весьма важно было бы устройство железной дороги через Урал, между бассейнами Иртыша и Камы; но об этом лишь были толки и довольно многочисленные заявления перед правительством сибирского купечества, до проведения же дороги не дошло. Занятое устройством стратегических линий в Западном крае, правительство как бы отворачивалось от линии Сибирской. Мало того; оно боялось железных дорог в Сибири, которые бы дали этой стране самостоятельную жизнь экономическую, а с нею, конечно, и политическую. В 1857 году американцы, увлеченные богатствами Амурского края, предлагали устроить железную дорогу между верховьями Амура и Байкалом; но правительство отклонило этот проект, причем государственный секретарь Бутков передал, через чиновника Беклемишева, генерал-губернатору Муравьеву, что «мы не можем допустить общения Сибири, через Тихий океан и Амур, с Америкою: американцы разовьют в стране республиканский дух и она отпадет от империи».

Что касается до политического закрепления за Россиею отдаленнейших восточных окраин Азии, то нельзя не заметить, что эти окраины — Земля чукчей, Камчатка, Охотский край и даже вновь приобретенные Сахалин и Амурский край почти забыты правительством, так что некоторые из них теперь менее тяготеют к России, чем при Николае и Александре I. Таковы в особенности страны на север от устья Амура, где уже начинает сказываться влияние американцев в ущерб русскому, и где сношения с Россиею поддерживаются лишь двумя рейсами в год: сухопутным через Якутск зимою и пароходным из Владивостока летом. В Амурском крае, для прочного объединения этой драгоценной местности с империей, не сделано почти ничего, кроме водворения крайне малочисленных колонистов-пионеров, которые притом поставлены в самые отвратительные экономические и нравственные условия через подчинение их военно-казачьей и военно-флотской администрации. Не проведено даже сухопутных дорог, которые бы связывали Амурский край с Забайкальем, Сунгарийскую низменность с Буреинскою и Владивосток с бассейном реки Усури… Ввиду всего этого как же не опасаться, что при первой войне с Англиею или даже с какою-нибудь другою, менее сильною, но морскою державою или же с Китаем, Россия лишится Амура?

______

Таковы наиболее выдающиеся замечания, которые, на основании фактов, можно сделать относительно успехов объединения государственной области русского народа за время, отделяющее смерть императора Николая от заключения Берлинского договора. Какие же общие выводы истекают из всего здесь изложенного? — Они немногочисленны, но поучительны, и их можно формулировать следующим образом:

1. Прикрепление некоторых окраин к России сделало с 1855 года значительные успехи. Особенно это можно сказать про Северный Кавказ и отчасти про Крым и северную половину среднеазиатских степей. Екатерининские завоевания в Западной России также теперь прочнее слились с Россиею, чем при Николае, благодаря ослаблению в них польского элемента и возвышению русского.

2. Гораздо слабее успехи приращения к России двух завоеваний александровских — Бессарабии и Польши. Первая, особенно теперь, после создания независимой Румынии, будет доставлять России немало хлопот, которые могут прекратиться лишь со введением у нас конституции столь же либеральной, как румынская, и с усилением в крае русского землевладения. Вторая, т. е. Польша, едва ли когда прирастет к России, но может еще долго сохраниться за нею, потому что восстановление ее независимости не в интересах соседних Австрии и Пруссии, не говоря уже про Россию. Во всей Польше, особенно же в западной ее половине, сделал за наше время большие успехи германский элемент, почему можно опасаться, что при первой войне с Германиею этот край будет отнят ею у России.

3. Еще больше вероятности осуществиться имеет это последнее предположение по отношению к Прибалтийскому краю, от Немана до Наровы и Чудского озера, где вся местная немецкая интеллигенция работает прямо в антирусском духе, под покровительством царствующей в России династии, вполне немецкой по происхождению и симпатиям.

4. Финляндия имеет все вероятности отпасть от России при первой неудачной войне ее с коалициею, в которой примет участие Швеция. Связь ее с Россиею за время с 1855 года не только не усилилась, но ослабла, а сепаратистские стремления возросли.

5. В Закавказье вместо русского элемента усилился особенно армянский, которого влияние очень пагубно для России и должно быть по возможности сокращено, если Россия желает удержать за собою закавказские земли. Приращение этих земель к русской государственной области не сделало с 1855 года почти никаких успехов, за исключением местностей, занятых грузинским племенем, да и то в слабой степени.

6. Из вновь завоеванных в Азии земель Амурский край может быть отнят у России вследствие его географического положения, крайне слабой заботливости об усилении в нем числа русских и отвратительной системы управления, уже поведшей к тому, что всякое добровольное переселение в эту богатую страну прекратилось; в Туркестанском крае к этому последнему обстоятельству, т. е. к скверной администрации, присоединяются, к невыгоде России: слабость русской колонизации (кроме Семиречья), ненадежность мусульманского населения, еще недавно составлявшего самосостоятельные государства, и враждебные нам влияния из-за Гиндукуша и из Константинополя. Поэтому России долго еще придется делать большие усилия для прочного приращения обеих названных здесь окраин, причем первым условием успеха в обоих случаях является изменение в составе и направлении деятельности администрации, а вторым: по отношению к Амуру — привлечение туда русских колонистов, а по отношению к Туркестану — скорейшее завоевание всей Арало-Каспийской низменности до Гиндукуша и Хорасана, без чего немыслимо в крае спокойствие.

7. Наконец, единственно прочною мерою для сохранения за русским народом его современной государственной области является создание одного, общего для всех провинций представительства, причем значительный перевес собственно русского населения в империи обеспечивает соблюдение национально-русских интересов, а присутствие в парламенте инородцев обеспечивает успех всяких мер, полезных для экономического, общественного и умственного развития окраин, которые тогда сами увидят пользу от принадлежности к составу сильного государства. Произвол же действий нынешней абсолютистской системы, который нигде так не чувствителен, как именно на отдаленных окраинах, и при котором даже благожелательное центральное правительство редко знает истинные нужды провинций и делает потому ложные шаги, этот произвол есть вернейшее ручательство, что чем дальше мы пойдем в будущее при нынешних порядках, тем скорее совершится отпадение от России почти всего того, что ею приобретено ценою огромных усилий с конца XVI столетия.

Имеющий уши слышати да слышит!

---

Источник текста: Исторические очерки России со времени Крымской войны до заключения Берлинского договора. 1855—1878. Том 1. — Лейпциг, 1878.

Исходник здесь: Русский Туркестан. История, люди, нравы.