Исторические известия о Железной маске (*)
правитьПервое историческое известие о рождении и воспитании несчастного принца, которого кардиналы Ришелье и Мазарини скрыли от света, и который, по повелению Людовика XIV, провел всю жизнь свою в тюремном заключении. Писано самим воспитателем незадолго пред своею кончиною.
правитьНесчастный принц, мною воспитанный, над которым я имел надзирание до самой моей смерти, родился в 5-й день сентября 1638 года, около девяти часов с половиною после полудня, в то самое время, когда король ужинал. Его брат, ныне царствующий, родился в полдень, того же числа, во время обеда. Чем более радовались рождению нынешнего короля (Людовика XIV), тем печальнее встретили появление на свет брата его, и тем более старались таить сие происшествие. Когда бабка повивальная донесла Людовику XIII, что королева, его супруга, скоро разрешится от бремени другим младенцем, он приказал удалить из комнаты всех, кроме канцлера Франции, повивальной бабки, великого омонье, духовника королевина, и меня; нам надлежало быть свидетелями рождения другого принца и совершения воли королевской.
Уже давно предвещено было, что королева разрешится от бремени двумя младенцами. За несколько дней перед сим, появившиеся в Париже какие-то пастухи, утверждали, будто имеют о том достоверное сведение посредством сверхестественного откровения. Потом разнеслись слухи в Париже, что если королева в самом деле родит двух дофинов, то один из них будет виною великого несчастья для Франции. Архиепископ Парижский велел взять под стражу провещателей и содержать их в госпитали Лазаря; ибо они произвели беспокойство и волнение в народе. Сам государь крайне был озабочен, боясь несчастных следствий для своего королевства. Предвещание пастухов сбылось. Может быть они предузнали о том по течению звезд; может быть проведению было угодно отвратить несчастье, угрожавшее Франции[1]. Кардинал Ришелье, к которому король посылал нарочного с уведомлением о мнимом пророчестве, отвечал, что «надобно заблаговременно взять осторожные меры; что рождение двух дофинов есть дело возможное, что в таком случае надобно будет скрыть другого дофина, ибо легко может придти ему охота сделаться королем и для достижения своей цели составить партию против брата».
Король был в мучительной неизвестности. Болезненные стоны королевы показывали приближение других родов. Мы велели доложить королю, который приходил в большее смятение, по мере того, чем более удостоверялся в истине скоро рождения другого младенца. Велевши впустить епископа омонье в комнату Королевы, он сказал ему: «Будьте неотлучно при моей супруге до тех пор, пока она не разрешится; я мучусь, беспокоясь о ней». Скоро потом он позвал к себе всех нас, и сказал вслух, так, чтобы могла слышать королева: «Вы будете отвечать вашими головами, если разгласите о рождении второго моего сына; это должно оставаться тайною государственною, для предотвращения пагубных следствий: ибо закон салийский ничего не определяет о наследстве престола в случае рождения двух принцев».
Пророчество сбылось. Когда король, как сказано выше, сидел за вечерним столом, супруга его разрешилась от бремени вторым дофином, гораздо прекраснейшим первого; невинный младенец беспрестанно кричал и плакал, как будто раскаиваясь, за чем пришел в мир сей, в котором определено ему претерпеть много бедствий. Канцлер сочинил протокол о сем рождении удивительном, единственном в истории Франции; король не одобрил его и сжег в нашем присутствии. Надлежало несколько раз снова приниматься за работу, пока, наконец, его величество остался довольным. Омонье предлагал королю, что совсем не должно таить рождения принца; но король был непреклонен, утверждая, что «имеет на то важные причины государственные».
Нас заставили подписать клятвенное обещание в ненарушимом хранении сей важной тайны. Сперва подписал Канцлер, потом великий омонье, духовник королевы, я, бабка повивальная и лекарь. Король взял к себе нашу присягу с протоколом, и я более никогда уже не видел их. Помню, что его величество говорил с канцлером о форме присяги, и потом долго разговаривал с ним тихим голосом о кардинале, чего, однако ж, мне нельзя было слышать. Новорожденное дитя отдано было под присмотр повивальной бабке, которая сказывала мне, что ей часто угрожали смертною казнью, если осмелится хоть одно слово выпустить о принце. Нам, свидетелям рождения, также строжайше было запрещено упоминать о том.
Никто из нас не нарушил клятвы. Его величество ничего столько не боялся, как войны междоусобной, которую после его смерти близнецы порфирородные могли бы воспламенить в государстве. Кардинал старался питать в государе страх сей, взяв на себя попечение о надзирании над младенцем. — Король приказал нам осмотреть несчастного принца; по освидетельствовании найдено, что он имеет одну бородавку выше левого локтя, другую меньшую на бедре и, наконец, желтоватое пятнышко на шее. Намерение короля было — в случае смерти первородного сына, сделать сего наследником престола. По сей причине его величество потребовал, чтобы мы приложили свои печати на протоколе под печатью королевскою. Неизвестно мне, что сделалось с пастухами, пророчествовавшими о рождении принца; сказать правду, я не имел охоты и спрашивать о том. Вероятно кардинал назначил для них надежное пристанище.
Г-жа Перонет содержала принца, как собственного своего сына. Его считали за незаконнорожденного младенца, одолженного бытием своим одному из тогдашних вельмож; судя по тщательному воспитанию и по издержкам, на него употребляемым, что он был любимый сын весьма богатого человека.
Когда принц несколько подрос, кардинал Мазарини, после смерти кардинала Ришелье, взявши на себя попечение о надзирании над ним, поручил его мне, с тем, чтобы я скрытным образом старался воспитывать его и учить, как сына королевского. Г-жа Перонет неотлучно находилась подле принца до самой своей смерти; любила его нежно, и еще более взаимно была им любима. Принц жил и воспитывался, как прилично сыну и брату королевскому, в моем сельском доме, в Бургони.
В продолжение внутренних смятений во Франции, я часто разговаривал с королевой-матерью. Ее величество крайне боялась, чтобы юный король когда-нибудь не узнал о своем брате; боялась, чтоб это не было поводом к войне междоусобной, ибо врачи утверждали, что тот из близнецов, который родился после своего брата, зачался в матерней утробе прежде, следственно имеет большее право на корону — впрочем, другие врачи не согласны с сим мнением[2].
Сколько ни беспокоилась королева, но не решилась уничтожить письменного свидетельства о рождении своего сына. Она также имела намерение — в случае смерти короля, старшего сына — объявить о правах несчастного принца и торжественно признать его своим сыном, несмотря на то, что имела еще одного. По сей-то причине — как сама много раз сказывала мне — она тщательно берегла в своей шкатулке письменное свидетельство.
Я воспитал принца так, как желал бы сам быть воспитанным; никакой принц не мог получить лучшего морального образования. В том только могу упрекнуть себя, что я неумышленного сделал его несчастным. На девятнадцатом году возраста ему сильно захотелось узнать о своем состоянии. Он видел, что я твердо решился никогда не открывать ему сей тайны; видел, что чем неотступнее просил меня, тем более находил во мне упорности. С того времени он решился скрывать свое любопытство; решился заставить меня думать, будто в самом деле почитает себя моим сыном, рожденным от незаконного ложа. Я часто говорил ему, когда он без свидетелей называл меня батюшкою, что он ошибается; однако ж не старался удерживать его чувствований, которые, может быть, он умышленно изъявлял, чтобы выведать тайну. Я оставил его во мнении, будто он сын мой; казалось, что он успокоился, но в самом деле беспрестанно искал способов узнать о своем истинном звании.
Так прошли два года. Наконец, по моей неосторожности, в которой имею причины упрекать себя, принц узнал тайну. Ему было известно, что король с некоторого времени иногда присылал ко мне нарочных. По несчастью, он добрался до моей шкатулки, в которой хранились письма от королевы и от обоих кардиналов. Он успел прочитать часть сих писем, а о прочем легко догадался по остроте ума своего, которою природа щедро наделила его. Я узнал после, что ему попалось на то самое письмо, которое обнаруживало тайну.
Помню, что с тех пор он переменил свое обхождение со мною; сделался пасмурным и суровым, быв прежде почтительным и приветливым: однако ж мне нельзя было узнать причину такой перемены. Я никак не мог дойти, каким образом удалось ему перерыть мою шкатулку; он сам никогда не хотел признаться мне, какие употребил к тому средства; может быть, не почитал нужным объявлять о своем соучастнике, или хотел утаить самое средство.
Кроме того, он имел неосторожность потребовать от меня портреты королей, умершего и владеющего. Я отвечал ему, что портреты, которые имею у себя в доме, очень дурно написаны, и что ожидаю, пока искуснейшие живописцы приготовят лучшие изображения. Это не удовлетворило моего питомца. Спустя немного, он попросил у меня дозволения побыть в Дижоне. После я уведомился, что его намерение было, увидев портрет короля, ехать в Сен-Жан-де-Люс (где в то время двор имел свое пребывание по случаю бракосочетания) взглянуть на своего брата и сравнить сходство лица его с своим. С тех пор, как удалось мне узнать о причине путешествия, я боялся спускать его с глаз моих.
Молодой принц был собою прекрасен, как бог любви; этот же самый божок помог ему достать портрет брата. За несколько месяцев перед тем понравилась ему бывшая в моем доме одна молодая служанка; он старался приласкаться к ней, склонил ее на свою сторону, и выманил у нее портрет короля, несмотря на то, что я людям своим строго запретил отдавать ему какие-либо вещи. Принц узнал себя в портрете, который имел с ним великое сходство. В ярости он вбежал в мою комнату и вскричал, указывая на портрет: «Это брат мой, а это я!». Потом показал мне письмо от кардинала Мазарини, которое достал из моей шкатулки.
После сего происшествия, крайне опасаясь, чтобы принц не бежал от меня, я отправил нарочного к королю с известием о нечаянном открытии тайны и просил наставления в рассуждении дальнейших предприятий. Немедленно получено чрез кардинала королевское повеление обоих нас взять под стражу и содержать впредь до объявления воли монаршей; при чем дано знать принцу, что он поведением своим на обоих нас навлек несчастье. Я находился при нем в заключении даже до сего времени, в которое, по определению верховного судии, долженствую оставить мир сей. Совесть заставляет меня объявить моему питомцу о возможности избавиться от темницы, в том случае, когда король умрет бездетным. Вынужденная присяга не может препятствовать открытию чудесных происшествий, которые потомству должны быть известны.
Второе историческое известие. Вольтер, собравши достоверные сказания о Железной маске, повествует следующее в книге своей: Век Людовика XIV.
правитьСпустя несколько месяцев после смерти кардинала Мазарини, случилось происшествие, которому не было примера; всего страннее, что никто из историков не знал о нем. Один неизвестный арестант, молодой, прекрасный, благородного вида, роста более нежели обыкновенного, был послан с великою скрытностью в замок острова Св. Маргариты, что на берегу прованском. Сей арестант, находясь в дороге, имел на лице своем маску, которой нижняя часть, быв сделана со стальною пружиною, не препятствовала ему есть; было приказано умертвить арестанта, если б он отважился открыть лицо свое. Он содержался на острове до тех пор, пока одному чиновнику, именем Сен-Мару, губернатору Пиньероля, бывшему у двора в доверенности, в 1690 году, не пожаловано было место бастильского губернатора. Сей чиновник, взяв арестанта с собою из острова Св. Маргариты, повез его, также закрытого маскою, в Бастилию. Маркиз Лувуа, еще до перемещения, посещал его на острове, разговаривал с ним стоя, и с глубоким почтением. Незнакомый, по прибытии в Бастилию, занял самые лучшие покои в замке; ему ни в чем не отказывали. Он особенно любил весьма тонкое белье и кружева. Играл на гитаре. Кушанья для него готовили самые вкусные, и губернатор редко перед ним садился. Старый доктор бастильский, который часто пользовал неизвестного в болезненных припадках, сказывал, что никогда не видал его лица, хотя нередко осматривал язык его и другие части тела. По свидетельству сего же доктора, арестант был весьма строен, имел цвет тела темноватый; пленял тоном своего голоса, никогда не жаловался на судьбу свою и не подавал никакого знака догадываться о своем состоянии. Один весьма известный врач, зять упомянутого доктора, бывший прежде в службе маршала Ришелье, уверял меня в справедливости своих известий; г. Бернавиль, преемник Сен-Мара, так же не один раз подтверждал мне слова докторова зятя.
Незнакомый умер в 1703 году и погребен ночью в приходе Св. Павла. Всего удивительнее, что в то время, когда арестант послан был на остров Св. Маргариты, ни один из людей, известных в Европе, не пропал без вести. Нельзя сомневаться, что сей незнакомый был человек знаменитый. Вот что случилось в первые дни после его прибытия на остров. Сам губернатор носил к нему блюда с кушаньем, запирал дверь и опять уходил от него. Однажды арестант, написав нечто ножом на серебряной тарелке, выбросил ее за окно к стоящей на берегу под башнею лодке; рыбак, которому лодка принадлежала, подняв тарелку, принес ее к губернатору. Устрашенный губернатор спросил у рыбака: «Читал ли ты, что написано на тарелке, и видел ли кто-нибудь ее в руках твоих?». — Я не умею читать, отвечал рыбак; теперь только поднял я тарелку и никто не видел ее. — Крестьянин был взят под стражу и содержан до тех пор, пока губернатор не разведал, что он действительно безграмотен и что никто не видал тарелки. «Ступай с Богом», сказал ему губернатор: «ты счастлив, что не умеешь читать». Из числа особ, которым непосредственно известно сие происшествие, одна достойная всякого вероятия и теперь еще в живых находится. Г. Шамильяр был последний из министров, знавших о сей удивительной тайне; зять его маршал Фейльяд, сказывал мне, что он перед смертью тестя своего, на коленях стоя, заклинал его объявить, кто такой был человек, известный под именем Железной маски; Шамильяр отвечал, что это тайна государственная, и что он присягнул никому не открывать ее. — Многие из моих современников подтверждают истину сказанного, и я не знаю происшествия, не более удивительного, ни менее подверженного сомнению.
Третье историческое известие. Многие анекдоты об арестанте с железною маскою дошли к нам от Ленгета, который слышал их от престарелых офицеров и чиновников, во время долговременного заключения своего в Бастилии. Следуют некоторые обстоятельства сих анекдотов.
править1.
правитьАрестант имел на лице маску не железную, но бархатную, по крайней мере во время его пребывания в Бастилии.
2.
правитьСам губернатор служил ему и переменял на нем белье.
3.
правитьЕму строжайшим образом было запрещено говорить или снимать маску, когда выходил слушать обедню. В противном случае инвалиды, у которых ружья были заряжены пулями, имели повеление стрелять в арестанта. Он сам наблюдал крайнюю осторожность и старался скрывать себя.
4.
правитьПосле его смерти, все мебели, бывшие в его употреблении, сожжены; пол и потолок в его комнате выломаны; все углы и закоулки, все места, где только можно было спрятать лоскуток бумаги, пересмотрены; словом, ничего не было упущено для открытия, не оставил ли он какого-нибудь знака о своем звании.
5.
правитьСвященник не знал ни имени его, ни возраста. Я нашел в журнале бастильском записку об его погребении следующего содержания:
"1703 года ноября 19-го дня в Бастилии умер Маршиали, имея о роду около сорока пяти лет. Тело его погребено 20-го числа подле церкви Св. Павла в присутствии майора Розаржа и бастильского штаб-лекаря Рейля, которые оба здесь подписались.
Известно, что после его смерти было приказано сжечь без извести все, что служило для его употребления, как-то: белье, платье, тюфяки, одеяла, даже двери от его комнаты, кровати и стулья. Серебряный столовый прибор его переплавлен; стены комнаты, в которой он жил, соскоблены и вновь выкрашены; даже под полом искали, не брошена ли какая-нибудь бумага, или записка.
Из сих известий и отрывков исторических ясно видно, что арестант с железною маскою был двойнишный брат Людовика XIV. Маршал Ришелье с давних лет хранил втайне известия об арестанте с железною маскою. Аббат Сулави некогда попросив у него позволения говорить о сем предмете, сказал ему: «Вы, по благосклонности своей, изволили сообщить мне важные бумаги, относящиеся до истории вашего времени; вы пожаловали мне многие известия о тайных происшествиях. Могу ли после этого просить вас об оказании еще одной милости? Скажите мне, что надлежит думать о Железной маске? Весьма полезно будет, если позволите мне в ваших записках открыть потомству тайну, столь важную. Людовика XIV давно уже нет на свете; тринадцать лет уже прошло после смерти Людовика XV; наш король добр и милостив; он в свое царствование дозволяет нам пользоваться выгодами свободного книгопечатанья; особы, которые участвовали в хранении тайны, уже все померли. Чего теперь опасаться правительству, в рассуждении происшествий, случившихся пред сим за сто лет? Связи ваши с покойным королем, с его любимицами, которые всегда хотели знать тайны, со всеми старыми чиновниками придворными, которые с особливым любопытством старались разведывать о таинственном узнике, сии связи, без сомнения, доставили вам средство получить достоверные сведения. Вы объяснили тайну Вольтеру, но он не осмелился открыть ее свету. Скажите, не правда ли, что узник был брат Людовика XIV и что Людовик XIII не знал об его рождении?».
Казалось, что маршал пришел в замешательство от сих вопросов. Ему не хотелось объявить истины, но не хотелось также отказать аббату в ответе. Итак он сказал только, что неизвестный арестант не был ни герцог Монмут, ни граф Вермандоа, ни дюк Бофор, ниже брат Людовика XIV от незаконного ложа, как многим писателям угодно было рассказывать; все это и Людовик XV называл бреднями. Однако ж, прибавил маршал, многие весьма важные анекдоты сделались известными. — Маршал признал также, что действительно приказано было умертвить арестанта, если бы он отважился открыть себя. Ришелье кончил короткий разговор сей признанием, что ему известна тайна. «Но все, что могу сказать, — продолжал он, — состоит в следующем: арестант, умерший в начале нынешнего столетия, наконец не был опасен; напротив того, когда Людовик XIV начал сам править королевством, он заключен в темницу по важным причинам государственным.»
Аббат Сулави написал ответ сей в присутствии маршала и дал ему прочесть. Маршал требовал поправки в некоторых словах; но когда аббат просил прибавить несколько замечаний, которые, не обнаруживая тайны, удовлетворили бы любопытство французов, Маршал сказал: «Прочтите написанное г-м Вольтером об арестанте и подумайте о том прилежно».
Ришелье А. Ж. дю Плесси. Историческия известия о железной маске: (Из иностр. журн.) / Взятыя из записок дюка Ришелье // Вестн. Европы. — 1805. — Ч. 21, N 11. — С. 175-194.
- ↑ Может быть. Более нечем извинить нелепое суеверие, господствовавшее тогда при дворе французском. Кажется, и сам автор имел теплую веру к астрологии. Изд.
- ↑ Каким же образом узнали сии врачи о тайне, которая известна была весьма немногим особам, присягнувшим не разглашать о ней? Читатели заметят еще некоторые противоречия; совсем тем сие известие достойно примечания. Изд.