Розанов В. В. Собрание сочинений. Признаки времени (Статьи и очерки 1912 г.)
М.: Республика, Алгоритм, 2006.
ИСТОРИЧЕСКАЯ ЗАСЛУГА ВЕДОМСТВА ИМПЕРАТРИЦЫ МАРИИ править
Пример можно приводить не для подражания, а в методических целях. Только в этих целях я позволяю себе после критики женских гимназий министерства просвещения указать на училищную деятельность ведомства императрицы Марии. Читатель, вероятно, почувствовал неловкость в выражении: «училищная деятельность В. И. М.». — «Какая же училищная деятельность?» — вероятно, спросил он себя в уме и поправил меня: «Воспитательная деятельность. Это ведь наши институты екатерининских, александровских и николаевских времен». В этой поправке читателя, которая совершенно правильна, и лежит все дело, вся сущность.
Министерство просвещения занималось училищною деятельностью, т. е. оно строило училища, возможно, поспешнее и, возможно, больше; потом вытягивало программы в них и постепенно и настойчиво предъявляло более и более строгие требования к прохождению, к исполнению программ. «Чтобы физику прошли до расширения газов», и «на экзамене, кроме учителя и директора, должен присутствовать и член от министерства». Когда «член» присутствовал, а «физика была пройдена до паров», то бритый и высокий чиновник, имеющий вид сушеного судака, потягивался и говорил в себе: «Теперь и в Самарканде, и в Симбирске, и в Керчи, везде проходят физику с законом Гей-Люссака, и прогресс России уже почти равен германскому. Окно в Европу стало больше».
И засыпал сном оправданного.
Этот строитель училищ, чиновник министерства просвещения, ничего не понимал в России. Да даже ничем в России он и не интересовался. А был «просвещенный человек» или, по крайней мере, видел об этом золотые сны.
Едва ли нужно говорить, что все ведомство императрицы Марии представлялось ему археологическим курьезом. И если в деловых бумагах он был в отношении его почтителен, то в душе глубочайше его презирал и ненавидел.
Ведомство же императрицы Марии, которому подражать не нужно и которое повторять не нужно, — имело единственно одно за всю историю школ в России цельное представление о воспитании, гармонизованное с тем, что нужно России в данный текущий момент. В эпоху Скотининых и Простаковых, т. е. непобедимой внешней грубости и дикости, оно образовало идею: 1) вырвать еще ребенком будущую мать семейства из зоологических условий существования «дома», отделить ее совершенно от старой семьи и 2) сформировать из нее совершенно нового человека, новую женщину, новую семьянинку. Вот идея Смольного института: идея, собственно, Руссо о «новом и лучшем человеке», порвавшем со «старым миром», греховным и злобным, злобным и грязным. Я привожу только один пример как одну точку из вековой ткани, векового узора. Точки менялись, узор не оставался постоянно одним: но у тех, кто делал узор, была постоянная мысль приноровиться к данному положению России, работать не на «просвещение вообще», а «работать на пользу России»…
Теперь, если вы станете знакомиться с историею русского образованного общества не по литературной вещице «Мертвые души», а по подлинным письмам и мемуарам той эпохи, по трудам Барсукова, Грузинского (семейные отношения в фамилиях Буниных, Мойер, Елагиных), Гершензона («Образы прошлого»), и Корнилова («Семейство Бакуниных»), и многих, многих других, перечислить которых здесь нет возможности, — вы не должны забыть ни на минуту, что в основе этого общества лежала мать семейства, идеал которой предносился умственному взору воспитателей того времени и которая вышла, вся сплошь, только из учебных заведений ведомства императрицы Марии, воспитывавших детвору от 9-10 лет до 17, до замужества. То есть, принимая во внимание впечатлительность этого возраста, воспитавших, вырастивших эту гражданку и мать.
Что же это была за мать!
Да ответ прост: какова мать — таковы дети. А «дети» эти были — общество 30, 40, 50-х годов. Это — вся русская культура, это, если хотите, целая цивилизация, преждевременно сломанная мутным потоком 60-х годов, сломанная и затоптанная, сломанная и оскорбленная.
Это — сестры милосердия в Севастополе.
Это — матери Киреевских и Хомяковых, «подруги» и жены Огарева и Герцена. Да и не важны эти определенные имена: важнее масса, гармонировавшая с этими запомнившимися, оставшимися в истории именами.
Долг, честь, мужество, героизм… Великое чувство России, великое и настоящее гражданство русское. А были часто просто «жены чиновников», «жены помещиков»…
Это уже не «литературный эскизец», это — документальная история. Поистине, русским нечего склонять голову ни перед римской матроною, ни перед историческою женщиною Англии или Франции: потому что мы имели женщину 30—50-х годов.
Но откуда она взялась? Конечно, образующих условий было очень много: но среди них есть и это — ведомство императрицы Марии. Во всяком случае, школа… т. е. воспитание, этим ведомством данное, не разрушило, не подгноило, не обезобразило «прочих условий», каковы бы они ни были… А школа — очень могущественна, даже если она презирается, как я объяснил ранее. «Толстовский классицизм» сломил в юношестве всякий идеализм, вытоптал всякое «русское чувство» в отрочестве 70-х и 80-х годов.
Старые «институты» сразу же стали на верную точку зрения: дать цельного человека стране, а не неизвестный «х», в котором «умещена очень длинная программа»… От этого в былые годы и теперь, когда заходила речь о «девушке институтского образования», то «ученая сторона» этого образования как-то оставлялась в тени, никто о ней настойчиво не спрашивал: но уже считался гарантированным известный minimum, по крайней мере, внешней добропорядочности, а вообще же ожидалась мягкость и деликатность души, твердый долг, привычка, и железная привычка, никогда не ступить ногой в грязь, — в прямом и переносном смысле слова. Твердый, непоколебимый, неразрушимый корсет на человеке: все согласятся, что в этом — суть института. Но ведь если душа отражается на внешности, то и внешность в конце концов гипнотически давит на душу. Везде есть «культ», «служба», «мундир»: есть даже в религии, есть форма и для молитвы. Тем паче в великой панораме жизни. Женщина старого, «институтского» стиля имела не только героические, изящные, аристократические формы, движения, весь метод жизни: в критические минуты она выказывала и героическую душу, о чем полны рассказы 30, 40, 50-х годов. Героическая душа в героическую минуту; но и «корсет» сам по себе весьма существен, он социально существен, так как он в высшей степени удобен для всех, кто вступает в сношения с человеком в «корсете». Если в «корсете», то он 1) вовремя уплатит долг, 2) не задержит платы за работу, 3) явится к службе в срок, 4) «по-русски» не надует вас. «Корсет» тяжел тому, кто его носит, — да и ему он тяжел, пока непривычен и нов, но решительно для всех прочих, для всех окружающих, «корсет» есть великое облегчение жизни, труда, сношений, общений, совместной работы.
Но «корсет» — это институт: кто же дерзнет отвергнуть великую культурную роль «старого института» в «русской жизни». Вот вам и не «практические учебные заведения», державшиеся «далеко от жизни». Нет, они были именно практичны, именно — для русской жизни.
И в институтах традиционно выработались и очень долго держались (может быть, и теперь держатся) какие-то тайны воспитания, какие-то секреты выливать человека в форму и, кроме того, как-то развивать его душу, особенно развивать сердце. Я называю это «тайнами» и «секретами», потому что хорошо знаю по должности преподавателя и классного наставника в гимназиях, как мужских, так и женских, что вопрос «как воспитывать», «как воздействовать на душу» не то чтобы отсутствовал в них, но вопрос этот прямо приводит в ужас наставников, инспектора, директора. «Как?!!» «Никак!!!» «Не умеем!!!» «На ум не приходит, как!!!» Гимназии и рады бы воспитывать, отрицания этого — нет; но должно быть тоже «традиционно» дух воспитания, высокое мастерство воспитания до такой степени там выметено и не зарождалось, да и никогда никто о нем не думал, что все прямо приходят в ужас, раздражены и измучены одной мыслью «взяться еще и за это дело». «Как, чтобы сверх давления паров — он и умел поклониться, умел смело и открыто сказать свое желание, чтобы он был прям, без грубости, деликатен без лести, чтобы из него исключить обман, предательство и пр. и пр.: нет, исполнить это сверх длиннейших программ по десяти наукам — решительно не посильно никому!»…
Как кажется, эти преимущества старых институтов над новыми гимназиями, на которые, повторяем, мы указываем лишь в методических, а не в подражательных целях, — вытекли из того, что все «ведомство императрицы Марии» есть лишь в слабой степени бюрократическое, бюрократическое лишь насколько это неизбежно: а вообще-то оно действует, создает, задумывает и исполняет все вне рамок «казенной службы», с большим участием личной талантливой инициативы, с материнским участием здесь ряда русских императриц и их приближенных, среди которых было много даровитых женщин. Для женщины — воспитание всегда останется на первом месте; для нее вырастить в ребенке сердце — это прежде всего. Без сердца, без воспитания человек — для женщины «вовсе не человек». Совершенно иной взгляд у мужчины: он видит в человеке работника, машину, инструмент. Качества сердца для него на втором плане, на первом — выучка, приспособление к работе, умелость. «Качества чиновника определили качества ученика»: ибо «мы учимся для службы». Эта аксиома «служащего человека», от министра до столоначальника, т. е. невольная аксиома всего министерства, определила строй и дух гимназий, сперва — вообще, а затем теперь — и женских. Но именно, когда это коснулось женщин, — все получило вид окончательного уродства, окончательного изуродования: «Что вы тянете на веревке наших дочерей в чиновника, когда из десяти учениц восемь никогда не пойдет в чиновники? И не можете же вы уродовать восемь девочек для того, чтобы из двух их подруг вышли опытные письмоводительницы, телеграфистки, почтовые чиновницы и заслуженные будущие преподавательницы?!» В самом деле, это какое-то предварительное общество обеспложения, обеспложения à priori, когда индивидуально еще не выражено «призвание к сему»… Это — нельзя в религии; не смешно ли это в педагогике?
КОММЕНТАРИИ править
НВ. 1912. 9 авг. № 13078.
…Скотинины и Простакова… — персонажи комедии Д. И. Фонвизина «Недоросль» (1781).