Истинный смысл народного согласия на вечное консульство Наполеона Бонапарте
правитьИ я, независимый человек, следую толпе народной, и соглашаюсь, чтобы Наполеон Бонапарте остался консулом на всю жизнь свою. Но одно действие имеет разные причины. Безрассудность, боязнь, лесть могли быть побуждением толпы народной: я мыслил, и должен объявить мысль свою, которой не мог вписать в книгу.
К счастью, все лучшие граждане наши, все люди, которые по уму и добродетелям своим могут управлять мнением, думают одно со мной. Я был в их почтенных кругах; слышал их свободные мысли; буду единственно их органом, и предложу истины народу и правительству; истины, которые докажут мое уважение к начальству и могут быть правилом для народа.
Ибо пришла наконец та минута, в которую позволено, нужно и необходимо писать. Долговременным молчанием заплатили мы за то, что употребляли во зло дар слова; сие безмолвие было сном после жестоких исступлений горячки, но сном не мертвым: с выздоровлением он должен прекратиться. Мы освободились наконец от рабских обыкновений старого порядка вещей и безрассудных излишностей нового. Правительство, требуя нашего мнения в деле важном, оказывает доверенность к нашему рассудку; а может ли оно узнать свободное мнение без искреннего сообщения мыслей?
Что нужды правительству до собрания обыкновенных голосов, всегда послушных власти, и не могущих умножить его истинных прав? Но важно ему собрать голоса независимые; важно узнать, что в сем случае думают те люди, которые имеют душу, совесть, мнение; важно узнать, на каких условиях они подписывают имена свои. Оно было достойно вопросить таких людей — и вот ответ их:
Глубокое чувство благодарности к тому, кто управляет нами, без сомнения имело влияние на сие согласие. Мы не хотим повторять обыкновенной хвалы, которую он сам презирает; скажем просто, но зато истинно: так, сей гражданин оказал услуги отечеству! Получил власть во времена раздоров и заслужил великий сан свой; усмирил внутренних, победил внешних неприятелей; даровал мир, воцарил справедливость, утешил несчастье. Некоторые частные заблуждения могли оскорбить нас, но трудные обстоятельства извиняли их, и правление его вообще сохранило характер силы и благодетельности. Признательность достойна народа великодушного: он желает продлить ту власть, которая спасла его, и за великую услугу определяет великую награду. Сверх того, после всех разрушительных перемен, нужно утвердить власть в государстве обширном и в руках героя, доказавшего блестящие таланты свои, уважаемого во Франции и в Европе, соединившего свое особенное счастье со счастьем народным. Но спешим объявить пред лицом отечества, что сии причины, славимые малодушными льстецами, не могли бы одни убедить нас в таком важном случае; мы не поверили бы и самой благодарности, которая нередко вводит народы в заблуждение; не поверили бы и нужде утвердить власть (ибо сия твердость должна быть более в законах, нежели в людях), если бы не имели надежды, что Бонапарте, сообразно с новыми обстоятельствами и следуя вдохновению души своей, исполняя желание добрых граждан, сам ограничит власть свою и воспользуется долговременным консульством для основания и совершения тех государственных учреждений, которые должны образовать в отечестве истинно народную власть, опору его собственной и нужную для спокойного перехода ее в другие руки. Вот истинное наше и всех добрых граждан мнение, оправдывающее в глазах строгого рассудка великий дар народа!
Но как есть шайка гнусных льстецов, которая ненавидит сии пределы власти, старается затмить в умах истины и хвалится наступающим торжеством своим, то мы, добрые граждане, должны для своей и первого консула чести изобразить соединенные выгоды народа и правителя его, выгоды, заставляющие нас желать сих умеренных и коренных политических законов.
Нам беспрестанно твердят о спокойствии и порядке, для которых должно всем жертвовать! Так конечно; спокойствие, после ужасных смятений и бедствий, было нашей первой потребностью. Мирная тишина, которой наслаждаемся, без сомнения драгоценна. Воля, утвердившая сей порядок, благодетельна, и Бонапарте вселяет в нас ту уверенность, которую великий характер может вселять. Но должно ли напомнить здесь истины, столь обыкновенные, столь известные? Истины, что самый великий и справедливейший человек все человек; что его прозорливость не может обнять государства столь обширного; что он может обмануться в сообщении власти своей другим людям, и даже сам ошибиться в ее действиях; что, будучи даже не подвержен ошибкам, не может сделать без политических уставов того добра, которое они должны произвести; что ничем нельзя заменить того просвещения, того духа, который сии уставы распространяют; что единственно через них, как бы через своих министров, правители утверждают народное благоденствие. История нам доказывает, что мудрейшие государи всегда старались окружить себя сими, так сказать, надежными свидетелями их человеколюбия.
Сверх того неужели мы так безрассудны, как дикие, не помнящие дня минувшего, не предвидящие дня завтрашнего? Неужели не захотим взглянуть за предел нескольких лет и спросить себя, что будет с нами, когда человек, которому сердца наши желали бы бессмертия, но которому неумолимая природа не дает его, оставит нас, не имея время утвердить сих коренных законов? Кто поручится, чтобы его преемник захотел быть его подражателем; чтобы наследник власти наследовал и его добродетель, и чтобы новый Коммод вторично не заступил места Марка Аврелия? Даже кто поручится и за то, чтобы соблюден был утвержденный порядок для избрания преемников; чтобы бурное стремление мятежных страстей революции снова не разорвало оплотов; чтобы властолюбивые генералы, подобно как в древнем Риме, не стали спорить о государстве, и чтобы народ не сделался их орудием? Как ужасно основывать счастье целого народа на тленной нити жизни одного человека! Как все друзья порядка, все враги адских революций, должны желать сих вечных, непременных государственных уставов, которые служат правилом для самого добродетельного государя, переживают и заменяют его; принуждают наследника идти его путем и хранят для детей то счастливое спокойствие, которым отцы наслаждались!
Но кроме тишины и порядка нет ли еще другой потребности для народа французского, равно священной и необходимой: потребности содействовать утверждению сего порядка, блюсти его, быть счастливым по своим, а не чужим мыслям; быть независимым, сколько обстоятельства и рассудок дозволяют — одним словом (дерзну сказать): потребности свободы?.. Вижу действие сего имени: одни ужасаются, другие смеются! «Как? Вы еще занимаетесь этой опасной мечтой? Но сам народ, за который вступаетесь, просит вас быть покойными; он знает бедствие свободы; знает, что она не может принадлежать ему!» Глубокомысленные политики, истолкователи общего мнения! Дозвольте мне изъясниться с нами. Народ конечно не хочет свободы, основанной на правилах безумной демократии, которая, говоря о правах, забывала должности, прибегала к злодейству, кланялась палачам, обращалась в тиранство, разрушала Францию, ужасала Европу и представлялась воображению среди орудий смерти. Но та свобода, мудро определенная, ограниченная, которая скромным образом требует только, чтобы гражданам, привязанным к порядку собственным благом их, дозволили хранить его; которая удаляет необузданность и злоупотребление власти; ужасается всякой перемены, соединенной с пролитием хотя одной капли крови, хотя с одной частной несправедливостью; та свобода, которой мы ожидали на заре революции, и которой в глазах наших пользуются просвещеннейшие народы земного шара; та, которая в течение всех веков была любезна всем благородным душам, была источником славы и благоденствия народов — сия свобода неужели ненавистна французам? Кто осмелится это сказать к стыду отечества? Знаю, кто — и наименую вас, гнусные души!
Некоторые из старых якобинцев, которые ныне страстно влюбились в самовластие, а вчера не хотели слышать ни о каких законах, и которые прежнее неистовство хотят загладить теперешнею их подлостью. Некоторые гнусные льстецы, каких не бывало и при дворе версальском — льстецы, которые происками надеются захватить власть, чтобы удовлетворить своему алчному корыстолюбию, и которые боятся свободного голоса честных людей. Некоторые гордецы, окруженные почестями; они считают себя глубокими политиками, ибо рады всем жертвовать своим личным выгодам, и презирая тварей, называемых людьми, не могут терпеть никакого умствования. Кто еще? Некоторые сластолюбцы, эгоисты, которые не знают никаких благородных чувств сердца, судят о правлении по спектаклям и балам, о мнении народа по мнению их легкомысленного круга, о человечестве по их собственному развратному сердцу; которые смеются над всем, что велико и бессмертно в душе, и которые в самом деле оправдали бы деспотизм, если бы французы были все так подлы, как они. Прибавим еще к ним несколько эмигрантов и духовных, которых пристрастие извинительно.
Нет, нет! Общее мнение не признает таких людей своими органами. Народ не дает им права толковать его мысли, и вопреки их злословию любит законную, благоразумную свободу. Она живет в сердцах ее первых основателей, не запятнавших себя никакими преступлениями — людей, которых уважает Бонапарте и вводит в правление, но которые и в состоянии простых граждан остались бы предметом всеобщего уважения. Она живет в сердцах мужей просвещенных науками и славных талантами, известных Европе без их участия в политических раздорах. Она одушевляет молодых людей, которые воспитаны в народных школах; вступают в свет без всяких рабских навыков, взирают на жизнь без всяких предрассудков, невидимым образом утверждают свободу в отечестве и любят славу, благородство, величие. Она пылает в войске, которого выгоды нераздельны с выгодами граждан; которое сражалось под ее знаменами, и не забудет трудов, ран и побед своих в угодность придворным льстецам, не бывшим с ним никогда на поле славы и только по их роскоши известным ему в столице. Она хранится в наших деревнях, между земледельцами, ремесленниками, купцами, сими бесчисленными гражданами, которых считают глупцами, ибо они спокойны — считают камнями, ибо им наскучило волнение. Сии люди без сомнения вышли из заблуждения; без сомнения не хотят уже мятежной демократии; боятся, может быть, и сомнительного имени свободы: но оставим имя; будем только говорить о вещи — и тогда увидим, что они любят благоразумную свободу. Спросите, хочет ли сей фабрикант, ремесленник, купец, чтобы законы мешали их свободной промышленности и выгоду одного предпочитали общей? Спросите у земледельца, желает ли он бесконечных и самовольных налогов на его землю? Спросите отца, которого сын убит в армии, согласится ли он, чтобы остальные дети его были также убиты не для защиты отечества и святых законов его, а для славы какого-нибудь Бонапартиева преемника? Спросите у сих граждан, спокойных и тихих, хотят ли они быть презрены, обижены, и не находить в судах управы, вступаясь за честь своих жен и дочерей? Такие вопросы привели бы их в ужас: вот истинное чувство свободы! Не есть ли она защита от сих беспорядков и точное наблюдение законов, благоприятных для успехов промышленности, справедливо учреждающих налоги, определяющих действие воинской силы и хранящих слабого от притеснений сильного — законов вечных и непременных?
Вот желание народа французского! И чем более удаляемся от дней кровопролития и мятежа, тем оно будет сильнее в сердцах. Вспомним историю англичан: наскучив волнением, они желали спокойствия в царствование Карла II и занимались по наружности одними весельями; но скоро призвали Вильгельма и навеки утвердили свою конституцию.
«Но умеют ли французы быть свободными?» — второе сомнение или злословие людей бессмысленных! Свобода состоит не в одной демократии; она согласна со всяким родом правления, имеет разные степени и хочет единственно защиты от злоупотребления власти. Какой народ так жалок, так унижен в душе, чтобы не мог ею пользоваться ни в какой мере? Кто осмелится утверждать, чтобы где-нибудь нельзя было образовать мудрого равновесия власти? История везде показывает нам такие учреждения: право гражданства в Риме при цесарях, городские привилегии в средних веках, корты в Испании, чины во Франции, народный трибун в Неаполе и разные уставы в новейших монархиях. Когда же история и философия не оставляют, кажется, ни одного европейского народа под нареканием совершенной неспособности к гражданскому свободному бытию, то неужели одна Франция в 19 веке и после великой революции не умеет пользоваться никакими государственными правилами? На чем мудрые люди, которые хотят нас уверить в том, основывают свои чудесные открытия? Разве на каких-нибудь новых, глубоких, философских исследованиях? Нет, они презирают всякое умствование, утверждаясь единственно на старых предлогах, тысячу раз опроверженных. Например, говорят о физическом положении, обширности, многолюдстве Франции: для сего надобно только соединить власть, и дать одному человеку столько силы, чтобы он мог исполнять законы, и не нарушать их; зато имеем право надеяться, что дети столь великого отечества будут гордиться своим именем; что просвещение свободнее в нем распространится, и что общее мнение получит более важности. — Упрекают нас ветреностью: но эта ветреность помешала ли нам удивить свет великими, глубокомысленными открытиями в науках, парением гения, храбростью, твердым великодушием в опасностях и бедствиях? — Говорят еще об испорченных нравах: вы, жестокие судьи, умеете ими пользоваться! Но по вашим ли блестящим кругам должно судить о народных добродетелях? Возьмите на себя труд заглянуть в тихие семейства, в деревни, в города, где порок не имеет тех прелестей, которыми он окружен в столице — и тогда увидите, сколько гражданских и семейственных добродетелей во Франции! Для чего же с другой стороны не хотите отдать справедливость народному характеру французов: их душевному благородству и чувствительности? Для чего забываете наше просвещение, особливо действие тринадцатилетних опытов, отвративших нас от якобинства и необузданности? Вот права французов на истинную свободу! И какой друг человечества не содрогнется от мысли, что мы, пролив столько крови, теряем всю доверенность к своему разуму, отказываемся от драгоценных гражданских прав и хотим остаться при одних ужасных воспоминаниях революции и злодейства, забывая то благо, которое было предметом сей революции?
Жордан К. Истинный смысл народнаго согласия на вечное консульство Наполеона Бонапарте / (Сочинение Камиля Жордана); [Пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 6, N 22. — С. 139-153.
Истинный смысл народного согласия на вечное консульство Наполеона Бонапарте
правитьДоказать, что польза народа требует границ для верховной власти, есть быть уверенным, что Бонапарте великодушный правитель, всего более думающий о народном благе, должен, непременно должен ограничить сию власть. Но все благоразумные сверх того согласятся, что особенная польза его соединена в сем случае с общей. Не только употребление власти консульской будет лучше, но и сама власть через то утвердится, обратясь в новый, спасительный щит для его особы. Я не говорю, чтобы консул мог бояться народа, который ни в какое время не забудет его благодеяний и революционных ужасов: сверх того правителям государств весьма легко благоразумной твердостью отвращать народные бури; но не имея причины бояться явного нападения, может ли консул защититься от тайных злоумышлений? Кто отвратит невидимые удары дерзких заговорщиков? Вот где опасность! Теперь спрашиваю: не служит ли консульская неограниченная власть новым предлогом для их свирепства, новой прелестью для их тайного властолюбия? Когда она вся в одних руках; когда они между сей верховной властью и собой видят только одного человека; когда имеют причину думать, что Франция может быть добычей счастливого заговора: не воспламенятся ли их желания? не скорее ли совершится злодейство? …Где же можно найти защиту? единственно в учреждениях государственных. Надобно смертного человека оградить бессмертными уставами; надобно показать всем, что в государстве есть жизненное начало (principe de vie), независимое от жизни одного человека. Вот вечная истина всемирной истории! В деспотическом Риме, в Турции, в разных азиатских государствах, где в одном человеке все заключалось, сей человек был всегда в опасности и целью заговоров; но в наших европейских умеренных монархиях царствия спокойны, счастливы и долговременны. Границы консульской власти обратятся в спасительные для него ограды; деля ее с другими правительствами, Бонапарте найдет в них опоры; ограничив, сделает оную надежнее и долговременее. Ежели в самые обыкновенные времена, в самых обыкновенных обстоятельствах нужна такая защита, то она еще нужнее, когда властитель не есть наследственный, когда он еще нов в своем месте, и должен управлять государством после страшного волнения; когда народ вообще хотя и спокоен, но многие люди еще питают в душе своей революционные навыки и склонности; когда чувство права в одних неумеренно, а чувство должности в других истребилось; когда есть умы воспламененные фанатизмом, есть сердца развращенные пороком; когда власть в самых опорах своих может найти завистников и соперников! — Итак не должны ли все истинные друзья сего правителя, которых мысль о его опасности приводит в ужас, — не должны ли они говорить ему, чтобы он не надеялся на благоприятство, всегда переменчивое — не надеялся на силу воинскую, которая нередко изменяет — но закрыл себя великим щитом государственных уставов, о который притупились бы стрелы его бессильных врагов?
Но что мы говорим о безопасности и власти, когда сей человек всего более думает о чести и славе? — Где же будет честь, если он нарушит священный обет свой, о котором ему все напоминает: образ мыслей его в начале революции, бесчисленные победы республиканских армий, предлог данной ему власти, характер почти всех людей, которыми он окружил себя — слова, невольно им повторяемые — знаки его самого величия, и наконец то уважение, которое он всегда изъявлял к друзьям благоразумной свободы, именитым в древние и новые века? — Где будет слава, беспрестанно возрастающая слава, которую обожает сердце его? Он в самой цветущей молодости пожал все лавры воинские, видел знаки земного величия у ног своих, истощил всю хвалу, которой осыпают победителей и сильных: что останется для сей души пламенной, волнуемой страстью великих дел, если Бонапарте не воспользуется обстоятельствами беспримерными в летописях мира, не утвердит судьбы рода человеческого, сам не определит границ власти своей, не удовлетворит справедливости и без всякого страха не поведет народа отеческой рукой законов по славному пути, освященному благотворной мудростью века? Сего-то ожидает Европа от Бонапарте; сие-то будет истинной мерой его талантов; и когда увидим в нем чудесное соединение силы с мудростью, духа завоеваний с духом творческим, тогда умолкнет дерзкое злословие и гром рукоплесканий удвоится; тогда он утвердит место свое в храме славы, сохранит истинную жизнь свою в потомстве, оставит по себе не только великие воспоминания, но и великие благотворения; начертает имя свое не только на одних трофеях, подобно обыкновенному завоевателю, но самую душу свою впечатлеет в спасительные государственные уставы, которые после него будут душой великого народа; восторжествует в течение веков над тленностью всего человеческого и спасется от забвения, если человеку только можно быть незабвенным в мире!
«Но чего мы требуем? разве нет пределов для власти, нет государственных учреждений и конституции?» Здесь открывается обширное поле; но время, обстоятельства требуют от нас скорости. Довольно означить главные предметы; написать не так важно, как заставить думать.
Итак, не выходя сначала из пределов конституции, упомянем о государственных уставах, которые заключаются в ее словах или в духе, но которых еще не видим. Положим, что до сего времени имели справедливую причину отлагать их; но теперь общее мнение требует сих вечных законов. Например: конституция не велит брать самовольно граждан под стражу… Знаем, что в начале нового правления, во время раздоров внутренних и внешней войны. могло быть опасно следовать в точности сему предписанию; но теперь, когда заключен мир, когда утвержден порядок, должно ли заключать людей без всякого исследования в темницы? Не время ли отдать виновных в руки закона? не время ли восстановить спасительные для личной безопасности правила и заключенных представить в суд? Неужели умрут они в новых Бастилиях, в сих темных пещерах забвения? Нет, нет! Мы хотим наконец пользоваться истинной гражданской свободой, которая есть первое благо гражданского общества и нужнее всех других государственных учреждений для народа. Без нее может ли быть и свобода политическая? Осмелится ли гражданин противиться злоупотреблению власти и говорить о своих правах, когда дверь темницы для него всегда отворена? И как должен унизиться народ там, где закон в рассуждении сего не представляет ему никакой защиты?
В конституции сказано, что все агенты правления и власти должны ответствовать за нарушение уставов: великая и прекрасная мысль, достойная просвещенного века! Но где теперь найдем управу на чиновников? Притесненный может только жаловаться консульскому совету, но не знает ни форм, ни порядка, ни следствий. Нужен для того общий органический закон; справедливость требует его для обуздания своевольства чиновников и нижних агентов, для безопасности граждан и моральной твердости самого правления.
Конституция утверждает независимость судебной власти; но если (как слышно) дадут сенату право уничтожать решение судов, если он по воле своей будет отрешать присяжных (Jury)[1], то не исчезнет ли сия независимость? Люди, которые располагают имением и жизнью граждан, должны быть нами избираемы по их достоинству, надежному состоянию и просвещению; когда же они выбраны, то высшая государственная власть сама обязана уважать их.
Наша и всякая разумная конституция говорит, что все не запрещаемое уставом дозволяется. Итак человеку дозволено невинным образом пользоваться двумя его драгоценными способностями: говорить и писать. Мы требуем свободного книгопечатания, не того, которого хотели софисты, но любезного всем мудрым; не того, которое в необузданности своей может быть орудием вреда, но благоразумного — так, чтобы оно просвещало верховную власть и законодателя, не ослабляя их действий, и не клеветало на людей, но обличало их несправедливость. Желаем, чтобы ясный закон определил недозволенное в словах и в книгах, и чтобы мы в одних судах отвечали за то, как за всякие другие преступления. Пусть учредят цензуру, но только основанную на правилах общего блага, и единственно с тем намерением, чтобы она предупреждала вину, разрешала сомнение авторов и служила щитом для книг, в которых она не нашла ничего беззаконного. И какому правительству в мире приличнее нашего войти чрез свободное книгопечатание в дружественный союз с умами и мнением просвещенных людей, с сей новой моральной властью, уважаемой ныне во всех государствах Европы? Сделав так много добра и готовя новые благодеяния, может ли оно бояться нашей искренности? Как оскорбляют сие правительство те люди, которые считают его в войне с общественным мнением! Но они думают только о собственной пользе, и для себя единственно желают вечного, непроницаемого мрака; боятся не злоупотреблений разума, а самого разума, и хотели бы вместе с возмутительными книгами сжечь все книги. Пользуясь ошибками ложной философии, противной рассудку и благонравию, они клянут и ту благодетельную философию, которая есть верная подруга морали, истинной религии и защитница спасительных идей гражданского порядка; называют тех якобинцами, которые верят благородству души и надеются, что века просвещают разум. Но, к счастью рода человеческого, сия утешительная надежда не зависит от холодных эгоистов, и просвещение, вопреки их усилию, торжествует в мире. Европейские государства навеки удалились от варварства, и все здравомыслящие видят, что разум спасается от заблуждений своих дальнейшими успехами разума; что надобно думать и заключать справедливо, а не отказываться от способности мыслить. Ум, наученный опытом, возвращается на путь истинный, обновляется в силах своих, и между тем, как безумцы хотят остановить его, стремится вперед спокойно и величественно, подобно солнцу на горизонте; он гнушается ими, предает их в посмешище народам, и тьму, которой хотели бы они покрыть всю землю, оставляет единственно на их имени и делах, недостойных света.
Вот чего мы требуем сообразно с конституцией; но она еще не все предвидела, не все определила. Народу, хотящему наслаждаться законной свободой, всего нужнее знать, в чем состоит право гражданства — а конституция ваша не говорит о том ни слова! Те единственно должны иметь участие в народной власти, которых выгоды соединены с порядком, и которые могут ясно видеть их; а как собственность рождает любовь к тишине, к справедливому, законному употреблению власти, и почти всегда предполагает уже то воспитание, которое дает человеку нужные сведения, то надобно основать право гражданства хотя не умеренной, но верной собственности. Вот мудрый, опытом и рассудком утвержденный способ избавиться от бурь демократии и феодального рабства! Сия отмена не унижает человечества, а есть необходимое следствие обществ и награда за труды, спасительные для государства: всякий может заслужить ее — и все, что полезно человеку с имением, полезно и тому, кто не имеет собственности. — Утвердив таким образом право гражданства, определите, как гражданам содействовать образованию благодетельного для них порядка, соглашаться или не соглашаться на войну и налоги. Если система представления (representation) справедливо называется счастливейшей мыслью новых времен, то велите же народу избрать истинных поверенных или депутатов: ибо ваш трибунат и законодательный корпус составлен без всякого народного участия, и есть ничто иное, как мертвое орудие в руках главного властителя. Не страшитесь выборов, но только умейте предписать мудрые для них законы; и тогда, если хотите, можете к сему нижнему парламенту Франции присоединить верхний, составленный из людей богатейших, заслуженных и на всю жизнь избираемых, чтобы они утверждали законы и служили связью между властями.
Но что пользы в мудрейшей системе, что пользы в самых лучших выборах, какое равновесие может быть между властями, какое право твердо и надежно, если конституция не определит, не ограничит действий воинской силы? Мы охотно вверили бы судьбу государства и свободы тем героям, которыми ныне гордится Франция: пламенная любовь их к отечеству нам известна; но здесь говорим не о том, что есть, а что быть может: о духе армии, а не воинов. Когда же первоначальный состав ее изменится, тогда не будет ли она опасна для свободы неограниченным своим могуществом, которому все другие власти уступают — громом славы, заглушающим всякую другую славу — явным преимуществом, которое отдают ныне воинским чинам пред гражданскими — и наконец слепым повиновением без всякой ясной идеи о государственном благе? Не легко ли будет первому чиновнику обратить ее силу против главных властей, или другим искусным заговорщикам против сего самого чиновника? Так Рим поработили те легионы, которыми он завоевал мир; так Англия, благоразумная Англия всего более страшилась собственной армии, которая была всегдашним предметом ее законодательной попечительности. Вот пример для Франции! Если нынешнее состояние Европы заставляет вас содержать войско в мирное время; если общая польза требует, чтобы вверить его исполнительной власти, то возьмите по крайней мере осторожность, чтобы сия власть не могла располагать армией по воле своей, и только бы сообразно с целью народного блага действовала ею. Наконец образуйте дух сих армий. Воины конечно имеют право на общую признательность, и могут по справедливости, в награду за их услуги, получать места гражданские; но доказывайте им всеми учреждениями и знаками необходимое превосходство той гражданской власти, которая образовала их, содержит, управляет ими и лучше их знает истинную пользу государства. При всяком торжественном случае давайте первое место судье, законодателю, а не воинскому чиновнику. Запретите солдатам мешаться в дела государственные — и меч их внутри отечества да обнажается только по гласу закона! Кто уже не отправляет воинской должности, тот да называется только гражданином, не офицером, не генералом! Учредите, подобно как ныне в Англии и как прежде было в Швейцарии — учредите гражданскую милицию, которая бы состояла только из людей, имеющих собственность, облегчала армию в некоторых ее должностях, умеряла воинский дух гражданскими навыками, и была новой защитой свободы. Будьте уверены, что все истинные сыны отечества между воинами одобрят такие уставы, все, кроме весьма немногих людей, которые, может быть, считают Францию воинской добычей…
Вот мысли наши, с которыми записывали мы голоса свои, избирая Бонапарте на всю жизнь в консулы! Народ, вверяя ему власть, ожидает, что консул оправдает такую доверенность. А вы, модные враги всех благородных чувств и вечных истин! Что можете ответствовать на общее желание? Назовете ли его пустым мудрованием суетной философии, когда говорим именем опыта и веков? Скажете ли, что хотим опять революции, когда требуем надежных уставов, опоры для власти? Вздумаете ли, что унижаем Бонапарте, когда требуем от него великого и бессмертного? Мы хвалим его как главного чиновника свободного народа: вы, льстецы придворные, хвалите его как человека, от которого ожидаете своих выгод. Мы хвалим Бонапарте, надеясь, что сердце его пылает ревностью довершить дела славы; а вы, говоря ему беспрестанно об умножении власти, хотите унизить его в глазах Европы, и каждый совет ваш есть для него новое оскорбление. Но сам он будет судьей между нами! Язык благородной души конечно не противен великому человеку.
Жордан К. Истинный смысл народнаго согласия на вечное консульство Наполеона Бонапарте: (Окончание) / Сочинение Камиля Жордана // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 6, N 23. — С. 230-244.
- ↑ Сии права ныне даны ему.