Сергей Буданцев
правитьИстинный лик
правитьИсточник: В. В. Маяковский: pro et contra / Сост., вступ. статья, коммент. В. Н. Дядичева. — СПб.: РХГА, 2006. (Русский Путь).
Истинный, подлинный лик чего? «Облака в штанах»? Футуризма — хулиганства? Желтых кофт, раскрашенных лиц и непечатной ругани?
Нет. Такой футуризм — хочется думать — уже «весь в прошлом». После внимательного, вдумчивого чтения новой книги Маяковского только заглавием да, пожалуй, нарочитой неряшливостью издания, напоминающей о прежних днях, приходится сознаться в чрезмерной категоричности, с которой осуждали футуризм и всех огулом его глашатаев. Очевидно, в последнем осуждении ошиблись. Маяковский убеждает читателя в настоящей, неоспоримой своей талантливости и прекрасной, правдивой искренности.
Но трудно после пышных, великолепных строф Бальмонта, чеканных стихов Брюсова, очаровательных снов Блока просто и непредубежденно подойти ко всем этим «облакам в штанах», «выжиревшим лакеям на засаленной кушетке», «жилистым громадинам», «глупым воблам воображения» и т. д., ко всем грубым и неизящным образам книги.
Скажут — некрасиво.
Но это, к счастью, самый отвратительный в своей неправильности упрек, который только можно придумать для истинного художника и творца.
Красиво и некрасиво — нет и не может быть таких понятий в искусстве. Каждое произведение может оцениваться лишь с точки зрения изобразительности и выразительности, ибо в сущности своей искусство есть не что иное, как «выражение полноты души художника» (В. Брюсов). Иначе как примирить мрамор Фидия и комедии Аристофана? Куда отнести Достоевского, три четверти Чехова, Л. Толстого, Уота Уитмана, Шекспирова Фальстафа? Ведь они некрасивы!
Если бы искусство оценивалось только со стороны «красивости», оно было бы бедно и бессодержательно, как Ратгауз. К счастью то, что я сейчас говорю, стало почти трюизмом.
Красота в искусстве — полное соответствие формы и содержания и проистекающая отсюда единственная убедительность и глубокая непререкаемая правда его. Ибо в противном случае — искусство лживо, скудно и жалко. Не искусство это.
Что делать, если душа художника и поэта — уродлива, порочна и безобразна. Раз он может выразить ее, он в праве это сделать. Кто захочет, услышит и поймет ее.
Душа В. Маяковского? Вот она:
Я —
Площадной
Сутенер и карточный шулер {*}.
{* Автор намеренно игнорировал знаки препинания. Мне пришлось прибегнуть к собственной пунктуации. — С. Б.}
И еще:
Я — златоустейший,
Чье каждое слово
Душу новородит
Имениннить тело.
И после этого следует светлое утверждение:
— Говорю вам:
Мельчайшая пылинка живого
Ценнее всего, что я сделаю и сделал.
Этот «сегодняшнего дня крикогубый Заратустра» находит в себе силы сказать:
Но мне люди,
И те, что обидели
Вы мне всего дороже, ближе
Видели,
Как собака бьющую руку лижет.
Искреннею выстраданностью веет от каждой строки книжки, словно смотришь чье-то окровавленное, изъязвленное сердце. Он признался уже:
Хорошо, когда в желтую кофту
Душа от осмотров укутана,
Хорошо,
Когда, брошенный в зубы эшафоту {*},
Крикнуть:
«Пейте какао Ван-Гутена!»
{* Нарочитое нарушение синтаксиса. — С. Б.}
Посмотрите, как страдает поэт, ожидая возлюбленную:
Проклятая.
Что же и этого не хватит?
Скоро криком издерется рот.
Слышу —
Тихо,
Как больной с кровати,
Спрыгнул нерв.
И вот.
Сначала прошелся
Едва, едва,
Потом забегал, взволнованный, четкий.
Теперь и он, и новые два
Мечутся отчаянной чечеткой.
Рухнула штукатурка в нижнем этаже.
Нервы большие, маленькие — многие
Скачут бешенные,
И уже
У нервов подкашиваются ноги.
Веришь ему, ибо у него — «пожар сердца». И только вполне понятная экономия цитат не позволяет мне привести целое множество их, доказывающее большие изобразительные средства автора. И надо сознаться, что редко можно встретить такие полные, выпуклые, огромные образы, которыми превосходно мыслит поэт.
Описание ночи:
Вселенная спит, положив на лапу,
С клещами звезд громадное ухо.
Пришла.
Пирует Мамаем,
Задом на город насев.
И эту ночь глазами не проломаем,
Черную, как Азеф.
Или:
Вдруг и тучи, и облачное прочее
Подняло на небе ужасную качку,
Как будто расходятся белые рабочие,
Небу объявив озлобленную стачку.
Или:
Тысячу раз опляшет Иродиадою
Солнце землю,
Голову Крестителя.
Веря сам, поэт убеждает читателя поверить в эти образы. А это главное. Но несомненно только то, что один из самых талантливых и сильных футуристов наших далеко не так оригинален, как могло бы казаться. Такая фраза:
Я весь из мяса. —
приводит на память Уота Уитмана:
— Я — Уитман, я — космос, я — сын Мантагана, я из мяса.
(Пер. К. Чуковского)
С этим американским поэтом у В. Маяковского и вообще есть большое сходство в самом подходе к действительности, в подходе грубом и как-то чувственно-боязливом, хотя оба они делают вид, что им совсем не страшно их грохочущее, стальное настоящее.
Совершенно новым мотивом в разнообразных напевах современной русской поэзии звучит следующее:
И пока выкипячивают, рифмами пиликая,
Из любвей и соловьев какое-то варево,
Улица корчится безъязыкая:
Ей нечем кричать и разговаривать.
Маяковский сам — «выхарканный чахоточной ночью в грязную руку Пресни», и он имеет право говорить звериным языком улицы. Это — его родной язык.
Он зовет:
Идите,
Голодненькие, потненькие, покорненькие,
Закисшие в блохастом грязненьке,
Идите!
Понедельники и вторники
Окрасим кровью в праздники.
«Кровью сердца дорогу радуя», Маяковский идет к малым, к обиженным и безъязыким. Это резко отмежевывает его от всех наших пишущих современников, с унылым задором тянущих несколько элементарных нот уже достаточно потускневшего и захватанного индивидуализма. Большие поэты давно уходят вперед, осуществляя моменты новой этики. На страницах «Жатвы» отмечалось уже, что даже В. Брюсов, порывая с голым индивидуализмом и аморальным эстетизмом, употребляет такие слова, как «позор», «стыд» именно в этическом, моральном значении. Кто знает, может быть, и в самом деле русская поэзия делает новый шаг, и любовь, «только любовь» ко всему сущему и всегда страдающему сделается основой поэтических достижений.
Технические средства В. Маяковского? Сказать, чтобы он был исключительно оригинален в своих размерах, мне думается, нельзя. Но даже на основании только пяти стихотворений книжки, кстати сказать, читающихся как одна поэма, можно заключить, что чувство стихотворного ритма у поэта обострено до настоящей исхищренности. Короткие волны и колебания строк при чтении слагаются в большие полные клубки ритмических понижений и повышений.
Не отрицая рифмы, автор часто пользуется ассонансами (бронзовый — звон свой, нежненько — мятежников и т. д.) и диссонансами (громкою — рюмкою), иногда превосходными.
Но главное, что, конечно, возбуждает читательское внимание, — это пресловутые футуристические неологизмы.
И вот здесь В. Маяковский обнаруживает всю свою незаурядную вдумчивость, вкус и чувство языка, качества, встречающиеся довольно редко у других футуристов, пытающихся своими словами обогащать русскую речь. Тогда как даже у Игоря Северянина некоторые стихотворения написаны на каком-то странном жаргоне, напоминающем, по мнению одного критика, румынский язык, у Маяковского заметна необычайная экономия словоновшеств. И сделаны они так, что их трудно уследить. Привожу примеры:
Досыта изъиздеваюсь нахальный и едкий…
Мир, огромив мощью голоса…
Нежные! вы любовь на скрипки ложите
Но дай твоих губ неисиветшую прелесть…
Глаза наслезенные и т. д., и т. д.
Решительно отказываясь от нелепого выдумывания всегда жалких и худосочных «новых слов» или до омерзения противных заимствований из иностранных языков, вроде северянинского стихотворного эсперанто, Маяковский пользуется исключительно всякими приставками, суффиксами и флексиями, удачно усиливающими выразительность корня слова.
Освобождаясь слегка из часто стеснительных рамок синтаксиса, поэт и это делает с приятной умеренностью, и его стихи, несмотря на отсутствие знаков препинания, всегда вразумительны. А это — ценно.
Ибо попытки в этом направлении талантливых и опытных поэтов приводили к шифру и досадным и смешным неясностям. Отказываясь от приведения доказательств здесь, укажу только на опыты Андрея Белого и Вячеслава Иванова. Вот те мысли, которые возбудила во мне эта сильная, прекрасная в своей искренности книга В. Маяковского.
И я думаю, что не буду голословным, назвав автора ее настоящим и сильным поэтом.
Впервые: Млечный путь (Пг.). 1916. № 1. С. 20—22.