Истинное происшествие
правитьОдин из несчастных питомцев аббата л’Епе, именем Дарманс, сын норманнского дворянина, лишился отца на двадцатом году жизни, имел 10 тысяч ливров ежегодного дохода и поселился в прекрасном сельском домике близ Парижа. Рожденный глухим и немым, он заимствовал от добродетельного наставника все то, что могло некоторым образом утешить его в сем несчастии. Сама природа хотела, казалось, наградить Дарманса за свою несправедливость, осыпав его редкими благодеяниями. Он был прекрасен лицом, умен, чувствителен и великодушен; страстно любил чтение и рисовал очень хорошо; но удалялся от людей, чувствуя свои недостатки, и думая, что судьба осуждает его на вечное уединение. «Я не могу (рассуждал он) говорить с людьми; могу только быть им полезен делами. И так буду искать единственно тех, которые имеют нужду в благодеяниях; бедный, принимая их от меня, поймет мысль мою, хотя и не умею выразить ее. Несчастный, которого не могу утешить, увидит по крайней мере слезы мои». Такие мысли служили отрадою великодушному Дармансу, и составили бы для него некоторый род счастья, без горестной мысли, что никогда любезная подруга не разделит с ним уединения. Видя прекрасную женщину, он всякий раз приходил в меланхолию; не смел глядеть на нее, и думал с грустью: она будет любить не меня!
В одно ясное майское утро Дарманс сидел под деревом в Венсенском лесу и смотрел в задумчивости на аллею против себя. Показывается молодая женщина — идет тихими шагами и ведет за руку мальчика лет двенадцати, Она казалась миловидною, и Дарманс вздохнул. Уединение и глубокая тишина в лесу располагали его к нежной чувствительности. Каждый новый шаг открывал ему новую приятность в незнакомке. Вдруг она спотыкается и падает… Дарманс летит к ней на помощь и видит ее лежащую на траве в обмороке. Она вывихнула себе ногу. Мальчик плакал и говорил; но Дарманс, не разумея его, вынул из кармана спирт и дал его нюхать незнакомке. Она через минуту открыла глаза — большие и прекрасные; но в них, вместо удивления (ибо молодой человек стоял подле нее на коленях) изображались одно равнодушие и меланхолия. Дарманс, не зная, что она вывихнула ногу, хочет поднять ее, берет за руку и видит, что незнакомка удивляется и краснеет… Сердце его затрепетало: он догадался, что она слепа.. Жалость и симпатия несчастья в одну минуту навеки привязывают его к миловидной незнакомке. Дарманс вынимает бумагу, пишет несколько строк и подает мальчику, который умел читать и писать. Тут они разумеют друг друга, и молодой человек узнает, что прекрасная Эрминия повредила себе ногу и не может идти; что мальчик есть брат ее и называется Леоном; что дом их недалеко оттуда. Дарманс пишет: укажи мне дорогу, берет на руки Эрминию (несмотря на ее легкое сопротивление) и несет с таким приятным чувством, которое было для него еще ново. Минут через десять Леон останавливается у ворот маленького, уединенного домика, стучит, и старая служанка отворяет их. Он бежит предуведомить свою бабушку… Дарманс идет за ним в маленькую, низенькую горницу и сажает Эрминию на большие кресла, с которых встала испуганная старушка, чтобы встретить внуку свою. Леон целует молодого человека, изъявляя ему сердечную благодарность. Дарманс нежно обнимает его и скрывается. — Домик был чист, но показывал бедность и недостаток: сие замечание могло только усилить нежную склонность доброго сердца. «Она бедна и прекрасна, думал молодой человек: если не буду супругом ее, то по крайней мере могу делать ей добро. Не знаю, как открыть ей мои чувства, как нам изъясняться; но если душа ее чувствительна, то мы верно найдем способ угадывать и разуметь друг друга».
На другой день Дарманс послал к Эрминии корзинку с плодами и розами. Она приняла их с невинною радостью. Уже Эрминия брала живое участие в судьбе Дарманса, жалела об его несчастье, и чувствовала цену его добродушия. Сверх того Леон с восторгом описывал ей красоту, милый взгляд и любезность молодого человека… Эрминия ослепла на тринадцатом году. Медики сказали, что ей можно возвратить зрение посредством операции, когда она придет в совершенный возраст, то есть семнадцати лет. До сего назначенного срока оставалось тогда месяцев шесть. Вдова, мать ее, воспитывала ее с великим попечением; но за два года перед тем умерла, и бедная Эрминия чувствовала все бедствия сиротства. Живучи во всегдашнем уединении, она сохранила всю невинность детства, но сделалась только задумчивее и грустнее; оплакивала мать свою с таким же горем, как в первые дни сей ужасной потери, ибо ничто не могло рассеять ее печальных мыслей. Вечная тьма и вечное, унылое единообразие в жизни не давали ей чувствовать никакой перемены в свете, и время казалось Эрминии неподвижным.
Дарманс в тот же день пришел к ней. Восьмидесятилетняя старушка сидела на своих креслах, а внука (которой стало между тем гораздо легче) бренчала на старом, расстроенном клавесине и пела; но вдруг остановилась и закраснелась… Она услышала, что растворили дверь, почувствовала дух амбры, которую Дарманс клал в свою пудру; догадалась, что он пришел, и назвала его именем. Маленький брат ее удивился, и начав свою переписку, сказал о том Дармансу. Эрминия изъяснила им, что она узнала его по ароматам, и примолвила, что этот дух для нее всех лучше! Молодой человек в тот же вечер прислал ей коробочку с амброю. Она спрятала и сказала: боюсь к ней привыкнуть; тогда не буду узнавать Дарманса; не буду чувствовать, когда он приблизится ко мне или удалится. — Часто Эрминия без Дарманса открывала коробочку, нюхала и говорила: ах! мне кажется, что он здесь! Между тем из глаз ее катились слезы; но плакать было для нее любить: она столько плакала о матери! Уже давно в ее сердце и воображении любовь была нераздельна с горестью. Тогда новое чувство оживило свет для Эрминии; узнав Дарманса, она стала различать дни; поутру ждала с нетерпением вечера; а ночью, закрывая глаза, думала о завтрашнем дне.
Дарманс с своей стороны занимался только Эрминией. Сведав от Леона все обстоятельства ее жизни, он веселился мыслью, что лесть и похвала были ей неизвестны, и что она сама не знала своих прелестей. Дарманс услышал с радостью, что Эрминия надеялась снова получить зрение; с восторгом представлял себе ту минуту, в которую она увидит его; и с другой стороны боялся сей минуты, думая: «тогда Эрминия будет совершенна; тогда не останется никакого сходства между нами; я покажусь ей только несчастным… а мне уже мало сожаления!» В присутствии Эрминии исчезали сии беспокойные мысли. Все сердца любили его в хижине. Он давал деньги служанке, шелк старушке (которая вязала прекрасные кошельки), игрушки Леону и цветы Эрминии. Зато весь дом был в движении, когда приходил Дарманс. Служанка бросалась отпирать двери; Леон бежал навстречу, обнимал его, садился к нему на колени; старушка развеселялась, Эрминия краснелась и вздыхала. Всякое утро она получала от него букет фиалок и носила его весь день. Ввечеру пили вместе чай: Дарманс требовал назад своего букета, Эрминия снимала его с груди; он обрывал цветы, клал их в воду и пил с чаем.
Дарманс тихонько велел настроить Эрминии клавесин. Леон просил ее играть. Нет, сказала она: я уже не люблю музыки. — Для чего же? спросил Леон: голос твой очень приятен. — «Что пользы! отвечала Эрминия со вздохом: теперь я хотела бы иметь другой талант; и если Бог когда-нибудь возвратит мне зрение, то прежде всего выучусь писать». — Дарманс, узнав о сем разговоре, спешил в Париж к добродетельному наставнику слепых, и выпросил у него ту машину, посредством которой можно писать выпуклыми буквами и читать осязанием. Эрминия, слыша с неописанною радостью о сем изобретении, сделалась ученицею Дарманса: дивиться ли ее быстрым успехам? Она стала писать, изображать все буквы, начертала имя Дарманса — и скоро могла с ним изъясняться. Какое живейшее удовольствие для обоих! Они наслаждались совершенным счастьем двух любовников, которые наконец видятся после долговременной разлуки. Им не нужно было лучше узнавать друг друга: уже давно сердца их заключили союз нежности. Но преграда исчезла между ними: они имели удовольствие сообщать друг другу все мысли и чувства свои. Так прошло лето. Эрминия с нетерпением ожидала октября. «Через несколько дней, думала она, я увижу Дарманса или навсегда потеряю надежду видеть его!»
Дарманс взял на себя сыскать лекаря для сей важной операции, и в назначенный день привез лучшего парижского окулиста, велев ему взять с собою ученика своего, молодого прекрасного человека; ибо он хотел испытать чувство Эрминии. Любовь суеверна; чудеса не удивляют ее: она считает все возможным. Дарманс надел такой же кафтан и стал подле молодого ученика. Операция имела счастливейший успех: Эрминия получила зрение, и следуя первому движению, бросилась обнимать свою бабушку, Леона искала глазами своего друга, и увидела двух человек, равно миловидных, в одинаковых кафтанах; глаза их были одного цвета, но взоры их не одно изображали: Эрминия в ту же минуту сняла с груди своей букет фиалок и подала его — Дармансу, который с радостью в восторге схватил ее руку и поцеловал с сердечными, сладкими слезами.
Эрминия скоро выздоровела: счастье есть самый надежный лекарь. Дарманс хотел, чтобы она не смотрелась в зеркало без него, и прежде совершенного выздоровления. В доме было только одно маленькое зеркало, в которое смотрелись и старушка, и служанка, и Леон. Эрминия не велела носить его к себе. Дарманс, еще более прежнего влюбленный, более прежнего и беспокоился. «Итак она не сохранит уже любезного неведения своих прелестей! думал он: узнает себя и может возгордиться красотою; по крайней мере удивится ей; по крайней мере увидит ее действие во всех глазах; а я, видя ее предметом общего удивления, не могу слышать, что ей скажут, и что она будет отвечать; могу все вообразить, всего страшиться!»
Огорченный сими мыслями, и боясь сделать любовницу свою несчастною, Дарманс открыл ей сердце свое, и признался, что будет ревнив. «Нет, нет! (писал он) я не достоин быть твоим супругом. Позволь мне только любезная Эрминия, называть тебя милою сестрою, и стараться о твоем благополучии»… Ах! долго ли успокоить, долго ли разуверить человека, когда истинно любишь его! Сердце скажет, что надобно говорить, и даст всякому слову особенную силу. Эрминия двумя строками успокоила Дарманса; клялась отказаться от всех удовольствий, которых не могла делить с нежным другом своим; нетерпеливо хотела удалиться от света, от людей, и просила его ехать с нею навсегда в Нормандию, где было у него поместье.
Через два дня после того Дарманс пришел к Эрминии в 7 часов утра: поставил на стол большое закрытое зеркало; взял ее за руку и сорвал покрывало… Эрминия, взглянув, ахнула от удивления!.. «Как я выросла!» сказала она, и смотрелась с видом удовольствия, которое терзало беспокойного любовника. «Как она радуется собою! думал он: какое приятное внимание во всех чертах лица! Ах! суетность есть живейшая страсть женщины!»… Эрминия не спускала глаз с зеркала; но вдруг заплакала, и взглянув на Леона, сказала: «Теперь вижу, что я похожа на матушку!» Эрминия ничего более не заметила. Леон изъясняет Дармансу сие трогательное движение. Нежный любовник в восторге чувствительности упадает на колени перед нею: в сию минуту она казалась ему ангелом!
Дарманс женился на Эрминии, и поехал вмести с ее семейством в Нормандию. Эрминия в уединении наслаждается счастьем и добродетелями своими. Дарманс, нежный супруг и родитель, не жалуется на природу, но всякий день из глубины сердца благодарит Небо!
[Жанлис С. Ф. де] Истинное происшествие: (Из Souvenirs de Felicie); [Из «Nouvelle Bibliotheque des romans». 1802. T.6] / [Сокр. пер. Н. М. Карамзина] // Вестн. Европы. — 1802. — Ч. 5, N 18. — С. 85-96.