Истинная философия
правитьНе тот ли истинный философ, кто в каком бы состоянии ни родился, какие ни терпел бы несчастья, с твердостью переносит все, и не жалуется? Не тот ли, кто мужественно борется с приключениями, встречает все случаи с непобедимой бодростью, с неизменяемым спокойствием, с утешительной надеждой? Так! Истинная философия равно принадлежит всякому состоянию. Каждый человек, исполняющий законы ее, имеет равное право на удивление сердец чувствительных и добрых.
Обыкновенно прославляют нам несчастья вельмож в красноречивых сочинениях. Превратность судьбы их изображают такими красками, что, кажется, хотят во всем человеческом роде возбудить сострадание; а участие, которое свет принимает в их состоянии, помогает им переносить бедствия: следственно вся твердость их есть не что иное, как плод тщеславия, не великодушия.
Но сносить оскорбления, бедность, несчастья, живучи в неизвестности; с непоколебимою твердостью и равнодушием стоять под ударами судьбы — вот признак истинного достоинства, вот пример для подражания!
Между тем как ложь и ласкательство самые маловажные неприятности людей знатных представляют нам в виде величайших несчастий, — между тем как на театрах истощают все хитрости ума и дарований, чтоб прославить их мнимые горести; никто не обращает своего внимания на бедствия существенные, от которых страдают люди неизвестные; а мало ли есть на свете несчастных и низкого состояния людей, которые в один день сносят более, нежели знатные в продолжение целой жизни? Мало ли таких, которые совсем не заботятся о том, чтоб другие удивлялись их постоянству, их твердости, и — без роптания повинуются воле судьбы, ежедневно испытывая новые огорчения? Пускай себе другие плачут о Цицероне, об Овидии, и о прочих знаменитых несчастливцах, которых все горе состояло в том, что их удалили от мест любезных. Они свои обстоятельства почли бы приятнейшими, когда бы умели только сравнить их с существенными бедствиями, угнетающими людей, живущих в низкой доле, людей, которых жалобы нигде не слышны. Они пользовались всеми выгодами; могли удовлетворять все свои желания, кроме одного; имели друзей, слуг, невольников, между тем как тысячи подобных им людей — которые также чувствуют печали и радости — блуждают по свету без помощи, без пристанища, не имея уголка, где бы укрыться от стужи не имея куска хлеба для утоления голода.
Поводом к сим рассуждениям была нечаянная встреча с одним человеком, которого я знал еще в моем младенчестве. Он попался мне в матросском рубище, на деревянной ноге, с сумой за плечами. Мне захотелось узнать, что довело его до столь плачевного состояния. Подав ему милостыню, я просил рассказать свою историю. Он посмотрел на меня с видом более веселым, нежели печальным, оперся на свои костыль, и начал говорить следующее: «Хоть я и терпел горе на свете, однако мои несчастья все еще не так велики, как многих других людей. Правда, я лишился ноги и принужден теперь питаться милостынею; но, благодаря Бога, не вижу большой причины жаловаться на судьбу свою. Товарищ мой, который теперь лежит там на улице, потерял обе ноги и один глаз; а я, слава милосердому Господу, не дошел еще до такого состояния.
Я родился в Шропском графстве и остался пятилетним сиротою после смерти моего отца, бедного ремесленника. Меня отослали в приходскую школу, но как отец мой не имел постоянного жилища, то и нельзя было знать, в каком я родился. В продолжение нескольких месяцев беспрестанно переводили меня из одной школы в другую. Видя, что нигде уже не принимают меня, я по ребячеству своему начинал уже думать, что в целом свете не было места, где я родился. Наконец нашлась для меня школа. Я имел охоту учиться грамоте; но начальник сиропитательного дома почел нужным заставить меня упражняться в другой работе с колотушкою в руках. Пять лет отправлял я свою должность, и был доволен всем, кроме тумаков, которыми часто меня потчевали. Я работал по десяти часов на день; за то меня кормили и поили. Права, мне не дозволяли выходить за ворота, опасаясь, чтоб я не бежал из дому. Но какая нужда! Мне было не запрещено бегать по двору — а этого и довольно. Из сиропитательного дома отдали меня в работники одному поселянину. Тут надлежало вставать очень рано, ложиться очень поздно: я был сыт — и не жаловался. По смерти хозяина, выслали меня из дому. Мне вздумалось самому искать счастья; я бродил из города в город, иногда находил для себя работу, иногда проводил по два дня без пищи; случалось терпеть горе, но были и веселые минуты: ибо зло без добра не бывает. В один день на даче мирного судьи я встретился с зайцем; нечистый дух подкусил меня бросить палкою в зверя, который, будто нарочно, шел прямо на меня. Заяц повалился с одного разу. Между тем как я, с добычею на плече, шел, куда было надобно, проклятый судья, ухватив меня за ворот, закричал грозным голосом: „Кто ты таков, бездельник? Кто тебе дозволил бить дичь на моем поле?“ Я, чувствуя вину свою, бросился ему в ноги, рассказал свою родословную, свои приключения, и со слезами просил о помиловании. Судья, ничему не поверив, отослал меня в суд. Там объявили, что за разные бездельничества на первый случай положено отослать меня в нюгатскую тюрьму, потом поступить со мною как с бродягою. Хотя я вообще о тюрьмах слышал много непонятного: однако увидел на деле, что в Нюгате сидеть довольно хорошо. Меня кормили исправно, и ничего не заставляли делать. К сожалению, такая спокойная для меня жизнь скоро переменилась. Через пять месяцев меня отвели на корабль для отправления в Америку с двумястами других преступников. Наше путешествие не совсем было благополучно. Меня и товарищей моих бросили на дно корабля; мы не имели не только здоровой пищи, но ниже воздуха; одна половина преступников дорогою погибла, другая чуть дышала. Наконец высадили нас на берег, и отдали содержателям плантаций. Срок моего наказания продолжался семь лет. Незнание грамоте — ибо колотушка не научила меня читать — было причиною, что меня заставили работать вместе с неграми.
По окончании сего мучительного срока, я начал трудиться для себя, чтоб иметь с чем возвратиться в Англию. Не могу описать вам, как я обрадовался, ступивши на землю милой родины. Опасаясь, чтоб снова не попасться в тюрьму за праздность, я остался в городе, и трудами доставал себе пищу. Несколько времени дела мои были в таком хорошем состоянии, что я зарабатывал более нежели надеялся. В один вечер случилось со мною неприятное приключение. Когда я шел на свой ночлег, два человека схватили меня на улице, повалили на землю, и велели не шевелиться: это были наборщики солдат для морской службы. Они потащили меня к мирному судье, который видя, что за меня вступиться не кому, без дальних справок решил, что я, как человек подозрительный, должен выбирать одно из двух — или служить с ружьем в руках, или записаться в матросы. Я выбрал первое, прослужил два похода во Фландрии; находился на сражениях при Фонтеноа и Лавфельте; получил в грудь одну рану, которая, слава Богу, зажила по старании полкового лекаря.
По заключении мира я выпросился в отставку. Хотел было питаться работою по-прежнему, но не мог за раною, которая иногда причиняла мне сильную боль. Я записался в службу индийской компании. Тут досталось мне быть на шести главных сражениях с французами. Если б я умел читать, то капитан верно произвел бы меня в капралы; но судьба предназначила меня не для чинов. После того я заболел и был отправлен в Англию, имея при себе сорок гиней. Я вознамерился употребить свои деньги на торговлю и надеялся, что счастье мне поблагоприятствует; но в самое то время опять началась война; а как правительство имело нужду в людях, то меня и записали в матросы без моего ведoмa, и прежде еще, нежели доплыл я до берега.
По несчастью, я не полюбился подшкиперу, который говорил, будто я бездельник, будто знаю морские обороты и приемы, но умышленно притворяюсь невеждою, чтоб ничего не делать. А я божусь, что не знал ни аза в морской службе; несмотря на то, меня почти каждый день пороли без милосердия. Сорок гиней оставались при мне, и служили утехой в моем несчастье; я хранил их как зеницу ока. Но, увы! Французы взяли наш корабль, и присвоили себе мои деньги.
Всех пленных отослали в Брест. Многие из моих товарищей, не привыкших к тюремному воздуху, лишились жизни, но для меня это было уже не новое. В одну ночь подшкипер, подошедши к моей постели, имея при себе потаенный фонарь, сказал: „Иван! Достанет ли в тебе силы и бодрости сладить с часовыми?“ — Я готов отправить их на тот свет — отвечал я — и подхвативши плащ, пошел вслед за подшкипером. Хотя мы не имели при себе никакого оружия, однако успели благополучно совершить свое предприятие. Напали на часовых врасплох, отняли у них ружья, положили всех на месте и с девятью прочими товарищами побежали к берегу; там отвязали лодку и пустились в море.
На третий день плавания мы повстречались с Дорсетом, одним из наших корсаров; он с радостью принял на борт людей, которые готовы были служить из куска хлеба; ибо мы умирали от голода. До сих пор все шло хорошо; но по несчастью наш фрегат, имевший только двадцать три пушки, попал на французский корсар Неустрашимый о сорока пушках. Несмотря на превосходную силу неприятеля, мы дрались как львы. Сражение продолжалось три часа, и кончилось тем, что мы опять достались в руки французов. Думаю, что меня приняли бы неучтиво в Бресте; но нас туда не довезли, потому что английский корсар Ехидна на другой же день освободил нас из когтей неприятельских.
Забыл вам сказать, что на сих сражениях я получил две тяжелые раны и лишился четырех пальцев на левой руке и одной ноги, которую оторвало пушечное ядро. Если б фортуне было угодно, чтоб я потерял ногу свою и пальцы, служа на корабле военном королевском, и не у корсара, то меня содержали бы на казенном иждивении до смерти: но случилось иначе — нечего делать! Что кому на роду написано то и терпи… Роптать на судьбу не должно; слава Богу, я здоров; имею хороший позыв на пищу, и теперь же пойду выпить за ваше здоровье».
Поклонился и пошел. Вот человек — сказал я сам себе — который всю жизнь свою провел несчастливо — и не жалуется. Я подивился его бодрости, спокойствию духа, и заключил, что привычка терпеть несчастья гораздо лучше научает переносить оные, нежели все философские наставления.
Истинная философия: [Рассказ о стоицизме одного англичанина из Шропшира]: (Из франц. журн.) // Вестн. Европы. — 1806. — Ч. 30, N 21. — С. 32-42.