Испытание Раисы (Соколов)

Испытание Раисы
автор Александр Алексеевич Соколов

Опубл.: 1913. Источник: az.lib.ru • Исторический роман из времен Александра I.

А. Соколов

Испытание Раисы

Исторический роман из времен Александра I

1.

Был ранний зимний вечер.

Звезды на ярком синем небе ярко блестели. Мороз все крепчал, и пешеходы старались укрыться под крышу, в тепло.

На центральных улицах Петербурга жизнь еще кипела во всю, а на далеких окраинах столицы было тихо, почти безлюдно.

По одной из улиц Васильевского острова быстро шла молодая девушка, неся подмышкой свернутые трубкой ноты.

Мороз пощипывал лицо и уши молодой девушки, но она ни на что не обращала внимания и продолжала идти вперед. Девушка торопилась с урока музыки, который она преподавала в одном доме десятилетней девочке.

Молодую девушку звали Раисой; она была дочерью отставного армейского фельдшера Порова.

Поров был бедным дворянином. Служба не дала ему возможности скопить капитал, но, будучи образованным человеком того времени, он дал дочери хорошее воспитание.

Жил Поров с женой и дочерью в собственном маленьком домике на окраине Петербурга.

Дочь его, Раиса, была талантливая музыкантша, и зная, что родители ее небогатые люди, она с восемнадцати лет стала давать уроки музыки детям состоятельных родителей.

В описываемый нами вечер Раиса как раз и возвращалась с одного из таких уроков.

2.

Три гвардейских офицера, украшение и гордость придворной армии, кутили в этот вечер в квартире одного из них. Потом они взяли тройку и помчались в «Красный кабачок», излюбленный золотой молодежью ресторан. Все трое были под хмельком, и всем было очень весело!

«Красный кабачок» находился за городом и вот, когда тройка проезжала по одной из улиц окраины, кутилы увидели спешно идущую молодую девушку.

Взор одного из кутил блеснул задором и он предложил товарищам:

— Давайте похитим эту девушку, она хороша собой!

Товарищи с радостью согласились.

Офицер что-то шепнул ямщику, тот замедлил бег лошадей и, когда тройка поравнялась с девушкой, офицер выскочил из саней и схватил девушку в охапку. Она вскрикнула от неожиданности, затем стала испуганно отбиваться и звать на помощь, но улица была совсем пустынна, и никто не отозвался на ее призыв!

Офицер прыгнул в сани вместе с девушкой, ямщик гикнул, и тройка понеслась, а на голову девушки набросили что-то темное и толстое…

3.

Поров в волнении шагал из угла в угол… Было уже десять часов, а Раиса не возвращалась.

«Что с нею случилось, — думал он. — Почему ее нет до сих пор!»

С урока дочь должна была вернуться не позднее семи часов, подруг у нее не было, да она и не пошла бы никуда без того, чтобы не сказать об этом родителям.

Хорошо зная свою дочь, Поров волновался и сердце его сжималось предчувствием чего-то недоброго…

Жена Порова страдала болезнью сердца и часто прихварывала. В этот день ей было особенно плохо, и Поров старался скрыть от нее свое волнение и тревогу.

В начале одиннадцатого часа Поров услышал робкий стук в дверь. Он бросился к двери и открыл ее.

Перед ним стояла Раиса, но, Боже мой, в каком виде!.. Ее роскошные черные волосы были рассыпаны по плечам, шубка распахнута, а лицо залито слезами и искажено страданием.

Увидев отца, Раиса бросилась к нему на шею и отчаянно зарыдала. Бессвязными словами, захлебываясь от рыданий, дочь поведала отцу весь ужас случившегося с нею происшествия.

Когда несчастный отец узнал все, он сначала долго молчал, а потом стал задавать дочери вопросы.

— Как могло случиться, что в шесть часов вечера тебя сумели схватить и увезти? Почему ты не кричала?

— Я кричала, — ответила потрясенная Раиса, — но на улице никого не было! Я царапалась и отчаянно отбивалась, но сила была не на моей стороне… Я обесчещена, отец, но душа моя чиста от всякого греха!

— Как выглядит этот человек? — спросил отец, сжимая руки дочери. — Ты его встречала когда-нибудь?

— Нет, никогда! Я их всех троих впервые увидела сегодня!

— А кто «виновник»?

Лицо Раисы ярко вспыхнуло, и она тихо прошептала:

— Я не знаю, кто из них троих, и по всей вероятности, никогда не узнаю этого, но в лицо могу узнать их всех!

— А как же ты вышла? — спросил, помолчав, отец.

— Дверь из комнаты, в которой я находилась, отворилась, и офицер, бывший со мной, был вызван.

— Его назвали по имени? — перебил с живостью отец.

— Нет, ему сказали: «Послушай, иди сюда!..» Он меня запер, и я увидала потом их всех троих вместе. Кажется, в доме что-то произошло, потому что разговаривали, упоминая полицию. Тогда эти господа подошли ко мне и вежливо предложили ехать, мне подали шубку и накинули на голову шинель, когда выходили из ресторана. Не знаю, который из них приставил мне дуло к груди, обещаясь убить, если я выдам себя. Мне нечего было делать! Я молчала и, почувствовав свежий воздух, желала скрыться, но они удержали меня, клянясь честью, что довезут меня до города и там возвратят мне свободу! Они были встревожены, и мне даже казалось, что чего-то опасались!.. Мне было так тяжело, что хотелось умереть, но я вспомнила о вас, мои дорогие, я…

Раиса снова зарыдала, и отец молча прижал ее к себе.

— Меня посадили в сани, укутали шинелью, — продолжала девушка, немного успокоившись, — но она не мешала мне глядеть. Через несколько минут мы доехали до города, я находились на Обводном канале, недалеко от дома. Узнав дорогу, я пришла…

Раиса кончила свой печальный рассказ и оба несколько минут молчали.

— Папа, — с надрывом в голосе проговорила Раиса, взглянув своими чистыми глазами на Порова, — есть девушки, скрывающие свой стыд, но это потому, что они заслужили его!.. Я же не заслужила его, и, не правда ли, дорогой отец, вы отомстите за меня?

— Да, мое дорогое дитя, я отомщу за тебя! — с чувством ответил отец и прижал дочь к сердцу.

4.

Увлеченные разговором, Поров и Раиса забыли о больной…

А Порова проснулась, услышав рыдания дочери, встревожилась и стала звать к себе. Когда же на ее зов дочь не пришла, Порова тихонько сползла с кровати и побрела в переднюю.

Увидев взволнованных мужа и дочь и уловив несколько слов из их разговора, Порова тихо ахнула. Это было в тот момент, когда Поров клялся дочери отомстить за нее.

Поров и Раиса бросились к больной, довели ее до кресла. Раиса упала перед матерью на колени и целовала ее руки, поливая их слезами.

— Я себя худо чувствую… — вдруг бледнея, промолвила Порова.

Ее перенесли на постель, и Поров дал ей успокоительных капель, но сердце несчастной матери было смертельно ранено, и ничто не могло уже ей помочь…

Поров пятьдесят лет пробыл фельдшером в армейском полку, так что ему не составляло труда объяснить себе, что жена для него уже потеряна: такие удары для больного сердца не проходят даром!..

Порова успела только благословить дочь и впала в забытье…

Наступил день, — зимний, холодный и своим бледным светом в последний раз осветил страдалицу… Еще до заката она тихо угасла, во сне…

Раиса стоически встретила новое несчастье, посланное ей судьбой…

Бедную Порову похоронили; друзья и добрые знакомые присутствовали на ее похоронах.

Приключение Раисы начало мало-помалу выходить наружу… На Раису, когда она проходила мимо, стали указывать пальцами, и при ее приближении шторы таинственно приподнимались, но девушка делала вид, что ничего не замечает, и проходила, гордо подняв голову.

— Какая дерзость! — говорили кумушки, покачивая головами.

Точного никто ничего не знал, но вспоминали, что Поров в тот злополучный вечер приходил к знакомым и соседям спрашивать: Не у них ли Раиса? — вот и строили всяческие догадки.

Во время поминок Поров просил слова…

— Друзья и соседи, — сказал он, — вы все знаете, что моя жена терпеливо выносила страдания! Она бы еще долго могла прожить, но… незаслуженное наказание пало на наш дом и сердце дорогой усопшей не вынесло его… Надеюсь, что удовлетворение будет послано свыше несчастной матери, а мы сохраним об усопшей светлую память!

Никто из присутствующих не понял загадочной речи Порова. Объяснение последовало через два дня, когда все узнали, что Поров подал начальнику полиции жалобу «в похищении и изнасиловании своей дочери Раисы».

Со дня похорон матери Раиса никуда не выходила, только ежедневно под руку с отцом гуляла она по улицам в местности, наиболее посещаемой знатью и гвардейскими офицерами.

5.

Графиня Грецки была женщина, вполне заслуживающая всеобщего уважения. Рано овдовев, она носила траур по нежно любимом муже без важности, но и без легкомыслия. Ее большое состояние и хорошие связи давали ей первенство среди русской знати. Она состояла фрейлиной при государыне, которая ее уважала и любила за доброе сердце.

Однако графиня Грецки и не старалась воспользоваться своими преимуществами ни лично для себя, ни для своих близких! Она была покровительница, но покровительствовала только истинно несчастным и настоящим беднякам, на которых она щедрой рукой сыпала благодеяния.

Все незаслуженные несчастия, все отказанные просьбы, гнетущая нищета, не получившая помощи от правительства и общества — все эти вопросы непременно возбуждались в желтой гостиной графини. Если же вопрос был чрезвычайный, и надо было снискать справедливости или милости, она находила возможность дойти даже до престола! Если же вопрос не стоил того, чтобы им тревожить государя, она находила источник удовлетворения в своем кошельке или посредством своих связей.

Государыня, любившая иногда подразнить своих фрейлин, изредка обращалась к ней:

— Вы постоянно приносите кучу прошений с собой!

— Точно так, ваша величество, — отвечала графиня, — но зато я уношу с собой удовлетворение просимого!

Оба эти замечания были справедливы и одинаково возвышали, как государыню, так и ее подданную.

Если кто-нибудь из облагодетельствованных начинал благодарить ее, то графиня Грецки обыкновенно возражала:

— Я делаю только то, что могу, и делаю все для того, чтобы меня не поминали лихом.

Говоря таким образом, графиня сохраняла свое очарование, а когда она умерла, тысячи народа провожали ее смертные останки, искренне оплакивая ее.

Врагов графиня не имела и была постоянно окружена обществом. Весь бомонд Петербурга считал своим долгом увидать ее хоть раз в неделю. Ее «четверги» были самыми оживленными.

Иногда трое или четверо окружали ее стол в маленькой желтой гостиной, но иногда и пятьдесят человек толпились около него. Разговоры были постоянно рассудительны, чему много способствовала сама графиня, одаренная большим умом.

В четверг, в день смерти Поровой, собрание гостей у графини было не так многолюдно, зато отличалось пышностью. Во французском посольстве был вечер и многие отсутствовали, находясь там. Но большинство сочли долгом до начала вечера в посольстве посетить графиню, жившую за несколько домов от посольства, и провести у нее несколько приятных часов.

Кареты то и дело подвозили к подъезду обладательниц богатых и блестящих нарядов. Графиня, помещаясь в кресле, с удовольствием рассматривала свое блестящее общество.

— А вот и картины волшебного фонаря! — обратилась она к трем прелестным девицам в одинаковых костюмах, вошедшим к ней в сопровождении своей матери. — В посольстве остатки, а у меня все самое изысканное, самое шикарное! Хотя это несправедливо, но очень приятно!

— А вы, ma tante [тетушка (франц.).], туда не поедете? — спросил, подходя к графине, ее племянник, Валериан Грецки.

— Нет, мой четверг держит меня у пристани, — ответила графиня, — да, кроме того, я немного устала…

— Делать добро! — добавил присутствующий дипломат.

Графиня послала ему приятную улыбку и погрозила пальцем.

— Нет, — отвечала она, — я устала читать приходящие письма, часто очень смешные, большей частью лишенные смысла, а иногда и ужасные… нередко мне приходит мысль: удалиться от света, чтобы не видеть происходящего в нем!

Общий возглас был ответом на это признание, и в течение нескольких минут каждый старался высказать свой взгляд насчет удаления от общества.

— Об этом не стоит и говорить, ma tante! — сказал Валериан. — Что бы сказали несчастные? Это невозможно!

Графиня, довольная произведенным эффектом, которого она, в сущности, не искала, сделала знак, и молчание воцарилось в гостиной.

— Господа, — вдруг начал старый генерал, — вот вы удивляетесь, что созерцание несчастий может дать повод удалиться от света, но, право, свет бывает порой так грязен, в нем происходят такие вещи, что можно в ужас придти!.. Вот сегодня, например, я узнал у начальника полиции возмутительную историю, происшедшую на днях!.. По гнусности она затмевает даже все выдумки французских писателей!

— О, даже «Тайны Парижа»? [Скорее всего, это роман Эжена Сю «Парижские тайны» («Les MystХres de Paris», 1842—1843), хотя действие происходит в более ранние года.] — проронил любитель уголовных романов.

— Парижские тайны и те даже не имеют ничего более ужасного!

— Вы нас заинтриговали, генерал! — не утерпела одна из дам. — Рассказывайте скорее ваше происшествие.

— Пардон, мадам! Дело это не гласное! Начальник полиции узнал его только сегодня утром! Я присутствовал в его кабинете тогда и не знаю, вправе ли я…

— Придерживайтесь правила — ничего не скрывать от своих друзей, генерал! — сказал молодой архитектор.

— Но донесения, которые я читал…

— Вы читали донесения? — послышалось со всех сторон.

Генерал утвердительно качнул головой.

— Вы читали донесения и не хотите нам рассказать? Да решайтесь же, генерал!

Он тщетно старался отговориться, придумывая благовидные предлоги.

— Не про воров ли? — спросил Валериан Грецки.

— Гораздо хуже!.. Однако если вы так желаете… между нами, кажется, нет девушек? — промолвил генерал, обводя присутствующих глазами.

— А-а, генерал, если ваш рассказ нескромен, — промолвила графиня, — вы знаете, что мои уши закрыты для вас.

— Но…

— Но раз мы его узнаем, мне кажется, нескромность исчезнет, — добавила графиня, погрозив пальчиком.

Все засмеялись.

Генерал, с утра лелеявший мысль поразить всех новостью, испугался, думая, что был слишком откровенен.

— Итак, господа, — начал он, — на днях здесь, в Петербурге, в семь часов вечера, была похищена тремя офицерами, проезжавшими на тройке, молодая девушка!

Звук разбитого фарфора перебил рассказчика: Валериан Грецки против желания уронил на пол стоявшую около его локтя маленькую китайскую вазочку.

— Прошу у вас извинения в моей неловкости, ma tante! — проговорил он с возбуждением. — Вы дорожили этой вещью!

— Нисколько! — ответила графиня. — Какой-то глупец подарил ее мне, и я благодарю тебя, что ты избавил меня от нее!

— Итак, генерал, ваша молодая девушка?

— Она была похищена, — продолжал генерал, — тремя офицерами и свезена в «Красный кабачок»! Там, несмотря на крики ее, она сделалась жертвой страшного насилия! Неизвестно, что было, что было бы с нею дальше, так как все трое молодых людей были пьяны, если бы полиция, и вдобавок иностранная, не помешала негодяям!

Валериан внезапно сделал нервное движение, обратившее на него всеобщее внимание.

— Да, Грецки, — обратился к нему генерал, — я понимаю ваше негодование: эти негодяи запятнали ваш мундир, но наказание…

— Генерал! — воскликнули двое любопытных в одни голос. — Конец вашего приключения…

— Конец таков: они оставили свою жертву, подвезя ее к городу, и девушка вернулась к своим родителям. Ее больная мать, не имея силы перенести несчастие, поразившее ее дочь, умерла от разрыва сердца и сегодня ее похоронили!

Вечер в посольстве был всеми забыт…

Ропот ужаса прошел по собранию. Генерал с торжеством обвел глазами взволнованных слушателей.

— Да правда ли это? — спросил какой-то усомнившийся. — Быть может, это — хитросплетенная выдумка?

— Нет, господа, — ответил генерал, — факт действительно был совершен: жертва и ее отец подали жалобу и выставили своих свидетелей!

— Свидетелей? — прошептал, бледнея, Валериан.

— Да, свидетелей, подтверждающих похищение девушки, ее отсутствие и возвращение! Содержатель кабачка уже арестован!

— Что же он показал? — спросил кто-то.

Валериан не осмелился спрашивать.

— Отговариваясь незнанием — или, может быть, он, находясь в неведении, не мог назвать никого по имени, — но он не отрицает, что трое молодых людей действительно привезли с собой женщину! Но господа офицеры так часто приезжают в сообществе последних, что на это никто не обращает внимания!

— В таком случае все покрыто мраком неизвестности? — спросила графиня.

— Известно имя девушки, — ответил генерал, — ее имя — Раиса Порова.

Валериан прошептал про себя: Раиса Порова!..

Этому имени суждено было стать вечным спутником его мыслей…

— Что думает предпринять дальше? — спросила одна дама.

— Еще ничего неизвестно! Легко может случиться, что виновные не будут открыты! Но если имена их станут известны, они дорого заплатят за эту грязную шалость!

— Чудовищно! — воскликнула графиня, негодуя. — Валериан, я тебя заклинаю открыть виновных! Какого они полка, генерал?

— К сожалению, — ответил генерал, наклоняясь слегка в сторону Грецки, — я должен сказать, что они носят один мундир с графом Валерианом!

— Да не участвовал ли ты сам случайно? — раздался смеющийся голос адъютанта, дальнего родственника Валериана.

Все рассмеялись, и взоры присутствующих обратились на графа Грецки, который ответил с улыбкой:

— Не думаю.

— Необходимо это открыть! — повторяла графиня. — Если эта молодая девушка не авантюристка, то она интереснейшая жертва!

— Но если это искательница приключений, — попробовал возразить дипломат.

— Она будет строго наказана! — сказала графиня с жаром. — Во всяком случае, этот скандал не может остаться без разъяснения! Порядочность и нравственность требуют возмездия!

Когда графиня воодушевлялась, то делалась чрезвычайно красноречивой, так что через несколько минут привлекла все общество на свою сторону. Один только дипломат не соглашался с общим мнением, но общество восстало против него.

— Вы придерживаетесь избранной специальности: ни во что не верить и все отвергать! Если бы представился случай просить у кого-нибудь безграничной преданности, вы можете быть уверены, господа дипломаты, ваш мирный сон никто не потревожит! — сказала графиня.

Все засмеялись, и разговор принял другой оборот.

Немного спустя Валериан, воспользовавшись отъездом некоторых гостей, незаметно скрылся. Когда он спускался с лестницы, ему казалось, что ступени гнутся под ним…

Граф накинул меховую шинель и вышел…

Холодный воздух освежил его лицо и придал хладнокровия. Сани ожидали его у подъезда, но ему хотелось пройти, и он, приказав кучеру следовать за собой шагом, направился вдоль набережной Невы, едва освещенной светом тусклых фонарей.

Слева тянулась белая безмолвная Нева, с клубящимися волнами под снежным покровом. Справа то и дело мелькали экипажи, унося своих обладателей по направлению к посольству. Мало-помалу экипажи попадались все реже, и уже темные силуэты деревьев Летнего сада выделялись в темноте.

Перейдя Прачешный мост и шагая вдоль набережной, Грецки удалось наконец привести свои мысли несколько в порядок.

6.

Итак, всему конец! Он, граф Грецки, обвинялся в чудовищном преступлении!..

Эта маленькая черноглазая девочка, столь прекрасная в своем гневе, эта малютка, в сущности, ничего не значащая простушка, принесла на него жалобу. Она изложила свои показания, указала его мундир, возможно, что в своем донесении начальнику полиции указала именно на него, в связи со звуком его голоса… И легко может быть, что, возвратясь домой, он застанет у себя полицейских, присланных для его задержания…

Дрожь отвращения пробежала по телу молодого человека, и он невольно поморщился…

Он не боялся наказания: что могли ему сделать? Ему, графу Грецки?! Ну, посадят под арест, возможно, даже на более продолжительное время, — вот и все!..

Да, наконец, их было трое, виновных!..

На кого из них донесла Раиса, рассмотрела ли она черты того, кто был с ней в темной комнате?.. Известно ли ей, кому она обязана позором?.. Желая отомстить, не донесла ли она на всех троих?!

К несчастью, Грецки, не имея возможности довериться кому бы то ни было, не мог прямо навести справок: это обратило бы на него внимание! Следовательно, оставалось ждать, наблюдать и собирать всевозможные сведения исподтишка.

Граф остался очень доволен тем, что хозяин «Красного кабачка» оправдал их доверие. Как тень мелькнуло в голове Грецки воспоминание о девушке, едва им рассмотренной!

Она показалась ему красивой и, наверное, честна! Без сомнения, в видах личного интереса ему было выгодно, чтобы ее приняли за авантюристку, но в душе он сознавал, что она была честна и невинна!

Он видел ее слезы, слышал ее мольбы, которые тронули бы всякого, исключая пьяного, а он был совершенно пьян тогда! Но не смотря на сильное опьянение у него осталось воспоминание о чистоте этого ребенка, ее оскорбленной невинности, о порывах дикого гнева, в припадке которого она тщетно искала оружия, чтобы поразить похитителя своей девичьей чести!.. И внутренне Валериан Грецки сознавал, что смелая выходка Раисы, объявившей в публичной жалобе о своем бесчестии, могла принадлежать только честной девушке, не желавшей скрыть свое бесчестие молчанием.

Нельзя ли замять дело, купив молчание девушки и ее защитников?.. Пожертвовать большую сумму денег?.. Если бы жалоба была взята обратно — все дело заглохло бы…

Валериан мысленно посылал ко всем чертям несносного болтуна, обнаружившего его приключение! Он посылал туда же начальника полиции, принимавшего к себе таких нескромных людей и дозволявшего им читать донесения, направленные против сливок общества, так как Грецки, несмотря на высказанное о нем в гостиной тетки мнение, все-таки причислял себя к сливкам общества.

Холод усиливался, и кучер, следовавший за молодым человеком, время от времени покашливал, чтобы напомнить о своем присутствии. Валериан решил сесть в сани, ему хотелось увидеть своих товарищей, но, взглянув на часы, он понял, что слишком поздно.

— Домой! — приказал он кучеру.

Четверть часа спустя он входил в свой кабинет.

7.

При входе в кабинет запечатанный конверт на письменном столе бросился в глаза графу.

Он распечатал конверт и прочел:

«Приезжай немедленно! Резов».

Валериан некоторое время рассматривал этот листок с тремя словами: он показался ему предвестником грозы. Не трудясь над рассуждениями, граф спустился с лестницы и сказал отворившему ему дверь швейцару:

— Я ухожу.

— Прикажете подать сани, ваше сиятельство?

— Нет, я дойду пешком.

Дверь закрылась за молодым человеком, который, наняв извозчика, через пять минут входил к Резову, который жил в особняке недалеко от Грецки.

Лакей провел графа в кабинет Резова, где был также и Собакин, третий из участников ночного похождения.

При входе Грецки Резов подскочил к нему и взволнованно сказал:

— Ты слышал, подана жалоба начальнику полиции?

— Слышал, — ответил тот.

— И что же ты думаешь предпринять, чтобы заглушить дело?

— Заглушить уже невозможно, — произнес Грецки.

— Как? Почему? — посыпались вопросы.

Валериан рассказал, как он был у тетки и слышал сообщение генерала.

Выслушав рассказ Валериана до конца, товарищи его как по команде свистнули, и лица их вытянулись.

Все три офицера были товарищами с детства, и тесная дружба связывала их…

Все трое были богаты, молоды и вели рассеянный образ жизни, часто не думая о том, что творят.

Все трое были красивы, но Грецки выделялся среди них особенной привлекательностью! Высокий, стройный, с гордой осанкой и жгучими глазами, он был любимец дам, и не одна девушка в тайне вздыхала о нем! Отзывчивый, добрый, всегда готовый придти на помощь товарищу, граф привлекал к себе все сердца. И тетушка любила и баловала его. Валериан был ее гордостью и надеждой!

Окончив свой рассказ, Грецки в волнении принялся ходить из угла в угол кабинета. Его друзья старались придумать выход, но придумать ничего не могли, что бы могло помочь им выйти из создавшегося положения.

Обо всем, что им приходило в голову, они говорили Валериану, но тот только досадливо отмахивался рукой или пожимал плечами, находя их планы неприемлемыми.

— Что же ты сам предлагаешь? — спросил его Резов.

— Пока еще ничего не придумал, — ответил тот.

— А я придумал! — с живостью воскликнул Собакин, и когда друзья обратили на него свои взоры, он сказал: — Валериан, твоя тетушка обожает тебя! У нее огромные связи и если ты сам все ей расскажешь так, как найдешь нужным, то…

— Молчи, — прервал его Грецки, комически приложив палец к губам. — Моя добродетельная тетушка принимает сторону только обиженных и в данном случае, если что-либо предпримет, то только в отношении восстановления чести этой девушки! Нечего к ней и обращаться!

— Девушка! — проворчал Резов. — Глупая грешница!

— Ну, мой друг, — остановил его Грецки, — это не ее вина! Она так храбро защищалась, что я и до сих пор ношу следы ее защиты!

Он отвернул манжету и показал глубокий рубец на руке: рана была глубока и едва зажила.

— Что мне становится ясным, — продолжал Резов, — это то, что мы были пьяны до безумия и в то время готовы были даже убить кого бы то ни было!

— Если бы Бог допустил! — промычал Собакин.

— Спасибо! — возразил Грецки. — Это стоило бы Сибири, а я предпочитаю выдать приданое!.. Однако, Собакин, твой дядя, или, Резов, твоя сестра могут попробовать потушить это дело!

— Я думаю, что лучше довериться женщине, — сказал Собакин. — Мужчина, да притом министр…

Товарищи его рассмеялись.

— О, божественный проповедник! Он не хочет потерять в меня веру…

— Он прав, — перебил Резов, — я завтра же повидаюсь с сестрой.

— Прежде чем расстаться, — заметил Собакин, вставая, — дадимте друг другу обещание, что никто из нас ни под каким предлогом не выдаст, что не все мы одинаково участвовали. Чтобы всем понести это наказание за совершенное!

Грецки хотел возразить, но Резов перебил его:

— Хотя мы были безумцами и вообще можем забыться до совершения непростительной глупости, но честь полка и дружба — должны стоять на первом месте, и потому мы являемся одинаковыми ответчиками! Поклянемся же друг другу в обоюдной поддержке до конца!

— Я клянусь! — воскликнул Собакин.

— И я также! — повторил Грецки, пожимая руки товарищам.

Затем все трое расстались, до встречи завтра в полку.

Грецки, возвратясь домой, лег в постель, но тщетно старался уснуть: неясный образ Раисы гнал сон от его глаз.

8.

На следующий день около девяти часов утра Резов входил к своей сестре.

Сестра Резова была очень хороша собой. Десять лет тому назад она вышла замуж за очень богатого камергера. Ее положение и связи дали ей возможность пользоваться дружбой знати всего Петербурга.

Раннее посещение брата удивило ее, и она позвала его в будуар, где оканчивала свой туалет.

Так как княгиня Александра, уменьшительно называемая подругами Адина, была очень дальновидна, то ей не пришлось вглядываться в брата: бледность молодого человека, не спавшего всю ночь, дала ей возможность угадать тайну брата.

— Ты тоже был с ними? — спросила она по-французски.

Резов утвердительно кивнул головой.

Княгиня, удалив горничную, села с братом на маленьком диване.

— Кто же был главным? — спросила она с любопытством.

— Извини меня, Адина, — ответил Резов, — этого я сказать не могу!

— Но эта скандальная история сделалась лакомым блюдом у всего высшего света!

— И все же я не могу тебе открыть всего: это тайна чести, тайна полка!

— Хорошо, не буду настаивать, — несколько недовольно заметила княгиня. — Зачем же ты пришел тогда? В чем еще исповедаться?

— Мне нужна твоя помощь! Ты одна можешь спасти меня, если захочешь!.. Одно слово начальнику полиции…

Княгиня сделала выразительный жест.

— Ты знаешь, что он ухаживает за мной?

Резов ответил кивком головы.

— И ты хочешь, чтобы я у него просила милости?

— Нет, не милости! — ответил молодой человек. — Представь ему, как неприятно, что чернь осмеливается бороться со знатью!

— Так это, значит, была мужичка? — спросила княгиня.

— Около того: дворянство непотомственное, приобретенное на службе в армии!

— А, — воскликнула презрительно Адина. — Что же вы нашли в этой мужичке! Красива она?

— Не говори со мной об этом! Мне крайне неприятно даже одно воспоминание!

— Вот, — заметила Адина с насмешкой, — последствия безумства! И стоило того?! И что же, вас отыскивают, чтобы наказать?

— Нас хотят выгнать со службы!

— О-о?! За мужичку! Это уж слишком!.. Мой брат выгнан со службы! Нет! Решено, мой милый, я еду к начальнику полиции! Не похлопотать ли мне заодно и за твоих товарищей?

— Конечно! Я тебя умоляю не разъединять нас, совершая свое благое намерение!

— Не зная их имен?.. Но как же я наивна! Начальник полиции мне их скажет!

— Я не думаю, чтобы он их знал!

— И твоего тоже?

— И моего тоже!

Княгиня откинулась на спинку дивана и громко расхохоталась.

— В таком случае я должна тебя выдать?

— С одним условием, что ты достигнешь того, что остановят расследование!

— Это оригинально! Это прелестно! Хорошо, мой друг, я поеду между часом и двумя, а в три ты получишь ответ. Не желай мне успеха: охотники говорят, что пожелание успеха приносит несчастье!

Затем Адина, простясь с братом, возвратилась к неоконченному туалету.

9.

Через несколько часов княгиня входила к начальнику полиции генералу Клину. Тот поспешил отпустить двух или трех посетителей, прошел в смежный с кабинетом зал и приказал просить туда посетительницу.

— Вы, прелестная княгиня? — воскликнул он, вежливо целуя руку.

— Я сама, генерал, а что всего удивительнее, я приехала в качестве просительницы.

— Вот уж никак не ожидал, княгиня, — ответил генерал. — Не обокрали ли вас?

— Неужели вы думаете, — ответила княгиня, бросая обворожительный взгляд на высокого чиновника столицы, — что только полицейское дело могло привести меня к вам, чтобы предложить вам четверть часа разговора?

— Я не смею льстить себя, — пробормотал генерал.

— И не льстите, — проронила княгиня сухим тоном, нагнавшим тучки на чело чиновника.

Молодая женщина, облокотясь на спинку кресла и играя лорнеткой, сказала:

— Угадайте, генерал, что меня привело.

— Не мастер угадывать, — возразил генерал.

Кокетливый взгляд, как стрела брошенный в сторону генерала, заставил сердце его вздрогнуть, а княгиня в это время продолжала:

— Нас все называют кокетками и говорят очень много плохого о нас, бедных женщинах, но есть и доля правды в этом! Мы действительно — кокетки, что и вы, мужчины, хотя и совершенны. Признаете нужным, так как сознайтесь, что без нашего кокетства вам было бы скучно!

Из-под ресниц генерала блеснул далеко не глупый взгляд, хотя враги часто и злословили его.

— Я этого не думал, — прошептал он, протягивая руку к ручке Адины, за что получил легкий удар лорнетки по пальцам.

— Мы кокетливы, капризны и любопытны, — продолжала княгиня.

— Это клевета! — воскликнул генерал.

— Это святая истина! — заключила княгиня. — Доказательство налицо: я приехала к вам, движимая любопытством.

— И только? — спросил Клин с отчаянием.

Прекрасные глазки княгини опустились на лорнетку, и она слегка улыбнулась. Начальник полиция в восторге протянул во второй раз руку, и счастье повезло ему: отказа не последовало. Пальчики, обтянутые перчаткой, приняли поцелуй.

— Это любопытство… — начал чиновник.

— Милый генерал, я сгораю от нетерпения узнать, что заключает в себе история шалости офицеров.

— Ничего нет легче… Вы знаете в общем, но есть подробности…

— А, есть подробности? — проговорила княгиня вставая. — Тем лучше! Покажите мне донесения!

— Я не знаю, смею ли я? Официальная бумага…

Княгиня засмеялась и, ударив генерала лорнеткой, сказала:

— Весь Петербург уже читал вашу официальную бумагу! Ну, будьте же добры…

— Но, княгиня, подробности таковы…

— Бумага все терпит! Дайте мне донесение и уходите по своим делам, пока я не перечитаю! Потом я вас позову. Идите же скорее!

Княгиня, стоя посреди маленького зала, прыгала, как ребенок желающий получить игрушку. Околдованной ее чарами, генерал вышел и тотчас же вернулся с папкой в руках.

— Вы очаровательны, — воскликнула княгиня, — а теперь убираетесь! Запирайте невинных в тюрьму и освобождаете виновных из нее! Pardon, я, кажется, ошиблась, но в самом деле это всегда так бывает!

— Бессердечная насмешница! — ответил генерал, восхищенный ее кокетливой живостью. — Позовете ли вы меня?

— Конечно! — сказала княгиня, выталкивая нетерпеливо генерала в дверь.

На пороге он поцеловал ей руку выше кисти и вышел.

Убедившись, что осталась одна, княгиня удобно расположилась и принялась за чтение донесения.

— Это не так интересно, как я думала, — проговорила она вслух, окончив чтение. — Но я делаю это для брата! Вернемся к генералу!

Наполовину смеющаяся, наполовину серьезная, она дважды постучала в дверь кабинета. Послышался голос Клина.

— Тысячу извинений, милостивый государь! Неотложное дело заставляет меня покинуть вас, но мы поговорим потом. До свидания!

Дверь отворилась, и вошел генерал.

— Ну что же? — спросил он с лукавой улыбкой.

— Это ужасно скучно, — ответила она с раздраженным видом.

Небрежно бросив донесение на стол, она сделала это так неосторожно, что листки полетели по сторонам, и генерал вынужден был встать на четвереньки, чтобы собрать их.

— Я положительно возмущена! — заметила княгиня.

— Но чем? — удивленно спросил генерал, подобравший все листки.

— Претензиями этих людей!

— Офицеры… — начал генерал.

Княгиня взглянула на него так презрительно, что генерал поднял голову, остановившись, не кончив фразы.

— Видите ли, ma cher, это злая шутка!

— Позвольте, княгиня, я не понимаю…

— А! Вы не понимаете? Так я заставлю вас понять! Трое молодых людей, цвет нашей молодежи…

— Это еще не доказано, — перебил ее генерал.

— Извините, генерал, но это доказано!.. Нужно быть первыми из первых, чтобы позволить себе такую шалость! Не армеец же имел такую мысль?

— Это верно! — сказал чиновник. — И их полк так хорошо составлен…

— Итак, трое молодых людей привлекаются к суду и кем? Кем, спрашиваю я вас?.. — возмущенно продолжала княгиня. — Людьми, ничего не значащими, быть может, негодяйкой или развращенной искательницей приключений!

— Справки, наведенные об этом семействе, доказывают, что оно вполне безупречно, — заметил генерал.

— Но, Боже мой, что же станет с нами, если мелкие людишки будут смешивать нас с грязью, грозить судом?.. В конце концов, наши служанки будут требовать от нас отчета!

— До этого еще далеко! — возразил, улыбаясь, генерал.

Возбуждение, выказанное княгиней, забавляло его.

— А я вам говорю, генерал, что совершенно неестественно подвергать наказанию молодых людей хорошей фамилии! Поклонение и так уже падает, недостает только примера свыше!

Клин пристально глядел на княгиню, которая, заметив это, начала другим тоном:

— Да наконец, и смешно искать трех молодых людей, не оставивших по себе следов, понаслушке! Оставили они следы?

Генерал, державшийся настороже, ответил уклончиво:

— Никаких!

Адина бросила на него украдкой взгляд и, сообразив, что она разгадана, переменила нападение.

— Я не хочу, чтобы их преследовали, — сказала она хладнокровно и вполголоса.

— По какой причине?

— Я вам ее уже высказала! Вся знать восстанет против вас, если вы не потушите это дело! Я пришла вас предупредить ради нашей дружбы! Если вы добьетесь их наказания, все двери будут заперты для вас!

— Все? — переспросил с ударением генерал.

— Все! — твердо ответила Адина. — Виновные из хорошей фамилии, это известно! У них хорошие связи, хорошие друзья! (Она подчеркнула эти слова.) Мы им протежируем! Это дело чести!

— А молодая девушка? — спросил начальник полиции. — Это не дело чести?

Княгиня пожала плечами.

— Разве подобные люди знают, что такое честь? Все дело в деньгах! Приданое, хорошее приданое…

— Где же его взять? — спросил всегда осторожный Клин.

— По подписке! — ответила, улыбаясь, Адина. — Мы все дадим, — вы первый, генерал! Давайте сто рублей за сохранение чести петербургской знати!

— Я дам все, что вам угодно, лишь бы угодить вам, княгиня, но необходимо, чтобы это было инкогнито! Понимаете?

— Вы отказываетесь? Да, смешно было бы видеть ваше имя на подписном листе! Но я добра и не сержусь на вас! Итак, решено?.. Хорошее приданое…

Клин не сразу ответил: мысль, поданная княгиней, соответствовала понятиям знати, но… с другой стороны, его обязанность требовала преследования.

— Вас тревожат угрызения совести? — спросила Адина, кладя свою атласную ручку на руку генерала. — Я принимаю все на себя! Приезжайте сегодня обедать: муж на службе, и после обеда мы потолкуем вдоволь!

Она взяла муфту и боа, оставленные ею на стуле, поправила шляпку на голове и складки бархатного платья.

— Приданое будет готово, — сказала она, направляясь к двери, — найдите только для передачи подходящего посредника, женщину известного рода! До вечера, генерал! Вы приедете?

— Может быть, я опоздаю к обеду, но вечером непременно заеду, — ответил многозначительно генерал, провожая ее до дверей.

Когда она скрылась, он, возвратясь на середину зала, задумался.

— Немного загадочно! — проговорил он. — Не желает ли она вытянуть из беды своего любовника? Но, в сущности, она права: это был бы вредный пример для мелких людишек!.. Да к тому же княгиня очень, очень красива! Да и знать в почете, надо же ей дать снисхождение! Я думаю, что она права!

Результатом этих размышлений оказалось то, что начальник полиции, войдя в кабинет, отдал приказание приостановить розыски по делу Порова.

10.

Входя около девяти часов вечера в гостиную княгини, генерал был удивлен, (и надо сказать, неприятно удивлен) услышав тихий разговор нескольких женских голосов.

Звон шпор уведомил общество о прибытии начальника полиции и в миг он был окружен дамами, одна другой прелестнее и знатнее.

— Несравненный!.. Рыцарь без страха и упрека! — посыпались на генерала возгласы, чуть не оглушившие его.

Сама Адина поспешила к приехавшему, протянув ему руку для поцелуя, на этот раз не обтянутую перчаткой, и указала место на диване подле себя.

— Вы приехали! Благодарю вас, милый генерал!

Милый генерал послал ей взгляд, где упрек сливался с восторгом: княгиня была в этот вечер необычайно хороша!

— Здесь собрался целый эскадрон благородных дам, желающих помочь женщине в настоящем несчастье! — сказала Адина.

— Pardon, княгиня! — произнес генерал, выпрямляя стан. — Я не знаком с нитью разговора! Вы меня просили на чашку чая!

— Совершенно справедливо! — ответила Адина, позвонив.

Легкий шум шелковых платьев пробежал по стульям, занятым гостями. Но генерал держался настороже: предвиделась борьба!

Лакей внес на большом подносе чай.

Адина сама, своими обворожительными пальчиками, положила сахар в стакан генерала, оправдываясь неумением употреблять щипцы.

Она два или три раза проводила своей мраморной ручкой, едва прикрытой прозрачными кружевами, около лица генерала, то предлагая ему сливок, то печенья…

И когда чай, приправленный маленькими светскими сплетнями, украшенный изысканным светским языком с примесью иностранных слов, был отпит, княгиня оправила складки платья, проводя надушенным тонкими духами платком по руке генерала, и откинулась на спинку дивана.

— Теперь, — предложила она, — давайте болтать по-французски!

Едва лакей с подносом скрылся за толстой драпировкой, как счастливое настроение мира и общей гармонии воцарилось в этом дружеском собрании светских людей, радующихся быть вместе.

— Странный слух дошел до меня, mon cher gИnИral, — начала княгиня. — Вы первый должны были его узнать, стоя в преддверии новостей… Эта бедная молодая девушка… Вы, конечно, знаете?..

Генерал, облокотясь на противоположный конец дивана и подобрав ноги, с удивлением заметил, что расстояние между ним и княгиней как бы увеличилось втрое.

— Эта бедная молодая девушка, Попова, или, кажется, Порова?

Генерал молча кивнул головой.

— Девица Порова, несчастная жертва страшного насилия… — генерал не моргнул. — Мне кажется, ей трудно будет теперь выйти замуж…

При этих словах генерал, выпрямляясь, послал княгине взгляд, полный немого одобрения в ловкости.

— Нас, светских женщин, — продолжала Адина, приложив руку к сердцу, — часто обвиняют, что мы не умеем сочувствовать людям, живущим вне нашей сферы, предполагая, что мы созданы только для веселья… И вот мы решили, я и мои друзья, вот эти дамы, сложиться и пожертвовать этой бедной молодой особе небольшую сумму, которая могла бы хотя бы отчасти облегчить положение несчастной!

Одна из присутствующих дам сильно закашлялась и едва сдержала смех, спрятав лицо свое в платок.

Княгиня, глядя на свою руку, украшенную браслетами, продолжала:

— Конечно, я надеюсь, что молодые безумцы, причинившие это несчастье, будут строго наказаны!

Непродолжительная тишина воцарилась после этой рассчитанной и удачно произнесенной речи. Все глаза были опущены.

Генерал воспользовался этим, чтобы полюбоваться прелестными атласными шейками, нежными ушками и личиками, полными грации, дышащими скромностью и добротой.

— Я понял из всего сказанного, — проговорил он, — что с вашей стороны это безвозмездное приношение — благодеяние, от души оказываемое бедной жертве.

— А что же вы бы желали, чтобы это было, — спросила Адина.

— Мадам, — ответил генерал, — ваша ангельская доброта не может быть отвергнута! Порова живет в… улице! Передайте ей вашу щедрую помощь! Мой помощник вызывается быть вашим посредником.

— О, генерал, — воскликнула Адина, — такой шаг похож на желание купить молчание!

Клин взглянул на лицо Адины: взор пятнадцатилетней девочки не выражал иногда столько невинности и откровенности!

— Объяснитесь, — сказал он. — Я ничего не понимаю!

Все дамы разом заговорили: лед был сломан, кружок сблизился. По прошествии двадцати минут воцарилось общее согласие.

Генерал удалился, позвякивая шпорами, с видом победителя. Адина провожала его до следующей комнаты.

— Вы похитили у меня вечер, — сказал он ей, беря ее руку.

— Для доброго дела, — отвечала она с хитрой улыбкой. — Вознаграждение впереди, — прибавила она с улыбкой восхищения. — И будьте уверены, генерал, что все будет шито-крыто!

Генерал поцеловал ее ручку.

— Вот собранная сумма, — прибавила она, вынимая из-за корсажа маленький пакет, теплый и надушенный от близости ее груди.

Генерал поцеловал пакет, как святыню. Адина кокетливо погрозила ему, и оба расстались в восторге друг от друга.

11.

Вечером следующего дня Поров с дочерью сидели в маленьком зале, полном цветов и птиц. Место умершей не было занято: большое кресло как бы ожидало прихода матери для принятия участия в ужине. Отец и дочь не хотели изменять прежнего порядка: это кресло возвращало их мысленно к прежнему времени, и каждый взгляд, брошенный на него, напоминал о мести. Необходимо было отомстить не только за бесчестие Раисы, но и за преждевременную смерть матери, погибшей под тяжелым ударом постигшего несчастья.

Отец и дочь в этот день, как и всегда в последнее время, избегали весь Невский и Набережную, где обычно прогуливается вся знать… Высокая ростом и представительная, хорошо сложенная Раиса, глубокий траур, седые волосы провожающего ее старичка — невольно обращали взоры очень многих на них: то смешанные с любопытством, то с нескромностью…

Раиса оставалась одинаково невозмутимой под пренебрежительными взглядами со стороны женщин и восторженно-нахальными со стороны мужчин. Мысли ее были далеко…

Она искала сходства в походке и в движениях едва ею рассмотренных трех молодых людей.

Вглядываясь через черный вуаль в проходящих мужчин, она сравнивала их движения и иногда говорила себе со вздохом, что она никогда их не узнает.

Сегодня их прогулка была дольше обыкновенного. Когда Поров хотел возвращаться домой, Раиса сказала: «Еще рано!»

Фонари были уже зажжены, запоздалые прохожие покидали Английскую набережную, и ночь спускалась на белую, покрытую снегом Неву.

Только тогда молодая девушка с сожалением пошла домой, вглядываясь в богато убранные сани, уносившие счастливцев на блестящие обеды, или домой, где все свои встречались после дневных забот или веселья…

Раиса вернулась в унынии… В течение восьми дней ни одного признака, ничего похожего! Это могло, наконец, привести в отчаяние. Нередко она задавала себе вопрос: не безумие ли с ее стороны и не выше ли это человеческих сил одной бороться против всего общества, готового подавить ее!..

Рассеянно наливала она чай отцу, который не решался отрывать ее от дум и печально следил за нее.

Время от времени Раиса сбрасывала с себя овладевшую ею меланхолию и улыбалась… но что это была за печальная и грустная улыбка!

Раздался звонок. Кухарка побежала открывать. Поров, думая, что пришел один из покинувших его друзей, встал.

Вошла горничная.

— Какая-то барыня желает видеть барышню, — сказала она.

Раиса подняла голову: с тех пор, как умерла ее мать, ни одна еще посетительница не переступала порога ее жилища.

— Кто такая? — спросила она.

— Барыня не хочет говорить, как ее звать! Она что-то намерена сказать барышне.

Отец и дочь переглянулись.

— Проси! — сказала Раиса.

Чтобы лучше осветить полутемную комнату, она зажгла другую лампу, побольше.

В комнату вошла пожилая женщина, одетая в темное платье с вылинявшей шалью, и в такой же шляпке с лентами. Костюм вполне соответствовал носившей его: это была одна из тех многих, лица которых ничего не выражают и при встрече с которыми невольно задаешься вопросом: «Где я видел эту личность?»

— Садитесь, пожалуйста, — обратилась к ней Раиса, пристально вглядываюсь в лицо посетительницы.

Женщина села на стул, положив на колени маленький шагреневый сак со стальным замком. Она начала разговор такой же бесцветный, как была и сама.

— Я решилась придти к вам, — начала она, — по желанию одной дамы… нескольких дам, но преимущественно одной, которая сильно интересуется вашим положением!

Раиса глянула на отца: тот слушал безмолвно, апатично. Молодая девушка последовала его примеру.

— Я слышала, что вы имели несчастье потерять мать?

Раиса утвердительно кивнула головой.

— Дамы высшего круга узнали, что вы очень интересны и достойны уважения, и просили меня повидаться с вами от их лица.

— Про каких дам вы говорите? — задал вопрос Поров.

— Про знатных дам, про добрых дам, занимающихся благотворительностью!

— Мы ни в чем не нуждаемся, — сурово заметил старик.

— Я плохо выразилась, — продолжала посетительница, — и вы меня не поняли! Добро, делаемое этими дамами, не всегда материально, но и морально! Мне часто поручают передавать утешение страждущим, и я вас уверяю…

Она остановилась, взглянув на благородное и строгое лицо Раисы, и переменила разговор.

— С вами лично, барышня, случилось, кажется, большое несчастие? Мое посещение, преимущественно, и касается этого дела!.. Мне передали, что вы подали челобитную?

— Мы вовсе не подавали челобитную, а принесли жалобу, — недовольно проворчал Поров.

— Это все равно! — промолвила пожилая женщина.

Раиса, взглянув на отца и увидев, что его глава неподвижно устремлены на посетительницу, последовала его примеру.

— Вы подали жалобу на молодых людей самого высшего круга! Подумали ли вы о том, что вы предприняли?

Раиса хотела отвечать, но жест отца пригласил ее к молчанию. Не получив ответа, женщина продолжала:

— Ваша жалоба вполне благородна и уважительна, и вряд ли найдется кто-нибудь, не думающий вместе с вами, но…

— Но, — машинально повторила Раиса, видя, что та остановилась.

— Но вы одни, чтобы защищаться, а против вас — вся знать!

— Я думал, что вы посланы благородными дамами, интересующимися нашим положением!

— Конечно, но эти дамы… к несчастью, не дамы стоят во главе администрации.

— В таком случае, дамы за нас, а власти против? — опять спросил Поров тем же ровным и спокойным голосом.

— Я ничего подобного не говорила, — окончательно спуталась посетительница. — Я сказала, что не женщины издают у нас законы! Законы всегда за мужчин, а в этом случае — тем более! Каким образом вы желаете, чтобы мужчины могли понять несчастье, непонятное для них, и оценить которое они не в силах?

Никто не ответил, и она продолжала:

— Если бы я была с вами знакома, когда вы предпринимали…

— То что тогда? — спросил Поров.

— Когда вы намеревались подавать жалобу, — невозмутимо продолжала женщина, — если бы я была из числа ваших друзей, я бы посоветовала вам ничего не предпринимать!

— А! — спокойно произнес Поров, парализуя горячность Раисы, готовой вскочить с места.

Пожилая женщина уловила и жест, и ироническую улыбку, и бросила многозначительный взгляд старику.

— Да, — проговорила она, — это повело только к скандалу, а скандал ничего не приносит! Представьте себе, если бы даже герои этой грязной истории были открыты, и суд признал бы их виновность, то и тогда вы не извлекли бы ни малейшей выгоды!

Эти слова заставили вздрогнуть отца и дочь, но они сдержались.

— Вы ведь не богаты? — продолжала женщина, обращаясь к Порову.

— У нас ничего нет, — ответил старик.

— Итак, вы сделали попытку, на мой взгляд, очень неосторожную: вы обратили всеобщее внимание на свою дочь: мне кажется, что теперь ей трудно будет выйти замуж!

— Она не думает выходить замуж, — ответил Поров, поглаживая спокойно колено.

— Неужели? Как это кстати! Дамы, возложившие на меня поручение, думали точно так же, и в виду того, что мало надежд на получение возмездия, они поручили предложить, не пожелаете ли вы покинуть город, где вы вынесли столько несчастий, и поселиться где-нибудь в деревне?

— У меня нет деревенского домика, — заметил Поров.

— В настоящее время продается очень хорошенький домик на берегу Волги… Прелестное местечко, красивое имение, рыбная река, лес!.. Там вам было бы очень хорошо, если бы вы только пожелали!

— Но у меня нет денег, — сказал Поров.

Женщина махнула рукой, как бы говоря этим: «пустяки!»

— Вам их доставят, — сказала она, понизив голос.

— Хотела бы ты жить в деревне? — спросил старик, обратясь к дочери.

Раиса, бледная как воск, со сложенными на коленях руками, казалась уснувшей. Она плавно подняла свои черные глаза на отца и ничего не ответила.

— Если вы предпочитаете пребывание в провинции пребыванию в деревне, — торжественно проговорила женщина, — то трудности не будет!

— Хотела бы ты жить в провинции? — почти весело спросил Поров Раису.

Молодая девушка отрицательно качнула головой.

— Видите ли, матушка, — сказал без церемонии Поров, — обещают-то многое, а и малого не сделают!

Не обидевшись на бесцеремонное обращение «матушка», женщина подняла сак.

— Мы сдерживаем то, что обещаем! — сказала она весело. — Вот здесь приданое барышне! С ним можно найти какого угодно мужа! Тут пятнадцать тысяч рублей серебром.

— Пятнадцать тысяч, — повторил Поров, протягивая руку. — С этим наверно можно найти мужа! Как ты думаешь, Раиса?

Он взял кошелек, неуверенно переданный ему посетительницей, и пересчитал деньги.

— Верно! Здесь точно пятнадцать тысяч!

— Да, папаша, ровнехонько, можете не сомневаться! Но надо расписаться! — засуетилась посетительница, радуясь удачному выполнению поручения.

Поров встал и так сильно оттолкнул стул, что тот упал сзади него. Раиса тоже встала.

— Пятнадцать тысяч рублей за честь моей дочери! — вскричал он, потрясая кошельком над головой.

Потом он швырнул кошелек в лицо посетительницы, которая, поймав его на лету, поспешила спрятать в сак.

— Вон отсюда! — крикнул Поров.

— Дайте одеть хоть шубу, я умру от холода, — пропищала растерянно женщина.

Поров, схватив ее за плечи, вытолкнул ее на крыльцо.

— Подлая! — яростно крикнул он ей вслед.

Кухарка поспешила принести теплые галоши, оставленные посетительницей. Поров открыл уже запертую дверь и швырнул в лицо старухе башмаки один за другим.

Наглая сводня, получив пощечины своими собственными подметками, закутавшись, поспешила удалиться.

Поров, вернувшись в комнату, застал дочь свою безмолвной, мрачной и суровой.

— Раиса! — тихо позвал он ее.

Молодая девушка повернулась к отцу бледным личиком.

— Твоя честь чего-нибудь да стоит, раз хотели купить молчание! Но будь спокойна, мы отомстим!

Раиса хотела обнять отца, но вдруг, закрыв лицо рунами, упала без чувств на пол.

— Боже! Она умерла! — вскрикнула, вбегая, горничная.

Отец, наклонясь к дочери, слушал сердце — оно билось.

— Нет, — сказал он, — мы приведем ее в чувство! Это моя дочь, и она не умрет, пока мы не отомстим!

Действительно, через несколько минут Раиса открыла глаза, слезы потоком хлынули из ее глаз, и это облегчило ее…

Поров, зайдя однажды в полицию узнать о ходе своего дела, услышал, что ничего не найдено.

— Ничего? — переспросил настойчиво старик.

— Ничего, — сухо ответил чиновник. — У нас много дела и без того, чтобы отыскивать гусаров! Вчера, чего никогда еще не случалось, украли образ из церкви! Это более важно!

— В таком случае, излишним будет себя беспокоить? — спросил Поров.

Чиновник пожал плечами.

— Хорошо! Честь имею кланяться!

— До свидания! — ответил чиновник.

Поров вышел той же спокойной походкой.

— Стоило столько потерять труда, чтоб уйти ни с чем! — с состраданием произнес чиновник. — Я думал, что он все здесь переломает, и вдруг ничего! Старый колпак!

И чиновник возвратился к своим обязанностям.

Поров, вернувшись домой, нежно поцеловал дочь и рассказал ей о случившемся.

— Но погоди, не горюй, еще не все потеряно, — сказал он в заключение. — Мы имеем впереди еще государя!

12.

Грецки и его товарищи охотно пожертвовали деньги и были сильно огорчены, когда по прошествии трех дней Адина возвратила их. Старуха умолчала о последствиях своего посещения, а Поров, находившийся под невидимым надзором, был освобожден от него, показав вид, что не обращает внимания на ход своего расследования. Он более не занимался поданной жалобой, лежавшей в канцелярии управления под сукном, поэтому все вскоре забыли о ней.

Шум, произведенный в Петербурге этим происшествием, вскоре успокоился, и общее внимание было обращено на покражу образа из церкви. Поров воспользовался этим, чтобы хоть на время скрыть себя от всеобщего внимания. Зная, что поспешность может ему только повредить, он собирал сведения осторожно, потихоньку. Уверенный, что только один государь окажет ему справедливость, он отыскивал способ принести свою просьбу.

Всем вообще при выходе или при выезде государя было запрещено подавать какие бы то ни было жалобы или прошения. Эта на вид дикая мера в сущности была необходима: ведь государь не мог бы тогда нигде гулять, кроме как в своих садах или в ночное время.

И вот Поров стал искать случая дойти до государя, не рискуя быть задержанным. Он стал узнавать имена всех придворных дам и выбрал для своей цели графиню Грецки.

Источник, откуда Поров черпал свои сведения, был темен, но достоверен. Еще служа в полку, Поров был знаком с одним унтер-офицером, который состоял сторожем при дворцовых воротах.

Поров заходил к нему и из пересудов прислуги запасался сведениями, но опасался сказать, что он тот самый Поров, которым интересовался весь Петербург в течении сорока восьми часов!

Таким образом, Поров убедился, что графиня Грецки самый нужный ему человек, и искал случая обратиться к ней с просьбой.

Однажды графиня Грецки, отправляясь с визитами и выйдя на крыльцо, увидела перед собой старика с обнаженной головой, украшенной сединами, и с взглядом, полным благородства, изобличавшим незаурядного просителя.

Графиня была не только добра и гуманна, но, что удивительно для людей ее круга и того времени, она смотрела на всех людей с одинаковым состраданием, не вглядываясь ни в среду, ни в образование.

Увидев старика, умолявшего, но без унижения, она остановилась.

— Вы хотите говорить со мной? — ласково спросила она.

— Сударыня, — ответил он, выпрямляясь, — я — отец девушки, обесчещенной в «Красном кабачке»!

— Да? Но правда, что все уже кончено?

— Нет, — с горечью произнес старик, — мы не только не получили справедливости, но преступники даже имели намерение купить наше молчание!

— О! — прошептала графиня с негодованием.

Поров почувствовал, что графиня заинтересовалась им: она взглянула на него приветливо, так как этот простой, но гордый человек внушил ей доверие.

Графиня обернулась к лакею, молча ожидавшему ее у дверец кареты, и сказала:

— Отправь карету, я не поеду, — затем обратилась к Порову: — Зайдите ко мне, про ваше дело говорить на улице невозможно!

Она вошла к себе, старик последовал за нею. Сердце его билось от волнения и надежды… Они провели вместе целый час, и графиня все больше и больше поражалась рассказом Порова.

— Неужели вам предлагали денег? — спросила возмущенная графиня. — Что же ответила на это предложение ваша дочь?

Глаза бедного отца наполнились слезами.

— Она лишилась сознания, — проговорил он, — но уже после ухода той старухи! При ней она все время молчала, поняв, что я хочу все узнать. Она с характером, сударыня, и добрый ребенок.

— Красива ли она? — спросила графиня.

Может быть, если бы она была некрасива, то участие графини не было бы так горячо.

— Она моя дочь, — просто ответил Поров, — и как-то неудобно хвалить своих детей, но сказать правду, она красива!

Графиня немного задумалась.

— Любит ли она кого-нибудь? — спросила она.

Этот вполне женский вопрос показался Порову странным.

— Нет, сударыня, — ответил он откровенно, — дочь не любит никого! Она еще так молода! Она совершенно не знает жизни и еще не знакома со злом! Мать ее хорошо воспитала!

При воспоминании о жене глубокое горе омрачило лицо Порова, но он поборол свое волнение. Графиня, заметив это, оценила его молчание.

— Все, рассказанное вами, крайне важно! Приходите завтра ко мне с вашей дочерью! — сказала она ему на прощание.

— Слушаю, — ответил Поров вставая, — но я осмелюсь просить вас об одной милости.

— О какой? — спросила графиня, ожидая от него просьбы о деньгах, что разочаровало бы ее.

— Я прошу, как милости, скрыть участие, которое вы принимаете в судьбе моей дочери!

— Но почему? — удивилась графиня.

— Простите за откровенность, — без стеснения сказал старик, — наше дело близко касается высшей знати, а там уже распорядились оставить наше дело без последствий! Так что если узнают, что вы принимаете участие, то вопрос о деньгах, конечно, не возобновился бы, но я с дочерью рискую исчезнуть совсем!

Графиня слегка вздрогнула, а старик продолжал:

— Мы очень страдаем, ваше сиятельство, но несчастные очень недоверчивы! Простите нашу боязнь, но если бы узнали, что вы имеете намерение нам помочь, то виновных тогда ни за что не разыщут!

Поров говорил так уверенно, что графиня не только почувствовала правоту его суждений, но и тотчас же согласилась на просьбу его.

— Я устрою лучше, — сказала она. — Не говорите вашего имени лакею. Приходите завтра утром с дочерью, и вы будете тотчас же приняты!

Поров поблагодарил графиню и вышел.

Оставшись одна, она подумала, не слишком ли поддалась она словам незнакомца… Вопрос о сохранении тайны не казался ей странным и она охотно дала слово в этом отношении. Но она не давала обещания в отношении собирания сведений и потому, приказав запрячь карету, отправилась по визитам.

Первый визит был к старой фрейлине, страдавшей сильной глухотой и мало знакомой со слухами, поэтому он продолжался недолго.

Второй визит был к княгине Адине. Эта была ни глуха, ни нема, но имела свои причины молчать, о чем графиня Грецки не могла знать. Привычка вращаться в свете дала ей мысль поехать к княгине.

«Быть может, — думала графиня, — я что-либо узнаю у нее! Ее брат, Резов, гусар, возможно, он сам или кто-нибудь из его друзей замешан в этом».

Надеясь заставить проговориться княгиню, графиня Грецки поехала к ней.

В начале говорили они о новостях дня, о бале, данном в благородном собрании с благотворительной целью, затем о краже образа, и, наконец, графиня, сохраняя полнейшее равнодушие, перевела разговор на желанную тему.

— Надо надеяться, — дипломатично заметила она, — что на этот раз полиция будет счастливее, чем по делу о «Красном кабачке»… Вам известно, месяц тому назад…

Графиня покачала головой.

— Наш милейший генерал Клин не был счастлив в этом деле, — продолжала графиня, хорошо знакомая с отношениями генерала и Адины, — или он не выказал всей своей ловкости! Я слышала, будто бы ничего не открыто?

— Ничего, — проронила княгиня.

— Из трех человек не найти ни одного?.. Действительно, не особенно ловко! Говорят, что генерал понизился в цене, правда ли это?

Адина попалась в расставленные сети.

— Что за мысль! — ответила она с беспокойством. — Он деятельнее, чем когда-либо!

— Ну, тем лучше, тем лучше! — добродушно проговорила графиня. — Это неоконченное дело вызвало много худого против него!

— Что же говорят?

— Что он не ловок!

— Где же говорят об этом? Там?

Слово «там» означало: «В Зимнем дворце».

Графиня сделала отрицательный жест, но Адина была уже задета.

— Нам нечего отговариваться!.. Всем известно, что вы безмолвны, как могила! Но мне странно, что напрасно наговаривают на человека. Что же делать, если ему не удалось? Да, наконец, мое мнение, графиня, — то, что говорят об истории «Красного кабачка» — простая мистификация!

— Вы думаете?

— Я уверена! Я имею доказательства, — утверждала княгиня, — что ни этой девушки, ни ее отца не существует и что все это выдумки «красных», чтобы очернить знать. Это — картонный отец, а дочь его — кукла с эмалевыми глазами.

— А! Так вы думаете…

— Что не нашли преступников потому, что преступление не было совершено! — заключила Адина. — Вы видите, что бедный генерал ничего лучшего и сделать не мог!

— Я в восторге, — сказала графиня, поднимаясь с места. — Да к тому же самые лучшие и ценные доказательства…

— Какие? — с любопытством спросила Адина, провожая графиню.

— Да то, что он ухаживает за вами, милочка! Ведь всякому известно, что вы женщина, способная принимать ухаживание только высших людей!

Все это было сказано с такой милой улыбкой и с таким лукавством, что княгиня проглотила эту пилюлю, как мед. Оставшись одна, она сказала самой себе, что графиня что-то хитрит.

А графиня в то же время думала: «Положительно верно, что у нее родственник или друг, а может быть, и оба, замешаны в этой истории!.. На ваших друзей нельзя нападать, княгиня! Вы умеете их защищать…»

13.

На следующий день Поров с дочерью были введены в гостиную графини Грецки. Старик, чувствуя, что от этого свидания зависит участь его дела, был явно взволнован.

Раиса была спокойна, посторонний даже сказал бы, что она равнодушна. Презрительная надменность разлилась по ее лицу. Прежде оно было просто красивым, теперь — одухотворенным от сознания своей правоты и пережитой трагедии.

Губы ее были крепко сжаты, черты все сузились, глаза выражали, по мнению толпы, суровое равнодушие и покой.

Прежде можно было пройти мимо молодой девушки, не замечая ее! Теперь, когда она проходила, всякий, оборачиваясь, задавал себе вопрос, кто она такая!

С первого взгляда, мельком брошенного на Раису, графиня убедилась, что перед ней не авантюристка, а глубоко и тонко страдающая женщина-ребенок. Грубая простота отца внушила ей доверие, в присутствии же Раисы она ощутила уважение, — уважение, невольно вызывавшееся всеми незаслуженными несчастиями.

— Прошу садиться, барышня, — просто сказала аристократка, указывая на стул.

Раиса села. Толстые складки черного суконного платья окружили ее как статую. Графиня подумала, что эта молодая девушка должна иметь большое понятие о свете, чтобы уметь так держаться.

— Сколько вам лет? — спросила она с милой, предназначенной для расположения к себе молодой девушки, улыбкой.

— Девятнадцать, — ответила Раиса, подняв на графиню свои глубокие черные глаза.

— Где вы получили воспитание?

— Дома, у матери.

— Вы посещали пансион?

— Нет, сударыня, я получила домашнее образование под присмотром матери.

— Владеете ли вы иностранными языками?

— Французским и немецким, но не в совершенстве!

— Знакомы ли вы с музыкой?

— Да, сударыня. Я готовилась к преподаванию уроков музыки.

— А теперь? — спросила графиня, удвоив внимание.

— Теперь, сударыня, при всем желании я не имею на это права!

Хотя эти слова были произнесены просто, но графиня почувствовала укор для себя, но имея возвышенную душу, она не только не рассердилась на неосторожную, но еще больше прониклась уважением к ней.

— Ваш отец рассказал мне про ваши попытки и малоуспешность их, — сказала аристократка. — Не сочтите мой вопрос нескромным, поверьте, что я не желаю оскорбить вас, но мне хочется знать, чего вы хотели достичь своими исканиями?

Раиса, взглянув на графиню, ответила медленно, но твердо:

— Правосудия!

— Безусловно! Но что вы называете правосудием?

— Наказание за бесчестие! — тем же тоном ответила девушка.

— А для себя лично вы ничего не хотите? Это же так естественно — вы ничего не хотите?

— Ничего! — ответила Раиса. — Ровно ничего!

— Но вы только что говорили, что теперь не найдете учеников!

— Это большое несчастие, несчастие — непоправимо. Но свет не переделаешь, — ответила молодая девушка.

— Но, — продолжала все более и более удивлявшаяся графиня, — чем же вы будете существовать?

— Как только мы добьемся правосудия, мы тотчас же покинем Петербург! Государь может быть позволит мне сменить фамилию… Уехав в провинцию, где я буду никому не знакома, я надеюсь найти занятия.

— В семействе?

Раиса подняла голову с жестом негодования.

— О, сударыня, в праве ли я обманывать честных людей? О музыке мне придется забыть! Я буду дома заниматься шитьем, вышиванием, и, наконец, чем бы то ни было. Кроме того, мой отец получает маленький пенсион за службу в армии.

Графиня несколько времени молчала и с сожалением смотрела на длинные изящные пальцы Раисы.

А Порову простота и ясность ответов дочери доставила полное удовольствие.

— Однако до того несчастного происшествия, — снова начала графиня, — вы имели впереди большие надежды, насущный хлеб, карьеру и виды на замужество! Так не находите ли вы вполне естественным, чтобы вам назначили денежное обеспечение за причиненное вам несчастие, которое разбило все ваши планы на будущее?

— Плату за преступление? — проговорила Раиса, едва сдерживая негодование. — Нет, сударыня, нам этого не нужно, мы уже отвергли это!

— Позвольте вам заметить, — осторожно начала графиня, — существует большая разница между деньгами, предложенными тайно, в виде платы за молчание, и деньгами, назначенными судом. Одним словом…

— Нет, сударыня, — твердо возразила Раиса, отрицательно качнув головой, — я не ищу денег! Я ищу наказания разбившим мне жизнь!

Графиня несколько времени размышляла.

— Хорошо, — сказала она, — вы просите у меня должного, и мы достигнем цели!

Глаза Порова наполнились слезами радости, и в порыве благодарности он поцеловал руку покровительницы и, смутясь, вновь сел на стул.

— Но подумали ли вы о том, какое может последовать наказание? В руках полиции нанесенная вам обида — дело не важное, а в руках государя, которому я изложу вашу жалобу, оно может быть очень важно! Строгость наказания нельзя и предвидеть! Государь может наказать виновных, отняв у них имя, состояние и свободу! Подумали ли вы об этом?

— А подумали ли они обо мне, — сказала Раиса, поднимаясь бледная от негодования и трясясь от гнева. — Подумали ли они о том, что я потеряла?.. Я жила у родителей, занимаясь своим любимым делом, верная своим обязанностям и долгу! Они внесли в мою жизнь один только час, воспоминание о котором никогда не изгладится из моей памяти! На меня, незнакомую ни с каким злом, они наложили пятно, позорное, несмываемое пятно! Они разорили меня, отняв репутацию и честь! Они присудили к нищете моего отца, которого мой труд поддерживал бы! Они разбили и мою личную жизнь — я никогда не буду женой и матерью! Я умру одна, лишенная семьи! Негодяи! Они убили мою мать, павшую под тяжестью моего позора! И вы для них просите сожаления?! О, сударыня, если вы не понимаете, что я ненавижу их всей душой, прося правосудия, то зачем было оказывать нам столько доброты?!

Раиса стояла перед графиней с глазами, полными мрачного огня, с бледными щеками, с дрожащими губами, похожая на карающую Немезиду в своем черном платье.

Отец, стоя около нее, с горделивым уважением смотрел на свое дитя, так жестоко страдающее! Никогда еще Раиса не высказывала полностью своих сокровенных тайн! Со дня совершения преступления она не делилась с отцом, оставляя его действовать, поддерживая своим присутствием и твердостью, но не высказав ничего, что бы могло ознакомить его с ее внутренней борьбой.

Сегодня она ясно и определенно высказала все, что лежало на дне ее души и исстрадавшегося, тяжело раненого сердца, и ее слова для него и для графини приподняли завесу страшных мучений, о которых они не могли и предполагать!..

Графиня порывисто притянула к себе Раису и запечатлела материнский поцелуй на лбу молодой девушки.

— Мое дорогое дитя, — проговорила она, выражая искреннее чувство симпатии честной женщины, — все матери должны сочувствовать вашей жалобе! Потому что, если честь девушек не будет ограждена или отомщена, мужчины не будут знать границ своим сумасбродным поступкам! Рассчитывайте на меня! Ваша жалоба будет услышана свыше, и я не сомневаюсь, что вы получите удовлетворение!

Отец и дочь поклонились покровительнице, которая поднялась.

— Пользуйтесь мною без стеснения, — сказала она с грацией, — не нуждаетесь ли вы в чем-либо? Не возьмете ли у меня денег в долг?

Поров сделал отрицательный жест.

— Мы живем тем, что имеем, — сказал он, — и в нашем деле деньги испортили бы все!

Он взял дочь под руку, графиня его остановила.

— Узнаете ли вы их? — спросила она Раису. — То есть виновных?

— Я в этом уверена! — ответила та. — Но я много бесплодно искала.

— Ищите еще! — ободрила ее графиня. — До свидания!

Пока Поров и его дочь спускались с лестницы, графиня уже удалилась и вышла в зал.

Когда Поровы вышли на крыльцо, к нему подкатил черный рысак. Молодой человек, закутанный в бобровую шинель, выскочил из саней. Привыкший видеть своих друзей в посетителях своей тетки, Валериан Грецки поднял глаза на выходивших и, взглянув на Раису, невольно вздрогнул.

Прочла ли она в глазах молодого человека ужас быть узнанным? Узнала ли она, несмотря на пышный меховой воротник его черты?.. Только она тоже вздрогнула и остановилась.

Валериан Грецки решил подняться по ступенькам крыльца навстречу. Швейцар уже распахнул дверь, и он скрылся за нею.

— Отец, — тихо прошептала взволнованная Раиса, кладя руку на плечо отца, — это один из трех негодяев!

— Этот офицер?

— Да!

Поров вернулся опять в дом и спросил у швейцара:

— Кто этот прекрасный молодой офицер, только что вошедший? — стараясь говорить развязно и спокойно.

— Это племянник графини, граф Валериан Грецки! — ответил швейцар высокомерно.

Поров вернулся к дочери.

— Это племянник графини, — сказал он.

Раиса встревожилась.

— Не надо говорить об этом графине, — сказала она. — Идемте, папа, мы его найдем потом!

14.

Валериан вошел к тетке. После обычных приветствий и вопросов он спросил:

— Ma tante, кто это такие старик и девушка в трауре, вышедшие сейчас отсюда?

Графиня вспомнила, что виновные принадлежат к одному полку с Валерианом, и, узнав в чем дело, он может помешать ее проектам, поэтому она сделала равнодушное лицо и ответила:

— Ах, это бедняки, которым я желаю добра! Ты знаешь, что у меня много protИgИ, они приходят ежедневно.

Валериан успокоился и не стал спрашивать, какую протекцию она хочет им оказать, так как обыкновенно тетка не скрывала своих планов. Из этого молодой человек заключил, что не подвергается никакой опасности, но все же сократил свой визит и весь день был скучным и задумчивым.

В полку он встретил Резова и рассказал ему о своей встрече.

— Уверен ли ты, что это она? — скептически относясь ко всему, спросил его Резов. — Уверен, что она не узнала тебя?

— Уверен?! Разве можно быть когда-нибудь в чем-нибудь уверенным? — ответил Грецки.

— Ну, а доказательства у тебя есть? — опять спросил Резов. — Если же у тебя их нет, значит, ты не уверен! А раз есть сомнения, то опиши мне эту особу, а то странно, черт возьми, быть замешанным в деле и не знать той особы, из-за которой рискуешь поплатиться!

— Ты всегда шутишь! — сказал сердито Валериан. — Если бы ты видел ее, как я!

— Признаюсь, что я не видел ее, как ты! Счастливец, шалопай! Он имел все выгоды, а нам остается дрожать, как листья… Ну, скажи откровенно, что она — очень красива, наша… твоя победа?

— Ах, мне сейчас не до ее красоты! Если бы ты знал, как ее глаза поразили меня!

— Черт возьми! Быть может, не лишнее остерегаться? Что ты скажешь относительно маленького путешествия за границу?

— Перед майским парадом? Полковник никогда не согласится!

— Это верно!.. Ну, будем надеяться на счастье! Отбрось постную физиономию. У тебя вид статуи командора, Дон Жуан ты эдакий!

Грецки хотел уйти, но Резов его остановил.

— Приезжай сегодня вечером к моей сестре, божественной Адине, как говорит генерал Клин, воображающий, что цитирует стихи… Моя сестра в самых хороших отношениях с начальником полиции… Ты не сердись, что я говорю тебе это! Она вертит им, как хочет, а он облизывается, глядя на нее, как кот на крынку с молоком, поставленную очень высоко!.. Но что делать, мой милый? Надо жить иллюзиями, если не можешь пользоваться действительностью!

Грецки не утерпел и улыбнулся, подумав, что иногда кот, подпрыгнув высоко, опрокидывает крынку, чтобы воспользоваться молоком… Но он все же отправился вечером к княгине, у которой приемы была назначены по понедельникам, после итальянской оперы, и продолжались от одиннадцати до трех часов. Ужина обычно не было, а также и танцев, но зато игра в страсть и соблазн переходила со ступеньки на ступеньку.

Вся гвардия и хорошенькие женщины-аристократки забавлялись этой игрой, не стараясь поймать друг друга в сети.

Адина стояла выше суждений своих друзей и подруг: хотя много рискованного произносилось, но в этом доме не было совершено ни одного бесчестного поступка! Только много соблазнителей в положении, остроумно примененным Резовым к генералу Клину, облизывались, глядя на хорошенькие горшочки, стоявшие для них недосягаемо. Быть может, некоторые горшочки и были разбиты, но это не касается нашего рассказа.

— Подумай, Адина, — сказал Резов, поймав сестру в дверях, — один из нас встретил сегодня нашу жертву!

— Один из вас? Значит, это не ты?

— Увы, нет! Я ее так мало видел, что и не узнал бы!

Взглянув на хитрую мину брата, княгиня подмигнула и, ударив его веером по руке, произнесла: «Глупый!»

— Кто же счастливец, узнавший ее?

— О, нет, сестра! Секрет романа и тайна драмы! Клятва трех героев над кинжалами и все потрясающее старинных драм заключается в этом! Ты можешь послать меня на смерть, но этого не узнаешь!

Горячность его во время рассказа привлекла внимание генерала Клина, но увидев, что это был Резов, высокий чиновник, раздвинув сморщенные было брови, подошел к Адине.

— Генерал! — произнес Резов с целью посмеяться. — Знавали ли вы преступников, выдававших сами себя, чтобы избежать преследования полиции?

Генерал покачал головой: вопрос показался ему невозможным.

— Да, mon gИnИral! Есть такие, я вас уверяю, что есть! Вот первый пример: я прошу вас посадить меня на ночь в тюрьму, чтобы избежать преследования моей жертвы!

— Неужели? — спросил генерал, снисходительно относясь к этой шутке. — Кто же ваша жертва?

— Женщина, женщина, генерал! — проговорил Резов с ударением, вызвавшим улыбку на лица присутствующих. — Генерал, спасите меня хоть на сегодняшнюю ночь! Я боюсь быть узнанным!

— Так это маскарадная победа?

— Почти что вроде этого!.. И вот его — тоже! — сказал Резов, возбужденный, как от вина в ту ночь похищения, указывая на подходившего Грецки. — Он в таком же положении, как и я: нас обоих преследует женщина!

Грецки, бледный от страха и гнева, старался выдержать обращенные на него взгляды, но внимание больше было обращено на Резова. Тот по своей неосторожности возможно далеко бы зашел, но сестра испугалась за него и ущипнула до крови его за руку. Он пришел в себя и вскрикнул:

— Что я вам такое рассказывал, господа? Сестра ущипнула меня до смерти! Всегда и всюду женщины!..

Подали ужин, и разговор веселого общества принял другое направление.

Грецки уехал и возвратился домой, полный ярости. Войдя в свою комнату, слабо освещенную ночником, он содрогнулся, увидя в углу какую-то темную массу. Он в ужасе попятился назад думая, что перед ним Раиса, но масса не двигалась и, когда он зажег свечу, то увидел, что это была его новая шуба, принесенная утром портным… Проклиная страх, посылая ко всем чертям гуманность и самого себя, Валериан уснул на левом боку и провел всю ночь, не выходя из кошмаров.

15.

На следующий день вечером, как это иногда случалось, графиня Грецки была позвана к государыне и находилась во дворце с другими дамами. Разговор, хотя не очень воодушевленный, был свободен. Этикет был изгнан из этих собраний без приготовлений и был заменен изысканной вежливостью, быть может, несколько педантичной, но не мешавшей свободно высказываться. Вдруг разговор оборвался, и воцарилось короткое молчание.

— Тихий ангел пролетел над нами, — сказала государыня, припоминая русскую поговорку, часто повторяемую, когда в обществе внезапно наступало молчание. — Первое слово принадлежит ангелу! Графиня, слово за вами!

Графиня Грецки улыбнулась.

— Я могу говорить только о земном, — сказала она.

— Ну и прекрасно! Расскажите нам что-нибудь хорошее: это доставит нам отдых после злословия.

Какое-то внутреннее подсознательное чувство подсказало графине, что настала удобная минута рассказать о Раисе.

— Если бы я смела, — начала она, — поведать вам хотя и не о благотворительном вечере, но все же заслуживающем внимания…

— Мы все слушаем, — сказала императрица, удобно располагаясь в кресле.

— В одном из домов предместья, — так начала свой рассказ графиня, — жила некогда молодая девушка с отцом и матерью. Это были честные люди, воспитавшие свою дочь в любви к своим обязанностям! Молодая девушка была умна и вполне невинна.

— Была ли она красавица? — спросила государыня.

— Она красавица, но так как эти люди бедны, то, достигнув девятнадцати лет, молодая девушка еще не имела жениха! Да она и не думала о замужестве! Все ее мысли и стремления были направлены к тому, чтобы, давая уроки музыки, иметь возможность поддерживать существование своих родителей, в особенности больной матери!.. Возвращаясь однажды около шести-семи часов вечера домой с урока музыки, девушка сделалась жертвой из ряда выходящего случая!.. Тройка с тремя молодыми людьми проезжала по пустынной улице; седоки были очень пьяны, они нашли девушку красивой…

Послышалось движение. Вошел государь. Жестом руки он показал, что не желает прерывать рассказ, и стал напротив графини, которая продолжала говорить, уже обращаясь прямо к нему:

— Они, найдя ее красивой, несмотря на ее крики и отчаянное сопротивление, похитили ее и увезли туда, где надеялись, что их уже никто не потревожит… Когда молодая девушка возвратилась домой, ею уже было все потеряно: она была обесчещена и мать ее умерла с горя! Вот мой рассказ… Простите, что я не придумала ничего веселее!

— Но рассказ не кончен, — заметила государыня. — Что же было дальше?

— Дальше мне ничего неизвестно!

— Где это произошло? — строго спросил государь.

Графиня Грецки молчала.

— Где и когда это произошло? — повторил государь еще строже.

Графиня встала, поклонилась и твердым голосом ответила:

— В Петербурге, ваше величество, в этом году!

Присутствующие испуганно переглянулись: всем был известен этот рассказ, но каждый ждал, как это будет принято государем.

— Графиня, пойдемте сюда, — сказал государь, сделав знак государыне, и все трое удалились в соседнюю комнату.

Тут графиня уже подробно рассказала все, что ей было известно. Честность ее практического ума делали ее драгоценной, когда дело касалось подробного донесения: она никогда не преувеличивала и не уменьшала, а твердость ее суждений давно снискала ей доверие августейшей семьи.

Когда государь удостоверился, что факты были налицо, то, подумав немного, высказал свой приговор:

— Завтра, раньше полудня, все трое должны быть найдены!.. Вы сказали, графиня, что они гвардейские гусары, донесение у начальника полиции было?

Графиня ответила утвердительно.

Государь позвал личного адъютанта и, отдав ему нужные приказании, обратился к государыне:

— Вы увидите, моя дорогая супруга, что я сумею достойно защитить ваш пол… Что бы вы сами сделали в таком случае?

— Я была бы безжалостна к преступникам, — ответила государыня.

— Великолепно! Я вижу, что наши мысли сходятся!

Затем государь, обращаясь к графине Грецки, сказал:

— Благодарю вас, графиня, за приведение в известность того, что к несчастью невозможно самому видеть, и к тому же, когда плохо несут свою службу! Честь и слава престолу, что он имеет возможность опираться на сердца, подобные вашему!

Они возвратились в зал, где прерванный разговор в их отсутствие не возобновлялся. Всякий чувствовал себя озабоченным, и скоро собрание опустело.

16.

Потрясающая новость пробежала на следующий день по всей столице. Начальник полиции был смещен ночью; офицеры гусарского полка были собраны в казармы, и всему этому виной какая-то невысокого происхождения девушка, принесшая жалобу на какую-то химерическую обиду… К полудню весь Петербург разделился на два лагеря: на раисистов и на гусаристов…

Так как княгиня Адина ложилась спать очень поздно, а просыпалась около полудня, она узнала эту новость из уст своего мужа. Сообщая о постигшем Клина несчастье, князь как-то невольно казался довольным. Хотя он и не был уверен, что генерал может принести подрыв его семейного очага, но все же ему было приятно видеть грозу, сходящую на покушавшегося на его добро.

Адина, узнав эту новость, была трогательно раздражена.

— Как? Его сместили?! — сказала она. — Ну что мне теперь за дело до него, когда он будет не в курсе всех новостей?.. Кто назначен на его место?

При таком рассуждении муж не удержался от улыбки и, сказав жене, что еще неизвестно, кто заменит Клина, ушел, чтоб разузнать об этом.

Оставшись наедине со своими мыслями, Адина поняла, что брат ее замешан в этом деле. Она позвонила.

Вошедшая горничная сообщила ей, что все офицеры гусарского полка собраны в казармах.

При этом известии не было уже места сомнениям княгини. Поразившая рука была еще неизвестна, но время ли было думать об этом в настоящую минуту?

Она поспешно оделась и направилась к брату. Отозванный секретным предписанием к полковнику, он уехал рано утром, не отдав никаких приказаний.

Княгиня вернулась к себе и стала ждать. День казался ей бесконечно длинным…

*  *  *

Гусарский полковник был другого мнения… Ночью по высочайшему приказанию его разбудили, и он с утра разослал секретные предписания. При входе к собравшимся офицерам сердце его дрогнуло…

Он любил свой полк и не только считался хорошим офицером, но был и добрым человеком. Его единственный недостаток был в том, что он оставался холостяком, что способствовало молодым офицерам позволять себе вольности, которые потом дошли до разнузданности. Он не беспокоился за себя, да и никто не мог бы обвинить его в совершившемся, но ему больно было за своих офицеров.

— Господа, — начал он, стараясь придать твердость своему голосу, — наш полк пользуется дурной славой в нравственном отношении, а я, к несчастью, ничего не предпринимал, чтобы поднять нравственность! Многие из вас позволяли себе безумные поступки, а я прощал, хотя должен был бы наказывать… Теперь я сам жестоко наказан за свою слабость, так как сегодня получил приказ исполнить тягостный долг в отношении вас!.. Большая вольность, даже, говорят, преступление, было совершено в «Красном кабачке». Государь, получив об этом сведения, хочет дать пример и приказал, чтобы трое виновных офицеров были выданы сегодня же! В случае неисполнения весь состав офицеров будет смещен!.. Я предупреждаю вас, что, подчиняясь вашему решению, последую своей участи!

Сказав это, он поклонился офицерам и хотел уйти, но был окружен ими и забросан вопросами, на которые он отказался отвечать.

— Вы сами знаете, на что решиться, мне нечего вам указывать! Я должен только сообщить ваше решение! — сказал он и вышел.

Офицеры, оставшись одни, горячо выражали свой гнев в разных формах, и все было направлено против женщин. Не было пощады ни одному институту, чтобы очернить нравственность молодых девушек.

Грецки в этом шуме никак не мог заставить себя выслушать. Дождавшись, пока первая вспышка пройдет, он добился молчания. Собакин и Резов, как два верных рыцаря, встали по сторонам его, чтобы согласно данной клятве, поддержать его.

— Господа, — начал Грецки, — к чему такой шум? Приходится сожалеть нашей власти, употребившей угрозы там, где достаточно было бы простого увещевания! Ведь никто из вас не замешан в этом происшествии! Я один виновен и выдаю себя!

— Мы также виновны, — повторили за ним Резов и Собакин, — и также выдаем себя!

Глубокое молчание воцарилось после этого признания.

«Счастливцы! Сделали столь милую шалость и скрыли ее от товарищей!» — читалось во взорах офицеров.

Ни один упрек не сорвался с их губ: все трое были любимы товарищами, но факт был настолько важен, что невольно заставлял задумываться.

Все же офицеры пришли к тому заключению, что нельзя их выставлять ответчиками в проступке, который мог каждый из них совершить когда угодно, а тем более под влиянием паров шампанского.

— Да! — сказал Резов в ответ, — мы не сомневаемся, что всякий из вас был бы способен на то же самое, но в сущности никто из вас не совершил этого! Мы виновны, и пусть возмездие падет на нас!

— Если пожелали виновных, — вскричал один капитан, хороший товарищ как по годам, так и по похождениям, — так они у нас будут! Но мы посмотрим, можно ли растоптать цвет гвардии!

Однако несмотря на все рассуждения офицеров один из них был послан к полковнику, унося с собой имена виновных.

17.

Все описанное в предыдущей главе происходило в то время, когда Раиса и ее отец были немедленно потребованы к графине Грецки.

Успех графини превзошел все ее ожидания… Не видя никогда своего племянника подкутившим, она была уверена в его хорошем поведении, иначе она пожелала бы меньшего успеха, предвидя, что столь строгое наказание неминуемо повлечет за собой неудовольствие всей знати.

Конечно, графиня любила все человечество и с радостью помогала всем несчастным. По своей доброте она даже рисковала попасть в немилость, говоря про Раису во дворце, и все же она смело пошла на это. Теперь же, когда целый кружок аристократии и целое общество придворных офицеров были в этой игре, она страшилась немного своего успеха.

Однако она хорошо приняла Поровых, приказала подать завтрак, до которого они не дотронулись. Дом ее находился в десяти шагах от дворца, поэтому она, попросив своих гостей обождать ее, отправилась за получением высочайшего приказания.

Отец и дочь, немые и боязливые, с бьющимся сердцем и жизнью, висевшей на волоске, остались дожидаться ее возвращения в желтой гостиной.

Крепкий организм Порова за эти месяцы тяжелых переживаний был потрясен вынесенным горем… Из многих сражений за долгое время своей службы он выходил целым и невредимым и лишения боевой обстановки не отражались на его поистине железном здоровье. Но теперь он был стар, а несчастье дочери и смерть жены окончательно подорвали его силы…

Раиса видела все это и страшилась потерять отца, единственную опору своей жизни. Она знала, что пока не будет приведена в исполнение его миссия, жизнь не покинет его, но она задавала себе вопрос, что с нею будет, когда она лишиться и отца?!.. Мысль о потере последнего близкого ей существа убивала ее, хотя под влиянием страданий последнего времени окреп ее ум и она привыкла держать себя в руках и мужественно бороться с жизнью… Но будущее все же было ей неизвестно и она ожидала только худшего.

«Ну что ж, — старалась утешить она себя. — Впереди есть еще монастырь».

Монастырь — тоже смерть, отречение, действительное и полное отречение от всего, что привлекает, очаровывает и соблазняет… Надо сказать вечное «прости» семье, дружбе и любви!.. Хотя Раиса не имела своей семьи, друзья ее покинули и любовь для нее не существовала, но она вспомнила свои недавние мечты, когда-то так занимавшие ее…

Она мечтала иметь маленький домик, немного больше и удобнее родительского. Она стоит на пороге этого дома с ребенком на руках: она ожидает возвращения мужа, ускоряющего шаги, чтобы присоединиться к ней после дневной работы…

Маленькие мечты, скромные желания… Увы! Все это стало невозможным!..

Глубокая печаль легла на бледное личико Раисы…

Карета графини остановилась у подъезда. Поров, выведенный из своей апатии, встал, качаясь от волнения.

Раиса стояла прямо, готовясь мужественно выслушать свой приговор.

Графиня возвратилась бледнее обыкновенного. Запыхавшись, она обратилась к молодой девушке:

— Можете ли вы узнать виновных?

Раиса на мгновение замерла в нерешительности. Без сомнения она узнает племянника графини, но должна ли она причинить горе женщине, так много сделавшей для нее?

Образ умершей матери встал перед глазами сироты, и всякая нерешительность исчезла.

— Могу! — твердо ответила она.

— Тогда едемте! — нервно сказала графиня. — Едемте, и сами предайте виновных гневу государя!

Она взяла Раису за руку.

— А отец? — спросила та, не двигаясь.

— Я не имею на это приказания, — ответила графиня.

— Я вас умоляю взять его с собой, сударыня! Подумайте, как он будет страдать, оставшись один!

Графиня утвердительно кивнула головой, все трое вышли, сели в карету и поехали к гусарским казармам.

Войдя в большой зал, они очутились перед офицерами, собранными для очной ставки. Полковник и новый начальник полиции нетерпеливо ожидали их. Полковой священник вошел одновременно с приехавшими.

Взоры всех офицеров обратились на них, в особенности же на Раису, которая побледнела от дерзких взглядов, но не смутилась. Только одни виновные не рискнули присоединиться к товарищам с этим новым оскорблением…

Священник приблизился к Раисе.

— Во имя Спасителя, — обратился он к ней, — отбросьте мысль о гневе и мести!.. Исполняя приказание нашего батюшки-царя, клянетесь ли вы честно и верно указать тех, на которых жалуетесь?

— Клянусь! — твердо ответила Раиса.

— Тогда исполните, дитя мое! — сказал священник, давая ей дорогу.

День клонился к вечеру, и свет зимнего дня едва пробивался в высокие окна, украшенные белыми шторами. Офицеры были повернуты лицом к свету, и все эти лица подверглись изучению Раисы, возбуждая в ней только одну грусть…

Она почувствовала внезапную слабость и сделала шаг назад. Отец, взяв ее за руку, тихо шепнул:

— Повинуйся государю!

Молодая девушка оставила руку отца и быстро приблизилась к офицерам, выстроенным в одну шеренгу. Взор ее блуждал по лицам, выражавшим большей частью ненависть. Память как бы свыше возвратилась к ней, и она уже не боялась ошибиться.

— Вот этот, — сказала она, указывая на Резова, бросившего на нее взгляд равный пощечине.

Она вздрогнула, но ответила взглядом на взгляд. Молодой человек, устыдясь полученного от женщины унижения, опустил голову.

— Этот, — указала она на Собакина.

Грецки она узнала еще раньше, но остаток слабости помешал ей указать на него… Должна ли она сделать это?!. Она бросила снова взгляд на Грецки, медлив указать его.

«Если бы это был он, если бы я была в этом уверена!» — лихорадочно думала она.

Что бы сделала она? Быть может, простила бы его, будучи уверенной в его виновности? Но ей не было времени для рассуждений: ее прервал полковник.

— А третий? — спросил он.

Не смея поднять глаз, Раиса медленно указала на Грецки и тихим голосом промолвила:

— Этот…

С противоположного конца зала раздался крик. Графиня Грецки быстро приблизилась к молодой девушке.

— Вы ошиблись, не правда ли? — сказала она ей. — Ведь это не тот молодой человек, которого вы хотели указать?

— Это тот самый, — ответила Раиса, поникнув головой, как преступница.

— Несчастный! — обратилась графиня к Валериану, который подойдя к ней, хотел поцеловать ее руку. — Вы обесчестили свое имя! Вы запятнали себя позорным поступком! Меня, которую вы так уважали…

Слезы душили графиню, она принуждена была отвернуться.

Полковник обратился к офицерам.

— Господа, — сказал он, — надеюсь, что ваша распущенность будет прощена за общую вашу привязанность и за товарищество, выходящее иногда за пределы рассудка! Вы свободны!.. Что касается вас, — обратился он к трем виновным, — отправьтесь немедленно в Зимний дворец: там вы узнаете о своей участи!

Трое молодых людей тотчас покинули зал. Ожидавшая Раису и ее отца карета повезла их в Зимний дворец.

Графиня очень хотела бы удалиться, так как ее задача становилась ей не по силам, но она должна была подчиниться полученному приказу. Итак, все участвовавшие в этой драме очутились вместе в одной из зал дворца. Государю доложили имена преступников.

По прошествии нескольких томительных минут, одинаково тяжелых для всех, вошел царь.

Первый его взгляд, брошенный на Раису, был в ее пользу. Красота и достоинство молодой девушки не только не оправдывали оскорбления, но делали его еще более тяжким. Было вероятно, что девушка менее красивая имела бы меньше соболезнования и сочувствия.

— Кто из вас всех виновнее? — спросил громовым голосом государь офицеров.

— Я! — ответил храбро Грецки, но вместе с ним это было сказано и его товарищами.

Государь внутренне не мог не подивиться их согласию и преданности, но не мог высказать это.

— Вы, сударыня, — обратился он к Раисе, — должны теперь признаться. Кто из них совершил насилие?

— Я в неведении, — тихо ответила молодая девушка, и все лицо ее покрылось краской стыда.

— И вы ни в коем случае не сможете указать нам виновного? — настаивал государь.

— Нет, — ответила Раиса.

Царь помолчал немного.

— Да будет воля Господня! — произнес он. — Кто из вас всех богаче и знатнее, господа?

— Я! — ответил Грецки, и на этот раз его никто не перебил.

— Ты, граф? Не правда ли, что ты плохо воспользовался своим званием и состоянием? Так как ты всех заслуженнее и всех богаче, ты женишься на этой молодой девушке!

Валериан вздрогнул и смертельно побледнел, не ожидая такого наказания.

— Ты женишься на ней сегодня же! — продолжал государь. — В полковой церкви! Твое имение будет конфисковано в пользу твоей жены! Ваши, господа, также!.. После бракосочетания вы отправитесь все в Сибирь!.. Только при таком наказании научатся в мое царствование уважать честь девушки.

Раиса поклонились согласно тогдашнему обычаю до земли. Ее отец стоял, вытянувшись, как под ружьем.

— Ты как я вижу старый солдат, — обратился к нему государь.

— Армейский фельдшер, ваше величество! — ответил Поров.

— Ну, ты видишь, что я не ставлю разницы между гвардией и армией, ища справедливости. Желаю вам счастья, барышня! — сказал он Раисе.

Обернувшись к графине, стоявшей мрачной в стороне, он обратился к ней:

— Вы, может быть, находите, графиня, что ваше доброе дело плохо вознаграждено, но вы должны помнить, что награда ждет вас на небе! Мы же со своей стороны чувствуем к вам еще больше уважения и расположения.

Поклонясь собравшимся и удаляясь, он обернулся как бы что-то вспомнив:

— Во имя вашей общей преданности, господа, — сказал он офицерам, — я оставляю вам права вашего происхождения! — и затем вышел.

18.

Удивление отразилось на всех лицах… Никто не ожидал подобного приговора… Виновные думали, что последует конфискация имуществ, как вещь обыкновенная, но никто даже не воображал, что честь Раисы будет восстановлена посредством брака.

Такой брак, соединенный с вечной разлукой новобрачных, был самым радикальным наказанием: он давал жертве положение и состояние, о которых она и мечтать не могла.

Был бы тот же приговор, если бы Раиса была некрасива и груба?.. Кто мог сказать это?!..

Когда государь вышел из зала, Резов подошел к Раисе.

— Честь имею кланяться, мадемуазель! — насмешливо произнес он. — Примите мои поздравления!

Раиса окинула его глубоким взглядом… Если бы она была уверена, что этот, скорее легкомысленный, чем злой человек совершил насилие, то бросила бы ему в лицо одно из тех оскорблений, которые никогда не забываются. Наказание его от этого было бы еще тяжелее, но… она не была уверенна!

«Если бы это был он!» — думала Раиса, глядя на Грецки.

Десница Господня делала его ее мужем. Кто знает, быть может, это суд Божий?!..

Граф Валериан мрачно и молчаливо размышлял как раз об этом случае, казавшимся ему очень странным. Он не мог поверить, чтобы Раиса не заметила черты его лица, не узнала бы звука его голоса!..

Он предполагал месть искусно подготовленную и даже усомнился в своей тетке. Все казалось ему возможным исключая действительность… Этот человек не мог понять горя и хаоса, царствовавших в душе Раисы со дня преступления.

— Вы более не нуждаетесь во мне, — сказала графиня Раисе. — Прощайте!

— Сударыня, — прошептала огорченная молодая девушка, — простите мне! Беру небо в свидетели, что я не желала причинить вам зло!

— Я не сержусь на вас, — ответила, отворачиваясь, графиня, — не вы причинили зло! Но кроме виновного страдают и невинные от одного удара! Будьте счастливы!

Она тотчас же удалилась, а Раиса стояла в затруднении, не зная, что предпринять. К счастью, за ней пришла фрейлина от имени императрицы, желавшей ее видеть.

Виновным было разрешено вернуться к себе, чтобы приготовиться к отъезду, хотя все же за ними был присмотр.

В минуту расставания молчавший до сих пор Собакин сказал:

— Вот безумство, которое увлекло нас так далеко! Сибирь — и больше ничего!

— Ба! — легкомысленно заметил Резов, — и оттуда возвращаются! Существуют браки, крестины, манифест! Грецки больше всех наказан! Вот ты и женат, ma cher, а кто бы мог это предсказать месяц тому назад?.. И прехорошенькая женщина! Она очень красива, твоя жена!

— Оставь меня в покое! — ответил Валериан сердито. — Право, здесь нечем шутить!

— А мое мнение таково: это Божье правосудие!.. Этот урок отучит тебя пользоваться молодыми девушками! Если бы это был я!

— Если бы это был ты, — перебил его Грецки, — то я надеюсь, что ты не заставил бы меня жениться?

— Ничего не знаю, милейший! Сибирь — очень плохо, а брак — еще хуже!

— Ну что же здесь такого? — проронил Собакин. — Так как он никогда не увидит свою жену…

— Признаюсь, вот так возмездие! — сказал Резов. — Я думаю, сестра не останется довольна!

— Моя мать тоже! — добавил Собакин.

— Ба! — сказал молодой повеса. — Не говорил ли я тебе, что существуют браки… Года через два вернемся! Неужели ты воображаешь, что государь оставит там гнить таких молодцов как мы?!

— Мы вернемся, пусть будет так, но разорение? — спросил Собакин.

— Ну что ж! Будем жить на жалование! Двадцать пять рублей в месяц! Правда, нам не с чем будет посещать «Красный кабачок», но друзья и знакомые помогут! Хочешь держать пари, что мы будем богачами из богачей?.. А дружба, а братство, друзья мои! Ведь это прелестно!

— Оставь! — перебил его Грецки. — У нас на такие разговоры хватит времени в Сибири! Иди лучше укладывать свои чемоданы.

19.

Княгиня, узнав о приговоре над своим братом, излила свое негодование в самых изысканных выражениях. Ее брат прекратил эти рассуждения, окончившиеся слезами.

— Слушай, — сказал он, — дело сейчас не в слезах: надо помочь мне жить там порядочно.

— Как же! Боже мой!

— Тебе известно, что мое имение конфисковано. Прекрасная графиня Грецки…

— Которая? — спросила Адина.

— Новая графиня, свадьба которой будет сегодня вечером.

— А! — проронила Адина с отвращением.

— Да, так вот, она сама или опека будет владеть моим имением. Результат один и тот же: я не буду получать ни полушки!.. Дай мне денег!

— Много?

— Все, что у тебя есть! Я не думаю, что моя просьба стеснит тебя, — сказал Резов, вздрогнув от предчувствия.

— Нисколько! Но ты знаешь, что у меня кроме долгов ничего нет! Вот все, что у меня есть!

Она взяла из бюро маленький бумажник и высыпала его содержимое.

— Увы, это все! Кроме того, это предназначено моей модистке, которая должна придти за ними завтра! Ты знаешь. У меня никогда не бывает денег: они скользят у меня меж пальцев!

Молодая женщина растопырила пальчики своей белой ручки, чтобы нагляднее представить, как скользят деньги.

Резов в раздумье сел. В комнату вошел его зять, камер-юнкер.

Увидев на столе банковые билеты, он догадался, о чем шла речь, и предложил свои услуги. Резов не отказывался: теперь не время было выказывать ложную деликатность.

Грецки в то же время посетил свою тетку. Графиня не стала плакать: судьба вмешалась в их дела, и они преклонились перед нею!.. Графиня передала племяннику все имеющиеся у нее деньги.

Кроме того Валериан захватил с собой еще все имеющиеся у него в наличии деньги, так как приговор о конфискации относился только до имений и их будущих доходов.

— Тетя, — произнес молодой человек, — прошу вас, исполните мою последнюю просьбу: напишите, пожалуйста, обо всем происшедшем моей сестре! У меня на это не хватит силы! Елена настолько же благородна, насколько я безрассуден! Сколько раз она предсказывала, что безумства мои могут дорого мне обойтись! Она не воображала, что ее слова так скоро сбудутся…

Графиня молчала.

Госпожа Марсова, сестра Валериана, никогда не была ее любимицей: ее постоянно обвиняли в бессердечии, которое было в сущности только наружное. Верность ее суждений казалась строгой, осторожность ее советов — эгоизмом, но все же жаловаться на нее никто не имел повода.

— Я напишу ей, — сказала графиня, — необходимо исполнить то, за что другой никто не возьмется! А эта… эта особа, что она будет делать?

— Моя жена? — горько отозвался молодой человек. — Бог с нею, пусть делает, что хочет, это до меня не касается.

Графиня задумалась.

— Валериан, — сказала она наконец, — это не ее вина: она жестоко страдала!

— Ну и хорошо! Я тоже буду жестоко страдать! Всякий в свой черед!.. Будете ли вы принимать ее, тетя?

— Можешь ли ты думать об этом? — воскликнула возмущенная графиня.

Выражение удовлетворенной злости пробежало по лицу молодого человека.

— Тетя, еще милость! — голос молодого графа дрогнул. — Удостойте меня своим присутствием при сегодняшнем бракосочетании!.. У меня нет матери, сестра далеко… Это не радость, а траур для нашего дома, в тяжелое время надо помогать друг другу!

— Хорошо, — сказала графиня, — я буду в церкви! Ты тотчас же после…

Валериан ответил наклонением головы.

— Бедное дитя!.. Так молод! Разорение! Сибирь!..

— Резов предполагает, что оттуда возвращаются, — сказал Валериан, чтобы успокоить тетку.

— О, этот отовсюду вернется! Вечно выйдет сухим из воды!

— Однако в данном случае он попался, он и его покровители! — сказал с улыбкой Валериан.

— Так и должно быть! Если бы княгиня не сунулась в это дело со своим язычком, все шло бы своим чередом, и вы не подверглись бы столь строгому наказанию!

20.

Государь, желая, чтобы возмездие было по возможности торжественнее, приказал роскошно осветить полковую церковь.

Громадный ковер был разостлан от входа до аналоя, предназначенного для чтения святого Евангелия. Все люстры были зажжены, и все офицеры полка в полной парадной форме ожидали приезда обрученных.

Со стороны жениха присланная из дворца фрейлина изображала государыню, а генерал свиты его величества — государя со стороны невесты.

Все было назначено заранее для совершения блестящего брачного церемониала и если бы не слышавшийся с улицы звон бубенчиков у лошадей, предназначенных везти ссыльных, можно было подумать, что здесь происходит бракосочетание лиц высшего круга.

Резов и Собакин были назначены шаферами к жениху.

Сестра Резова приехала из любопытства, мать Собакина — чтобы лишний раз увидеть сына перед ссылкой.

Грецки вошел в сопровождении своей тетки и фрейлины, назначенной ему в посаженные матери. Певчие запели концерт громогласно, и Валериан, побледнев от стыда и злости, встал на свое место впереди товарищей.

Едва окончился стих, как тишина воцарилась в церкви… Присутствующих, подстрекаемых любопытством, оказалось более, чем было места в церкви. Все шептались, глядя на Грецки, и с нетерпением ожидали приезда невесты…

Вдруг произошло движение в толпе… Молчание вновь воцарилось, и певчие огласили своды концертом.

Раиса, под руку с генералом, опустив голову, медленно подвигалась вперед. Она была одета в кашемировое платье белого цвета, единственно употребляемого при венчании, тем более, что еще не кончился траур.

Длинная белая вуаль закрывала ее стан, гибкий и изящный. Вместо флёрдоранжа, означающего невинность, головку ее украшала гирлянда из белых, едва распустившихся роз, что обычно употреблялось при венчании вдовы… Да и как могло бы быть иначе? Что такое была Раиса?! Не замужняя, не вдова и не девушка!..

Она подвигалась медленно, как бы нехотя. Тяжесть полученного ею возмездия давила ее: она знала, что в этой толпе большинство ненавидело ее! Она чувствовала, что многие из присутствующих, видя одержанную ею победу, готовы завидовать ей, и вместе с тем она сознавала, что становится противной и ненавистной в глазах своего будущего мужа.

«Если это к тому же не он, — думала она, — то как же он должен меня ненавидеть! Как я должна быть ему противна!».

Она приблизилась к аналою. Грецки подвинулся вперед, и генерал вручил ему ледяную руку Раисы.

Церемония началась…

Ладан дымился, певчие оглашали церковь священными песнями, а впереди стояли два существа — одно из них горячо желало смерти другого, другое же с разбитым сердцем…

Священник приблизился к ним со словами о таинстве брака. К счастью, священник был человеколюбив и гуманен. Приняв утром клятву Раисы, он знал, что ей суждено стать супругой одного из этих молодых людей, поэтому он не говорил про сладость семьи, про счастье, ожидающее их. Он говорил им про христианские обязанности, про тернии нашей жизни, и не одна женщина, вспомнив свои тернии, украдкой уронила слезу.

— Согласны ли вы взять в жены эту особу? — спросил он у Грецки.

— Да! — ответил тот с сердцем, готовым разорваться от бессильной злобы.

— Желаете ли в мужья этого человека? — спросил священник у Раисы.

— Да! — ответила она едва слышным голосом, опустив голову и покраснев от стыда.

Священное вино было вынесено в золотом ковше: супруг обмакнул в него губы, за ним — супруга, и оба троекратно повторили этот обряд — символ вечной связи.

Священник обменял кольца, и были поданы венцы. Резов и Собакин, каждый с венцом в руке, держали их над головами молодых.

Священник, соединив их руки, трижды обвел молодых вокруг аналоя при громком пении певчих, призывавших на венчавшихся благословение Господне.

Наконец и эта обрядность кончилась, и супруги стояли перед священником. Согласно обычаю он сказал им:

— Поцелуйтесь!

Только теперь Раиса и Грецки в первый раз взглянули друг на друга, и она вздрогнула под презрительным взглядом своего мужа.

— Поцелуйтесь! — повторил священник и затем, наклоняясь к Грецки, шепнул ему на ухо: — Ради Бога, не делайте скандала!

Грецки согнул свой высокий стан и наклонился к жене. Сколько вылилось злобы и отвращения в поцелуе, едва скользнувшим по губам Раисы!

«Если бы это был он! — с тоской думала она, уничтоженная унижением и горем. — Как бы узнать правду?»

Присутствующие, приблизясь, молча поклонились новобрачным. Не было поцелуев и веселых поздравлений, ложных или от души, но всегда сопутствующих каждой свадьбе!..

Графиня холодно поклонилась своей племяннице, ответившей ей почтительным поклоном.

Поров взял под руку свою дочь, готовый защищать ее от нападений, но их не было.

Грецки, поклонясь своей жене, поблагодарил священника и в сопровождении своих товарищей удалился в соседнюю комнату. В этой комнате осужденные должны были переменить свое платье на дорожное.

Раиса с отцом остались одни посреди церкви. Уже тушили свечи, и вокруг них становилось темно. Несколько солдаток приблизилось к Раисе и с любопытством смотрели на нее.

— Отец! — простонала Раиса, — Это хуже смерти!

— Честь спасена, графиня, — сказал старый фельдшер, гордо подняв голову.

Она поглядела на него с удивлением.

— Графиня… — проронила она. — Правда, я графиня, но мое состояние и звание послало троих в Сибирь! Это ужасно!

Вдруг она встрепенулась и в волнении сказала, обращаясь к отцу:

— Папа, позвольте мне переговорить с графом! Это очень нужно! Пойдите, — обратилась она к ожидавшему лакею, — передайте графу Грецки, что я хочу с ним говорить!

— Что ты думаешь сделать? — спросил Поров, пока лакей спешил исполнить полученное приказание.

— Отец, я вас умоляю позволить мне поговорить наедине с этим человеком! Во что бы то ни стало, я должна знать… Я вас умоляю!

Поров, видя на лице дочери сильное волнение и непоколебимую уверенность, уступил и удалился в смежную с церковью залу.

21.

Раиса подошла к алтарю, от которого ее отделял высокий иконостас, украшенный позолотой и образами.

Несколько лампад перед безмолвными и почерневшими образами там и сям бросали тусклый свет на позолоту. В конце еще горели две толстые свечи, согласно обычая пожертвованные супругами.

Боковая дверь открылась, и Раиса увидела входящего мужа. Уже одетый в дорожное платье, он держал в руках меховую шапку. Никогда еще Грецки не был так красив, и никогда лицо его не выражало такой строгой твердости.

— Что вам угодно? — спросил он у прислонившейся от слабости к перилам Раисы.

— Я хотела говорить с вами, сударь… Вы не можете уехать так…

— Я исполняю волю царя, — холодно ответил Грецки.

— Царь дал мне положение и имя, которых я не искала… Я не желала…

— Вы не желали нам отомстить? В таком случае не надо было кричать о мести! — перебил ее Валериан.

— Я не желала причинить вам зла, — прошептала Раиса с отчаянием, чувствуя, что волнение охватывает ее вновь.

Да, она не желала зла этому молодому человеку, ее мужу… Собакин возбуждал в ней только антипатию… Резова она возненавидела за его дерзкие, оскорбительные взгляды… а этого… она чувствовала, что простила бы его от всего сердца, если бы она была уверена, что это он…

— Приговор, вас поразивший, жесток, — начала молодая женщина, — а может быть, и несправедлив.

— Приговор свыше не может быть судим, — произнес Валериан с сардонической усмешкой. — Да к тому же не вам на него жаловаться!

— Однако, сударь, — возразила, ободряясь, Раиса, — если вы не всех виновнее, зачем же вас постигло сильнейшее наказание?

Та же дьявольская улыбка пробежала по лицу Грецки.

— Мы все трое одинаково виновны! — сказал он.

— Вы сами знаете, что нет! — в отчаянии вскричала Раиса. — Вы отлично знаете, что только один из вас должен был бы искупить вину! Не жестоко ли с вашей стороны скрывать его имя? Даже в вашем присутствии я столько вынесла унижения, не зная, могу ли я смотреть прямо в глаза или…

Она закрыла лицо, покрытое смертельной бледностью, и отшатнулась к решетке. Мысль отомстить промелькнула в голове Грецки, и он с радостью ухватился за нее.

— Что вам за дело? — развязно сказал он. — Вы имеете все, чего желали: имя и состояние! Разве не довольно?

Раиса гордо выпрямилась при этом оскорблении.

— Да, — ответила она, — я желала носить имя, которое должно было мне принадлежать! Если высочайшее распоряжение правильно, скажите мне это: я хочу, я имею право это знать!

— Узнайте это от тех, кто помог вам так хорошо отомстить! От меня вы ничего не узнаете, уверяю вас! Кончим эту комедию, сударыня! Вы отлично знаете то, что стараетесь прикрыть незнанием!

— Клянусь Богом! — горячо воскликнула Раиса, в знак данной клятвы приложив руку к образу Спасителя. — Я ничего не знаю!

Она была восхитительно хороша в эту минуту: гнев, страдание и то чувство, которое не делало Грецки ее врагом, — все это придало ее красивым чертам какое-то сверхъестественное очарование.

Молодой человек невольно вспомнил «Красный кабачок», душу раздирающие крики, мольбы Раисы, слезы и борьбу в темноте…

«Очень возможно — подумал он, — что ей неизвестно, что то был я».

Чувство жалости стеснило его грудь, он уже готов был открыть Раисе тайну, как вдруг на улице раздался звон бубенчиков… и инстинкт мести превозмог…

— Вы не знаете? Тем лучше: это будет вам наказанием за причиненное нам зло! Прощайте, сударыня, будьте счастливы!

Он быстро удалился, с глубокой иронией произнеся последние слова.

Раиса, увидев, что он ушел, а с ним исчезла последняя ее надежда, упала перед образом.

— Господи! — сказала она громко. — Если бы это был он. Как бы я его любила!..

Звон бубенчиков, смущенный шепот голосов, выражавших свои пожелания, вывели ее из апатии, оторвали от горьких дум…

Отец, долго ждавший ее с беспокойством, вошел в церковь.

— Они уезжают! — сказал он.

Раиса подошла к окну.

С обнаженными головами под снегом, падавшим большими хлопьями, осужденные принимали последнее благословение священника.

Трое молодых людей, уезжавших в ссылку, производили странное чувство… Солдаты, любившие их, с факелами в руках, выстроившись, освещали путь отъезжающим. Послышался плач госпожи Собакиной, прощавшейся с сыном, она была почти без чувств…

Княгиня Адина поцеловала брата с небывалой твердостью. Что касается Грецки, то он, получив благословение своей тетки, сел в кибитку и больше не оборачивался.

Кибитка, окруженная конными жандармами, тихо тронулась по дороге, покрытой свежевыпавшим снегом.

Раиса следила за ней, пока она не скрылась, а потом, повернувшись к отцу, сказала твердым голосом:

— Едемте!

У подъезда их ждал придворный лакей.

— Карету графини Грецки! — громко крикнул он.

Карета Валериана, запряженная прелестными рысаками, приблизилась к крыльцу.

— Куда прикажете ехать? — спросил лакей, помогая Раисе и ее отцу сесть в карету.

— К нам, — ответил Поров, — в наш бедный маленький домик!

Карета помчалась в направлении, противоположном тому, в каком уехали осужденные.

Когда Раиса вышла из кареты, кучер спросил о дальнейших приказаниях.

— Возвращайся домой! Завтра я увижу, — ответила ему Раиса.

Карета быстро скрылась.

Молодая женщина вошла в свой бедный домик, в котором провела все свое детство и юность. Обе старые служанки, кухарка и горничная, ожидали ее с поздравлениями.

Какая перемена за один день!..

Могла ли она утром предвидеть все случившееся?.. А если бы предвидела, то согласилась ли бы она на все это!..

Раиса не смогла ответить на эти вопросы.

22.

На следующий день Раиса, проведя бессонную ночь, встала все же рано. Ум ее усиленно работал. Возникший в ее голове вопрос оставался неразрешимым, и она оставляла его, чтобы задать себе новый…

Она одела свое черное платье и в сопровождении отца отправилась на могилу матери. Кладбище было недалеко, поэтому они пошли пешком. Ночью выпал большой снег и на дороге ослепительной белизны лишь кое-где виднелись следы санных полозьев, шедшие к воротам кладбища, украшенным черным крестом.

Отец и дочь шли молча, не глядя друг на друга. Порову представлялась погребальная колесница, увозящая тело его доброй, верной жены… Полный грусти при воспоминании о счастливом времени, проведенном с женой, он размышлял о полученном блестящем возмездии…

Раиса, думая о том же, представляла себе радость матери — если бы она была жива! Чувство одинаково тяжелое и приятное наполняло ее при воспоминании о случившемся накануне… Сильное горе переносило ее в Сибирь, и она мысленно следила за кибиткой, уносящей ссыльных, укоряя себя за то, что она меньше думает об умершей от горя матери, чем об этом человеке — ее недруге и муже…

Они пришли на могилу Поровой.

Старый фельдшер истратил все свои скромные сбережения, чтобы соорудить приличный памятник умершей жене…

На могиле, на куске гранита красовался металлический крест с вделанным в него образом Божьей матери, и имя умершей, выведенное золотом, блестело над следующей эпитафией:

«Блаженны страждущие, яко тии утешатся».

Раиса прикрепила к кресту венок из белых роз, надетый на нее накануне.

«Ни жена, ни мать, — горько подумала молодая женщина. — На моей стороне все горе замужней жизни, радостей же я знать не буду… Они думают, что я отомщена, а я несчастна, более несчастна, чем была».

Вернувшись домой, Раиса заметила слабость в походке отца. Если вчера у графини Грецки он показался ей постаревшим и очень изменившимся, но еще полным сил и энергии, то сегодня, когда его задача была доведена до конца, он изнемогал от тяжести двойного горя и его растерянный вид и усталая походка сразу показали ей, что отец долго не проживет.

Молодая женщина предвидела полное одиночество в будущем и горько думала о том, что некому будет ее утешить, когда она потеряет последнего близкого ей человека, отца!.. Мысль ее перенеслась на сосланного, и невольная слеза упала на ее черное платье.

Войдя в дом, они удивленно взглянули на толпу друзей, ожидавших их с цветами. Известие о благосостоянии Раисы притянуло их к этому очагу, от которого они так недавно постыдно бежали.

Женщины, состоявшие в родстве или бывшие короткими знакомыми, пришли узнать, что думает делать Раиса со своим состоянием. Те, которые не могли придти сами, прислали своих слуг с поздравлениями и цветами.

Молодая женщина холодно принимала дружеские излияния этой толпы: она знала им цену. А своим возвышением она так мало гордилась, что посетители, удаляясь, были проникнуты полным уважением к ней.

*  *  *

Когда все ушли, Поров и Раиса, переодевшись, вышли. Они отправились на квартиру Валериана Грецки.

Там царило полное смятение …

Полученные от властей приказания нагнали страх на необразованную челядь. Слуги думали, что теперь новая их госпожа имеет право жизни и смерти над ними. Она была как полновластная царица над своими подданными!

Дом был в полном порядке, лошади, заботливо прикрытые попонами, стояли в упряжке, экипажи блестели, как новые.

Раиса с тяжелым сердцем поднялась по лестнице, обитой красным сукном, и вошла в покои своего мужа.

— Как он богат! — сказал Поров.

Раиса, очень довольная тем, что он не сказал: «Как мы богаты!», повернувшись к нему, наградила его взглядом, полным детски-искренней благодарности и признательности.

Громадное богатство Валериана Грецки всюду проявлялось в предметах барской роскоши! Начиная с передней, украшенной дубовой панелью, до будуара, где серебряный умывальник покоился на итальянском мраморе, — все кругом дышало блеском и негой высшей знати.

Тонкий вкус выражался в качестве предметов, а не в количестве их. Все было прекрасно: мягкость материи, удобство мебели, ясность больших зеркал! Все удостоверяло, что хозяин был богат и умел хорошо распорядиться своим богатством.

Старый дворецкий, родившийся в дворце графов Грецки, шагом сопровождал своих новых господ. Он вынянчил Валериана, любил его без памяти и был убит его ссылкой. Он отдал бы остаток своей жизни на то, чтобы сопровождать своего господина, но это было воспрещено.

Подойдя к спальне Валериана, он распахнул настежь двери, как и во всех других комнатах, и стал в стороне.

Поров вошел, но Раиса не решалась: ей казалось неловким войти в комнату мужчины и она покраснела.

— Что же ты? — обратился к ней отец.

Она, стесняясь и стыдясь, вошла.

Роскошная мебель выдавала утонченный вкус. Кровать, узкая и короткая, настоящая лагерная койка с тонким тюфяком была покрыта тонким голландским полотном, и байковое одеяло как бы ожидало возвращения своего хозяина.

— Барин сам убил медведя, — сказал старый дворецкий, указывая на чудесный медвежий мех, служивший ковром перед постелью.

Все молчали…

Ободренный добродушным отношением и величавым достоинством Раисы старик прибавил:

— Вы будете жить здесь, сударыня? Прикажете приготовить обед?

— Нет, нет, — мы не будем жить здесь! Не правда ли, отец?

— Конечно, нет, — ответил и Поров.

Дворецкий удивился.

— Тогда не прикажете ли нанять для вас другое помещение?

— Нет, — ответила Раиса, — не надо: мы будем жить у себя.

Дворецкий еще больше удивился.

— Как прикажете, — сказал он со вздохом. — Барин очень любил эту комнату.

Раиса окинула взглядом предметы, близкие хозяину и любимые им: несколько книг, фамильные портреты, маленькие безделушки украшали туалеты, — все воспоминания о друзьях, а может быть, и о любовницах!

— Чей это портрет? — спросила Раиса, указывая на портрет молодой, чрезвычайно красивой женщины с холодными чертами лица.

— Это сестра графа Валериана, ваша светлость, — ответил старик.

Раиса перевела свои взоры на другой портрет, повешенный над кроватью, в голубой бархатной раме.

— А это? — снова спросила она.

— Ах, Боже мой! — с грустью произнес дворецкий. — Это умершая графиня, ваша свекровь! Граф хотел увезти ее портрет с собой, да, должно быть, позабыл!

— Надо отослать его немедленно! — с живостью сказала Раиса.

— Ах, госпожа, — проворчал старик с укоризной, — мы не имеем права ни до чего дотронуться: это все вам принадлежит!

Раиса глянула на дворецкого и, подумав немного, спросила:

— Где чемоданы графа?

— Какой вам нужен?

— Принесите небольшой чемодан!

Дворецкий исчез.

Поров, сидя на маленьком диване, положа руки на колена с видом усталости, следил за своей дочерью.

Скоро вернулся дворецкий с чемоданом в руках.

— Этот чересчур мал, — заметила Раиса.

Старик вышел и вскоре вернулся с чемоданом средней величины.

Раиса с лихорадочной поспешностью принялась укладывать в него предметы роскоши: канделябры, чернильницу, книги, бювар, — все то, что могло служить памятью Валериану и скрасить его жизнь в далекой глуши. Затем, взяв со стола салфетку, она покрыла все уложенное и завернула в нее миниатюрные портреты. Открыв комод, она вынула дюжину платков, шелковые рубашки и остановилась, увидев, что чемодан полон.

— Граф сильно дорожил портретом матушки, — осмелился заметить старый слуга, считая поступок Раисы за грабеж.

— Тем лучше, — сказала Раиса, обернувшись к нему лицом, покрасневшим от работы. — Вы знаете адрес графа, так что пошлите ему сегодня же этот чемодан!

Пораженное лицо старика много выразило чувств, но больше всего на нем выделялись удивление и радость.

— Сию минуту, сударыня! — сказал он дрожащим от волнения голосом. — Сию минуту! Граф будет очень доволен!

Раиса, запирая чемодан, склонила голову на его крышку и заперев, передала ключи дворецкому.

— Как вас зовут? — спросила она.

— Фаддей, ваше сиятельство!

— Итак, Фаддей, вы мне будете отдавать отчет во всем, что тут будет происходить! Все останется так, как было при графе, чтобы он, возвратясь, нашел все, как было!

— Вы думаете, что он возвратится? — спросил старик новую графиню с глазами полными слез.

— Я надеюсь, — прошептала она как во сне.

Фаддей взглянул на нее. Неизвестно, что он мог прочесть на лице Раисы, но он, приблизясь к ней, взял ее руку и почтительно поцеловал.

Раиса возвратилась к действительности.

— Каждую неделю приходите ко мне с докладом, — сказала она, — я ухожу.

Она взглянула на отца. Тот, сидя на диване, заснул, откинув назад голову. Лицо его было бледно, он казался мертвецом.

— Сударыня, прикажете заложить? — спросил старый слуга.

— Нет, — ответила Раиса, — пошлите за каретой.

Удивленный Фаддей поспешил повиноваться.

Раиса осторожно разбудила отца и свела его с лестницы, обитой красным сукном.

Возвратясь домой, Поров слег в постель. Им овладела спячка, которая не покидала его больше.

23.

Все были крайне удивлены, узнав, что ничего не значащая девушка, достигнув такого высокого положения, отказывалась жить в своем роскошном доме и продолжает жить в своем скромном убежище.

— Чему тут удивляться? — сказала Адина, надменно пожимая плечами. — Пиявки живут только в грязи!

Это замечание было высказано чиновнику, заменившему генерала Клина, который часто, глядя на белую, мраморную ручку княгини, грустно размышлял о том, что княгиня для него суждена быть в числе звезд, иначе говоря, недосягаема.

«Но я же из-за нее попал в немилость, — рассуждал генерал Клин, — и в большую немилость, а это стоит хоть маленького участия и симпатии с ее стороны!»

Так говорил он себе не раз, но шансы его оставались теми же. Это доказывает, что генералу не хватало философии или он был лишен прозорливости, если мог ожидать, что Адина вспомнит о друге, попавшем в немилость хотя бы и по ее вине!

Первым делом Адины было — навестить дам, пораженных, как и она, приговором государя.

Визит к Собакиной был недолог: она постаралась поехать к ней так, чтобы не застать ее дома и прокляла тот несчастный случай, что дама эта, несмотря на час своих визитов, оказалась у себя.

Две-три слезы в платок, украшенный кружевом, несколько проклятий Раисе, несколько глубоких критических замечаний, полных снисхождений к приговору, немного слов христианского утешения — и княгиня Адина, поднявшись и быстрым движением маленькой ножки откинув шлейф своего черного платья, раскланялась с Собакиной и поспешила удалиться.

Когда за нею захлопнулась дверца кареты, она вытерла губы платком.

— Господи, как я не люблю плачущих! — сказала она с гримаской.

Зато визитом к графине Грецки Адина осталась очень довольна. Графиня не плакала, (это что-нибудь да значило!) и не позволяла нападать на Раису, чем возбудила удивление княгини.

— Как, милая графиня, вы защищаете эту девушку? — удивилась она.

— Мне нечего защищать ее, — спокойно ответила графиня, — она исполнила свой долг!

— Свой долг, заставив сослать моего брата, этого бедного медвежонка Собакина и наконец вашего племянника? Разве это был ее долг?

— Ее долг состоял в том, чтобы протестовать против незаслуженного оскорбления, а такого результата она сама не ожидала!

— Это еще не доказано! — заметила княгиня.

— Для меня это доказано, — ответила графиня с достоинством, но не возвышая голоса, что совершенно вывела из себя Адину.

— Все зависит от взгляда, — сказала она небрежно. — Мне кажется, если бы это случилось со мной, я думала бы только о том, как скрыться от взоров…

— Когда сердце чисто, — заметила графиня, — и когда чувствуешь себя невинной, тогда более страшишься несправедливости, чем скандала!

Адина приняла это на свой счет: графине слишком хорошо были известны ее маленькие интрижки, и необдуманно было бы вступать с ней в борьбу.

Молодая женщина, заметив, что уже поздно, встала и, поправив на плечах складки своей кружевной накидки, сказала:

— Надеюсь, вы будете принимать эту милую молодую особу?

— Никогда! — возразила графиня. — Хотя косвенно и невольно, но она была причиной несчастия для нашего дома! Я ее уважаю и глубоко сожалею, так как она будет несчастна, но между мною и ею нет ничего общего!

— А! — произнесла княгиня. — А я думала… В таком случае, до свидания, милая графиня!

Это было сказано таким тоном, что ясно указывало, что если бы графиня принимала Раису, то была бы лишена посещений Адины. Но пожилая дама нисколько не опечалилась этим.

— Прощайте! — сказала она посетительнице, провожая ее до передней.

Адина, возвращаясь к себе, придумывала самую изысканную месть всему семейству Грецки, но узнав, что в ее отсутствие внезапно заболела ее любимая левретка, занялась ее лечением, забыв обо всем остальном.

24.

Поров тихо заснул под заботливым уходом своей дочери…

Раиса еще с детства переняла у отца познания об элементарном лечении некоторых болезней.

Отец с радостью передавал дочери свои познания, думая, что это никогда не будет лишним в ее жизни и даст ей возможность в будущем ухаживать за своими больными или под наблюдением доктора или же самостоятельно, если бы доктор отсутствовал.

Старый сослуживец и друг Порова, ежедневно навещая его, меняя рецепты, озабоченно качал головой, целовал руку Раисы, которую знал от рождения ее, и уходил опечаленный.

— Не нужно ли созвать консилиум? — спросила его однажды Раиса.

Старый доктор покачал головой.

— К чему? Жизнь покидает его!

Действительно, жизнь Порова угасала… Он таял медленно, без страданий. Он потерял память, ничего не просил и ни на что не жаловался… Едва возвращалось к нему сознание, он смотрел на свою дочь с выражением нежной озабоченности и скорби.

Раиса в такие минуты тотчас же с улыбкой приближалась к нему, как в прежнее время. Сидя у его постели и ласково улыбаясь, она говорила ему о веселых вещах, о весне, надвигающемся лете и их будущих прогулках.

Отец, слушая ее, однажды сказал, указывая на ее черное платье.

— Ты будешь еще долго носить траур, а это тяжело в твои годы… Не носи траура по мне: мне это будет больно!

Тщетно молодая женщина силилась отогнать от отца грустные мысли: он понимал, что конец его близок…

Он снова впал в беспамятство и еще только один раз в марте пришел в полное сознание.

Как раз в это время чиновник опекунского совета принес Раисе доходы с имений сосланных. Часть Грецки не была присоединена: это были доходы Собакина и Резова.

Раиса, попросив чиновника положить большие связки билетов на стол, выдала расписку. Оставшись одна с отцом, который занялся пересчитыванием денег, Раиса услышала от него:

— Нужно все эти деньги послать им: они нам не принадлежат. Слышишь ли ты?

— Будьте покойны, отец, — ответила Раиса, — я это сама знаю!

— Это хорошо! — одобрил отец. — Так напиши сейчас же!

Дрожащей рукой он указал на бюро, в котором хранилась бумага. Раиса, взяв два листа, написала на заголовке имена адресатов и, переписав счета, оставленные ей чиновником, приложила к ним деньги. Перед тем как запечатать конверты, она остановилась, вспомнив, что необходимо обозначить, от кого посланы деньги.

Отец наблюдал за меняющимся выражением лица молодой женщины и, чтобы обратить на себя внимание, дважды стукнул рукой по столу. Язык давно плохо служил ему, и они с дочерью часто пользовались мимикой.

— Как подписаться? — спросила Раиса скорее самое себя, чем отца.

— Подпишись своим именем — Раиса Грецки, — сказал старик твердым голосом.

Молодая женщина с удивлением взглянула на отца и быстро подписала свою новую фамилию.

— Раиса Грецки? — медленно проговорила она. — Так я подписываюсь в первый раз!

— Это принесет тебе счастье! Ты выполнила свой долг! — сказал торжественно старик, протягивая к дочери руку, которую та с чувством поцеловала.

Оба письма к большому удовольствию Порова в тот же день были отосланы…

Последнее нравственное усилие, казалось, истощило слабые силы старика. Прожив еще несколько дней, он около шести часов вечера сказал дочери изменившимся голосом:

— Есть у тебя еще деньги?

— Да, — ответила Раиса, — немного осталось от пенсии и хватит до конца месяца.

— После первого, — сказал Поров, голос которого все более и более слабел, — как получишь пенсию, отслужи панихиду по матери. Мы уже давно не были на ее могиле!

Раиса, прошептав отцу несколько ласковых слов, подошла к нему, чтобы приласкать. Он положил голову на руки дочери и как-то тяжелее задышал.

Раиса с беспокойством прислушивалась… Еще два-три вздоха и затем… ничего! Она склонилась к нему и взглянула в его глаза: отец был мертв! Она осталась круглой сиротой.

Весь околоток удивился, узнав, что Раиса не устроила блестящих похорон своему отцу.

«Она, вероятно, скупа, — говорили многие, — с такими доходами и не истратить таких пустяков!»

Но никто не знал того, что было на самом деле…

Когда молодая женщина вернулась с похорон пешком по глубокому снегу, кухарка сказала ей:

— Сударыня, вы забыли заказать обед!

Раиса опустила руку в карман, вынула оттуда маленькое портмоне, из которого взяла десятирублевую бумажку и подала служанке.

— Береги! Это все, что у меня осталось! — сказала она ей.

— Господи! — всплеснула руками кухарка. — Что же вы будете делать?

Раиса махнула рукой.

— С голоду не умрем! — заметила она.

А вечером этого грустного дня пришел к ней Фаддей.

Старый слуга чувствовал к госпоже, случайно посланной ему судьбой, уважение, граничащее с любовью. Для всех эта женщина была врагом его барина, для него же после посылки чемодана она была другом его господина.

Фаддей был настоящий фамильный слуга! С одной стороны, он знал только своего господина, с другой — верил в судьбу и был очень набожен.

— Господь послал графу это наказание, — сказал он однажды на кухне графа Валериана, — чтобы он остепенился! Он дозволял себе чересчур много и вел жизнь далеко не христианскую! Господь и архангел Михаил остановили его на пути к погибели!

— Да? Неправда ли? Он раскается в Сибири? — насмешливо спросил повар.

Повар был очень раздражен тем, что ему теперь не приходилось готовить тонких блюд. Он все бы простил Раисе, если бы она задавала обеды, на которых он мог бы показать свое искусство, которое не только доставляло ему много похвал, но еще приносило и немалый доход. А сейчас повар не мог ничем прославиться, а уж выгадать что-либо от каши и щей, обычной пищи прислуги, не представлялось никакой возможности.

Фаддей покачал головой с видом знающего человека.

— Я знаю, что говорю! — сказал он тоном пророка. — Я вам говорю, что молодой барин наказан за грехи, но десница Господня поддерживает его, а то он еще больше упал бы! И меня никто не разуверит в этом!

Фаддей и перед своей новой госпожой предстал с видом человека, подчинившегося воле свыше.

— Господь послал вам испытание, ваше сиятельство! — сказал он, низко кланяясь. — Да пошлет Он успокоение душе усопшего вашего батюшки!

— Благодарю вас! — ответила Раиса. — А у вас все в порядке? — добавила она, помолчав.

— Слава Богу, все исправно! Я пришел за приказаниями относительно траура. Быть может, вы пожелаете, чтобы прислуга была одета в траур!

— Нет, — сказала она, — слуги графа не должны носить траура по Порове, армейском фельдшере в отставке… Благодарю вас, что вы об этом подумали!

Уважение Фаддея возросло еще больше к этой молодой женщине, понимавшей свое положение и умевшей так держать себя.

— Я также пришел доложить вашему сиятельству, — сказал он, — что управлявший графа Валериана писал, что высылает деньги за проданную в Комарине рожь!

— Комарино? — переспросила Раиса.

— Да, усадьба графа. Он иногда проводил там лето. Это хорошее имение, с барским каменным домом и рекой.

Фаддей замолчал, ожидая, что скажет Раиса, но видя, что она продолжает молчать, он продолжал:

— Ваше сиятельство, весь запас сена вышел, а также и все дрова, и люди не получали жалования после отъезда барина…

— Хорошо, — проговорила Раиса, — я позабочусь обо всем. Сколько высылает управляющий?

— Двадцать три тысячи серебром, ваше сиятельство!

Раиса невольно задумалась, вспомнив об умершей от горя матери, о своем отце, умершем от нравственной слабости, о своей разбитой жизни и с горечью сказала самой себе:

«Деньги!.. Что они значат в сравнении с тем, чего я лишилась?»

— Есть много вопросов, достойных внимания вашего сиятельства, — продолжал Фаддей, кашлянув в руку. — Лошади ничего не делают, потому что вы не пользуетесь ими! Быть может, возможно их послать в Комарино, где прокорм ничего не стоил бы, между тем, как здесь… Да и люди… Их бы тоже можно послать в деревню, а то в Петербурге они только портятся и даром тратят деньги.

— Я приду завтра к вам, — сказала Раиса, понимая, что новая тяжелая обязанность падает на ее слабые плечи.

— В котором часу графиня прикажет ожидать себя? — почтительно спросил Фаддей.

— В три часа! — ответила она.

— Графиня удостоит обедать у себя? — спросил старый слуга.

— Нет, нет! — прошептала Раиса.

Фаддей откланялся.

— Не прикажете ли прислать карету? — спросил он на пороге. — Лошади болеют без прогулки! Им бы это было полезно!

— Пришлите карету в три часа, — сказала Раиса, краснея.

Странное чувство овладело ее. Все, что относилось к Валериану, ложилось на нее печатью стыда и было для нее недосягаемо. Она невольно краснела перед домом мужа и всем, что ему принадлежало, как перед ним самим, а отчего — и сама не знала.

Когда Фаддей удалился, Раиса вернулась в комнату, где умер ее отец.

— Плохо или хорошо я делаю? — проговорила она, глядя на портреты родителей. — Какой совет дадите вы мне, мои умершие дорогие советчики? Суждено ли мне остаться в неизвестности в этом гордом свете, который меня отталкивает? Должна ли я гордо поднять голову, как невинная, или робко скрыться, как виновная?.. Боже мой! Вы знаете, что я невинна! Зачем же мне бежать от того, что мне послано судьбой?!

25.

На следующий день весь квартал был удивлен и жужжал, как потревоженный улей, когда в два с половиной часа собственная карета Раисы, запряженная парой вороных рысаков, остановилась у маленького домика. Молодая женщина села в экипаж и карета быстро умчалась.

Угадывая желание своей госпожи, Фаддей не предупредил прислугу о ее приезде, и только он да швейцар ожидали ее в передней. Швейцар снял с нее ее скромное суконное пальто.

Раиса не останавливалась, как в первое свое посещение, а прямо прошла в кабинет Валериана.

Большой кабинет был оббит темно-зелеными гобеленами, и портьеры такого же цвета на окнах едва пропускали свет.

Фаддей, войдя за нею следом, поспешил подставить ей рабочее кресло и положил на стол маленький ключик.

— В маленьком ящике, ваше сиятельство, вы найдете деньги, присланные сегодня утром на мое имя, как и раньше делал управляющий.

Взгляд слуги старался прочесть на лице Раисы, порицает ли она его поведение… Не заметив ничего, он продолжал:

— Там также уведомление о состоянии имения. Барыня, быть может, пожелает ближе ознакомиться?

Раиса тихонько выдвинула ящик. Пакет с деньгами, присланный утром, лежал перед ее глазами. Невольно она вспомнила про десятирублевую бумажку, ее единственные деньги, отданные накануне кухарке и по всей вероятности уже истраченные.

Какой контраст между ее нищетой и этим богатством!.. Все, что было здесь, по воле государя принадлежало ей! Сколько желаний она могла удовлетворить на эти деньги! Костюмы, драгоценности, удовольствия, не считая роскоши этого большого дома со всей мебелью, серебром, хрусталем и экипажами!..

— Сколько всего должны? — спросила она Фаддея.

Он начал длинные счеты, и молодая женщина, не имея возможности все запомнить, записывала на бумаге.

В течение двух часов они разобрали все упущения, а именно все вопросы о сене, о жаловании, о прокорме, процентах по некоторым займам Валериана…

Билеты были вынуты из ящика и разложены в кучки, и на столе обложены бандеролями, на которых было написано, куда именно назначались деньги.

— Это все? — спросила Раиса, вздохнув не то от усталости, не то от облегчения.

— Все! — ответил слуга, бросая внимательный взгляд на свою добрую госпожу.

Раиса пересчитала оставшиеся деньги: их осталось пятнадцать тысяч рублей.

Фаддей глядел на нее с большим уважением и в то же время с какой-то боязливой горечью. Он думал о своем сосланном молодом барине, которого он в детстве носил на руках, которого охранял, нянчил, распекал, у изголовья которого он проводил столько бессонных ночей, когда тот был болен, и который заставлял его проводить бессонные ночи, пока сам где-нибудь веселился.

Сосланный по всей вероятности уже истратил все, что захватил с собой. Он должен быть там очень несчастен, в хижине, заменяющей ему собственный дом, без книг, собак, лошадей, а может быть, даже без сигар…

Фаддей всей душой был привязан к барину, понимал, как тяжело тому находиться без привычного ему с детства комфорта, но не мог же он сказать об этом Раисе!.. Ведь все теперь принадлежало ей!

Не довольно ли с ее стороны и того, что она оплатила все счета, заплатила все долги и кормила прислугу, в которой не имела ни малейшей надобности?!

Эти бедные люди, дворовые Валериана, не смели ни покинуть ее, ни чего-либо требовать от нее: она могла свободно распоряжаться их жизнью и смертью!..

Она ревностно заботилась обо всем, что касалось Валериана, что еще можно требовать от нее?..

И все же Фаддей, взглянув на образ, висевший в углу, перекрестился и, ободрив себя краткой молитвой, кашлянул, предупреждая о своем желании говорить.

Раиса вышла из своей задумчивости и протянула руку к ящику. Фаддей почувствовал, что момент упущен.

Раиса, вынув банковые билеты, отсчитала двенадцать тысяч и, свернув в маленький пакет, отодвинула его немного дальше, затем пересчитала оставшиеся и вложила в маленький бумажник, найденный в ящике.

— В котором часу закрывается почта? — спросила она.

— В три часа, — ответил Фаддей.

— Сегодня слишком поздно, — заметила Раиса.

Она взяла перо и написала на большом конверте:

«Его сиятельству графу Валериану Грецки».

— Где он находится? — спросила она.

Старик сказал адрес, который она написала твердой рукой.

— Свечку! — проговорила она, не поднимая глаз.

Старик зажег свечу. Сургуч и гербовая печать находились тут же. Раиса, заботливо вложив в конверт сложенные двенадцать тысяч, запечатала его и положила перед удивленным дворецким.

— Завтра как можно раньше вы отправите это графу Грецки, — сказала она.

Фаддей глядел на нее, не веря своим глазам. Крупные слезы заблестели на его ресницах.

— Что же? — спросила Раиса. — Вы поняли?

Подняв свой милый, кроткий взгляд на старого слугу, она прочитала на его лице что-то такое, что заставило ее покраснеть от радостного смущения.

Фаддей уже все передумал, и его заключение было сделано: он трижды по тогдашнему обычаю поклонился в ноги молодой женщине и приблизился к ней, чтобы поцеловать ее руку.

— Сам Господь послал вас к нам! — произнес он со слезами, катящимися по его морщинистым щекам. — Пути Господни неисповедимы! Да будет благословение Господне на вас! Вы одели нагих и напоили жаждущих!

Этот монолог, заимствованный из святого Писания, не вызвал улыбки на лице Раисы: она сама готова была заплакать.

Раиса сказала старику:

— А теперь выйдете, мой добрый Фаддей, я хочу остаться одна!

Старик бережно взял драгоценный пакет.

— Напишите сзади ваше имя, сударыня, — сказал он, — ведь вы же посылаете деньги!

— Нет, — ответила Раиса, — это вы!

Фаддей поклонился и вышел.

Оставшись одна, Раиса направилась к маленькому дивану, поставленному так удобно, что он нехотя должен был быть любимым местом отдыха своего хозяина.

Действительно, припав на его спинку, молодая женщина почувствовала запах английских духов и дыма очень хороших сигар. Ясно, что Валериан проводил на нем все свое время, когда находился дома.

Раиса на мгновение поддалась чувству радости от совершенного благородного поступка, но муки сомнения вновь вернулись к ней.

— Жестокий! — шептала она, дав волю своим слезам. — Жестокий и неблагодарный!..

26.

Раиса часто возвращалась в дом своего мужа.

В этих посещениях она находила прелесть запрещенного плода: ею всегда овладевало какое-то непонятнее волнение, заставлявшее ее то краснеть, то бледнеть при воспоминании о Грецки…

Она чувствовала какое-то сладкое страдание, дотрагиваясь до вещей мужа, перелистывая его книги, изучая его привычки по рассказам Фаддея.

Старый слуга все более и белее привязывался к своей госпоже, так молчаливо и с достоинством заботившейся обо всем.

Молодая женщина внесла с собой в этот дом, управление которым было запущено, полный порядок и экономию, который входит в привычку при больших нуждах и малых средствах. За домом велось строгое наблюдение, излишние расходы были сокращены, бесполезные рты отосланы в деревню, так что доходы графа, наполовину расхищаемые, значительно возросли.

Фаддей заметил это и проникся еще большим уважением и любовью к умной правительнице.

Раиса решила разобрать один из ящиков, ключи от которого передал ей старый слуга. На самом дне, в маленьком ящичке, она нашла толстую связку писем.

Первым ее побуждением было перечитать их, а вторым — не читая бросить в огонь, так как это были письма женщины! Третье, самое благоразумное, — поглядеть на числа и подпись…

Она взяла одно письмо, написанное восемь месяцев тому назад за подписью Елены Марсовой. Раиса вспомнила, что это имя принадлежало сестре ее мужа, имение которой находилось рядом с имением Валериана.

Фаддей тоже говорил ей об этой женщине, но как-то нехотя и так безучастно, как об особе, про которую не хотел сказать ничего хорошего и ничего дурного.

Молодая женщина взяла одно из ее писем и решила прочесть, а потом сжечь, не прочитав, она была охвачена удивлением.

Госпожа Марсова два года тому назад загадочно лишилась своего мужа. Большинство было удивлено, и некоторые подозревали ее в преступлении. К несчастью она не могла доказать противного.

«Ты, который так хорошо знаешь, как я была привязана к мужу, — писала она, — какую любовь хранила я к нему, несмотря на наши размолвки! Ты, который знаешь, сколько я выстрадала от его безумств и измен, — поддержи и защити меня от сплетен…»

«Твоя обязанность защитить меня, моя — молчать, высоко подняв голову, — стояло в другом письме. — Нападки на меня имеют тень обвинения! Требуется употребить все усилия в пользу невинных!»

Валериан кажется не обратил должного внимания на эти воззвания, так как письма сестры становились все холоднее. Последнее, написанное впопыхах, дрожащей рукой, заключало следующее:

«Ты не приезжаешь, ты не хочешь приехать, а твое присутствие, быть может, спасло бы меня! Это служит доказательством, что ты также считаешь меня виновной! Я не унижусь до оправдания! Когда-нибудь ты раскаешься, что больше верил слухам, чем словам своей сестры. В тот день Бог простит тебе! Быть может, и я прощу, но только в том случае, если ты сознаешь свое заблуждение и несправедливость!»

Раиса задумалась, дочитав все до конца.

«То, что я сделала, очень плохо, — подумала она, — хотя все это не секрет, так как Марсова жалуется на тех, которые должны были бы ее защищать!»

Она положила письмо в ящик и позвала Фаддея. Тот сейчас же вошел. Он никогда при посещении молодой графиней своего дома не отходил далеко.

— Вы никогда не говорили мне о моей свояченице, — сказала она, — вы только назвали мне ее имя. Что это за женщина?

Фаддей сделал нерешительный жест.

— Это хорошая женщина, — торопливо произнес он. — Это сестра вашего мужа.

— Я это знаю! Она вдова?

— Да, вдова, — ответил Фаддей, опуская глаза.

— Есть у нее дети?

— Мальчик семи лет!

— Отчего умер ее муж?

— Он помер… Бог его призвал.

— После болезни? — настаивала Раиса.

— Я не знаю, я там не был, — прошептал Фаддей. — Уже десять лет, как я в Петербурге, и не знаю, что там делается.

Раиса, заметив, что ничего не добьется от него, отпустила старика. Фаддей, удаляясь, остановился у дверей.

— Разве вы не едете в деревню? Хорошее время настает, а управляющий-то неважный! Вы, сударыня, умеете так хорошо вести хозяйство… Если бы поехали туда, то много бы пользы принесли!

Молодая женщина взглянула на слугу: тот имел неспокойный вид.

— Вы получили плохие новости? — спросила она его.

— Плохие? Нет! Госпожа Марсова писала мне… писала только несколько строк, — добавил старик. — Она пишет, что так не может долее продолжаться: со времени ссылки барина там все пошло наоборот!

— Вы думаете, что необходимо туда отправиться? — спросила его Раиса.

— Конечно! А чем скорее, тем лучше!

— Мы поедем туда через неделю, — сказала она, — передайте людям, что я беру их с собой! Мы будем жить в деревне!

Удивленный и восхищенный этим быстрым решением, Фаддей взглянул на свою госпожу. Она имела решительный вид и выдержала с улыбкой взгляд старика.

— Положительно сам Господь ее послал! — думал Фаддей.

Раиса собралась быстро. Горничную свою она отпустила, кухарку также, мебель, безмолвная свидетельница горя и радости, была отдана на сохранение.

Когда ее выносили, Раиса смотрела на нее с тяжелым чувством: эти старые куски ореха, эти клочки протертой материи были поверенными ее девичьих грез, ее надежд и опасений!.. Но все это осталось в прошлом, и она не хотела заглядывать назад.

Накануне отъезда Раиса в последний раз посетила дом Валериана. Белые чехлы уже были натянуты на диваны и кресла, люстры и зеркала закрыты кисеей. Штофные портьеры и занавеси тщательно уложены и пересыпаны камфарой. Все было в порядке, все выглядело чисто, печально и пустынно, как в домах, покинутых на лето.

Окна, выкрашенные мелом, едва пропускали свет, и Раиса, оглядев все кругом, невольно подумала, что это запустение очень похоже на ее жизнь, такую же холодную и бесплодную…

— Нет, не бесплодную, — прошептала она, — я могу сделать много добра!

И тут же другая мысль пробежала в ее голове:

— Валериан, кажется, в ссоре с сестрой! Необходимо их помирить!

Окончив осмотр, Раиса решилась задать Фаддею вопрос, готовый уже в течение нескольких недель сорваться с ее уст.

— Получил ли граф чемодан, который вы ему послали? — спросила она, краснея и не смея поднять глаз.

— Да, сударыня!

Раиса не спросила, благодарил ли ее Валериан: если бы это было, Фаддей не замедлил бы передать об этом. Все же она спросила:

— Остался ли он доволен?

— Да, сударыня, он был очень доволен и сказал, что эти воспоминания облегчат его несчастье!

Раиса вздохнула.

«Если бы он захотел, — подумала она, — я была бы около него и облегчила бы его одиночество!»

— А деньги? — спросила она, — прибыли?

— Должно быть, прибыли, но мы не получили ответа.

Заехав к графине Грецки и не думая просить принять ее, Раиса оставила свою визитную карточку, а затем послала Фаддея узнать у графини, не будет ли каких поручений в деревню для племянника или госпожи Марсовой.

— Поручений не будет! — ответила графиня, а затем прибавила: — Фаддей, что ты думаешь об этой молодой женщине?

— Я думаю, — ответил с жаром старый слуга, — что одному Богу известно, что она делает! Эта женщина будет счастьем нашего дома!

— Да услышит тебя Господь! — вздохнула графиня.

На следующий день Раиса в сопровождении горничной и Фаддея выехала в Комарино. Поезд, везший ее туда, пробежал мимо густого леса, в котором покоились ее родители.

— Прощайте, мои дорогие! — прошептала молодая женщина со слезами на глазах. — Прощай все, что я любила! Я стремлюсь навстречу неизвестности. Что-то она мне сулит?!

27.

Грецки получил посланные ему Раисой деньги в тот день, когда она покидала Петербург.

Фаддей по простоте своей душевной описал ему все происшедшее…

Валериан не обвинял слугу за подробности, но эти подробности, сопровождавшие его письмо, тяжело ранили его самолюбие! Итак, отдать ему все, что принадлежало Раисе, помимо воли государя!..

Граф тщетно старался отогнать мысли, постоянно сверлившие его мозг… Ему было тяжело признаться даже самому себе, что он всем хорошим обязан именно своей жене, своему злейшему врагу!..

Он пробовал убедить себя, что Раиса только исполнила свой долг, но принужден был сознаться, что она не состояла у него в долгу, и посылка была лишь актом ее великодушия и чуткости! Это сознание несказанно мучило его, терзая особенно тем, что он не в состоянии ничего изменить! Не мог же он отказаться от помощи Раисы, находясь в таких тяжелых условиях!..

Уже приближалась ночь, когда его товарищи по ссылке, Резов и Собакин, весело вошли в бревенчатую избу, служившую жилищем графа Валериана.

На столе, покрытом скатертью, присланной Раисой, горела лампа. Маленькое зеркало — тоже присылка жены — висело над столом. Много прихотливых мелочей украшало комнату Валериана, свидетельствуя о том, как заботилась о нем его жена. Но контраст прошлого величия и теперешнего ничтожества был так разителен, что Валериан охотно забывал, что эти вещи, присланные Раисой, были только знаком ее заботливости.

— Ну, ты, кажется, опять в мрачном унынии? — спросил Резов, усаживаясь на диван, совершенно лишенный эластичности и волос которого выглядывал во многих местах. — Тебе трудно угодить! А как у тебя красиво и пахнет Петербургом, — произнес молодой сумасброд, глубоко вдыхая запах.

Грецки сделал нетерпеливый жест и ничего не ответил.

— Ты, кажется, получил сегодня новости? К тебе заходил фактор?

— Да! — лаконически буркнул Валериан.

— Какие же новости: хорошие или плохие?

— Скорее хорошие.

— Ты, может быть, получил деньги?

— Да!

— Какой же ты скрытный, все у тебя надо выпытывать! Сколько?

— Двенадцать тысяч.

Оба друга привскочили от удивления.

— Что?! Двенадцать тысяч? Да кто же тебе их выслал?

— Мое доверенное лицо, — замялся немного Валериан.

— Черт возьми! Он их украл? Или твоя тетка разорилась?

— Нет!

— В таком случае, это твоя жена! — догадался Собакин, выходя из своего обычного безмолвия.

Валериан сердито глянул на него и сказал:

— Ну она! Что же далее?

— Далее ничего! Твоя жена полна величественности, вот и все! — ответил Собакин.

— Бросим подобные шутки, я вас прошу! — проговорил граф с гневом.

— Я не шучу, — возразил Собакин, — я говорю совершенно серьезно! Ты помнишь, как мы были удивлены, когда шесть недель назад получили деньги, посланные ею? Мы с Резовым одинаково были особенно удивлены тем, что она ничего не оставила для себя лично!

— Это возмездие! — перебил его граф.

— Предположим, что это возмездие, но найди ты мне женщину, которая, будучи на ее месте, принесла бы такое возмездие! Что касается меня, признаюсь, я не знаю ни одной, кроме моей матери!

— Я тоже, — добавил Резов, — не знаю ни одной!

— Резов! У тебя же есть сестра!

— Вот именно! Поэтому-то я и говорю, что не знаю ни одной! Да вот, извольте, друзья, я вам прочту то, что написала мне моя милая сестра, у которой я просил денег перед тем, как получил от madame Грецки!

Валериан насупил брови при этом ненавистном ему упоминании имени его жены, но Резов не обратил на это никакого внимания и развернул листок бумаги, украшенной серебряным гербом.

«Мой милый брат, — начал он с комической интонацией, — твое письмо сильно огорчило меня, так как тяжело слышать о горе тех, кого любишь, если не в состоянии им помочь!»

— Что за слог! — сказал Резов, поднимая письмо кончиками пальцев, чтобы нагляднее выразить свое восхищение. — Что за слог! Ее учитель французского языка недаром получал двадцать франков за урок: он не украл этих денег, нет!

«Я охотно желала бы выслать тебе просимое, и мое сердце обливается кровью при мысли, что это совершенно невозможно!»

— По крайней мере, она хоть прямо, не виляя, идет к цели! — сказал Резов, опять прерывая чтение.

«Я только что заказала себе новое платье, — продолжал он, — для последнего бала при дворе. Ах, что за платье, восторг! До низу украшено кружевами, вышитыми серебряными блестками, и понятно, оно громадной цены! Правда, я пользуюсь большим успехом: государь два раза разговаривал со мной! Ты не можешь вообразить, как я рада, что твое несчастье не коснулось меня!»

— Она мила в своей откровенности! — снова буркнул Резов.

«У меня нет ни копейки! Муж отказался платить мои долги, предполагая, что я наделала их больше, чем позволяет благоразумие! Но это положительно нелепо! Мы сейчас очень холодны друг к другу, и я не советую тебе обращаться к нему за помощью! Если же ты будешь действовать иначе, то я окажусь в затруднении: у меня есть такие несносные кредиторы, что в скором времени я должна буду прибегнуть к помощи мужа, что мне и так крайне неприятно! Извини меня, милый брат, и верь дружбе своей сестры».

— Она великолепна! — воскликнул Собакин, не будучи в силах удержаться от смеха.

— Есть еще постскриптум, но он относится до вас, — заметил Резов.

«Передай твоим друзьям, что я желаю им успеха! Нам сильно недоставало этой зимой Грецки, который как никто дирижировал мазуркой!»

— Спасибо! — проворчал Валериан. — Что ж, сразу видно, что это прелестнейшая из придворных дам, — добавил он после минутного раздумья, — только ее несколько избаловали, что ее испортило!

— О! — воскликнул Резов. — Я думаю, что ее нечего было и портить! Ну, теперь скажи, Грецки, что стало бы со мной, если бы твоя жена не прислала мне денег?

Валериан ответил пожатием плеч.

— Ты несправедлив! — начал Собакин.

— Я женат! — перебил его Грецки.

— Но черт возьми! — горячо начал Резов. — Если ты женат, то в конце концов это только справедливо, так как ведь ты же именно…

— Э! Я очень хорошо сознаю, что это справедливо, — сказал Грецки, поднимаясь и начиная прохаживаться вдоль комнаты, что всегда служило признаком сильной внутренней борьбы в нем. — Если бы это было иначе, я давно пустил бы себе пулю в лоб! И, тем не менее, это нисколько не забавно!

Его оба друга молчали, пока он прогуливался.

— Допустим, что это справедливо, — продолжал он с нарастающим оживлением. — По вашему справедливо, что я, напившись в вашем обществе и встретив на улице молодую девочку, увез ее в «Красный кабачок» и за это подвергся ссылке в Сибирь и лишен всех своих имений… Но справедливо ли также и то, что эта девочка шла ночью одна, как какая-нибудь горничная, отправляющаяся на свидание с любовником, — справедливо ли то, что попалась честная девушка, дочь отставного фельдшера?.. Послушайте, разве каждый из нас не имеет десятка таких приключений без такого плохого исхода?

— Ну, далеко не таких! — заметил Собакин. — Были обольщения, но не было насилия!

Грецки, заложив руки в карманы, сначала ничего не ответил.

— Мы сделали эту прогулку сообща, — наконец промолвил он.

— Мы также последовали за тобой и сюда, — сказал Резов.

— Да, последовали!

Новое молчание… Валериан продолжал прогуливаться.

— Знаешь ли, что я думаю? — проговорил Собакин. — Мы все трое сумасшедших, но ты к тому же еще и гордец! Да, гордец, и тебя не столько оскорбляет и возмущает самая ссылка, как разорение и женитьба!

— Безусловно! — воскликнул Грецки, поворачиваясь к нему. — Как?! Я, граф Грецки, молодой, богатый, знатный, и связан с этой маленькой мещаночкой, почти что parvenu!.. [parvenu (франц.) — человек незнатного происхождения, добившийся доступа в аристократическую среду и подражающий аристократам в своем поведении, манерах; выскочка.] Я женат, но осужден умереть без потомства! А вы хотите, чтобы я преклонялся и смиренно сказал: «Я заслужил это и смиренно прошу прощения у моей жены, что принял ее за девку!..» Никогда, никогда!

Валериан, дрожа от ярости и злобы, зашагал снова по комнате.

— А я, — сказал Собакин, — рассуждаю иначе. Ты поступил с нею, как с девкой, а она оказалась честной девушкой! Ты считал ее корыстной, а она не была такой: мы имеем на это доказательство! Ты считал ее злой, а она была только оскорблена! Доказательство же, что она не желает нам зла, в особенности тебе, здесь на лицо! — добавил он, указывая на предметы, окружавшие Валериана.

Грецки бросился к этажерке, уставленной безделушками, присланными из Петербурга, и бросив их на землю, в бешенстве начал топтать их ногами так, что их осколки как брызги летели во все стороны. При этом дикие блуждающие взгляды он бросал на Собакина.

— Ты можешь разрушать вещественные доказательства, — заметил тот, не особенно смущаясь, — но добродетели ты не разрушишь! Твоя жена не parvenu и даже не мещанка, она — дворянка! Твоя жена очень красива, полна достоинства и имеет прекрасную душу. Понятно, что ты не выбрал бы ее себе в жены, но всегда можешь принять ее без малейшего стыда! И если бы я был на твоем месте, знаешь ли, что бы я сделал?

— Ты бы у нее выпросил прощение! — сказал язвительно Грецки.

— Именно! Я просил бы ее приехать, чтобы разделить ссылку! Если бы она отказала, чего я не думаю, ее же осудили бы, а если бы приняла…

— Вы были бы очень счастливы и имели бы большое потомство! — саркастически закончил за него Грецки.

— Именно так, как ты говоришь! — хладнокровно заключил Собакин.

— Я бы сделал то же самое, — заметил Резов. — Я не говорю уже о том, что чай, кушанье, приготовленное руками женщины, особенно вкусны! — мечтательно добавил он. — А одно присутствие здесь женщины, да еще такой, как твоя жена, — да ведь это было бы счастьем!..

— Очень сожалею, что я не могу доставить вам этого удовольствия, — иронически произнес Грецки, — и право, не чувствую себя настолько возвышенным, чтобы принести для вас такую жертву…

— Надеюсь, — заметил Собакин, — что со временем ты будешь благоразумнее.

— Никогда!

— Поживем, увидим…

— Никогда!

— Тогда искренне жалею тебя! — холодно произнес Собакин. — Идем, Резов, уже поздно!

Оба друга вышли из избы.

Валериан, мрачный и молчаливый, едва ответив на их поклон, некоторое время простоял неподвижно, затем, бросившись на постель, зарыдал от злости.

Пока он призывал проклятия на Раису, она, сидя у окна вагона, жадно вдыхала полной грудью весенний воздух, напоенный ароматом березовых почек. Мысли ее от умерших перенеслись к сосланному.

«Если бы только это был он, — думала она, — я бы простила ему от всего сердца. Как бы полюбила его, если бы он мне признался…»

28.

Марсова считалась одной из самых богатых помещиц-собственниц N-ской губернии…

В то время богатство помещиков определялось количеством душ, то есть крепостных людей. Марсова имела пять тысяч душ. Конечно, можно было быть и богаче, но имение, лучше содержимое и более благоустроенное — можно было встретить очень редко.

Марсов был интересный, любезный человек, но с весьма легкими нравами. Многие говорили, что это последствия образования француза-учителя, но слух этот мало вероятен.

Николай Марсов был очень общительным, любил все наслаждения жизнью: вино, карты, женщин, интриги и жизненную комедию.

Никто лучше его не мог устроить любительский спектакль: он выбирал роли одним, доставлял их другим, нанимал оркестр для всех! Он был в одно и то же время и импресарио, и режиссер, и актер! Одним словом был мастер на все руки!

Устав от рассеянной светской жизни, Николай бросался к хозяйству и делался собственником-землевладельцем, весь день курящим сигары и засыпающим за журналом. Чтобы вытащить его из этой спячки, нужна была какая-нибудь новая встряска: концерт с благотворительной целью или какой-либо пикник…

Обладая незаурядно-красивой внешностью, Марсов был любимцем дам и душой светского общества.

Про княжну Елену Грецки говорили, что она не только витала в облаках, но даже заходила и в мир звезд… Создав себе особый идеал мужчины, она влюбилась в красавца Марсова и вышла за него замуж, вознеся его в своем воображении на седьмое небо…

Через год после свадьбы Елена заметила, что звезды были только мишурой, а ее небо было похоже на большой картонный шар, употребляемые при феериях.

Марсов был милым, очаровательным человеком, но в нем не было и десятой доли того, чем наградила его княжна Елена в своих девичьих грезах и мечтах…

Он имел общее только с теми звездами, что блистали на оперном небосклоне, когда приезжали в их губернский город на гастроли.

Елена скоро увидела обломки своего счастья! Она не плакала, но хотела соединить разбитые обломки, но и это оказалось невозможным.

В пылу горячей любви Елена приписывала мужу жажду самозабвения и великодушие, Марсов же не имел ни одного из этих качеств.

Увлекшись выдающейся красотой княжны Елены, Марсов женился, но вскоре же охладел и принялся за прежний образ жизни, начав искать развлечений для себя вне дома.

Как удостоверяет хроника того времени, похождения его были многочисленны и разнообразны! Они проходили от черного цвета до мертвенно-белого, пройдя через красный фламандский, как говорили тогда… Но кто был виною всему?

Елена вначале сильно страдала, горячо оплакивая свое столь короткое счастье, но будучи женщиной с большой волей, она взяла себя в руки и всю свою любовь перенесла на своего единственного сына, удивительно похожего на отца.

Когда же Марсов, этот приятный товарищ, этот искусный антрепренер, был принесен домой мертвым, и никто не в состоянии был объяснить совершившуюся катастрофу, сильное волнение овладело жителями города, и даже далеко за пределами его…

Друзья Марсова были поражены выдержкой и самообладанием Елены: ни одного крика, ни одной слезы при виде тела мужа!.. А ведь все они знали, как горячо она любила его!..

Когда же молодому драгунскому полковнику, ухаживавшему за Еленой, были закрыты тотчас после похорон мужа двери дома, — разноречивые темные слухи поползли по городу…

Елену сравнивала с Марией Медичи, видя ее столь спокойной во время похорон, которые была очень пышными и многолюдными.

Тщетно простодушные провинциалы старались узнать что-либо: Елена оставалась гордой и спокойно-печальной, походя на царицу, лишившуюся своего царства… Только оставшись одна, она безмолвно ломала свои руки, а ее бледные губы шептали какие-то неслышные слова…

После похорон мужа Марсова всецело отдалась заботам о ребенке, посвящая ему все свое время. Но и эта безграничная любовь не была оценена провинциалами. Порывы ее любви к ребенку не доходили до того, чтобы можно было сказать: «Боже, как эта женщина любит своего ребенка!..»

Провинция любит звучные поцелуи на щечках ребенка и лукавое заигрывание кошечки в отношении мужа, а Марсова в обоих случаях была ровна и выдержана, и провинция осудила Елену.

Марсова не закрывала двери своего дома для знакомых, и вот одна из любопытных добилась-таки результата, заставившего вздрогнуть все добрые сердца…

Она пришла к Марсовой, занятой вышиванием, и во время разговора как бы вскользь упомянула о недавних печальных событиях.

— Кстати об этом времени, — заметила посетительница, — я хотела вам сказать, что госпожа Полюсская, хорошенькая полька… вы ее помните?

Марсова невольно вздрогнула и подняла голову, держа в руке поднятую вверх иголку с шерстью.

Восхищенная посетительница продолжала:

— Полюсская покинула город именно в то время, когда вы потеряли супруга!

Рука Елены опустилась, и иголка проткнула канву.

— Но, — заключила добрая дама, — она снова появилась на нашем горизонте! Она имела счастье потерять мужа: он был убит на дуэли или в драке, наверное не знаю, люди говорят, что он сильно стеснял ее!

— Не думаю, чтобы она стеснялась, — сказала Марсова, вдруг побледнев.

— А я, — продолжала дама, — думаю, что он не стеснял никого! Но если Полюсская нашла средство избавиться от мужа, я не думаю, чтобы совесть мучила ее.

Марсова перестала работать и отодвинула пяльцы. Рука ее заметно дрожала и, чтобы скрыть это, она принялась искать шерсть в корзинке.

— Кажется, ваш муж ухаживал за нею? — спросила посетительница. — Говорили даже, что он влюблен в нее!

Марсова продолжала нервно перебирать шерсть.

— Хотя, что я вас спрашиваю? Вам никто не сказал бы об этом! Это — закулисные тайны! — снова заговорила посетительница. — Вы, кажется, ревновали его? Это неудивительно! Бедный Марсов был так мил, человек большого ума и с горячим сердцем…

— Для Полюсской! — вырвалось у Марсовой.

— Конечно, вы его ревновали, это видно! Вас, должно быть, очень поразило, когда его принесли мертвым!

Елена не отвечала. Глаза ее были устремлены на моток, но она видела печальный кортеж, несущий к кладбищу мертвого мужа в красном бархатном гробе, в сильный январский мороз, от которого захватывало дыхание… Ей слышалось похоронное пение и казалось, что в двери входит ее муж с банальной улыбкой и рассеянным поцелуем в лоб.

— Вы сильно были поражены его смертью? — повторила свой вопрос посетительница.

— Нет, — прошептала Елена, как во сне, — с некоторых пор я ожидала этого…

Посетительница вздрогнула от торжества: ее дипломатия удалась! Не ожидавшая такого успеха, она немного попятилась назад, надеясь услышать сейчас признание от Марсовой.

Это движение вывело Елену из забытья… Она провела рукой по побледневшему лицу, как бы отгоняя видения и, позвонив, приказала подать чай.

Разговор больше не вязался… Посетительница вскоре распростилась, спеша поделиться открытой ею тайной…

На следующий день весь город повторял на ухо друг другу, что Марсова в припадке сумасшествия отравила мужа, чтобы помешать ему стать любовником Полюсской.

29.

Пока распространялись эти слухи, Елена, проводя ночи без сна, коротала часы в своей спальне. Из маленького секретера, данного ей в приданое, она достала шкатулку, открыв ее маленьким ключиком, висевшим на ее шейной цепочке.

В шкатулке находились письма, писанные Елене ее мужем во время жениховства…

Она вздохнула, коснувшись их трепетной рукой, и отложила в сторону. Потом взяла какую-то небольшую, сложенную вчетверо бумажку и развернула ее.

Там было написано:

"Божество мое!

Моя любовь к тебе так беспредельна, что я не мыслю жизни без тебя! Адель, любовь моя, не будь же так жестока! Я все принес тебе в жертву: жену, сына, осталась моя жизнь! Поэтому помни: если ты оттолкнешь меня, я перестану жить: моя жизнь без тебя не имеет для меня ни малейшей цены!

Всегда твой Н. М."

Прочтя эти строки, снова так больно ранившие ее сердце, Елена горестно вздохнула и горькие слезы ручьем потекли по ее измученному лицу.

Боже мой, какое унижение!..

Какая горячая любовь ее мужа, и к кому же?.. Не к ней, отдавшей ему все свое сердце и всю нежность жены и матери, а к женщине, морально стоявшей гораздо ниже ее!..

Вот она, людская справедливость!

Елена нашла это письмо еще при жизни мужа и теперь знала, что он покончил свое существование из-за подлой интриганки, из-за какой-то искательницы приключений, не задумавшись о том, какое горе он принесет своей смертью жене и единственному сыну!

Елена еще раз глубоко вздохнула, отерла слезы, а затем на свечке сожгла письмо, компрометирующее ее мужа в глазах света.

Затем она заперла шкатулку, убрала ее на место и села в кресло, предавшись невеселым мыслям… Она знала, что кругом нее — одни недоброжелатели, особенно она опасалась семьи Мороза, которые ненавидели ее и желали ей смерти.

Многое было непонятно Елене, но со слов мужа она знала историю жизни его отца, незаконнорожденным сыном которого был Иван Мороз, которому она мешала в его планах…

Отец Николая Марсова рано стал вдовцом: его жена умерла в молодых годах, дав жизнь своему единственному сыну…

Чтобы развлечься после ее смерти, Марсов искал утешения на стороне, заводя интриги в среде дворовых и даже жен окрестных помещиков.

Помещицы принимали его охотно, так как он был очень красив, но в провинции трудно скрыть интриги от посторонних, и это причиняло много неприятностей Марсову.

Тогда-то старик, утомившись от всяких переживаний, обратил свои взоры на крестьянок. Он так хорошо и податливо был ими принят, что вскоре увидел себя окруженным потомством.

Надо отдать ему справедливость: родившиеся дети находили приют и пропитание, но все воспитывались среди детей многочисленной дворни, и никто не мог назвать Марсова своим отцом.

Но однажды Марсов был на охоте и усталый завернул на мельницу, где и остался ночевать.

Жена мельника была очень красива и давно втайне любила Марсова… В эту ночь муж мельничихи находился в городе, и мельничиха сочла эту случайность за указание свыше… Когда настала глухая ночь, она сама пришла к Марсову в комнату и призналась в своей давней любви к нему.

Марсов впервые был тронут привязанностью женщины и оценил бескорыстную любовь прекрасной мельничихи, проведя счастливые часы с нею.

Около года длилась их связь, а затем мельничиха умерла, произведя на свет сына. Мельник назвал его Иваном и дал ему фамилию «Мороз», так как ребенок родился в жестокий мороз, и отдал на попечение знакомой женщине, которую часто навещал Марсов.

Надо полагать, что Марсов, будучи вообще равнодушным к женщинам, близким ему, питал особую привязанность к прекрасной мельничихе, отдавшейся ему по собственному желанию, тогда как все остальные женщины искали в нем только свою выгоду…

Вскоре мельник умер и другой занял его место, а Ивана Марсов поместил в своем доме, чтобы иметь возможность вырастить сына на своих глазах. Марсов назначил ему кормилицу, зачислив ее в штат горничных.

— Я не хочу, — говорил он, — чтобы Мороз сделался лакеем: он будет крестьянином.

Выросшему Ивану он назначил надел земли с домом, позже подарил ему ульев, фруктовых деревьев и даже цветов.

Законный сын его воспитывался в Пажеском корпусе.

Чтобы скоротать длинные зимние вечера, Марсов призывал к себе молодого крестьянина и учил его писать и читать. В шестнадцать лет Мороз уже был грамотным, что в то время редко встречалось среди крестьян.

В один из периодических приездов законного сына Марсов сказал ему:

— Ты по всей вероятности слышал что-нибудь об Иване Морозе?.. В тебе и в нем течет одна кровь! Не забывай, что ты барин, и не думай быть с ним наравне, но не забывай и о том, что он тебе брат и не ищи предлога унизить его!

Молодой Марсов, как уже известно, был очень мягкого характера, одинаково привязчив, как и ветренен! Последовав совету отца, он, однако, внес в эти странные отношения немного братской нежности.

Иван Мороз, знающий все, старался казаться добрым братом и преданным слугой своему господину, который был немного старше его. Сначала он приносил только пользу, затем стал необходим.

Рано женившись на молодой, красивой крестьянке, не имея детей, он всецело предался делу барского дома.

Когда Елена вышла замуж за Марсова, Мороз был управляющим имения: у него были ключи от амбаров, он распоряжался скотом и продавал рожь. В общем, он был больше хозяином, чем сам Марсов, который в это время уже похоронил своего отца.

Молодая женщина, разочаровавшись в муже, чувствовала потребность в занятиях и с этой целью хотела ближе ознакомиться со всем.

Вскоре ей пришлось убедиться, что Мороз с женой настоящие грабители, о чем она сказала мужу. Тот со свойственным ему легкомыслием махнул равнодушно рукой. Когда же Елена привела ему вопиющие факты, удивляясь его беспечности, то Марсов с улыбкой на лице объяснил ей загадку своей благосклонности. Он находил весьма естественным иметь в услужении брата, хотя бы и незаконного.

Но Елена продолжала настаивать на отрешении от должности Ивана, и это так надоело Марсову, что он перестал ее слушать.

Вскоре Морозы сильно разбогатели…

Сам Мороз в свои сорок лет был старшиной и его голос имел большое влияние на сходках. Он умел так ловко делать дележи и удовлетворять просьбы всякого, что крестьяне очень любили его, признавая в нем возвышенный ум.

«Он из наших, — говорили они, — он — сын мужика, а обладает бо́льшим умом, чем сам барин.»

Это происходило оттого, что Мороз умел ловко всем угодить за счет своего барина, благодаря чему вся община обогащалась.

Со смертью молодого барина Морозы почувствовали большое беспокойство, зная нерасположение к себе вдовы…

Из опекунского совета был назначен опекун над сыном Марсова, но он все время проводил в Петербурге, и вдова сама управляла всем.

Все усилия супругов Мороз были направлены к тому, чтобы удержаться на месте, приобретенном ими путем хитрости и настойчивости. Если бы наследник был один, их желания не имели бы границ…

При помощи крестьян, соблюдавших свои выгоды, им не трудно было бы расширить границы полей или отделить лучшие наделы рощи. Ни один из них не обогатился бы, зато община извлекла бы много выгод… И теперь все это оказывалось неисполнимым из-за одного человека, мешавшего им, из-за вдовы!..

Претензии Мороза и его жены вовсе не были безумными: они никогда не мечтали жить в барских хоромах и есть лакомые блюда с дорогого фарфора! Никогда Мавра, жена Мороза, не смотрела с завистью на бархатные платья Марсовой…

Мечты их заключались в первенстве на селе. Они мечтали жить в большой, красивой избе, гордо возвышавшейся над всеми остальными. Воображение переносило их к никогда не виденным теремам старых вельмож, обнесенным заборами из толстых бревен, куда не проникала бы европейская цивилизация.

Мавра воображала себя одетой в дорогую душегрейку [Душегрейка — старинная женская одежда в виде короткой сборчатой кофты без рукавов.] из красного шелкового дама [Дама (франц.) — плотная шелковая ткань с вытканным узором.] с широкими золотыми галунами [галун — золотая или серебряная мишурная тесьма или плотная лента (различных цветов), нашиваемая на форменную одежду, платье и т. п., а также нашивка из этой тесьмы. На нем [Пугачеве] был красный казацкий кафтан, обшитый галунами. (Пушкин, Капитанская дочка.) Праздничные мундиры [кадетов] отличались от пиджаков золотыми галунами на петлицах и рукавах. (Куприн, На переломе.)], в кокошнике [Кокошник — старинный русский головной убор замужних женщин в виде разукрашенного и расшитого полукруглого высокого щитка надо лбом.], вышитом бисером, с богатым фуляром [Фуляр (устар.) — головной, шейный или носовой платок из одноименной ткани.] в руке.

Приемной залой служила бы комната, украшенная вычурной резьбой. Стол был бы накрыт скатертью, вышитой красной бумагой [Бумага (устар.) — хлопчатобумажная нить.]… Сотовый мед, орехи, печенье ее собственного приготовления, квас и мед служили бы угощением за обедом.

Мавра принимала бы только мужичек, своих крепостных, хотя сама, будучи мужичкой, была богаче и могущественнее их и таким образом могла кичиться перед ними.

После смерти Марсова Мавра стала посредником между вдовой и своим мужем, не любившим вдовы и ее черного платья. Он чувствовал себя стесненным, встречая взгляд ее больших голубых глаз, которые, казалось, проникали в самые тайные помыслы его души, и в которых он всегда видел некоторую дозу презрения к своей особе.

Мавра была чужда таких тонкостей и в течение пяти или шести месяцев ежедневно докладывала вдове о ходе управления.

Сегодня она пришла с обычным докладом и кстати высказать просьбу о корове для своего хозяйства.

Она стояла перед Еленой по-видимому скромно и подчиненно, но на самом деле была вся настороже, как пантера… готовая ежеминутно броситься на свою добычу.

— У вас и так достаточно коров, с какой стати ты просишь еще? — спросила ее Елена.

— Неужто тебе жалко? — ответила Мавра, по простоте называя свою барыню на «ты». — Ведь мой муж у покойного старого барина всегда на отличке был… все же он сын ему.

— Сын греха! — бросила Марсова презрительно. — Какое основание, чтобы получить лишнюю корову!.. Ну что ж, возьми себе корову, — добавила она, помолчав, — их довольно в стаде. Твой же муж ведет счет скоту. Иди!

Крестьянка поклонилась Елене с уважением и поцеловала ее в плечо. Вдова равнодушно приняла эти знаки подобострастия.

— Прощай! — сказала она, отворачивая голову и лаская рукой золотистые кудри сына, прильнувшего к ней.

Мавра стояла в прежней позе, не собираясь уходить.

— Что тебе еще нужно? — спросила Марсова с нетерпением.

— Я хочу с тобой поговорить, — ответила крестьянка. — Саша, иди, мое золото, играть немного подальше!

Удивленный ребенок взглянул на Мавру, затем на мать и, заметив на ее лице неудовольствие, отошел в сторону.

30.

— Ты счастливее меня, — начала Мавра. — Бог дал тебе ребенка, а мне нет!

Марсова, тихо вздохнув, посмотрела на мальчика, составлявшего ее единственное счастье и отраду.

— Ты должна заботиться о его здоровье, потому что, если бы он умер, то ты, как вдова, получила бы только седьмую часть.

Марсова вздрогнула с головы до ног и, крестясь, прошептала в ужасе:

— Умер!.. Вот мысли-то! Да сохранит меня Господь от такого несчастия!

Коварная крестьянка тоже важно перекрестилась.

— Вот ты теперь богата, очень богата до совершеннолетия сына! — сказала она.

— Я была богата и до замужества, — холодно заметила Марсова. — К чему ты клонишь свой разговор?

— Многие завидуют богатым, это правда! — качая головой, говорила Мавра. — И у тебя есть завистники: о тебе говорят худо.

— А-а! — прошептала вдова, вглядываясь в непроницаемое лицо своей свояченицы с «левой стороны». — Откуда ты это знаешь?

— Так, говорят!.. — загадочно отвечала Мавра. — Я подумала, что неплохо, если ты это узнаешь, потому что у тебя есть средство заставить умолкнуть сплетни.

— Средство? Защищаться? — в негодовании воскликнула Марсова. — Что могут говорить обо мне? Тебе, как и всем, известно, что я не пренебрегала своими обязанностями!

Мавра молчала, обдумывая нападение.

— Что же говорят? — нетерпеливо спросила опять вдова. — Если ты начала, так и кончай!

— Говорят, смерть барина загадочна и могла принести пользу только тебе одной.

— Смерть барина мне?! — громко вскрикнула Елена, поднимаясь. — Негодяйка! — и не сдержавшись, она дала Мавре пощечину.

Та не тронулась с места, только закрыла рукавом щеку.

— Мне, которая всегда его любила несмотря ни на что! Мне, которая все ему простила и оплакивает каждый день!.. Мне, которая вечно будет носить траур по человеку, который меня не любил?!..

Дрожа от возмущения, Марсова стояла перед Маврой, меча искры из глаз.

— Я не знаю, почему ты изволила рассердиться, — тихо промолвила Мавра. — Я тебя по доброте предупредила, а ты со мной обращаешься так, как будто я тебе сделала что худое.

Елена в изнеможении опустилась на скамейку: ей было стыдно за свою вспышку, и она сказала:

— Говорят!.. А кто же, как не вы распускаете грязные сплетни?! Если бы кто другой говорил, разве ты не могла меня защитить?.. Ты и твой муж — глава этих людей! Вы здесь более господа, чем я сама, и вы могли бы заставить замолчать всех, пристыдив их! Но вы оба меня ненавидите, и вы радуетесь, что меня оскорбляют!

— Извини, барыня! Мы желаем тебе добра, мы покорные тебе слуги! Хотя покойный барин и освободил Мороза, но мы знаем, что созданы для того, чтобы служить тебе!

Хитрая крестьянка с намерением упомянула о независимости мужа: она знала, что он спокойно мог уехать, оставив вдову среди запутанных дел.

Марсова неоднократно просила мужа сменить управляющего, но он не сделал этого, сейчас же она понимала, что не в состоянии нести эту тяжесть сама, к тому же сопряженную с ответственностью перед опекуном сына. Она чувствовала, что почва колеблется под ее ногами, и не могла ничем помочь.

— Я знаю, что вы не злы, — постаралась с усилием сказать Елена, — но зачем ты мне все это говоришь? Разве я и без того не была несчастна?

— Я тебе это рассказала потому, что если у тебя есть какое-нибудь доказательство, хоть какой-нибудь клочок бумаги, могущий объяснить смерть барина, ты бы доверила ее нам, а мы бы показали ее всем!

Елена вспомнила о бумажке, уничтоженной ею, и ей казалось, что пропасть еще сильнее разверзается перед нею.

— У меня ничего нет.

— Ты однако сама знаешь, что барин умер не своей смертью!

— Может быть! Я ничего не знаю.

— Но тогда, — сказала Мавра с заблестевшими глазами, при мысля о мести, (Марсова сидела, опустив голову), — почему ты не обратилась к суду? Надо было произвести следствие!

Елена, взглянув на крестьянку, встретила взор, полный сочувствия и даже как бы дружбы.

— Правда, — прошептала она, — надо было произвести следствие: узнали бы, что мой муж убил себя из-за польки.

— А! — неосторожно выдала себя Мавра. — Ты думаешь, что он убился из-за этой польки?

Это восклицание выдало ее радость, ощущаемую при этом признании.

— А ты? — спросила Марсова, глядя на нее в упор. — Ты сама что думала?

— А я, — нагло ответила крестьянка, — я думаю, что ему что-нибудь подмешали в кушанье, чтобы покончить… Это часто случается: есть много ревнивых женщин, прибегающих к колдовству, чтобы возвратить к себе мужа, и иногда дело принимает худой оборот.

— Это хорошо для тех, кто верит в колдовство, — презрительно проговорила Марсова. — Итак, ты меня обвиняешь?

— Я? Сохрани меня Господь! Полька ведь тоже могла дать любовный напиток!

— Ей не надо было его удерживать, — с горечью прошептала вдова.

— Ты видишь, барыня, что очень худо поступила, не приказав произвести следствия!

— И ты говоришь мне об этом только спустя шесть месяцев? Почему ты мне не сказала об этом раньше?

— Я ухожу, барыня! Тебе нечего передать мужу?

— Нечего! Мавра, — сказала Елена, — извини мою горячность: я не права, но ты нанесла мне такой ужасный удар!

— Это ничего, барыня, не стоит об этом и говорить!

Крестьянка поцеловала руку Марсовой с нежной подчиненностью, в которой проглядывала и незаконная свояченица и жена управляющего-мужика, а затем тихо вышла.

Елена долго следила за ней глазами, пока та не скрылась из вида.

— Вот мой злой гений! — прошептала она сама себе. — Эта женщина меня погубит…

Уже давно прошел слух, что Марсова, устав терпеть неверности мужа, тратившего деньги без счета на других женщин, и желая сама ими пользоваться до совершеннолетия сына, отравила своего мужа. Слух этот дошел и до Петербурга, и графиня Грецки, чуть не первая узнав это, только пожала плечами. Она слишком хорошо знала свою племянницу, чтобы поверить в такую нелепость, и даже написала ей, приглашая приехать погостить в столицу, полагая, что пребывание в ее доме заставит смолкнуть даже самые злые языки.

Елена приняла приглашение тетки, но в это время заболел ее сын, и поездка была отложена…

Совсем иначе дело обстояло с Валерианом Грецки… Он мало знал свою сестру, которая была немного старше его и воспитывалась совсем в другой среде.

Сестра была горда, он считал ее надменной: если он относился со злобой к сестре, — она ничем не реагировала, оставаясь холодной. Услышав нелепые толки, обвинявшие Елену, брат уверил себя, что она в припадке ревности была в состояния отравить мужа, чтобы не видеть его у ног других.

Валериан, не будучи уверен в ее виновности, не был уверен и в ее невинности, чтобы горячо защищать ее. Он получал от нее письмо за письмом (это были письма, прочитанные Раисой), в которых сестра просила его приехать. Валериан загадочно отвечал, оттягивая время, и сестра наконец догадалась о его нерешительности.

Она и этот удар перенесла с одинаковой стойкостью: смерть мужа все в ней убила, и ей теперь было все равно!

Оставленная одна на произвол судьбы, она часто во время своих прогулок встречала злобные взгляды крестьян, на которые отвечала холодно-презрительным взглядом своих голубых глаз.

Все это настолько сгущало мрак, что некоторые крестьяне стали опасаться ее, так как Мороз, преследуя свои темные цели, перетолковывал все крестьянам по-своему…

В этом году, например, урожаи были очень хороши, но земли крестьян были так искусно разделены Морозом, что львиная доля их отошла к ним. В то же время Мороз сказал крестьянам, что барыня недовольна этим, и что он с радостью ушел бы, если бы нашел другое место.

Понятно, что крестьяне, восхищенные старшиной за его прекрасный раздел в их пользу, готовы были за него в огонь и воду и вначале только ворчали, а затем стали выказывать барыне полнейшее недружелюбие.

Она еще кланялись Марсовой, но их поклон скорее походил на брошенный камень, так что Марсова перестала выходить из дома и все время проводила со своим сыном.

31.

Графиня Грецки, согласно данному обещанию, написала племяннице о женитьбе Валериана.

«Это — сумасшествие молодого человека, — писала она, — строго наказанного! Я принимала участие в наказании, участие, которого я бы хотела избегнуть, но, должно быть, это было предопределено свыше! Избавьте меня от подробностей!.. Два-три слова о той, которая невольно сделалась вашей belle-soeur[франц. — свояченица; золовка; невестка.]… Это молодая девушка, очень скромная, без состояния, но хорошо воспитанная. Нравственность ее безупречна, принципы очень хорошие! Если она поедет в деревню Валериана, то будет вашей соседкой! Вы будете иметь случай увидеться, разговаривать с нею. Уведомьте меня, о чем узнаете! Эта молодая особа не показалась мне интриганкой, и я очень интересуюсь ею из-за участия к Валериану».

Некоторые из провинциальной знати из преданности или по любопытству не прекратившие своих отношений с Марсовой с удовольствием приехали уведомить ее о приезде свояченицы.

Было много толков и разных предположений по поводу молодой графини Грецки… Бракосочетание, совершившееся по высочайшему приказанию, сильно возбуждало все умы, но никто ничего не знал толком. Вот и кинулись все к Елене за подробностями, но та знала не больше их…

Многие дали клятву познакомиться с Раисой, дочерью армейского фельдшера, с барышней, с которой случилось такое необычайное происшествие.

На одном из вечеров у знати города было решено, что вообще никто не будет знакомиться с Раисой Грецки.

— Если же она и Марсова сойдутся, то они могут отделиться от общества! Они созданы для того, чтобы составить друг другу компанию! — заключила Полюсская.

— Мы не будем компрометировать себя знакомством с этой выскочкой! — решила другая дама.

Раиса ничего не знала о подобных разговорах… Она прибыла в деревню в один из прекрасных майских дней.

Наступал вечер… Стада были уже загнаны, о чем свидетельствовал отдаленный звон бубенцов из их стойл.

Сад, полный весенних цветов, разливал запах сырости. Березки распускали почки, воздух был напоен благоуханием. Вечерняя прохлада уже покрыла свежую зелень росой.

Раиса вышла из кареты перед высоким, выкрашенным в белый цвет каменным домом. Крыша, обложенная толем, была зеленого цвета. Все выглядело весело и привлекательно.

Молодая женщина увидела прибывших ранее нее из Петербурга слуг, собранных в большую комнату-прихожую.

Пройдя через два-три зала со старинной мебелью, она очутилась в комнате с двумя свечами на столе. Над столом красовался портрет графини, матери Валериана.

Сняв дорожное пальто, Раиса со свечой в руке подошла к портрету и долго рассматривала его.

Красавица-графиня в платье decolte с ожерельем на шее, казалось, улыбалась — так живо был написан ее портрет. Хотя большого сходства у Валериана с матерью не было, но Раиса все же уловила сходство. Она подошла ближе, поставила свечу на стол и молитвенно сложила руки.

— Вы знаете, — сказала она тихо, — как я его люблю!.. Сделайте его менее жестоким!

Первое время Раиса путалась в разных комнатах, залах и коридорах дома: так много их было!..

Рыбные пруды, леса, реки, поля, бесчисленные флигели между деревянными службами, — все это казалось Раисе плодом возбужденного воображения, нереальным, так все это было не похоже на то, что до сих пор окружало ее в жизни!.. Сколько голов скота, сколько птицы, сколько людей вокруг!..

Раисе понадобилось около двух недель, пока она привыкла к именам и обязанностям толпы слуг, проводивших целые дни в безделье! Но вскоре она освоилась со своим положением. Не прошло и месяца, как она уже настолько ознакомилась с делами имения, что рассчитала управляющего.

В это время ее посетила Мавра.

— Кто это Мавра Мороз? — спросила Раиса верного Фаддея, всюду следовавшего за нею.

— Не важная птица, — проворчал старый слуга. — Повидайтесь с нею, надо узнать, чего она хочет!

Мавра была введена к молодой женщине. С первого взгляда Раиса заметила неприятное выражение лица вошедшей: осторожный и скрытный взгляд и слащавую улыбку.

Раиса, несмотря на молодость, умела разбираться в людях, и сразу поняла, что нужно держаться настороже.

— Чего тебе надо? — спросила она крестьянку.

— Мы хотим поздравить тебя с приездом, — ответила Мавра с низким поклоном, — и пожелать всего хорошего!

— К какой из моих деревень ты принадлежишь?

— Ни к какой, барыня! Я жена управляющего твоей свояченицы, Елены Марсовой, и живу на ее земле.

Мавра указала рукой на парк Марсовой, расположенный у дороги. Одна верста отделяла оба дома, и это-то близкое соседство и было когда-то причиной замужества Елены.

— А! — произнесла Раиса, думая, что крестьянка послана соседкой для собирания каких-либо сведений. — Ты жена управляющего? Ну хорошо! Зачем же тебе хотелось меня видеть?

— Чтобы познакомиться с тобой, — лукаво подмигивая глазом, ответила Мавра.

Фаддей, безмолвный свидетель этой сцены, поглядев на посетительницу с видом скуки, махнул рукой и вышел из комнаты.

— Ты очень добра, — с иронией произнесла Раиса, — чем я могу быть тебе полезна?

— Мне ничего не надо! Но так как ты не знаешь здешних мест, то я и подумала, что могу помочь тебе, находясь под рукой.

— У меня есть Фаддей для этого, — возразила Раиса.

— Фаддей давно уже не был в здешних местах! Есть многое, чего он не знает! — многозначительно добавила Мавра.

Раиса вспомнила, что старый слуга говорил то же самое, и решила теперь узнать от Мавры то, чего не могла узнать от Фаддея.

— Правда ли, — спросила ее Мавра, — что твой муж был сослан в Сибирь батюшкой-царем?

Тень неудовольствия пробежала по лицу Раисы: еще никто не осмеливался так открыто говорить о ее несчастии. Но она должна была ответить и придала своему ответу форму вопроса.

— А эта правда, — сказала она, — а что у вас об этом думают?

— Мы думаем, что барин — наш господин, а батюшка-царь — господин нашего барина! То, что сделано царем, хорошо, и мы его любим!

Действительно, несчастье графа Грецки поразило его слуг, крестьяне же не задумывались над этим! Им было все равно, принадлежать одному или другому.

Карающая рука владыки давала им надежду в случае опасности получить возмездие. Для этих темных людей Раиса была послана высшим господином, и подчинение их к ней было безгранично.

Раиса поняла это и внутренне радовалась, что хоть с чернью ей не придется бороться, доказывая свою правоту.

— Так ты думаешь, что меня будут любить? — проговорила она в раздумье.

— Конечно, барыня, мы тебя будем любить! Только твоя свояченица не любит тебя, — добавила она таинственно, кивая головой по направлению Марсовой.

Легкое облачко грусти окутало черты Раисы. Она вздохнула.

— Я ей не сделала ничего плохого, — произнесла она, помолчав, — и надеюсь, что она меня полюбит.

Крестьянка покачала головой с видом сомнения.

— Эта женщина никого не любит, — сказала она тихо.

Раиса вспомнила о связке писем, найденной в бюро. Это были письма женщины, способной любить. Новое сомнение запало ей в душу.

— Поедешь ты к ней? — спросила ее Мавра, заискивающе улыбаясь.

— Если бы я знала, что меня примут, то поехала бы, — ответила Раиса. — Тебе приказано что-нибудь передать мне?

Мавра приняла самый невинный вид. Глаза ее лукаво блестели.

— Ей ужасно хочется познакомиться с тобой!

— Это вовсе не удивительно, — заметила Раиса.

— Только она дурно о тебе отзывается, — продолжала крестьянка.

У Раисы появилось большое желание выгнать говорившую, но она сдержалась.

— Однако это несправедливо, — продолжала Мавра. — Ей бы надо было приобретать друзей, а тебе покровительствует сам царь!

— Да, — произнесла Раиса не без тайной горечи.

— Вот твоя свояченица и должна была бы заискивать в тебе, чтобы замять свое дурное дело.

— Какое дурное дело?

— Как, ты не знаешь? А тут все знают! Покойный барин Марсов помер не своей смертью! Барыня должна знать, отчего он помер, потому что она не жаловалась властям.

— Ты жена ее управляющего? — спокойно спросила Раиса.

— Да, сударыня.

— Ты ешь ее хлеб и распускаешь такие сплетни про свою госпожу?

Мавра поняла, что сделала ошибку.

— Она наша госпожа, потому что мы этого хотим. Мы же вольные! А в жилах моего мужа течет барская кровь.

— Вон отсюда! — с негодованием крикнула Раиса, указывая на дверь.

— До свидания, сударыня, — сказала Мавра, сладко улыбаясь. — До свидания! Если я понадоблюсь, ты знаешь, где меня найти!

И раньше, чем Раиса успела произнести хоть слово, она выскользнула из комнаты.

Молодая женщина, глубоко взволнованная этой сценой, несколько минут ходила взад и вперед по комнате. Наконец она позвонила. Вошел Фаддей.

— Мне необходимо, — сказала ему Раиса, — знать всю правду о том, что произошло здесь после смерти Марсова! Молчать более невозможно! Расскажи мне все, что ты знаешь по этому делу.

Фаддей рассказал все, что самому ему было известно, и что действительно было достоверно. Из его правдивых слов Раиса увидела, что Марсова — жертва стечения несчастных обстоятельств, и что у нее есть враги, которые стараются причинить ей зло.

Раиса долго думала о том, как бы помочь Марсовой, но пока это было невозможно, так как сама Марсова не искала сближения с нею, а наоборот как бы высказывала свое нерасположение.

Надо было положиться на время, которое было всесильно…

32.

Все окрестные помещицы и дворянки решили объявить бойкот Раисе, если она сделает им визиты. Но Раиса не искала возможности с ними сблизиться и вообще старалась ни с кем не сходиться. А чтобы не скучать, принялась лечить крестьян, зная в совершенстве медицину того времени, уроки о которой с успехом брала у отца.

Мужики и их жены охотно шли к Раисе, которая не только лечила их успешно, но и умела каждому сказать ласковое слово и часто оказывала и материальную помощь.

Вскоре так много людей было облагодетельствовано Раисой, что слава о ее добрых делах, а еще более о ее добром, отзывчивом сердце была известна далеко вокруг.

Причем все, что делала Раиса, было так мило, так просто, от души, что народ буквально боготворил ее, и вскоре добрая слава о ней как о чутком, добросердечном человеке дошла даже до столичных кругов.

Для бедных же больных и в большинстве случаев просто нуждающихся Раиса была просто неоцененной!.. Ее прозвали «наша добрая графинюшка» не только крестьяне ее богатого поместья, но и крестьяне и слуги Марсовой, неоднократно обращавшиеся к ней за медицинской помощью.

Раиса обходилась с ними еще с большим вниманием, надеясь, что свояченица, узнав об этом, лучше отнесется к ней.

Елена Марсова, как и большинство русских дам, не стремящаяся только к шуму пустой светской жизни, была знакома с лечением, но знала гораздо меньше Раисы.

Убедившись в превосходстве ее лечения, Марсова охотно посылала к ней больных крестьян, уверив их, что Раиса лучше сумеет облегчить их страдания, чем она сама.

Доброта и достоинство молодой женщины, снискавшей всеобщую любовь к себе, произвели на Елену столь сильное впечатление, что она решилась написать брату:

«Твоя жена — удивительная женщина!.. Доброта ее безгранична, добродетель не знает равной, и я думаю, что крестьяне счастливы под ее ведением! Не подумай, что я ищу сближения с нею! Я понимаю твои страдания, и даже мое уединение не заставит меня забыть об этом! Но будь уверен, что имя твое носится с полным достоинством! Я узнала от старого Фаддея, что ты получаешь деньги от доходов с твоих имений. Эта манера действовать вполне согласна с характером и привычками этой молодой женщины. Даже в несчастье надо благодарить Бога, что Он послал тебе супругу, которая не уронит твоего имени, не запятнает твоей чести!»

Прочитав это письмо, Валериан побледнел от злости… На прошлой неделе он получил деньги, присланные ему Фаддеем, с приложенными к нему счетами, переписанными твердым размашистым почерком и собственноручным письмом.

«Госпожа сама ведет все счеты, — она прогнала управляющего, и одна рожь дала на семь тысяч рублей лишних против прежнего. Что касается сена, то разбойник уже успел продать его на корню, так что барыня опоздала…»

— Черт бы побрал старого дурака! — в негодовании пробормотал Валериан, отбросив в сторону письмо и счеты. — Что же, он думает всю жизнь напевать похвалы этой женщине?!

Письмо сестры еще больше задело его самолюбие… Он не хотел признать ни одной из заслуг Раисы, так как, признав одну из них, становился бы виновным сам перед собой.

В глубине сердца он сознавал, что всеми материальными средствами, как и удобствами в своей ссылке он обязан женщине, которую так жестоко оскорбил, и вот это-то сознание и причиняло ему невыносимые страдания…

Его друзья, Резов и Собакин, также получали опять свои доходы.

Они с общего согласия написали Раисе письмо, полное холодной благодарности и очень короткое. Им казалось неприличным хотя бы из простой вежливости признать действия молодой женщины справедливыми и гуманными, когда их общий друг так настроен против.

Семейства сосланных, узнав из их писем о поступках Раисы, спешили передать своим друзьям все происходящее в Сибири! И как прежде Раису чуть не смешивали с грязью, так теперь ее превозносили чуть не до небес!

А княгиня Адина так восхитилась, что в одно прекрасное утро муж, застав ее за сборами к отъезду с благодарностью к Раисе за ее благородные чувства, отказал в деньгах, нужных на поездку, не будучи в состоянии доказать ей все неприличие такого поступка…

Адина покорилась с потоком слез и дулась на своего мужа в течение восьми дней.

Вскоре Фаддей получил ответ от своего барина. Письмо было длинное…

Валериан поручал уходу старого слуги любимую лошадь и своих двух гончих… Он писал о кабинетной мебели, о чеканном приборе, необходимом в его хозяйстве, и просил выслать его при первой возможности. Он спрашивал о том, хорошо ли содержится могила его матери, и обещал вскоре написать сестре…

Фаддей принес это письмо Раисе. Кому как не ей принадлежало право прочитать его?

Пока Раиса читала, старик глядел на нее с благосклонным участием и сочувствием. Он один угадал тайную причину слез своей госпожи… угадал еще во время ее долгих мечтаний в кресле молодого барина, перед портретом умершей графини…

Валериан спрашивал, хорошо ли содержится могила его матери?.. Никогда еще она не имела столько роз летом и зелени осенью!.. Фамильные годовщины, как и при прежней графине, чтились молитвами. Никогда, даже во время пребывания Валериана в имении, эти дни не проводились так набожно…

Окончив чтение, Раиса передала письмо Фаддею, принявшему его с благоговением.

— Может быть, графиня оставит это письмо себе, — нерешительно произнес он, — чтобы лучше вспомнить…

Раиса протянула руку. Ее пальцы слегка дрожали… Фаддей вложил лист бумаги в эту дрожавшую, украшенную только одним венчальным кольцом руку…

Рука сжалась. Веки графини дрогнули, старый слуга почтительно поцеловал руку.

— Там ничего не написано к вам? — спросил он тихо. — Барин должен был бы написать хоть словечко благодарности…

Раиса смущенно отвернулась и попросила старика оставить ее одну.

Фаддей продолжал еще тише:

— Я писал барину, что вас все любят!.. Ему известно, что вы делаете все лучше его самого… Быть может, Господь смягчит его сердце…

Фаддей говорил так тихо, что голос его смолк почти незаметно.

Раиса, не глядя на него, дружески кивнула. Две слезы скатились на ее черное траурное платье, так как еще года не прошло со дня смерти отца, по котором она носила траур.

Старый слуга неслышно вышел из комнаты.

Раиса, оставшись одна, еще долго плакала над письмом Валериана, в котором он упоминал обо всем, исключая ее…

33.

Снова наступила зима…

Такой же холод, такой же обильный снег, как и в прошлом году…

В день смерти Поровой в церкви была отслужена заупокойная обедня.

Прошел ровно год, как Раиса, обесчещенная, вернулась домой, чтобы нанести смертельный удар нежно любимой матери. Эта годовщина, вдвойне горестная, заставила Раису задуматься…

Стыд, гнев, воспоминания о насилии почти поглотили чувство покоя, царствовавшее в ее сердце в последние дни… Все слезы того ужасного времени, вся скорбь тяжелого прошлого снова наполнили душу этого бедного молодого создания…

Было уже поздно: пробило десять часов. Раиса одна со своими заботами еще не думала ложиться спать. Она в глубоком волнении шагала по комнате, не имея сил отвлечься от тяжелых мыслей.

«Это он убил мою мать, — думала она, ломая руки, — он или кто-нибудь из них, я не знаю наверное!.. Моя мать и отец до сих пор были бы живы, и мы спокойно и счастливо проводили бы дни в нашем маленьком домике, полном цветов».

Страшное горе и безысходная тоска сжали сердце Раисы.

— Да! — вслух произнесла она. — Я презираю этого человека! Он кроме зла ничего мне не сделал! Я должна его презирать! Я хочу его презирать!..

Бедная женщина! Она желала презирать мужа, которого давно уже любила…

Раиса разразилась отчаянными рыданиями.

Наплакавшись вволю, уставшая, она опустилась в кресло Валериана против портрета его матери.

Если бы ей возвратили маленький домик ее родителей, запретив любить Валериана, согласилась бы она на эту перемену?!..

Дверь кабинета неожиданно распахнулась, чего раньше никогда не случалось в это позднее время, так как Раиса раздевалась на ночь без помощи горничной. Раиса удивленно повернулась. Женщина, покрытая заиндевевшей от мороза шубкой, с шалью на голове быстро вошла в сопровождении Фаддея.

— Что такое? — спросила Раиса.

Шаль упала на пол и Марсова предстала перед глазами свояченицы. Ее светлые волосы были едва собраны, голубые глаза, ввалившиеся от слез, блестели лихорадочным огнем. Лицо было бледно и покрыто красными пятнами волнения.

— Я Елена Марсова, — сказала вошедшая, подходя к Раисе. — Я ничего не сделала, чтобы приобрести вашу любовь, но мой сын умирает! Говорят, что вы лечите даже больных собак… Имейте жалость к больному ребенку! Пойдемте со мной!

Раиса застыла в нерешительности…

Все нанесенные ей обиды, все горе с новой силой поднялись в ней при виде этой женщины, сестры ее мужа.

В течение шести месяцев Марсова жила рядом с Раисой и все это время пренебрежительно игнорировала ее существование. Теперь же, когда понадобилась помощь Раисы, она пришла к ней, уверенная, что найдет ее готовой следовать за собой…

Что это — дерзость или уважение?..

— Вы не хотите? — быстро продолжала Марсова. — Я понимаю, что мы кроме худого ничего не принесли вам, но сын мой ничего плохого вам не сделал… Ах! Вы не мать, а то бы пошли…

— Я никогда не буду матерью! — гневно ответила Раиса, и глаза ее перенеслись с Марсовой на портрет графини. — Идемте! — сказала она. — Идемте скорей!

Фаддей накинул ей на плечи шубку, которую захватил с собой, так как был уверен, что Раиса согласится следовать за Марсовой.

— Как вы пришли? — спросила ее Раиса.

— Пешком… я бежала!

— Ну хорошо, побежимте!

И они побежали по едва утоптанному снегу. Фаддей задыхаясь, едва поспевал за ними. Они вбежали в дом Марсовой, когда часы не успели еще пробить половину одиннадцатого.

Марсова сбросила свою шубку на пол в передней. Раиса последовала ее примеру и вбежала по лестнице.

В первом этаже, в комнате, убранной с восточным вкусом и освещенной светом большой лампы, на постели матери, против портрета Марсова, лежал маленький Саша и, казалось, умирал.

Время от времени судороги подергивали его маленькое тельце. Белая пена выступала на губах. Он слабо вскрикивал и затем опять впадал в оцепенение.

— Что с ним? — спросила Раиса Марсову, опустившуюся возле кровати на пол и тщетно старавшуюся согреть холодные ручки ребенка.

— Я вас прошу мне это сказать! — в отчаянии вскричала она, рыдая. — Вот уже два часа как он в таком положении, и никому не известно, что с ним случилось!

Раиса знаком руки заставила заплаканных служанок сохранять молчание и, наклонясь к ребенку, подвергла его тщательному осмотру. Когда она дотронулась до области желудка, ребенок вскрикнул, и его начало тошнить.

— Отравление! — сказала Раиса. Затем, как бы спохватившись, она прибавила: — Он должно быть украдкой съел какое-нибудь лакомство, и это повредило ему!.. Молока, как можно больше молока! — приказала она.

Теплыми салфетками ей удалось согреть ребенка, а молоком посредством рвоты освободить желудок ребенка от того, что он съел…

Через час мальчик заснул на коленях матери, хотя еще с выражением страдания на личике, но уже без судорог.

Когда дыхание мальчика сделалось правильным, Марсова осторожно освободила из-под него руку и протянула ее Раисе.

— Я вам обязана больше чем жизнью! — признательно сказала она со слезами на глазах. — Чем я буду в состоянии отплатить вам?

— Вы мне ничем не обязаны, — возразила сухо Раиса.

Минута для сближения была выбрана неудачная: Раиса чувствовала себя неспособной прижать к груди сестру человека, который был причиной смерти ее родителей.

— Вы мне ничем не обязаны, — повторила она. — Вы же сами сказали, что я подаю помощь всем больным.

— Вы неумолимы, — с грустью сказала Марсова, — но сердце ваше великодушно.

Раиса покачала головой.

— Великодушие? — спросила она. — Не знаю, может быть… Бывают такие несчастные дни… Извините меня, сударыня, и будьте уверены, что я желаю вам только добра!

— Я это знаю, — проговорила Марсова. — Вы прогнали Мавру Мороз…

— Вы это знаете?

— Фаддей рассказал мне. Так вы не верите? — вскрикнула Елена с сильным возбуждением, так что едва не разбудила сына.

— Нет, я не верю! — твердо ответила Раиса.

На этот раз руки обоих женщин соединились в крепком пожатии. Взгляды их выражали полное доверие.

— А мой брат верит… — с грустью проговорила Елена.

Раиса помолчала.

— Когда заболел ребенок? — вдруг спросила она.

— Вскоре после чая!

— Что он ел?

— Ничего, так как не был голоден.

— Он хорошо пообедал?

— Да!

— В котором часу?

— Как обычно, в четыре часа.

— Мог он сам достать себе какое-нибудь лакомство? Или, может быть, он отравился мышьяком?

— Нет, это совершенно невозможно! — ответила Елена. — Еще до его рождения я приказала, чтобы подобных припасов не было в доме, так как боялась несчастья!

Раиса задумалась.

— Вы знаете, он съел пирожок с медом. Вы ему его дали?

— Нет, у меня их не приготавливают. Хотя он очень их любит, но мед ему вреден.

— А кто-либо из прислуги мог ему дать?

Марсова тотчас же вышла, чтобы расспросить у прислуги.

В ее отсутствие Раиса осмотрелась вокруг.

Эта светлая, веселая комната, где кровати матери и сына стояли одна против другой. Этот большой портрет долго оплакиваемого человека, весь этот внутренний покой — все говорило в пользу Марсовой… Ключи в шкафах, маленькое открытое бюро — все отгоняло мысль о преступлении.

Марсова вскоре возвратилась.

— Никакого пирожка с медом ни сегодня, ни в предыдущие дни никто ему не давал.

— Уверены ли вы в этом? — спросила Раиса.

— Совершенно уверена.

— Кто приходил к вам сегодня вечером?

— Никто… Лишь Мавра Мороз приходила за приказаниями.

Одна и та же мысль промелькнула в головах молодых женщин, и они в ужасе взглянули друг на друга.

— Никогда не оставляйте вашего сына одного, — сказала Раиса тихо по-французски.

Елена ответила жестом понимания.

— Какую пользу может принести этим людям смерть вашего ребенка? — спросила Раиса, помолчав.

— Имение подвергнется разделу, и они могут получить часть нашей земли! Они и так уже много расхитили, даже присвоили большой участок леса! Наконец, они меня ненавидят, а этого уже достаточно…

— Вы думаете, что они хотят сделать вам неприятность?

— Да!.. Кроме того, им представился бы удобный предлог сказать, что я…

— О! — воскликнула Раиса, ужаснувшись. — Вы думаете, что они посмеют…

— Ведь посмели же! Погодите, вы скоро убедитесь, что я права!

— В таком случае вас надо защищать!

— Кто меня будет защищать? — с горечью проговорила Елена. — Мой брат?.. Он не пожелал, а может быть, и не мог! Я совершенно одна против этих грубых мужиков, против людей, которые меня ненавидят! Я одна, чтобы защищать сына!

Крупные слезы полились из глаз Елены, орошая подушку, на которой покоилась головка ее сына.

— Ваш муж покончил самоубийством? — тихо спросила ее Раиса.

— Откуда вы это знаете? — удивилась Елена.

Она подняла на Раису свои прекрасные голубые глаза, обычно столь гордые и холодные, в настоящее же время полные мягкости.

— Потому что вы ничего не заявили властям и потому… что вы это думали… — просто ответила Раиса.

— И вы меня поняли? — прошептала пораженная Марсова. — Об этом никто не подумал! Как же вы могли догадаться?

— Потому что я женщина и сама много страдала!.. У вас есть какие-нибудь доказательства?

— Было одно, но я его уничтожила!

— И все же я не верю, что ваш муж — самоубийца!.. Те, которые не пожалели ребенка, могли поднять руку и на отца!

Глаза Марсовой расширилась от ужаса: она старалась угадать мысль Раисы.

— Я открою злодеев, — сказала наконец Раиса после долгого молчания, — даже если бы мне пришлось пожертвовать жизнью, которая бесцельна!

— Валериан будет вас благословлять! — с чувством признательности произнесла Елена.

— Граф Грецки меня ненавидит! — ответила Раиса, нахмурившись. Она разом вернулась с облаков на землю, к своим заботам и переживаниям, на миг забытым. — Однако поздно, сударыня! Позвольте мне удалиться.

— Я прикажу подать экипаж, — сказала Елена, поднимаясь.

— К чему? Фаддей дожидается меня и проводит! — холодно отозвалась Раиса.

Марсова, удивленная такой резкой переменой в свояченице, не знала, что отвечать.

Раиса, готовая выйти, подошла к постели ребенка, наклонилась и поцеловала его в золотистые кудри.

— Да сохранит тебя Господь, бедный малютка, — тихо прошептала она. — Если болезнь возобновится, немедленно уведомьте меня, я тотчас же приду.

— Merci! — ответила Елена. — Не смею говорить вам о моей признательности.

Раиса улыбнулась и, кивнув головой, жестом руки указала ей на спящего ребенка и, запретив провожать себя, исчезла за дверью.

Елена видела из своего окна, как она удалилась по снегу, почти бегом, сопровождаемая Фаддеем, шедшим с фонарем в руках.

«Какая изумительная женщина! — прошептала Марсова. — Я ей обязана жизнью сына!.. Завтра же Валериан узнает об этом!»

Возвратясь домой, Раиса вошла в кабинет. Лампа по-прежнему горела, освещая портрет графини.

— А-а! — сказала она, останавливаясь перед ним. — Все, сколько вас тут ни есть, слушайте! Я не знаю, люблю ли я вас или ненавижу, — знаю только, что вы заставляете меня жестоко страдать!..

Однако сон Раисы в ту ночь был покоен и укрепил ее.

34.

На следующий день едва маленький больной открыл глаза, как увидел заплаканное лицо матери: она была обеспокоена его долгим сном.

Слова и ласки сына успокоили Марсову… Она дала ему успокоительного, приготовленного накануне Раисой, а затем приказала сварить крепкий бульон, который вскоре и принесли.

Когда горничная вошла в комнату, неся чашку с бульоном, Елена заметила в коридоре вечно улыбающееся слащавой улыбкой лицо Мавры Мороз.

Елену словно кольнуло в сердце…

С непобедимым страхом она поспешила закрыть дверь на ключ, ставя таким образом эту незначительную преграду между сыном и злым гением дома.

Горничная удалилась, и мальчик уже протянул ручку к поставленной перед ним на столике чашке.

Мать секунду задумчиво глядела на него и вдруг громко позвонила.

— Унеси этот бульон, — сказала она вошедшей служанке, — он нехорош! И принеси самовар и свежих яиц!

Удивленная служанка повиновалась.

— Мама, почему ты не хочешь, чтобы я съел этот бульон? — спросил Саша, готовый заплакать, потому что был очень голоден.

— Тебе принесут яиц, — сказала она, глубоко вздохнув.

«По крайней мере, я буду уверена, что в них нет ничего дурного», — подумала она.

— Скажи мне, Саша, — вдруг вспомнив, спросила она сына, — Мавра вчера давала тебе пирожок с медом?

Мальчик, покраснев, отвернулся, чтобы скрыть смущение.

Елена повторила свой вопрос.

— Да! — ответил мальчик, не привыкший лгать.

— Она запретила тебе говорить мне об этом, не правда ли?

— Да, мама! Ты знаешь, что я люблю эти пирожки, а ты запретила мне их есть, и она мне сказала, что если ты узнаешь, то будешь бранить!

— Видишь, как Бог наказал тебя за непослушание: ты мог умереть.

И она нежно прижала сына к груди.

— Прости меня, мама, я этого больше не сделаю!

При этом обещании, так часто повторяемом ребенком и никогда не исполняемом, Елена не смогла сдержать улыбки. Видя, что мать не сердится, мальчик повеселел, немного порезвился, после чего лег в постель усталый и довольный.

Принесли самовар и яйца.

Марсова, заглянув в полуотворенную дверь, заметила, что Мавра исчезла.

Саша внимательно следил за приготовлениями матери. Спустя несколько минут он облокотился на подушки и спросил:

— Мама, мне показалось, что сегодня ночью, когда я был болен, около меня была дама. Это правда была дама или ангел?

— Это была дама! — ответила мать.

— Какая дама? — настаивал мальчик. — Она очень красивая, и я ее никогда не видел!

Елена на мгновение заколебалась и вдруг решила открыть истину.

— Это была твоя тетя, — сказала она.

— Новая тетя? Как ее зовут?

— Раиса Грецки.

— Раиса? Какое хорошее имя! Что же, она с неба упала, эта тетя? Ты мне никогда о ней не говорила!

— Нет, она не с неба упала: она жена твоего дяди Валериана.

— Значит, она недалеко отсюда живет? Почему мы ее не навестим?

Марсова не ответила.

Ребенок, привыкший с уважением относиться к матери, замолчал и принялся за яйца, и когда съел их, спросил:

— Скажи мне, мама, эта тетя добрая?

— Да!

— Почему же мы не навестим ее? — снова задал он вопрос.

— Мы скоро пойдем к ней, — ответила мать, полная благодарности к Раисе, как будто на самом деле сошедшей с неба, чтобы спасти ее сына.

Однако этому обещанию не суждено было исполниться…

Мавра почти все время проводила в прихожей Марсовой. Казалось, эта женщина не имела других занятий, кроме наблюдения за своей госпожой. Во всякое время дня ее улыбающееся лицо становилось на дороге ее господ, и Елена не могла более скрывать своего отвращения, внушаемого ей видом этой злодейки.

Она теперь ни на одну минуту не оставляла одного своего сына; он не только спал в ее комнате, но она следовала за ним повсюду: по коридорам, в комнату, где он играл или приготовлял уроки. Она ничего не давала ему есть, предварительно не попробовав сама. Все казалось ей подозрительным, даже молоко, которое приносили по утрам!

Эта напряженная жизнь, полная тревог, была для Марсовой страшнее смерти, которой для себя лично она на страшилась, решив все переносить до конца, до последнего упадка сил, безусловно уверенная, что после ее смерти сын не проживет и недели… Поэтому в борьбе за жизнь сына Марсова не щадила себя, оберегая его от всяких случайностей.

Мавра после происшествия с ребенком встретилась с Еленой как ни в чем не бывало: улыбаясь и сияя по обыкновению. Она аккуратно каждый день справлялась о здоровье Саши, как будто бы ничего не знала. Марсова сделала ей выговор за то, что она угостила Сашу нездоровым для него лакомством, при этом она зорко вглядывалась в лицо своей вольноотпущенной, стараясь уловить малейшие признаки смущения, но все было напрасно: на лице Мавры не отразилось и тени смущения.

— Прости меня, — сказала она, — я вовсе не хотела сделать зла! Но маленькому барину не позволяют кушать то, что он любит: доктора запрещают! Может, они и правы, так как ваш сынок заболел, но все наши ребята едят медовые лепешки и чувствуют себя еще лучше от них!

Марсова вынуждена была сделать вид, что доверяет словам Мавры… К чему бы повело, если бы Марсова обвинила Мавру в покушении на отравление сына? Ровно ни к чему. Следовало еще ждать…

Марсова написала опекуну сына…

Опекун был богатый помещик, друг покойного мужа Елены, хороший человек, но беспечный и ленивый. Он ответил Елене, что если его присутствие необходимо, то он конечно приедет, но полагает, что стеснит ее своим посещением.

Ребенок заболел — очень жаль, но он выздоровел — тем лучше!.. Если имение теперь дает меньше дохода, чем в прежние годы, это не удивительно, так как жатва повсюду была плоха…

К этим утешениям любезный помещик добавлял свои лучшие пожелания, которые повергал к ногам Марсовой.

Письмо заканчивалось следующим образом:

«Обещаю вам большой успех в свете, если вы приедете в Петербург во время поста, так как в настоящий момент чувствуется сильный недостаток в умных женщинах в столице. Одна только блестящая княгиня Адина и поддерживает оживление …»

Прочитав это письмо, Марсова горько улыбнулась: сын ее действительно имел очень деятельного опекуна!

Она написала брату, от которого ей долго пришлось ждать ответа! Она получила его лишь спустя три месяца, когда снег уже сходил с полей, реки вскрывались, и легкая зелень покрыла поля.

Молодая зелень — это радость ранней, холодной весны! Сквозь стекла окон виднеется небо, покрытое тучами, ветер воет по крышам! Но едва только покажется луч солнца, еще желтый и еле греющий, как молодая зелень выглянет пухом, — это уже зеленый ковер! Вскоре растают жидкие остатки снега и вместо него выглянут густые пучки высокой травы…

В это время у русского крестьянина, запертого на всю зиму в избе, пробуждается радостная надежда! Он надеется на хорошую жатву, которая, быть может, будет богаче, чем в прошлом году. Апрель возбуждает в нем тайную поэзию, не присущую людям, живущим в городах.

Никто, хоть бы он был окружен глыбами холодного камня, не может противиться очарованию весны!

Сердце Раисы тоже сильно билось, но не от приближения весны: уже несколько недель она ждала письма от мужа, но, увы! — не дождалась!

Фаддей писал графу о беде, приключившейся с маленьким Сашей, по простоте своей высказав в письме своем свои бесхитростные рассуждения. Он описал услугу, оказанную Раисой сестре своего барина, и с тайной в старческом сердце прибавил в конце письма:

«Рука Всевышнего помогает барыне-графине! Это видно из того, что все, что здесь делается — все так хорошо, что лучше и не может быть!»

Наконец прибыл ответ…

Написанный в минуту отчаяния и раздражения, он заставил Фаддея пролить горькие слезы.

«Ты дурак, — писал граф, — со своей рукой Всевышнего! Рука Всевышнего тяготеет надо мной, который не может выбраться из ссылки, между тем, как мое место среди вас — для того, чтобы защитить сестру и ее сына, оставленными бессильными против злых людей!»

Фаддей, прочитав это письмо, не решился показать его Раисе. Она же со своей стороны по лицу старика догадалась, что письмо ничего хорошего не имеет дня нее, и не решилась его спросить.

Надежда, появившаяся на ее щеках с приближением весны, вдруг померкла и повергла ее в сильнейшее отчаяние… Чтобы чем-нибудь заполнить время и заглушить страдания, она расширяла круг своей благотворительности.

Ежедневно, если позволяла погода, она пешком обходила все деревни, чтобы лечить больных, которые, нисколько не стесняясь, посылали за нею изо всех мест. Доброта барыни стала для них делом обыкновенным, и они уже не боялись злоупотреблять ею, зная, что отказа не будет.

Однажды в начале мая около шести часов вечера Раиса возвращалась с прогулки. Ее остановила девочка лет десяти.

— Дедушка болен, — сказала она, — и спрашивает тебя.

Раиса, последовав за посланной, вошла в одну из хижин деревни невдалеке от барского дома. Изба была печальной, а живущие в ней оказались еще печальнее.

В хижине жил высокий, сухой и костлявый старик с сердитым выражением лица и резкими движениями.

Сильные припадки ревматизма удерживали его в постели, если только можно было так назвать деревянную скамью, покрытую бараньими шкурами.

При входе Раисы он кивнул головой.

— Извини меня, мать, — сказал он печально, — если я не кланяюсь: я не могу двигаться.

— Мне не нужно твоих поклонов, — весело ответила Раиса.

— Я тебя позвал, — продолжил старик, — потому что не могу двинуться, а говорят, что ты все знаешь и всех излечиваешь! Вылечи меня: мне необходимо быть на ногах!

Раиса внимательно осмотрела больные ноги старика.

— Ты еще не скоро будешь ходить, — сказала она, — но болезнь твоя не смертельна! Несколько лекарств и терпение вылечат тебя!

— Буду ли я в состоянии ходить в Петров день? — спросил старик.

— Нет, не думаю!

Крестьянин печально покачал головой.

— Однако, это необходимо, — заметил он. — Я дал обещание сходить в Сергиевский монастырь!

— Сходишь позже!

— Позже я умру! — проворчал больной. — Я иду покаяться! Вылечи меня, мать, поскорее!

— Я сделаю все, что могу, — ответила молодая женщина странному пациенту и, дав ему некоторые наставления, вышла.

С этого дня маленькая босоногая посланная часто прибегала за Раисой.

Вначале Раиса навещала старика просто по своей доброте, но потом заметила, что рассказы его стали интересовать ее…

Тихон знал родителей Валериана и рассказывал ей про них тысячу неизвестных для Раисы мелочей.

Потом у нее появилась мысль заставить его рассказать про умершего Марсова, но первая ее попытка не увенчалась успехом.

— Марсов? — спросил старик, и нервная дрожь пробежала по его телу. — Покойный барин Марсов? Да успокоит Господь душу этого бедного барина! Матушка, как я тебя прошу-то! Вылечи меня, чтобы я пошел на богомолье!.. Вылечи меня, не то Бог не помилует такого грешника, как я!

Напоминание ли о Марсове или перелом болезни к худшему подействовали на старика, только в последующие дни Тихон чувствовал себя так плохо, что Раиса думала, что он умрет. Из осторожности она не возобновляла разговора о Марсове, оберегая от волнения слабые силы старика.

Терпение ее было вознаграждено: через несколько дней Тихону стало лучше.

Был конец мая…

Соловьи распевали по вечерам в роще среди свежей зелени и цветущих кустов.

В один из таких благоухающих вечеров Раиса получила письмо и — удивление! — адрес был написан рукой Валериана.

Фаддей, подавая письмо на серебряном подносе, дрожал… Сама Раиса изменилась в лице, прочитав свое имя на конверте…

Она некоторое время рассматривала красную сургучную печать: это был оттиск посланной ею печатки.

Фаддей незаметно вышел.

Оставшись одна, Раиса взглянула на портрет графини, и ей показалось, что он глядел на нее ласково и ободряюще.

Раиса решительно сломала печать и вынула сложенный пополам лист.

Это действительно был почерк ее мужа. Она провела рукой по глазам и прочла:

"Сударыня!

Сестра Елена уведомила меня о вашем участии к ее сыну и об оказанной вами услуге. Подчиняясь ее желанию, прошу вас принять благодарность за все сделанное вами! Примите также выражение благодарности за ваши исправные посылки и заботы об имениях, принадлежащих вам, память о которых будет мне постоянно дорога.

Валериан Грецки".

И только!..

Письмо выпало из рук Раисы…

Только это письмо, вежливое, холодное, пренебрежительное, почти дерзкое было наградой за труды и заботы Раисы в течение пятнадцати месяцев тяжких испытаний! Наградой за тайную любовь, за пролитые слезы!.. К чему служит ее жертва, принесенная неблагодарному? Ее любовь, соединенная с глубокой нежностью, беспрестанно держала сердце Раисы в далекой Сибири…

Долго слезы молодой женщины падали на письмо, пропитанное ароматом подушечек, присланных Раисой вместе с бельем…

Однако портрет свекрови все еще улыбался ей.. Раиса встала и подошла к окну… Солнце садилось позади деревьев точно так же, как и в первый день ее приезда. Тот же аромат зелени и весенних цветов!

Грусть Раисы перешла в отчаяние.

Целый год и так мало успеха!.. Если так будет продолжаться, сколько потребуется лет безмолвной преданности, чтобы смягчить гнев Валериана?.. Когда узнает она, кто совершил насилие, воспоминание о котором жгло ее, как каленым железом?!

— Никогда, никогда! — с отчаянием воскликнула молодая женщина. — Он сам сказал: «Никогда!»

Фаддей тихо вошел в комнату под предлогом предложить чаю. Он безмолвно стал у дверей. Раиса повернулась к нему с опечаленным лицом, залитым слезами, и с письмом в руке.

— Значит, барин уже не так сердит на вас, если написал, — заметил Фаддей так скромно, что слова его нельзя было признать навязчивыми и неуместными.

— Он все еще сердит, — вздохнула Раиса, — но Богу известно, что я не желаю ему зла!

— Если он вам пишет, то он не сердит, — продолжал Фаддей с прежней скромностью. — Грецки все таковы, сударыня! Это не упрямство, смею сказать, это…

— Гордость! — докончила Раиса.

Фаддей молча кивнул головой.

— Барин, должно быть, был очень доволен тем, что написала ему Марсова, если решился отвечать! Он ведь не благодарил ни за деньги, ни за остальное…

Раиса внимательно слушала старого слугу.

— Ты думаешь, что он был доволен? — спросила она, помолчав.

— Я уверен, что в душе он вам благодарен, но не желает этого высказать! Впрочем, Господь велик, а жизнь долга! Мне думается, что веселые дни еще вернутся! Слышали вы, что скоро будет свадьба в царской фамилии?

— Да, — ответила Раиса, побледнев.

— Петербургские господа и барыни пошевелятся немного, и я думаю, что наши сосланные получат помилование.

При мысли о возвращении Валериана радость и ужас одновременно охватили Раису. Если он вернется, то, по всей вероятности, с проклятием к ней, своей жене…

Если же терпение и преданность Раисы обезоружат его, то могут сбыться предсказания Фаддея и веселые дни вернутся…

Раиса, спустившись в сад, вошла в тень березок, расположенных посреди парка. Вечером шел дождь. Белые кисти двойных цветов боярышника, окаймлявшего дорожки, склонялись к земле и, роняя редкие капельки дождя, производили легкий, приятный шум. Два соловья перекликались вдали, и их увлекательное пение унесло Раису далеко от мира слез…

Долго ходила она, слушая их пение… Капли дождя падали на ее лицо, но она ничего не замечала, вдыхая запах свежей зелени и все более воодушевляясь мечтами.

«Нет, ничего еще не потеряно», — думала она. Прошлый год служил преградой всему! Теперь она имеет друга в лице своей свояченицы, союзника в старом Фаддее… Валериан написал ей…

«Это, положим, был лишь знак простой вежливости, но все-таки это был первый шаг к переписке. Она может отвечать… О, если бы она смела, как бы она ответила!..»

Гуляя под деревьями, Раиса мечтала о письме к своему мужу, и вот ее мечты:

«Вы правы, презирая меня, так как я сделала вам столько зла, сколько в состоянии принести женщина мужчине, но вместе с тем я желаю вам только добра! С тех пор, как получила ваше кольцо, и в особенности с тех пор, как я потеряла отца, я думаю только о вас! Ваше счастье мне в тысячу раз дороже моего собственного.

Если я нужна вам, я готова быть вашей рабой, вашей преданной служанкой! Если же вы все равно не хотите меня, я уйду с вашей дороги, пожелав вам от души счастья!»

Вот в таком роде хотелось бы Раисе написать тому, кто числился ее мужем, но… увы! Это были лишь мечты…

35.

Так прошло еще немного времени, которое в заботах о благополучии «низшей братии» проходило незаметно для Раисы.

Однажды она была занята проверкой счетов по имению, как вошел Фаддей и доложил о приехавшей гостье — Персиановой.

— Кто такая Персианова? — спросила Раиса Фаддея.

— Из небольших дворянок, но ее всюду принимают, хотя она «с язычком», — доложил слуга.

Раиса улыбнулась характеристике Фаддея и приказала просить Персианову в гостиную.

Освежив руки одеколоном, Раиса вскоре вошла в гостиную, где увидела женщину средних лет, одетую с претензией на моду и изящество. На голове гостьи был вычурный чепец, украшенный большими бантами из лент.

При входе Раисы Персианова встала, низко поклонилась и сказала:

— Решила познакомиться с вами, так как вы сами не заводите никаких знакомств!

Раиса пригласила гостью сесть, что та охотно исполнила.

Завязался разговор, который вела почти одна Персианова, в виду того, что Раиса не знала соседей и не интересовалась сведениями о них.

Персианова заметила это и перешла на Марсову.

— Вы не знаете, что ваша свояченица отравила своего мужа? — шепотом спросила она.

— Что вы?! Почему вы так думаете? — воскликнула возмущенная Раиса.

— Не я так думаю, а все, все, поголовно все! — поспешно уверила Персианова. — Она очень ревновала своего мужа, изменяющего ей, и решила отравить его, а потом избавиться и от сына!

— Значит, — произнесла Раиса, — мнение провинции таково, что Марсова сначала отравила мужа, а потом пыталась отравить и сына?

Посетительница закивала утвердительно головой, убранной лентами.

— В таком случае объясните мне, пожалуйста, каким образом она имела успех при отравлении мужа и не достигла этого теперь?

Смущенная, что говорит во всеуслышание вещи, которые можно передавать только на ухо, Персианова пробормотала:

— Я не знаю…

— А можете ли вы мне сказать, почему ребенок не умер? — продолжала Раиса.

— Быть может оттого, что мальчик крепкого сложения? — проговорила гостья нерешительно.

— Знаете ли вы, моя милая, — произнесла Раиса, забавляясь смущением гостьи и искренне улыбаясь, — что при первых признаках болезни моя свояченица послала за мной! Она знала, что я унаследовала от отца некоторые познания в медицине, которые оказались не бесполезными в этом случае.

— Значит, — спросила удивленная Персианова, — вы были у Марсовой?

— Я приостановила заболевание у племянника несколькими успокоительными средствами, доказательством чему то, что мой муж пожелал поблагодарить меня гораздо больше, чем я заслужила!

— А! Он вам писал? — спросила Персианова, поспешившая переменить разговор.

— Да, письмо прибыло вчера вечером, — сказала Раиса, указывая на оставленый на бюро конверт.

Персианова бросила зоркий взгляд. Действительно, конверт лежал там, но что было написано на нем!

Раиса вышла для хозяйственного распоряжения, оставив гостью одну.

Персианова быстро подбежала к конверту, который обещал столько нового… Он был пуст, но гербовая печать Грецки на нем служила неопровержимым доказательством того, что Раиса сказала правду.

Визит был короток: Персианова спешила поделиться с другими свежими новостями.

— Итак, — сказала гостья, прощаясь с Раисой, — вы уверены, что Марсова…

— Я в одном уверена, — перебила ее Раиса, — и это доказывает здравый рассудок, что решившийся отравить один раз кого-нибудь, не будет настолько глуп, чтобы просить помощи у соседних дверей! Простая осторожность заставила бы его послать за доктором в город, и пока бы ехали туда да обратно, время ушло бы, и больной успел бы умереть десять раз!

— Это верно, — прошептала Персианова, — на это нечего возразить!

Она села в свою карету в таком волнении, что прошло не менее четверти часа, пока она, успокоившись, могла спросить сама себя:

— Но тогда кто же мог его отравить? Простое засорение желудка? Да этого не может быть!

36.

В течение двух или трех дней Раиса раздумывала о том, нужно ли ей отвечать Валериану. Ей казалось, что простая вежливость обязывает ее к этому, и все-таки она еще не могла твердо решить что-либо.

Однажды, во время такого раздумья, прибежала внучка старика Тихона.

— Дедушка очень болен, — сказала она, — и все говорит о том, что умрет, и велел бежать к тебе!

Раиса, накинув на плечи мантилью, тотчас же последовала за бедно одетой малюткой.

Тихон был в очень плохом состоянии: у него была лихорадка… Услышав шаги по деревянному полу, он повернулся лицом к окну, и Раиса заметила, что старик сильно изменился за эти последние дни.

— Ты хочешь поговорить со мной? — ласково спросила Раиса, подойдя к нему.

Тихон кашлянул и с трудом приподнялся на локтях.

— Вон отсюда! — крикнул он на малютку, следившую за ним широко раскрытыми глазами.

Не дожидаясь вторичного приглашения, та поспешила выйти и запереть за собой дверь.

— Запри дверь, которая выходит на крыльцо! — закричал ей старик вслед.

Раиса осталась со стариком одна. Открыв окно для доступа свежего воздуха, она возвратилась к Тихону.

— Запри окно, — сказал он ей угрюмо, — то, что я тебе расскажу, должно быть известно только тебе одной.

Раиса, исполнив просьбу старика, села на скамейку у его постели.

— Слушай, — начал старик, тяжело вздыхая, — я хочу кое-что рассказать тебе: у меня грех на душе.

Раиса, несколько смущенная, беспокойно оглянулась кругом. Тихон понял ее боязнь.

— Не бойся, — сказал он, — я уважаю тебя и не сделаю зла! Ты только должна выслушать мою исповедь.

— Исповедь? Но почему же не священнику? — спросила молодая женщина, испугавшись предназначенной роли.

Тихон пожал плечами.

— Священник хороший человек, его пригласят прочитать мне отходную, но то, что я скажу тебе, должна знать ты одна! Невинные слишком много страдали… Ты слышала, барыня, говорят, что твоя свояченица убила мужа. Не так ли?

Раиса, заинтересованная началом рассказа, ниже нагнулась к больному, готовая не пропустить ни единого слова.

— Те, которые говорили, что барыня виновата, лгали, — с гневом продолжал Тихон, — и они хорошо это знают… Да, они знают, негодяи!

Вздохнув, он взглянул на Раису.

— Видишь ли, я хочу тебе рассказать, как все было… Была суровая зима, волки забегали в деревню за собаками, а иногда и детей таскали, когда не могли поймать собак. На топку раздавались дрова. Не знаю почему, но их дров у меня не хватило, а зима еще продолжалась. Я подумал, что в лесу, по дороге на Москву, много пропадает дров даром. Там были упавшие деревья, и я знал, где именно. Управляющий, которого ты теперь прогнала, был жесток к нам: он воровал один и понятно ловил нас, если ему это удавалось! Однажды вечером, когда управляющий уехал повеселиться в город, я отправился в санях на своей лошадке в лес, чтобы набрать дров.

Старик от усталости замолчал, его тяжелое дыхание было порывистым.

— Отдохни, — сказала Раиса.

Тихон сделал отрицательный жест.

— У меня нет времени, — сказал он и затем продолжал: — Приехав в лес, я собрал охапку дров и положил в сани. Работа была тяжелая, так как снег был очень глубокий, а холод такой лютый, что я боялся отморозить руки и ноги, хотя самому мне было тепло от работы. Когда дров было наложено достаточно, я вышел на дорогу взглянуть, можно ли выехать с лошадью незаметно, так как кроме управляющего меня могли встретить и враги нашего края.

— Кто же это? — спросила Раиса.

— Морозы были в стычке с управляющим! Они по взаимному уговору объявляли господам, что урожаи были плохие и поэтому рожь продавали за бесценок… Отправившись за лошадью, спрятанной на опушке леса, я услышал шаги: сапоги скрипели по замерзшему снегу… Я подумал: «Если это мужик, то лучше уступлю ему несколько корчаг, чем мерзнуть, оставаясь в лесу». Только это был не мужик, а настоящий черт, одним словом, это был Мороз! «Зачем он идет сюда? — подумал я. — Не затем же, чтобы красть, как я?» Добрый христианин не стал бы прогуливаться в лесу в такое время… Мороз шел тихо, как бы ожидая кого-то, и вошел в чащу против меня, потому что, войди он только в мою сторону, я не знаю, что бы сделал: уж очень я был раздражен от холода, и тогда может быть я имел бы на душе еще больший грех… Я не трогался с места и наконец услыхал скрип полозьев. «Хорошо, — подумал я, — еще кто-то. Они, значит, хотят свидеться в лесу». Сани приблизились. Мороз встал на дороге, делая знаки остановиться. Сани остановились прямо против меня. Я очень оробел, думая, что лесники видели, как я поехал, и делают на меня облаву.

Старик попросил пить.

Раиса подала ему чашку с остывшим чаем. Тихон, обмакнув в нем губы, снова начал говорить.

— Если бы Богу угодно было, я бы не мучился так долго и не провел бы столько бессонных ночей… Знаешь, кто был в санях?.. Твой зять, Николай Марсов!

Раиса удивленно крикнула и продолжала следить за словами Тихона.

— Это был барин Марсов, который спал, как мертвый, однако он был жив, потому что громко храпел, что было удивительно мне!.. Ночь была так тиха и ясна, что все было и слышно и видно! Я не смел пошевелиться и боялся, как бы моя лошадь, учуяв других, не заржала. Но этого не случилось: бедняга закоченела от холода. Мороз подошел к саням. Василий сидел на козлах. Ты, барыня, не знаешь Василия?

— Нет, — ответила Раиса.

— Он сейчас кучером у Персиановой. Он вольный. Старик Марсов любил отпускать слуг на волю, чем сильно их портил и что не принесло пользы его сыну… Вот Мороз подошел к саням и заглянул внутрь. «Что, он заходил к нам?» — спросил он Василия. Кучер ответил: «Да». «Моя жена его приглашала?» «Да! — ответил Василий. — Твоя жена остановила его, когда мы проезжали мимо дверей, и пригласила откушать чашку кофе, который приготовила для него, чтобы он отогрелся». «И он вошел?» — спросил со смехом Мороз. «Да, он вошел», — ответил кучер. Тогда Мороз выхватил из-за пояса нож и сказал Василию: «Если ты поможешь мне, то я тебе дам сто рублей, а если не поможешь, то зарежу тебя, как цыпленка!..» Василий начал было звать своего барина, но тот спал. «Ты можешь кричать хоть до хрипоты, — зло засмеялся Мороз, — он тебя не услышит! Он выпил кофе, а с него спится…» Я, барыня, не понимал ничего да к тому же так продрог, что думал, что умру! Только Василий вступил в разговор с Морозом, и они долго о чем-то говорили. Потом они взяли барина за руки и за ноги и отнесли в чащу по другую сторону дороги. Там они его посадили на упавший ствол дерева. Барин позволял делать с собой, что угодно, так как был без сознания! Они расстегнули у него шубу, но не снимали ее.

— И ты не закричал? — воскликнула Раиса, вся бледная от ужаса. — Ты не попробовал его защитить?

— Что я мог поделать? Я был один, а их двое! Ведь барин-то был, как мертвый!.. Это-то и есть мой грех, барыня! Да простит меня Господь!.. Они продержали барина в лесу пожалуй с час… Пока они несли его, я вернулся к своей лошади. Когда прошло больше часа, я подумал, что они уже уехали, как вдруг услышал, как Мороз сказал: «Вот так никто ничего не скажет! Он плохо сделал, что заснул: когда засыпают в такой мороз, то это навеки!..» Они посадили барина в сани и укутали в шубу, но он уже не храпел: он был мертв… Да примет Господь душу его!

— Значит, Марсов погиб, еще не доезжая до города? — спросила потрясенная Раиса.

— Я же тебе говорю, — ответил нетерпеливо Тихон, — что он помер, еще не выезжая из своего имения. Может в кофе, приготовленном Маврой, было что-нибудь подмешано! Не кофе же заставило его так спать!

— Мороз и его жена совершили преступление, и они злословят невинную вдову?!

— Мороз убил своего родного брата! Я тебе это говорю как перед Богом! — произнес старик, осеняя себя крестом в подтверждение своих слов.

— И ты мог молчать? — снова воскликнула Раиса, полная ужаса. — Не донес на убийц, дозволил обвинять невинную, несчастную вдову?

— Во-первых, — возразил сурово Тихон, — я вернулся домой с отмороженными ногами… Напрасно моя жена лечила их — ничего не помогало! И с тех пор я болею. Да если бы я и донес, суд не поверил бы моим словам! И я был бы убит Морозом потихоньку в лесу: ведь он обещал убить Василия и не стал бы стесняться со мной! Мой грех, барыня, в том, что я молчал, но мне не хотелось умереть, не рассказав кому-нибудь про убийство!.. Теперь может идти и поп!

— Зачем же ты рассказал мне все это? — спросила Раиса. — Я же не священник и не имею власти отпускать грехи!

— Ты, — сказал тихо старик, взглянув на нее, — очень добрая женщина и всем делаешь добро! Когда я умру, ты можешь говорить все, что тебе угодно!

Он повернулся на другой бок и притворился спящим…

Раиса тихонько вышла из избы…

Выйдя из душной атмосферы темной избы, она глубоко вдохнула свежего воздуха. Уже подходя к своему дому, она вдалеке заметила Елену с сыном, возвращавшихся с прогулки.

Иногда днем Марсова решалась выходить за пределы своего парка, чтобы дать возможность ребенку подышать свежим воздухом. Раиса, вся еще во власти ужаса от услышанного, побежала по дороге и, свернув в поле, догнала свояченицу раньше, чем та вошла в парк.

Марсова, услышав, что ее зовут, остановилась. Она вначале не узнала Раисы, которая с проворством, редко встречающимся у светских женщин, бежала к ней, но узнав, Елена не удержалась от улыбки: ее порадовала эта поспешность увидеть ее после стольких месяцев, проведенных Еленой в одиночестве.

По светским понятиям Раиса была самым злейшим врагом Елены, но последняя не могла удержаться от движения симпатии при такой искренности.

Запыхавшаяся Раиса остановилась около свояченицы, не будучи в силах говорить. Елена, улыбаясь, протянула ей руку, и молодая женщина подала ей свою.

— Мама, — сказал вдруг Саша, пристально глядя на Раису, — эта тетя приходила, когда я был болен?

— Ты меня узнал? — радостно спросила его Раиса.

— Да! Вы такая добрая тетя и так хорошо меня лечили!

Саша взял руку Раисы и с рыцарским уважением, комичным и трогательным у ребенка в эти годы, поцеловал ее.

Марсова улыбалась.

Раиса поцеловала мальчика в лоб, а затем обратилась к матери.

— Я узнала потрясающие новости, — сказала она, — вы скоро оправдаетесь в глазах всего света!

Марсова, побледнев, облокотилась на ограду парка.

— Вы что-нибудь узнали? — прошептала она.

— Я знаю все: место, имена. У меня лишь один свидетель, но их скоро будет двое!

Она помолчала, заметив, что Елена едва стояла: бледность все больше и больше разливалась по ее лицу.

— Имейте ко мне доверие, — тепло проговорила Раиса и вторично поцеловала мальчика, глядевшего на нее с удивлением и страхом.

— Что вы хотите делать? — спросила Елена слабым голосом.

— Все, что необходимо, когда имеешь право на своей стороне, — порывисто ответила молодая женщина. — Я поклялась всю свою жизнь посвятить на это дело!

Глаза обеих встретились, и Елена слегка покраснела.

— Если вы меня выручите из такой беды, мой брат способен…

Раиса, густо покраснев, опустила глаза. Мальчик подошел к ней и доверчиво стал гладить ее мягкую нежную ручку.

Елена печально покачала головой.

— Сама я ничего не могу сделать, — прошептала она, — и мне так страшно…

Длинная тень обрисовалась невдалеке.

— Видите, — сказала в страхе Елена, — за мной всюду следят!

— За вами ли? Быть может, за мной?

— О! Вы посланы царем, вы священная особа! Разве вы не заметили, как вас все здесь уважают?

Слова Елены дышали грустью.

Раиса поняла ее.

— Служил у вас кучер Василий? — спросила она, меняя разговор.

— Да, он ездил с мужем.

— Не удивляйтесь, если вы увидите его у меня! Я хочу взять его к себе в услужение!

Елена хотела что-то сказать, но Раиса остановила ее.

— До свидания, — проговорила она, — возвращайтесь к себе!

И обе женщины расстались.

Не пройдя и десяти шагов, Раиса встретила вечно улыбавшуюся Мавру.

— Добрый вечер! — сказала крестьянка.

Раиса, слишком возбужденная, чтобы отвечать, кивнула головой и пошла быстрее.

Мавра осталась неподвижной, глядя ей вслед.

— Какое несчастие, — прошептала она, — что эту нельзя удалить отсюда!

37.

Не прошло и недели, как Персианова была крайне удивлена: коляска графини Грецки, запряженная четверкой вороных, остановилась у ее крыльца и Раиса, сама Раиса вышла из нее.

Удивление это было так сильно, что Персианова оставалась неподвижной и тогда, когда Раиса вошла в гостиную… Она широко раскрытыми глазами смотрела на гостью, думая, что это сон. Но Раиса, одетая в полутраур, подошла к ней и протянула руку.

— Вы видите, сударыня, — сказала она, — я осмелилась приехать к вам!

Лицо Персиановой расплылось в широчайшей улыбке. Визит Раисы считался честью, которой все добивались. Эта ничтожная дочь фельдшера так сумела поставить себя, что в провинции стояла выше всех мнений.

Если бы молодая женщина, случайно ставшая графиней Грецки, вздумала бы искать знакомств в провинции, то нет сомнения, все двери были бы закрыты для нее. Но она повела замкнутую жизнь, ни с кем не знакомясь, и это дало повод заискивать у нее.

— Прелесть, прелесть! — затараторила Персианова, с истинным восторгом любуясь своей гостьей. — Я очень счастлива.

Ее счастье в самом деле было велико: она теперь всем могла рассказывать, что принимала у себя графиню Грецки.

Раиса, улыбаясь, расточала комплименты хозяйке, выказывая тем свое расположение.

Персианова от всего приходила в восторг: платье, ленты, прическа гостьи, — все было найдено восхитительным… А уж когда эта «ничтожность», которую хотели заранее исключить из провинциального общества, соизволила откушать скромный обед — восторг Персиановой дошел до кульминационной точки!.. Не было той жертвы, которую она бы не исполнила, если бы ее попросила Раиса.

Но молодая женщина ничего не требовала от хозяйки, наоборот, сама любезно предложила ей прислать фасон какого-то необычайного корсажа, скрывающего полноту вдвое.

— Придется ли мне взамен сделать вам что-нибудь приятное? — спросила Персианова.

— А если бы я вас поймала на слове? — произнесла Раиса с самой очаровательной улыбкой.

— Я была бы в восхищении!

— Быть может, что и найдется!

После обеда дамы, поговорив о лошадях, пошли осматривать конюшни.

Кучера расхваливали лошадей, и Раиса принуждена была выслушивать описание их качеств. Пока Персианова высыпала все свои познания, молодая графиня оглядывала окружающее.

Один из кучеров, суровый и мрачный, не остановил на себе ее взгляда. Другой, хотя и более молодой, имел какое-то дикое выражение, как у людей, злых на все окружающее и даже на самих себя. На нем-то и остановилось внимание Раисы.

— Как зовут этого кучера? — спросила она, пока тот вел рысака.

— Василий. Это бывший слуга вашей свояченицы.

— Давно он служит у вас?

— Скоро год! Он хороший кучер, но немного мрачен и нелюдим! Его не любят здесь. По правде сказать, я сама предпочитаю Григория.

— Мне говорили, что он хорошо знает здешние места, — сказала Раиса. — Жаль, что он служит у вас, а то мой кучер, прибыв из Петербурга, куда он был отправлен мальчиком, иногда путается в моих дальних поездках! Если бы Василий служил у кого-нибудь другого, я бы доставила себе удовольствие переманить его, но с вами мне совестно так поступить.

— Ах, Боже мой, нисколько! — возразила Персианова, позвав кучера. — Василий, — сказала она ему, — хочешь ли ты перейти к графине Грецки? Она желает нанять тебя.

Василий взглянул на Раису. Молодая женщина выразила полное бесстрастие.

— Дело в том, что я не люблю тех мест, — сказал он холодно.

— Должно быть, он там был несчастен в любви, — сказала Персианова по-французски, уверенная в своей прозорливости.

— А я бы так хотела узнать мое имение, — сказала развязно Раиса кучеру. — Если желаешь служить у меня, я дам тебе двадцать рублей в месяц.

— Милочка моя! — воскликнула хозяйка. — Вы сделаете их крайне неприступными, если будете платить такие деньги!

— Это моя фантазия! — возразила Раиса. — А кто их не имеет?

Василий был жаден. Предложенная большая плата притягивала его, к тому же известная аксиома говорит: «Злодей рано или поздно возвратится к тому месту, где совершил преступление».

Уже давно Василий чувствовал желание увидеть лиц, причастных к преступлению, воспоминание о котором он тщетно пытался отогнать от себя.

После короткого колебания он ответил:

— С позволения барыни я согласен!

— Это решено! — сказала хозяйка.

— Вот мы и квиты, — любезно произнесла Раиса, возвращаясь в гостиную. — Вы занимаете у меня фасон корсажа, а я у вас — кучера.

— Скажите лучше, что избавляете меня от него, — заключила Персианова, — его лицо было мне более чем противно!

Василий уехал в тот же вечер с Раисой.

На следующий день к великому неудовольствию графских слуг новый кучер сидел на козлах.

Персианова была сильно удивлена и огорчена тем, что более никогда не видела Раису в своем доме.

38.

В течение пятнадцати дней Раиса ездила со своим новым кучером.

Погода стояла великолепная, рожь хорошо наливалась. Молодую женщину опьяняла быстрая езда на безукоризненной тройке.

Василий, беспокойный сначала, вошел в колею. Он не пошел навестить своих бывших сослуживцев, и казалось, дом Марсова никогда ему не был знаком, но однажды был застигнут врасплох.

Возвращаясь с лошадьми с реки, он очутился лицом к лицу с Иваном Морозом, который имел вид не только покойный, но даже насмешливый.

Иван Мороз был здоровенный мужик с рыжей бородой и с глубоко посаженными глазами, отчего они казались маленькими.

Его подвижный пытливый взгляд постоянно перебегал с предмета на предмет.

— Вот, брат, ты опять у нас, — произнес Мороз, став поперек дороги.

— Да, — проворчал Василий, — не велика важность.

— Эге! У тебя хорошая госпожа, очень богатая, любезная. Постарайся хорошенько служить ей, чтоб с нею не случилось чего дурного! А то тебе всегда везло!

— Да накажет тебя Создатель! — прорычал Василий и погнал лошадей по дороге, рискуя задавить говорившего с ним.

Это была их единственная встреча.

Морозу ни к чему было так говорить этому человеку, более жертве преступления, чем соучастнику…

Василий был жаден, но не испорчен. Покинув службу у Марсовой раньше, чем мнение света обвинило ее в смерти мужа, он с тех пор не занимался толками, но когда узнал из сплетен прислуги, что Марсову обвиняют в отравлении, и что сын ее едва не последовал за отцом, его стали мучить угрызения совести.

Раиса изучала малейшие оттенки на лице Василия: она изучала тайную работу совести в огрубелой душе.

Однажды она проезжала мимо сада свояченицы в часы ее прогулки. Они обменялись издали взглядами и улыбкой.

Весь этот день Василий оставался мрачен и, отказавшись от ужина, ушел в сарай под предлогом нездоровья.

Прошло около месяца…

К старику Тихону с наступлением хороших солнечных дней возвратились силы, а ревматизм ослаб несколько, сосредоточившись в ногах.

— Как бы мне хотелось сходить на богомолье к Сергию, — часто повторял он Раисе.

Но ноги его не были в состоянии нести его так далеко.

— Слушай, — сказала ему однажды Раиса. — Ты вот дал обет идти к Сергию, а идти туда пешком не можешь! Я прикажу отвезти тебя в карете, но с одним условием…

— Благодетельница моя, — радостно воскликнул старик, — да все, что захочешь! Приказывай, я все исполню, лишь бы мне выполнить обещание перед Богом!

— Хорошо! Ты будешь делать все, что я тебе прикажу, а за это я обещаю тебе, что помогу тебе съездить в монастырь! Для этого необходимо, чтобы ты жил у меня.

— Зачем? — спросил старик. — Мне и здесь хорошо.

— Ты не выздоровеешь здесь, — уверенно возразила Раиса. — Ты вот обещал мне во всем повиноваться, а сам отказываешься!

— Делай, как знаешь, — проворчал недовольно Тихон.

Ему не хотелось перебираться из своей грязной избы в большую, светлую комнату, в которой чувствовал бы себя чужим и как бы потерянным.

Раиса поместила его в одной из людских по возможности низкой, но чистой и светлой.

Дети прислуги играли на дворе, и их звонкие голоса развлекали старика. Дворняжки часто навещали его, открывая дверь мордой, и выскакивали через открытое окно, когда посещение им надоедало.

Все это помогало Тихону коротать время, а светлым лучом в его новой жизни было ежедневное посещение его Раисой в продолжение четверти часа.

— Ты обещала мне, что я выздоровлю и поеду к Сергию, — напоминал он ей каждый раз.

— Непременно, — соглашалась Раиса, когда видела его более страдающим, чем всегда, — но ты обещал мне слепо повиноваться, и вот я хочу о чем-то поговорить с тобой.

— Приказывай!

— Ты знаешь, что Василий здесь?

— Да, я его видел, — ответил Тихон.

— Так вот, он придет сюда, и ты ему скажешь все, что рассказал уже мне.

— Нет, нет! Ни за что, благодетельница! Прикажи что-нибудь другое!

— Мне кроме этого ничего не нужно!

— Я ничего не скажу, — ответил решительно Тихон, поправляя одеяло на своих опухших ногах.

— Делай, как знаешь, — произнесла Раиса, — но тогда ты не поедешь к Сергию и умрешь без покаяния! Твой грех не только будет мучить тебя, но еще когда тебя спросят, почему ты не исполнил данного обета, ты должен сказать лишь одно, что не захотел!

Молодая женщина нашла слабую струнку старика: эта смесь религии и суеверия только и могла тронуть душу старого Тихона… Все же старик был так упрям, что Раисе тяжело было вести борьбу с ним, и мужество не раз готово было покинуть ее.

Наконец Тихон, побежденный и строгостью Раисы и ее отказом отвезти его к Сергию, обещал выполнить то, что от него требовалось.

Получив согласие, Раиса поспешила воспользоваться им, так как старик мог раздумать. Еще с утра она приняла меры к тому, чтобы Василий встретился с Тихоном при ней.

Кучер не знал старика, никого не выделяя из толпы слуг, поэтому он спокойно вошел со связкой писем в маленькую, светлую комнату.

— Положи письма на стол, — приказала Раиса.

Пока Василий исполнял приказание, Раиса подошла к дверям и встала так, что при его возвращении она стояла на его дороге.

Приличие требовало, чтобы слуга ожидал приказания, и Василий с фуражкой в руке ждал.

— Правда ли, — спросила его Раиса, — что ты служил у моего зятя Марсова, когда тот умер?

Мертвенная бледность разлилась по лицу кучера. Он глянул на дверь, затем на окно и кашлянул в руку, чтобы скрыть смущение.

— Правда, — ответил он.

— Мне сказали, что ты ездил с ним в день его смерти.

Раиса говорила так спокойно, что кучер подумал, что это только женское любопытство, которое необходимо удовлетворить.

— Опять-таки, правда, — сказал он.

— Когда ты заметил, что твой барин умер? — спросила Раиса, не глядя на слугу.

Она, перебирая кружево зонтика, казалась совершенно равнодушной.

— Как и все, — более уверенно ответил Василий. — Когда мы подъехали к барскому дому и стали звать барина выходить из саней.

— Только тогда? А во время дороги барин не разговаривал?

— Он с нами не разговаривал в дороге, да и в такой холод трудно было говорить!

— Сколько времени вы были в дороге?

Василий внимательно взглянул на молодую женщину. Невольная дрожь пробежала по его телу.

— Я не помню, — ответил он с меньшей уверенностью.

— В котором часу вы выехали?

— В шесть часов вечера.

— А воротились назад?

— В десять с половиной.

— Вам понадобилось четыре с половиной часа, чтобы сделать двадцать пять верст?

Раиса уже не играла зонтиком: ее взгляд искал встречи со взглядом Василия.

— Барин останавливался у жены Ивана Мороза, — ответил он.

В комнате воцарилось такое глубокое молчание, что было слышно тиканье карманных часов Раисы.

— А больше вы нигде не останавливались? — спросила она.

— Нигде, — тихо ответил кучер.

Тихон безмолвно слушал, подумывая о том, что прикажет ему говорить барыня.

После короткого молчания Раиса сказала:

— А вот этот старик думает, что видел тебя тогда в лесу.

Василий бросил отчаянный взгляд вокруг себя. Его дикие глаза остановились на Раисе. Встретив ее взгляд, он заметил, что эта женщина не боится его.

— Кто это сказал? — спросил он. — Это ты, старик? В твои годы, приближаясь к смерти, ты, не боясь гнева небесного, так лжешь?

И вдруг Василий лихорадочно тряхнул головой, как бы решаясь на что-то.

— Если ты все знаешь, то ты также должен знать, чья рука усыпила барина и заставила сделать преступление!

— Твоя правда, — сказал Тихон, — не ты подготовил преступление! Пусть он сам расскажет, барыня, правду ли я говорил!

Раиса повернулась к кучеру. Неизвестно, что он прочитал на ее лице, но только выпрямился и произнес:

— Жена Мороза усыпила барина каким-то питьем, каким — не знаю! Я вез барина лесом, когда Мороз встал передо мною на дороге… Правда ли, старик?

— Правда, — подтвердил Тихон, — продолжай!

— Он меня остановил и приказал вынуть барина на холод, чтобы заморозить его! Я не соглашался, но Мороз грозил убить меня. Правда ли это?

— Продолжай! — опять сказал Тихон.

— Что я мог сделать? Умереть без пользы?.. Я повиновался сильнейшему. Барин заснул без мучений, и никто бы не узнал об этом, если бы этот проклятый старик не проболтался! Что же ты делал в лесу в это время и в такой холод, что ни один крещенный человек не рискнул бы выйти без чертова наваждения?

— Я крал дрова, — спокойно ответил Тихон.

Василий опустил голову.

— Барыня, — произнес он, — ты все можешь сделать со мной, но будет несправедливо, если я попаду под суд: без Ивана Мороза я был бы невиновен.

— Зачем ты взял плату за кровь? — спросила его Раиса.

Он еще ниже опустил голову и уже не думал защищаться.

— Твоя жадность погубила тебя!.. И ты также виноват, — обратилась она к Тихону. — Твое тело разбито за желание присвоить чужое! У тебя тело страдает, а у него, — прибавила она, указывая на Василия, — болит душа, а это не излечивается.

В маленькой комнате повисло тяжелое молчание… Раиса, чувствуя, что задыхается, открыла окно, и свежий воздух наполнил комнату.

— Послушайте, — сказала она обоим, — ваша жизнь в моих руках! Вы не только убили невинного, но вы еще причиной того, что подозревают в убийстве вдову покойного Марсова! Друзья и родственники покинули ее, душа разбита по вашей вине! Если вы хотите жить в согласии с Богом и со своей совестью, нужно иметь мужество признать свою ошибку в присутствии всех, когда я этого потребую!

— Нас тогда сошлют в Сибирь, — мрачно произнес Василий.

Раиса сделала отрицательный жест.

— Я выхлопочу вам помилование, если вы сознаетесь всенародно, и я обогащу вас настолько, что вы будете жить в достатке и сможете жертвовать в церковь сколько угодно! Вы получите прощение царя на земле и Бога на небе!

Раиса нарочно упомянула про царя: она хотела, чтобы эти темные люди видели в ней посланницу государя, как всемогущую собственницу, которой нельзя сопротивляться.

— Делай, что хочешь, — произнес он наконец. — После этого несчастья я сделался другим человеком: я не мог ни о чем думать и стал совсем пропащим. Я столько ночей провел без сна! Быть может, хоть теперь спокойно усну!..

— Милость Господня на раскаивающихся! — заметила Раиса. — Иди и служи мне верно!

Василий, поклоняясь до земли, вышел.

— Когда ты отправишь меня на богомолье? — спросил Тихон.

— Ты слишком торопишься, — ответила Раиса, — погоди, не все еще кончено!..

39.

Василий отправился к берегу реки обдумывать совершившееся. Скрывать преступление очень тяжело, особенно, если оно совершено не для своих выгод и не для мести…

Василий хорошо понимал, что теперь его будущее зависит от Раисы. Ему не хотелось умирать, но признание сняло тяжесть с его души. Раиса же казалась ему облеченной какой-то сверхъестественной силой: странный ужас примешивался к уважению к ней… Имя царя, так ловко вставленное, убедило Василия, что он весь во власти молодой графини.

Во время этих размышлений он увидел вдали Мороза, возвращавшегося из города с провизией, нагруженной на телегу.

Василий свернул с дороги, чтобы не встречаться с управляющим, но тот заметил этот маневр и поехал по большой дороге, так что встретился с кучером.

— С коих пор ты стал избегать своих друзей? — спросил Мороз со злой улыбкой.

Василий не хотел отвечать, но улыбка Мороза взбесила его, и он ускорил шаги.

— Часто бывает, что господа любят и мужиков, — сказал Мороз, погоняя лошадь, чтобы догнать Василия. — Если графиня полюбила кучера, то в этом нет ничего удивительного! Ты только не теряйся!

Василий, повернувшись, плюнул на землю.

— Поганый твой язык, черт! — произнес он с отвращением. — Куда бы ты не повернулся, всюду твое жало! Не смей трогать эту честную женщину, или я…

— Эге! Как ты горячишься! Нельзя даже и посмеяться! Прежде ты был хороший парень. А теперь переменился!

Вместо ответа Василий с ненавистью глянул на него.

— К тебе госпожа хорошо относится, вот что я хотел только сказать! — продолжал Мороз. — Это не плохо, но остерегайся ее: она хитрая шельма! Смотри не проболтайся!

Мороз был далек от истины, и болтал так себе, но, заметив смущение на лице Василия, он испугался, не проболтался ли уже тот.

— Дурак я что ли, чтобы болтать, — сказал Василий, отворачиваясь.

— Слушай, брат, зайди на чашку чаю! У меня и водка хорошая есть!

— Спасибо, — ответил кучер, — твоя жена слишком хорошо приготовляет угощение!

И не прибавив больше ни слова, он свернул в поле и вскоре был уже далеко от Мороза.

Мороз возвратился домой задумчивый…

Жена ждала его на пороге, и, едва он выпустил вожжи, как она поспешила распрячь лошадь.

Супруги вошли в избу. Мавра поставила на стол заранее приготовленный самовар.

— Все благополучно? — спросила она.

— В городе-то все благополучно, а вот здесь что-то… неладно!.. Я встретил Василия.

— Кучера?

— Да!

Муж и жена переглянулись.

— Я ничего хорошего не предвижу, — продолжал Мороз. — Эта графиня черезчур хитра, и мне это не нравится!

— Он тебе сказал что-нибудь? — спросила Мавра.

Мороз в мельчайших подробностях рассказал ей о встрече с Василием. Жена слушала его с полным вниманием.

— Это нехорошо, — заметила она, когда он кончил.

— Как бы ему помешать? — спросил Иван.

Мавра взглянула ему в глаза и поняла.

— Вот, — ответила она, — это было бы неосторожно! А вот нам надо в другом деле поторопиться, иначе мы потеряем плоды наших трудов! Надо покончить с нашей барыней!

Мавра улыбалась, произнося эти слова с особенным ударением.

— Если бы ее не было, то мальчик не мешал бы нам: ему назначили бы опекуна, а те ни о чем не заботятся!

— Да, — согласился Мороз, — но как избавиться от нее? Опять грибы? Это в последний раз не удалось.

— Нет, — заявила Мавра уверенно, — я придумала что-то другое!

И, отойдя с мужем в угол комнаты, стала что-то шептать ему на ухо. Он в знак согласия кивал головой.

Договорившись обо всем, Мороз улегся на скамейку и скоро уснул.

Жена тихо вышла.

*  *  *

День был прекрасный, и солнце уже близилось к закату.

Марсова решила совершить прогулку вне парка. Она уже готовилась перешагнуть за калитку своего сада, как перед нею предстала Мавра.

— Ты идешь гулять? — спросила она почтительно.

— Да. Что тебе нужно? — в свою очередь спросила Елена.

— Раз ты идешь гулять, то будь добра, пройди по деревне и осмотри колодцы! От сильной жары они высыхают и мы боимся, чтобы на следующей неделе скотина не осталась без пойла. Твой покойный муж поговаривал, что необходимо провести от реки канаву для провода воды. Посмотри сама, может, ты найдешь, что это в самом деле необходимо!

— Хорошо, — согласилась Марсова, — возвращаясь с прогулки, я посмотрю!

Затем, взяв сына за руку, она пошла в поле.

Мавра, следя за ее черным силуэтом, резко выделявшемся на золотистом небе, произнесла, ухмыляясь:

— Иди, делай обход! Ты сама себе выкопаешь яму!..

Это происходило в субботу вечером, когда мужики, рано возвратясь с работы, спешили в баню.

Русский народ любит помыться в бане, попариться! Бани и качели — единственные развлечения в деревне, кроме песен и хороводов. В банный день все возвращались раньше с поля: старухи топили баню, вода кипела в котлах, и березовые веники ожидали любителей.

Женщина, назначенная в этот день топить баню, действовала по приказанию Мавры. Она так натопила баню, что никто не решался войти под опасением смерти.

Вся деревня, возбужденная долгим ожиданием, стала роптать. Ведь сначала моются мужчины, потом приходят женщины и пользуются остатками воды и тепла.

Мужчины, несмотря на первенство, были особенно недовольны. Они кучками собирались повсюду: около бани, на площади, везде, где могли собраться два или три человека. Говорилось много, но вяло: русский мужик не словоохотлив.

Вдруг при входе в деревню появилась Елена Марсова. Сын ее шел впереди, неся большой букет полевых цветов.

При виде собравшихся вдове стало не по себе: она знала, что крестьяне ее не любили… Конечно, совесть ее не упрекала ни в чем, но она сильно страдала, видя несправедливость тех, кому она делала только добро.

Елена прошла с достоинством, раскланиваясь по обыкновению направо и налево.

Мужики молча стояли, сняв шапки.

— Мама, — сказал Саша, — вот колодец.

Марсова подошла к срубу.

— Я не замечаю, чтобы здесь сильно обмелело, — проговорила она, — посмотрим другие!

И Елена направилась в другой конец деревни, сопровождаемая любопытными взглядами крестьян.

— Что это она делает? — спрашивали они друг друга.

Таинственный голос раздался из гущи большой толпы женщин:

— Она заколдовывает колодцы!

— Пустяки! — отозвался кто-то.

— Мы это увидим! — произнес угрожающе какой-то мужик.

— Баня готова! — звонко крикнул пробегавший босоногий мальчишка.

Мужики направились к бане и увидели Марсову, мерявшую жердью глубину реки у резервуаров.

Глухой ропот раздался, когда она вынула жердь из мутной воды.

Удивленная, Елена обернулась.

Крестьяне молча следили за ней… Они провожали ее глазами до самого дома ее, и не один из них проворчал сквозь зубы что-то, близко похожее на проклятье.

40.

На следующее утро Саша слегка кашлял: вечерняя прогулка утомила его. Сон его был неспокоен, и мать не отходила от него. Но под утро мальчик так крепко уснул, что даже раздававшийся первый удар колокола, призывавшего к обедне, не разбудил его…

Елена решила не ходить в церковь и отпустила всю прислугу кроме одной горничной.

Спустя немного времени ребенок проснулся. Отдых укрепил его, и он весело крикнул матери: «Бонжур!», затем послал воздушный поцелуй портрету отца.

Горничная подошла одеть мальчика.

Марсова подошла к окну. Саша, выпив чашку молока, подошел к матери.

Она глядела на площадь перед церковью, куда скоро должны были выходить молящиеся. Раздался удар колокола, возвещавшего конец службы. Несколько хозяек поспешили домой, а затем и вся толпа собралась на площади.

Это был час свиданий, час разговоров… Крестьяне соседних деревень приезжали в чисто вымытых телегах, лошади были тщательно вычищены, и шерсть, и гривы их в полном порядке.

Елена с сыном внимательно следили за движением пестрой, праздничной толпы. Белые рубахи и красные сарафаны девок, прически баб с вышитыми золотом кокошниками и стеклянными бусами на шее, вся эта смесь ярких цветов блестела на солнце.

Вдруг какая-то баба бросилась в толпу, испуганно крича что-то, чего Елена не могла разобрать. Толпа окружила ее. Затем прибежал мужик, за ним еще один…

— Что с ними, мама? — спросил Саша.

— Не знаю, — ответила мать, — вероятно, что-нибудь случилось.

Шум увеличивался, и враждебные крики, неизвестно к кому относившиеся, раздавались в толпе.

Елена позвала горничную, но та куда-то исчезла.

— Пойдем, мама, посмотрим, что там такое, — весело прыгая, сказал мальчик.

Елена выглянула в окно. Все взоры были обращены на нее, все указывали на нее пальцами. И взгляды, и жесты были угрожающие…

Елена безотчетно заперла окно. Шум и крики тотчас увеличились.

— Что с тобой, мама? — прижимаясь к ней, спросил Саша.

— Мне страшно, — ответила мать, прислушиваясь к шуму, к которому иногда примешивалось ее имя.

А на площади волнение достигло крайних пределов. Началось же все по следующему поводу…

По окончании обедни одна женщина, воротясь домой раньше других, увидела своего новорожденного теленка мертвым около корыта с пойлом. В ужасе баба побежала рассказать об этом своим соседкам.

Почти в то же время один крестьянин заметил свою собаку мертвой на дворе. У другого пала овца…

Вся деревня, полная страха, узнавала эти новости.

Русские крестьяне фаталисты и крайне суеверны. Они подыскивали объяснения, и вдруг послышались слова, сказанные накануне в гуще толпы Морозом:

— Колодцы заколдованы! — шепотом произнес он.

— Заколдованы! Отравлены! — закричали со всех сторон.

И вскоре все уже подхватили хором: «Отравлены!»

Тысячи предположений охватили возбужденную толпу. Они вспомнили, как барыня накануне болтала воду, что-то нашептывая. На глазах всей деревни гуляла она с сыном, который нес травы, и понятно, вредные!

— Отравлены! — крикнул кто-то из толпы. — Это не первая ее попытка! Недавно еще ее сын был болен!

— А барин, умерший скоропостижно? — раздался другой голос.

Это Иван Мороз и его жена еще больше подливали масла в огонь.

Тогда-то Елена и заперла окно, задрожав.

Замкнутость Елены тоже ставили ей в вину: она утром не посмела придти в церковь.

— Это проклятая! Она ночью составляет яды! Недаром у нее виден свет в окне, когда уже солнце встало!

— Она и нас всех погубит! Мы не смеем больше пить, и скот наш подохнет!

При мысли о гибели скота гнев толпы перешел в ярость. Обезумевшая масса народа бросилась к дому Елены.

Крестьяне соседних деревень, где колодцы не пострадали, последовали общему примеру и кричали не меньше других.

— Смерть колдунье! — вдруг выкрикнул кто-то.

— Смерть! Смерть! — загремело со всех сторон, и толпа кинулась к дому Марсовой, никем не охраняемому.

Елена схватила Сашу и заперла его в спальне, а сама стала на пороге, защищая дверь своим хрупким телом.

Но что могла она сделать одна с целой толпой, к тому же настроенной так враждебно и управляемой людьми, смертельно ненавидящими ее и желающими ее гибели!

Все слуги были отпущены Марсовой, и в доме была одна горничная, но и та неизвестно куда исчезла еще при первых криках толпы.

А яростные крики были уже слышны в доме, и вскоре разъяренная толпа ворвалась в комнаты, схватила Елену, с силой оторвав ее от охраняемой ею двери, и потащила ее в баню, где ее решили сжечь, как колдунью.

Елена помертвела от ужаса и почти не понимала того, что происходило вокруг нее: она была близка к помешательству, и только мысленно молила Бога, чтобы Он защитил ее ребенка!

Спасения ждать было неоткуда…

Вдруг загремели колеса, и приехавшая Раиса чуть не на ходу выскочила из коляски.

Окинув беглым взглядом толпу и сразу сообразив все происходящее, Раиса бесстрашно вошла в самую гущу толпы и крикнула громовым голосом:

— Остановитесь, безумцы! Кого вы слушаете? Что с вами стало? Ведь вы же хотите совершить злодейство над невинной женщиной!

— Это она-то невинная?! — загалдела толпа, указывая на смертельно бледную Елену. — Она отравила своего мужа, потом хотела отравить и сына, а теперь той же отравой попортила наши колодцы и скотина пала! Чего же нам щадить ее!

Раиса подняла руку и все сразу замолчали. Тогда она заговорила:

— Вот вы сейчас сказали, что барин умер от того, что его отравила жена, а я вот точно знаю, что барина погубил кто-то другой, и этот другой находится здесь, среди вас! И преступник, совершивший такое злодеяние, старался свалить его на невинную жертву, а вас так опутал, что вы чуть не совершили нового тяжкого греха, погубив свои души!

Притихнувшая было толпа разом заговорила:

— Кто же преступник, кто?!

— Вот кто! — громко крикнула Раиса, протянув руку.

Она указала на Мороза, тщетно пытавшегося скрыться в толпе.

— Мороз!.. — вскрикнули все в один голос.

— Да, Мороз! — отчеканила Раиса. — А вот и свидетели его преступления! Эти двое видели, как он заморозил барина. Правда ли это?

— Клянемся Богом, что это истинная правда! — ответили Василий и Тихон.

— Он отравил вашего барина и потом заморозил его, чтобы скрыть преступление! И он же, он сам осмелился обвинять свою госпожу! Бедные вы глупцы! Вы верите всему, что вам толкуют!

— Ты лжешь! — закричала Мавра, раздвигая толпу.

Она, встав перед обеими женщинами, продолжала, дерзко глядя на Раису:

— Ты сердита на моего мужа, чернишь его и подкупила своих свидетелей! Но все-таки твоя свояченица отравила колодцы, это все видели! Ну, вы, огня! — крикнула она в толпу. — Нужно кончать!

Враждебные возгласы возобновились.

— Ну так сожгите же и меня с ней! — крикнула Раиса, обняв руками свою еле стоявшую свояченицу.

Всеми овладела нерешимость: сжечь Елену было легко, за нее некому было заступиться! Но сжечь молодую графиню, присланную царем — это совсем другое дело!

Василий имел странную привычку сдерживать своих черных рысаков так, что их соседство становилось крайне неприятным.

Раиса воспользовалась этим…

Она прыгнула в коляску, крепко держа в объятиях бессильную Елену, и встала во весь свой высокий рост, громко крикнув:

— Во имя царя, схватите Мороза и его жену! Они ответят за свое преступление перед судом!

Голос Раисы был так силен, в нем звучало сознание такой власти, что многие из толпы стали расходиться. А те, кто был приверженцем Мороза, боялись быть раздавленными, так как Василий направил на толпу рысаков и многие из передних рядов были уже сшиблены лошадьми.

В это время, задыхаясь от быстрого бега, прибежал Фаддей, предшествуя экипажу, запряженному парой лошадей, при виде которого даже сшибленные коляской перестали кричать и поспешили удалиться.

— Становой! — крикнул хрипло Фаддей.

Становой в те времена исполнял обязанности земской полиции и мог наказывать кнутом. Вот почему его так боялись крестьяне.

Когда представитель власти вылез из дрожек, перед ним были только его верные слуги, схватившие Мороза и его жену.

Елена лишилась чувств…

Раиса приказала внести ее в дом, где они нашли Сашу в истерическом припадке.

Слезы и горячие поцелуи ребенка лучше всяких средств привели в чувство несчастную мать.

— Что, они разошлись? — прошептала она, в ужасе озираясь по сторонам.

— Там теперь становой расправляется с ними, — ответил Фаддей, распоряжавшийся как у себя дома.

— Как попал сюда становой? — спросила Марсова.

— Госпожа графиня, услышав вчера про колодцы и колдовство, послала за ним ночью. Видите, какая у нее редкая голова! Ведь для чего-нибудь да послал ее царь! Ему хорошо было известно, что он делает! — глубокомысленно закончил Фаддей.

Раиса, дававшая в это время становому какое-то объяснение, вошла в комнату.

— Сестра моя! — растроганно проговорила Елена, протягивая к ней руки. — Мой сын и я — мы оба обязаны тебе жизнью!

Услышав эти теплые, шедшие из глубины сердца слова, Раиса заплакала.

Небо раскрывалось перед нею, суля в будущем много хорошего… о чем Раиса могла думать только с радостным замиранием сердца…

41.

Приближалась осень, дул октябрьский холодный, порывистый ветер.

Дело Морозов продолжалось недолго: один уже факт возбуждения против помещицы послал их в Сибирь.

Они были приговорены в рудники — наказание, ничего общего не имеющее с простой ссылкой, в которой граф Грецки и его друзья за деньги могли доставить себе любые удовольствия.

Однако Елена, узнав о приговоре, не могла не вздохнуть.

— Сибирь, — сказала она, — и им так же, как моему брату.

Раиса поняла это тягостное чувство своей свояченицы, но она не в силах была уменьшать его.

«Можно подумать, — сказала она самой себе, — что я имею силу только наказывать!»

Раису и Елену связывала теперь горячая, искренняя привязанность и дружба.

В этот вечер, как обычно, Марсова пришла навестить Раису. Саша спал один: мать без боязни оставляла его. Ее слуги стали такими преданными теперь, как раньше были неблагодарными.

— Не следует сильно обвинять их, — сказала как-то Раиса Елене, — они грубые, простые люди. Они верили в ложь, а теперь им стыдно и они стараются искупить свою вину. Вот когда человек культурный, высокоодаренный да причиняет другому сознательно зло, — вот тогда действительно становится очень тяжело!..

Елена уловила в этих словах тайное уныние и, взяв Раису за руку, тепло сказала:

— Я понимаю тебя и верю, что скоро все изменится, и ты будешь счастлива!

— Я мало верю в это! Граф не сделал и намека на то, что он стал иначе относиться ко мне.

— В глубине души он раскаивается, — уверяла ее Елена. — Он был бы крайне несправедлив, если бы не сделал это после того, что ты совершила для меня и для него!

Молодая графиня молчала… К чему напрасные слова?.. Рана ее сердца казалась неизлечимой…

— Ты знаешь, — проговорила Марсова, помолчав, — я все подробно описала брату! Все, что произошло в имении, и как ты спасла меня от неминуемо угрожавшей мне ужасной смерти!

Раиса невольно сжала руку свояченицы.

— Вот уже три месяца, как я написала ему, — продолжала Марсова, — и только вчера получила ответ.

На этот раз рука Раисы дрогнула в руке Елены.

— Я получила ответ… Он от всего сердца благодарит тебя за все, сделанное тобой, и пишет, что у него самого не хватило бы столько храбрости, твердости и присутствия духа!..

— Мне он ничего не писал, — прошептала Раиса, отвернув голову.

Елена промолчала.

— Тетка моя тоже благодарит тебя! Она напишет тебе сама, — произнесла она.

Раиса, нагнув голову, изъявила свою признательность, не будучи в состоянии говорить.

— А ты знаешь, как тобой восхищаются в Петербурге? — продолжала Марсова, стараясь хоть морально поддержать упавший дух своей свояченицы. — Я ведь все время писала тетке Грецки, и она в курсе всех наших событий! От нее обо всем знают и при дворе, и там тоже восхищаются тобой! Государь даже милостиво пригласил тетку к себе на короткую аудиенцию, чтобы от нее узнать все подробности. А после ее рассказа государь улыбнулся и сказал: «Я рад, что не ошибся в ней!»

Бледная улыбка тронула губы Раисы…

Что ей восторг всего света, если ей нужен только маленький знак внимания от единственного человека, дорогого ей?! И этот человек молчит!..

Поговорив еще немного, женщины разошлись.

Последнее время Раиса больше жила у Елены, чем у себя. Она понимала, что ее присутствие морально необходимо Елене, и охотно находилась у нее, испытывая особое удовольствие, гладя на черты Елены, так напоминавшие ей того, кто был ей дороже всех на свете…

Вечерами Раиса играла с Сашей, сильно привязавшимся к ней, «любимой тете Рае», а потом, уложив ребенка, обе молодые женщины часто просиживали за полночь, делясь думами одна с другой.

В характере обеих было много общего, и они так полюбили друг друга, что, казалось, всегда были вместе, долгие годы…

42.

Однажды, засидевшись до глубокой ночи, молодые женщины поздно встали и пили кофе в столовой.

Наступили уже небольшие холода, и часто падал снег, покрывая все кругом белым покровом.

После кофе и легкого завтрака Елена собиралась идти в детскую, чтобы побыть с Сашей.

Раисе сегодня было как-то особенно грустно, и она решила просмотреть счета по имению, чтобы немного отвлечь свои мысли.

После ссылки Мороза Раиса взяла управление имением Елены в свои руки и делала это так успешно, что доходы по имению вскоре утроились.

— Видишь, как грабил тебя Мороз, — заметила Раиса Елене. — Мое неумелое управление и то утроило твои доходы.

— Я давно знала об этом, еще при жизни мужа, — закивала Елена, — но что я могла поделать? Кому было довериться?

В это время вошел Фаддей и доложил:

— Прибыла гостья из Петербурга, княгиня Александра Девнер!

Раиса в недоумении взглянула на Елену.

— Это та, которую в Петербурге зовут княжной Адиной, — разъяснила Марсова. — Но что ей надо?

— Прими в зал, — распорядилась Раиса, обратившись к Фаддею, — я сейчас выйду!

— Она уже в зале, — произнес испуганно старик. — Она вошла, как к себе, и отдала приказание развязать свои чемоданы! Ими полна вся прихожая!

Молодые женщины удивленно переглянулись. Наконец Елена воскликнула:

— Она — урожденная Резова! Значит, в Петербурге что-нибудь случилось!

Раиса поспешно вошла в зал.

При ее появлении княгиня Адина (ибо это была действительно она) кинулась ей на шею и тотчас же поспешила к Елене.

— Ах, моя дорогая! — вскричала она. — Какую я проделала дорогу, чтобы найти вас!

Очень изумленные излиянием ее нежности обе молодые женщины так остолбенели и растерялись, что не попросили даже гостью присесть. Адина сама опустилась на диван.

— Представьте себе, я послана мужем! Он первый раз в жизни дал мне приказание, доставив мне им большое удовольствие! Итак, это вы Раиса Грецки?! — бесцеремонно тараторила она. — Мне правда все говорили, что вы хороши, но все же я не ожидала, что увижу такую красавицу! Вы к тому же в большой моде, моя милая! Все, говоря о вас, иначе не называют как «благородная Раиса», «неподражаемая Раиса!»… Уверяю вас!.. Правда ли, что вы помешали поджечь дом госпожи Марсовой?.. Правда? А я думала, что это только басня!.. Вы, должно быть, очень боялись?

Молодые женщины молчали, переглядываясь, так как Адина не давала им возможности говорить. Видя, что конца не будет этой болтовне, Раиса прервала ее, спросив о причине ее приезда.

— Так это ваш муж вас послал? — спросила она любезно.

— Да! Не правда ли, это непостижимо? Не правда ли, смешно? Один раз он запретил мне съездить к вам, а теперь так торопил, что я едва не выехала в капоте!.. Тем не менее, я все-таки употребила двенадцать часов, чтобы захватить какие-нибудь туалеты!

— Верно, ваш приезд имеет серьезное значение, если князь так торопил вас? — спросила ее Раиса.

— Как?! Неужели я вам еще не передала? В Омске свирепствует гнилая горячка, и наши изгнанники подверглись ее заразе! Мой брат захворал первым!

Свояченицы испуганно переглянулись, побледнев.

— Горячка в полной силе, — продолжала Адина, — а между тем, там нет ни одного опытного врача, потому что только глупцы согласятся туда поехать! Там даже нет ни одной сиделки! Они там сами ухаживают друг за другом!

— Чего же вы хотите от меня? — спросила Раиса в глубоком волнении.

— Я приехала умолять вас от имени мадам Собакиной и вашей тетушки графини Грецки поехать к государю с просьбой о помиловании изгнанников! Получить помилование можете только вы, государь вам не откажет — это невозможно!

Раиса вопросительно глянула на Елену.

— Конечно, поезжай! — сказала та просто.

— Я еду сейчас же! — заявила Раиса, вставая. — Благодарю, княгиня, что вы приехали! Поедемте вместе со мной!

— Как?! Уже ехать? Какая вы необыкновенная женщина: вы едете, не сделав никаких приготовлений!

Раиса жестом показала, что не нуждается в приготовлениях, и оставила посетительницу, чтобы поторопиться с отъездом.

Пока поспешно собирали кое-какие вещи и закладывали дорожную карету, Марсова проводила княгиню в комнату своей подруги и оставила ее там поправить свой туалет, а сама поспешила к Раисе, сидевшей за счетными книгами, приготовляя все к отъезду.

— Как хорошо, что ты едешь! Испроси помилование! Я уверена, что тебе не откажут! Когда получишь помилование, не медля пошли его в Сибирь!

— Я сама поеду, — просто сказала Раиса. — Неужели ты думаешь, что я оставлю их на попечении других? Минуты дороги! А если он болен, если умирает?!

Елена горячо прижала к своей груди сестру, своего друга. Слезы блестели на ее глазах.

— Господь всюду будет с тобой! — проговорила она с чувством глубокой уверенности. — Я иногда думаю, что ты один из Его ангелов!

Вскоре Раиса вошла вся в черном, готовая к далекому путешествию. Она была совершенно спокойна, но бледна. Еще раз она бросалась в неизвестность, и какую страшную неизвестность!..

— Уже? — вскрикнула княгиня, которая спокойно пила чай в гостиной. — А я все же думала, что вам потребуется по крайней мере два дня для приготовлений к поездке!

— Больные не ждут, — ответила Раиса. — Если вы, княгиня, устали, то останьтесь у нас! Моя belle-soeur будет очень счастлива находиться в вашем обществе!

Елена дрожала, боясь, чтобы княгиня не приняла предложения.

Адина взглянула на обеих женщин.

— Нет, — сказала она Раисе, — вы — необыкновенная женщина! Необходимо, чтобы я вернулась с вами: это случай, чтобы поближе сойтись с вами!

Эти слова вызвали невольную улыбку у Елены.

Фаддей уже уселся на козлы рядом с кучером.

— Как?! Ты тоже едешь? — спросила удивленно Раиса, выходя на крыльцо, покрытое едва заметным слоем снега.

Дворецкий молча наклонил седую голову с немой мольбой во взоре.

— Но мы поедем очень далеко! Никто не знает куда! В твои годы! Подумал ли ты?

— Барыня! — произнес старик голосом, в котором дрожали слезы. — Оставьте меня жить и умереть на службе у барина!

Раиса ничего не ответила, но старик понял, что его просьба принята.

Последний взгляд, последняя улыбка Елене и ее сыну, и карета двинулась.

Раиса оглянулась на дом, который покидала. «В неизвестность!» — подумала она, сдерживая вздох.

43.

Болтовня Адины была очень занимательна и полезна для Раисы: из нее она узнала много интересного о знати Петербурга, о костюмах дам и умении управлять мужьями… Все эти сведения не были нужны Раисе, но забавляли ее, и все же, несмотря на легкую, беспрерывную болтовню княгини, Раиса находила путешествие длинным. И когда на горизонте показались купола церквей столицы, она набожно перекрестилась.

Тотчас же по приезде Раиса отправилась к графине Грецки и на этот раз была принята с распростертыми объятиями.

— Вы женщина, настоящая женщина! — сказала графиня этой племяннице, которую выбрала ей сама судьба. — Вы достойны даже трона! Я горжусь, считая вас в числе своих! И если теперь мой племянник будет вести себя в отношения вас не так, как подобает, то двери моего дома будут закрыты для него!

Аудиенция у государя была получена очень скоро: достойное поведение Раисы за это время и ее испытания заслуживали вознаграждения, и оно последовало: возвращение ее мужа.

«Странная фантазия!» — говорили одни. «Лицемерие!» — думали другие.

Во дворце так не судили: там сказали просто, что Раиса имеет доброе сердце и любит делать добро.

Но никто не подумал, что она могла любить своего мужа…

Помилование было получено, требовалось еще позволение отвезти его самой.

— Сама хочет отвезти? — удивленно переспросил государь, когда графиня представила ему эту просьбу. — Молодая женщина хочет ехать в такое время года, когда все дороги опасны? Это, знаете ли, доводит ее преданность до героизма!

Однако позволение последовало, и графиня Грецки с бьющимся от волнения старческим сердцем передала его племяннице, которая ожидала ее, полная горя.

Увидев желанную бумагу в руках тетки, Раиса впервые сбросила с себя маску холодности и слезы свободно потекли по ее лицу.

— Я еду сегодня вечером, — сказала она.

— Поезжайте, дитя мое, — просто ответила графиня. — Там, где дороги непроходимы, вы найдете крылья!

*  *  *

Раиса отправилась в сопровождении старого Фаддея. В течение долгих и бесконечных дней и ночей возок скользил по вновь выпавшему снегу, неоднократно вихри снега окутывали и экипаж, и одежду Раисы… Она ехала по дорогам, по которым не решались ехать даже караваны!

Ночью целые стада волков бежали за возком, но ничто не страшило Раису: она мужественно переносила все тяготы опасного пути.

Далеко-далеко, посреди гор, на границе снежных равнин, позади густых лесов представлялась ей деревянная хижина, в которой лежал больной, а возможно, и умирающий человек, отказавший ей в мире…

Раиса чувствовала, что со смертью этого человека жизнь перестанет привлекать ее.

Но однажды, когда Раиса приблизилась настолько к цели своего путешествия, что ее отделяли лишь несколько часов от места ссылки, ужасная мысль впервые промелькнула в ее голове:

«А если это не он! — говорила она себе. — Вдруг это кто-нибудь из тех двоих, и мне предстоит быть лицом к лицу с ним, не зная этого?! Какой стыд!»

Она со стоном закрыла лицо руками, чтобы изгнать мрачный образ незаслуженного стыда, и впервые пожалела о своей преданности, заставившей ее ехать! Но было уже поздно отступать…

К тому же помилование, сложенное у нее за корсажем, было с нею… Конечно, следовало обрадовать несчастных, так много выстрадавших…

Начинающийся скучный зимний день освещал закоптелые и почерневшие бревенчатые избы, когда возок остановился около здания полиции.

После проверки бумаг молодая женщина была проведена в избу своего мужа с честью, подобающей ее имени и положению.

Они были живы, это уже много значило, но граф Валериан был сильно болен.

Раиса вошла в низкую и темную комнату, где азиатские ковры покрывали стены. Все присланные Раисой предметы придавали странный вид роскоши и комфорта этому бедному жилищу.

На низкой, покрытой мехами и тонкими простынями постели уже шесть дней лежал тяжело больной граф Валериан.

При входе Раисы исхудалая до невозможности фигура с усилием поднялась с места. Это был Резов.

Он не узнал Раисы, так сильно она изменилась, и кроме того, Резов ее слишком мало видел! Он уже готов был спросить, кто она такая, думая, что это одна из городских благотворительниц.

— Я Раиса Грецки, — сказала молодая женщина.

Удивленный Резов хотел поклониться, но он был так слаб, да и выздоровление еще шло такими тихими шагами, что он покачнулся и чуть не упал.

Раиса протянула руку, чтобы поддержать его, и усадила в кресло. Он удержал ее руку и благоговейно поцеловал, но они не обменялись ни единым словом.

Валериан лежал в тяжелом забытье…

Долгие припадки оцепенения следовали за минутами бреда, потом он засыпал беспокойным, тяжелым сном.

Раиса села у его изголовья, подложила под исхудалую голову подушку, поправила одеяло и опустила рукава рубашки на его тонких руках. Тотчас же ложе больного приняло более спокойный и уютный вид.

— Как вы попали сюда? — спросил Резов, думая, что он жертва галлюцинации.

— Я привезла хорошие известия, — ответила Раиса с чарующей улыбкой.

— Хорошие известия? — повторил он голосом таким слабым, что казалось, он шел издалека. — Разве для нас могут быть хорошие известия?

В это время пришел Собакин. Он болел первым и пользовался лучшим уходом: около него были его товарищи, между тем, как Резов пользовался уходом уже одного Грецки, а этот, в свою очередь, имел сиделками только двух выздоравливающих, совсем еще слабых товарищей.

Облокачиваясь на палку, как старик, Собакин вошел так быстро, как позволяли ему его слабые ноги.

— Вы приехали повидать нас? — спросил он Раису, приветствуя ее. — В такое время года, когда мы по три месяца живем без малейших новостей? Какое мужество!

Раиса внутренне сказала себе: «Это не он!»

— Графиня привезла хорошие новости, — сказал Резов. — Говорите, сударыня, я вас умоляю, неужели мы вернемся когда-нибудь в Россию?

Слишком полная радости, не думая о своей неосторожности, Раиса вынула из-за корсажа высочайшее помилование и протянула его Резову.

— Боже! — успел только вскрикнуть выздоравливающий и без чувств упал на спинку кресла.

Благодаря заботам Раисы и Собакина, который был сильнее, чем чувствительный Резов, он вскоре пришел в себя.

Молодая женщина упрекнула себя в неосторожности.

— Пустяки! От радости не умирают, — произнес молодой человек, тяжело дыша и бледный от волнения. — Вы, право, посланы свыше.

В это время Валериан впал в состояние бреда. Невнятное бормотание, быстро перешедшее в крики ярости, возвратили присутствующих к горькой действительности…

Возвращение в Россию было еще далеко, и привезут ли они туда своего друга?!..

Резов и Собакин были отозваны в свои помещения.

Раиса с помощью Фаддея удобно расположилась у изголовья больного.

В часы его бреда она испытывала тяжкие страдания. Валериан, ни разу не узнавший ее, проклинал ее с криками ужасной ярости… То со слезами он просил сестру простить его за то, что раньше не знал ее и не помог ей в трудную минуту…

Раиса, чтобы успокоить больного, должна была отвечать за Елену, осыпать его самого самыми нежными ласками…

Тогда он горячо целовал ее руки, прикладывал к ним свои пылающие щеки и засыпал покойным, укрепляющим сном.

Сколько раз слезы Раисы падали на голову спящего мужа, когда она не могла освободить руки, чтобы стереть их!..

Как много отдала бы она за то, чтобы только услышать себя, названной одним из тех нежных слов, полных горячей любви, которыми Валериан осыпал отсутствующую сестру!..

44.

Благодаря внимательному и неутомимому уходу Раисы и бессонным ночам верного Фаддея, Валериан проснулся однажды утром, хотя еще слабый и разбитый, но уже не в лихорадке, с полным сознанием.

Раиса предвидела это и приняла все предосторожности, чтобы удалять от больного всякое волнение, так как он был еще настолько слаб, что опасность не миновала его. Последние три ночи, ожидая перелома болезни, Раиса провела в тяжелом состоянии страха… Что ей несет выздоровление Валериана: надежду на счастливое будущее или… безысходную тоску…

Резов и Собакин стояли у постели товарища, когда он проснулся.

— Вот и вы, — прошептал он глухим голосом. — Вы оба живы?

— Ты также! — весело отозвался Резов. — Да, мой друг, ты спасен: об этом не стоит и говорить, ты теперь вне опасности!

Хорошее расположение духа отразилось на лице Валериана. Он слабо улыбнулся, закрыл глаза и погрузился в сладкую дремоту выздоравливающего.

Вечером он выпил бульона и Собакин сказал ему, что если он чувствует вкус бульона, значит, это выздоровление. Собакин отлично знал по собственному опыту, как был невкусен всегда бульон до приезда Раисы.

— У меня был странный бред в последнее время, — проговорил Валериан. — Мне казалось, что все время здесь находится Фаддей, и даже сегодня утром мне показалось, что он был тут. Это верно было во сне?

— А что бы ты сказал, если бы твой старый слуга приехал ухаживать за тобой? — спросил Собакин.

Лицо Валериана выразило столько радости и оживления, что друзья подали знак Фаддею, спрятавшемуся за дверью. Старик опасался, что своим внезапным появлением может причинить вред своему барину.

— Это было бы отлично, — сказал со вздохом Валериан, — но невозможно!.. А я уверен, что если бы увидел его доброе лицо, то выздоровел бы совершенно!

Вторично поданный знак заставил Фаддея подойти к постели. Он несмело приближался. Валериан узнал его походку и шаги.

— Ты здесь, Фаддей? — спросил он, желая повернуться.

Старик упал на колени перед постелью барина, пряча в одеяло лицо, залитое радостными слезами.

Граф положил руку на голову своего верного слуги и закрыл глаза, чтобы удержать рвущиеся из глаз слезы.

— Я доволен, — тихо прошептал он, — очень доволен!

В этот день Валериан не просил объяснений. Ум выздоравливающего очень ленив и довольствуется действительностью, охотно веря во все.

В течение трех дней больной был в восторге от того, что снова видит Фаддея возле себя, и не спрашивал, как тот попал к нему… Когда же сознание возвратилось к Валериану, он стал замечать вокруг себя какую-то тайну…

Фаддей аккуратно куда-то скрывался ежедневно на несколько часов… Изысканный стол возбуждал аппетит молодых людей, обедавших вместе…

Однажды батистовый носовой платок, забытый кем-то, был унесен Фаддеем, хотя и не принадлежал ему. И Резов, и Собакин не протестовали…

Во время слабости, когда Валериан лежал с закрытыми глазами и все думали, что он спит, он слышал незнакомый, тихий голос. И тогда наконец граф потребовал объяснений от своих друзей.

— Каким образом приехал сюда Фаддей? — спросил он Резова, когда тот мог уже без посторонней помощи вставать и ходить.

— Он приехал в санях, вот и все, — ответил тот, улыбаясь.

— Я не об этом спрашиваю, — нетерпеливо отмахнулся Грецки. — Зачем и почему он приехал?

— Потому что ты был болен!

— Это тетка его прислала? — допрашивал Валериан.

— Моя сестра, уведомленная моим письмом о нашей болезни.

— А! — произнес молодой человек с обманутым ожиданием.

Он повернулся на своей постели и, прислоняясь к подушке, обвел комнату глазами. И вдруг его взгляд остановился на маленькой плетеной корзинке, с самого приезда прикрепленной к занавеси и позабытой до сего времени. Эта корзинка была привезена Раисой.

— Здесь кто-то есть! — вскричал Валериан, и голос его звучал уже сильнее, чем прежде. — Я хочу знать, кто!

Резов понял, что дальше скрывать нельзя.

— Да, здесь есть кто-то, приехавший с хорошими вестями.

Глаза графа выражали вопрос. При словах «с хорошими вестями» он горько улыбнулся.

— Разве для нас могут быть хорошие вести? — произнес он. — Сосланные, разлученные со светом, мы всеми забыты!

— Исключая, конечно, только твоего верного Фаддея! — перебил его Резов с укором. — Однако нашелся все-таки другой человек, привезший нам хорошие вести!.. Скоро, Грецки, как ты совершенно поправишься, мы двинемся в путь!

— Что ж, нас дальше отправляют? Мы были чересчур близки к образованному люду?

— Нет!

Лицо выздоравливающего выражало такую глубокую печаль, что Резов не мог более молчать.

— Мы возвратимся в Петербург, — сказал он, пожимая руку товарища.

— Что?! Мы помилованы?

— Да!

Валериан вдруг побледнел, его рука похолодела в руке друга, и он лишился чувств.

— Графиня! — крикнул испуганно Резов, подбегая к дверям. — Помогите!

Раиса тотчас же вбежала…

Валериан в это время открыл уже глаза и смотрел на нее с удивлением.

— Глупец, что я наделал! — сказал Резов, хватаясь за голову.

Но отступать было уже поздно. Валериан глядел на жену глазами хотя и полными гнева, но и с радостью. Он не мог представить себе врага, приехавшего из такой дали, чтобы ухаживать за ним.

— Это вы, сударыня, — спросил он, — привезли нам помилование?

— Да! — ответила Раиса дрожащим голосом.

Она не смела поднять глаз на своего мужа, боясь увидеть на его лице убийственную иронию, однажды уже принесшую ей так много мук и горя.

— Но кому же мы обязаны помилованием? Тетке без сомнения?!

— Нет, нет, ей одной! — вскричал Резов с горячностью. — Твоей жене, этому ангелу, непризнанному тобой, приехавшей в Сибирь во время самой жестокой зимы, чтобы принести нам такую огромную радость!

Грецки не сводил глаз с жены: в голове его вихрем неслись тысячи разных мыслей…

Действительно, его жена с достоинством носила звание, приобретенное ею по воле судьбы! Эта благородная и светлая личность, которую он должен был уважать и чтить, но Валериан еще не проникся этим сознанием, и он не мог думать, как другие…

— Благодарю вас, сударыня, — произнес он медленно как бы с сожалением. — Благодеяния ваши следуют одно за другим! Вы благородно мстите!

Он отвернулся и закрыл глаза. Когда он открыл их, Раисы уже не было в комнате.

Резов с гневом взглянул на него.

— Счастлив ты, что еще болен, а то я сказал бы то, что думаю! — упрекнул он друга.

— Я не намерен ни от кого выслушивать наставления! — сухо произнес Грецки, и как бы желая заснуть, закрыл глаза.

Но он не спал…

Наступила ночь. Резов удалился, его заменил Фаддей, и Валериан предался своим думам, из которых главными были — свобода и возвращение в Петербург.

Принесли лампу и подали ужин на стол, покрытый богатой скатертью.

Грецки, открыв глаза, увидел четыре прибора. Он глядел на приготовления, нисколько не выказывая своего удивления.

Когда все было готово, вошли товарищи. Собакин прямо подошел к постели.

— Твоя жена отказывается ужинать с нами, — сказал он грубо, — благодаря твоему любезному приему! Я думаю, самое меньшее, что бы ты мог ей оказать — это вежливость!

— Вежливость? Хорошо, — произнес Грецки. — Фаддей, поди, скажи… — он остановился, не будучи в силах произнести ненавистное для него слово, — скажи графине, — поправился он, — что я… прошу их отужинать с нами.

Раиса тотчас же пришла, и все уселись за стол. Валериан исподтишка, сквозь опущенные ресницы любовался женой. Живейшее любопытство смешивалось со злопамятством при этом наблюдении…

Это была все та же молодая девушка-плебейка, которую он оскорбил, но плебейка с дворянской гордостью, сумевшая хорошо отомстить ему… И глядя на нее, Валериан должен был сознаться, что в ней не было ничего плебейского! Наоборот, она могла бы родиться и у трона, так много было в ней грации и подлинного благородства, как во внешности, так и в поступках!..

Оба офицера разговаривали с ней как с другом. Было видно, что они уважали ее и любили. Да и неудивительно: не ей ли они были обязаны своим благополучием и всеми удобствами, которыми пользовались в ссылке?!

Раиса говорила мало, уверенно, но коротко отвечая на вопросы. Было ли это из-за заботы о больном или от равнодушия к собеседникам?!

По окончании ужина она удалилась, пожелав спокойной ночи молодым людям, которые почтительно поклонились ей, поцеловав руку.

— Ну как? — спросил Резов, когда дверь закрылась за нею. — Неужели ты не находишь, что она восхитительна, Грецки? Много ли ты укажешь придворных красавиц, которые были бы лучше ее?

Валериан ничего не ответил.

— Надо сообщить тебе, — сказал Собакин, — что жена твоя объявила нам, что не считает больше себя охранительницей наших имений и по возвращении в Петербург думает испросить у государя повеление о снятии запрещения на наши имения!

— А я все-таки должен буду оставаться ее мужем, несмотря ни на что! — заметил Грецки, внутренне стыдясь за свои слова.

— К несчастью верно, что только ты один можешь быть ее мужем, — сухо возразил Собакин. — Но она также и тебе отдает твои имения, ничего не оставляя себе.

— Что же она думает делать потом? — с живостью спросил Валериан.

— Тебе бы следовало спросить ее об этом самому, так как мы не имеем права задать ей такой вопрос!

На ночь товарищи расстались, и Валериан остался один со своими думами.

Фаддей тихо прокрался в комнату, чтобы зажечь ночник, и затем растянулся на матраце у постели барина. Он уже начал засыпать, но Валериан окликнул его. Старик тотчас же поднялся.

— Фаддей, — тихо спросил выздоравливающий, — скажи мне правду: кому я обязан возвращением из ссылки?

— Молодой графине!

— А своим выздоровлением?

— Только ей одной! Молодой графине!

— Все молодой графине… Скажи, а каким образом она спасла сестру?

Старик начал рассказ, продолжавшийся около двух часов: он передал графу все мельчайшие подробности.

— Что верно, так это то, — заключил Фаддей, — что не каждый имеет столько ума и храбрости для того, что она сделала… А как о вас она заботилась! Она высылала вам все деньги, а как только узнала о вашей болезни, тотчас же выехала в Петербург и испросила у государя помилование… Других таких женщин не найдешь…

Валериан молчал.

— Скажи, могу ли я развестись с нею? — вдруг спросил он.

Фаддей в ужасе всплеснул руками.

— Развестись?! После того, что графиня сделала для вас?.. Барин, скажу вам прямо, что если вы живы, то лишь благодаря ее заботам! Вы ей, надо точно признать, обязаны жизнью, а вы… развестись!

— Разве она находилась здесь во все время моей болезни? — спросил граф.

— А как же! Мы приехали на шестые сутки вашей болезни, и графиня пятнадцать суток провела без сна! Если бы она не приехала, вас бы давно и на свете не было! Она и продукты привезла такие, каких у вас здесь нет, и лекарства! А уж как ухаживала за вами!

— Зачем все это она делала для меня? — в раздумье произнес Валериан.

Ему тяжело было сознавать себя обязанным женщине, которую он должен был ненавидеть.

— Зачем? Затем, что она из тех, которые платят добром за зло! — откровенно ответил Фаддей.

Граф хотел ответить дерзостью своему слуге, но ложный или настоящий стыд помешал ему. Он в замешательстве постарался притвориться спящим и действительно скоро заснул.

45.

Раиса ежедневно присутствовала за столом. Граф начинал привыкать к ее присутствию и даже иногда желал его.

Однажды в зимний вечер, когда снег падал большими хлопьями, свистел ветер и слышалось завывание волков, граф посмотрел на Раису, сидевшую с работой у лампы.

Ее нежное лицо розовело от падавшего света лампы, и вид этой бесспорно красивой женщины, молчаливо сидящей с работой в руках, заставил графа задуматься. У него мелькнула мысль о домашнем очаге в отдаленном отечестве, и эта мысль вселила в сердце графа трепетную радость.

Собакин и Резов с тех пор, как Валериану стало лучше, реже посещали его, и супруги часто оставались одни.

Хотя граф был уже в состоянии ходить, он больше сидел в кресле. Во время долгих tet-Ю-tet с женой много разных мыслей, много новых предположений теснилось в его голове. Как-то вечером он вызвал молодую женщину на разговор.

— Расскажите мне о сестре, — попросил он. — Что вы думаете о ней?

Удивленная и довольная этим знаком доверия, Раиса начала говорить о Елене, как друг, знающий самые сокровенные тайны, чем доказала Валериану, что она хорошо изучила его сестру, хотя знала ее гораздо меньше, чем он сам.

Граф, внимательно слушая, изредка задавал вопросы.

— Я не удивляюсь, что она вас полюбила: вы хороший друг! — наконец произнес он.

Раиса промолчала, но слова мужа глубоко запали ей в сердце.

В эту ночь Валериан спал очень хорошо, зато сон Раисы был беспокоен… К чему откровенность и доверчивость с ее стороны, если она до сих пор не могла услышать ответа от мужа на мучивший ее вопрос!..

Бессонные ночи, проведенные у постели больного мужа, затаенное горе сломили наконец и крепкое здоровье Раисы. Она чувствовала, что силы покидают ее. Слишком долго она терпела, боролась сверх меры, вот и сама теперь слегла!

Не желая, чтобы граф знал о ее болезни, она придумала предлог, чтобы скрыться от него на несколько дней…

Три дня спустя Валериан впервые вышел из дома и пошел навестить своих друзей. Воздух был свеж и чист, снег начинал таять! Скоро можно было думать о возвращении в Россию, домой!

Почти вполне здоровый, радуясь своей свободе, которая особенно чувствовалась при приближении весны, Валериан думал иметь продолжительный разговор со своими товарищами. Но к его большому удивлению они были неразговорчивы, вяло отвечали на его вопросы.

Посидев у них еще немного, Валериан вышел и нерешительно, постоянно останавливаясь, направился к жилищу Раисы.

Увидев мужа, молодая женщина, сидевшая в кресле с выражением усталости и безнадежности на лице, быстро поднялась и предложила ему стул, поздравив его с выздоровлением и первым выходом.

Валериан сел, и молчание воцарилось между этими чуждыми друг другу супругами.

— Мы скоро отправимся в путь, — начал граф, чтобы что-нибудь сказать.

— Да, ведь вы уже вполне поправились, — ответила Раиса слабым голосом.

— Я думаю, вам также необходим другой воздух!

— О! Мне?.. — протестующе начала было Раиса.

Руки ее упали, и она замолчала.

Граф заметил обручальное кольцо на ее пальце. Это опечалило его, снова напомнив ему о его рабстве…

— Позвольте мне узнать ваши виды по возвращении вас на родину? — спросил он.

Раиса прямо взглянула на него. В эти дни она уже все решила.

— Я буду жить где-нибудь в провинции, — сказала она. — У отца были родственники в Н-ской губернии… Я думаю поселиться у них!

Валериан молчал.

— Относительно этого вопроса, сударь, я и сама хотела поговорить с вами! Благодарю, что вы предупредили меня! Вы достаточно поправились, чтобы лично заняться своими делами!.. Вот последние отчеты по имению!

Она вынула из маленького портфеля бумаги, заготовленные ею при отъезде из деревни.

Валериан вежливо отказался рассматривать их, она настаивала.

— Необходимо, чтобы вы сами все проверили, — сказала она. — У вас нет управляющего!

Валериан невольно подумал, что он никогда не имел и не будет иметь подобного управляющего.

— Кроме того, я хотела вам сказать… — начала молодая женщина с усилием, тщетно подыскивая подходящие слова, но не могла справиться с охватившим ее волнением и, сняв с руки обручальное кольцо, она молча положила его перед Валерианом.

Оба остались безмолвными…

Странная радость овладела сердцем графа: Раиса возвращала ему самостоятельность, он был свободен, хотя этот брак мог быть нерасторжимым, если бы она этого захотела!

День клонился к вечеру, молчание в комнате Раисы продолжалось… Молодая женщина, совершенно обессилев, сидела неподвижно в кресле.

Наконец Валериан, взяв в руку кольцо Раисы, поднялся и, почтительно поклонясь, вышел.

Он шел, покачиваясь, как пьяный…

Сколько раз он мучительно думал о том, какой ценой получить ему свободу… Он доходил даже до того, что призывал смерть на Раису, и вдруг…

Неожиданная развязка до того поразила его, что он не решался верить ей…

Вернувшись домой и сбросив шинель, он глубоко задумался, опустившись в кресло… Глаза его невольно обратились на то место, которое Раиса занимала в течение всей зимы… Совесть упрекала его: недолго же он оставался признательным Раисе за все то хорошее, что она сделала для него…

Теперь, когда Раиса освободила его от всяких обязательств, когда все было лишь делом формальности, он вдруг понял, как много он был обязан этой женщине!

Управление его имением, заботы о его доме, попечения о племяннике, сыне его сестры, дважды спасенном Раисой… Выхлопотанное ею помилование, возвращение состояния и восстановление здоровья, после того, как она вырвала его из рук смерти, — вот перечень ее непрерывных благодеяний… Неужели он ничем не обязан этой женщине?!

«Я назначу ей ренту, хорошую ренту, — подумал он, — это необходимо сделать хотя бы ради приличия!»

Размышления его были прерваны приходом Собакина.

Кольцо Раисы, блестевшее на белой скатерти, бросилось ему в глаза.

— Что это такое? — спросил гость.

— Это моя свобода, мой милый! Это развод!

— Кольцо твоей жены? Она тебе его сама возвратила?

— Да! Не правда ли, какое непредвиденное счастье?!

Валериан пробовал веселыми словами успокоить свою совесть, но это плохо ему удавалось.

— Жена вернула тебе свободу, и ты думаешь подать на развод? — настойчиво спрашивал Собакин.

— Ну да! Это само собой разумеется!

Собакин, облокотясь руками на стол, смотрел на своего друга.

— Ты поступишь благоразумно, — сказал он, — и если она согласится, я буду очень польщен, женившись на ней!

Валериан вздрогнул.

— Ты?! Ты женился бы на ней?!

— Да, милейший, женился бы!

Валериан, пожав плечами, силился вызвать улыбку на своем лице.

— Ты влюблен в нее?

— Нет, я не влюблен в нее, но я люблю ее и буду очень счастлив, если она согласится быть моей женой!..

Грецки, все более и более раздражаясь, начал барабанить пальцами по столу.

— Ты женишься на ней после того, что случилось в «Красном кабачке»? — процедил он сквозь зубы.

— Да, даже после того, что было в «Красном кабачке»! — твердо ответил Собакин. — И если бы кто-нибудь осмелился напомнить об этом, когда она бы была моей женой, то будь это даже мой лучший друг, я всадил бы ему пулю в лоб!

Валериан, поднявшись, в волнении зашагал по комнате.

— Мы не сойдемся в убеждениях, — наконец произнес он с недоумением. — Надо сначала добраться до России, а до тех пор достаточно времени, чтобы все обдумать!

— К счастью для тебя, так! — проговорил Собакин, закуривая сигару.

46.

Раиса, возвратив кольцо графу, всячески избегала встреч с ним. Тот же наоборот как бы искал ее общества. Он чувствовал себя гораздо лучше, и прежняя неприязнь к ней совершенно исчезла в нем.

Кроме того, понимая, что Раиса обладает высокими душевными и физическими качествами, Грецки стал так открыто восхищаться ею, что Резов однажды сказал ему:

— Мне кажется, что ты готов влюбиться в свою жену!

Валериан бросил на него сердитый взгляд и ничего не ответил.

Приближалось время отъезда… Крупные суммы денег, присланные сосланным по доверенности Раисы, уменьшили трудности путешествия.

Еще несколько дней, и они оставят места, где им пришлось так много передумать и перечувствовать…

Перед отъездом они все трое пошли проститься с наиболее любимыми местами.

— Надо сказать, — заметил легкомысленный Резов, — что ссылка сделала меня лучше, чем я был!.. Знаешь, Грецки, я теперь не подумал бы даже сделать такой глупый поступок, какой заставил нас совершить это милое путешествие!

— Ни ты, ни я, — сказал твердо Собакин, — этого не сделаем, но я не думаю, чтобы Грецки изменился к лучшему!

Валериан сделал вид, что не слышит…

Когда все уселись и экипажи тронулись, путешественники с удовольствием вглядывались в расстилавшуюся перед ними дорогу, каждый поворот которой приближал их к близким, к родным местам, к цивилизации…

Валериан принужден был путешествовать с женой: приличие требовало, чтобы она не путешествовала под покровительством чужих людей… В течение первых дней супруги не обменялись и парой слов. Затем граф стал понемногу разговаривать с Раисой. Он навсегда должен был покинуть эту женщину, которая носит его имя, и не естественно ли, что ему хочется ближе познакомиться с нею, прежде чем они расстанутся!..

Верстовые столбы следовали один за другим, но казалось, что расстояние не уменьшается…

На остановках друзья сходились и обедали вместе, и благотворное присутствие Раисы сказывалось и здесь… Хотя улыбка исчезла с ее губ с тех пор, как она возвратила мужу кольцо, и она постоянно была серьезна, но ее милая предупредительность, внимательность и грация остались, делая ее незаменимой для всех…

Останавливались только для ночевок, так как почтовые станции того времени были отвратительнее всякого экипажа.

Графу настолько было приятно находиться вдвоем с Раисой, что он стал с нетерпением ждать минуты, когда мог сесть с женой-недругом в карету…

Иногда с приближением ночи Раиса засыпала в углу кареты, более отдаленном от мужа… Тогда он прислушивался к дыханию спящей, чистому и ровному, как у ребенка. Часто вздох вырывался у спящей, а иногда, когда Валериан притворялся спящим, Раиса, убежденная в своем одиночестве, открывала глаза и грустно всматривалась вдаль…

И Валериану так хотелось бы знать, о чем она грустит: о прошлом или о будущем?..

Вскоре у графа начало пробуждаться к жене чувство жалости с примесью нежности…

Она страдала, эта молодая женщина, так честно действовавшая в отношении его! Что заставляло страдать ее?!

Он не мог разрешить этот вопрос, но готов был взять жену за руку и тем выказать свое участие, свою симпатию к ней…

Ненависть его к ней давно исчезла. Он забыл и про свой отказ в церкви после венчания. Он помнил теперь только о бесконечной преданности ему Раисы! Его восхищало мужество, проявленное ею для спасения его сестры! Его умиляло воспоминание об ее неутомимом уходе за ним во время его тяжелой болезни…

Это была признательность, более того — дружба, ведущая к началу… любви!

«Она никогда не простит мне оскорбления в „Красном кабачке“!» — часто думал он.

Желание быть прощенным женой с каждым днем все сильнее покоряло Валериана.

А карета все катилась, верстовые столбы все мелькали… Урал и граница России уже далеко позади… Еще несколько дней, и они будут в Москве.

Графу хотелось въехать в столицу с чистым сердцем и спокойной душой…

Однажды он проснулся с восходом солнца. Раиса еще спала. На щеках ее блестели невысохшие слезы: было видно, что она плакала во сне.

Сердце графа замерло от мучительной жалости. О чем она плакала?..

Он пристально взглянул на нее, поражаясь красоте ее лица, находя его необыкновенно прекрасным. Ни одно женское лицо не казалось ему столь полным одухотворенности и величия души.

Бессознательно, подчиняясь непреодолимому желанию, он взял руку, лежащую на коленях спящей и удержал в своих руках.

Раиса мгновенно проснулась и, выпрямившись, провела рукой по волосам и откинулась в угол кареты.

Несколько минут они просидели молча. Наконец, граф решил заговорить.

— Скоро и конец нашему путешествию, — сказал он.

Раиса повернула к нему спокойное лицо.

— Мы расстанемся так, как вы желали?

Раиса не отвечала, как бы не поняв его вопроса.

— Прежде, чем сказать вам «прости», — продолжил Грецки, — я хотел бы удостовериться, что между нами не остается ни тени гнева.

«Гнева?!.. У нее?!»

Раисе стало так тяжело и больно, что она едва сдерживала рыдания.

— Отвечайте же! — просил Валериан, не слыша его ответа.

— Я не сержусь на вас, — ответила она слабым голосом.

— Тем не менее, я причинил вам большое зло, требующее прощения…

Она печально взглянула на него.

«Зло? Только зло?.. А все другие огорчения?» Но теперь… все равно…

Объяснение оказалось много труднее, чем думал граф, но следовало все же придти к концу.

— Прежде, чем расстаться с вами навсегда, — снова начал он, — я бы хотел быть уверенным, что вы простили мне оскорбление… сделавшее вас моей женой.

— Как вам, так и друзьям вашим я все простила, — произнесла, покраснев, Раиса.

— Но я… виновнее всех, — признался Валериан, более смущенный, чем когда-либо.

— Вы?!.. Так это были вы?! — вскрикнула Раиса.

И Валериан моментально вспомнил о том, как Раиса предложила ему в церкви вопрос, на который он отказался отвечать, желая больнее унизить ее… Вспомнил, как она упрашивала его сказать ей правду!..

Ему тогда трудно было понять эту деликатность нежной женской души, деликатность до глубины пораненного женского сердца!.. Но теперь он ясно понял, как она должна была страдать, находясь с ними в Сибири, в среде этих трех людей!..

Ему стало больно и стыдно за себя, и он виновато взглянул на нее. Но Раиса не смотрела на него. Ее лицо, покрытое яркой краской, отвернулось от него.

Графу все стало ясным: чтобы простить его молчание и его последнюю дерзость, необходимо было, чтобы она любила его!

«А что если она действительно меня любит?»

От этой мысли сердце его наполнилось неизъяснимой нежностью и блаженством…

Все восхищение Раисой, которое он так тщательно скрывал, долг его в отношении жены, обращенный им в неблагодарность, нежность, превращенная им в ненависть, как прилив огненной реки наполнили его сердце до того, что он не мог в волнении произнести ни слова…

Сняв с часовой цепочки возвращенное ему Раисой кольцо, он взял эту скромно отказывающуюся ручку и надел кольцо на осиротевший пальчик.

— Простите, если сможете, мне все оскорбления, — произнес он с глубоким волнением. — Я негодяй, я неблагодарный, Раиса, но я люблю вас, и вы — моя жена!

Вместо ответа Раиса залилась слезами, закрыв лицо руками.

Валериан нежно отвел от ее лица руки, бережно повернул к себе заплаканное личико и, заглядывая в глубину чудных черных очей, прошептал:

— Милая, не плачьте! Ваши слезы рвут мое сердце… Я подлец, но простите меня! У вас нежная, отзывчивая душа, но неужели я вытравил в ней все хорошее, доброе, и мне не на что больше надеяться?!..

Раиса слушала эти слова как музыку… Они падали на ледяную броню, в которую она постаралась запрятать свое сердце… Душа ее оттаяла, с нее спадала притворная холодность, и Раиса подняла наконец свой взор на мужа…

Валериан прочел в ее взоре и прощение, и безграничную любовь, и надежду на огромное счастье…

Он громко вскрикнул от восторга, наполнившего до краев его сердце, и осыпал безумными поцелуями дорогую головку жены, доверчиво прильнувшую к его плечу…

На следующей станции за обедом неугомонный Резов, заметив обручальное кольцо на руке молодой женщины, вполголоса произнес:

— Эге!..

Он ожидал, что сейчас Грецки скажет ему в ответ какую-нибудь колкость, и был поражен, услышав его слова:

— Я глубоко виноват перед графиней, но всей последующей жизнью постараюсь искупить свою вину! И надеюсь, что когда-нибудь графиня простит мне причиненное ей зло…

За эти слова Валериан был вознагражден пожатием руки Собакина, который чуть не вывихнул ему плечо.

47.

Приехали в Петербург…

Граф Валериан с женой были тепло встречены старой графиней Грецки.

Она горячо расцеловала племянницу, нашла, что та похудела, но стала еще красивее.

И тут же спросила ее:

— Раиса, а как Валериан ведет себя? Не обижает тебя?

На что Раиса поспешила ответить:

— Что вы, милая тетя!

Тогда графиня поцеловала и племянника, сказав ему со свойственной ей прямотой:

— А ты знаешь, Валериан, я боялась, что ты не сумеешь оценить то сокровище, которое послала тебе милостивая судьба! И тогда я отвернулась бы от тебя!

Граф улыбнулся и расцеловал руки своей тетушки, не мирящейся с людской несправедливостью и обидой невинного, в чем он успел убедиться на собственном примере. Граф был искренне рад, что ему не придется краснеть перед ее правдивым, честным взором…

Через графиню-тетку Раиса снова получила аудиенцию у государя, которому было уже известно, что Раиса буквально вырвала у смерти своего мужа.

Тепло и ласково принял государь Раису, дав полное помилование как ее мужу так и его товарищам: всем троим возвращались их прежние права и имущественное положение.

Сейчас они получали шестимесячный отпуск для поправки здоровья, после чего могли опять вернуться в свой гвардейский полк.

Когда в свете узнали об этом, дом старой графини с утра до ночи был наполнен высшей знатью, стремившейся познакомиться с Раисой, ставшей самой модной женщиной Невской столицы благодаря редкому мужеству и поистине героическим поступкам…

Раису осыпали лестными комплиментами и бесчисленными приглашениями.

Она мило благодарила и с достоинством отвечала всем одно и то же:

— Очень признательна вам, но муж еще не вполне здоров и мы на днях уезжаем в имение.

Этот отказ не мог никого обидеть, и все уезжали в восторге от красивой внешности и истинной деликатности молодой графини, имя которой было у всех на устах…

48.

Прошло полгода…

Граф Валериан Грецки жил с женой в своем имении, куда они приехали, когда весна была уже в полном разгаре.

Раиса сразу погрузилась в дела по управлению имением, а граф деятельно помогал ей и вскоре так увлекся сельским хозяйством и всем, тесно связанным с ним, что вставал чуть не раньше всех.

Имение графа было золотое дно и только требовало любовного ухода и умелых помощников.

Занялся граф и нуждами своих крестьян, и в короткое время все кругом приняло другой вид: не было больше нигде покосившихся грязных хижин, все были сыты, обуты и одеты.

Начаты были стройки новой школы, больницы и церкви.

Последние пять лет граф ни разу не был в своем имении, и все пришло в упадок, а управляющий набивал свой карман, неизменно отписывая барину, что все в порядке.

Научился граф разбираться и в своих крестьянах, а вскоре сумел подыскать жене двух способных помощников, которые под ее руководством подучились и смело могли заменить ее. Честность же и преданность их была вне сомнений, так как граф был широкой натурой и ничего не умел делать наполовину.

В короткое время, ревностно исправляя все упущения, граф так облагодетельствовал своих крестьян, что они готовы были за него в огонь и в воду, а имя его и особенно молодой графини — всеми произносилось с благоговением.

Старика Тихона Грецки отправили на богомолье к мощам святого Сергия, куда отвезти его был назначен кучер Василий.

Наступала осень…

Урожай в этом году был так хорош, что закрома от него ломились не только у господ, но и у всех крестьян.

Приближалось время отъезда в Петербург.

Раису не привлекала жизнь в столице, но ради мужа она должна была это сделать. Граф Валериан, зная ее пристрастие к деревенской жизни, к простору полей и лесов дал ей слово все лето проводить с нею в имении.

Однажды утром граф получил с курьером бумагу из дворца. Расписавшись в получении и сломав гербовую печать, граф увидел, что это приказ ему от государя — представить ко двору его жену — графиню Раису Грецки.

Полный гордой радости, граф направился на половину жены.

Раиса, совершенно готовая к утреннему завтраку, шла навстречу мужу.

За эти полгода Раиса так расцвела и похорошела, что ее никто не узнал бы теперь в Петербурге.

Молодая графиня не изменила своим привычкам: так же рано вставала и много сил и забот отдавала «меньшей братии», но она была полна счастьем, которое светилось в ее огромных глазах, ливших на всех свой лучезарный свет. А ее красота, одухотворенная разделенной любовью, приобрела особый, какой-то сверкающий вид!

Каждая черточка ее подвижного лица сияла, привлекая к себе все сердца.

Граф вошел в комнату, и глаза его вспыхнули: за эти полгода он еще не мог привыкнуть к красоте своей жены, и она каждый раз поражала его, наполняя восторгом…

Он с чувством поцеловал ее изящную нежную ручку и подал распечатанную бумагу.

Раиса быстро пробежала ее глазами, и лицо ее заалело. Она смущенно глянула на мужа.

— Как же это? — прошептала она. — Я совсем не светская дама, и я боюсь…

Валериан лукаво улыбнулся

— Что?! Моя храбрая, моя отважная Раиса боится? И чего? Придворного паркета?.. Полно, родная, я буду рядом с тобой и всегда приду тебе на помощь! Но я уверен, что ты и здесь с честью выйдешь из положения! Да и тетя не оставит тебя одну!

Граф обнял жену и ласково заглянул в ее глубокие, лучистые глаза. И Раиса, уже улыбаясь, спрятала свою головку у него на груди…

49.

Дворец на Неве был залит огнями, и они отражались миллионами звезд в темной воде.

В одной из прилегающих к тронному залу комнат шел тихий приглушенный разговор. Там собрались те, кому сегодня выпала большая честь быть представленным ко двору.

Этой чести обычно удостаивались только жены и дочери высшей знати. И этой чести удостоили Раису — дочь бывшего армейского фельдшера.

Если бы это случилось два года тому назад, сколько ехидных взглядов и колких насмешек встретила бы бедная Раиса на своем пути… Но теперь, когда она своим мужеством и стойким верным сердцем так прославилась, что была отличена государем, все язычки молчали, охотно признавая ее равной себе!

В комнате ожидания, около каждой, представляющейся ко двору, находился кто-нибудь из близких.

Раиса стояла в стороне, так как ни с кем из присутствующих не была знакома, но она тоже не была одна. Рядом с нею стояла ее тетка — графиня Грецки и Елена Марсова. Последняя для такого важного случая изменила своему затворничеству и приехала вместе с молодыми Грецки в Петербург.

Все трое были в богатых, роскошных туалетах, как было принято в то время при дворе, и сверкали драгоценностями.

Раиса была как в тумане…

Несмотря на все свое самообладание, присущее ей, она все же была женщиной и, понятно, волновалась. Руки ее были холодны как лед.

В комнату вошел придворный лакей и широко распахнул двери. Явившийся следом гофмаршал ударил трижды об пол жезлом и в наступившей тишине назвал фамилию одной из приглашенных дам.

Полились звуки чарующего полонеза, исполняемого струнным оркестром под сурдинку.

Началось представление ко двору…

Раису вызвали тогда, когда почти все дамы уже были представлены царской фамилии.

Услышав свою фамилию, она невольно вздрогнула, сердце ее отчаянно забилось, но она взяла себя в руки и, гордо вскинув свою прекрасную головку, украшенную роскошной диадемой из крупных рубинов, вошла в тронный зал под руку со старой графиней Грецки.

Тетка ввела ее в зал, низко поклонилась царствующей фамилии и отошла в сторону к старым фрейлинам двора.

Раиса приблизилась, как подобало, к трону и низко-низко присела в глубоком реверансе.

Искусству придворного реверанса даже дамы высшей знати обучаются, а Раиса нигде не обучалась! Ей только Елена показала, как надо кланяться, и все же ее реверанс был так грациозен и изящен, что лучше нельзя было и желать!..

Когда же она встала, выпрямив свою гибкую, царственную фигуру и своими дивными очами взглянула на присутствующих, шепот искреннего восторга волной пробежал по залу, так чудно хороша была Раиса в эту минуту!..

Ее редкая красота, ее фигура, грациозная даже в тяжелом парчевом платье, ее ослепительный цвет лица выделялись и здесь на фоне окружающих придворных красавиц! Изящество и грация были в ней врожденные.

Глаза государя и государыни ласково остановились на Раисе, и ей была оказана особая милость: царской четой было сказано, что «надеются часто видеть ее при дворе».

Раиса вспыхнула от радостной гордости, слезы умиления блеснули в ее признательных глазах.

Она нагнулась и восторженно поцеловала руки государя и государыни. Затем снова низко-низко присела в глубоком реверансе и отошла.

Ее окружили знакомые и незнакомые…

Все поздравляли ее, стараясь сказать что-нибудь приятное, так как в милостивом отличии царской четы видели в Раисе новую фаворитку…

В тот же вечер Раиса блистала на балу графини-тетки, который та давала ради нее.

Улучив минуту, граф Валериан подошел к жене и шепнул:

— Если бы ты знала, дорогая, как ты была сегодня хороша во дворце! Много красавиц там было сегодня, возможно, были и красивее тебя, но ты была обаятельнее всех! От твоего чудного лица не хотелось глаз отвести!..

А еще через неделю был день рождения Раисы, и граф Валериан дал блестящий бал по этому случаю в своем доме, где он поселился теперь с женой.

Елена жила у них…

Она тоже решила зиму провести в столице, тем более что ее сын был принят в Пажеский корпус, и ей хотелось быть поближе к нему.

Старая графиня Грецки приехала задолго до бала и, сердечно целуя Раису, сказала ей:

— От всей души, дорогое дитя мое, желаю тебе долгой жизни и счастья, а самое главное, желаю тебе всегда оставаться такой, как ты сейчас: умной, доброй, отзывчивой на людское горе!.. В знак же моей искренней любви к тебе прошу принять эти бриллианты!

С этими словами старая графиня сделала знак, и лакей подал ей тяжелую шкатулку.

Раиса с чувством истинной признательности поцеловала руку тетки и проговорила:

— Зачем вы балуете меня, милая тетя? У меня и так много бриллиантов, которыми меня буквально осыпал Валериан, а вы отдаете еще и свои!

— Я уже стара, дитя мое, для таких роскошных вещей, а тебе они будут нужны! Кроме того, они пригодятся и твоим детям!

При этом намеке Раиса покраснела, а граф Валериан, находившийся тут же, радостно улыбнулся и, лукаво взглянув на жену, тихо шепнул:

— А ты знаешь, что мне государь сказал, когда ты представлялась ко двору! Он сказал, что будет всегда рад видеть тебя при дворе, и что надеется быть крестным нашего первенца! Что ты на это скажешь?

От этих слов Раиса вспыхнула как зарево, даже шея и уши у нее покраснели…

А после бала, оставшись вдвоем, Раиса доверчиво прильнула к мужу и тихо шепнула:

— Государю недолго придется ждать!.. Скоро я подарю тебе сына, похожего на тебя!

Граф вскрикнул от восторга и покрыл лицо и руки обожаемой жены бурными поцелуями…

Раиса еще крепче прижалась к мужу и закрыла глаза…

50.

Прошло пять лет…

Раиса продолжала наслаждаться полным безоблачным счастьем…

Муж ее оказался таким сокровищем, о каком она даже не смела и мечтать!.. Он был простым, сердечным человеком, отзывчивым на все доброе и хорошее.

В минуту откровенности он однажды сказал жене:

— До ссылки я был эгоистом! Жил только для себя и поэтому мог много зла причинить другим! Ссылка отрезвила меня и показала, как надо жить!.. А ты, моя дорогая детка, своими любящими руками направила меня на истинный путь… путь добра! Я даже сестру свою узнал только через тебя, когда моя святая обязанность как брата состояла в том, чтобы быть защитником ей! Честь и хвала тебе!.. Ты — настоящая женщина, и я горжусь тобой!..

Раиса всегда вспоминала эти слова, в свою очередь уверенная, что сердце свое она отдала в надежные руки, на которые смело можно положиться во всем…

На этом заканчивается наш правдивый рассказ…

Что еще можно сказать о наших героях?

Елена Марсова готовится выйти замуж за блестящего гвардейского полковника, своей искренней преданностью сумевшего покорить сердце этой чуткой, милой женщины…

У графа Валериана с женой уже были двое детей: сын и дочь! И счастье их было так велико, что больше им нечего было и желать!..

Фаддей очень состарился за эти годы, но никому не уступает чести служить молодой графине.

Конец.

---

Файл создан с перепечатки дореволюционного издания книги.