Исповедь (Мамин-Сибиряк)/МБ 1894 (ДО)
ИСПОВѢДЬ.
правитьI.
правитьПогода стояла самая хорошая, всего десять градусовъ холода. Чуть-чуть падалъ мягкій снѣжокъ. Въ декабрѣ такая погода устанавливается надолго. У пріисковой конторы стоялъ дорожный возокъ, заложенный парой.
— Ну, Иванъ Дуракъ, садись, — говорилъ золотопромышленникъ Голохватовъ, выходя въ дорожной дохѣ на крыльцо.
Иванъ Дуракъ, худенькій старичокъ въ худенькой шубейкѣ, какъ-то смѣшно заморгалъ глазами и весь съежился. Ему нужно было ѣхать, только въ противоположную сторону.
— Семенъ Авдѣичъ, я того… — виновато забормоталъ онъ. — Мнѣ совершенно наоборотъ…
— И очень даже глупо. А впрочемъ, какъ знаешь… Домой вернемся близко полночи, а тамъ я тебя отправилъ бы на своихъ лошадяхъ. Понимаешь? А какими пельменями насъ накормитъ Марѳа Андреевна… Пальчики оближешь. Мнѣ-то одному скучненько будетъ ѣхать…
— Шуба-то у меня, Семенъ Авдѣичъ…
— Э, пустяки! Ты посмотри, какой возокъ-то: только архирею ѣздить.
Иванъ Дуракъ задумался. Съ одной стороны ему хотѣлось ѣхать домой — всего-то пять верстъ до станицы, а съ другой — какъ обидѣть Семена Авдѣича, отъ котораго зависѣло все. Да… Вдругъ, Семенъ Авдѣичъ обидится и не дастъ обѣщанныхъ денегъ. Вспомнился Ивану Дураку собственный домишко въ станицѣ Разстанной, семья, ожидавшая его съ нетерпѣніемъ — нечего дѣлать, приходится ѣхать.
— Поѣду, Семенъ Авдѣичъ… — согласился наконецъ старикъ. — Не по пути, а дѣлать нечего. Хочу вамъ удовольствіе сдѣлать…
— Давно бы такъ-то, — ворчалъ Голохватовъ, хозяйскимъ глазомъ оглядывая пару лошадей, экипажъ и сидѣвшаго на облучкѣ кучера-киргиза. — А то какъ козьи рога: ни изъ кузова, ни въ кузовъ. Что касается тепла, такъ не безпокойся…
Когда они усѣлись въ возокъ, Иванъ Дуракъ оказался притиснутымъ въ уголъ, — толстъ былъ Семенъ Авдѣичъ и занялъ полвозка.
— Тѣсновато… — бормоталъ Иванъ Дуракъ.
— Теплѣе будетъ, глупый человѣкъ…
На крыльцо вышли провожать уѣзжавшихъ жена Голохватова, еще совсѣмъ молодая женщина, старичекъ, главный прикащикъ по промысламъ, а въ окошкахъ мелькали дѣтскія личики.
— Трогай, Абдулка…
Киргизъ взмахнулъ обѣими руками, дернулъ возжи, и возокъ полетѣлъ.
Степныя пространства Оренбургской губерніи, гдѣ раскиданы золотые промысла, зимой представляютъ унылую картину. Насколько хватаетъ глазъ — все мертво. Бѣлая равнина нагоняетъ тоску. Рѣдкія селенія совсѣмъ занесены снѣгомъ, а проселочныя дороги постоянно портятся вьюгами и буранами. Впрочемъ, привычные люди находятъ красоту даже въ этомъ безнадежномъ и мертвомъ просторѣ, что и наши путешественники.
— Эхъ, лучше бы кашевую было заложить, — нѣсколько разъ повторялъ Голохватовъ, чувствуя, что начинаетъ задыхаться въ возкѣ.
— Потерпите, Семенъ Авдѣичъ… — робко уговаривалъ Иванъ Дуракъ. — Всего-то часика три. И при этомъ пельмени у Марѳы Андреевны… водочка, закусочка разная… да-съ.
Иванъ Дуракъ на промыслахъ игралъ роль благороднаго нищаго. Какихъ-нибудь пятнадцать лѣтъ назадъ онъ былъ очень богатъ и пользовался общимъ почетомъ. Но судьба перемѣнчива: въ золотомъ дѣлѣ быстро богатѣютъ, а еще быстрѣе разоряются. Такъ было и съ нимъ. Бѣдность обступала все сильнѣе, пока дѣло не кончилось уже формальной нищетой, и бывшій богачъ Иванъ Никитичъ Легашовъ превратился въ жалкаго приживальца, существовавшаго подачками богатыхъ золотопромышленниковъ. Горько доставались эти подачки, и Иванъ Дуракъ служилъ чѣмъ-то въ родѣ пріисковаго шута. А тутъ еще установилась обидная кличка: Иванъ Дуракъ. Впрочемъ, старикъ привыкъ къ издѣвательствамъ и собственному шутовству, какъ мирятся съ своимъ положеніемъ всѣ потерянные люди. Вотъ и сейчасъ, онъ сидитъ въ возкѣ и думаетъ, какой негодяй вотъ этотъ Голохватовъ и съ какимъ удовольствіемъ срамитъ его не только въ своей компаніи, а даже при прикащикахъ и прислугѣ.
Возокъ катится какъ по маслу, Абдулка покрикиваетъ на лошадей, Голохватовъ похранываетъ, а Иванъ Дуракъ прижался въ уголокъ и съ закрытыми глазами повторяетъ свое прошлое. Да, какъ жизнь сложилась… Думалъ ли онъ когда-нибудь, что доживетъ до теперешняго позора? А вотъ привелъ Господь… Конечно, самъ виноватъ, да помогли добрые люди. Мысленно старикъ проходилъ весь свой жизненный нуть, дѣлая остановки на тѣхъ мѣстахъ, которыя его погубили. Эхъ, вотъ тутъ-то нужно было такъ сдѣлать, а тутъ совсѣмъ иначе… Все было бы по другому.
Сколько времени они проѣхали — Иванъ Дуракъ не могъ сообразить, потому что задремалъ. Его разбудила остановка.
— Что, Абдулка, случилось?..
Абдулка подошелъ къ дверцѣ возка и равнодушно проговорилъ:
--. А шайтанъ играетъ…
— Что-о?.. Буранъ?
И Голохватовъ и Иванъ Дуракъ сразу очувствовались. Степь уже имѣла совсѣмъ другой видъ. Чувствовался рѣзкій холодъ. Снѣгъ пересталъ идти. Но вся равнина точно вздрагивала, когда налетали порывы вѣтра. По бѣлой полянѣ струйками пробѣгалъ сухой снѣгъ.
— Ты что-нибудь врешь! — разсердился Голохватовъ, выглядывая изъ возка на мутное небо.
— Шайтанъ… — спокойно увѣрядъ киргизъ. — Большой шайтанъ…
Для большей убѣдительности Абдулка припалъ ухомъ къ землѣ и еще разъ сказалъ:
— У-у! большой шайтанъ…
Точно въ подтвержденіе этихъ словъ рванулъ сильный порывъ вѣтра, и вся степь точно застонала. Что-то грозное и зловѣщее висѣло въ самомъ воздухѣ. Темнота сгущалась. Откуда-то сыпался мелкій сухой снѣгъ, рѣзавшій лицо, какъ толченое стекло.
— Дда, исторія… — проговорилъ Иванъ Дуракъ, напрасно кутаясь въ свою худенькую шубенку. — Этакъ и замерзнуть можно…
— Тьфу, ты… — обругался Голохватовъ. — Абдулка, разбойникъ, да, вѣдь, мы съ дороги сбились!..
— Какой дорога… Дорога давно кунчалъ…
Это открытіе окончательно убило путниковъ. Безъ дороги въ буранъ совсѣмъ пропасть… Голохватовъ обошелъ кругомъ возокъ, глубоко засѣвшій въ снѣгу, посмотрѣлъ на лошадей, выбившихся изъ силъ и даже не могъ ругаться. Куда ѣхать? гдѣ дорога?.. А тутъ еще сгущается ночь, и ни одной звѣзды не видно.
— Что-то мы будемъ дѣлать? — повторилъ Голохватовъ, не обращаясь въ частности ни къ кому.
— Надо ѣхать… — робко отвѣтилъ Иванъ Дуракъ.
Глупѣе этого ничего нельзя было придумать, и Голохватовъ какъ-то зарычалъ отъ ярости.
— Ты — дуракъ!?!.. ѣхать? Къ чорту ѣхать… Абдулка, я тебя убью, какъ собаку, и отвѣчать не буду. Я… я…
Это неистовство было прервано жалобнымъ воемъ маленькой собачонки, которую раньше никто не замѣчалъ. Она все время бѣжала за возкомъ, а теперь присѣла въ сторонку, подняла голову и жалобно вытягивала одну ногу.
— Ахъ, чтобъ тебя!.. — накинулся Голохватовъ на нее.
— Не троньте песика, Семенъ Авдѣичъ… — вступился Иванъ Дуракъ. — Можетъ, вмѣстѣ придется всѣмъ замерзать…
Голохватовъ вдругъ присмирѣлъ. Онъ по колѣна въ снѣгу подошелъ къ лошадямъ, потрепалъ ихъ по шеямъ и еще разъ убѣдился, что онѣ выбились изъ силъ. Вѣдь единственное спасеніе было только въ нихъ… И лошади были хорошія, а тутъ ни взадъ, ни впередъ.
Все-таки, нужно было что-нибудь дѣлать. Это была отчаянная попытка и всѣ молча принялись за дѣло. Прежде всего нужно было отоптать около возка сгрудившійся снѣгъ, чтобы лошади могли его сдвинуть съ мѣста. Нечего было и думать о томъ, чтобы ѣхать въ возкѣ. Выбравъ направленіе, Голохватовъ пустилъ киргиза впередъ, а самъ повелъ лошадей подъ узцы. Это печальное шествіе замыкалъ Иванъ Дуракъ, съ трудомъ шагавшій по колѣна въ снѣгу. Вѣтеръ такъ и рвалъ. Трудно было дышать. Слѣпило глаза. Страшный холодъ точно сковывалъ каждое движеніе. Иванъ Дуракъ скоро выбился изъ силъ, сѣлъ въ отчаяніи на снѣгъ и крикнулъ:
— Семенъ Авдѣичъ, я больше не могу… Силушки моей нѣтъ.
Къ старику подошла собаченка и тоже сѣла рядомъ съ нимъ.
II.
правитьВѣтеръ унесъ слова Ивана Дурака. Возокъ пропалъ въ кружившейся мглѣ. Старикъ сидѣлъ на снѣгу и чувствовалъ, какъ нѣмѣетъ его старческое слабое тѣло.
— Господи, помилуй… — молился онъ вслухъ.
Но Голохватовъ во время вспомнилъ про него и вернулся.
— Иванъ Никитичъ, голубчикъ, что ты дѣлаешь?..
— Умираю, Семенъ Авдѣичъ, — покорно отвѣтилъ Иванъ Дуракъ. — Ты — молодой, тебѣ жить еще нужно, а меня оставь здѣсь… Не хочу я васъ связывать.
Голохватовъ сильной рукой поднялъ его и потащилъ къ возку.
— Умирать такъ вмѣстѣ… — шепталъ онъ, задыхаясь отъ волненія.
Возокъ стоялъ неподвижно… Абдулка сидѣлъ въ снѣгу на корточкахъ. Голохватовъ толкнулъ Ивана Дурака въ возокъ, по пути далъ затрещину фаталисту-степняку и пошелъ къ лошадямъ. Окончательно выбившійся изъ силъ коренникъ лежалъ въ снѣгу — снѣгъ былъ настолько глубокъ, что лошадь не доставала ногами твердой земли и тонула въ этомъ снѣгу, какъ тонутъ въ водѣ. Голохватовъ присѣлъ къ лошадиной головѣ, распахнулъ шубу и чиркнулъ спичку. При слабомъ, колеблющемся свѣтѣ на него посмотрѣли нѣмые лошадиные глаза иионъ понялъ, что все кончено. Да, все… Они были похоронены въ снѣгу.
— Абдулка, дьяволъ, распрягай лошадей!
Киргизъ повиновался по привычкѣ и окоченѣвшими руками отстегнулъ пристяжку, развязалъ супонь у хомута, снялъ дугу, отвозжалъ.
— Кунчалъ ашата…[1] — апатично проговорилъ онъ.
— А можетъ быть, лошади какъ-нибудь добредутъ домой?
— Кунчалъ…
Распряженныя лошади поднялись на ноги и Голохватовъ хотѣлъ отогнать ихъ отъ возка, чтобы онѣ по инстинкту шли домой и принесли печальную вѣсть. Но умныя животныя вернулись къ возку и встали съ подвѣтренной стороны. Голохватова охватила какая-то смертная жалость. Да, онѣ желали замерзать вмѣстѣ… Киргизъ по прежнему сидѣлъ на корточкахъ и ничего не предпринималъ. На время онъ совсѣмъ исчезалъ въ снѣжномъ вихрѣ. Въ двухъ шагахъ ничего нельзя было разсмотрѣть. Голохватовъ вдругъ почувствовалъ смертельную усталость. Больно было сдѣлать малѣйшее движеніе. Ноги начинали нѣмѣть.
Онъ пошелъ въ возокъ, гдѣ сидѣлъ Иванъ Дуракъ и молился вслухъ. Въ какихъ-нибудь четверть часа возокъ на половину замело снѣгомъ.
— Иванъ Никитичъ…
— Я…
— Что мы будемъ дѣлать съ Абдулкой? Вѣдь онъ закоченѣетъ въ снѣгу… Шубенка у него плохая, а вѣтеръ такъ и рѣжетъ. Эй, Абдулка, иди къ намъ… Троимъ будетъ теплѣе.
Иванъ Дуракъ молчалъ. Возокъ былъ тѣсенъ для троихъ. Абдулка не хотѣлъ было садиться въ возокъ, но Голохватовъ затащилъ его силой.
— Иди, каналья… Вѣдь околѣешь въ снѣгу.
— У-у! большой шайтанъ гуляетъ… — съ прежнимъ равнодушіемъ отвѣчалъ киргизъ коснѣвшимъ отъ холода языкомъ.
Это переселеніе вызвало протестъ оставшейся «на улицѣ» собаченки, — она жалобно завизжала, точно жаловалась на людскую несправедливость. Въ возкѣ было совершенно темно. Когда вѣтеръ на мгновеніе стихъ, слышно было, какъ топтались лошади у самаго возка и терлись головами о его стѣнку, напрасно ища защиты. Голохватову особенно было жаль собаки. А что, если ее пустить въ возокъ? Отъ собаки теплѣе будетъ.
— Нѣтъ, ужъ это невозможно… — заспорилъ Иванъ Дуракъ. — И то проклятый киргизъ мнѣ всѣ ноги отдавилъ. Отъ пса духъ пойдетъ…
Они сидѣли долго молча. Время отъ времени Голохватовъ чиркалъ спичку и выглядывалъ въ маленькое окошечко, сдѣланное въ дверяхъ возка. Снѣгъ уже былъ вровень съ этимъ окошечкомъ. На этотъ колеблющійся свѣтъ каждый разъ подбѣгала собачонка, тыкалась носомъ въ стекло и жалобно взвизгивала.
— Мнѣ душно, Семенъ Авдѣичъ… — заявлялъ Иванъ Дуракъ, когда они просидѣли въ возкѣ часъ. — Голову обноситъ…
— Послушай, Иванъ Никитичъ, не гнать же намъ Абдулку на вѣрную смерть… Въ немъ, вѣдь, тоже душа.
— Ну, тогда я выйду… Лучше замерзнуть, чѣмъ задохнуться.
Вопросъ объ Абдулкѣ обострился. Дѣйствительно, въ возкѣ нечѣмъ было дышать. Снѣгъ законопатилъ всѣ отверстія. Въ критическій моментъ, когда Иванъ Дуракъ хотѣлъ уже выходить изъ возка, киргизъ заявилъ, что онъ самъ выйдетъ.
— Кунчалъ башка въ снѣгу… — заявилъ онъ. — Ты оставай, Абдулъ лѣзай…
Это былъ ужасный моментъ. Кому-нибудь изъ троихъ приходилось замерзать первому. Дверку возка едва отодвинули, и Абдулка долженъ былъ лѣзть кверху, точно въ трубу. Его встрѣтила радостнымъ визгомъ собаченка, не хотѣвшая замерзать одна.
Темно въ возкѣ, какъ въ могилѣ. Слышно только, какъ воетъ буранъ: точно по небу неслась стая громадныхъ птицъ. И небо, и земля слились въ вихрѣ, который поднимался отъ движенія ихъ могучихъ крыльевъ.
Голохватовъ сидѣлъ молча и все думалъ о несчастномъ киргизѣ, который замерзалъ вотъ тутъ, около стѣнки возка. Господи, что же это такое?
Иванъ Дуракъ уже примирился съ мыслью о смерти и тихо молился про себя. Потомъ онъ весь вздрогнулъ: послышались какія-то дѣтскія всхлипыванія.
— Семенъ Авдѣичъ, голубчикъ, не нужно малодушествовать…
Всхлипыванія перешли въ рыданія.
— Семенъ Авдѣичъ, отчаяніе — грѣхъ…
— Да я… я не смерти боюсь… Ахъ, тяжело… съ грѣхами тяжело помирать… Иванъ Никитичъ, голубчикъ… я тебя обижалъ… да, обижалъ… прости…
— Богъ тебя проститъ, Семенъ Авдѣичъ… И ты меня прости.
— Богъ проститъ…
Темно. Тихо въ возкѣ, а тамъ наверху со свистомъ гуляетъ страшный буранъ. Иногда кажется, что въ воздухѣ щелкаютъ зубами тысячи голодныхъ пастей.
Рыданія прекратились. Голохватовъ пришелъ въ себя и заговорилъ уже спокойно:
— Иванъ Никитичъ, ты — старикъ… Исповѣдай меня…
— Какъ же я тебя буду исповѣдовать, Семенъ Авдѣичъ? Вѣдь я не попъ…
— По нуждѣ все можно, а ты знаешь церковный чинъ… Не хочу помирать съ грѣхами… Молодъ я, много грѣховъ…
Иванъ Дуракъ откашлялся и торжественно началъ чинъ исповѣданія: «Боже, очисти мя, грѣшнаго и помилуй мя… Создавый мя, Господи, помилуй мя… Безъ числа согрѣшихъ, Господи, прости мя!» Потомъ онъ проговорилъ:
— Сними шапку, рабъ божій Семенъ…
Голохватовъ повиновался. На его молодую голову легла старческая холодѣвшая рука, а старческій голосъ читалъ молитву:
— Господи, Боже спасенія нашего, помиловавый васъ щедротами твоими многомилостиве, преклонивый небеса, сшедъ ко спасенію рода человѣческаго, не хотяй смерти грѣшникамъ, но обращенія въ животъ и ко спасенію… Ты, Владыко Господи, молящемуся рабу твоему Семену подаждь ему совершенное покаяніе… Единъ свѣдый тайная и прощаяй грѣхи, и очищаяй беззаконнія, отпусти ему вся прегрѣшенія, вольныя и невольныя, и сотвори его общника ко спасенію и сочетай его къ святѣй твоей церкви. Яко Твоя есть держава и Твое есть царство, и сила, и слава, со Отцемъ и Сыномъ и Святымъ Духомъ. Аминь…
Голохватовъ тихо плакалъ.
— Господи Боже нашъ, иже пророкомъ твоимъ Наѳаномъ покаявшуся Давиду прощеніе даровавъ… и Манассіи во покаяніе, и молитву пріимъ… Ты нынѣ раба Твоего Семена, кающагося во грѣсѣхъ своихъ, пріими обычнымъ Ты человѣколюбіемъ… Ты бо еси, Господи, иже седмьдесять седмерицею отпущати повелѣвъ впадающимъ въ грѣхъ, понеже тако Твое величество, тако и милость Твоя… Ты-бо еси Богъ кающихся, каяся о злобахъ и неправдахъ на нихъ… Теперь читай, рабъ Божій Семенъ, «Вѣрую».
Когда Голохватовъ прочиталъ, началась настоящая исповѣдь.
— Рабъ божій Семенъ, не мнѣ говоришь, а самому Богу…
Почти на каждый вопросъ каявшійся отвѣчалъ:
— Грѣшенъ…
— Не припомнишь ли, рабъ божій Семенъ, какихъ-нибудь особенныхъ грѣховъ?
— Весь грѣшенъ, Иванъ Никитичъ… Мѣста живого нѣтъ. Завидовалъ, кто сильнѣе былъ меня, обижалъ, кто слабѣе… и все мнѣ было мало… Все хотѣлъ нахватать больше, а подъ старость покаяться… А вотъ Богъ и не допустилъ… Какъ-то теперь останется моя тетушка Катерина Степановна съ малыми дѣтушками… И ее обманывалъ, а дѣтокъ не соблюдалъ, потому что и своей души не соблюдалъ… Жадность была ко всякому грѣху…
— Богъ тебя проститъ, рабъ божій Семенъ…
— Сиротъ не жалѣлъ… отнялъ наслѣдство у двухъ племянницъ и ихъ же тѣснилъ за свою неправду… Обманывалъ въ степи малоумныхъ киргизишекъ, а они мерли отъ голоду и холоду по моему звѣрству… Еще хотѣлъ обмануть одну отецкую дочь и питалъ это намѣреніе не одинъ годъ…
— Богъ тебя проститъ, рабъ божій Семенъ…
Исповѣдь кончилась. Голохватовъ чувствовалъ, какъ его долитъ смертный сонъ… А наверху по прежнему бушевала снѣжная буря. Но Голохватову казалось, что это была не буря, а поднялись всѣ его грѣхи, все его звѣрство, вся его неправда… Земля стонала, а сквозь эти стоны доносились точно изъ подъ земли невинные дѣтскіе голоса.
Богъ тебя проститъ, грѣшный рабъ божій Семенъ…
Буранъ продолжался три дня, а потомъ возокъ нашли въ снѣжномъ сугробѣ. Замерзли всѣ вмѣстѣ — и люди, и животныя, какъ жили вмѣстѣ.
Примѣчанія.
править- ↑ Ашата — лошадь.