Победоносцев К. П. Государство и Церковь
М.: Институт русской цивилизации, 2011 — Т. II.
Испания164
правитьРоковая судьба отяготела над испанскою монархией и над целою Испанией. Для монархии, как для всякого учреждения, необходимо иметь хотя бы от времени до времени живых, деятельных представителей, умеющих править и разуметь настоящие потребности государства, народа и времени. Испанская монархия издавна лишена была таких представителей; царствующая династия выродилась, и вот уже идет второе столетие, как на испанском троне сменяют друг друга не живые исторические лица, а образы без значения или только с отрицательным значением, лица бледные и искаженные, люди неспособные, невежественные, иной раз — полуидиоты. Вот, кажется, главная причина, почему монархия в Испании мало-помалу превратилась в фикцию, лишенную действительного значения, а вместе с тем, как всегда бывает, под правителями, не способными и лишенными энергии, взросли и укоренились злые семена политических партий, из коих каждая, преследуя свои цели, готова была броситься в агитацию и в борьбу с государственною властью во имя народа. Смешение партий увеличилось, и политическая игра их усилилась с 20-х годов нынешнего столетия, когда в систему правления принято было основным началом народное представительство с идеей народного самодержавства. В ту же пору показалась язва, которая повсюду соединяется с разложением монархического начала: появились династические претенденты со своими интригами и с вековою привычкой набирать войско и заводить дробную междоусобную войну. К несчастью, политический либерализм в Испании не имеет под собою здоровой и твердой исторической почвы. В Испании либерализм неразрывно связан с преданиями и обычаями той эпохи, когда были во всей силе дикие привычки полуфеодального-полуварварского самовластия, когда всякий недовольный и оскорбленный чем бы то ни было считал себя вправе поднять знамя мятежа, провозгласить свое pronunciamento165 и, собрав около себя толпу приверженцев, выходить на брань, которая означала, в сущности, разбойничество под предлогом свободы. С такими-то преданиями, с такими-то привычками каждая новая партия в Испании стала заявлять бытие свое; очевидно, что чем более образовалось таких партий, чем более они стали дробиться, тем более стало накопляться отовсюду горючих материалов, готовых вспыхнуть при первом предлоге, при всяком удобном случае и, вспыхнув, сразу поднять в том или другом углу войну против государства. Всякий оттенок учения о той или другой организации государства, всякий толк республиканской доктрины становился знаменем, под которое можно было набирать разнохарактерную шайку и вести под ним рать самозваных бойцов за свободу. Мало того, кроме партий, опирающихся на начала национальности, возникли еще партии социальные, без всякой уже национальной почвы, во имя занесенных со стороны социальных учений; каждая из них готова была приступить к делу с тем же национальным навыком к мелкой мародерской войне и с тою же национальною способностью раздробляться и отделяться под всяким предлогом.
В таких обстоятельствах немногие люди разума и порядка должны были чувствовать себя поистине в отчаянном положении бессильных людей. Новое конституционное начало правления в приложении к Испании оказалось ложью и способствовало лишь усилению общей путаницы. Конституционное правление, основанное на обсуждении и совещании, предполагает всегда (чего не признают доктринеры конституционности) установившуюся дисциплину мысли и порядка в обсуждении. Ничего похожего на такую дисциплину не бывало в Испании. С характером южного, впечатлительного, горячего племени, взросшего в борьбе не словесного, а железного оружия и уже приобретшего столько дурных политических привычек, несовместно спокойное, порядочное совещание о предметах внутренней политики. Испанские кортесы и при конституционном правлении представляли картину невообразимой, ни к чему серьезному не ведущей болтовни, наполненной множеством отдельных эпизодов, беспрерывными столкновениями, нападками, дроблениями имений, напоминающими ту же национальную привычку к пронунциамен-там. Серьезному оратору трудно было докончить речь и выразить всю мысль свою, потому что в речи его тем или другим словом беспрерывно поражалось чуткое ухо той или другой партии и всякий раз его перерывали и требовали себе слова в силу гибельного, одним испанским кортесам свойственного, устава, по которому имеют право возражать все, хотя бы в безграничном числе, члены, усмотревшие в речи противника что-нибудь относящееся до них лично или до личного их мнения. Зато, с другой стороны, власть человека, обладающего цветистою речью, звучным голосом и уменьем говорить гармонически громкие фразы, бывала всегда безгранична в этом собрании: пышная и звучная речь — такое очарованье, которому не в силах противиться испанское ухо.
Что же народ, ради которого произносятся речи и на котором утверждается механизм народного правленья? Народ этот всегда был и ныне находится в таком состоянии первобытной, непосредственной восприимчивости, при котором идея народовластия повсюду оказывалась и будет оказываться ложью. Выборы, в которых последнее слово предполагалось за народом, конечно, были не чем иным, как обманом. Народу, в сущности, немного было дела до политических прав своих; народ, по природе склонный к бездействию, погруженный в удовлетворение потребностей, в натуральную жизнь жаркого климата, разбросанный в дробные поселения по горам и долинам, в политическом смысле не мог иметь никакого мнения, и голоса его в неразрывной связи с впечатленьем, к которому испанец особенно восприимчив, всегда были во власти либо у духовенства, либо у первого агитатора. И в том же народе ловкий агитатор мог, возбуждая впечатления и лаская инстинкты, набрать себе с удобством толпу приверженцев и вести ее куда угодно.
Последнею опорою порядка служит в подобных случаях армия. Но и сила армии не устояла против духа партий, как устояла она во Франции. В последние годы монархии, при Изабелле166, республиканским агитаторам удалось поколебать в армии главную твердыню ее — дисциплину и распространить в войске деморализацию. В решительную минуту монархия осталась без опоры в своем государстве. Испания изгнала свою королеву и отлучила от трона свою династию. Известно, что затем последовало. Новый король, из чужеземного рода, призван управлять Испанией167; но, приняв корону и переехав в свое государство, он ступил на почву, уже подкопанную. Испания обеднела уже людьми для сильного и разумного правления, и в ту самую минуту, когда начиналось новое царствование, погиб от руки политического убийцы маршал Прим168 — единственный деятель, на которого могли возлагать надежду друзья порядка. Новый король скоро убедился в том, что правление его невозможно, он оставил престол — и Испания провозглашена республикой.
Республиканская партия торжествовала победу. Идеалисты республиканской федеративной республики с Кастеляром169 во главе вступили в новый порядок с твердою надеждой, что под знаменем республики соединятся все партии, разделенные во время монархии. Но как скоро суждено было им разочароваться в мечтах своих! В новой республике явилось такое разделение, какого никакая монархия еще не видывала, и республиканская партия, расшатав старое государство, старую организацию властей, расшатав дисциплину в армии и в правительстве, сама себя лишила орудий, необходимых для того, чтобы утвердить и поставить на мире собственное свое правление.
Немного времени прошло с тех пор, как провозглашена республика, и она уже находится на краю гибели под бессильным правительством несогласных между собою доктринеров демократии. По всему государству распространилось безначалие в ужасающих размерах. Правительство, истощаясь в бесплодных усилиях водворить порядок, не находит ни людей, ни денег, ни армии, без которой водворение порядка невозможно. В течение лета сменилось уже несколько министерств, но ни одно еще не явило в себе способности справиться с внутренними врагами, возникающими отовсюду.
Республиканская формула нынешнего правительства достаточно либеральна. Члены его фанатически преданы своему идеалу государственной организации, а этот идеал состоит не в том, чтобы соединить раздробленные части государства в одно целое сильною центральною властью, а в том, чтобы раздробить снова Испанию на отдельные провинции, которые связаны были в истории вековою политикой в одно государство, и потом связать их идеальным союзом федерации. Такова фантастическая задача нынешних испанских законодателей. В проекте конституции, коего обсуждение еще не началось ввиду внутренних междоусобий, сказано, что вся Испания делится на 15 отдельных штатов, составляющих федерацию. Все без исключения власти суть выборные, сменяемые и ответственные. Верховное самодержавство принадлежит всем гражданам и выражается во всеобщей подаче голосов, от которых зависит устройство всех местных и федеративных учреждений; их полагается три рода: муниципальное общественное учреждение, областное собрание и федеративное собрание штатов.
Кажется, чего еще либеральнее? Однако в среде самого собрания кортесов тотчас же оказалось значительное меньшинство членов, которым предполагаемая организация представляется ретроградною. Всякий может иметь свое мнение, и это меньшинство (числом до 200) могло бы, кажется, отстаивать свое мнение, оставаясь в собрании, или пожертвовать им мнению большинства для общего блага. Но такой образ действия вовсе не в испанских нравах. Помянутые члены по испанскому обычаю объявили себя непримиримыми (Intransigentes), не признающими никакой сделки и не подчиняющимися никакому решению большинства. Мало того, каждый из них счел себя вправе оставить собрание и отправиться внутрь страны, чтобы, набрав себе шайку, поднять знамя бунта против установленного правительства. Так поступили многие депутаты; под предводительством их в южных областях Испании города и отдельные кантоны стали провозглашать себя самодержавными, независимыми от центральной организации. Стали образовываться местные юнты170, захватывать казну, налагать сборы и контрибуции и собирать войска. Правительству пришлось вступать в войну с этими самочинными властями и брать силою отделившиеся города. Казалось бы, совершенно очевидно, что те члены собрания, которые, оставив его, пошли поднимать против него войну, должны быть объявлены мятежниками против государства и подлежать ответственности как преступники. Ничуть не бывало. И это оказывается не в испанских нравах. Эти мятежники считаются по-прежнему членами собрания, и никто не смеет их преследовать. Еще недавно один из поднявшихся городов был усмирен и юнта его распущена. Депутат, который поднял весь этот город, стоял во главе возмущения и хозяйничал в нем 2 месяца; увидя же, что попытка не удалась, вернулся, как ни в чем не бывало, в Мадрид и спокойно занял свое место в собрании кортесов. Некоторые члены попробовали возразить против его появления, но президент остановил их, и тем дело кончилось.
С весны и до сих пор южные провинции Испании, самые богатые и промышленные, представляют сплошную картину безначалия, мятежа и разорения. Появляются всюду ведомые мятежники или еще чаще никому неведомые проходимцы, набирают шайку, овладевают городом, провозглашают его независимость, забирают казну и правительство, грабят, разоряют и насилуют во имя свободы, и нередко громадное большинство местного населения, захваченное врасплох, принуждено повиноваться толпе грабителей-самозванцев. Как вороны на мертвечину, собрались сюда же агенты Интернационалки, поднимают чернь и рабочих и устраивают, где можно, коммуну со всеми ее ужасами[1].
Подобную участь испытали и большие города — Севилья, Малага, Барселона. В прошлом июне вся Европа огласилась ужасною вестью о варварствах, пожарах и истязаниях, совершенных коммуною в городе Алкое; подробности их были так ужасны, что председатель не решился прочесть подлинного донесения о них в собрании кортесов. Эта коммуна разрушена. Но виновники злодеяний до сих пор остаются ненаказанными, и регулярная военная стража для охранения порядка до сих пор не решается вступить в мятежный город. Положение четырех Каталонских провинций, по признанию самого правительства, все равно, что положение разоренного края. «Железные дороги, — свидетельствует Кастеляр, — повсюду разрушены, движение остановилось, заводы и фабрики сожжены, рабочие разбежались, и повсюду, как саранча, появляются дикие орды, жгут, убивают, разрушают, бесчестят и насилуют».
Ввиду этих беспорядков, угрожающих гибелью всему государству, что же делает, какие принимает меры центральное правительство в собрании кортесов? Чудное дело! В течение всего июня и июля собрание открывалось ежедневно чтением телеграмм о новых ужасах мятежа и грабительства, а затем правительство объявляло, что надобно строго действовать против мятежников, и тут же собрание большинством голосов постановляло отмену смертной казни и красноречивый Кастеляр по целым часам произносил посреди общего восторга изящные речи о свободе, о судьбах ее в прошедшем, настоящем и будущем и об идеальной организации федеративного государства. Тут же со стороны членов, втайне покровительствующих мятежу, возбуждались предложения о даровании амнистии мятежникам еще в ту пору, когда они беспрепятственно продолжали свои насилия. И эти предложения дебатировались серьезно. Каждый день появлялись известия о страшной деморализации в армии, о переходах солдат целыми отрядами на сторону мятежников, об открытом неповиновении офицерам, об оскорблениях и насилиях всякого рода, производимых подчиненными над начальниками, и в ответ на это произносились длинные речи о том, как низко и как противно республиканскому духу подвергать строгим наказаниям за нарушение военной дисциплины; целые заседания проходили в ожесточенных спорах о том, возможно ли преследовать мятежных депутатов за то, что они подняли целый край на войну против государства. Сменялись перед собранием одно за другим министерства, и каждое вновь протестовало о своем отвращении к чрезмерным строгостям против мятежников. А каковы были члены министерства, можно судить по образцу одного из них, Сунера (мин[истра] иностр[анных] дел в министерстве Пи-и-Маргаля172), который, только что вступив в должность, прежде всего распорядился исключить имя Божие изо всех бумаг, в коих оно по форме употреблялось…
Между тем с севера от Пиренеев надвинулась другая туча — столь же грозная. Самые коренные провинции, в которых сложилась испанская нация, провинции, служившие всегда главным оплотом национальной независимости и центром борьбы за национальность, заняты карлистами — самым опасным в настоящую минуту врагом нынешнего правительства, поднявшим голову с того самого времени, как провозглашена республика. Рассеянные в прошлом году маршалом Серрано, беспорядочные отряды карлистов стали вновь собираться в нынешнем году и принимать более и более правильную организацию по мере того, как увеличивалась путаница в республиканском правительстве и усиливались смуты от внутренних врагов порядка. У карлистов появлялись и искусные военачальники, и солдаты, приведенные в дисциплину; они двигались вперед медленно, но последовательно, занимая по пути один за другим важные стратегические пункты. Наконец, в июле явился посреди их проживавший до тех пор за границею сам представитель старой испанской монархии Дон Карлос173 как законный король и сам принял на себя предводительство армией[2]. Он объявил, что идет избавить страну свою от мятежа и насилия, водворить в ней законный порядок и восстановить в ней государство с властью. Около него собрались многие представители древних и богатых испанских родов; народ по пути встречает его восторженными кликами; солдаты, видя его самого впереди боя и опасности, следуют за ним с одушевлением. Духовенство по всей Испании чает в нем избавителя Церкви и проповедует его народу. Поборники начала законной монархии во Франции и в Австрии и ревнители папского католичества во всей Европе сочувственно следят за его движением, и нет сомнения, что от многих получает он материальную помощь деньгами и оружием. Карлисты двигаются медленно и до сих пор не выходят за пределы Пиренеев, выжидая событий и средств. Уверяют, что если бы Дон Карлос имел средства вооружить всех своих приверженцев, то мог бы в скорости набрать себе армию до 50 000 <человек>. Очевидно, что в этом пункте собирается действительная и грозная сила; успех ее тем вероятнее, чем долее продлится слабость республиканского правительства и чем явственнее обнаружится его бессилие справиться с внутренними смутами на юге.
А это бессилие все более и более обнаруживается. В начале, когда пало, продержавшись всего три недели, неспособное и вялое министерство Пи-и-Маргаля и уступило место министерству Сальмерона, можно было надеяться, что в деятельности его, кроме либеральных фраз, проявится какая-нибудь энергия. И действительно, много было говорено в кортесах о необходимости самых энергических мер против врагов порядка. Но первым орудием этого дела должна служить армия, т[о] е[сть] та самая сила, которую утратило республиканское правительство и которую оно продолжает отрицать в принципе, отрицая безусловность строгой военной дисциплины. Пришлось обратиться за помощью к некоторым из старых генералов Изабеллиной монархии; но для действий против мятежников правительство успевало находить одни жалкие обрывки армии, которыми нельзя совершить совокупного и систематического напора к очищению целого края. И эти обрывки трудно вести в бой, потому что нет главной пружины военного дела — строгой дисциплины. Правда, удалось и с такими отрядами при относительной слабости самих мятежников обезоружить Валенсию, Севилью, Кадикс, но повсюду главные виновники беспорядков и злодейств остались ненаказанными или успели скрыться, чтобы продолжать свое дело в других городах. Военачальники не решаются принимать энергические меры, когда республиканское правительство объявило строгость взысканий несовместною с духом республики, и изо всех генералов ее один Павия не боится расстреливать мятежников и преступников против дисциплины, за что многие уже требуют отозвать его и предать суду. Правительство до того бессильно, что даже в обезоруженных городах не может восстановить регулярное действие установленных властей; не в силах оно до сих пор одолеть и главный пункт, в котором сосредоточились силы партии непримиримых на Юге — Картагену. Борьба с ними стала вдвое затруднительнее, когда непримиримейшему из непримиримых, генералу Контрерасу175 удалось захватить в свои руки этот важнейший военный порт Испании с большею частью флота, с обширной гаванью и с крепостью, имеющею славу неприступной. В этом пункте непримиримые в смешении, по-видимому, с явными и тайными коммунистами укрепились на решительную битву с мадридским правительством; и отсюда с бессильною злобой грозят они Германии и Англии за секвестрованные у них командором Вернером военные фрегаты. Очевидно, что чем дольше успеют они продержаться в этой позиции, тем разительнее окажется перед всей страною и перед Европой нравственное и материальное бессилие республики ввиду наступающего с севера монархического претендента, которого некоторые европейские державы уже задумывают признать воюющей стороной. Но кортесы до сих пор только угрожают Картагене. Правительство могло выставить против нее только жалкий отряд в 4000 <человек>, не имеющий средств предпринять осаду. С моря блокирует ее только адмирал по имени Лобо с жалкими остатками республиканского флота и спешит уйти прочь из-под выстрелов всякий раз, как только появляются картагенские мониторы. Между тем взаимная ненависть однородных партий дошла уже в Испании до такого раздражения, что картагенские непримиримые, то есть крайние из крайних республиканцев, готовятся в случае неудачи взорвать город и скорее согласны сдать его представителю монархии Дон Карлосу, нежели мадридской республике. Одна мысль о возможности передачи захваченных иностранцами фрегатов мадридскому правительству привела их в такое ожесточение, что они решались, не думая о последствиях, стрелять по английской эскадре.
А между тем кортесы продолжают ежедневно собираться для выслушивания речей о свободе. 25 августа собрание большинством выбрало себе в председатели талантливейшего из своих ораторов — Кастеляра, честного человека, фанатика республиканской религии, показавшего себя, впрочем, до сих пор только человеком идеи и слова, изящным оратором и литератором, а не человеком дела. По этому случаю Кастеляр объявил, что не может отказываться от налагаемого на него бремени в деле, касающемся до того, что составляет «религию его совести и любовь всей его жизни», то есть до республики и нации. Затем он сказал длинную и действительно красноречивую речь о прогрессе в делах человеческих, о драгоценном благе свободы, о том, как нужно всем помнить и не забывать, что они основывают совершенно новую для Европы форму социального устройства — самую передовую, самую совершенную; что форма эта не должна быть исключительным достоянием той или другой партии, но должна быть «вольна, как воздух, исполнена обилия, как земля, и сообщительна всем, как свет солнечный».
Он кончил изображением опасностей, отовсюду угрожающих этому новому изобретению, и призывом к соединению всех партий и к энергическому действию против сил, враждебных республике.
Вот что говорил Кастеляр 25 августа, а через несколько дней разрушилось Салмероново министерство, так как Салмерон объявил положительно, что не допускает смертной казни за какое бы то ни было нарушение военной дисциплины, и большинство собрания оказалось против его мнения. Тогда на место Салмерона главою исполнительной власти выбран Кастеляр и сказал новую речь, в которой объявил, что необходимо призвать на службу 150 000 резерва, вооружить 500 000 милиции и подавить мятеж во что бы то ни стало.
Вот каково нынешнее положение Испании. Кастеляр в последней речи, призывая все партии к единению, угрожает своим согражданам, что если не соединятся, если сами либералы станут подкапываться под республику, то Испанию ожидает 18-е Брюмера176 или 2-е декабря177, то есть «необъятное и постыднейшее диктаторство». Но словами не заменишь дела, из мечтания не выведешь действительности. Можно, пожалуй, и детей уговаривать, чтобы вели себя безукоризненно, благоразумно, если не хотят, чтобы к ним приставили учителя. Что толку уговаривать детей, когда знаешь, что дети наклонны к шалостям, что между ними много испорченных и что вообще детей невозможно оставить без присмотра и без учителя!
Z.Z.
КОММЕНТАРИИ
правитьПечатается по тексту: [Победоносцев К. П.] Испания // Гражданин. — № 37. — С. 991—994. Авторство установлено Л. Гроссманом. (См.: Письма К. П. Победоносцева. Публикация Л. Гроссмана // Литературное наследство. — Т. 15. — М., 1934. — С. 124—149).
165 Пронунсиаменто, пронунциаменто (исп.) — призыв (к восстанию, государственному перевороту в Испании и Латинской Америке), манифест; воззвание; заявление.
166 Изабелла II (1830—1904) — королева Испании с 1833 года, а с 1837 года — первый конституционный монарх страны. Дочь Фердинанда VII и Марии Кристины Неаполитанской. Вступила на престол вследствие отмены ее отцом салического закона. В первые годы царствования малолетней королевы (правительство которой возглавляли испанские либералы, давшие в 1837 году стране конституцию) престол оспаривал ее дядя Дон Карлос Старший, развязавший первую карлистскую войну; свергнута в 1868 году, а в 1870 году в эмиграции отказалась от прав на престол в пользу сына, ставшего в 1874 году королем Альфонсом XII.
167 Речь идет об Амадее I, Амадее (Амедео) Савойском (1845—1890), короле Испании с 1871 по 1873 год.
168 Прим-и-Пратс Хуан (1814—1870) — граф Реус, виконт Брух, испанский генерал, президент совета министров Испании.
169 Кастеляр Эмилио (1832—1899) — испанский политический деятель, профессор истории в Мадридском университете, издатель антимонархической газеты, депутат кортесов, министр иностранных дел, премьер-министр. Придя к власти, Кастеляр немедленно ввел военное положение, отменил конституционные гарантии и ограничил свободу печати. Эти меры вызвали оппозицию со стороны большинства депутатов кортесов, и Кастеляр был вынужден подать в отставку. После отставки вновь был избран депутатом кортесов, где выступал уже как умеренный республиканец.
170 Юнта — испанский термин, обозначающий союз, избранное совещательное собрание, избранный исполнительный комитет.
171 Бакунин Михаил Александрович (1814—1876) — философ, революционер, анархист, идеолог народничества.
172 Пи-и-Маргаль Франсиско (1824—1901) — испанский политический деятель, юрист, писатель, революционер-демократ, министр внутренних дел, президент, депутат кортесов. Родился в семье мелкого торговца.
173 Дон Карлос Младший (1848—1909) — предводитель испанских карлистов, внук Дона Карлоса Старшего.
174 Дон Карлос Мариа Исидро де Бурбон (1788—1855) — испанский инфант, сын короля Карла IV и Марии-Луизы Пармской, младший брат Фердинанда VII. Претендент на испанский престол с 1833 по 1844 год. Известен как Дон Карлос Старший.
175 Контрерас Хуан (1807—1881) — испанский генерал, фельдмаршал, сторонник королевы Христины.
176 Переворот 18 брюмера — государственный переворот во Франции, состоявшийся 18 брюмера VIII года Республики (9 ноября 1799 г. по Григорианскому календарю), в результате которого была лишена власти Директория и было создано новое временное правительство во главе с Наполеоном Бонапартом.
177 2 декабря 1851 года Наполеон (будущий Наполеон III) присвоил себе исключительные полномочия, а 2 декабря 1852 года провозгласил себя императором.
- ↑ До 1868 года в Испании не было слышно об Интернационалке, а в настоящую минуту Испания считается главным гнездом ее. Таким быстрым развитием нового учреждения Испания, по словам женевского корреспондента газеты «Тайме», обязана известному русскому политическому выходцу Бакунину171. Он придумал воспользоваться распространившимся в народе равнодушием к политическим вопросам для образования союзов рабочих с целью увеличения рабочей платы и уменьшения рабочих часов. В Барселоне и Мадриде организовал он центральные комитеты из докторов, адвокатов и журналистов. Эти комитеты взяли на себя пропаганду рабочих союзов, тщательно избегая всяких политических вопросов, и потому без затруднения склоняли рабочих соединяться для упомянутой практической цели. Правительство не видело ничего опасного в этой пропаганде, не касавшейся политики, и кортесы стали преследовать союзы рабочих только в настоящее время, когда уже поздно стало им противодействовать. По сведениям, объявленным на нынешнем конгрессе Интернационалки в Женеве, успехи ее в Испании идут очень быстро. В августе 1872 года испанская федерация Интернационалки состояла из 65 местных союзов с 224 примыкавшими к ним обществами рабочих. В августе 1873 года в ней считалось уже 162 местных союза с 454 обществами. В 1872 году считалось всех членов до 25 000; а в 1873 году — до 50 000. Посредством этой организации произведено было со времени провозглашения республики не менее 130 стачек. Но республиканское правительство начало преследовать Интернационалку; с этого времени члены ее, состоявшие до сих пор вне всех политических партий, соединились с партией непримиримых против республиканского правительства. Этим объясняются те варварские истязания, которые производились над республиканцами повсюду, где (как, например], в Алкое) рабочие успевали в стачке одолеть местное правительство и учреждать коммуну.
- ↑ Дон Карлос, именующий себя Карлом VII, имея всего 25 лет от роду, уже второй раз становится во главе восстания. Права его на корону таковы: Фердинанд VII, король испанский, умер в 1833 году, оставив после себя одну дочь, Изабеллу (бывшую королеву), в пользу коей кортесы по желанию короля отменили салический закон, не допускавший женщин к наследству. Младший брат Фердинанда, первоначальный Дон Карлос174, не признавая этого постановления кортесов, завел по смерти Фердинанда ряд кровопролитных междоусобных войн для восстановления прав своих. Ему не удалось: поселившись с 1839 года во Франции, он умер в 1855 году, оставив двух сыновей, Карлоса и Хуана, из коих первый умер бездетен, а Хуан, наследовав его права, отрекся от них в 1868 году в пользу сына своего, герцога Мадридского, нынешнего Дона Карлоса. В том же году Дон Карлос созвал своих приверженцев в Лондон на конгресс и затем поднял восстание, в котором приняли участие 20 000 пи-ринейских горцев, но у них достало оружия только на 2000 человек, и попытка не удалась. Дон Карлос женат на племяннице графа Шамборского, чем еще усиливается связь между обоими претендентами на законную власть — в Испании и во Франции. Оба вместе с тем представляют в себе пламенных поборников папства и клерикализма, следовательно, стремятся к осуществлению романского начала в противоположность началу германскому.