I.
ИСКРА БОЖІЯ.
править
II.
править1894.
правитьИСКРА БОЖІЯ.
правитьI.
правитьДавно, тому назадъ лѣтъ больше сорока, еще при крѣпостномъ правѣ, въ одномъ большомъ селѣ поселился «перехожій» портной. Пока семья у него была небольшая, онъ переходилъ, кочевалъ изъ деревни въ деревню: обошьетъ одну — переходилъ въ другую. Но когда родился у него Гриша, пятый и послѣдній въ семьѣ, портной выбралъ это большое барское село, пересталъ кочевать и поселился въ немъ навсегда. Жилъ портной съ семьей въ задней половинѣ избы, у одного бездѣтнаго крестьянина. Избушка была и вся-то очень небольшая, а на половинѣ у портного было всего-на-всего два слѣпыхъ оконца, выходившихъ въ огородъ. Тутъ и помѣщалась вся семья портного: отецъ, мать, двое братьевъ и три сестры да еще дѣдушка, отецъ матери, слѣпой, безногій который все лежалъ на нарахъ около двери или на печи и все стоналъ.
Самъ портной, Поликарпъ Петровичъ, былъ строгій, что называется, "сурьезныйк мужикъ, и, — Богъ его знаетъ для чего, — можетъ быть, именно для большей серьезности, а можетъ быть, потому, что онъ былъ вольно-отпущенный дворовый человѣкъ и хотѣлъ этимъ отличить себя отъ другихъ, онъ брилъ бороду, оставляя только жесткіе щетинистые усы. Высокій, худой, съ немного кривыми ногами, суровымъ взглядомъ и отрывистой рѣчью, ходившій всегда въ длинномъ кафтанѣ и фуражкѣ, — онъ сразу выдѣлялся среди прочихъ обитателей села. Семья Поликарпа Петровича хотя и уважала его и любила, но побаивалась, на селѣ же его не только боялись, но и не долюбливали за то, что онъ все держался особнякомъ и на крестьянъ крѣпостныхъ смотрѣлъ съ гордостью и недовѣріемъ. Можетъ быть, его и совсѣмъ не возлюбили бы и выжили бы изъ села, если бъ не было у него въ жизни «полосъ», ради которыхъ ему прощалась его суровая серьезность. А «полосы» эти состояли въ томъ, что онъ имѣлъ обыкновеніе загуливать раза три-четыре, а то и болѣе въ теченіе года. Тогда онъ совсѣмъ мѣнялся, словно онъ былъ «двойной» человѣкъ: брови у него раздвигались, глаза дѣлались такими узенькими, мягкими, влажными; онъ ласкалъ дѣтей, цѣловалъ жену, дѣдушку, всѣхъ встрѣчныхъ и поперечныхъ на селѣ; угощалъ перваго попавшагося водкой, таскалъ ребятамъ гостинцы и, наконецъ, доходилъ до того, что плясалъ трепака передъ дворней на барскомъ дворѣ, — передъ той дворней, которую всего больше обличалъ онъ въ «баловствѣ», и ставилъ въ примѣръ самаго полнаго людского «непотребства», — когда былъ серьезенъ. Эти загулы продолжались долго, до тѣхъ поръ, пока не были пропиты всѣ скопленные гроши, всѣ долги, какіе еще имѣлись за обывателями, наконецъ, кредиты, дѣлавшіеся подъ работу впередъ, и въ концѣ концовъ весь матеріалъ давальцевъ вмѣстѣ съ собственнымъ кафтаномъ.
II.
правитьВъ эти дни Поликарпъ Петровичъ былъ особенно большимъ пріятелемъ съ своимъ младшимъ сыномъ Гришей; онъ таскалъ его на рукахъ въ кабакъ, въ, дворню, заставлялъ пить и плясать вмѣстѣ съ собой, покупалъ батоны и вмѣстѣ съ нимъ засыпалъ гдѣ-нибудь сладчайшимъ сномъ въ тѣни березъ и дубовъ. Что дѣлалось въ это время дома, въ семьѣ, — имъ было очень мало дѣла до этого: все окружающее имъ улыбалось, смѣялось, словно играло съ ними, такое свѣтлое, доброе, любовное; и Гриша улыбался и смѣялся беззавѣтно всему, и тятька улыбался и смѣялся всему еще больше, глядя на Гришу….. И любилъ онъ его въ эти минуты больше всѣхъ. За то же оба они съ большимъ порицаніемъ, въ это время, относились къ старшему брату Яшѣ, старшимъ сестрамъ и къ мамкѣ, которыето и дѣло слѣдили за ними, искали ихъ, отнимали у тятьки вещи, которыя онъ мѣнялъ въ кабакѣ на водку или на пряники Гришѣ, и загоняли домой въ самый разгаръ вечерняго веселья передъ дворней. — «Яшка — дуракъ, мужикъ неотесанный, грубый, — говорилъ Поликарпъ тогда Гришѣ: — это не ты… Онъ материнъ пріятель… Имъ все только работай цѣлый вѣкъ, — а вздоху отъ нихъ не жди никакого… Онъ, братъ, не въ отца! Нѣтъ!.. Вотъ ты, Гришка, совсѣмъ другой человѣкъ, братецъ мой!.. Въ тебѣ искра Божья есть! Изъ тебя, гляди того, какая звѣзда выйдетъ!..» — такъ говорилъ онъ, когда, вмѣстѣ съ Гришей, запасшись водкой и сластями, уходилъ въ рощу слушать соловьевъ; Поликарпъ тутъ совсѣмъ преображался: онъ подсвистывалъ, прыгалъ, смѣялся, пѣлъ и даже плакалъ отъ умиленія… И Гриша ему такъ сладко улыбался, и онъ улыбался ему… Они понимали въ эти минуты другъ друга и любили — и себя, и эту рощу, и эти соловьиныя пѣсни! По цѣлымъ часамъ сидѣли они тутъ и забывали все горе жизни, весь міръ… Сладкія эти были минуты для нихъ!
И чѣмъ слаще онѣ были, тѣмъ съ большей чуткостью и скорбью Гриша ожидалъ приближенія «перелома»… Онъ замѣчалъ, какъ мало по малу отецъ начиналъ слабѣть все больше и больше, какъ все чаще запутывался у него языкъ, дрожали руки и ноги: хмелѣлъ онъ все быстрѣе и уже съ утра валялся гдѣ-нибудь у забора въ изодранной грязной рубахѣ, въ порткахъ… Тогда являлись мать и братъ Яша, брали отца родъ руки и, не обращая вниманія на его безсильное и несвязное бормотанье, тащили въ клѣть и запирали на ключъ до слѣдующаго утра. Гришу строго засаживали за урокъ, и на его голову, вмѣсто головы отца, изливались всѣ упреки, какіе могли скопиться у нихъ за цѣлыя недѣли любовной и веселой жизни Гриши съ отцомъ. Гриша видѣлъ, что ихъ дѣло было проиграно, и угрюмо молчалъ, молчалъ упорно, съ замираніемъ сердца, потому что чувствовалъ, что его самый лютый врагъ стоитъ за порогомъ…
Проходитъ томительно длинный день, и ночь, и еще день, пока высыпается отецъ. Но вотъ, наконецъ, онъ начинаетъ являться къ обѣду и ужину. Гриша исподлобья мимоходомъ взглядываетъ на него и чувствуетъ, какъ страхъ невольно сжимаетъ ему сердце. Онъ видитъ его блѣдную, немытую, небритую фигуру, суровую и мрачную, видитъ, какъ его ломаетъ всего; видитъ сурово сдвинутыя брови, въ которыхъ такъ ясно выражается отчаянная внутренняя борьба, которую ведетъ отецъ со страшнымъ соблазномъ. Проходитъ еще день этой упорной, безмолвной и тяжкой борьбы. Молчитъ отецъ, молчатъ всѣ и если говорятъ, то вполголоса, какъ будто изъ уваженія къ великой нравственной битвѣ, которая совершается въ бѣдной душѣ портного между добромъ и зломъ. Но вотъ отецъ беретъ сукно и ножницы изъ рукъ брата Яши и сурово говоритъ:
— Ступай, Яковъ, сбѣгай къ отцу дьякону… Попроси одолжить…. Слышишь — живѣе!.. Понимаешь, что я говорю?…
И Яковъ, и Гриша, и всѣ понимаютъ хорошо, что это значитъ. Гриша бѣгло взглядываетъ на мать, на брата, на сестеръ, на дѣда, видитъ ихъ повеселѣвшія, довольныя, лица… Побѣда! Душа бѣднаго деревенскаго портного превозмогла борьбу; врагъ человѣческаго рода отступился отъ нея посрамленный…
Гриша замѣчалъ, какъ мать украдкой крестилась, когда возвращался Яша, едва держа въ рукахъ огромную кожаную книгу, съ тяжелыми мѣдными застежками.
III.
правитьВотъ она вошла, эта страшная книга… Гришѣ кажется, что именно она вошла, ее не Яша внесъ ее. Вотъ она распалась надвое, взмахнула, какъ крыльями, толстыми и широкими листами, тяжело легла на столъ, — и Гришѣ опять кажется, что она не только заняла весь этотъ столъ, но цѣлую четверть небольшой коморки: вдругъ какъ будто стало тѣснѣе и все измѣнилось кругомъ; какъ будто, съ приходомъ ея въ избушку, даже самый воздухъ сталъ другимъ: вмѣсто луку, кожи и прѣли запахло ладаномъ, воскомъ, медомъ. Отецъ какъ-то исподлобья покосился на книгу и Яшу, когда тотъ, раскрывая ее, громко стукнулъ досками о столъ, и тяжело вздохнулъ всей грудью, какъ будто съ него свалилось тяжкое бремя. Дѣдушка, кряхтя, завозился на своемъ одрѣ и, опираясь дрожащими руками, приподнялся, опустилъ на полъ больныя ноги, укутанныя въ онучи, и, истово крестясь, смотрѣлъ на Яшу умиленными глазами. Мать что то суетливо заходила, прибирая въ домѣ, какъ къ пріему желаннаго гостя, и по ея широкому, такъ недавно еще ласковому, лицу, вдругъ волной разливалось обычное добродушіе, глаза ласково играли и подернулись слезами; прежде чѣмъ книга заговорила своимъ страннымъ, малопонятнымъ для Гриши языкомъ, она незамѣтно выскользнула изъ комнаты… А пока Гриша съ чувствомъ неопредѣленной тоски и страха и даже недоумѣнія продолжалъ слѣдить за тѣмъ, какой «переломъ» производила въ обиходѣ портного эта огромная книга, — въ коморкѣ по лавкамъ уже сидѣли «сусѣдскіе», старички и старушки, извѣщенныя матерью о радостномъ событіи, и ласково и одобрительно, какъ бы поздравляя съ чѣмъ-то, кивали всѣмъ головами…
— Ну, Яковъ… съ Богомъ!.. Попонятнѣе! — сурово какъ-то прохрипѣлъ отецъ, не поднимая глазъ отъ стараго мужицкаго кафтана, который онъ еще усерднѣе принялся кроить.
Всѣ вздохнули, отхаркались и, какъ дѣдушка, умиленно стали смотрѣть на Яшу, уже залѣзшаго за столъ, въ передній уголъ, и Гришѣ опять казалось, что голова Яши едва виднѣлась изъ-за большой книги. Такъ, казалось ему, всѣ заполняла, заслоняла собой и преображала у нихъ эта большая книга!
Вотъ и самъ Яша, съ прибытіемъ его въ коморку, преобразился, какъ будто пріобрѣлъ особое значеніе и онъ, — этотъ всегда тихій, даже немножко вялый, сосредоточенный мальчикъ, всегда покорный и безотвѣтный, какъ-то старчески, не по ребячьи постоянно копошившійся за работой, неумѣвшій «укрываться» отъ нея для товарищей, а потому и нелюбимый ими; въ минуты; загула житейскими радостями, недолюбливали его и Гриша съ отцомъ; какъ надоѣдливый, раздражающій, безмолвный укоръ стоялъ онъ тогда передъ ними. Иногда, случалось, отецъ, ласкалъ Гришу, взглядывалъ на Яшу такъ зло и ненавистнически, что ему самому становилось его жалко…
Но теперь — все «по другому», и Яша другой…
Вотъ онъ весь припалъ какъ-то къ большой книгѣ своимъ сухопарымъ, длиннымъ туловищемъ, съ плоской грудью; сѣровато темное, худое лицо его, обрамленное жидкими бѣлорусыми волосами, перехваченными черезъ лобъ рѣмешкомъ, наклонено надъ страницей въ необычномъ напряженіи, впалые сѣрые глаза теперь у него широко открыты и свѣтятся, упорно впиваются въ каждую строку, букву. Равномѣрно и торжественно, не понижая и не повышая тона, истово и громко выговариваетъ онъ слово за словомъ…
Проходитъ часъ другой, Гриша все смотритъ, что дѣлается кругомъ его: какъ дѣдушка все крестится и крупныя слезы такъ и льютъ, и льютъ, не переставая, изъ его полузрячихъ, воспаленныхъ глазъ, и ручьемъ катятся на бороды, какъ мать и старушки чего-то все чаще и чаще сморкаются, какъ покрякиваютъ старички, какъ старшіе сестры, наклонившись надъ шитьемъ уносятся, должно быть, мечтой далеко отъ этой избушки, — въ жаркія страны, въ текущую медомъ и млекомъ обѣтованную землю, въ дворцы фараоновъ, въ города и пустыни; какъ отецъ всѣ чаще и чаще вздыхаетъ, какъ лицо его становится еще суровѣе, — и только время отъ времени взглядываетъ онъ на Яшу, взглядываетъ ласково и мягко.
А на Гришу онъ не только не взглядываетъ, но даже нарочно не хочетъ смотрѣть, избѣгаетъ…
И Гришѣ дѣлается такъ тоскливо. Отрывочно, безсвязно доходятъ до него слова Яши; Гриша ничего не понимаетъ, не можетъ понимать. Гриша чувствуетъ, что его гложетъ тоска, и не оттого, что онъ долженъ высидѣть эти два-три томительныхъ часа, а оттого, что онъ знаетъ, что не на день, а на цѣлыя недѣли, мѣсяцы поселится у нихъ эта книга; что бѣдный портной теперь съ каждымъ разомъ примется все жесточе и жесточе «измождать» свою плоть и казнить ее сторицею за то «баловство», которое дозволилъ себѣ онъ, степенный отецъ и хозяинъ, обремененный семьей… И если подъ силу такой искусъ «изможденія» суровому отцу семейства, то и подъ силу было, за одно съ нимъ, носить эти «переломы» юному соучастнику его «соблазновъ».
И вотъ однажды, такимъ вечеромъ, Гриша, самъ не зная какъ, вдругъ приникъ лбомъ къ оконному стеклу… и прислушался: гдѣ-то ржали лошади, собиравшіяся въ ночное, гдѣ-то кричали и смѣялись, гдѣ-то вдругъ, неподалеку, оврагомъ, засвисталъ соловей, громче, сильнѣе… Гриша надавилъ невольно стекло: оно лопнуло, задребезжало и всѣ пѣвучіе звуки, какіе только услаждали мягкую тишину вечера, тамъ за окномъ, ворвались въ избушку.
— Балуй!… Ба-лу-уй! — вдругъ за кричалъ отецъ такъ страшно, такъ отчаянно, какъ будто соловьиная пѣсня душила его, давила ему грудь. — Али еще баловство-то изъ башки не вылетѣло? А?.. Такъ я выбью!…
Гриша взглянулъ на отца, — онъ быя блѣденъ и дрожалъ, а въ глазахъ него было столько гнѣва и ненависти къ нему, что Гриша замеръ на мѣстѣ, какъ пришибленный молотомъ, и во все глаза глядѣлъ въ лицо отцу.
— Ну, ничего… Успокойтесь Поликарпъ Петровичъ, — сказала мать: — вотъ заткну окно-то… А ты не балуй глупый… Смирись, сиди смирненько.
— Экой глупышъ! Экой балунъ! Ты бы вонъ съ Яши примѣръ бралъ, — шопотомъ говорилъ Гришѣ одинъ изъ стариковъ: — и тятенькѣ будетъ на душѣ облегченье, и маменькѣ утѣшенье, и дѣдинькѣ, и намъ, старикамъ… Вишь въ немъ, въ Яшѣ-то, — искра Божья свѣтится! А ты что будешь?
Гриша заплакалъ.
IV.
правитьЭто было уже не такъ давно.
Въ глухую осеннюю ночь, въ одномъ изъ публичныхъ московскихъ притоновъ, при тускломъ желтоватомъ свѣтѣ керосиновыхъ лампъ, развратно ломаясь и громко стукая въ полъ каблуками, танцовали дѣвицы и кавалеры. Разбитая рояль жалобно дребезжала подъ костлявыми пальцами стараго музыканта. Онъ уже цѣлый часъ, какъ машина, сидѣлъ задомъ ко всѣмъ, неподвижный и равнодушный ко всему, что происходило около него, — и только пальцы механически и безжизненно быстро сновали по клавишамъ. Онъ слышалъ только порывистыя хлопанья въ ладоши, по окончаніи фигуры кадриля, и обращенные къ нему окрики: «вторую!.. третью!.. четвертую!..» Тогда онъ выпрямлялся вздыхалъ, на секунду пріостанавливался, иначе разставлялъ пальцы по клавишамъ и игралъ снова. Изъ гостей почти никто не интересовался его лицомъ; они могли видѣть только его большую голову съ лысиной, около которой торчали жидкія длинныя космы черныхъ съ сильною просѣдью волосъ, короткую грязную шею, повязанную большой, черной косынкой, и широкую сутуловатую спину въ порыжѣломъ отъ пота черномъ сюртукѣ, на таліи котораго недоставало одной пуговицы.
Старый музыкантъ не оборачивался даже тогда, когда танецъ кончался и въ теченіе пяти минута танцующіе, отирая потныя лица, со смѣхомъ разсаживались по стульямъ и пили вино. Но когда антрактъ былъ продолжительнѣе, старый музыкантъ боязливо поднимался и тихо ускользалъ изъ залы; словно шаловливый ребенокъ, украдкой пробирался онъ на заднее крыльцо, безъ шапки, въ одномъ сюртукѣ, онъ перебѣгалъ грязный дворъ и исчезалъ за скрипучими дверями погреба. Здѣсь онъ залпомъ выпивалъ стаканъ водки и такъ же быстро возвращался назадъ. Его отсутствія почти никогда не замѣчали. Онъ спокойно садился опять на свое мѣсто, лицомъ къ рояли и задомъ къ гостямъ, и начиналъ смотрѣть въ ближайшій передъ собой уголъ.
Ему было хорошо такъ: водка пріятной теплотой разливалась по его жиламъ, безцвѣтные сѣрые глаза щурились и почти готовы были закрыться, на одутловатомъ, испитомъ лицѣ съ большими, черными подстриженными усами и бритою бородой показывался легкій румянецъ. И вотъ, когда онъ смотрѣлъ въ уголъ, словно живые, выплывали въ воспоминаніи далекіе и знакомые образы и картины… То вспомнится ему отецъ и роща, зеленая, душистая, съ соловьями, чижами, малиновками, съ звучными трелями, веселымъ чириканьемъ и щебетаньемъ, съ запахомъ цвѣтистаго луга. То припомнится добрый баринъ, который открылъ въ немъ «искру Божію», и пригрѣлъ, и приголубилъ его, и показалъ ему въ первый разъ скрипку…
Вспоминались эти первые звуки, которые услыхалъ онъ среди уютной, теплой, разубранной цвѣтами, штофной мебелью и кружевными гардинами барской залы, — звуки, отъ которыхъ онъ весь затрепеталъ непонятнымъ, незнакомымъ для него восторгомъ… Помнитъ, какъ послѣ того эти звуки мучили его, когда онъ вспоминалъ ихъ среди однообразвучнато чтенія большой книги, въ убогой избѣ стараго портного, — и какъ уносился онъ за ними въ другой, свѣтлый, веселый, полный невѣдомыхъ очарованій міръ…
Вспоминается ему тотъ радостный день, когда въ одинъ изъ загуловъ отца, онъ вмѣстѣ съ нимъ попалъ опять на барскій дворъ, какъ опять добрый баринъ, восхищенный его умѣньемъ свистать соловьемъ, просилъ отца, чтобы онъ его отдалъ ему, что онъ сдѣлаетъ изъ него «человѣка» и не дастъ потухнуть во тьмѣ «искрѣ Божіей»… Помнитъ, какъ расчувствовавшійся отецъ, плача и цѣлуя у барина ручку, приказывалъ и ему цѣловать и какъ затѣмъ онъ оставилъ его у барина… Помнитъ, какъ добрый баринъ сначала цѣлый мѣсяцъ самъ занимался съ нимъ, мѣняя скрипку то на гитару, то на флейту, то на рояль… Какъ мучился съ нимъ цѣлый день и, наконецъ, усталый, отправлялъ его на кухню… Помнитъ, какъ барину наскучило съ нимъ возиться и вотъ онъ передалъ его другому «большому» барину, у котораго былъ цѣлый оркестръ и хоръ пѣвчихъ… Помнитъ долгіе годы ученія разнымъ искусствамъ, — когда его дѣлали то пѣвцомъ, то опять музыкантомъ, то даже живописцемъ и актеромъ; помнитъ, какъ его наряжали въ разные костюмы, въ кафтаны съ позументами; помнитъ большія залы княжескаго дома… Помнитъ танцующихъ баръ и барынь, парадные обѣды и ужины, съ хлопаньемъ шампанскихъ бутылокъ, при которыхъ весь оркестръ игралъ туши… Помнитъ свои первые успѣхи среди молоденькихъ горничныхъ, сладкіе поцѣлуи, потомъ измѣны его, избалованнаго артиста, потомъ слезы, укоры… Потомъ новыя «интрижки», новые поцѣлуи и опять слезы и укоры… Потомъ онъ женился, пошли дѣти.
Потомъ помнитъ, какъ что-то вдругъ пошло прахомъ… Деревенскій домъ большого барина заглохъ и запустѣлъ… Декораціи двороваго театра гнили, изломанныя и изорванныя, на чердакахъ, хоры и оркестры разбрелись… Потомъ онъ помнитъ, какъ пятерыхъ изъ нихъ взялъ въ аренду московскій купецъ-трактирщикъ… Помнитъ грязную эстраду, румяныхъ, густо намалеванныхъ, съ открытыми плечами арфистокъ и цыганокъ… пьяные танцы смѣняющихся гостей… А онъ все пилитъ и пилитъ на скрипкѣ съ какимъ-то ожесточеніемъ, полный только одной надеждой, однимъ желаніемъ, что раскутившійся купчикъ броситъ рублевку или пятерку голоднымъ музыкантамъ.
Давно уже исчезла для него вся прелесть чарующихъ звуковъ; въ визгливыхъ струнахъ ему слышались только упреки бѣдной жены, плачъ голодныхъ ребятишекъ, ругань квартирной хозяйки, холодъ зимней ночи подвальнаго этажа…
Потомъ и это исчезло… Выгнанный за грубость пьянымъ хозяиномъ, со скрипкой подъ мышкой, въ лѣтнемъ нанковомъ сюртучишкѣ, холодной осенью, онъ играетъ въ гостиномъ дворѣ, передъ кучкой купцовъ и приказчиковъ, подвыпившій, голодный, измерзлый, приплясывая подъ свою музыку.
— Эй, мусью, ну-ка, позабористѣе! — крикнулъ кто-то позади, толкнувъ его въ плечо.
Старый музыкантъ пугливо вздрогнулъ и торопливо ударилъ привычными пальцами по клавишамъ. Дребезжащіе звуки, попрежнему механически и безжизненно, начали вылетать изъ разбитаго инструмента, а между тѣмъ воспоминанія не оставляли стараго музыканта… Неудержимой вереницей неслись передъ нимъ они… Вотъ мелькнулъ образъ больной жены, ходившей въ прачкахъ… вотъ повезли ее на кладбище… Желтый деревянный гробъ, мужицкіе роспуски… За гробомъ идутъ дочь и сынъ… дочь плачетъ… сынъ, ежась отъ холода, въ опоркахъ, бѣжитъ по панели… Теперь его дочь вотъ также пляшетъ, съ подкрашенными щеками, въ сосѣднемъ притонѣ… Сына онъ встрѣтилъ недавно на Хитровомъ рынкѣ… Встрѣтились и разошлись, словно вѣкъ не знавали другъ друга… И теперь — всѣ кругомъ чужіе… Одинъ, одинъ!… И всѣ они — одни, одинокіе… Самыя крѣпкія связи — семейнаго родства — и тѣ распались… Одинъ, одинъ! шепчетъ старый музыканта, безучастно слѣдя за бѣгающими пальцами, и чувствуетъ, какъ слезы одна за другой катятся по его багровымъ щекамъ… Его мысль далеко отъ этой залы… Вотъ онъ уже перенесся за двадцать лѣта назадъ… Вспомнились братъ, сестры. Гдѣ они теперь и что?.. Такъ ли же одиноки, такъ ли же убиты?.. И опять вспоминается — и большая кожанная книга, и зеленыя рощи съ соловьями…
V.
правитьБылъ конецъ зимы. Въ весеннюю распутицу городовой подвезъ на пролеткѣ къ крыльцу больничнаго покоя стараго человѣка, въ изорванномъ черномъ сюртукѣ, въ измятой, порыжѣлой шляпѣ. Старый человѣкъ, истощенный, худой, слабый, едва держался на ногахъ, сползая съ пролетки. Мутными глазами онъ равнодушно смотрѣлъ вокругъ себя… Въ больницѣ его вымыли въ ваннѣ, одѣли въ чистое бѣлье, напоили горячимъ чаемъ и накормили, освидѣтельствовали, надписали надъ его койкой: «Григорій Поликарповъ, крестьянинъ. Pneumonia chronica»,[1] и дали вздохнуть и отлежаться съ недѣлю. Потомъ фельдшеръ по-пріятельски сказалъ ему:
— У насъ здѣсь отъ такихъ болѣзней умирать нельзя… Эта болѣзнь длинная… Можетъ быть, ты съ полгода протянешь…
— Мнѣ бы только умереть по-христіански, — сказалъ старикъ: — а то гдѣ же?.. Одно — на улицѣ…
И онъ заплакалъ.
Фельдшеру стало его жалко. Но не показывая виду, что онъ можетъ жалѣть, онъ сказалъ:
— Нельзя… У насъ и другихъ больныхъ много… Имъ нужно мѣсто очищать… Черезъ два дня тебя выпишутъ…
Старикъ вздохнулъ.
— Тебѣ бы въ деревню хорошо, — помолчавъ, прибавилъ фельдшеръ. — Чай, поди, есть родные-то?.. Кусокъ хлѣба чернаго всегда дадутъ, — а главное тебѣ воздухъ да спокой… Это лучше, чѣмъ въ больницѣ… Я бы и самъ ушелъ въ деревню, кабы умирать вздумалъ.
Старый музыкантъ подумалъ, припомнилъ губернію, уѣздъ и волость, гдѣ когда-то жила его родная семья, и попросилъ фельдшера написать къ брату письмо: «авось, можетъ, не всѣ еще примерли, можетъ, тамъ же живутъ»
Написали письмо, — а черезъ недѣлю пришелъ отвѣтъ: зовутъ… Пишутъ, что хлѣба и мѣста найдется, Христа ради, и для чужого…
VI.
правитьТакъ же, какъ и 40 лѣтъ назадъ, коморка портного освѣщена лучами заходящаго солнца; ранней весной, какъ и тогда, старшій сынъ хозяина читаетъ неторопливо большую кожану книгу; самъ отецъ, вздыхая, сурово сидитъ за штопаньемъ мужицкаго кафтана, поджавъ ноги, на длинномъ, широкомъ столѣ, въ большихъ мѣдныхъ очкахъ; такъ же сидятъ вокругъ стола «сусѣдскіе» старички и старушки, сморкаясь и сдерживая слезы, готовыя политься отъ умиленія; такъ же сидитъ на нарахъ, спустивъ худыя слабыя ноги въ валенкахъ, больной старикъ, — но только его уже не дѣдушка, а самъ онъ, Григорій Поликарповъ, — а старый хозяинъ не отецъ его, а братъ Яковъ… И вотъ вслушивается онъ, въ умиленіи, въ слова божественной книги и плачетъ, и плачетъ, и крестится, — и такъ онъ радъ, что теперь ужъ онъ хотя умретъ по-христински, а не по-собачьи, съ голоду, на улицѣ…
И шепчутъ ему сосѣдскіе старички и старушки, вздыхая и покачивая головами.
— Натерпѣлся, должно, родной, натерпѣлся, поди, всего? Не легче, должно, и тамъ.
— Не легче, не легче, — говоритъ стапый музыкантъ. — Здѣсь хотя вмѣстѣ всѣ… Умрутъ вмѣстѣ…
— Благодареніе Господу! Братецъ-то мой вотъ насъ утѣшаетъ… Далъ ему Господь таланъ съ младости: и идетъ съ нему народъ, идетъ. Вѣкъ съ нимъ прожили… А ты, поди, родной, перезабылъ ужъ и художества-то свои? — допрашиваютъ старички.
— Богъ съ ними! Грѣхъ здѣсь и говорить-то объ этомъ, — боязливо отвѣчаетъ старый музыкантъ, а по лицу erо такъ и плывутъ потоками слезы…
Но когда сошелъ съ полей весь снѣгъ когда наступили первые ясные дни, когда зашумѣлъ свѣжей листвой сосѣдній боръ старый музыкантъ, какъ будто украдкой, сталъ уходить въ самую глухую чащу его… И здѣсь, вдыхая своей слабой грудью свѣжій, смолистый воздухъ и вслушиваясь то въ таинственный шелестъ лѣса, то въ звонко-голосый птичій хоръ, онъ вспоминалъ свои дѣтскіе годы, отца, дни, проведенные съ нимъ въ томъ же лѣсу, всѣ свои дѣтскія радости… Онъ чувствовалъ, какъ крѣпли его силы, — и его чаще и чаще стало охватывать что-то старое, непобѣдимое… Онъ долго не рѣшался. Но наконецъ, однажды, укромно отъ всѣхъ въ взялъ съ собой въ лѣсъ ветхій, суровый мѣшокъ и, зайдя въ самую глушь, вынулъ оттуда свою старую, склеенную въ нѣсколькихъ мѣстахъ, скрипку и, вдали отъ всякаго живого человѣческаго существа, онъ весь отдался своей прежней страсти. Здѣсь, наединѣ только съ нѣжной, ласкающей, безгрѣшной природой, онъ игралъ цѣлые часы.
Но трудно было старому музыканту укрыться съ своими художествами отъ молодой деревни. Скоро было открыто его уединеніе — и шумныя веселыя толпы молодежи собирались около него каждый разъ, когда онъ думалъ скрыться въ своемъ уединеніи. Старикъ не замѣчалъ, какъ онъ вмѣстѣ съ этой толпой веселетъ и молодѣетъ самъ — и вотъ воскресли подъ его пальцами всѣ лучшіе звуки, какіе онъ когда-либо зналъ. И скоро на далекую округу не было уже деревеньки, въ которой бы не знали стараго скрипача. Онъ, веселый и радостный, ходилъ изъ одной въ другую и подъ его струны то веселилась молодежь на свадьбахъ, то рыдали молодицы, слушая его «Лучину» и «Не бѣлы-то и снѣга»… Чудилось старому скрипачу что въ молодой деревнѣ онъ вдругъ нашелъ и своихъ потерянныхъ дѣтей, теплый уютъ семьи, и ему казалось, что еще никогда онъ не былъ болѣе счастливъ. Но это было короткое счастье. Старый скрипачъ скоро умеръ, завѣщавъ свою «искру Божію» и старую скрипку молодому племяннику, съ которымъ онъ, въ послѣднее время, такъ и неразлучно предавался «художеству», какъ нѣкогда съ своимъ отцомъ. Бог дастъ, эта юная, «Божія искра» уже скорѣе и вѣрнѣе найдетъ то «счастье», которое улыбнулось старику только и концѣ его трудной и бездольной жизни!
- ↑ Это по латынѣ — Пневмонія хроника — значитъ неизлечимая чахотка.