Исаия Тегнер (Брандес)/РМ 1888 (ДО)

Исаия Тегнер
авторъ Георг Брандес, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: язык неизвѣстенъ, опубл.: 1888. — Источникъ: az.lib.ru • (Georg Brandes: «Moderne Geister»).

Исаія Тегнеръ.

(Georg Brandes: «Moderne Geister»).

Литературная слава въ скандинавскихъ странахъ по большей части мѣстная. Сочиненія, написанныя на языкахъ, на которыхъ говорятъ лишь немногіе милліоны, и которые нигдѣ въ мірѣ не изучаются, какъ языки культурные, само собою разумѣется, имѣютъ противъ себя всѣ шансы европейской и американской извѣстности.

Тѣмъ не менѣе, нѣкоторые сѣверные писатели были, какъ извѣстно, болѣе справедливо оцѣнены за границей, нежели на родинѣ; они представляютъ, такъ сказать, предъ всею читающею публикой умственную жизнь своего отечества, и имя ихъ сливается въ общемъ сознаніи съ именемъ ихъ страны. Такую славу пріобрѣлъ изъ всѣхъ поэтовъ Швеціи только одинъ Исаія Тегнеръ.

Онъ не величайшій поэтъ, писавшій на шведскомъ языкѣ; до него и послѣ него два болѣе геніальныхъ поэта создавали на этомъ языкѣ образы, затмѣвающіе его творенія наглядностью, и жизненностью. Но рядомъ съ Бельманомъ и Рунебергомъ должно поставить и назвать его; уступая имъ въ поэтической фантазіи, онъ превосходитъ ихъ обоихъ величіемъ духа.

Три раза со временъ начала исторіи шведскому народу удавалось слить въ своей поэзіи классическій элементъ съ народнымъ. Въ первый разъ это случилось тогда, когда Бельманъ при Густавѣ III сталъ черпать свои типы изъ народной и трактирной жизни Стокгольма и съ мимическимъ совершенствомъ пѣлъ подъ акомпаниментъ цитры Пѣсни Фредмана. Во второй разъ, когда Тегибръ, пятьдесятъ лѣтъ спустя, возвратился къ героической жизни древняго сѣвера, онъ нашелъ въ древней сагѣ сюжеты для цикла романсовъ и далъ Швеціи картину жизни и любви викинговъ на сѣверѣ, — картину, согласную съ представленіемъ современниковъ. Въ послѣдній разъ это было, наконецъ, въ предшествовавшемъ поколѣніи, когда величайшій изъ сыновъ Финляндіи, вдохновленный воспоминаніями своего дѣтства, изобразилъ съ такою реальностью, на которую еще не отваживались въ то время, доблестную борьбу своего отечества противъ русскихъ силъ, а черезъ это и національный характеръ финскаго народа. Въ исполненной глубокаго чувства бивуачной поэзіи Рунебергъ вмѣстилъ въ самые тѣсные предѣлы военныя идилліи и трагедіи поля битвы.

Такимъ образомъ, ни одинъ изъ трехъ шведскихъ поэтовъ не нашелъ возможности представить свое лучшее произведеніе въ формѣ драмы или эпической поэмы. Всѣ трое, какъ ни различны они между собою, восторжествовали въ одномъ и томъ же родѣ искусства, лирическомъ по формѣ, эпическомъ по содержанію циклѣ короткихъ стихотвореній. Первый писалъ забавные диѳирамбы, второй — древне-сѣверныя героическія пѣсни, третій — современные анекдоты изъ военной жизни; но всѣ они проводятъ эти превосходнѣйшія свои стихотворенія въ связной послѣдовательности, и ничто иное, какъ эти три группы пѣсенъ, даетъ шведской поэзіи космополитическое значеніе.

Изъ нихъ Сага о Фритіофѣ — самый знаменитый циклъ, и когда имя Тегнёра произносится за предѣлами Швеціи, то имѣется въ виду исключительно ея авторъ; это сочиненіе сдѣлалось національнымъ поэтическимъ произведеніемъ шведскаго народа, и переводы на всѣхъ европейскихъ языкахъ, въ томъ числѣ восемнадцать различныхъ нѣмецкихъ и восемнадцать различныхъ англійскихъ, распространили его по всему міру. Швеція не выказала себя неблагодарной къ тому человѣку, которому она столькимъ обязана. Въ Швеціи такъ тепло говорили, писали и пѣли въ честь Тегнёра, что невозможно превзойти въ этомъ отношеніи дѣтей страны. Швеція вознесла преображенную фигуру поэта въ сверхъестественную величину на могучій пьедесталъ, который, при ближайшемъ разсмотрѣніи, оказывается маленькою горкой, составленной изъ тяжеловѣсныхъ похвальныхъ рѣчей, жизнеописаній и торжественныхъ пѣсенъ, и у подножія этой статуи сжигала ѳиміамъ за ѳиміамомъ. Что же здѣсь дѣлать критику? Быть можетъ, ему слѣдуетъ только бережно очистить прекрасный ликъ отъ копоти, оставленной ладономъ, чтобы черты его выступили человѣчнѣе и живѣе. Быть можетъ, еще тщательно сравнить статую съ оригиналомъ и самому слегка обрисовать его перомъ, если статуя окажется неточною или отвлеченною. Во всякомъ случаѣ, я приношу съ собой врожденную симпатію скандинава, безпристрастіе человѣка, не принадлежащаго къ шведскому народу, и честное намѣреніе критика представить этотъ образъ въ яркомъ солнечномъ освѣщеніи истины.

I.

Исаія Тегнёръ происходитъ какъ съ отцовской, такъ и съ материнской стороны отъ шведскихъ крестьянъ, отъ которыхъ его отдѣляютъ лишь нѣсколько поколѣній. Подобно многимъ выдающимся талантамъ сѣвера, онъ ведетъ свой родъ отъ крестьянина черезъ пастора. Это обыкновенно случается такъ: дѣдъ собственноручно пашетъ поле, сынъ выказываетъ охоту къ чтенію и, благодаря лишеніямъ родителей и поддержкѣ добрыхъ людей, достигаетъ возможности изучить богословіе, ибо пасторъ былъ цѣлые вѣка для крестьянина абсолютнымъ представителемъ ученаго класса. Въ этомъ сынѣ крѣпкая, невоздѣланная крестьянская натура подвергается первой грубой обработкѣ; священникъ уже не пашетъ самъ своего поля, хотя еще присматриваетъ за работами; священникъ уже мыслитъ, хотя приходитъ къ послѣднимъ результатамъ не черезъ собственное мышленіе. Во внукѣ или правнукѣ первоначальная природная почва оказывается, наконецъ, до того усовершенствованною, что на ней всходитъ научный, техническій или поэтическій талантъ. Точно такъ же и здѣсь. Отецъ Тегнёра былъ пасторомъ, а его мать дочерью пастора, и оба духовныхъ лица, отъ которыхъ онъ происходитъ, были дѣтьми крестьянъ. Аристократически звучащее имя образовалось тогда, когда отецъ Исаія Лукассонъ изъ небольшаго села Тегнаби былъ вписанъ въ латинскій протоколъ гимназіи подъ именемъ Исаіи Тегнеруса.

Въ домѣ священника вскорѣ стали рости сыновья и дочери, и 13 ноября 1782 г. въ Киркерудѣ родился пятый сынъ въ семьѣ, столь знаменитый впослѣдствіи Исаія. Ему было только девять лѣтъ, когда семья распалась вслѣдствіе смерти отца. Этотъ послѣдній ничего не оставилъ, и вдова, которой будущее ея шести сиротъ причиняла не мало тревогъ, съ радостью воспользовалось представившимся ей случаемъ опредѣлить младшаго сына писцомъ къ жившему по сосѣдству уважаемому чиновнику. Въ канцеляріи гардефогта Брантинга мальчикъ научился усидчивости и прилежанію въ письмѣ и счетѣ s, что было еще важнѣе, маленькій писецъ, всегда сопровождавшій своего принципала въ длинныхъ путешествіяхъ, которыя тотъ предпринималъ, въ качествѣ сборщика податей, по всѣмъ направленіямъ Вермланда, познакомился изъ экипажа съ красотами природы своей родной мѣстности еще въ тотъ ранній возрастъ, когда всѣ впечатлѣнія особенно глубоки. Хотя онъ относился внимательно къ своей работѣ, однако, бывалъ, забывчивъ и разсѣянъ, весь уходилъ въ книгу или грезы, или бормоталъ монологи среди уединенныхъ дорогъ. Онъ читалъ стихотворенія, историческія книги, главнымъ образомъ, саги, нашелъ сборникъ такихъ сказаній: Kämpadater Бьёрнера, и въ немъ сагу о Фритіофѣ Смѣломъ, которая покоилась въ его фантазіи около двадцати пяти лѣтъ, прежде чѣмъ начала пускать ростки.

Эти два впечатлѣнія: впечатлѣніе, производимое природой Швеціи, и впечатлѣніе, получающееся отъ древнихъ сѣверныхъ миѳовъ и сагъ, не были разъединены; они сливались, сочетались между собою въ его юной душѣ. Когда, сидя на заднемъ мѣстѣ въ экипажѣ Брантинга, онъ проѣзжалъ между покрытыми лѣсомъ горами, по глубокимъ долинамъ, вдоль широкихъ водъ, ему часто казалось, что природа фантазируетъ съ нимъ наперерывъ. Бывали романтическіе ландшафты въ долгіе лѣтніе дни, когда утренняя заря сливалась съ вечернею и розоватый отблескъ не исчезалъ съ горизонта; бывали древне-сѣверные ландшафты въ зимнюю пору, когда снѣгъ лежалъ толстымъ слоемъ, когда ручейки свѣшивались со скалъ въ видѣ длинныхъ сосулекъ и мальчику представлялась въ лунномъ сіяніи, игравшемъ на снѣгу, сама зима въ образѣ исполинскаго бога, съ метелью въ бородѣ и вѣнкомъ изъ елей вокругъ головы.

«Шведская поэзія, — говоритъ гдѣ-то Тегнёръ, — есть поэзія природы въ истинномъ смыслѣ этого слова и всегда останется ею; ибо она кроется въ нашей чудной природѣ, въ нашихъ озерахъ, скалахъ и водопадахъ». И когда онъ, вскорѣ по окончаніи Фритіофа, хочетъ объяснить происхожденіе этой поэмы, онъ самъ, помимо своего ранняго близкаго знакомства съ древне-сѣверными сагами, приводитъ то обстоятельство, что онъ родился и воспитался въ отдаленномъ горномъ округѣ, «гдѣ сама природа творитъ въ величественныхъ, но дикихъ формахъ, и гдѣ еще бродятъ въ зимнія ночи сами древніе боги».

«Неудивительно, — продолжаетъ онъ, — что въ такой обстановкѣ, вполнѣ предоставленный самому себѣ, я получилъ пристрастіе къ необузданному и колоссальному, — пристрастіе, никогда не покидавшее меня совершенно».

И не только содержаніе, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, основную форму своей, равно какъ и всей шведской, поэзіи Тегнёръ пытался въ болѣе зрѣлые годы свести къ впечатлѣніямъ, производимымъ своеобразною природой Швеціи. Онъ изумляется исключительному пристрастію своего народа къ лирикѣ, его склонности вмѣщать весь поэтическій міръ въ нѣсколько строфъ, и спрашиваетъ о причинѣ этой черты характера: «Не лежитъ ли она, по большей части, въ самой природѣ, насъ окружающей? Развѣ горы съ своими долинами и потоками не лирика природы, подобно тому, какъ болѣе спокойная равнина съ своими безмятежными рѣками ея эпосъ? Многія изъ нашихъ горныхъ мѣстностей настоящіе диѳирамбы въ природѣ, а человѣкъ любитъ творить въ томъ же духѣ, какъ и природа, которая его окружаетъ». И, смѣло пытаясь вывести самое крайнее заключеніе изъ своей мысли, онъ разражается вопросами: «Развѣ не проходитъ лирическая черта черезъ всю шведскую исторію? Развѣ самые выдающіеся представители нашей національной особенности какъ въ болѣе древнее, такъ и въ новѣйшее время не могутъ назваться скорѣе лирическими, нежели эпическими характерами?» Онъ думалъ, очевидно, о такихъ умахъ, какъ величайшіе короли и величайшіе полководцы Швеціи, и, конечно, не менѣе ихъ имѣлъ въ виду самого себя.

Несомнѣнно, что окружавшая его природа гораздо болѣе привлекала его, какъ поэта, своимъ фантастическимъ, нежели утилитарнымъ элементомъ. Я намѣренно говорю «какъ поэта», ибо, какъ человѣкъ, онъ обладалъ здравымъ, практическимъ интересомъ къ источникамъ питанія и къ промысламъ своего народа. Но онъ никогда не избиралъ сюжетомъ для своихъ изображеній народъ въ его борьбѣ съ природой. Въ его сочиненіяхъ не встрѣчается ни одной сцены, дающей представленіе о трудной работѣ въ рудникахъ, благодаря которой добывается шведское желѣзо; онъ ни разу не показалъ намъ закаленнаго рудокопа или сильнаго кузнеца, ни разу не нарисовалъ дымящейся, мечущей искры печи среди снѣговъ; эти реалистическія впечатлѣнія отскакивали отъ его романтической (то-есть отвлекающей и символизирующей) фантазіи. Швеція являлась его взору не въ видѣ великой мастерской; онъ видѣлъ Свею въ образѣ дѣвы-щитоносицы^[1] и желѣзо было для него не столько естественнымъ источникомъ богатства его страны, сколько широкимъ поясомъ вокругъ ея корсажа и столь сильнымъ нѣкогда мечомъ въ ея рукѣ.

II.

Очень скоро обнаружилось, что даровитый мальчикъ обладалъ способностями, которыя требовали болѣе высокаго образованія, чѣмъ то, какое онъ могъ получить въ канцеляріи фогта. Разговоръ во время одной изъ вечернихъ поѣздокъ, когда юный Эссе, какъ его называли, въ отвѣтъ на религіозныя разсужденія своего благочестиваго начальника о признакахъ всемогущества Божія въ ясномъ звѣздномъ небѣ, сталъ объяснять ему законы движенія, свѣдѣнія о которыхъ были имъ почерпнуты изъ популярно-философской книги, и этимъ привелъ въ изумленіе старика, этотъ разговоръ послужилъ, что довольно таки оригинально, первымъ толчкомъ къ принятію мѣръ, имѣвшихъ цѣлью открыть для Исаіи ученое поприще. Инстинктъ, никогда не измѣнявшій будущему епископу, побудилъ его схватиться обѣими руками за раціональное толкованіе.

Подъ руководствомъ своего старшаго брата онъ началъ изучать латинскій, греческій и французскій языки и, благодаря собственнымъ стараніямъ, настолько ознакомился съ англійскимъ языкомъ, что могъ читать Оссіана, стоявшаго въ это самое время на высотѣ своей славы. Какъ жеребенокъ слѣдуетъ за лошадью, такъ онъ сопровождалъ брата всюду, гдѣ тотъ занималъ должность домашняго учителя, и въ послѣднемъ домѣ, куда братъ его поступилъ преподавателемъ, четырнадцатилѣтній Исаія встрѣтилъ, въ лицѣ младшей дочери семьи, свою будущую супругу. Подобно многимъ другимъ способнымъ мальчикамъ, онъ избѣгалъ шумныхъ игръ своихъ товарищей, всего охотнѣе сидѣлъ въ своей комнаткѣ, погруженный въ Гомера, и его силой должны были заставлять кататься въ саняхъ и бѣгать на лыжахъ, хотя онъ далеко не выказывалъ неловкости въ этомъ послѣднемъ упражненіи. Въ 1799 г. онъ поступилъ въ университетъ въ Лундѣ, занимался древними языками, философіей и эстетикой и въ 1802 г., согласно обычаю страны, былъ увѣнчанъ лаврами, какъ магистръ философіи. Отъ 1802 до 1810 г. онъ жилъ въ Лундѣ въ качествѣ доцента, пользовавшагося большою извѣстностью; отъ 1810 г. до 1825 г. читалъ лекціи о греческой литературѣ, привлекавшія многочисленныхъ слушателей. Въ 1812 г., по шведскому, достойному порицанія, обычаю, онъ былъ назначенъ одновременно профессоромъ и пасторомъ въ нѣсколькихъ приходахъ близъ Лунда; наконецъ, въ 1826 г. онъ покинулъ маленькій университетскій городъ, чтобы водвориться, въ качествѣ епископа, въ сельскомъ уединеніи Векшё (Vexiö).

Бросимъ взглядъ на молодаго магистра въ Лундѣ. У него пріятная наружность: голубые глаза, розовыя щеки, желтые, курчавые волосы, плотное тѣлосложеніе, съ задатками тучности. До женитьбы онъ остается еще замкнутымъ, одиноко живущимъ пытливымъ мечтателемъ, но какъ скоро онъ устроилъ себѣ домашній очагъ, душа его раскрывается и онъ является жизнерадостною, кипучею, въ высшей степени общительною натурой. Это человѣкъ отъ міра сего, умѣющій цѣнить хорошій столъ и дорогое вино, поклонникъ женской красоты, — умъ не горящій, но сверкающій, съ сильнымъ и задорнымъ остроуміемъ, мало заботящійся о своемъ условномъ достоинствѣ, но, тѣмъ не менѣе, умѣющій гордо отстаивать превосходство своей личности, — вотъ та сторона его, которую онъ доказываетъ внѣшнему міру. За этою внѣшностью скрываются его болѣе глубокія способности. Эти послѣднія отчасти поэтическаго, отчасти ораторскаго свойства: своеобразное лирическое вдохновеніе и своеобразный стилистическій талантъ.

III.

Лирическое вдохновеніе Тегнёра рано обнаруживается во врожденномъ влеченіи ко всему, что рѣзко выдѣляется на сѣромъ и прозаическомъ фонѣ обыденной жизни: ко всѣмъ личнымъ подвигамъ, ко всякой лучезарной славѣ, какими бы средствами она ни была достигнута, его притягиваетъ ея сіяніе, и онъ восторгается даже ея мишурой. Сильное уваженіе къ великимъ историческимъ именамъ, рѣшительное нежеланіе прилагать ограничивающую логическую критику къ разъ пріобрѣтенной славѣ составляютъ одну изъ самыхъ глубокихъ и самыхъ неизмѣнныхъ чертъ его характера. Необычайное развитіе этой основной склонности приводитъ его къ поэтическому творчеству; больше того, именно эта склонность и дѣлаетъ его поэтомъ. Но, чтобы лучше уразумѣть ее, мы должны вернуться къ источникамъ его вдохновенія, изслѣдовать, какихъ идеаловъ онъ ищетъ, какіе идеалы находитъ или создаетъ, должны посмотрѣть, въ какихъ отраженіяхъ онъ воплощаетъ природныя особенности или душевныя свойства, соотвѣтствующія лучшему въ немъ самомъ. Онъ не мечтаетъ объ Аладдинѣ Эленшлегера, — для этого онъ недостаточно наивенъ и недостаточно отваженъ. Точно также онъ не отражается въ Гамлетѣ или Фаустѣ: герои сомнѣнія и мысли слишкомъ отвлеченны для его отроческой фантазіи; онъ мечтаетъ о болѣе осязательныхъ идеалахъ. Еще односторонней что Тегнёръ лѣтъ спустя, измѣненными менѣе сосредоточиваются его представленія вокругъ Манфредовскаго типа; преступленіе не манитъ его, а таинственность нисколько не привлекаетъ его открытую натуру. Онъ, получившій воспитаніе и развитіе въ идиллической обстановкѣ, окруженный общимъ расположеніемъ въ маленькомъ городкѣ, который онъ самъ назвалъ «академическимъ селомъ», онъ никакъ не могъ отдаться космополитическому паѳосу Позы, въ которомъ изливалъ свои чувства долго находившійся подъ гнетомъ Шиллеръ. Идеалъ, который медленно образуется въ его душѣ, національный и сѣверно-романтическій идеалъ.

Это свѣтлый идеалъ открытой, стремящейся впередъ и преобразующейся силы, на половину воинственной, на половину цивилизаторской. Онъ принимаетъ всѣ тѣ образы, которые впослѣдствіи съ особенною любовью рисовалъ Тегнёръ. Напримѣръ, онъ долженъ охарактеризовать въ университетской рѣчи Лютера. Для этого онъ ставитъ его на ту точку зрѣнія, съ которой обыкновенно разсматриваетъ людей дѣйствія. Прежде всего, онъ обращаетъ вниманіе на то, что Лютеръ накладывалъ на все, что говорилъ и что дѣлалъ, печать «брыжжущей черезъ край силы»:

«Было нѣчто рыцарское, я даже почти готовъ сказать удалое въ его характерѣ, во всѣхъ его предпріятіяхъ… его дѣло было какъ бы полнымъ, его слово — какъ бы начатымъ сраженіемъ. Это была одна изъ тѣхъ сильныхъ душъ, которыя, подобно нѣкоторымъ деревьямъ, цвѣтутъ только во время бури. Его великая, чудесная жизнь всегда представлялась мнѣ эпопеей съ ея битвами и ея окончательною побѣдой».

Еще сильнѣе почувствуемъ мы натуру оратора въ этой односторонней характеристикѣ многосторонняго предмета, когда замѣтимъ, что Тегнёръ далъ здѣсь основныя опредѣленія, которыя онъ, нѣсколько лѣтъ спустя, примѣняетъ почти слово въ слово, съ нѣсколькими, слегка измѣненными эпитетами, къ столь несходной съ Лютеромъ личности, какъ шведскій король Густавъ III. Едва ли требуется доказывать, что между грубымъ саксонскимъ реформаторомъ и театральнымъ, подпавшимъ галльскому вліянію и невѣрующимъ монархомъ не было иной связи, кромѣ той, которую создало для нихъ обоихъ восхищеніе Тегнёра. Тегнёръ говоритъ о Густавѣ: «Въ его характерѣ было не только нѣчто великое, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, нѣчто рыцарское, высокій героизмъ являлся у него не со щитомъ и мечомъ, но въ самомъ легкомъ одѣяніи граціи. Онъ былъ великою романтическою эпопеей съ ея приключеніями и волшебствами, но, въ то же время, съ нѣжнѣйшими изліяніями сердца и съ самыми могучими взрывами радости» .

Такимъ образомъ, величіе, сила и исполненная приключеній романтика оказываются общими основными опредѣленіями для Лютера и Густава; они оба рыцари, и жизнь ихъ обоихъ представляется Тегнёру романтическою эпопеей. Что могъ онъ прибавить къ этому новаго, говоря о Фритіофѣ. Не то же ли самое сказалъ онъ о немъ въ дѣйствительности, когда, въ характеристикѣ собственной личности, сослался на жизненную энергію, на упорство и задоръ этого героя и этой эпопеи?

Вотъ, слѣдовательно, самое глубокое, самое твердое основаніе, на которомъ происходитъ постепенное наслоеніе его представленій геройскаго идеала.

Есть нѣсколько юношески невинныхъ одъ, написанныхъ Тегнёромъ на шестнадцатомъ году, по поводу слуха о смерти Бонапарта въ Египтѣ. Онъ воспѣваетъ въ нихъ Бонапарта, какъ героя свободы, слава котораго куплена не кровью и не слезами, по который принесетъ всему міру просвѣщеніе и блаженство. Въ этихъ дѣтскихъ устахъ звучитъ отголосокъ припѣва гуманитарнаго періода. Они обращаются къ Наполеону съ категорическими словами: «Живи для человѣчества или погибни!» Въ великой религіозно-политически-литературной реакціи противъ просвѣтительной эпохи антигалльское основное теченіе, привлекшее на свою сторону Вальтеръ-Скотта и Эленшлегера, внушало Тегнёру полнѣйшее отвращеніе. Но реакція коснулась эстетической струны, которая нашла отзвукъ въ его природѣ. Этою струной было ея презрѣніе къ пользѣ, какъ мѣрилу достоинства какого-либо дѣла. Доведенный до крайности утилитаризмъ и связанная съ нимъ филантропія обратились, какъ извѣстно, противъ понятія о рыцарствѣ и удальствѣ.

«Старая рыцарская мечта о славѣ народовъ, — говоритъ Тегнёръ, — или прямо-таки объявлялась бредомъ, или же славу и экономическое благосостояніе считали тождественными. Въ исторіи, какъ въ торговой конторѣ, всякое событіе разсматривалось по отношенію къ той выгодѣ, которую оно приносило, и смирительный домъ или молотильная машина оцѣнивались выше исполненнаго приключеній похода Александра въ Индію или безполезныхъ побѣдъ Карла XII».

Онъ не преувеличиваетъ; бѣдный Александръ Великій былъ поставленъ однимъ восторженнымъ просвѣтителемъ въ Швеціи гораздо ниже того благодѣтеля человѣчества, который изобрѣлъ дешевое и питательное брауншвейгское пиво. Юношеское представленіе Тегнёра о добродѣтельномъ, полезномъ героѣ видоизмѣнилось теперь, благодаря полемикѣ, и было приведено въ соотвѣтствіе съ протестомъ всего романтическаго умственнаго направленія противъ филистерской заботы о человѣческомъ благѣ, какъ самой главной цѣли. Моральное воззрѣніе смѣняется романтически-метафизическимъ боготвореніемъ героя судьбы.

«Что вы безконечно злословите меня, вы, люди толпы, игралища мгновенія, безвольные, безсильные? Торопитесь поймать мотылька, но оставьте на свободѣ орла, парящаго надъ горами.

„Спросите громъ, ниспосланный съ неба, спросите ураганъ, свистъ котораго слышала вся земля, помяты ли лиліи, потревожилъ ли вихрь въ зеленой рощѣ хоть одну влюбленную чету?“

Такъ значится въ стихотвореніи Герой 1813 года. Впрочемъ, этотъ взглядъ далеко не окончательный взглядъ Тегнёра. По свойственной ему привычкѣ взирать на личное, какъ на высшую форму бытія, онъ могъ лишь случайно и отчасти изъ упрямства выражаться такъ пантеистически, какъ здѣсь. И какъ сознательно рефлектирующій умъ, онъ былъ склоненъ скорѣе не вѣрить въ безсознательное, нежели преувеличивать его значеніе: такъ, напримѣръ, онъ направилъ множество полемическихъ нападокъ противъ ученія о слѣпомъ поэтическомъ вдохновеніи; но пристрастіе къ воинственности, несущейся впередъ, подобно грому и буръ, пустило такіе глубокіе корни въ душѣ его, что онъ не поколебался облечь его въ эти смѣлыя выраженія.

Еще сильнѣе, чѣмъ въ различныхъ стихотвореніяхъ, посвященныхъ Наполеону, сказывается презрѣніе къ матеріальной выгодѣ, какъ результату геройскихъ подвиговъ, въ стихотвореніи Александръ на берегахъ Гидаспа. Поэтъ выбралъ тотъ моментъ, когда истощенныя и устрашенныя войска умоляютъ Александра не вести ихъ въ глубь Азіи, а направить походъ назадъ, на родину. Царь насмѣшливо отвѣчаетъ: „Неужели вы думаете, что я спустился юношей съ Македонскихъ горъ для того, чтобы добыть вамъ золота и пурпурныхъ одеждъ? Славы ищу я, славы и ничего болѣе!“ Отвѣтъ, не оставляющій ничего желать относительно рѣзкости и точности. Пренебреженіе къ человѣческой жизни и человѣческому счастію представлено безусловно законнымъ въ высокодаровитомъ и неустрашимомъ деспотѣ.

Легко понять, вслѣдствіе этого, что Карлъ XII, которымъ шведскій народъ никогда не переставалъ восхищаться, могъ сдѣлаться для Тегнёра безупречнымъ героемъ. Онъ почти не ставитъ ему въ вину того, что онъ, при всѣхъ своихъ блестящихъ свойствахъ, такъ глубоко низвергъ съ высоты Швецію, какъ европейскую державу, что она никогда уже не могла снова подняться. Нельзя объяснить случайностью, что изъ всѣхъ поэтовъ Швеціи именно Тегнёръ написалъ въ честь этого короля чудесное стихотвореніе, которое осталось національною пѣснью Швеціи, хотя было написано только по извѣстному поводу. Сила, бросающаяся безъ нужды на встрѣчу опасности, всегда манила его фантазію; упрямство, которое, устремивъ взоръ на произвольно созданный кодексъ чести, гнушается благоразумными дѣйствіями, едва ли было въ его глазахъ недостаткомъ, а равнодушіе къ тому, ведетъ ли подвигъ къ побѣдѣ, или погибели, лишь бы онъ былъ неразлученъ съ блескомъ и шумомъ, являлось въ его представленіи скорѣе добродѣтелью:

„Силу Сѣвера упорство составляетъ,

И побѣдной славой гибель насъ вѣнчаетъ“, —

заставилъ онъ сказать, въ своей поэмѣ Герда, епископа Авессалома.

Осмотрительность государственнаго человѣка и законодателя не воодушевляла его; но онъ любилъ царственнаго юношу, „отъ рѣчей котораго разрывались сѣти государственнаго мужа“ (Карлъ XXII Тегнёра); заранѣе взвѣшенные планы полководца не казались ему истиннымъ доказательствомъ военнаго генія, но онъ необычайно восторгался мгновеннымъ вдохновеніемъ на полѣ битвы и являющеюся вслѣдъ за нимъ бурною отвагой.

Мы видимъ это, когда Тегнёръ изображаетъ столь несходнаго съ Карломъ XII и стоящаго, какъ спаситель протестантства, выше его генія Густава Адольфа. Онъ превозноситъ въ немъ не заслуги его, какъ политика и полководца, а скорѣе тѣ его качества, которыя ставятъ его, насколько это возможно, въ одинъ рядъ съ солдатомъ-генераломъ, какимъ былъ Карлъ XII. Онъ останавливается съ восторгомъ на „внезапныхъ и быстрыхъ, какъ молнія, идеяхъ, возникавшихъ у него на полѣ битвы, — идеяхъ, отличавшихъ его, какъ и всякаго военнаго генія“. Онъ хвалитъ Густава за то, что онъ любилъ опасность ради нея самой и находилъ наслажденіе въ игрѣ со смертью. Короче сказать, онъ твердо держитъ узкое древне-сѣверное мѣрило мужественности и стремится прилагать его даже въ тѣхъ случаяхъ, когда истинное величіе значительно превышаетъ его. Онъ считаетъ, напримѣръ, чуть ли не позорнымъ для Валленштейна, что онъ уклонился, на основаніи вѣскихъ причинъ, отъ сраженія при Пюренбергѣ, предложеннаго ему Густавомъ, „его рыцарскимъ противникомъ“.

Послѣднюю ретушовку даетъ, наконецъ, этому Тегнёровскому идеалу откровенность, которой онъ требуетъ отъ своего героя. Въ этомъ отражается его собственная честная и прямая натура. О Валленштейнѣ онъ говоритъ, что его можно было бы назвать великимъ человѣкомъ, „еслибъ онъ былъ благороденъ и откровененъ“. Благородства недостаточно, требуется не меньшая степень откровенности. Древніе сѣверные берсерки въ своемъ воинственномъ пылу отбрасывали щиты за спину; Тегнёру такъ нравится этотъ способъ сражаться, что онъ желалъ бы перевести его и на духовное поле. Откровенность кажется ему даже какъ бы ручательствомъ благороднаго образа мыслей, и онъ больше дорожитъ ею, нежели этимъ послѣднимъ, такъ какъ въ своемъ пренебрежительномъ отзывѣ о Валленштейнѣ онъ всего сильнѣе настаиваетъ на его мрачномъ, скрытномъ характерѣ, хотя и не укоряетъ его въ собственно неблагородныхъ чертахъ. Затѣмъ онъ противупоставляетъ ему Густава Адольфа, какъ свѣтлую и прямодушную натуру, надѣленную такою откровенностью, которую съ меньшимъ сомнѣніемъ можно отнести къ Тегнёру, нежели къ этому королю, по большей части замкнутому и недоступному.

Такъ, воспѣвая или описывая какой-либо образъ, Тегнёръ всякій разъ слегка нажимаетъ его, чтобы заставить его принять форму геройскаго идеала, носящагося передъ его глазами.

IV.

Въ тѣсной связи съ лирическимъ вдохновеніемъ находится у Тегнёра дополнительная способность, дѣлающая его остроумнымъ въ общежитіи, внушающая ему удачныя эпиграммы и impromptus, — способность, благодаря которой онъ является выдающимся профессоромъ, превосходнымъ корреспондентомъ, ораторомъ и проповѣдникомъ и выказываетъ особенное величіе въ стихотворной рѣчи, поэтической по чувству и по формѣ; эту способность нельзя назвать просто риторическимъ талантомъ, и я желалъ бы обозначить ее пока, хотя это будетъ и не совсѣмъ ясно, словомъ остроуміе.

Его остроуміе не было французскимъ esprit. Послѣдній, проявляющійся въ своемъ наиболѣе характеристическомъ видѣ у Вольтера, — чистый, лишенный образовъ разумъ. Остроуміе Тегнёра, напротивъ того, безпрестанно выражалось въ образахъ. Онъ мыслилъ образами, поэтому онъ и говорилъ образами. Ему недоставало дара отвлеченнаго мышленія; больше того, у него было такое полное отсутствіе этой способности, что онъ не вѣрилъ въ ея результаты даже и у другихъ: метафизика внушала ему отвращеніе, какъ бредъ, нитей котораго онъ не былъ въ состояніи разобрать. Догматика казалась ему страшилищемъ, какъ масса нелѣпостей, не представлявшихъ для него ничего понятнаго. И у него былъ превосходный, здоровый, самоувѣренный умъ, инстинктивно презиравшій всякую неясность мысли и рѣчи. Онъ имѣлъ такую живую потребность дѣлать нагляднымъ все то, что онъ думалъ и чувствовалъ, что у него безпрерывно тѣснились картины за картиной. Вотъ что придавало его рѣчи электрическій блескъ и сверканіе, такъ сильно дѣйствовавшіе на современниковъ, что дѣлало стиль его писемъ столь занимательнымъ и побуждало недоброжелательныхъ критиковъ уподоблять его творенія великолѣпнымъ, разноцвѣтнымъ, безсодержательнымъ мыльнымъ пузырямъ; вотъ что, наконецъ, дѣлаетъ его остроумнымъ, такъ какъ существуетъ такой родъ остроумія, который заключается въ поразительно быстрой и неожиданной смѣнѣ все новыхъ и новыхъ образовъ. Это остроуміе я желалъ бы назвать плодовитостью формы. Настроеніе, которое вызывала въ немъ умственная производительность, пускало ростки и цвѣло ежеминутно; оно только въ видѣ исключенія могло набрасывать крупныя, законченныя фигуры или простые образы, обрисованные нѣсколькими основными линіями, но оно безпрерывно создавало миніатюрные образы, которые представляли между собою антитезы или контрасты, незамѣтно сливались, соединялись и перемѣщались. Подобно револьверу, его умъ былъ заряженъ внезапными идеями, и онѣ слѣдовали одна за другою, какъ выстрѣлъ за выстрѣломъ, направленныя все въ ту же точку, попадая въ нее, но вытѣсняя другъ друга. Мысль и образъ не были раздѣлены въ его душѣ, но они также не соединялись искусственнымъ путемъ, какъ это думали и утверждали его противники. И все же они не были просто тождественны, какъ у величайшихъ поэтовъ.

Въ его воображеніи мысль относилась къ образу приблизительно такъ, какъ заглавныя буквы въ древнихъ монашескихъ манускриптахъ относятся къ миніатюрамъ, которыя переплетаются съ ними и выводятся вокругъ нихъ. Вообразите себѣ рукопись, въ которой не только нѣкоторыя, но и преобладающее большинство главныхъ начальныхъ буквъ изукрашены подобною живописью, и вы получите нѣкоторое представленіе о рядахъ соотвѣтствующихъ другъ другу ассоціацій идей и образовъ, которые безпрерывно порождалъ мозгъ Тегнёра. Или припомните одну изъ тѣхъ статуетокъ, относящихся къ началу итальянскаго Возрожденія, когда художникъ, ради собственнаго удовольствія, выполнялъ на крупной статуѣ мелкія фигуры, когда, напримѣръ, на шлемѣ, упавшемъ съ головы Голіаѳа и лежащемъ у ногъ Давида, онъ высѣкалъ маленькій барельефъ, изображавшій квадригу, несущуюся галопомъ, — барельефъ, который хотя и образуетъ часть цѣлаго, но раздробляетъ интересъ, благодаря недостаточно тѣсной связи съ этимъ цѣлымъ и самостоятельнымъ требованіемъ вниманія. Представьте себѣ поэтическій умъ, въ которомъ представленія образуютъ подобные мелкіе барельефы, и стиль, который, сверхъ того, раскрашиваетъ эти послѣдніе, и вы составите себѣ приблизительно вѣрное понятіе о способѣ Тегнёра выполнять свои поэтическіе замыслы. Его стиль есть подобіе хроматической архитектуры и скульптуры я обладаетъ всѣми привлекательными и отталкивающими ея свойствами. Цвѣтная скульптура въ наши дни кажется инымъ чисто варварскою, и все же греки пользовались ею и никогда не оставляли ея окончательно. Она не можетъ быть названа негреческою и, тѣмъ не менѣе, кажется многимъ изъ нынѣ живущихъ безвкусною и устарѣлою. Стихотворенія и рѣчи, въ которыхъ всего сильнѣе и явственнѣе выступаетъ своеобразная манера Тегнёра, можно было бы сравнить съ тѣми греческими или римскими статуями, которыя производили впечатлѣніе какъ внѣшнимъ великолѣпіемъ, такъ и идейною красотой. У богини были золотыя ожерелья, прекрасныя, длинныя покрывала и серьги; она обладала полнымъ гардеробомъ и цѣлымъ ларчикомъ драгоцѣнностей. Точно также и у Тегнёра ювелиръ и художникъ работали одновременно — часто съ успѣхомъ, и результатомъ являлось привлекательное цѣлое, которое могъ бы отвергнуть только педантъ или доктринеръ, — нерѣдко, однакожь, такъ, что результатомъ являлось весьма сильное преувеличеніе. Одинъ писатель того времени (остроумный Пальмеръ (Palmär) осудилъ это однажды въ слѣдующихъ словахъ, подходящихъ къ сравненію, только что употребленному мною: „Передай мой привѣтъ твоей музѣ, — говоритъ онъ, — и попроси ее не отягощать себя метафорами, какъ она это дѣлаетъ обыкновенно. Нужно знать мѣру въ ношеніи этихъ драгоцѣнностей, даже и тогда, когда онѣ неподдѣльны. Пусть она надѣваетъ эти украшенія на шею, въ уши и на пальцы рукъ; но на пальцы ногъ — какой ужасъ!“

Я могу объясниться точнѣе посредствомъ примѣровъ. Марія въ Акселѣ принимаетъ рѣшеніе послѣдовать за русскимъ войскомъ, переодѣтая солдатомъ:

Скрываетъ она волны черныхъ кудрей.

Къ груди ея плотно колётъ прилегаетъ;

Свинцу она, пороху въ ранецъ всыпаетъ,

И смерти подзорная трубка, ружье,

Виситъ, какъ у всѣхъ, за плечомъ у нея».

Выраженіе подзорная трубка смерти живописно для ружейнаго ствола и въ этомъ смыслѣ недурно; но, тѣмъ не менѣе, эта метафора, собственно говоря, не идетъ сюда; она не только не имѣетъ ничего общаго съ образомъ Маріи, но, кромѣ того, соотвѣтствуетъ только ружью вообще, а не тому ружью, которое виситъ у нея черезъ плечо, такъ какъ это послѣднее едва ли бы убило шведа. На меня эта метафора производитъ такое впечатлѣніе, какъ еслибъ я увидалъ на поляхъ текста тщательно выполненную миніатюру, изображающую страшный скелетъ, который рукой, свободной отъ косы, цѣлясь, прикладываетъ къ глазу ружье.

Въ идилліи Дѣти, ожидающія Св. Причастія, старый священникъ проситъ своихъ конфирмантовъ избрать въ руководители своей жизни молитву и невинность. Та и другая тотчасъ же олицетворяются посредствомъ нѣсколькихъ штриховъ, и затѣмъ эта метафора вычеканивается въ видѣ маленькаго библейскаго рельефа, вродѣ тѣхъ, которые мы видимъ въ Италіи на бронзовыхъ дверяхъ церквей и крестильныхъ придѣловъ:

«Дѣти, невинность — прекрасная гостья изъ горнихъ селеній;

Съ лиліей въ нѣжной рукѣ, по бушующимъ волнамъ житейскимъ

Смѣло несется она — ихъ не видитъ, въ ладьѣ почивая».

Или возьмите примѣръ изъ переписки Тегнёра. Онъ ратуетъ (1817 г.) противъ европейской реакціи: «Взгляни на признаки времени на сѣверѣ и югѣ! Знаешь ли ты какую-нибудь низость, какое-нибудь варварство, какой-нибудь безумный предразсудокъ, возрожденіе котораго они бы не предвѣщали? Змій времени часто мѣняетъ чешую; но отвратительнѣе, нежели теперь, какъ разъ теперь, онъ не былъ никогда, какъ далеко не восходитъ исторія, хотя бы въ шипѣніи его слышались только псалмы и хотя бы спина его была исписана библейскими изреченіями на подобіе нагробнаго камня». Развѣ въ этомъ энергическомъ, но совершенно искреннемъ стремленіи къ наглядности нѣтъ чего-то такого, что напоминаетъ хроматическую скульптуру? Развѣ мы не видимъ положительно передъ собою змія времени съ красными контурами, и развѣ его спина, покрытая причудливыми письменами, не похожа на покрытаго гіероглифами или клинообразными надписями бога въ образѣ животнаго на древней ассирійской или египетской стѣнѣ? И когда, наконецъ, вы читаете метафоры, посредствомъ которыхъ Тегнёръ пытается въ Фритіофѣ изобразить женскую красоту, развѣ тогда не становится вамъ понятно, почему я напомнилъ твердый металлическій блескъ красокъ на какомъ-нибудь старинномъ идолѣ?

«Ланиты Герды — снѣгъ, горящій

Сіяньемъ сѣверныхъ огней,

Ланиты есть: то день всходящій

Съ двойною утренней зарей» *).

*) Фритіофъ, скандинавскій богатырь, поэма Тегнёра въ переводѣ Я. Грота. Гельсингфорсъ, 1841 г.,І, стр. 8.

Было бы несправедливо привести эту послѣднюю строфу, какъ вполнѣ удовлетворительный примѣръ живописныхъ пріемовъ Тегнёра; но и въ ней есть нѣчто типическое. Большинство метафоръ, порождаемыхъ фантазіей Тегнёра, своимъ блескомъ, далеко превосходящимъ природу, производятъ на меня приблизительно такое же впечатлѣніе, какъ-то изображеніе сокола, принадлежащаго Фритіофу, которое онъ заставляетъ выткать свою Игнеборгу:

«Изъ серебра

Вышью тебя я въ узорѣ ковра —

Надъ жениховой рукою, —

Съ ножкой златою» *).

• ) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнёра, IX, стр. 85.

При подобномъ пристрастіи трудно избѣгнуть нѣкоторой условности и натянутости. Стремленіе превращать всякое понятіе въ образъ побуждаетъ Тегнёра въ минуты, лишенныя вдохновенія, пользоваться по привычкѣ употребленными уже сравненіями, которыя затѣмъ повторяются почти стереотипно. Такъ, у него есть (разъ, что мы заговорили о птицахъ) нѣсколько птичьихъ образовъ, которые онъ приводитъ неустанно: орелъ, соловей, голубь. Они служатъ синонимами силы, поэзіи и благочестія. При такомъ примѣненіи, орелъ сохранилъ у Тегнёра изъ свойствъ дѣйствительнаго орла не болѣе тѣхъ орловъ, которые украшаютъ княжескіе гербы; орелъ Тегнёра — чисто-геральдическій орелъ. Въ его стихотвореніяхъ можно найти строки, подобныя слѣдующимъ: «Бѣдная Психея, какъ ни летаетъ она на землѣ, она — орелъ съ крыльями бабочки», или такія сравненія, какъ слѣдующая метафора о дамѣ, которая прекрасно пѣла: «У нея былъ въ горлѣ соловей, и бѣлоснѣжная голубка сидѣла днемъ и ночью въ ея сердцѣ». Орелъ съ крыльями бабочки — слишкомъ противуестественное созданіе, а голубка, заключенная въ сердцѣ женщины, не особенно содѣйствуетъ усиленію наглядности.

Онъ самъ въ своей вступительной рѣчи, въ качествѣ члена шведской академіи, явился защитникомъ образнаго языка. Онъ настаиваетъ на томъ, что цѣль поэзіи — давать воображенію представленія, а не понятія, и что языкъ, по существу своему, галлерея выцвѣтшихъ картинъ, которыя поэтъ по необходимости долженъ подновлять. Никакъ нельзя сказать, чтобы онъ былъ неправъ въ этомъ, но ему слѣдовало бы принять къ сердцу слова, сказанныя нѣкогда Пиндару греческою поэтессой Кориной, ея чисто-эллинское изреченіе, что «должно сѣять рукой, а не сѣялкой». Къ счастію для него, основной недостатокъ его творческаго дарованія, странное смѣшеніе-бѣдности и расточительности, былъ такого популярнаго свойства, что въ. его отечествѣ и въ его время скорѣе выравнилъ, нежели преградилъ ему путь къ славѣ.

V.

Тегнёръ родился въ серединѣ царствованія Густава III. Онъ, такъ любившій называть себя въ позднѣйшіе годы густавіанцемъ, сохранилъ, слѣдовательно, о той эпохѣ лишь дѣтскія воспоминанія и личныя впечатлѣнія о характерѣ Густава были имъ получены изъ вторыхъ рукъ, чрезъ посредство прикрашивающей или идеализирующей легенды. И врядъ ли даже требовалась подобная легенда для того, чтобы представить тотъ періодъ періодомъ, блеска въ сравненіи съ тусклою порой, наступившею вслѣдъ за нимъ. Густавъ III былъ энергическою личностью, съ замѣчательными способностями, необычайными добродѣтелями и блестящими пороками; это былъ тщеславный деспотъ, но просвѣщенный умъ, одинъ изъ многихъ коронованныхъ вольтеріанцевъ XVIII в., суевѣрный и свободомыслящій, фривольный и остроумный, мелочной въ мелочахъ, но проявлявшій черты истиннаго величія, храбрый, великодушный — театральный герой съ дѣйствительнымъ мужествомъ въ груди. Въ теченіе всей жизни онъ привлекалъ очарованіемъ своего ума всѣхъ литераторовъ своей страны, въ особенности поэтовъ, видѣвшихъ въ немъ собрата; ни одинъ изъ нихъ не могъ похвалиться такимъ яркимъ драматическимъ дарованіемъ, какимъ обладалъ онъ. Поэтому-то онъ надолго наложилъ на нравы, на разговорныя формы, на литературу печать тонкаго, слегка фривольнаго образованія, и этому-то разговорному тону его времени обязаны письма Тегнёра своею прелестью и силой. Его образъ остался въ исторіи подобно одной изъ славныхъ статуй Бернини — манерныхъ, кокетливыхъ, аффектированныхъ, если хотите, съ бурно развѣвающимися складками плаща, но осанка его была смѣла, и впечатлѣніе, имъ производимое, значительно; этого не могъ бы отрицать и тотъ, кому этотъ образъ былъ бы далеко не по вкусу. И каковы же были его преемники? Сначала наступило регенство брата Густава, герцога Зюдерманландскаго, обнимающее періодъ времени отъ десятаго до четырнадцатаго года жизни Тегнёра. Регентъ, слабоумный, преждевременно посѣдѣвшій на служеніи Венерѣ, обреченный въ жертву всякимъ Фринамъ и Каліостро, находился въ полномъ подчиненіи у своего любимца Рейтергольма, представлявшаго типъ грубаго и неспособнаго властолюбца. Не изъ любви къ свободѣ, а для того, чтобы выразить косвенное порицаніе умерщвленному королю, эти легкомысленные люди ввели въ Швецію: свободу печати, и всѣ зажигательныя сочиненія французской революціи устремились тогда въ страну. За долгимъ невѣдѣніемъ относительно того, что совершалось во Франціи и въ Европѣ, послѣдовалъ теперь возмущенный и незрѣлый энтузіазмъ къ свободѣ. При Густавѣ слово республиканецъ было еще равнозначущимъ слову философъ, и придворный, какъ Розенштейнъ, могъ еще въ 1789 г. представить королю своего племянника со словами, что хотя молодой человѣкъ и зараженъ республиканскими воззрѣніями, но что подобный образъ мыслей, удерживаемый въ подобающихъ предѣлахъ, «только усиливаетъ любовь къ королю, отечеству и славѣ». Теперь это слово получило болѣе точный смыслъ. Съ напряженіемъ слѣдили за оборонительною войной Французской республики; ея побѣда оказалась рѣшающею для общественнаго настроенія; мирные провинціалы Швеціи заговорили тѣмъ же тономъ, какъ и крайняя лѣвая французскаго Конвента.

Тогда законъ о свободѣ прессы былъ отмѣненъ, и якобинизмъ подвергся гоненію по всей Швеціи; даже съ лояльною шведскою академіей поступили какъ съ якобинскимъ клубомъ и закрыли ее за то, что она обошла при выборахъ совершенно необразованнаго любимца регента. Открыли заговоръ Армфельта, шведскаго Алкивіада, и герцогъ-регентъ попытался при этомъ случаѣ заставить дѣвицу Руденскьёльдъ, составлявшую одно изъ украшеній двора, жестоко поплатиться за упорство, съ которымъ она отвергала галантныя предложенія стараго женатаго сластолюбца. Перехваченныя письма доставили доказательство того, что она была любовницей Армфельта, ее арестовали и обвинили въ соучастіи; но когда герцогъ потребовалъ судебнымъ порядкомъ, чрезъ посредство своего канцлера, чтобы ее подвергли за безнравственность наказанію плетьми на публичномъ рынкѣ, тогда ожесточеніе народа наложило на него такое глубокое клеймо, что ни время не изгладило его, ни старческая сѣдина не прикрыла его, ни почтительное, въ видахъ благоразумія, поведеніе Бернадотта относительно будущаго Карла XIII не могло предать его забвенію.

Пока все это происходило, Тегнёръ былъ еще слишкомъ юнъ, чтобы все это перечувствовать или понять, но впослѣдствіи эти событія глубоко и сильно отозвались въ его душѣ. Ни одинъ уединенный деревенскій уголокъ не былъ настолько отдаленъ, чтобы туда не могли залетѣть искры изъ революціоннаго кратера. Гонимое «просвѣщеніе» сдѣлалось волшебнымъ, дорогимъ словомъ для юноши. Шведская академія, которая, при другихъ обстоятельствахъ, легко могла бы стать предметомъ его негодованія, какъ оффиціальное и старомодное учрежденіе для покрытія позолотой посредственности, съ раннихъ поръ стала казаться ему достойной уваженія и прекрасной, какъ рыцарскій оплотъ свѣта, уже выдержавшій свое испытаніе. Господствующій революціонный духъ, который не могъ увлечь гармоническую душу Тегнёра, направилъ его къ условному роялизму, выступающему во всѣхъ его сочиненіяхъ. Онъ былъ монархистомъ, если король былъ достоинъ трона, но не иначе.

Въ 1796 г. окончилось регентство, и съ тѣхъ поръ до 1809 г. (т.-е. отъ четырнадцатаго до двадцать седьмаго года жизни Тегнёра) царствовалъ король Густавъ IV Адольфъ. Педантически-скромный, чопорно-серьезный, строго-бережливый, онъ долженъ былъ представить при первомъ появленіи благодѣтельный контрастъ своему дядѣ. Но вскорѣ оказалось, что эта юная личность была рѣшительно ненаціональна. Это была скорѣе испанская, нежели шведская физіономія. Густавъ IV имѣетъ большое сходство съ типомъ испанскихъ регентовъ временъ упадка, характеръ которыхъ сложился по образцу печальной тѣни Филиппа II, такъ долго и послѣ своей смерти властвовавшаго надъ Мадридомъ. Та же мелочная приверженность къ этикету, то же мрачное высокомѣріе, та же неловкая чопорность, та же меланхолическая религіозность, соединенная съ фанатическою вѣрой въ монархію, учрежденную Божіею милостью. Дворъ, за десять лѣтъ передъ тѣмъ имѣвшій видъ праздничной картины Ватто, былъ теперь такъ же безмолвенъ и такъ же подчиненъ церемоніалу, какъ испанскій дворъ при Карлѣ II, и даже Филиппъ не могъ строже карать преступленія противъ величества, чѣмъ Густавъ провинность человѣка, не снявшаго передъ нимъ шляпы на улицы. Въ лицѣ Розенштейна онъ имѣлъ свободомыслящаго и превосходнаго воспитателя. Густавъ III не стѣснялъ честнаго наставника. «Пусть Розенштейнъ, — говорилъ онъ, — воспитаетъ изъ моего сына философа; онъ уже станетъ роялистомъ, когда будетъ королемъ». Но реакція, всюду носившаяся въ воздухѣ, при наступленіи новаго столѣтія какъ бы подкралась и опутала душу наслѣднаго принца. Фривольность отца, вѣроятно, подѣйствовала на него устрашающимъ образомъ и дала первый толчокъ назадъ; умерщвленіе отца было вторымъ толчкомъ. Вскорѣ онъ зашелъ далѣе всѣхъ Бурбоновъ въ величественномъ чувствѣ собственнаго достоинства. Онъ запретилъ газетамъ употреблять мѣстоименіе «мы» въ такихъ оборотахъ, какъ: «мы съ нетерпѣніемъ ожидаемъ извѣстій», «у насъ здѣсь суровая зима», потому что это представлялось ему посягательствомъ на ту королевскую прерогативу, которая называется «Pluralis majestatis». Онъ издалъ приказъ самымъ точнымъ образомъ изслѣдовать всѣ выходившія въ свѣтъ сочиненія и лично питалъ такое отвращеніе къ книгамъ, что изъявлялъ свою радость, если узнавалъ о закрытіи какой-нибудь типографіи. Самъ онъ никогда не читалъ ничего, кромѣ Библіи и военнаго артикула.

Таковъ былъ этотъ король, который не хотѣлъ прекратить своей безразсудной войны съ Наполеономъ, пока не потерялъ Штральзунда и Рюгена, и чья безумная война съ Россіей привела къ тому, что отрядъ русскаго войска, въ концѣ-концовъ, завоевалъ всю Финляндію. Рунебергъ въ своемъ стихотвореніи Король въ Fänrik Stal поставилъ ему памятникъ, котораго онъ заслуживалъ. Въ 1809 г. нѣсколько отважныхъ офицеровъ принудили его отречься отъ престола. Герцогъ Зюдерманландскій наслѣдовалъ ему подъ именемъ Карла XIII, и когда пріемный сынъ его умеръ вскорѣ послѣ того, тогда невѣрный разсчетъ на то, что этотъ поступокъ будетъ согласенъ съ желаніями Наполеона, и обманчивая надежда возвратить чрезъ это Финляндію побудили французскую партію въ Швеціи избрать наслѣднымъ принцемъ Бернадетта. Его фигура выступила съ блескомъ изъ темнаго фона тѣней его предшественниковъ. Въ теченіе тридцати трехъ лѣтъ знаменитый полководецъ направлялъ политику Швеціи, и этому королю, время царствованія котораго совпадаетъ съ самыми зрѣлыми годами Тегнёра, выпала на долю равная съ нимъ честь дать свое имя поколѣнію, надъ которымъ онъ властвовалъ. Періодъ времени отъ 1810 до 1840 г. — періодъ Карла-Іоанна и Тегнёра.

Вотъ изображенія тѣхъ правителей, которые въ то время поочередно накладывали на Швецію печать своей физіономіи и профили которыхъ вычеканивались на монетахъ, проходившихъ чрезъ руки Тегнёра, пока онъ былъ ребенкомъ, писцомъ, студентомъ и магистромъ.

VI.

Тегнёръ — доцентъ въ Лундскомъ университетѣ, ему 22 года, и онъ проводитъ лѣтнія каникулы въ помѣстьѣ Рэменъ, въ семьѣ Мирманновъ, съ младшею дочерью которыхъ, Анной, онъ помолвленъ. Въ одинъ сентябрьскій день сюда является гость, его ровесникъ, столь знаменитый впослѣдствіи историкъ и поэтъ, Эрикъ-Густавъ Гейеръ; преисполненный самой свѣжей мудрости и проникнутый юношескою потребностью подѣлиться своими идеями и заняться ихъ обсужденіемъ, онъ дѣлаетъ попытку за попыткой сблизиться съ Тегнёромъ. По ему не удается найти общую почву. Стройный, бѣлокурый зять хозяевъ непостояненъ и полонъ причудъ; это влюбленный мечтатель и веселый насмѣшникъ. Глаза его сверкаютъ и слова его мечутъ искры. Ходъ его мыслей такъ же трудно прослѣдить, какъ путь солнечнаго луча сквозь листву. Оба молодыхъ человѣка идутъ вмѣстѣ гулять и дорогой разсуждаютъ. Мы можемъ слышать ихъ разговоръ. Ведетъ его Гейеръ:

"Что думаетъ Тегнёръ о народномъ образованіи въ этой мѣстности? Не полагаетъ ли онъ также, что все такъ называемое народное просвѣщеніе вредно? Онъ, Гейеръ, считаетъ «здравый смыслъ» народныхъ массъ самымъ несчастнымъ заблужденіемъ тѣхъ, кто вздумалъ бы поклоняться ему. Только избранники человѣчества обладаютъ, по его мнѣнію, высшимъ пониманіемъ, способнымъ постигнуть науку въ ея истинѣ. Не то же ли думаетъ и г. доцентъ?

"Нѣтъ, онъ этого не думаетъ, онъ называетъ это мистицизмомъ.

"Мистицизмъ! что подразумѣваетъ онъ подъ мистицизмомъ?

"Вотъ что: лечь на спину, вздремнуть и поручить себя покровительству высшей силы.

"Говоря серьезно, развѣ онъ не признаетъ интеллектуальнаго воззрѣнія?

«Нѣтъ, онъ не стоитъ за германизмъ, по за то его привлекаетъ голубика». Какъ разъ на этомъ мѣстѣ было нѣсколько превосходныхъ ягодъ, которыми онъ поспѣшилъ полакомиться всласть. "Впрочемъ, онъ не сомнѣвается, что Гейеръ все это лучше понимаетъ; онъ всегда слышалъ, что его называли геніемъ, а такого рода люди, конечно, могутъ заниматься философіей. Онъ же, который знаетъ, что ему дано въ удѣлъ лишь ровно столько ума, сколько положительно необходимо, чтобы прожить, если и готовъ играть въ жмурки, то только съ молодыми и красивыми дѣвушками, а не съ такими учеными господами, какъ Кантъ или Шеллингъ.

«Но безъ таинственности и безъ мистицизма нѣтъ религіи».

Тегнёръ, совершенно поглощенный созерцаніемъ прыгающей трясогузки, разсѣянно отвѣтилъ, что не признаетъ дворянскихъ привилегій.

"Не признаетъ ихъ въ какомъ смыслѣ? Въ государствѣ Гейеръ горячо стоитъ за наслѣдственное дворянство.

«А я, — отвѣчалъ его противникъ, набивъ себѣ ротъ голубикой, — я съ дѣтства былъ якобинцемъ».

Это слово, какъ уже указано, имѣло въ Швеціи не столь наводящее ужасъ значеніе, какъ во Франціи, не говоря уже о томъ, что въ устахъ Тегнёра оно было на половину шуткой. Но въ шуткѣ заключался тотъ серьезный смыслъ, что онъ принадлежитъ къ искреннимъ друзьямъ свободы въ государственной жизни и въ мышленіи, — къ тѣмъ друзьямъ ея, которыхъ не запугали злодѣянія революціи. Съ истиннымъ отвращеніемъ слѣдилъ онъ въ началѣ столѣтія за вступленіемъ въ Швецію съ юга политически-религіозной реакціи, и онъ, солдатъ просвѣтительной цивилизаціи, еще не обозначенный въ призывномъ спискѣ, натолкнулся здѣсь на одинъ изъ первыхъ и наиболѣе продвинувшихся впередъ форпостовъ романтическаго феодализма.

Тегнёръ довольно рано явился на свѣтъ для того, чтобы (подобно всѣмъ выдающимся людямъ Европы, юность которыхъ совпадаетъ съ концомъ восемнадцатаго столѣтія) выплыть въ море жизни съ парусами, вздуваемыми великимъ космополитическимъ вѣтромъ свободы, который пронесся тогда по землѣ. Первымъ его чтеніемъ были, естественно, густавіанскіе классики Швеціи, опиравшіеся въ философскомъ отношеніи на Локка, въ общелитературномъ — на Вольтера. Какъ Келльгренъ, такъ и Леопольдъ были вольтеріанцами, и оба они были политически свободномыслящими людьми, не отрекавшимися отъ своего убѣжденія и при дворѣ. Они остерегались оскорблять насмѣшками религіозныя чувства толпы, но сохраняли и съ блескомъ защищали традиціи вѣка. Сатирическое стихотвореніе Келльгрена Враги свѣта было знаменемъ. Въ томъ же направленіи, какъ стихотворенія этихъ писателей, но болѣе плодотворно съ точки зрѣнія поэзіи, повліялъ на юнаго Тегнёра Шиллеръ. На грани юношескихъ лѣтъ онъ воспѣваетъ, какъ и Шиллеръ, просвѣщеніе въ стихотвореніи о Руссо и пишетъ въ духѣ времени философствующіе стихи о такихъ предметахъ, какъ религія, культура, терпимость.

Еще почти ребенкомъ воспринялъ онъ наравнѣ со всѣми даровитыми сверстниками своими холодный душъ Вольтера. Шестнадцати лѣтъ онъ пишетъ: «Я читаю теперь Вольтера и не знаю, какъ дочитать только важнѣйшее и необходимѣйшее. Все превосходно, и сдѣлать выборъ изъ столькихъ прекрасныхъ произведеній затруднительно». Но измѣнившійся духъ времени быстро увлекъ большинство его современниковъ, имѣвшихъ первоначально такіе же взгляды, на сторону крайняго религіознаго консерватизма. Что предохранило его въ религіозномъ отношеніи отъ утраты самостоятельности, это мощный, названный имъ самимъ языческимъ, элементъ его натуры, обусловленный прочною организаціей и замѣчательною крѣпостью его существа. Двухъ сортовъ были окружавшіе его люди, которыхъ реакція противъ восемнадцатаго столѣтія такъ стремительно увлекла за собою, что привела ихъ къ ортодоксіи и феодализму. Отчасти это были писатели, натура которыхъ побуждала ихъ пробѣгать въ своихъ настроеніяхъ средневѣковую гамму чувствъ, то-есть изнемогать — больше въ фантазіи, нежели въ дѣйствительности — подъ бременемъ сокрушенія и самопрезрѣнія, для того, чтобы при сверхъестественной помощи благодати возвыситься до блаженства; въ поэзіи они отличались чрезмѣрною нервною раздражительностью во всѣхъ формахъ: мистически-платоническою набожностью, рыдающею меланхоліей, интензивно-чувственнымъ эротизмомъ, отталкивающимъ самомнѣніемъ; они образовали собственно романтическую (такъ называемую въ Швеціи «фосфористическую»^[2] фалангу; указанные признаки въ неравной степени выступаютъ у Аттербома, Стагнеліуса, Гаммерсквёльда и т. д., но встрѣчаются у всѣхъ. У втораго класса этихъ людей были болѣе широкія плечи и болѣе здоровыя души; то были историческіе мечтатели, которые изъ-за патріотизма, изъ-за любви къ вѣрѣ и учрежденіямъ старины не видѣли всего справедливаго и великаго въ критикѣ предшествовавшаго столѣтія — Гейеръ и образовавшійся вокругъ него готскій союзъ въ Упсалѣ, къ національнымъ стремленіямъ котораго примкнулъ Тегнёръ, не раздѣляя ни религіозныхъ, ни политическихъ симпатій и ученій союза.

Языческій элементъ, который Тегнёръ ощущалъ въ своей натурѣ, извлекъ двойное питаніе изъ самыхъ раннихъ его занятій: сначала изъ его отношенія къ сѣверной древности, затѣмъ изъ изученія античной поэзіи. Въ одномъ письмѣ отъ 1825 г. онъ пишетъ: «Нѣкоторое духовное сродство съ нашими дикими предками, котораго не можетъ уничтожить никакая культура, постоянно влекло меня назадъ, къ ихъ причудливымъ, но величественнымъ формамъ». Подъ этимъ духовнымъ сродствомъ онъ разумѣлъ то своенравіе древняго скандинава, которое проявлялось у него въ его вызывающемъ характерѣ, и ту выступающую у древнихъ тоску, которая обнаруживалась у него не въ романтической ламентаціи, а въ серьезномъ и порою мрачномъ основномъ настроеніи, и послѣ того, какъ ему минуло сорокъ лѣтъ, нашла столь обильную пищу, что выродилась, въ отвращеніе къ жизни и въ презрѣніе къ людямъ и стала выражаться все необузданнѣе. Онъ искалъ то у скандинавовъ, то у грековъ поэтическихъ символовъ для титаническаго элемента своей натуры, для исполинской природной мощи, для внутренняго безпокойства, которое онъ испытывалъ подъ гнетомъ исполинскаго бремени, и при этомъ древне-сѣверная и древне-греческая миѳологія сливались между собою въ его фантазіи. Древне-сѣверный исполинъ говоритъ у него совершенно какъ Гётевскій Прометей:

"Я ненавижу бѣлыхъ Асовъ

"И сыновей Аскура,

"Молящихся богамъ, которыхъ

«Я гордо презираю».

Время Асовъ такъ родственно съ Богами Греціи Шиллера, что поэтъ несомнѣнно заимствовалъ мотивъ изъ этого стихотворенія:

«О древность! Какъ пустой, не нужный никому

Старинный панцирь, ты живешь въ воспоминаньи;

Со страхомъ подступаетъ робкій вѣкъ къ нему,

Герои сѣвера теперь одно преданье.

Спи мирно! Ты, какъ ржавое оружье изъ гробовъ,

Изъ мрака тщетно возстаешь велѣніемъ Идуны *).

Иное племя чтитъ иныхъ боговъ,

Съ копьемъ геройскихъ дѣлъ разбились пѣсни струны».

*) Идуна — богиня вѣчной юности, супруга бога пѣснопѣнія, Брага. Она хранитъ золотыя яблоки, которыми вѣчно обновляется жизнь боговъ и живущихъ въ Валгаллѣ, героевъ (Einherier). Примѣч. перев.

И здѣсь въ его воспоминаніи сѣверное язычество слилось съ греческимъ.

Въ дѣйствительности языческій элементъ въ натурѣ Тегнёра только-еще болѣе утвердился, когда онъ ознакомился съ древне-эллинскою литературой. Здѣсь встрѣтилъ онъ до-христіанскую культуру, которая достигала своей кульминаціонной точки не въ упорной личной борьбѣ, а въ примиренной красотѣ. Онъ увидалъ здѣсь гуманность, которая замыкалась въ самой себѣ, какъ въ поэтическомъ, такъ и въ религіозномъ отношеніяхъ. Съ точки зрѣнія этого міра красоты, то сверхъестественное, противъ чего, такъ страстно боролось прошлое столѣтіе, уже не было соблазномъ для души, а отпадало, какъ излишнее. Деизмъ Тегнёра воспринялъ въ себя эллинскій культъ разума и красоты. Чисто-гуманное начало, бывшее источникомъ прекраснаго въ греческой поэзіи, вскорѣ сдѣлалось для него существенно-поэтическимъ элементомъ вообще, и въ этомъ лежитъ причина того, что въ теченіе всей своей жизни онъ противился признанію назидательной поэзіи истинною поэзіей. Это проявлялось въ многочисленныхъ случаяхъ, наприм., въ его взглядѣ на сочиненія стараго Францёна. О Францёнѣ онъ. пишетъ въ 1833 году Бронкману: «Прекрасное покоится, въ концѣ-концовъ, на разумномъ, подобно тому, какъ сводъ, какъ ни высоко онъ поднимается, имѣетъ свои невидимые опорные пункты въ стѣнахъ храма. Но стѣны храма нашего любезнаго Францёна пожалуй слишкомъ изукришены распятіями, которыя омрачаютъ впечатлѣніе». О Колумбѣ того же поэта онъ пишетъ девять лѣтъ спустя, слѣдовательно, уже будучи епископомъ: «Вѣдь, какъ была близка болѣе свѣжая и здоровая романтика безъ легендъ, безъ попытокъ къ обращенію, безъ миссіонеровъ. Я ненавижу (да проститъ мнѣ Богъ) набожный тонъ какъ въ жизни, такъ и въ поэзіи», и, употребляя сходный съ этимъ оборотъ, въ послѣдніе годы своей жизни (1840 г.) онъ выражаетъ ту же мысль по поводу одного томика стихотвореній: «Чрезмѣрная набожность всегда представляется мнѣ, бѣдному язычнику, нѣсколько болѣзненной и мрачной». Поэтому-то, вопреки обыкновенію духовныхъ лицъ, такъ страстно противился онъ предложенію Адлерспарре изгладить слѣды нехристіанскихъ воззрѣній въ великихъ современныхъ геніяхъ, какъ Гёте или Байронъ. Открытая, глубокочестная натура тотчасъ же вооружилась противъ благочестиваго обмана.

Поэзія въ ея самостоятельномъ значеніи представлялась ему силой религіознаго характера или, точнѣе, онъ называетъ поэзію высочайшимъ, чистѣйшимъ, человѣчнѣйшимъ выраженіемъ человѣчности и все высокое и благородное, что мы почитаемъ кромѣ нея, является, по его опредѣленію, только видоизмѣненіемъ поэзіи. Сама религія для него «практическая поэзія, вѣтвь великаго ствола поэзіи, привитая къ древу жизни». Другими словами это можно выразить такъ, что религія есть поэзія, въ которую вѣруютъ.

Тѣмъ неудержимѣе давалъ онъ волю своему свободному отъ предразсудковъ гуманизму въ выраженіяхъ симпатіи къ чисто-человѣчному величію и къ тѣмъ языческимъ добродѣтелямъ, которыя осуждались католическими протестантскими богословами, какъ пороки. Когда Тегнёру приходило желаніе особенно возвеличить какой-либо характеръ, онъ не могъ успокоиться до тѣхъ поръ, пока ему не удавалось найти въ немъ такую сторону, съ которой онъ казался греческимъ или римскимъ. Чтобы всего ярче освѣтить это безсознательное, чисто-инстиктивное стремленіе, я выберу два примѣра, въ которыхъ онъ изобразилъ поборниковъ христіанской вѣры античными геніями, а впослѣдствіи пришелъ къ тому заключенію, что, благодаря предвзятымъ симпатіямъ, онъ ошибся въ своей гуманизаціи. Въ своей рѣчи о реформаціи онъ воплотилъ въ лицѣ Лютера все то, что было достигнуто и завоевано тогдашними рыцарями классическаго образованія, какъ Ульрихъ фонъ-Гуттенъ, Францъ фонъ-Зикингенъ. Семь лѣтъ спустя, когда его служебное положеніе заставило его заняться болѣе строгими историко-богословскими изысканіями, онъ пишетъ въ глубокомъ уныніи: «Высокія представленія, которыя я составилъ себѣ прежде о Лютерѣ и о реформаторахъ, весьма понизились. Какъ много Лютеровъ намъ еще нужно!» Въ своей торжественной рѣчи въ 1832 г. онъ сказалъ о Густавѣ-Адольфѣ, что онъ «геройская натура крупнаго и чисто-человѣчнаго склада, образцы котораго были намъ въ такомъ множествѣ показаны Греціей и Римомъ», и эти слова, какъ о томъ свидѣтельствуетъ цѣлый рядъ отрывковъ изъ его писемъ, были избраны въ полемическихъ видахъ, такъ какъ онъ зналъ, что другіе ораторы хотѣли представить короля, прежде всего, закованнымъ въ латы богословомъ и «мученикомъ книги лютеранскихъ догматовъ». Но пять лѣтъ спустя онъ самъ пишетъ о Густавѣ-Адольфѣ: «Онъ врядъ ли возвысился до космополитическихъ идей, имѣющихъ силу въ настоящее время; едва ли считалъ онъ себя предтечей новой эпохи. Свобода мысли, за которую онъ боролся, была ничто иное, какъ свобода совѣсти, и весьма сомнительно, чтобы протестантизмъ когда-либо представлялся ему съ иной стороны, кромѣ чисто-богословской». Здѣсь болѣе глубокое изслѣдованіе снова побудило добросовѣстнаго поэта покинуть занятую позицію. Но это частое отступленіе отъ рискованной и все же страстно защищаемой попытки находить чисто-человѣческое, язычески-великое, цѣльное во всѣхъ герояхъ, это отступленіе доказываетъ въ достаточной степени, какъ сильно проникъ чрезъ всѣ поры въ душу поэта свободный классическій гуманизмъ.

Онъ началъ съ энтузіазма къ рыцарской отвагѣ, къ мятежности, къ славѣ, только какъ славѣ, даже съ ея мишурой. Въ этомъ энтузіазмѣ, никогда не исчезавшемъ у него, онъ чувствовалъ себя сыномъ природы и сыномъ своего народа. «Ибо, — значится въ стихотвореніи Тегнёра къ Карлу-Іоанну, — впереди всего стоитъ въ шведской душѣ слава, истинная или ложная, все равно, она, тѣмъ не менѣе, живетъ въ воспоминаніи». Но онъ не только сынъ природы, онъ, въ то же время, сынъ исторіи, и исторія ставитъ его между просвѣщеніемъ восемнадцатаго вѣка и религіозною реакціей начинающагося девятнадцатаго столѣтія. Онъ не идетъ ни но тому, ни по другому пути. Съ могучею самобытностью онъ выбираетъ изъ представляющихся ему образовательныхъ элементовъ тѣ, которые наиболѣе удовлетворяютъ его, пока, наконецъ, въ душѣ его не создается самостоятельное воззрѣніе на человѣческую жизнь, въ особенности на отношеніе между религіей и поэзіей; и мы видимъ, какъ онъ, съ его горячимъ поэтическимъ чувствомъ, дѣлаетъ непроизвольныя и порою тщетныя усилія согласовать дѣйствительность съ великимъ гуманистическимъ идеаломъ, къ которому приводятъ тѣ взгляды. Какъ несправедливъ былъ Рунебергъ къ Тегнёру, когда писалъ о немъ въ 1832 году: «Въ немъ почти незамѣтно и проблеска идеала, не видно даже внутренней борьбы, которая дала бы почувствовать, что онъ догадывается о существованіи его». Великій финскій соперникъ Тегнёра намекнулъ сорокъ четыре года спустя, въ одной замѣткѣ, что это утвержденіе кажется ему теперь слишкомъ рискованнымъ, но онъ долженъ былъ бы сдѣлать больше; справедливость требовала бы, чтобъ онъ самъ опровергъ его.

VII.

Изъ гуманистическаго міросозерцанія Тегнёра вытекала съ внутреннею послѣдовательностью политическая позиція, которую онъ занималъ въ первыя пятьдесятъ лѣтъ своей жизни, а изъ совокупности его религіознаго и политическаго взгляда вытекала, по необходимости, его литературная партійная точка зрѣнія.

Онъ не былъ политически индифферентенъ, какъ большинство тогдашнихъ поэтическихъ умовъ въ Германіи и Даніи (какъ Тикъ, А. В. Шлегель, Эленшлегеръ, Гейбергъ). Тогда какъ такое явленіе, наприм., какъ Священный Союзъ, едва ли отравило одинъ часъ жизни названнымъ писателямъ, письма Тегнёра переполнены такимъ негодованіемъ и такими насмѣшками по поводу этого союза, которыя только тѣмъ отличаются отъ подобныхъ же ощущеній Байрона, что гордый, независимый англичанинъ изливалъ свой гнѣвъ во всеуслышаніе, въ великихъ поэтическихъ произведеніяхъ, между тѣмъ какъ чиновникъ и профессоръ въ Лундѣ долженъ былъ по большей части ограничиваться возможностью давать волю своему негодованію частнымъ образомъ, съ глазу на глазъ. Но не всегда. Его политическое чувство обнаруживается въ теченіе всей его молодости въ различныхъ стихотвореніяхъ, и если оно и не имѣетъ въ нихъ достаточно простору, то все же врядъ ли возможно слишкомъ высоко оцѣнить его значеніе, ибо это чувство было ферментомъ его души, расширявшимъ ее и препятствовавшимъ Тегнёру измельчать въ тѣхъ мелочныхъ условіяхъ, въ которыя поставила его судьба. Еслибъ политика Швеціи и Европы не приводила его духъ въ постоянныя колебанія между негодованіемъ и одушевленіемъ, его стихотворенія никогда не достигли бы того величія стиля, которое обусловило ихъ распространеніе за предѣлы его родины.

Его первыя политическія стихотворенія были навѣяны униженіемъ Швеціи при Густавѣ IV. Но взоръ поэта рано обратился отъ положенія дѣлъ въ отечествѣ къ великой міровой политикѣ. Фанатическая ненависть Густава IV къ Наполеону вызвала въ душѣ юноши только восхищеніе къ предмету ненависти короля; присоединеніе Бернадотта къ войскамъ, заключившимъ союзъ противъ Наполеона, не могло порвать симпатіи поэта, и между тѣмъ какъ романтики допускали себя уже съ 1813 г. до такихъ раболѣпныхъ взрывовъ радости относительно дѣйствій-наслѣднаго принца, какъ, наприм.: «По стопамъ Карла-Іоанна шествуетъ ангелъ Швеціи!» или слѣдующій безразсудный панегирикъ изъяснявшемуся на французскомъ языкѣ гасконцу: «Во главѣ войска блистаетъ Торъ съ громаднымъ сверкающимъ молотомъ, и Карлъ-Іоаннъ — имя громовержца», — Тегнёръ защищалъ въ цѣломъ рядѣ стихотвореній революціонный элементъ въ миссіи Наполеона и, при его окончательномъ паденіи, написалъ горькое и рѣзкое стихотвореніе Новый 1816 годъ, навѣянное отчаяніемъ при видѣ торжества реакціи. Послушайте его энергическій финалъ:

«Ура! Религія называется іезуитомъ, якобинцемъ называется человѣческое право. Міръ свободенъ, и воронъ принялъ бѣлый цвѣтъ. Да здравствуетъ папа и его приспѣшникъ! Къ тебѣ, Германія, иду я, — о, научи меня писать сонеты во славу нынѣшняго времени!»

Въ 1814 г. онъ пишетъ въ еще болѣе уныломъ тонѣ: «Кто можетъ, вѣрить въ возстановленіе европейскаго равновѣсія или радоваться побѣдѣ, абсолютной ничтожности надъ силой и геніемъ?» Наконецъ, въ 1817 г. онъ, съ изумительною вѣрностью, даетъ характеристику умственной реакціи въ слѣдующихъ словахъ: «Главное дѣло въ политикѣ; внутренній переворотъ въ образѣ мыслей въ общемъ сводится къ политикѣ; какъ религіозный, такъ и научный фазисъ, переживаемый нами, болѣе или менѣе случайныя слѣдствія и процессы реакціи, поэтому они не имѣютъ значенія и не могутъ быть продолжительны. Когда домъ выстроенъ, лѣса падаютъ. Правда, что эти слѣдствія кажутся на первый взглядъ довольна серьезными; но развѣ самая ихъ преувеличенность и каррикатурность, кропотливость въ наукѣ и ханжество въ религіи не показываютъ въ достаточной мѣрѣ, что они по существу своему простая реакція противъ прежняго практическаго и свободомыслящаго духа? Развѣ не кажется, будто люди теперь и основательны, и богобоязнены par dépit и потому, что то и другое считалось двадцать лѣтъ тому назадъ мужицкимъ?… Всего важнѣе была бы, несомнѣнно, перемѣна въ религіозной сферѣ, такъ какъ религіозность, если она истинна, всегда бываетъ и практична; но откуда заключаютъ, что такая перемѣна встрѣчается у большинства не ради моды и кривлянья, а у многихъ, быть можетъ, вслѣдствіе еще худшихъ побудительныхъ причинъ?»

Между тѣмъ, эта реакція съ силою выступила на собственной почвѣ. Швеціи. Ополчившись противъ стараго французско-шведскаго направленія въ литературѣ, «фосфористы» провозглашали во всемъ существенномъ, принципы нѣмецкой романтической школы, издѣвались надъ просвѣщеніемъ, относились къ академіи какъ къ собранію старыхъ напудренныхъ болвановъ и преслѣдовали сонатами александрійскіе стихи. За всѣмъ тѣмъ — культъ Мадонны и Кальдерона, куреніе ѳиміама передъ Шлегелями и Тикомъ, пренебреженіе къ Шиллеру.

Когда Карлъ-Іоаннъ принялъ бразды правленія, то онъ, «республиканецъ на тронѣ», какъ онъ вначалѣ называлъ себя, наполеоновскій маршалъ, имѣвшій за спиной всѣ преданія революціи, никакъ не могъ желать войти въ болѣе близкое соприкосновеніе съ людьми новой школы. Они выказывали trop de zèle, они не признавали народнаго верховенства, которое должно было служить опорой ему самому и его династіи; ихъ заграничные друзья находились въ томъ лагерѣ, гдѣ подготовлялось возстановленіе на европейскихъ тронахъ старыхъ законныхъ королевскихъ фамилій. Но молодые романтики, естественно, ничего не желали такъ страстно, какъ убѣдить короля, что его сомнѣнія въ ихъ лояльности были вполнѣ безъ основательны. Графъ Флемингъ перевелъ для короля на французскій языкъ одно сочиненіе Гейера, чтобы доказать безвредность молодой школы. Король объявилъ, что онъ не понимаетъ ея. «Что собственно значитъ новая школа?» Одинъ придворный отвѣчалъ: «Ничто иное, какъ слѣдующее, ваше величество: если спросить кого-нибудь изъ старой школы, сколько будетъ дважды два, онъ отвѣтитъ: четыре; но если спросить человѣка изъ новой школы, отвѣтъ будетъ: это квадратный корень шестнадцати, или десятая часть сорока, или еще что-нибудь, надъ чѣмъ надо подумать». — «Вотъ это самое и я предполагалъ», — сказалъ Карлъ-Іоаннъ. Аттербомъ былъ назначенъ преподавателемъ принца Оскара по нѣмецкой литературѣ, Гейеръ сдѣлался для Карла-Іоанна совершенно тѣмъ же, чѣмъ былъ нѣкоторое время Шатобріанъ для Наполеона I. Вскорѣ сказалось злосчастное вліяніе доктринерно-консервативной молодежи; ея доктринами воспользовались въ своихъ видахъ реакціонные элементы общества, и вскорѣ въ Швеціи подняла голову самонадѣянная и могучая реакція, которая, находя покровительство при дворѣ, удерживала Карла-Іоанна отъ реформъ и перетянула его на путь, плохо согласовавшійся съ его прежнимъ поприщемъ. Вначалѣ онъ былъ, наприм., крайне неблагопріятно настроенъ относительно наслѣдственнаго дворянства, тѣмъ болѣе, что самая первая парламентская оппозиція противъ его правительства исходила отъ дворянства; послѣ союза съ Гейеромъ и его единомышленниками онъ хотѣлъ навязать наслѣдственное дворянство даже Норвегіи, въ которой дворянство было упразднено.

Среди этихъ обстоятельствъ Тегнёръ чувствовалъ себя какъ бы сочленомъ великой европейской оппозиціи. Онъ пишетъ Францёну: «О настоящей политикѣ Европы ни одинъ честный человѣкъ, ни даже нѣмецъ, не можетъ отзываться иначе, какъ со стыдомъ и отвращеніемъ. Въ поэзіи она можетъ быть развѣ предметомъ Ювеналовской сатиры. Это горькая иронія называть, будь то въ стихахъ или въ прозѣ, самую обскурантскую, поистинѣ дьявольскую тенденцію времени, когда рѣчь идетъ о чемъ-либо благородномъ или великомъ». Во внутренней политикѣ онъ требуетъ министерской отвѣтственности, равенства передъ закономъ, права опредѣлять подати, парламентскаго представительства, — короче сказать, предъявляетъ обычную оппозиціонную программу либеральной Европы. Таковы были воззрѣнія, которыя онъ предалъ гласности въ своей длинной рѣчи при бракосочетаніи принца Оскара въ 1823 г. По его мнѣнію, въ новое время двѣ силы противустоятъ одна другой: личное достоинство, опирающееся лишь само на себя, и званіе, унаслѣдованное отъ предковъ, плебейскій принципъ и патриціанскій; въ самой рѣзкой формѣ своей этотъ контрастъ выступалъ тогда въ борьбѣ между княжескою властью, возникшею изъ революціи, и княжескою властью, проистекавшею изъ законности. Тегнёръ указываетъ на то, что молодая невѣста принца, незадолго передъ тѣмъ прибывшая въ Швецію, соединяетъ по своему рожденію оба враждующихъ элемента и какъ бы связываетъ старое время съ новымъ. Ибо отецъ ея (сынъ Жозефины, Евгеній Богарне), «подобно столькимъ другимъ замѣчательнымъ людямъ, сынъ своихъ собственныхъ дѣлъ, родословное дерево котораго выростаетъ изъ его меча», а съ материнской (Стороны она происходитъ отъ одного изъ древнѣйшихъ княжескихъ домовъ Европы (мать невѣсты была Амалія Баварская изъ дома Виттельсбахъ).

Мнѣ не приходитъ въ голову видѣть что-либо иное, болѣе глубокое, въ этой символизаціи происхожденія высокой особы, кромѣ искусно придуманнаго и хорошо сказаннаго комплимента. Но она интересна въ устахъ Тегнёра: для него бракъ сына революціоннаго генерала съ дочерью древняго королевскаго дома имѣлъ, очевидно, дѣйствительное значеніе. Въ то время, къ которому относится эта рѣчь, онъ работалъ какъ разъ надъ поэмой, долженствовавшею кончиться подобнымъ же примирительнымъ союзомъ, долго встрѣчавшимъ препятствія союзомъ крестьянскаго сына Фритіофа, отвагой и подвигами завоевавшаго себѣ равное мѣсто съ знаменитѣйшими героями, и королевскою дочерью Ингеборгой, чей родъ велъ свое происхожденіе отъ боговъ Валгаллы и въ рукѣ которой отказывали Фритіофу ея братья, преисполненные княжескаго высокомѣрія. Въ Сагѣ а Фритіофѣ тѣ же два принципа, личное достоинство и благородство крови, образуютъ два полюса, чрезъ которые проходитъ ось поэмы. Уже во второй ея пѣснѣ, гдѣ изображается дружба между конунгомъ Беломъ и Торстеномъ-Викингсономъ, старый крестьянинъ говоритъ:

"Чти власть. Разумно править лишь одному дано *).

*) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнёра. II, стр. 17.

А старый Конунгъ, возражая ему, разсуждаетъ

«О томъ, что не въ породѣ — въ геройствѣ честь» *).

• ) Ibid. II, стр. 19.

Въ послѣдней пѣснѣ старый жрецъ Бальдера говоритъ Фритіофу:

«Ты ненавидишь Беловыхъ сыновъ. За что?

Они не согласилися, чтобъ ихъ сестра

За сына бонда вышла; ибо въ ней течетъ

Едина кровь; ихъ предки возсѣдятъ горе

На тронахъ; то внушаетъ гордость имъ.

„Но родъ Есть счастье — не заслуга“, возразишь ты мнѣ;

О юноша, заслугой не гордимся мы,

А только счастьемъ, ибо все, чѣмъ дорожимъ,

Есть даръ благихъ боговъ. И самъ гордишься ты

Геройскими дѣлами, силою своей.

Но самъ ли ты себѣ далъ мощь?» *).

• ) Ibid. XXIV, стр. 192.

Рѣчь въ день бракосочетанія Оскара и заключительный аккордъ въ Сагѣ о Фритіофѣ обозначаютъ въ жизни поэта тотъ моментъ, когда его политическое міросозерцаніе успокоилось на трудно достигнутой, мимолетной гармоніи; нѣсколькими годами ранѣе революціонное броженіе клокочетъ съ страстнымъ нетерпѣніемъ въ его груди, нѣсколькими годами позже негодованіе, возбужденное только что наступившимъ бурнымъ періодомъ шведскаго либерализма, вовлекаетъ его въ противуположную крайность, но между этими двумя теченіями, на раздѣлявшей ихъ грани, ему была дарована минута свѣтлаго вдохновенія съ яснымъ, широко разстилавшимся поэтическимъ горизонтомъ.

(Окончаніе слѣдуетъ).

"Русская Мысль", кн.IX, 1888

Исаія Тегнеръ *).

(Georg Brandes: «Moderne Geister»). *) Русская Мысль, кн. IX.

VIII.

«Человѣкъ — цвѣтъ металлическаго ствола земли, а языкъ его — магнитная жидкость, изливающая изъ этого ствола свою волю на міръ. Слѣдовательно, если всякій языкъ, въ сущности, музыка (ухо природы изъ металла, а то, что нашептываетъ ему міровой духъ, музыка), то развѣ намъ долго придется доискиваться того сродства, которое дѣлаетъ его матеріальною субстанціей для мечтаній поэта?»

Этотъ примѣръ тяжелаго краснорѣчія да послужить здѣсь обращикомъ того стиля, которымъ писалъ въ молодости Аттербомъ, глава романтической школы. Оно до такой степени напрашивалось на пародію, что неудивительно, если Тегнёръ не устоялъ противъ искушенія направить въ него стрѣлы своей насмѣшки.

Религіозные и политическіе взгляды Тегнёра опредѣляли въ своей совокупности его литературную точку зрѣнія, возвышавшуюся надъ обѣими враждебными между собою партіями старой и новой школы, но съ высоты которой онъ почти исключительно направлялъ свои орудія противъ послѣдней. Онъ вступилъ молодымъ въ девятнадцатое столѣтіе, и, всего двадцати лѣтъ отъ роду, слѣдилъ изъ стѣнъ Лундскаго университета за поэтическимъ подъемомъ духа по ту сторону Зунда; онъ рѣшительно не могъ удовлетворить свою поэтическую потребность пошлыми дидактическими и шутливыми стихотвореніями старыхъ густавіанцевъ. Но ничто не вызывало къ борьбѣ противъ нихъ; они слишкомъ скоро вымерли, одинъ за другимъ, и вскорѣ Леопольдъ остался послѣднимъ представителемъ стараго времени. Когда Тегнёръ былъ въ полномъ цвѣтѣ лѣтъ, Леопольдъ ослѣпъ, и еслибъ раньше ему и приходило желаніе обратить свои нападки на старика, то теперь это было невозможно. За то первое появленіе фосфористовъ возбудило въ немъ сильное негодованіе. Они говорили на такомъ философскомъ нарѣчіи, которое было совсѣмъ непонятно ни ему, ни кому другому изъ непосвященныхъ. Они ополчались противъ академіи, какъ чужеземной, т.-е. французской, а сами были до крайности онѣмечены. Къ тому же, Тегнёръ стоялъ вообще гораздо ближе къ французской традиціи, нежели къ нѣмецкой. Даже его пристрастіе къ грекамъ не особенно отдаляло его отъ классическихъ французскихъ правилъ эстетики. Съ раннихъ поръ изящество сдѣлалось для него равнозначащимъ съ самообладаніемъ въ искусствѣ, а французская поэзія была въ высокой степени сдержанна. Поэтому не случайно является у него отзывъ о томъ, что французскій національный духъ «во многихъ случаяхъ болѣе родственъ съ греческимъ духомъ, нежели хотѣли признать это со временъ Лессинга нѣмцы и ихъ слѣпые подражатели». Его восхищеніе старыми академиками при его рѣзкой полемикѣ противъ «фосфористовъ» живо, больше того — поразительно напоминаетъ одновременное увлеченіе Байрона Попомъ и его рѣшительное пренебреженіе къ озерной школѣ. Оно имѣло отчасти родственныя причины: вѣрность впечатлѣніямъ дѣтства, страсть къ противорѣчіямъ, влеченіе къ разумно-ясному и къ романской риторикѣ; но оно еще глубже коренилось въ отношеніи къ изяществу и французскимъ подражаніямъ античности, — отношеніи, не встрѣчающемся у Байрона, но отличающемъ Тегнёра. Искусство Байрона имѣло цѣлью дать выраженіе страсти; Тегнёръ, какъ и древніе, хотѣлъ облечь страсть въ строгій decorum, для того, чтобы она не дѣйствовала патологически. Онъ никогда не любилъ дѣйствительности, точно также какъ не терпѣлъ метафизики; онъ любилъ идеальную форму. Внутреннія раздвоенія, которыя онъ ставилъ задачами для искусства, не были глубоки; въ сущности, онъ желалъ видѣть въ поэзіи изображеніе только такой борьбы между тѣломъ и душой, покоемъ и желаніемъ, долгомъ и счастіемъ и т. д., какая была совмѣстима по своей интензивности съ гармоніей здоровья. Его очаровывала не столько свѣжая и естественная наивность грековъ, сколько ихъ чистая, гладкая форма, слѣдовательно, то самое свойство, которое составляло общую принадлежность французскаго классицизма и греческаго. Всѣ эти инстинкты приближали его къ старой школѣ и отдаляли отъ новой.

Главную битву далъ онъ этой послѣдней въ длинной стихотворной рѣчи, произнесенной имъ въ 1820 г. передъ молодыми магистрами въ Лундѣ, въ знаменитомъ Эпилогѣ, въ которомъ онъ, такъ сказать, потребовалъ съ молодыхъ академистовъ присяги на вѣрность знамени. Эта рѣчь пріобрѣла такую популярность, что на слѣдующее лѣто молодые студенты не могли провести въ бесѣдѣ и десяти минутъ безъ того, чтобы не употребить пяти минутъ на цитированіе и толкованіе Эпилога. Нѣкоторые стихи этой рѣчи почти напоминаютъ пословицы своею силой и правдой.

«Не вѣрите вы тому, что шепчетъ лѣность вамъ,

Что не по силамъ вамъ окажется борьба,

Что и безъ васъ она окончится побѣдой.

Сраженье выиграть не можетъ вождь одинъ,

Но ратниковъ ряды исходъ его рѣшаютъ».

Въ заключеніе онъ противуполагаетъ храмъ истины, какъ его представили себѣ древніе, Вавилонской башнѣ, сооруженной романтиками, — тяжелому, варварскому зданію, «въ узкія окна котораго заглядываетъ мракъ». Но если мы внимательно присмотримся къ архитектурѣ Пантеона, который долинъ быть, по его описанію, Пантеономъ древнихъ, то увидимъ, что стиль его далекъ отъ античнаго и въ своемъ странномъ смѣшеніи римскаго съ готическимъ невольно передаетъ личный художественный идеалъ Тегнёра, бывшій плодомъ столькихъ классическихъ и романтическихъ скрещеній.

«Свѣтлый храмъ

Во славу истины былъ древними воздвигнутъ:

Легка, какъ сводъ небесъ, была ротонда,

Свѣтъ проникалъ со всѣхъ сторонъ свободно

Въ открытый кругъ ея; въ лѣсахъ колоннъ

Играли сладкозвучные зефиры.

Теперь же башню Вавилонскую возводятъ…»

Но ротонда, которая получаетъ свѣтъ не сверху, а со всѣхъ сторонъ, и покоится не на простой стѣнѣ, а комбинирована съ лѣсами колоннъ, скорѣе напоминаетъ соборъ св. Петра съ его смѣшеніемъ стилей, нежели что-либо сооруженное древними. Да и въ дѣйствительности передъ Тегнёромъ носился, какъ символъ истины, скорѣе храмъ, подобный этому собору и принадлежащій всѣму человѣчеству, нежели простой римскій храмъ.

Предметомъ его восхваленій была только прозрачность и ясность въ области поэзіи, равно какъ и въ области мысли. Поклоненіе скрытому во мракѣ корню жизни, ночи, какъ матери вещей, и тѣни, какъ началу цвѣта, это поклоненіе, которое проповѣдывалось въ Германіи Новалисомъ, въ Даніи Гакомъ (Hauch), въ Швеціи — Аттербомомъ, казалось ему подозрительнымъ, больше того — отвратительнымъ; онъ смотрѣлъ на него съ тѣмъ же чувствомъ, съ какимъ древній поклонникъ Аполлона присутствовалъ бы, наприм., при культѣ Молоха.

Онъ протестовалъ во имя свѣта, и прежде всего во имя поэзіи, о психологическомъ источникѣ которой онъ съ раннихъ поръ составилъ себѣ оригинальное понятіе. Для романтиковъ всѣхъ странъ поэзія была купленнымъ дорогою цѣной продуктомъ страданій и заботъ, жемчужиной, отлагаемою боязнью раковины. Для Гёте она была идеальною исповѣдью души, благороднѣйшимъ средствомъ избавить себя отъ впечатлѣній и воспоминаній, подтачивающихъ здоровье духа. Киркегоръ сравнивалъ поэта съ несчастнымъ, который подвергался пыткѣ на медленномъ огнѣ въ мѣдномъ быкѣ Фаларида и крики котораго звучали, какъ музыка, въ ушахъ тирана. Гейбергъ заставлялъ поэта провозглашать, что еслибъ онъ былъ добродѣтеленъ, то онъ писалъ бы плохо; но такъ какъ онъ пороченъ, то онъ написалъ хорошія стихотворенія, потому что болѣе всего его трогаетъ то, что недоступно ему нему. Всѣ эти взгляды сходятся между собою въ томъ отношеніи, что всѣ и выводятъ поэзію изъ стремленія, лишенія, скорби, — короче сказать, изъ чего-либо отрицательнаго.

Тегнёръ выводитъ ее изъ самаго здоровья.

Неустанно преслѣдовалъ онъ въ своихъ письмахъ то, что онъ называетъ истерическою борьбой романтиковъ. «Ничто такъ не противно мнѣ, какъ эти вѣчныя сѣтованія на муку жизни, принадлежащую дѣйствительности, а не поэзіи. Развѣ поэзія — не здоровье жизни, развѣ пѣсня — не ликованіе человѣчества, смѣло изливающееся изъ здоровыхъ легкихъ?» И этотъ оборотъ не служитъ для Тегнёра выраженіемъ минутнаго настроенія, а повторяете" стереотипно, какъ опредѣленіе. Онъ не понимаетъ, какъ можетъ поэзія, ко. торая ничто иное, какъ здоровье жизни, какъ радостный порывъ за предѣлы обыденности, какъ можетъ она окрашивать чахоточнымъ румянцені свои свѣжія, полныя щеки.

Это опредѣленіе приняло поэтическій образъ и мелодическую форму и прекрасномъ, задорномъ стихотвореніи Пѣніе, вызванномъ романтическое элегіей, носившею то же заглавіе. Оно содержитъ въ себѣ программу тегнёровской поэзіи. Для жалобъ поэтъ не имѣетъ никакихъ причинъ, — онъ никогда не былъ изгнанъ изъ Эдема. Съ небесною радостью обнимаетъ онъ жизнь, какъ невѣсту:

«Не безконечнаго томленья, —

Нѣтъ, пѣснь побѣды вѣчный кликъ».

Неразрѣшимый диссонансъ для него не существуетъ:

«Пусть струнъ златыхъ не омрачаетъ

Печали измышленной стонъ.

Пѣвца заботы не смущаютъ,

И ясенъ пѣсни небосклонъ».

Жестока и безпощадна Немезида, по волѣ которой тотъ, кто въ 1819 г имѣлъ достаточно жизненной силы и отваги, чтобы написать эти строи спустя какихъ-нибудь шесть-семь лѣтъ, написавъ одно изъ наиболѣе преисполненныхъ отчаянія стихотвореній во всей міровой литературѣ, ночи окончательно умолкъ, какъ поэтъ; но и до, и послѣ того, когда была на писана Меланхолія, это ученіе о внутреннемъ равновѣсіи поэта и объ увѣренности поэзіи въ своемъ торжествѣ нашло осуществленіе въ твореніяхъ Тегнёра. Когда разочарованія и заботы разстроили его веселый и сангвиническій темпераментъ, онъ предпочелъ лучше безмолвствовать, и нежели омрачать искусство печалью своей души.

Поэзія Тегнёра никогда не имѣла грустнаго основнаго настроенія, и которымъ отличается народная поэзія во всѣхъ сѣверныхъ странахъ. Она вообще никогда не имѣла никакого отношенія къ народной пѣснѣ, не имѣі ни слѣда ея наивности, ея простыхъ минорныхъ аккордовъ. Тегнёръ удивлялся народной поэзіи: онъ не стоялъ передъ ней, подобно поэтамъ художникамъ прошлаго столѣтія, какъ человѣкъ ей чуждый и сознающій свое превосходство, но считалъ ее, и считалъ справедливо, недостижимымъ себя образцомъ. Художественный типъ его лирики, слѣдовательно, не народная пѣсня, не финская пѣсня, какъ у Рунеберга, не шведская, какъ у Аттербома, но кантата, порою геройскій гимнъ, а порою бравурная арія, не въ пренебрежительномъ смыслѣ этого слова, не концертная арія, блистающая однѣми фіоритурами, а сильна изукрашенный и полный взрывъ льющейся черезъ край жизненной отваги. Всѣ художественныя формы, которыми онъ пользуется: гимнъ, романсъ, любовная пѣсня, получали въ его обработкѣ характеръ, котораго я не умѣю рѣзче обозначить, какъ употребивъ слово: бравурность.

IX.

Мы видимъ поэта въ низкомъ бѣломъ домѣ на углу Францисканской и Монастырской улицъ въ Лундѣ, въ его просторномъ кабинетѣ въ два окна, по которому онъ прохаживается взадъ и впередъ, бормоча и напѣвая про себя свои стихи и останавливаясь отъ времени до времени передъ раскрытою шкатулкой, замѣняющею пюпитръ, для того, чтобы записать готовыя строфы. Въ комнатѣ щебечутъ двѣ канарейки; подъ аккомпаниментъ ихъ пѣнія онъ создаетъ своего Фритіофа. Въ это время ему около сорока лѣтъ; ни страсти, ни болѣзнь не запечатлѣли еще своихъ слѣдовъ на его лицѣ. Фуріи подстерегаютъ его у порога, но кажется, будто онѣ хотятъ выждать окончанія его главнаго произведенія, чтобъ переступить черезъ этотъ порогъ и схватить поэта, какъ свою добычу. Его высокій лобъ ясенъ, его взглядъ свѣтелъ и чистъ.

«Серьезна, глубоко правдива

Въ немъ каждая черта лица»,

какъ значится объ его Акселѣ.

Онъ избралъ себѣ тему, или, вѣрнѣе, она такъ заманчиво всплыла передъ нимъ изъ воспоминаній его дѣтства, что онъ набросалъ рамку для ея обработки и началъ выполненіе съ середины. Онъ хочетъ дать картину жизни на древнемъ сѣверѣ. Съ полнымъ убѣжденіемъ примкнулъ онъ раньше къ «готскому» союзу, такъ какъ усматривалъ въ его національно-историческомъ и поэтическомъ направленіи настоящую золотую середину между космополитическою трезвою культурой академіи и германофильскими мечтаніями фосфористовъ. Но вскорѣ онъ долженъ былъ увидѣть, къ своему огорченію, какъ его честный и восторженный единомышленникъ Пэръ Генрикъ Дишъ, занимающій въ умственной жизни Швеціи положеніе, сходное съ тѣмъ, какое занимаютъ въ Германіи Аридтъ и Янъ, оттолкнулъ шведскую публику отъ поэзіи сѣверной древности своимъ грубымъ языкомъ и колоссальною безформенностью. Его неумѣлое обращеніе съ медвѣжьими струнами норвежской арфы испортило великолѣпный матеріалъ, плѣнившій въ Даніи всѣ сердца въ обработкѣ Эленшлегера. Тегнёръ рѣшилъ сосредоточить вокругъ одного отдѣльнаго сказанія всѣ наиболѣе своеобразныя картины древняго сѣвера: жизнь викинговъ и братство по оружію, мудрость, заключающуюся въ высокой пѣснѣ (Hawamàl)^[3], и клятву надъ вепремъ Фрея въ праздникъ юль^[4], гимнъ герою и избраніе короля на тингѣ, раны, которыя герой наноситъ себѣ остріемъ меча, и руническій камень, поэзію жизни и смерти въ древнія времена. Здоровый, чистый воздухъ долженъ былъ наполнять поэму; въ ней долженъ былъ раздаваться шумъ рѣзкаго, свѣжаго вѣтра; скандинавъ долженъ былъ чувствовать себя въ ней какъ дома, но, прежде всего, въ ней не должно было быть той ледяной температуры, которой отличаются древне-сѣверныя творенія честнаго Линга. Вѣдь, эта сага была любовною повѣстью и любовнымъ стремленіемъ, и любовною тоской должна была быть насквозь проникнута грубая ткань матеріала. Сюжетъ былъ норвежскій, но обработка должна была быть шведскою. Онъ хотѣлъ слить въ пѣснѣ Норвегію и Швецію, которыя еще такъ недавно были разъединены. До его внутренняго слуха доносился шумъ, въ которомъ смѣшивались бряцаніе щитовъ и свистъ стрѣлъ, звонъ колчановъ и кубковъ, конскій топотъ и соколиный полетъ, стукъ мечей, и посреди всего этого раздавались протяжные, томные, воркующіе, мечтательные соловьиные звуки и хватающій за сердце крикъ перепела въ безмолвіи лѣтней ночи. Въ эту обстановку ему нечего было переноситься, — вѣдь, онъ такъ близко былъ знакомъ съ ней съ дѣтства и юности, проведенныхъ въ деревнѣ. Онъ зналъ ихъ, эти деревья съ бѣлыми стволами и свѣшивающимися вершинами. Онъ зналъ между берегами, поросшими елями, эту блестящую ледяную поверхность, по которой скользилъ конькобѣжецъ, а за нимъ пролетали со скрипомъ сани, и въ нихъ сидѣла прекрасная дѣва, которая вскорѣ должна была проѣхать надъ своимъ именемъ, вырѣзаннымъ во льду:

«Онъ руны конькомъ вырѣзаетъ стальнымъ,

Дочь Бела надъ именемъ ѣдетъ своимъ» *).

• ) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнёра. XVIII, стр. 161.

А когда приходила Весна, когда волны манили въ даль, и море громко говорило о подвигахъ, между тѣмъ какъ лодка у берега, казалось, звала его уѣхать на ней, чтобъ увидать свѣтъ, — онъ хорошо зналъ, что чувствовалъ тогда викингъ.

«Эллида покоя въ водахъ не наѣдетъ,

На якорѣ движется взадъ и впередъ» *).

• ) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнёра. IV, стр. 39.

Но не было возможности отправиться путешествовать. У пріемнаго отца, у Гильдинга… въ помѣстьѣ Рэменъ у Мирманновъ, жила возлюбленная, которую было невозможно покинуть. И всѣ юношескія воспоминанія, сладкія и чистыя, осаждаютъ его при этой мысли. Онъ вспоминаетъ, какъ онъ имѣлъ обыкновеніе приносить Аннѣ первый расцвѣтшій анемонъ, первую ягоду земляники.

«Ей съ поля первый цвѣтъ душистый,

Ей земляники первый пукъ» *).

• ) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнёра. I, стр. 7.

И онъ возвращается въ своихъ грезахъ къ тѣмъ счастливымъ днямъ, когда онъ и она (или же это были Фритіофъ съ Ингеборгой?) останавливались во время своихъ прогулокъ передъ лѣнящимся лѣснымъ потокомъ, и для Ингеборги не оставалось другаго исхода, какъ согласиться, чтобъ онъ перенесъ ее на другой берегъ, и, улыбаясь, писалъ онъ:

«Прелестной ручкою обвитый,

Смѣется Фритьофъ шуму водъ» *).

• ) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнёра. I, стр. 7.

И безсознательно къ этому примѣшивались другія эротическія мечты болѣе недавняго происхожденія, другой образъ, образъ вполнѣ развившейся Нигеборги, — не Анны Мирманнъ, шаги которой слышны теперь изъ сосѣдней комнаты; шаги уже достигшей средняго возраста, дѣловитой хозяйки не имѣли съ этимъ образомъ ничего общаго. Нѣтъ, это было болѣе молодое, обольстительное лицо, болѣе стройный станъ, другой, гармоническій голосъ. Герой не имѣетъ права любить эту женщину, это противно Божескимъ и человѣческимъ законамъ: вѣдь, она замужемъ — за конунгомъ Рингомъ, за другомъ Фритіофа, довѣріе котораго къ нему безпредѣльно; нѣтъ, Фритіофъ долженъ удалиться, отплыть въ море, долженъ заглушить свою тоску подвигами и побѣдами. Но когда-нибудь, когда-нибудь впослѣдствіи настанетъ день примиренія и волнующееся сердце Фритіофа успокоится.

Древне-сѣверная сага о Фритіофѣ — разсказъ, записанный въ Исландіи около 1300 г.; полагаютъ, что историческіе факты въ этомъ событіи происходили около 800 года. Крестьянскій сынъ Фритіофъ, воспитанный вмѣстѣ съ королевскою дочерью Ингеборгой (Ingibjörg) проситъ ея руки, но его отвергаютъ. Чтобъ отмстить ея братьямъ, онъ отказываетъ имъ въ своей могучей поддержкѣ въ войнѣ противъ конунга Ринга и пользуется ихъ отсутствіемъ для того, чтобы завязать любовныя отношенія съ Ингеборгой, которую братья, въ надеждѣ удержать Фритіофа отъ всякаго свиданія съ ней, скрыли въ рощѣ Бальдера, священномъ мѣстѣ, гдѣ ни одинъ мужчина не смѣлъ обнять женщины. Но Фритіофъ возмущается противъ боговъ и посѣщаетъ Ингеборгу. Съ Рингомъ заключается миръ подъ тѣмъ условіемъ, что братья отдадутъ въ жены старому конунгу свою сестру. Отъ Фритіофа они требуютъ, чтобы онъ отправился взыскать по ихъ порученію дань съ Ангантира на Оркнейскихъ островахъ. По его отъѣздѣ, они поджигаютъ его родительскій домъ. Фритіофъ возвращается, застаетъ конунговъ на жертвоприношеніи въ рощѣ Бальдера и съ такою силой бросаетъ въ лицо Гелгу привезенный мѣшокъ съ деньгами, что тотъ падаетъ. Случайно изваяніе Бальдера опрокидывается въ огонь и зданіе загорается. Фритіфъ скрывается, возвращается, посѣщаетъ конунга Ринга, спасаетъ жизнь старому конунгу и послѣ его смерти женится на Ингеборгѣ.

Въ этомъ матеріалѣ поэтическій взоръ Тегнёра открылъ основныя линіи для сюжета, представляющаго общечеловѣческій интересъ и доступнаго: обобщающей символикѣ. Фритіофъ борется за свою любовь съ беззавѣтнымъ упорствомъ. Презирая всѣ установленныя власти, онъ хочетъ взять приступомъ счастіе:

«Онъ къ сердцу Норни твердо приложилъ

Конецъ меча и говоритъ: назадъ!» *).

• ) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнёра. VIII, стр. 82. Нормы — три богини рока: Урда, Веранды и Скулѣда (имена эти относятся къ прошедшему, настоящему и будущему). Норны овладѣли скрижалями Асовъ, на которыхъ были начертаны таинственныя письмена, и перенесли эти письмена на свои щиты, вслѣдствіе чего называются также щитоносицами. Скандинавы полагали, что, кромѣ трехъ главныхъ Норнъ, существуетъ множество Норнъ второстепенныхъ, и что у каждаго человѣка есть своя Норка, распоряжающаяся его судьбой. Прим. перев.

Онъ отказывается послѣдовать приказу конунга; въ полномъ разцвѣтѣ силъ, онъ сначала оскверняетъ храмъ, потомъ сжигаетъ храмъ, потомъ становится объявленнымъ внѣ закона изгнанникомъ — «волкомъ въ святилищѣ». Онъ обращается въ бѣгство и предается покаянію, онъ смиряется" и чрезъ это очищается и подъ конецъ получаетъ руку возлюбленной въ на, граду не за борьбу, а за неизмѣнную вѣрность. Не дѣву, а вдову, не самое счастіе, а блѣдный отблескъ счастія обнимаетъ онъ, какъ свою невѣсту. Развѣ это уже не было символомъ человѣческой жизни?

Еще одинъ шагъ, и символъ явился вполнѣ законченнымъ и яснымъ. Въ этой сагѣ была центральная точка, которая подъ взоромъ поэта неизбѣжно должна была сдѣлаться плодотворнымъ зачаткомъ. Это было святилище Бальдера. Все вращалось около храма Бальдера; здѣсь была заключена Ингеборга, здѣсь встрѣчались Ингеборга и Фритіофъ, здѣсь приносили жертву конунги. Храмъ почитался святыней, онъ былъ оскверненъ, онъ былъ сожженъ.

Бальдеръ былъ странный богъ. Храмъ, сожженный Фритіофомъ въ его юношескомъ задорѣ, былъ храмъ Бальдера. Это сожженіе храма необходима должно было сдѣлаться главною катастрофой саги; поэтому имъ-то опредѣлялось неизбѣжно и символическое заключеніе. Фритіофъ долженъ былъ кончить возсозданіемъ храма, который былъ имъ сожженъ.

И въ самомъ дѣлѣ, развѣ юношеская сила въ своей необузданности не является постоянно осквернителемъ храма, и развѣ мы всѣ не приходимъ въ годы зрѣлости къ честной попыткѣ искупить святотатство, совершенное подъ вліяніемъ юношеской страсти? Развѣ не созидаемъ мы всѣ, по мѣрѣ силъ, новаго храма, который обширнѣе, прекраснѣе и прочнѣе того, который мы нашли?

Задуманная такимъ образомъ, вся поэма сосредоточилась вокругъ одной и простой основной идеи и, не отрывая взоровъ отъ этой идеи, Тегнёръ началъ, прежде всего, набрасывать послѣдніе романсы.

Нельзя было, конечно, воспользоваться всѣми чертами стариннаго разсказа; но психологическій интересъ представляютъ лишь тѣ измѣненія, которыя опредѣляютъ личность Тегнёра, въ которыхъ обнаруживается его поэтическій характеръ.

Во-первыхъ, онъ удаляетъ все, что читатель, а тѣмъ болѣе читательница того времени могли счесть предосудительнымъ въ эротическомъ отношеніи. Благодаря этому, всѣ семейные книжные шкафы открылись для его поэмы. По собственному признанію Тегнёра, его Фритіофъ — подражаніе Helge Эленшлегера, и въ Даніи никогда не могли хорошенько понять, потому подражаніе прославилось гораздо болѣе могучаго оригинала; но возможно ли было, чтобы поэма, вращающаяся съ начала до конца, какъ поэма Эленшлегера, около сѣверной вендетты, братоубійства, поджоговъ, пьянства, насилованія, святотатства и кровосмѣшенія, чтобы такая поэма могла когда-либо соперничать въ достиженіи общаго благоволенія съ такимъ поэтическимъ произведеніемъ, какъ Фритіофъ, которое какъ бы создано для юношества и служило въ теченіе болѣе двадцати лѣтъ въ Германіи неизмѣннымъ подаркомъ для молодыхъ дѣвушекъ въ день конфирмаціи? Правда, что Тегнёръ играетъ безпрестанно (и даже съ пристрастіемъ, которое лично мнѣ рѣшительно не нравится) такими словами и выраженіями, съ которыми въ литературѣ принято связывать представленіе о чемъ-то чувственномъ; онъ сравниваетъ грудь Ингеборги съ «лилейными холмами» и другими возвышеніями, которыя, впрочемъ, не могутъ имѣть ни малѣйшаго сходства съ женскою грудью; но этимъ любезничаньемъ поэта исчерпывается весь чувственный элементъ поэмы. Его древніе скандинавы любятъ, какъ благовоспитанные женихъ съ невѣстой въ современной Швеціи. Но, тогда какъ они не забываются ни на одно мгновеніе, поэтъ менѣе строгъ, и подчасъ замѣтно, какъ взоръ его устремляется на бѣлую шею Ингеборги. Было бы, конечно, лучше, еслибъ взоръ поэта былъ цѣломудреннѣе, а Фритіофъ человѣчнѣе. Въ томъ способѣ, какимъ въ этой любовной повѣсти трактуются отношенія между двумя полами, сильно чувствуется, что поэтъ занимаетъ не только академическую, но и духовную должность и стоитъ на дорогѣ къ еще болѣе высокому сану. Довольно явственно проглядываетъ непремѣнное желаніе Тегнёра приноровить поэму къ современнымъ представленіямъ о геройской добродѣтели и женскомъ цѣломудріи. Поэтому онъ хотя и заставляетъ Фритіофа проводить ночи у Ингеборги въ рощѣ Бальдера, но не допускаетъ его преступить правилъ скромности и нравственности, и когда его обвиняютъ въ этомъ на тингѣ, то поэтъ заставляетъ своего героя торжественно объявить, что миръ Бальдера не былъ имъ нарушенъ. Тегнёръ, слѣдовательно, не колеблется даже отнять У своей поэмы ея настоящій идейный центръ тяжести, сознательно и своевольно совершонное святотатство, лишь бы этимъ спасти decorum разсказа. Фритіофъ объявляетъ, что любовь его больше принадлежитъ небу, чѣмъ землѣ; во время свиданія съ Ингеборгой онъ выражаетъ желаніе умереть и вознестись въ Валгаллу съ блѣдною дѣвой въ своихъ объятіяхъ, — безъ сомнѣнія, крайне неестественная мысль для страстно влюбленнаго:

«Не здѣсь любви моей начало,

И ты ее не презирай!

Любовь ту небо воспитало:

Она въ родимый рвется край» *).

• ) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнёра. VII, стр. 56.

Странныя слова со стороны поэта, который постоянно и неутомимо преслѣдовалъ платоническую любовь насмѣшками, и насмѣшками весьма грубыми! Лично у него была пылкая, чувственная натура. Вопреки своему супружеству, своимъ лѣтамъ и своему сану, онъ былъ пламеннымъ и, какъ гласила молва, нерѣдко счастливымъ поклонникомъ женщинъ. Его разговорный тонъ съ дамами часто звучалъ такою чувственностью, что подавалъ поводъ къ соблазну, и въ письмахъ, афоризмахъ, стихотвореніяхъ, напечатанныхъ послѣ его смерти, онъ не скрылъ своего натуралистическаго пониманія любви. Онъ даже въ поэзіи не преклонялся предъ спиритуалистическимъ изображеніемъ отношеній между полами.

И все же я не хочу думать, что Тегнёръ слѣдовалъ въ этомъ отношеніи исключительно условнымъ требованіямъ. Онъ былъ воспитанъ въ слишкомъ идеалистическихъ ученіяхъ, чтобъ рисовать когда либо съ полнымъ сознаніемъ по модели; настоящей модели онъ вовсе не имѣлъ и для Ингеборги, что достаточно сказывается въ поэмѣ, которая чрезъ это столько же потеряла въ индивидуальной, реалистической жизненности, сколько выиграла въ типическомъ величіи. Но совершенно безъ модели не можетъ рисовать ни одинъ художникъ и безъ всякой переработки настроеній и впечатлѣній дѣйствительности не можетъ творить ни одинъ поэтъ, всего менѣе такой субъективный поэтъ, какъ Тегнёръ. Начало поэмы было навѣяно ему воспоминаніями о времени, проведенномъ съ невѣстой въ ея родительскомъ домѣ; отсюда, навѣрное, проистекаетъ идиллическій элементъ въ любви Фритіофа, но не ея мечтательный паѳосъ. Многочисленные признаки указываютъ на то, что Тегнёръ, вѣчно находившійся, какъ и большинство поэтовъ, въ состояніи полувлюбленности, какъ разъ въ тѣ годы, когда писался Фритіофъ, былъ окончательно влюбленъ.

Быть можетъ, его склонность въ то время, какъ были написаны романсы, въ которыхъ любовь Фритіофа достигаетъ своего высшаго лирическаго выраженія (незадолго до января 1824 г.), была еще восторженною, полубезсознательною мечтой и переплеталась то съ зарождавшимся стремленіемъ, то съ тою жаждой смерти, которая сопровождаетъ порою и счастливую любовь, когда избытокъ страстнаго томленія, наполняющаго и терзающаго душу, заставляетъ желать, чтобъ сердце разорвалось.

«Блаженъ, кто тамъ обрѣлъ ужъ мѣсто!

Кто-бъ могъ съ тобою умереть,

И, обнятъ блѣдною невѣстой,

Къ богамъ съ побѣдой возлетѣть!» *).

• ) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнёра. VII, стр. 56.

Второе видоизмѣненіе сюжета, рѣзко выдающее авторскую индивидуальность Тегнёра, это — устраненіе изъ стариннаго разсказа того, что для насъ является забавнымъ. Забавныя черты казались Тегнёру просто непріятными и некрасивыми. Я выберу одинъ изъ главныхъ примѣровъ:

Девятая глава саги, въ которой Фритіофъ передаетъ дань конунгу, занятому жертвоприношеніемъ, представляетъ слѣдующимъ нагляднымъ образомъ поклоненіе Бальдеру: "Фритіофъ вошелъ въ храмъ и увидалъ, что въ залѣ боговъ было мало народа; конунги находились при жертвоприношеніи и пировали. На полу былъ разведенъ огонь, и женщины сидѣли у огня и грѣли боговъ, а нѣкоторыя мазали ихъ и вытирали платками. Фритіофъ подошелъ къ конунгу Гелгу и сказалъ: «Ты, конечно, хочёшь получить выкупъ». И затѣмъ онъ замахнулся мѣшкомъ, въ которомъ было серебро, и такъ сильно ударилъ имъ по носу конунга, что у него выскочили изо рта два зуба, а самъ конунгъ свалился съ возвышенія и съ нимъ сдѣлался обморокъ. Тогда Гальвданъ удержалъ его, чтобъ онъ не упалъ въ огонь…. Когда Фритіофъ опять сошелъ на полъ, онъ тотчасъ замѣтилъ славное запястье (которое онъ далъ Ингеборгѣ) на рукѣ жены Гелга, грѣвшей у огня Бальдера. Фритіофъ взялся за свое запястье, но оно плотно сидѣло на рукѣ и онъ потащилъ ее по нолу къ двери; но Бальдеръ упалъ въ огонь; жена Гальвдана поспѣшно схватила его; тогда и тотъ богъ, котораго она грѣла, упалъ въ огонь. Тутъ огонь охватилъ обоихъ боговъ, такъ какъ они передъ тѣмъ были намазаны, и поднялся до крыши, такъ что домъ загорѣлся яркимъ пламенемъ. Уходя, Фритіофъ взялъ запястье.

Возраженія, которыя могутъ быть предъявлены противъ исторической достовѣрности этой картины, мнѣ не безъизвѣстны. Но что это за чудесный обращикъ прозы въ этнографическомъ и живописномъ отношеніяхъ! Какъ въ этомъ разсказѣ передъ нами выступаетъ вся наивно-забавная сцена! Кто видѣлъ въ берлинскомъ музеѣ маленькое древне-сѣверное глиняное изваяніе одной богини, тотъ можетъ составить себѣ живое представленіе объ этихъ маленькихъ безобразныхъ идолахъ, которыхъ благочестивыя женщины держатъ на колѣняхъ, намазываютъ жиромъ и грѣютъ у огня. Все здѣсь превосходно: и древне-сѣверная набожность, съ пламенною вѣрой видящая Бальдера въ куклѣ, и окружающая декорація, дымящійся костеръ по срединѣ, и пирующіе бойцы въ сосѣдней залѣ. Современный поэтъ, обладающій живымъ пониманіемъ мѣстнаго колорита и условій времени, не имѣлъ бы духу измѣнить въ"пей хотя бы самую малость; для него подобная сцена была бы настоящимъ кладомъ. Я не говорю о реалистахъ, — реалисты не собираютъ романсовъ и не соединяютъ ихъ въ циклы, — но я имѣю въ виду великихъ стилистовъ среди поэтовъ новаго времени. Это такая сцена, которая могла бы быть включена въ La légende des siècles Гюго, но еще лучше могъ бы ею воспользоваться такой строгій художникъ, какъ Леконтъ де-Лиль; онъ могъ бы вплести ее въ свои Poèmes barbares. Тегнёру же эта декорація казалась только дикою и безобразною, непригодною для поэтическаго искусства. Рѣзкій контрастъ между варварскою и эллинскою поэзіей не существовалъ для него; онъ старался, насколько возможно, эллинизировать свои сюжеты. Онъ изъ принципа не вмѣшивалъ грубо забавнаго элемента въ патетическое или прекрасное цѣлое. И потому онъ рисуетъ, вмѣсто этого, и съ большимъ искусствомъ, ночь, огонь Бальдера, символъ солнца, горящій на жертвенникѣ, между тѣмъ какъ блѣдные жрецы, съ серебристыми бородами и съ каменными ножами въ рукахъ, стоять вдоль стѣнъ храма. Статуя Бальдера возвышается на пьедесталѣ съ запястьемъ Фритіофа на рукѣ, и конунгъ, съ короной на головѣ, занятъ у жертвенника. Эта декорація гораздо красивѣе обстановки въ сагѣ, но она не столько своеобразна, сколько театральна.

Кромѣ соблазнительнаго и забавнаго, въ сюжетѣ есть еще третій элементъ, который Тегнёръ обходитъ и котораго избѣгаетъ: это — преступленіе.

Поэтическая система Тегнёра требуетъ такого же уклоненія отъ рѣзко выраженнаго преступленія, какъ и отъ явно-безобразнаго или комическаго. Его герой слишкомъ добродѣтеленъ, чтобъ увлечься до крайнихъ предѣловъ страсти, гнѣва, жажды мести или жестокости. Онъ не мститъ, какъ въ сагѣ, за оскорбленіе, нанесенное ему конунгами; онъ не пробуравливаетъ ихъ кораблей при своемъ возвращеніи, чтобы покарать ихъ за оказанную ему несправедливость; его братъ по оружію гораздо позднѣе потопляетъ корабли, чтобъ облегчить бѣгство Фритіофу. Далѣе, мы видимъ, что Фритіофъ въ своихъ отношеніяхъ къ Ингеборгѣ не оскорбляетъ святыни храма. Но всего разительнѣе обнаруживается стараніе поэта не дойти до преступленія тамъ, гдѣ изображается отношеніе Фритіофа къ пожару храма. Въ сагѣ Фритіофъ постоянно выказываетъ заносчивость по отношенію къ Бальдеру. Онъ объявляетъ, что заботится не столько о благоволеніи Бальдера, сколько о милостяхъ Ингеборги. Когда возвращеніе конунговъ вынуждаетъ его прекратить ночныя посѣщенія рощи Бальдера, онъ говоритъ Ингеборгѣ съ нѣкоторою ироніей по адресу Бальдера: «Хорошо и ласково принимали вы насъ и угощали, и крестьянинъ Бальдеръ на насъ не гнѣвался». И, наконецъ, когда, по его неосторожности, въ храмѣ Бальдера вспыхнулъ пожаръ, онъ, обуреваемый жаждой опустошенія, бросаетъ горящія головни въ рѣшетины крыши. У Тегнёра это изображено совсѣмъ иначе: настроеніе Фритіофа по отношенію къ Бальдеру благочестиво, онъ преклоняетъ передъ нимъ колѣна рядомъ съ Ингеборгой и поручаетъ его покровительству ихъ взаимную любовь; онъ дѣлаетъ энергическія попытки потушить пожаръ храма, и когда онѣ оказываются безуспѣшными, онъ уходитъ опечаленный и плачетъ.

Измѣненный такимъ образомъ, весь характеръ является болѣе человѣчнымъ и благороднымъ, но несомнѣнно менѣе первобытнымъ, и, благодаря этому процессу идеализаціи и современной окраски, необходимо должно было возникнуть нѣкоторое противорѣчіе между характеромъ, какъ его представилъ поэтъ, и многими изъ энергическихъ чертъ, приданныхъ ему сагой и перешедшихъ въ поэму въ неизмѣненномъ видѣ. Поэтому, трудясь надъ этимъ произведеніемъ, авторъ не могъ не обращаться порою съ вопросомъ къ самому себѣ, стоитъ ли вообще обрабатывать древній сюжетъ, если соединеніе антикварнаго элемента съ поэтическимъ осуществимо не иначе, какъ подъ условіемъ безпрерывныхъ и безполезныхъ компромиссовъ? Его письма полны доказательствъ этого сомнѣнія. Когда, послѣ борьбы съ сюжетомъ, продолжавшейся цѣлыхъ пять лѣтъ, сочиненіе, наконецъ, совсѣмъ готово, онъ самымъ строгимъ образомъ обсуждаетъ Фритіофа, онъ напоминаетъ тѣмъ, кто восхищается этою поэмой, что поэзія должна быть «ростущимъ, а не свареннымъ въ сахарѣ плодомъ»; его письма представляютъ варіаціи на ту тему, что Фритіофъ слишкомъ похожъ на сагу, чтобы быть современною поэмой, и что онъ является слишкомъ современною поэзіей для древне-сѣверной саги; они высказываютъ, что всякая поэзія должна быть современна «въ томъ же смыслѣ, какъ современны цвѣты весною», и осуждаютъ всѣ археологическія стороны поэмы, какъ новосозданныя развалины, Тѣмъ не менѣе, общее критическое настроеніе, конечно, не ошиблось, найдя предосудительными скорѣе слишкомъ современные, нежели слишкомъ древніе элементы поэмы. Строгій стилистъ не заставилъ бы Фритіофа, воспрещающаго въ своемъ Уставѣ Викинга присутствіе женщинъ на кораблѣ, употреблять при этомъ слѣдующую сантиментальную игру словъ:

«Ямки розовыхъ щекъ всѣхъ обманчивѣе рвовъ,

И какъ сѣти — шелковы власы» *).

*) Я. Гротъ: «Фритіофъ», поэма Тегнера. XV, стр. 136.

Самъ Тегнёръ сравниваетъ свое произведеніе съ такими этюдами, какъ Ифигенія Гёте и The lady’of the lake Вальтеръ-Скотта. Въ послѣдней параллели больше правды, нежели въ первой, хотя самъ Тегнёръ говоритъ, что «шотландскій партикуляризмъ у Скотта, какъ іудейскій въ Ветхомъ Завѣтѣ, ограничиваетъ и подавляетъ все, что иначе могло бы у него подняться свободнѣе и выше». Тегнёръ находится на литературно-исторической позиціи, лежащей на полпути между двумя точками — Вальтеръ-Скоттомъ и Байрономъ. Полвѣка его жизни совпадаетъ съ жизнью Гёте, а Байрона онъ пережилъ. Отъ перваго, постигнуть котораго ему было трудно, онъ мало чему научился; всего воспріимчивѣе оказывался онъ для Гётевскаго вліянія, когда оно доходило до него чрезъ посредство Эленшлегера. Для Байроновскихъ впечатлѣній его душа была болѣе открыта; однакожь, онъ храбро оберегалъ себя отъ всякаго зараженія, что чрезвычайно облегчалось для него романтически-идеалистическою продолжительною прививкой, которая была ему сдѣлана съ раннихъ поръ. Какъ поэтъ, онъ былъ слишкомъ полонъ своимъ я, чтобъ уразумѣть безличное въ творческомъ дарованіи Гёте; съ другой стороны, его я не было достаточно глубоко, чтобы послѣдовать за Байрономъ. Какъ Скоттъ и Эленшлегеръ, онъ націоналенъ, тѣсно связанъ съ своею страной, своимъ народомъ и его героическимъ прошлымъ, но въ его характерѣ есть влеченіе къ рѣзко-опредѣленному личному; онъ приближается, на нѣкоторомъ отдаленіи, къ Байроновскому типу.

Какъ скоро въ 1820 г. появились 16—19 пѣсни Фритіофа, въ Швеціи раздался крикъ единодушнаго восторга. Даже романтики умилились и протянули руку для примиренія. Прежде еще, чѣмъ все сочиненіе было окончено (1825 г.), слава Тегнёра проникла въ сосѣднія страны, особенно въ Германію, гдѣ первая переводчица Тегнёра, извѣстная пріятельница Гёте, фрау Амалія фонъ Гельвигъ, ознакомила маститаго поэта съ отрывками Фритіофа и возбудила въ немъ интересъ къ поэмѣ. Онъ обратилъ на ея автора вниманіе нѣмцевъ, и, хотя то, что онъ написалъ о Тегнёрѣ своимъ кудреватымъ старческимъ стилемъ, едва ли составляетъ дюжину строкъ, понятно, однако, какимъ событіемъ явилось одобреніе со стороны Гёте въ такой маленькой странѣ, какъ Швеція. Вотъ слова Гёте: «До какой степени превосходны эти стихотворенія, мы не можемъ еще обстоятельно изложить нашимъ читателямъ, дружественно расположеннымъ къ сѣверу. Надо пожелать, чтобы авторъ какъ можно скорѣе окончилъ все произведеніе, а уважаемая переводчица продолжала свой трудъ, и этотъ морской эпосъ предстанетъ тогда передъ нами въ полномъ видѣ, съ сохраненіемъ содержанія и размѣра. Мы прибавимъ къ этому только то, что древняя, мощная, гигантски-варварская поэзія неизвѣстно какимъ путемъ вызываетъ въ насъ чрезвычайно отрадное чувство, благодаря своей новой формѣ, глубокомысленной и нѣжной, чуждой, однако, всякаго искаженія».

Шведы и до сихъ поръ неустанно говорятъ объ этомъ. Восхищеніе Тегнёромъ росло въ его отечествѣ вмѣстѣ съ возроставшею популярностью поэмы и послѣ его смерти приняло такіе размѣры, что потопило почти всякую критику и подъ конецъ достигло своей кульминаціонной точки въ такихъ преувеличеніяхъ, какъ слова Меллина, провозгласившаго Тегнёра «величайшимъ поэтомъ германской расы». Но то поклоненіе человѣку былой будетъ лучшимъ, которое, въ то же время, есть поклоненіе истинѣ.

X.

"Достигъ я высочайшей жизненной вершины

И при раздѣлѣ водныхъ струй стоялъ,

По обѣ стороны сбѣгающихъ въ долины.

Тамъ міръ красой и радостью сіялъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

«Но мрачный, злобный демонъ вдругъ явился

И въ сердце мнѣ впился, и въ этотъ самый часъ

Цвѣтущій міръ въ пустыню превратился,

Померкли звѣзды, лунный свѣтъ погасъ.

Изъ моего Эдема блескъ Авроры скрылся,

Ни рощи, ни цвѣтовъ уже не видѣлъ глазъ.

Погибли въ сердцѣ силы, и стремленья,

И мѣсто радостей въ немъ заняли мученья».

Еще въ то время, какъ Тегнёръ былъ занятъ окончательною отдѣлкой своего Фритіофа, фуріи, сидѣвшія у его порога, ворвались къ нему и, потрясая передъ нимъ свои змѣиныя кудри, схватили его тощими руками. То были фуріи болѣзни, страсти, отвращенія къ жизни и зарождавшагося безумія, и онѣ взялись за руки и начали водить вокругъ него свой хороводъ.

1825 годъ, — тотъ самый годъ, въ теченіе котораго появился Фритіофъ, возвѣстившій славу. Тегнёра во всѣхъ странахъ свѣта, — былъ роковымъ годомъ въ его жизни. Кризисъ былъ и тѣлесный, и душевный; онъ, конечно, имѣетъ чисто-физическую сторону, но, не говоря уже о томъ, что эта послѣдняя была бы непонятна даже для врача, критикъ можетъ изучить только душевную сторону, которая, кромѣ того, составляла, несомнѣнно, главную причину. Эта душевная катастрофа, однако, почти такъ же мало выяснена, какъ и тѣлесная. На нее въ особенности потому до сихъ поръ не обращали вниманія, что оставшіеся въ живыхъ родственники Тегнёра издаютъ его сочиненія in usum delphini. Раздѣленіе на періоды совершенно сбивчиво, стихотворенія скудно помѣчены; больше того — я открылъ, что многія любовныя стихотворенія помѣчены на двадцать пять лѣтъ впередъ, чтобы вызвать у читателя убѣжденіе, что они написаны къ женѣ Тегнёра, бывшей въ то время его невѣстой. Маланхолія, стихотвореніе, изъ котораго только что приведены полторы строфы, даже и въ послѣднемъ изданіи вставлено безъ даты между двумя стихотвореніями отъ 1812 и 1813 гг. Письма Тегнёра представляютъ доказательство того, что оно относится къ 1825 году.

Этотъ годъ начинается для Тегнёра тяжелю болѣзнью; въ самый первый, день новаго года онъ такъ сильно захворалъ, что ему явилась мысль о смерти. Въ мартѣ онъ пишетъ, что душа его съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе, омрачается. "Да сохранитъ меня Богъ отъ меланхоліи и человѣконенавистничества!, — говоритъ онъ. Въ іюлѣ: «Слѣпота представляется мнѣ самымъ ужаснымъ земнымъ бѣдствіемъ — послѣ другаго несчастія, которое я самъ испыталъ». Все, что прежде радовало его, сдѣлалось ему теперь ненавистно. Болѣзнь продолжается въ видѣ внутренняго безпокойства, но безъ собственно физическихъ страданій. «Моя фантазія, и прежде отличавшаяся большою подвижностью, подобна теперь водовороту, который крутитъ и раздробляетъ все, что ему удается схватить».

Врачи полагаютъ, что у него поражена печень. «Глупцы! поражена душа, а для нея нѣтъ иного лѣкарства, кромѣ того, которое получается изъ великой универсальной аптеки по ту сторону могилы». Онъ объявляетъ, что не можетъ сообщить друзьямъ причины своихъ страданій. Въ ноябрѣ возбужденіе начинаетъ уступать нѣкоторому спокойствію. Онъ ежедневно дѣлаетъ, какъ значится въ письмахъ, большіе успѣхи въ равнодушіи, въ которомъ состоитъ счастіе и мудрость жизни. Назначеніе мудреца — все болѣе и болѣе становиться черепахой. Пока у него остается хоть одинъ обнаженный, чувствительный нервъ, его существо есть достояніе мученій. Онъ чувствуетъ, «какъ на днѣ его сердца собирается осадокъ презрѣнія къ двуногому роду». «Ахъ, — восклицаетъ онъ, — настоящее, истинное страданіе, поражающее сильныя души, само находитъ себѣ пищу, какъ война, когда она правильно организована, или какъ дикій звѣрь, когда онъ выросъ». Въ день своего рожденія, 13 ноября, онъ погружается въ глубочайшую меланхолію; слѣдовало бы праздновать, подобно египтянамъ, день смерти. Что въ особенности разстраиваетъ его, это То, что этотъ день его рожденія послѣдній, который онъ проводитъ въ Лундѣ, гдѣ онъ прожилъ 26 лѣтъ; теперь онъ будетъ назначенъ епископомъ, долженъ будетъ вступить въ сношенія съ чужими; которые не поймутъ его; сдѣлавшись епископомъ, онъ получитъ запущенную епархію, и его прокричатъ деспотомъ. Въ прежнее время онъ отнесся бы къ этому равнодушно, тогда ему не было дѣла до черни; теперь же онъ слабонервенъ, подверженъ иппохондріи, разстроенъ и начинаетъ понимать страхъ передъ людьми. «И все же это не единственная и даже не величайшая моя забота. Однако, ночь молчитъ, и могила безмолвна; ея сестрѣ, печали, точно также подобаетъ молчать». Когда, наконецъ, въ послѣдній день года, онъ подводить итогъ тому, чему онъ научился и что пріобрѣлъ въ теченіе этого года, онъ пишетъ: «Ахъ! старый годъ, сколько онъ заставилъ меня выстрадать, этого никто не знаетъ. Но я обязанъ этому году. Онъ былъ мрачнѣе, но и серьезнѣе всѣхъ другихъ, взятыхъ вмѣстѣ. Я позналъ собственнымъ опытомъ, что можетъ выдержать человѣческое сердце, не разрываясь, и какую силу Богъ вложилъ въ грудь мужчины. Какъ уже сказано, я обязанъ этому году, ибо онъ обогатилъ меня тѣмъ, что составляетъ неизмѣнный фондъ человѣческой мудрости и самостоятельности, — мощнымъ, глубоко коренящимся презрѣніемъ къ людямъ».

Что случилось? Что тутъ примѣшаны, и даже въ очень значительной степени, тѣлесныя страданія и болѣзненность, это несомнѣнно. Между старшими братьями Исаіи Тегнёра былъ одинъ душевно больной, Іоганнесъ, умершій 39-ти лѣтъ въ состояніи помѣшательства; младшій братъ постоянно углублялся въ мысль о томъ, что безуміе ихъ — семейное наслѣдіе. Епископъ Тамандеръ, посѣтившій Тегнёра въ мартѣ 1825 года, пишетъ о немъ: «Теперь у него больше мрачныхъ часовъ, чѣмъ прежде; многіе, болѣе же всѣхъ онъ самъ, опасаются за его разсудокъ; это его неотвязная мысль, что онъ сойдетъ съ ума, потому что такъ было съ его братомъ и другими родственниками». Но никто не можетъ сомнѣваться въ томъ, что меланхолія, внезапно окутавшая ясную и бодрую душу Тегнёра, имѣла и другія причины, помимо болѣзни; множество отзывовъ указываютъ на опредѣленный, конкретный фактъ, несомнѣнно фактъ, котораго онъ не хочетъ сообщить, но свойства котораго онъ все же обозначаетъ. Поражено было «сердце». Сокрушило его презрѣніе къ людямъ; презрѣніе къ "характеру другаго человѣка — первоначальная причина его отвращенія къ жизни, а этотъ человѣкъ милъ ему или «былъ» ему милъ. Нѣтъ надобности глубоко изучать Тегнёра, чтобы заключить, что за этимъ скрывается женщина.

Между письмами епископа Тамандера я нашелъ письмо отъ 1827 года, въ которомъ разсказывается, что Тегнёръ, еще въ бытность въ Лундѣ, питалъ нѣжныя чувства къ красивой женѣ одного изъ своихъ друзей. Онъ никогда не отходилъ отъ ея клавикордъ, когда она пѣла. Прелестная роза! Аттербома была его любимою пьесой. Тамандеръ пишетъ, что въ одномъ домѣ, гдѣ онъ встрѣчался съ Тегнёромъ, онъ предупредилъ старшую дочь, чтобъ она не пѣла Прелестной розы, потому что зналъ, «что тогда злой духъ находитъ на Саула»; по недоразумѣнію, его запрещеніе не было соблюдено, и съ той минуты хорошее настроеніе Тегнёра исчезло на долгіе дни^[5]. Въ одномъ письмѣ Тегнёра отъ мая 1826 года согласно съ этимъ говорится: «Слушать пѣніе я въ особенности привыкъ въ послѣдніе годы въ Лундѣ, гдѣ я имѣлъ ежедневно случай слышать женскій голосъ, и до сихъ поръ раздающійся въ моемъ сердцѣ». Тегнёръ написалъ еще въ 1816 году для своего друга стихотворное посланіе съ предложеніемъ руки и сердца, обращенное къ дамѣ, о которой здѣсь идетъ рѣчь, и прославлявшее ея красоту, сердечную доброту и ея пѣніе. Онъ говоритъ въ немъ объ опасности смотрѣть въ ея глаза. Повидимому, то, что тогда было въ шутку названо опасностью, сдѣлалось спустя нѣсколько лѣтъ дѣйствительною опасностью для Тегнёра. Повидимому, его удивленіе къ характеру и дарованіямъ прекрасной дамы мало-по-малу приняло размѣры страсти, и эта страсть не осталась безъ отвѣта. Мѣстное преданіе сохранило не мало разсказовъ объ этихъ отношеніяхъ, которыя, притомъ же, не могли не коснуться его семейнаго счастія. Во всякомъ случаѣ, благодаря имъ, разлука съ Лундомъ оказалась для него гораздо болѣе тягостной. Находящіеся еще въ живыхъ современники Тегнёра сообщили мнѣ, кромѣ того, одно событіе, представлявшее существенный поводъ для того, чтобы вызвать въ немъ презрѣніе къ людямъ, въ особенности презрѣніе къ женщинѣ. Онъ открылъ, что одна очень знатная дама, которою онъ былъ очарованъ, отдалась совершенно грубому а неотесанному человѣку. Показалось ли ему, который самъ былъ непостояненъ, до такой степени противно всюду находить непостоянство, что онъ изнемогъ подъ бременемъ отвращенія къ жизни? Просто ли онъ сказалъ себѣ, что его отвергли, потому что онъ старъ и начинаетъ сѣдѣть, и овладѣло ли имъ отчаяніе при мысли о томъ, что счастье юности для него кончено? Былъ ли онъ такъ сильно возмущенъ, встрѣтивъ животную страсть тамъ, гдѣ онъ склонялся предъ вѣнцомъ женскаго образованія и женской красоты, что при его болѣзненномъ состояніи это негодованіе противъ единичнаго существа возросло до чувства общаго омерзенія къ жизни? Я не могу рѣшить этихъ вопросовъ. Я вижу только, что горькая тоска пробуравила отверстіе въ столь прочномъ нѣкогда кораблѣ его судьбы, и въ это отверстіе устремились черныя веды мизантропіи и безумія, которыя все потопили. Тогда, въ моментъ кораблекрушенія, онъ написалъ слѣдующіе меланхолическіе стихи:

«Тебя, о родъ людской, мой голосъ прославляетъ,

Ты образъ Божій, въ высь тебя мечты влекутъ,

И все же двѣ неправды міръ твой представляетъ:

Мужчиной ихъ и женщиной зовутъ.

Вѣками пѣсни честь и вѣрность восхваляютъ,

Но лучше всѣхъ о нихъ лжецы поютъ.

О дѣтище небесъ, твой признакъ несомнѣнный —

Знакъ Каина, на лбу твоемъ запечатлѣнный.

„Примѣту явную далъ Богъ людскому роду!

Какъ раньше видъ ея меня не поразилъ!

Наполнилъ запахъ гнили всю природу

И красоту весны и лѣта отравилъ!

Онъ изъ гробовъ пробился на свободу;

Хоть мраморъ и стоитъ на стражѣ у могилъ,

Но горе! Тлѣніемъ смыслъ бытія зовется,

Въ родившій его мракъ оно ужъ не вернется“.

Уныніе, въ которое впала душа Тегнёра въ послѣднее время, когда онъ работалъ надъ Фритіофомъ, оставило слѣды даже на этой ясной и гармонической поэмѣ. Одинъ изъ написанныхъ подъ конецъ отдѣловъ — это тотъ, который носить названіе „Возвращеніе Фритіофа“. Въ видѣ исключенія, его содержаніе составлено не по образцу древне-сѣверной саги. Фритіофъ возвращается на родину, узнаетъ, что Ингеборгу уговаривали выйти замужъ за конунга Ринга, и изливаетъ свое первое ожесточеніе въ потокѣ гнѣва, вызваннаго вѣроломствомъ возлюбленной. Ни одинъ вдумчивый читатель не можетъ не замѣтить тѣсной связи этого взрыва съ вышеприведенными строфами Меланхоліи:

„О жены! — Фритіофъ сказалъ печально, —

Обманъ былъ мыслію первоначальной

Въ душѣ у Дока: земли сыны

Ту мысль узрѣли въ лицѣ жены.

Обманъ прекрасный, голубоокій;

То онъ чаруетъ насъ, то, жестокій,

Притворно плача, смѣется намъ;

Онъ съ бѣлой грудью, онъ станомъ прямъ;

Въ немъ добродѣтель, что ледъ весенній;

Въ немъ постоянство, что вѣтръ осенній;

Въ коварномъ сердцѣ одна тщета,

Обѣтовъ лживыхъ полны уста.

О, какъ ее я любилъ безмѣрно,

И вѣчно сердце ей будетъ вѣрно!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Знать, нѣтъ ни правды, ни чести въ насъ,

Когда былъ ложью и милой гласъ.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Пускай мнѣ встрѣтится тамъ боецъ,

Влюбленный страстно…. Глупецъ, глупецъ!

Онъ вѣритъ клятвамъ безъ опасенья;

Его убью я изъ сожалѣнья.

Счастливцу горе узнать не дамъ,

Не дамъ извѣдать обманъ и срамъ!“ *).

• ) Я. Гротъ: „Фритіофъ“, поэма Тегнёра. XII, стр. 113—115.

Мы видимъ здѣсь въ сердцѣ Фритіофа тотъ же душевный процессъ, который только что наблюдали въ сердцѣ Тегнёра. Онъ осуждаетъ не только единичную женщину за ея невѣрность, но распространяетъ свой обвинительный приговоръ на весь полъ. „Женщина — ложь“, — говоритъ онъ, какъ и поэтъ въ Меланхоліи. Глупецъ тотъ, кто полагается на „честь и вѣрность“; это его слова какъ здѣсь, такъ и тамъ. Единичный горькій опытъ возростаетъ у Фритіофа, какъ и у его автора, до презрѣнія къ людямъ и отвращенія къ жизни. Это неудивительно, такъ какъ они находились въ еще болѣе близкомъ родствѣ между собою, нежели отецъ съ сыномъ.

Съ этихъ поръ тема о вѣроломствѣ женщины — постоянная тема Тегнёра. Его письма варьируютъ ее. Ему невозможно, напримѣръ, назвать хорошій или плохой переводъ, не замѣтивъ или того, что прекрасные переводы, какъ и прекрасныя женщины, не всегда самые вѣрные, или же, что вѣрность и красота рѣдко находятся въ дружбѣ. Онъ не можетъ говорить о какомъ-нибудь подаркѣ женщины, не называя ея сердца самымъ злымъ, самымъ опаснымъ даромъ, который возможно получить отъ нея. На женщинъ вообще онъ смотритъ теперь какъ на нѣкотораго рода „увеселительныя машины или табакерки съ музыкой, которыя очень мило звучатъ, когда онѣ хорошо заведены“. Что касается любви, то она, по его мнѣнію, такая самоубійца, что, какъ скоро она не вздыхаетъ напрасно, то умираетъ чрезъ самое себя. Объ Ингеборгѣ онъ пишетъ: „Ея вѣроломство относительно ея возлюбленнаго, безъ сомнѣнія, проистекаетъ изъ природы женскаго сердца, но поэтъ, любящій соблюдать вѣжливость къ прекрасному полу, все-таки, долженъ былъ какъ-нибудь позолотить его“. И такъ упорна сдѣлалась мало-по-малу у Тегнёра эта привычка изображать женщину недостойною довѣрія и непостоянною, что много лѣтъ спустя, при произнесеніи имъ, въ качествѣ епископа, актовыхъ рѣчей, онъ не бывалъ въ состояніи воздержаться отъ изложенія своей теоріи передъ школьниками. Въ одной рѣчи отъ 1839 года онъ называетъ мальчиковъ счастливыми вслѣдствіе обилія надеждъ, которыя свойственны ихъ юному возрасту. Затѣмъ значится: „Надежда на всѣхъ извѣстныхъ мнѣ языкахъ женскаго рода; она и не отрекается отъ своего пола. Правда, что она обманываетъ… Но вѣрьте охотно, вѣрьте долго прекрасной обманщицѣ и прижмите ее къ вашему сердцу“. Очевидно, Тегнёръ былъ глубоко проникнутъ горечью, если излилъ ее при такомъ неумѣстномъ случаѣ и передъ такою неподходящею публикой. Съ этого момента начинаетъ вообще выступать въ его письмахъ и стихотвореніяхъ болѣе горячій, болѣе страстный тонъ. Въ нихъ даетъ себя чувствовать шекспировская трагическая страсть. Міръ расшатался, и какъ же можетъ рука Гамлета снова придать ему правильное движеніе? На Офелію онъ больше не полагается: пусть она идетъ въ монастырь, если хочетъ сохранить свою чистоту. Ибо слабость — твое имя, женщина! Что такое жизнь? Отсрочка осужденному на повѣшеніе. А что такое всемірная исторія? „Собачій танецъ“. Противная комедія все то, что Гамлетъ видитъ вокругъ себя, а міръ — „раскрашенная театральная декорація съ бумажными розами и опернымъ солнцемъ“. Онъ готовъ сойти съ ума отъ этого, и очень возможно, что подъ конецъ онъ отъ этого сойдетъ съ ума, но сначала онъ долженъ безъ милосердія и пощады изобличать ложь и гнусность жизни.

Письма Тегнёра отъ 1825 г. носятъ отпечатокъ рѣзкаго презрѣнія къ авторитетамъ, котораго прежде никогда не замѣчалось у него. Но мнѣ представляется, что подъ всѣми этими, исполненными отчаянія разсужденіями о человѣческомъ достоинствѣ и женской вѣрности, о короляхъ и епископахъ, какъ бы слышится журчаніе незримаго потока, и раздается потрясающій вопль Меланхоліи:

„О сторожъ, скоро-ль день надъ міромъ возсіяетъ?

Ужель конца не будетъ тьмѣ ночной?

Луна съ кровавой раной изъ-за тучъ мелькаетъ,

И очи звѣздъ подернулись слезой.

Какъ въ пору юныхъ силъ біенье ускоряетъ

Мой пульсъ, глумясь надъ жалобной мольбой.

Мнѣ каждый мигъ несетъ безмѣрныя мученья.

Истерзанное сердце, нѣтъ тебѣ спасенья!“

XI.

Ничто не можетъ служить такою вѣрною иллюстраціей для характеристики уровня просвѣщенія въ Швеціи при жизни Тегнёра, какъ та связь, которая существовала между наукой и религіей. Отношенія между государствомъ и церковью были такъ близки, — я чуть было не сказалъ: такъ наивны, — что профессоръ, уже какъ таковой, былъ, въ то же время, пасторомъ, и что естественное ожидаемое повышеніе для дѣльнаго профессора греческаго языка, ботаники или исторіи заключалось въ томъ, что онъ становился епископомъ. Это государственное хозяйство живо напоминаетъ частное хозяйство у Мольеровскаго Гарпагона. Преподаватель университета, трибуна котораго Въ Лундѣ смѣнялась по воскресеньямъ каѳедрой проповѣдника въ деревнѣ, былъ своего рода Maître Jacques съ церковнымъ облаченіемъ поверхъ профессорскаго одѣянія и долженъ былъ, подобно знаменитому слугѣ скупаго въ комедіи, въ каждомъ отдѣльномъ случаѣ обращаться къ государству съ вопросомъ: „Потрудитесь сказать, съ кѣмъ вы желаете теперь говорить, съ вашимъ кучеромъ или поваромъ, такъ какъ я и то другое?“

Первоначальная причина, по которой Тегнёръ желалъ повышенія, была чисто-экономическаго свойства; у него были долги, и увеличеніе доходовъ являлось для него очень кстати. Какъ и всѣ образованные люди его времени, онъ привыкъ полагать извѣстное различіе между внутреннею и внѣшнею стороной религіи, и если онъ по характеру своему и чувствовалъ себя язычникомъ, то его настроенія, все-таки, часто бывали набожны. Онъ былъ въ слишкомъ значительной степени поэтъ, чтобы не отдаваться часто и легко противуположнымъ впечатлѣніямъ; поэтому онъ сначала и не нашелъ въ своихъ убѣжденіяхъ никакого препятствія къ принятію епископскаго сана. Но едва назначили его епископомъ, какъ онъ почувствовалъ самый глубокій внутренній разладъ. И потому мизантропія и утомленіе жизнью, возникшія въ годъ кризиса, стали возрастать все болѣе и болѣе. Энергичный и исполнительный, онъ направилъ свои силы на внѣшнія стороны своей должности; онъ сдѣлался цивилизаторомъ и организаторомъ своей епархіи, ревностнымъ, предпріимчивымъ, школьнымъ директоромъ, смѣлымъ, безпощаднымъ въ своихъ дѣйствіяхъ воспитателемъ подчиненныхъ ему священниковъ. Чисто-гражданская точка зрѣнія, которую онъ занялъ въ своемъ отношеніи къ церкви, приблизительно та же самая, которую занялъ въ то хе время въ Англіи гораздо менѣе, впрочемъ, либеральный Кольриджъ.

Скучныя занятія подтачивали его уже ранѣе того пошатнувшёеся здоровье и омрачали его расположеніе духа. „Теперь предстоятъ экзамены, и я долженъ просидѣть въ гимназіи цѣлую недѣлю. Затѣмъ — пасторскіе экзамены и рукоположеніе во священники. Затѣмъ придется освятить ни болѣе, ни менѣе, какъ восемь новыхъ церквей въ теченіе этого лѣта. И при всемъ томъ, нужно говорить ни о чемъ и ни для чего. Words, words, words, — говоритъ Гамлетъ. — Пожалѣй меня, я смертельно утомленъ рѣчами, я полонъ унынія и, тѣмъ не, менѣе, долженъ опять за нихъ приниматься. Никто не слушаетъ того, что я говорю, да я и самъ себя не слушаю“.

И все же его блестящая пора еще не миновала. Прежде чѣмъ солнце его зашло, его ожидала еще великолѣпная вечерняя заря. Многочисленныя разбросанныя облака, расположившіяся надъ его головой и на его горизонтѣ, сдѣлали, какъ это всегда бываетъ, его солнечный закатъ только ярче и роскошнѣе. Время лирическаго энтузіазма навсегда миновало для Тегнёра; вѣра въ будущее и въ прогрессъ, представляющая источникъ жизненной, отваги, давно уже изсякла. Но у него была въ запасѣ еще одна способность, еще одинъ талантъ, находившійся до тѣхъ поръ въ подчиненіи у творческой фантазіи и лирическаго вдохновенія, — поэтическо-риторическое дарованіе. Во время его епископства дарованіе это достигло своего высшаго разсцвѣта.

Подобно тому, какъ талантъ Тегнёра къ воспроизведенію, названныхъ имъ самимъ „лирическими“, характеровъ находится въ связи съ лирическою наклонностью всего шведскаго народа, такъ и эта вторая его способность замѣчательно согласуется съ основными свойствами его народа. Шведская нація имѣетъ особенный даръ представительства. Шведъ любитъ то, что имѣетъ красивый видъ, и умѣетъ лучше датчанъ и норвежцевъ устраивать красивую обстановку; въ правахъ, въ обхожденіи, въ рѣчи у него больше формы и, вмѣстѣ съ тѣмъ, больше торжественности, нежели у прочихъ скандинавовъ. Уже самый языкъ напыщенъ, такъ какъ въ немъ совершенно отсутствуетъ обращеніе „вы“, и имя или званіе должны безпрестанно повторяться. Ни одинъ сѣверный народъ не умѣетъ, подобно шведскому народу, обставить процессію, празднество, публичную церемонію, въѣздъ или коронацію съ тѣмъ ансамблемъ, который требуется для того, чтобъ обезпечить впечатлѣніе. Этому національному стремленію къ параду соотвѣтствуетъ особый родъ національнаго, торжественнаго краснорѣчія. Шведское краснорѣчіе болѣе патетично и болѣе гонится за внѣшнимъ блескомъ, нежели краснорѣчіе другихъ скандинавскихъ народовъ. Въ немъ есть доля клерикальной высокопарности, внесенной церковью, доля профессорскаго отпечатка, сохраненнаго университетами, и, наконецъ, по учрежденіи шведской академіи, оно восприняло особый академическій элементъ, который можно обозначить наклонностью къ эфемизмамъ, желаніемъ облекать мысли перифразами и называть вещи красивыми именами. Лишь немногіе изъ недостатковъ этого краснорѣчія встрѣчались у Тегнёра, но онъ обладалъ всею силой и звучностью языка, всею ясностью и образностью изложенія, всею способностью выражать различныя настроенія и приводить въ волненіе цѣлое общество. Все это въ торжественныхъ рѣчахъ и стихотвореніяхъ Тегнёра достигло блестящаго расцвѣта. Самое знаменитое изъ его торжественныхъ стихотвореній относится къ 1829 году.

Лундскіе студенты пригласили Эленшлегёра присутствовать на ихъ актѣ, и когда Тегнёръ узналъ объ этомъ, то онъ рѣшилъ воспользоваться случаемъ, чтобъ увѣнчать Адама Эленшлегера однимъ изъ лавровыхъ вѣнковъ, назначенныхъ для магистровъ этого дня. Шведская идея и идея поэтическая, кромѣ того, идея благороднаго, не тщеславнаго поэта! Такъ чуждъ былъ Тегнёръ всякаго преувеличеннаго стремленія къ почету, что ему казалось вполнѣ естественнымъ увѣнчать другаго поэта и тѣмъ признать его превосходство. Онъ только что окончилъ свою рѣчь и предложилъ ректору начать возведеніе студентовъ въ магистры, какъ вдругъ, повернувшись лицомъ къ Эленшлегеру, стоявшему у главнаго алтаря въ соборѣ, снова заговорилъ и обратился къ ректору съ слѣдующими стихами:

„Прежде чѣмъ лавры дѣлить, мнѣ въ одномъ ты вѣнкѣ не откажешь,

Не для меня, но въ лицѣ одного всѣхъ хочу я возвысить.

Сѣверныхъ скальдовъ властитель, Адамъ ихъ, стоитъ посреди насъ;

Тронъ ожидаетъ его въ царствѣ пѣсенъ, наслѣдникъ онъ Гёте.

Зналъ бы Оскаръ, что онъ здѣсь, онъ его увѣнчать повелѣлъ бы.

Не отъ его теперь имени, не отъ себя, но во имя

Пѣсни безсмертной, звучащей въ Гаконѣ и Гельгѣ, тебѣ я

Этотъ вѣнокъ подношу; онъ сплетенъ былъ на родинѣ Сакса *).

• ) Саксъ Грамматикъ жилъ во второй половинѣ XII вѣка; онъ извѣстенъ, какъ первой датскій историкъ. По порученію епископа Авессалома (Absalon) онъ написалъ на латинскомъ языкѣ Исторію Даніи, которую довелъ до 1185 г. Первая половина этой Исторіи заключаетъ въ себѣ старинныя скандинавскія саги, перемѣшанныя съ германскими романтическими сказаніями; не подвергая ихъ критикѣ, авторъ прямо записывалъ ихъ, въ томъ видѣ, какъ онѣ обращались въ народѣ. Примѣч. перев.

Минуло время разлуки — она въ царствѣ духа свободномъ Мѣста имѣть никогда не должна, и чрезъ Зундъ раздаются Братскія пѣсни — свои всего чаще, и насъ восхищаютъ. Свеа вѣнокъ тебѣ этотъ даритъ — и отъ имени Свей Братъ возлагаетъ его на тебя, праздникъ тѣмъ знаменуя“.

И при грохотѣ трубъ, литавръ и пушекъ онъ надѣлъ вѣнокъ на голову Эленшлегера. Пусть вся эта декорація относилась только къ той минутѣ, пусть трубы и литавры, пушки и вся громогласная музыка моментально умолкли! Все же это было великое и прекрасное мгновеніе, и память о немъ способствовала болѣе всякихъ другихъ воспоминаній установленію братскихъ узъ между сѣверными народами.

XII.

1830 годъ, принесшій Франціи іюльскую революцію, измѣнилъ и политическія настроенія, а вскорѣ и политическое положеніе въ Швеціи. Этотъ годъ далъ новый толчокъ либерализму, значительно измѣнилъ его цѣли и языкъ его прессы. До 1830 года идеаломъ шведскихъ либераловъ была свобода, теперь ихъ идеаломъ сдѣлалась демократія. Само собою разумѣется, что наступательныя дѣйствія либерализма побуждали консервативныя группы къ изъявленіямъ противуположнаго характера. Упсала была главнымъ лагеремъ реакціонной партіи; здѣсь господствовалъ Гейеръ, и лойяльные студенты съ такою преданностью шли по его стопамъ, что въ одной серенадѣ въ честь Карла-Іоанна они заявили, что ихъ долгъ obéir, mourir et se taire. Въ отмщеніе за это, стокгольмская либеральная пресса называла Упсалу гнилымъ торійскимъ гнѣздомъ, а профессоровъ университета — высохшими кротами. Выработалась новая журналистика, которая, при господствовавшемъ абсолютизмѣ, считала возможнымъ обратить на себя вниманіе только направленнымъ на личности, разнузданнымъ тономъ. Стиль этой прессы былъ смѣлъ и рѣзокъ, она язвила тонкими уколами и издѣвательствомъ. Не щадили ни двора, ни личности Карла-Іоанна. Если этотъ тонъ и нравился нѣкоторымъ столичнымъ кругамъ, то въ патріархальныхъ провинціяхъ онъ возбуждалъ живѣйшее негодованіе, и всего сильнѣе былъ проникнутъ этимъ негодованіемъ Тегнёръ, истерзанный духъ котораго былъ слишкомъ омраченъ, чтобы видѣть то хорошее, что могло когда-нибудь, современемъ, произойти изъ всѣхъ этихъ погрѣшностей противъ хорошаго тона и противъ уваженія къ славѣ престарѣлаго короля. Онъ поднялъ противъ нихъ страстный протестъ, и либеральные листки напали на него, какъ осы. Въ результатѣ оказалось, что онъ вскорѣ сдѣлался противникомъ не только либеральной прессы, но и проповѣдуемыхъ ею ученій. При свойственной ему умственной аристократичности, демагогія претила ему; до идеальнаго воззрѣнія на народъ онъ врядъ ли возвышался даже въ лучшую свою пору, а теперь, когда въ немъ была разрушена всякая вѣра въ чистоту человѣческую и въ красоту душевную, онъ менѣе чѣмъ когда-либо могъ до него возвыситься, и среди этихъ обстоятельствъ онъ долженъ, былъ выступить политикомъ по профессіи, принимая участіе, въ качествѣ» епископа, въ засѣданіяхъ рейхстага въ Стокгольмѣ. Неудивительно, что теперь онъ избралъ рѣшительно консервативное направленіе; больше того — Тегнёръ выступилъ даже настоящимъ enfant terrible консерватизма, такъ какъ, когда имъ овладѣвалъ прежній воинственный духъ, онъ не щадилъ ни друзей, ни враговъ. Все, что онъ теперь пишетъ или говоритъ въ рейхстагѣ, пересыпано горькими выходками противъ новой формы журналистики, казавшейся ему вѣрнымъ симптомомъ упадка Швеціи. Послушайте его рѣчь:

«Когда-то синій съ желтымъ были шведскіе цвѣта;

Могущество и честь въ нихъ облекались.

Теперь же цвѣтъ національный — грязь, и ложь —

Геройскій гимнъ вашъ; клевета царитъ свирѣпо

Шесть дней, пожалуй, и всѣ семь въ недѣлю.

Не скроется отъ глазъ ея жизнь ни одной семьи,

И къ каждой двери она ухомъ припадаетъ…

О, шведы, это ли свобода ваша?»

Его болѣзнь не давала ему покоя съ самаго перваго своего проявленія. Путешествіе на карлсбадскія воды въ 1833 году не принесло облегченія, тѣмъ менѣе исцѣленія. Существенная польза, которую Тегнёръ извлекъ изъ путешествія, была чисто-умственная и заключалась въ томъ, что онъ нѣсколько ближе узналъ Германію. Онъ не питалъ особенной симпатіи къ этой странѣ, которая отталкивала его царившею въ ней въ это время столь темною философіей, а въ литературномъ отношеніи ограничивалась, какъ ему казалось, усвоеніемъ чужихъ твореній, не будучи въ состояніи наложить на нихъ своего собственнаго отпечатка. Онъ сравниваетъ нѣмцевъ съ Каспійскимъ моремъ, которое принимаетъ въ себя множество рѣкъ, но не имѣетъ стока, вслѣдствіе чего всѣ онѣ испаряются въ видѣ тумана. Путешествіе, во время котораго ему, какъ извѣстному во всѣхъ германскихъ странахъ поэту, было оказано большое вниманіе какъ частными лицами, такъ и королемъ Фридрихомъ-Вильгельмомъ IV, дало ему, по крайней мѣрѣ, возможность хотя мелькомъ ознакомиться съ положительными качествами этого народа. Онъ пишетъ, между прочимъ: «Вопреки своей сумасбродной туманности, Германія была, безспорно, въ теченіе долгаго времени каѳедрой Европы, и теперь Пруссія, несомнѣнно, интеллигенція цивилизованнаго міра». По онъ былъ слишкомъ старъ, чтобы снова начать учиться, и, поддавшись еще большему унынію послѣ того, какъ надежда его на поправленіе здоровья рушилась, онъ возвратился къ своимъ прискучившимъ ему обязанностямъ и къ безплодной борьбѣ противъ политическаго развитія въ Швеціи. Его отвращеніе къ прессѣ, которую онъ тщетно пытался обуздать, зашло такъ далеко, что подъ конецъ его сердце охладѣло даже къ шведской странѣ и къ шведскому народу. Онъ пишетъ: «О, мое бѣдное отечество! Я не удивляюсь самимъ публицистамъ; они живутъ злословіемъ, какъ палачъ головами и плетьми; но что сказать о народѣ, о всемъ достохвальномъ шведскомъ народѣ, который не только терпитъ подобную гнусность, но поощряетъ, покупаетъ, читаетъ ее и ею восхищается? Это можно объяснить только тѣмъ, что нація окончательно сдѣлалась чернью, за очень немногими исключеніями. Я не вижу другаго исхода, какъ проститься если не съ шведскою землей, то, по крайней мѣрѣ, съ шведскимъ языкомъ и писать по-фински или по-лапландски». Въ другомъ мѣстѣ значится: «Моя мечта о чести и здравомъ смыслѣ шведскаго народа давно исчезла и навѣки разбилась». И, употребляя оборотъ, интересный тѣмъ, что онъ доказываетъ, какъ близко родственно въ собственномъ сознаніи Тегнера было его полемическое отношеніе къ либераламъ съ борьбой противъ романтиковъ, онъ пишетъ: «Ты легко можешь представить себѣ, что я думаю о королевско-шведской публикѣ. Я давно отказался отъ мысли, — то была мечта, — что съ такою чернью можно чего-нибудь добиться. Они были и будутъ негодными. Въ какой бы формѣ ни выступала глупость, въ политической или литературной, въ видѣ фосфоризма или крючкотворства, масса сейчасъ готова примкнуть къ ней. На такой жалкій родъ не стоитъ тратить пороха».

Всѣ эти отзывы относятся къ 1839 году и къ первому мѣсяцу 1840 г. Такое бремя безнадежности и презрѣнія къ людямъ могло бы сокрушить и самый сильный умъ, не говоря уже объ умѣ, потрясенномъ шестнадцатилѣтнимъ недугомъ. Когда Тегнёръ находился въ Стокгольмѣ на засѣданіяхъ рейхстага въ 1840 году, катастрофа разразилась. Безуміе обнаружилось. Оно выражалось, съ одной стороны, въ дикихъ взрывахъ чувственности при полномъ душевномъ разстройствѣ, съ другой же — и всего чаще — въ выдумываніи колоссальныхъ плановъ, гигантскихъ финансовыхъ операцій, переселеній народовъ и завоеваній міра. Звѣзда погасла.

Она снова загорѣлась и въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ свѣтила болѣе мягкимъ, болѣе слабымъ сіяніемъ, но ея красный блескъ, напоминавшій свѣтъ Марса, уже не возвращался. Чего только не выстрадалъ несчастный великій человѣкъ, пока безуміе не дошло до своего рѣшительнаго взрыва! Уже въ 1835 году онъ говорилъ Адлерспарре, что его душа горитъ и сердце исходитъ кровью, но что его болѣзнь, которой даютъ ласкательное имя иппохондріи, зовется по-настоящему безуміемъ. «Это наслѣдство, — прибавляетъ онъ, — отдѣлаться отъ котораго было не въ моей власти». При своемъ послѣднемъ посѣщеніи провинціи Вермландьонъ сказалъ: «Я — олицетворенная Антизана; я стою ногами въ снѣгу, а голова моя горитъ и извергаетъ пламя». Онъ предсказывалъ, что ему недолго остается жить, но съ грустью говорилъ о томъ, какою смертью онъ осужденъ умереть, «какъ его по частямъ пожретъ тысячеголовое чудовище — иппохондрія». Чего только онъ не выстрадалъ! Я употребилъ выраженіе, что фуріи переступили черезъ его порогъ. Ему самому его несчастіе представлялось въ подобномъ образѣ: «Тебѣ неизвѣстно вліяніе фуріи, съ которой я обвѣнчанъ безъ пастора и безъ дружекъ и даже никогда не сватавшись. Она — порожденіе Альпа и вампира, и даже тогда, когда она не скачетъ по моей груди и не высасываетъ кровь изъ моего сердца, она даетъ мнѣ понять, что она находится недалеко отъ меня и располагаетъ въ скоромъ времени удостоить меня своимъ посѣщеніемъ». Настоящее помѣшательство должно было явиться послѣ такого подготовительнаго состоянія почти избавленіемъ. Врачи предписали ему отправиться въ очень извѣстную въ то время лечебницу въ Шлезвигѣ.

Пребываніе въ домѣ умалишенныхъ не было продолжительно, но интересно послѣдовать за нимъ даже туда, — такъ прекрасенъ и своеобразенъ былъ терзавшій его бредъ. Одна особа, сопровождавшая его туда, сохранила для насъ въ подлинномъ видѣ слѣдующія слова, сказанныя имъ во время болѣзни: «Вся путаница происходитъ отъ ихъ проклятаго старанія возложить мнѣ на голову діадему. Ты, впрочемъ, можешь мнѣ повѣрить, что это было нѣчто великолѣпное: изображенія въ миніатюрѣ, не нарисованныя, а живыя, въ дѣйствительности существующія миніатюры четырнадцати величайшихъ поэтовъ составляли вѣнокъ. Тамъ были Гомеръ, Пиндаръ, Тассо и Виргилій, Шиллеръ, Петрарка, Аріостъ, Гёте и т. д. Въ промежуткѣ между каждою парой горѣла лучезарная звѣзда, не изъ мишуры и не изъ алмазовъ, а изъ настоящаго космическаго вещества. Посрединѣ, на лбу, помѣщалась діадема въ формѣ лиры, которая позаимствовала долю своего сіянія отъ самого солнца. Пока эта лира оставалась неподвижною, все было хорошо, но вдругъ она начала вращаться. Все быстрѣе и быстрѣе становилось движеніе, такъ что всѣ мои нервы пришли въ содроганіе. Наконецъ, она начала кружиться такъ стремительно, что превратилась въ солнце. Тогда все существо мое потряслось и изнемогло, ибо ты долженъ знать, что діадема обвивала не голову, а самый мозгъ. Но теперь она закружилась съ совершенно невообразимою силой, пока, наконецъ, не разбилась въ дребезги. Мракъ, мракъ, мракъ и ночь распространились по всему міру, куда бы я ни обращалъ свои взоры. Я смутился и ослабѣлъ; я, который всегда ненавидѣлъ слезливость въ мужчинахъ, я плакалъ и лилъ горячія, жгучія слезы. Все прошло…»

Не будетъ ли вѣрнѣе назвать это поэзіей безумія, чѣмъ просто безуміемъ? И какъ выступаетъ истинный характеръ поэта даже въ этомъ странномъ снѣ — юношескомъ снѣ о вѣнкахъ и коронахъ, теперь раскаленныхъ до-красна въ горнилѣ безумія! Въ замѣнъ прохладнаго лавроваго вѣнка, которымъ онъ обвилъ голову Эленшлегера, его Норны возложили теперь на его чело этотъ горячій вѣнецъ… Къ счастію, онъ скоро остылъ, и весною 1841 года поэтъ былъ снова на родинѣ.

Въ послѣднемъ крупномъ произведеніи его: Деревенская свадьба, въ которомъ онъ изобразилъ себя самого, престарѣлый епископъ является намъ сельскимъ патріархомъ, окруженнымъ благоговѣйною паствой. Годы проходили въ болѣе спокойномъ настроеніи, которое принесла съ собою старость; апоплексическій ударъ въ 1843 году возвѣстилъ близость смерти, и 2 ноября 1846 года утомленный поэтъ испустилъ свой послѣдній вздохъ.

Если мы бросимъ ретроспективный взглядъ на развитіе этого ума, въ богатой почвѣ котораго зародыши генія и безумія лежали совсѣмъ рядомъ, какъ въ орѣхѣ съ двойнымъ зерномъ, то мы увидимъ, что этотъ мощный и ясный духъ вылетаетъ подобно искрѣ изъ кремнистой первобытной почвы шведскаго крестьянскаго сословія. Онъ извлекаетъ пищу изъ красотъ шведской природы и древнихъ сагъ Скандинавіи. Онъ восторгается подвигами и борьбою и выражаетъ свой энтузіазмъ въ яркихъ, блестящихъ образахъ. Онъ знакомится съ античнымъ духомъ, и его прирожденное упорство смягчается подъ вліяніемъ гречески-религіозной гармоніи. Его религіозное свободомысліе приводитъ его къ политическому свободомыслію, а религіозное примиреніе его духа влечетъ за собою попытку политическаго примиренія враждующихъ тенденцій вѣка. Эта умственная точка зрѣнія опредѣляетъ и его точку зрѣнія литературную: проповѣдь ясности, свѣта и пѣнія, какъ выраженія душевнаго здоровья. На этой вершинѣ онъ выполняетъ знаменитѣйшее произведеніе своей жизни, идеальную картину сѣверной древности, какъ она представлялась грезамъ современниковъ. Чтобы быть справедливымъ къ этому произведенію, не слѣдуетъ упускать изъ вида того момента, когда оно возникло. Если мы сравнимъ съ нимъ сѣверный шедевръ нашихъ дней (наприм., Bergliot Бьёрнсона), то, естественно, не найдемъ его ни норвежскимъ, ни сѣвернымъ; оно только относительно сѣверное произведеніе, но лучшія его пѣсни безусловно прекрасны. Едва была окончена эта поэма, долженствовавшая послужить въ борьбѣ рѣшающимъ доказательствомъ значенія, присущаго поэтическому здоровью, какъ обнаружилось, что зародышъ болѣзни въ душѣ поэта пустилъ такіе сильные ростки, что одного душевнаго кризиса оказалось достаточно для умерщвленія жизненной отваги, вокругъ которой обвилось отвратительное чужеядное растеніе. Лѣтняя пора его жизни миновала. Поздняя осень принесла еще нѣсколько прекрасныхъ плодовъ и стволъ погибъ.

Впечатлѣніе, которое мнѣ всего желательнѣе было бы вызвать, это то, что человѣкъ, давшій міровую славу имени Исаіи Тегнёра, прежде всего, былъ цѣльнымъ человѣкомъ, глубоко честною, правдивою душой, какъ въ своихъ недостаткахъ, такъ и въ добродѣтеляхъ, — натурою неустойчивой, но одаренной пламенною любовью къ красотѣ и истинѣ. Его человѣческое, земное существо такъ исполнено достоинствъ, несмотря на всѣ его слабости, что представляетъ интересъ и для чужестранца, тогда какъ чистоидеальный образъ Тегнёра, какъ поэта, останется въ своихъ просвѣтленныхъ очертаніяхъ передъ народомъ, на языкѣ котораго онъ творилъ и на который онъ вліялъ, какъ лучъ солнца девятнадцатаго столѣтія.

"Русская Мысль", кн.X, 1888

---

1. Дѣвы-щитоносицы — древне-сѣверныя амазонки, принимавшія участіе въ сраженіи наравнѣ съ мужчинами. Примѣч. перев.
2. По ихъ печатному органу Phosphorus. Примѣч. первод.
3. Высокая пѣснь (Hawamàl) — одна изъ важнѣйшихъ пѣсенъ старой Эдды. Она содержитъ въ себѣ мудрыя житейскія изреченія, которыми отчасти воспользовался Тегнёръ для II пѣсни Фритіофа, Прим. перев.
4. Праздникъ юль — праздникъ зимняго солнцестоянія, посвященный Фрею, богу плодородія. Впослѣдствіи названіе юль перешло на рождественскіе праздники. Прим. перев.
5. Прелестная роза — пламенная любовная пѣсня; она имѣетъ сюжетомъ мученія, которыя испытываетъ мотылекъ вслѣдствіе того, что ночью онъ разлученъ съ розой и можетъ таскать ее только днемъ.