Ицхок-Лейбуш Перец
правитьИона Бац
правитьБогач воскресает, меламед внезапно умирает
правитьДвадцать лет учительствовал в местечке меламед Авигдор; учились у него дети самых богатых родителей. И вдруг заболел-- пошла горлом кровь; потерял сразу голос, страшно похудел.
— Жаль беднягу, — вздыхали в местечке, — прекрасный талмудист и хороший меламед!
Авигдор одинок, как былинка в поле. Сюда приехал он откуда-то из чужих краев, нет у него ни близких, ни родных… К тому же он недавно овдовел и остался с четырехлетним мальчуганом на руках. Дети у него никак не выживали; а в последний раз «сама» умерла от родов. Богу ведь иска не предъявишь…
Община, однако, не забыла Авигдора.
Во-первых — порешили в синагоге: несправедливо будет лишить его заработка. Ведь он, бедняга, изойдет, как свеча. Говорят, правда, что чахотка заразительна; но мало ли что там говорят! Мы-то знаем: жизнь и смерть в руках божьих, да будет благословенно имя его! Без его соизволения ангел смерти ничего делать не смеет; без его ведома и волос с головы человека не упадет.
Так и порешили в синагоге в часы утренней, потом и в часы предвечерней и вечерней молитв.
И все же Авигдор остался без заработка.
Нарушил сговор выскочка, новоиспеченный богач — двоюродный брат местечкового фельдшера. Ну, а за ним уж забрали ребят и остальные родители.
Община, однако, не может равнодушно наблюдать, как помирает с голоду еврей и хороший талмудист.
Необходимо что-то сделать! Этого требуют и божеские законы и человеческая справедливость.
Но возникает вопрос: кто же должен это сделать? Вся синагога того мнения, что обязанность эта падает, в первую голову, на тех лиц, которые лишили его хедера. А эти, в свою очередь, заявляют, что все евреи отвечают друг за друга и содержать еврея-талмудиста обязана вся община в целом. Они-то рук не умоют, от посильного участия не откажутся, но всю тяжесть брать на себя — это нет!
Тогда возник другой вопрос: откуда общине взять денег? Старост в общине трое, но настоящим главой общины, хозяином в ней — реб Шмерл, человек благочестивый, тихий, осторожный… А реб Шмерл говорит, что, при нынешних доходах общины, никак концы с концами не сведешь. Чуть раздобудешь грош, — глядишь, касса снова пуста. Да и вообще это дырявый мешок, и ему, реб Шмерлу, постоянно приходится тратить на общинные дела из собственного кармана. И одно из двух: либо ему придется развестись с женой, которая из себя выходит, либо бросить общинные дела. Пусть кто-либо другой возьмет на себя эту честь. Ну, что ж! Это, говорят, еще полбеды. Ответ на это есть: либо изберут другого председателя общины, либо еще по-иному устроятся: проведут целевое обложение! Далеко тут ходить нечего: можно на субботние свечи, на какие-нибудь продукты. Жидкие дрожжи уже сданы на откуп, можно ввести налог на сухие, а не то еще на три года баню сдать. А может быть, лучше всего взять четвертого резника? Ведь эти три лопатами золото загребают. Пусть еще один, и не обязательно родственник реб Шмерла, получит заработок, а община лишних несколько грошей. Собственно говоря, обложение все равно нужно: крыша у синагоги лупится, микве обязательно нужен ремонт — не то жизнь женщин в опасности. А здание талмудторы, слава богу, вот уже несколько лет совершенно непригодно, и пора, чтобы уже и для нее настал час возрождения.
Если же общество не согласится на все эти проекты, придется собирать пожертвования. Придется пойти по местечку, из дома в дом. Молодых людей, сидящих на хлебах у тестя, располагающих свободным временем, со здоровыми ногами в местечке достаточно, не сглазить бы их!
А тем временем, пока тут судили да рядили, Авигдора выбросили из квартиры.
День провел он где пришлось. Немного побыл в синагоге, немного — у знакомых горожан. Куда бы он с мальчиком ни пришел, всюду их чем-нибудь угощали: рюмочку водки (для ребенка — сладкой водки), кусочек медового пряника… На ночлег, однако, никто не пригласил. После вечерней молитвы Авигдор остался с ребенком в синагоге один. Даже те, которые обычно засиживались после молитвы над талмудом — и те заторопились домой.
Через несколько часов, проведенных в большой пустой синагоге, Авигдору стало холодно. Он оставил ребенка, прикорнувшего на скамье, и пошел греться к пекарю, где работают всю ночь. Ему разрешили, и он уселся у стены, неподалеку от горящей печи.
Сладостное тепло охватило его, и он уснул. Никто не будил его, и он проспал так до позднего утра.
На следующую ночь он уже пришел сюда греться вместе с мальчиком. Уселся на том же месте, мальчик сел около, склонив голову отцу на колени. И оба проспали так до утра.
Так продолжалось несколько дней, пока не дошло это до ведома полиции. Что творилось! Пекаря чуть в тюрьму не засадили. Еле откупился, пришлось дать подписку, что больше он Авигдора в дом пускать не станет. Что за дело полиции до того, что Авигдор прекрасный талмудист! Несколько видных граждан ходили куда следует, просили, но чего стоит по нынешним временам просьба еврея!
Направился тогда Авигдор в баню… И опять та же история: вмешалась полиция, угрожала закрыть баню и микву. Спорить не приходится: здание действительно вот-вот обвалится. Попробуй слово сказать — наложат печать, а там и тысячей не откупишься! До сих пор не знают, кто же доносчиком был. А донос несомненен. Полиция сама не стала бы вмешиваться.
Но как бы там ни было, Авигдору с ребенком деваться некуда. И остались они в холодной синагоге.
Чувство жалости к отцу и к ребенку еще больше возросло. Увидели, что у обеих и рубашки целой на теле нет.
Теперь уже вся синагога признала, что за судьбу Авигдора отвечает община. Но что община поделает? Судили, толковали, выходит, что баню сдать еще на три года никак нельзя — - она может каждую минуту обрушиться. За нее и ломаного гроша не дадут, пока она не отремонтирована.
Взять еще одного резника--опасное дело. Распри тут не миновать. А у всех еще в памяти недавняя распря из-за резников, вслед за которой посыпались доносы, и половине лавочников пришлось платить штраф за патенты. На то уж евреи в изгнании!
Прессованными дрожжами, оказалось, торгуют больше христиане, нежели евреи… Налога на какие-нибудь продукты не допустят ремесленники. Ремесленники да братство погребальных носильщиков — одна компания; и пойдет тут история с погребальным братством!
Налога на птицу не желают состоятельные. Они говорят, что, если введут налог, они перестанут есть птицу… Тут есть и другая опасность: могут начать ввозить битую птицу извне! А рыба и без того ужасно дорога…
Но откладывать в долгий ящик все же нельзя. Остается собирать пожертвования. Стали уже думать: кто пойдет? кто с кем пойдет?
Но человек предполагает, а бог располагает.
Было это в обычнейший вторник. Будничную тишину рынка внезапно разорвал отчаянный грохот: по рынку на бричке, запряженной парою коняг, мчал возница Ореле; он носился туда и обратно, по пригоркам да рытвинам, по камням да ухабам, так что уши заложило. В бричке сидел реб Гавриель. С правой стороны его поддерживала жена — не то вторая, не то третья; с левой — городской фельдшер. Оба беспрерывно колотили возницу в спину: езжай, езжай! езжай, разбойник! Десятка лошадей не жаль за одного человека!
У реб Гавриеля заворот кишок, упаси нас господи! Он уже и ртуть принимал, некоторые говорят: даже мускус пил. А теперь только бог да Ореле и его «львы» могут спасти. Пока нехорошо. Старый служка погребального братства, который видел на своем веку больше покойников, чем иной живых, говорит, что если кишка не выравняется после этой гонки, то дело дрянь. Стало быть, там такой узел, что лишь великое милосердие спасет. Привезли откуда-то доктора, он тоже сказал, что осталось только на бога уповать.
О сборе пожертвований в пользу Авигдора сразу перестали говорить. Почему? Никто не говорит вслух, но все это знают. Староста погребального братства уже стал нос задирать, пожилым людям говорит «ты», никому понюшки табаку не дает. Говоришь ему: «Доброе утро», а он будто и не слышит. Знает, скоро его власть будет!
А счет у общества с реб Габриелем огромный. Не только Авигдор будет спасен. Богатый, слава богу, еврей — три дома, два амбара, наличными целое состояние, а детей нет! И чтобы человек настолько был во власти своих денег! Ни тебе пожертвования перед судным днем, ни тебе на мацу для бедноты; никогда приезжего не пригласит на субботнюю или праздничную трапезу. А в пурим притворится больным, запрет двери, окна. С тех пор, как в последний раз женился, тому уже лет двадцать, он никого даже водкой да пряником медовым не угостил…
Зла ему, упаси господи, никто не желает. Все же еврей. Господу-богу никто советов давать не станет. Но правда все же остается правдой.
У Ореле одна лошадь уже пала, а проку никакого. Староста погребального братства даже к собственной жене уже уважение потерял!..
Однако и в нынешние времена случаются чудеса. Редко, но все же случаются! Реб Гавриель пожертвовал несколько фунтов свечей в синагогу, и это возымело свое действие. Реб Гавриель воскрес! Зато Авигдор, бедняга, — отдели, господи, живых от мертвых, — внезапно скончался.
Сухие похороны
правитьПохороны Авигдора были необыкновенные: явились все — от мала до велика.
И все же это были — иначе не могу выразиться — сухие похороны. Не осталось у него ни вдовы, ни дочерей.
Женщинам никак не удавалось найти повода для рыданий: никто не падает в обморок, никто не плачет как следует. Бедный мальчик-сиротка даже не знает, что такое могила, что означает «умер». Он больше испуган, чем огорчен. И женщинам, на самом деле, тут не за что ухватиться. Одна из них вспомнила, было, собственное горе и попыталась заголосить, но плач ее так и повис в воздухе, никто его не подхватил, не продолжил, — замер, словно задохся.
Женщины поэтому сразу же отстали.
Иона Бац, очередной староста братства носильщиков на этот месяц, сразу заметил их уход и закричал им вслед:
— Домой, бабы, домой! Похороны без плача — что свадьба без музыки, упаси вас бог!
Бабы обругали «долговязого Иону», но все же ушли.
И мужчины не долго задерживались.
Люди занятые, лавочники и вообще люди пожилые, слабые здоровьем дошли каждый до угла своей улицы. Иные проводили носилки с покойником до городской окраины. Остановившись там, стучали в ближайшее окошко, а в доме уже знали, что этот стук означает. Тут же появлялся кто-нибудь с водой, необходимой для омовения рук. Прохожий обливал кончики пальцев, вздыхал и, пробормотав слова молитвы, уходил своей дорогой — домой, в лавку.
Молодые люди, сидящие на хлебах, изучающие священное писание, учившиеся когда-то у Авигдора или беседовавшие когда-либо с ним по вопросам талмуда, проводили носилки с покойником за город. До кладбища, однако, они не дошли. День такой пригожий, ясный. Молодые люди свернули сразу же направо, к реке, — руки помыть. Часть решила вообще немного погулять за городом. Специально гулять сюда не пойдешь, но раз уж пришли!.. Некоторые решили заодно искупаться.
Засыпали могилу, слова заупокойной молитвы подсказывали сиротке лишь несколько оставшихся меламедов; но и они спешат домой, в хедер: ученики их там, наверное, уже все вверх дном перевернули.
Дощечку с надписью: «Здесь погребен…» — временный памятник, который, наверное, так и останется здесь навсегда, — ставит над могилой Иона Бац, посылая тяжкие проклятия по адресу почтенных граждан города… Силы у человека истощились, все соки высосали и выбросили, как кожуру выжатого лимона.
Носильщики запирают кладбище.
До города с версту пути. Солнце уже близится к закату. В город вернутся как раз к предвечерней молитве. Может быть, удастся еще водки глотнуть. За работу сесть уж не придется. Идут поэтому медленно, словно отсчитывая каждый шаг, и проклинают почтенных граждан города за их жестокосердие.
Не только в отношении меламедов ведут они себя так отвратительно… А как обращаются они с беднотой вообще, а в особенности с ремесленниками!
И тут они сразу же забывают о покойнике, переходят к делам житейским: бедняки состоят членами братства носильщиков, а над ними — почтенные граждане из погребального братства. «Носильщики» работают до изнеможения, а деньги забирают члены погребального братства и раздают их родственникам старосты, нескольким бездельникам, подхалимам… Разве с мнением ремесленников когда-либо считаются в городских делах! Кто принимает кантора? Именитые граждане! Ничего они в пении не смыслят: не разберутся, где настоящая трель, а где крик петуха; понятия не имеют, что такое «волах». И все же именно они, эти толстопузые, принимают кантора! Кто назначает резника? Они же: глава общины Шмерл (да сгинет имя его!). Все три резника — его родственники! Пора бы уже взбунтоваться против всего этого, но вот беда: как раз сейчас дороговизна… Иона Бац хотел было приступить к закупке провизии для пирушки, устраиваемой ежегодно братством, но цены оказались такими, что не приступись! А когда жизнь дорога, тут у ремесленника смелости не хватает…
От разговора о пирушке перешли к прошлогодним и нынешним выборам должностных лиц общины. Выборы эти проведены были далеко не честно — никак они не могут не смошенничать…
А бедняжка-сирота плетется там позади, забытый, испуганный… Глаза расширены, бледное личико в подтеках от слез, которые текут по грязным щечкам… Губы еще дрожат от притихшего только что плача… Он даже голода не чувствует, хотя решительно ничего не ел сегодня.
Но у детей печаль долго не длится. Внимание мальчика привлекли камни по краям шоссе, — пройдешь немного, и вот тебе камень на маленькой кучке земли, обложенной травой. Издали чудится, будто каждый камень глядит на тебя огромным глазом. Подойдешь поближе — оказывается, на камне большой круг с цифрой посредине. Зачем и кому нужны эти камни, — мальчика не интересует. Но вот перепрыгнуть через такой камень надо попробовать. Он пробует, и ему это удается. И вот он уже бежит навстречу второму камню, прыгает через него еще ловчей, несется дальше, пока не забегает вперед, обгоняет «носильщиков».
— Гляди, гляди, сиротка-то!
— Босой, бедняжка, — замечает Иона Бац со вздохом.
— И у моих сапожек нет, — отвечает шапочник Гешель.
— Зато отец-мать есть, — говорит Иона Бац.
— Фьюить! — свистит Берл-кондитер, что должно означать: много могут отец с матерью помочь, если заработка нет.
Смеркается. В поднебесьи появляется целая туча ласточек. Воздух наполняется птичьим гомоном, шумом крыльев; там кувыркаются, щебечут, гоняются друг за дружкой. Несколько ласточек снижается, играя; вот оторвалось от стаи еще несколько — кружатся, и с каждым кругом они все ниже, ниже… Мальчик останавливается и, раскрыв рот, смотрит на ласточек, из горла у него вырывается какой-то странный звук. Ему хочется закричать по-птичьи. Ножки у него топочут, приплясывают, точно он собрался полететь за ними. Поглядывая на веселую птичью ораву туда, наверх, он в радости хлопает ручонками. Вдруг он хватает несколько камешков и целится в ласточек, которые опустились совсем низко.
— Ведь только что читал заупокойную молитву! — с горечью говорит Гешель-шапочник. — Стоит рожать и воспитывать…
— Да что тебе ребенок понимает! --возражает Иона Бац.
— Теленок, — замечает Гешель, — и тот мычит, когда корову забирают…
— Корова, — говорит кондитер, — мать, а не отец. А мальчик не теленок.
Иона Бац подзывает мальчика:
— Иди-ка сюда, парнишка!
Как ни ласков голос у Ионы Баца, сиротка все же затрепетал весь. Радость, улыбка исчезли с его личика. Вместо этого на лице появилось выражение тупого страха. Он неохотно приблизился. Иона Бац взял его за руку.
— Идем, мальчик… Я отведу тебя домой.
— Откуда у пса бездомного конура? — пошутил кондитер.
Иона Бац задумался. Ручки мальчика он, однако, из своей не выпускал.
В молчании приблизились к городу.
Они и не заметили, что мальчик ударился о камень и подпрыгивает сейчас на одной ножке.
Со страху он даже не охнул.
Иона Бац и его приятели
правитьНа самом краю города, где улочки разветвляются: направо — к синагоге, налево — к маленькой молельне братства носильщиков, Иона останавливает своих приятелей и озабоченно спрашивает;
— Что же делать с сиротой?..
— Женить его, — шутит, по своему обыкновению, кондитер.
— Поведи его в синагогу! — говорит шапочник Гешель.
— И все?
— Тебе мало своих ребят? — спрашивает кондитер.
— Пусть наши почтенные граждане позаботятся о нем, — говорит шапочник.
— Ай! — свистит Иона Бац, — вы помните мальчика сумасшедшей Ханы… Где он теперь?
— В тюрьме, — равнодушно отвечает кондитер.
— Ему там лучше, чем моим дома, — вздыхает Гешель.
— Эх, вы! — серьезно говорит Иона. — Грешно вам так говорить!
— Так что же? — спрашивают оба.
— Послушайте, — говорит Иона изменившимся голосом. — Сиротка остался с нами… Это неспроста… Видно, так суждено.
— Еще чего?
— Нет, вовсе не «еще чего»! Почему он ни с кем не пошел домой, а остался с нами?
— Мы остались последними…
— Это все по воле божьей. За сиротами там, в небесах, следят… Нельзя нам его оставлять…
Оба приятеля пожимают плечами… Что это сталось с Ионой? Что-то он чересчур серьезен нынче, чересчур благочестив. Совсем непохож на обычного Иону. Все же они мельком бросают взгляд на ребенка и содрогаются: запуганный, дрожащий птенец; душа болит.
— Как тебя звать, мальчик? — мягко спрашивает кондитер.
— ДоЄвидка, — еле произносит ребенок.
— Так что же? — снова спрашивает Иона.
Они молчат.
— Посоветуйте что-нибудь! — умоляет их Иона.
Но приятели уже отвернулись и не глядят на сироту.
— Возьми его к себе, — говорят оба, не подымая опущенных в землю глаз.
— А моя жена?
Они молчат. Всем известно, что дома у Ионы власть у Сореле в руках. Стоит только долговязому Ионе вспомнить, что надо итти домой, как он сразу становится печальным, опускает голову. Подойдет к двери и, раньше чем взяться за ручку, стоит некоторое время в раздумьи — нельзя ли куда-нибудь уйти хоть еще на миг. А если уж некуда, опустит голову еще ниже и войдет. Дома ходит он согнувшись в три погибели… Речистый Иона, первый весельчак на любой пирушке, вожак в любой молельне, мастер выпить и в морду дать; Иона, которого боится раввин, вся община, — дома тише воды, ниже травы… Там он совершенно неузнаваем!
— Она бы мне всю жизнь отравила! — говорит Иона. — Она и своим дышать не дает, — заканчивает он со вздохом.
— Где же ты, шут бы тебя побрал?..
— Ну, что поделаешь с бабой?..
Приятели молчат. Действительно: что поделаешь с бабой? Какому-нибудь почтенному гражданину, если чересчур надоест, можно и морду набить; раввину — ответишь грубо, он уползет, как в мышиную нору… А баба с ее воем да с ноготками… Нет, тут ничем не поможешь!
— Знаешь что, Гешель, — точно пробудившись ото сна, говорит Иона, — возьми ты его к себе!
— Ты с ума спятил! У меня для своих хлеба нет… Знаешь ведь, какие нынче заработки!
— Я полагаю — за плату…
— А кто платить будет?
— Сколько ты хочешь в неделю?
— Ну хоть бы рубль в неделю, — отвечает Гешель. — Но кто же будет платить? — продолжает он.
Всем известно, что узелок с деньгами находится у Сореле, а не у Ионы, она ему подчас и на рюмку водки не даст. Хоть зарабатывает он, слава богу, неплохо: плотник хороший.
— А если наши именитые будут платить? — спрашивает Иона.
— Ого, так и жди их!
— Они обязаны платить! — топает Иона ногой.
— Иона! — говорит кондитер, — брось ты это! Зачем тебе ввязываться в общественные дела? Давно в городе распри не было? Хочешь снова огонь разжечь?
Гешель советует то же самое:
— Давай сиротку, я отведу его в синагогу.
— Я его сам отведу, — твердо заявляет Иона.
— Ах, ты уже привязался?,
Оба приятеля пожимают плечами и уходят.
Иона стоит некоторое время в раздумьи, потом кричит им вслед:
— Гешель, так помни: рубль в неделю!
— Я помню! — отвечает Гешель уже издали.
— Бес какой-то вселился в него, упаси господи, — говорит кондитер.
— Ну, знаешь, жаль все-таки, — отвечает Гешель.
— Конечно, жаль, — повторяет кондитер, — но я тебе вот что скажу: жалость — дорогое удовольствие для бедняка!
Они сворачивают в переулок и заходят в первый попавшийся шинок хватить по рюмке.
А Иона все еще стоит на том же месте и держит сироту за руку. Он все еще раздумывает.
В синагоге между предвечерней и вечерней молитвами
править— Что ты тут делаешь, Ионочка? — спрашивают у Ионы, завидя его в синагоге между предвечерней и вечерней молитвами.
Но в городе, слава тебе господи, тихо. Поэтому люди, успокоенные, проходят мимо, не выпуская изо рта чубука; или же соберутся в кружок, толкуют. Потолковали тут уже об Авигдоре, наговорили всякого добра, что только возможно было. Потом! перешли к базарным ценам, к распродажам, к политике. Об эмиграции люди тогда еще не знали.
К сиротке отнеслись сегодня несколько лучше. Заметят его, остановятся на секунду, вздохнут, а иной и по шапчонке погладит.
Но вот вдруг поднялся шум. Все взоры обратились к столу посреди синагоги. Иона там. Мальчика он поставил на стол. Ребенок заплакал, ему хочется слезть со стола или хотя бы сесть. Ему боязно стоять так высоко над всеми. Но Иона не пускает его. Удерживая его за воротник капотки, он старается его успокоить.
— Тише, ДоЄвидка, — шепчет он ему, — тише, я стараюсь ради твоего блага!
Мальчик всхлипывает, но уже несколько тише.
Со скамей у восточной стены, у которой сидят именитые горожане, доносится голос:
— Ногами на стол! Сойди сию же минуту, балбес!
Иона узнает голос говорящего и отвечает спокойно, но твердо:
— Не бойся, Рувимка, не бойся, благочестивая душа! Сиротка босиком стоит. Сапожек у него давно уже нет.
И, возбужденный своими же словами, добавляет сердито:
— И он будет тут стоять, пока его не обеспечат всем!
Прихожане, заинтересованные, молчат.
— Ему, правда, трудно стоять, — продолжает Иона, — он босиком был на кладбище, поранил себе ножку. Но стоять он все же должен, уважаемые! Должен, потому что он сирота и нуждается в том, чтоб о нем позаботились.
— Погляди-ка на этого благодетеля, — отзывается кто-то сбоку.
— Приступайте к молитве! — кричит другой.
— Кантор, к аналою! — командует староста.
Иона ударяет кулаком по столу так, что по всей синагоге гул идет. Близко стоящие отскакивают в сторону. Даян, реб Клонимус, который стоит тут же у стола, прикрыв руками худое, измученное от частого недоедания лицо (он тем временем успел уже повторить свой ежедневный урок из талмуда), открывает его. В его серых выцветших глазах глубокая немая печаль.
— Иона, — шепчет он, — не надо насилия!
— Молиться не будут! — кричит Иона и хватает подсвечник со стола.
Староста снова садится на свое место, кантор останавливается, не дойдя до аналоя, а Иона говорит, повернувшись к реб Клонимусу:
— Ребе, — говорит он ядовито, — вы думаете — они молиться хотят! Ничего подобного! Они об ужине заботятся. Жены уже готовят им там ужин! Будет горячий бульон со свежими бубликами, жирный кусок мяса с вкусным красным хреном, а может быть, еще и сладкая морковь! А сиротке есть нечего!
— Не твое дело! — кричит кто-то, спрятавшись за кучкой прихожан. Реб Клонимус снова закрывает лицо костлявыми руками, а Иона отвечает:
— Нет, это мое дело! Вы, как крысы, разбежались с похорон, а мне вы оставили сироту! Это не ваша воля была, это воля божья. Господь неспроста так сделал. Ему известно, что чувство справедливости есть только у бедняка, что Иона Бац не бросит сироту на произвол судьбы!
Мальчик начинает понимать, о чем идет речь. Он подымает голову, кладет правую ручку Ионе на плечо и стоит, опираясь о него и поддерживая левой рукой раненую ножку.
Единственная пуговка на капотке у него расстегнулась. Из-под рваной рубашонки видно грязное, истощенное тельце. На лице у него какая-то необыкновенная, печальная улыбка. Он уже не боится людей; он чувствует, что Иона Бац здесь сейчас главный над всеми, а он ведь опирается на Иону Баца!
— Смотрите, почтенные! Смотрите, евреи милосердые, — взывает Иона Бац задушевно, — ножка раненая, босой…
— У меня есть пара сапожек. Старые, но целы еще.
Иона узнает голос.
— Хорошо! — говорит он. — Итак, реб Иосл жертвует; хорошее начало… Но на нем и рубашонки нет!
Еще кто-то заявляет, что жена его, наверно, не пожалеет нескольких рубашек для сиротки.
— Очень хорошо, — говорит Иона, — я знаю, Генечка не откажет! А одежонку?..
Кто-то жертвует и одежонку. Иона все принимает с радостью.
— А кормить, — продолжает он, — кормить кто его будет? Почему молчит реб Шмерл? Почему глава общины ничего не скажет?
Реб Шмерл, толстенький человечек с длинными бровями, заслюнившими глаза на его обрюзгшем лице, сидит над фолиантом и не двигается с места.
— Тут не общинная канцелярия, — говорит он тихо и спокойно, обращаясь к прихожанам, стоящим вокруг него. Ответ его передается из уст в уста. В одно мгновение он облетает всю синагогу: реб Шмерл говорит, что тут не общинная канцелярия.
— Вот хитрец! — замечает кто-то.
— Бисмарк!
— Мошенник! — поправляет потихоньку другой.
И в то же время со скамей у восточной стены, с левой стороны ковчега, доносится другой голос.
— Иона, — говорит он, — выслушай меня, Иона! Оставь ты это сейчас… Нынче четверг, уже вечер… Что это за манера такая? Нет такого обычая, и закона такого нет, чтоб в обычнейший четверг не давать людям молиться… Поди ты домой, а в субботу приходи с утра, — тогда вот не дашь приступить к чтению торы. Это вот пожалуйста…
— А в субботу, — обрезал его Иона, — реб Рахмиел будет молиться дома, поест и ляжет под перину? Да?
Слышен смех: умница Иона!
— Ну, так что ж, Иона, чего ты хочешь?
— Я хочу, чтоб обеспечили сиротку. Для себя мне ничего не нужно! Питание, господа, питание для сиротки! — взывает снова Иона. И, помимо своей воли, он впадает в благочестивый тон синагогальных возгласов: «Два злотых… зачтется вам за благодеяние! три злотых… зачтется вам за благодеяние!» В синагоге становится весело.
— Я возьму его к себе ужинать, — слышен голос.
— Хорошо! — снова говорит Иона, — и это пожертвование! Слышишь, сиротина, — оборачивается он к ребенку, — хорошее начало уже есть! Ужинай на здоровье! А завтра, — оборачивается он снова к говорившему, — завтра что будет?
— Пускай и завтракать приходит, --отвечает тот же голос.
— А обед?
— Неуч! — кричат сбоку, — завтра ведь пятница!*
- В ожидании торжественной вечерней трапезы религиозные евреи по пятницам не обедают.
— А в субботу? — не отстает Иона.
— В субботу он тоже может ко мне притти.
— А что будет в воскресенье? — снова спрашивает Иона, — а в понедельник, во вторник, во все остальные дни недели? А там опять суббота, новая неделя пойдет.
— Чего ты пристал ко мне! Что, я тут один?
— Упаси боже! Я обращаюсь ко всем прихожанам. Будь у всех такое доброе сердце, как у вас, сиротке уже не к чему было бы стоять на столе.
Прихожане молчат.
— Молиться! — снова подымается крик.
— Пошлите за его женой, он сейчас же сбежит! — слышится чей-то голос в общем гуле.
Иону точно громом сразило. В одну минуту высокий, огромный Иона сник, растерялся. Брошенные кем-то в шутку cлова угодили в него, как маленький камешек Давида в великана Голиафа — прямо в висок!
— Молиться, молиться! — кричат уже громче. Иона молчит. Он уже не подымает руки с подсвечником. Куда девалась вся его дерзость?..
Неожиданная помощь
правитьИ кто знает, что сталось бы с сиротой, если б не помощь, неожиданно пришедшая со стороны.
На амвон, около ковчега, вскочил чернявый молодой человек в маленькой шапчонке на самой макушке; пейсы разлетелись у него в разные стороны, из-под расстегнутого халата вырвались нити арбаканфеса; горящие глаза его под широким лбом беспокойно бегают.
— Глядите, глядите! — поднялся шум. — Хаим-Шмуэл!
В одно мгновенье все взоры устремились к ковчегу.
Даже реб Шмерл, спокойно сидевший до сих пор над своим талмудом, забеспокоился чего-то, поднял брови.
— Кто? кто? — спросил он сладеньким, но испуганным голосом.
— Хаим-Шмуэл, Хаим-Шмуэл! — повторили кругом.
— Господа! — кричал тем временем молодой человек с амвона, — помните, что я вам говорю! Господь-бог, как сказано в священных книгах, отец всех сирот! Вы не имеете права оставить сироту на произвол судьбы — не то вы сами, не дай господи, оставите сирот…
— Вон, наглец, сойди с амвона!..
— Не кричите, господа, я хочу правдивое слово сказать, доброе слово…
Доброе слово народ готов слушать.
— Тише, господа… Вы ведь евреи, люди милосердые, сердца у вас еврейские, почему же вы молчите? У вас, говорите вы, карман дырявый?..
Поднялся хохот.
— Не смейтесь, я серьезно говорю. Денег у вас нет, община бедная! У вас нет, у реб Шмерла нет… Ну, что ж… тогда я вам деньги дам…
При этих словах реб Шмерл еще больше забеспокоился. Он закрыл фолиант, поднялся с места и поглядел на амвон.
— Иона! — обратился молодой человек с амвона к стоявшему у стола Ионе, — у тебя есть, кому передать сиротку?
— Конечно! — ответил Иона, который успел уже притти в себя.
— Сколько это должно стоить?
— Рубль в неделю!
— Очень хорошо! Господа, я даю деньги! Я плачу рубль в неделю за сиротку.
— Ты? ты? — закричали со всех сторон. Всем известно, что у молодого человека нет и ломаного гроша за душой.
— Не свои деньги, господа! Слушайте, я даю не свои деньги, я даю деньги моего шурина Айзика!
— А-а! — зашумели вокруг. Прихожане уже поняли, о чем речь. Шурин его, Айзик, имеет грамоту на право быть резником.
Теперь уже реб Шмерл побледнел. Глаза у него загорелись, он стал пододвигаться поближе к амвону. Но пока он проталкивался, молодой человек успел прокричать:
— Мой шурин дает обязательство… Он будет платить рубль в неделю… до самой бар-мицво… даже до свадьбы…
Заметив, что реб Шмерл уже совсем близко, что он стоит уже на первой ступеньке амвона, он выпалил остальное одним духом:
— Только за право резать птицу! Только за право резать птицу! Кричите, люди добрые: да!
Народу понравилась эта выходка, и все восторженно закричали:
— Да! да! Согласны! Согласны! Все согласны!
Реб Шмерл уже вплотную подошел к молодому человеку. Он уже схватил его за лацкан с тем, чтобы стащить с амвона. Но от этих криков «Да! да! согласны!» он совершенно растерялся.
— Режь, Айзик! — закричал напоследок молодой человек и соскочил с амвона влево, чтобы не столкнуться с реб Шмерлом.
Возвратившись на свое место, реб Шмерл стал говорить даяну:
— Реб Клонимус! Реб Клонимус! Как это вы допускаете…
Но тот же самый молодой человек уже стал у аналоя и возгласил начало вечерней молитвы:
— И он милосердый…
Присутствующие, раскачиваясь, весело вторили ему, и голос реб Шмерла потонул в общем гуле молитвы.
Реб Клонимус все еще не отнял рук от лица.
Версия 1.0 от 16 июня 2013 г., http://public-library.ru. Воспроизводится по «Ицхок-Лейбуш Перец. Рассказы и сказки. Перевод с еврейского», под ред. Шахно Эпштейна, ОГИЗ, ГИХЛ, Москва, 1941.