Интервью газете ''Биржевые ведомости'' (Сологуб)

Интервью газете Биржевые ведомости
автор Федор Кузьмич Сологуб
Опубл.: 1912. Источник: az.lib.ru

Федор Сологуб. Интервью газете "Биржевые ведомости"

Оригинал находится здесь: '''Сайт "Федор Сологуб"'''

''Настоящее интервью было опубликовано в "Биржевых ведомостях" 19-20
 сентября 1912 года (NN 13151 и 13153; под названием "У Ф. К. Сологуба").
 Интервью брал редактор литературного отдела газеты Александр Измайлов
 (1873-1921).'' 

'''Тайна биографии Ф. К. Сологуба. - Откуда взялся его псевдоним? -
''''''Первые шаги в литературе. - Педагогическое начальство и писательство
''''''Сологуба. - С кого писан "Мелкий бес". - Мнимый памфлет Сологуба на М.
''''''Горького. - Конец "Навьих чар". - Что хотел сказать Сологуб "Творимой
''''''легендой". - Мистика Сологуба. - Новые замыслы и работы Сологуба.''' 

 I
''Едва ли есть сейчас другой писатель, даже не столь громкой
 известности, судьба и биография которого окутаны были бы такой
 неизвестностью, как у Ф. К. Сологуба. 
 Вопреки духу века и общей готовности идти навстречу читательскому
 любопытству, Сологуб прячется от этих любопытствующих глаз, задвигает свою
 личность многочисленными томиками своих сочинений, как бы заботится о том,
 чтобы, зная его книги, не знали его самого. 
 Такая жизнь свойственна была нашим старикам. Так жил Альбов, так
 прожил жизнь Мамин-Сибиряк. 
 В недавнее время захвата внимания литературными новичками и молодёжью
 кто только не знакомил публику со своей биографией! Сологуб выдержал
 характер и в эти дни. 
 Один из сборников новейших стихов дал в автографах биографические
 наброски всех ныне действующих поэтов и поэтиков. 
 На листке Сологуба вы читаете: 
 - Я с большим удовольствием исполнил бы всякую вашу просьбу, но это
 ваше желание не могу исполнить. Моя биография никому не нужна. Биография
 писателя должна идти только после основательного внимания критики и публики
 к сочинениям. Пока этого нет. 
 В другое место, в один литературный альманах, где откровеннейшим
 образом, с самодовольнейшими росчерками расписалась многочисленная
 литературная молодёжь, вместо автобиографии Сологуб дал тот же ответ,
 только уже с оттенком почти раздражения. 
 - Моей автобиографии я прислать не могу, так как думаю, что моя
 личность никому не может быть в такой степени интересна. Да мне и некогда
 заниматься таким ненужным делом, как писание автобиографии. 
 Обыкновенно в таких случаях читателю помогают словари. Возьмите лучшие
 энциклопедии, - в них вы найдёте только год рождения Сологуба (1863) и, в
 лучшем случае, ещё одно указание, что он долго "служил по педагогической
 части". 
 Сологуб - это какой-то библейский Мельхиседек, не ведомый ни по отцу,
 ни по матери, ни по родне, ни по месту рождения. Своеобразный и капризный в
 своём писательстве, он в этом отношении стилен и в своей биографии. 
 Многим ли даже известна его настоящая фамилия, - Тетерников, - уже не
 раз, впрочем, вскрывавшаяся в печати? И откуда взялся его псевдоним?'' 

 II
- Псевдоним мой, - чистая случайность, - сказал мне Ф. К. - Я начинал
писать, не озабочиваясь об этом. Первые свои стихи, посылаемые в Петербург
из Крестцов, Великих Лук и Вытегры, я подписывал своею настоящею фамилиею.
(Кстати, первым напечатанным стихотворением Ф. К. была басня "Лисица и Ёж"
в журнале "Весна", 1884 г., - следовательно, 25-летний юбилей его уже
миновал.) Так печатался я в маленьких журнальцах и газетах: "Свете",
"Иллюстрированном мире", "Луче", "Восходе", "Петербургской жизни", пока не
попал в "Северный вестник". 
Из северной провинции летом 1891 года я приехал в Петербург с прямою
целью повидать Мережковского и Минского. Мережковского в городе я не
застал, а Минский отнёсся ко мне очень участливо. Так же участливо и
сердечно он относился ко мне и впоследствии. Он передал мои стихи в
"Северный вестник", где одно из них было напечатано за подписью "Ф. Т.",
тою самою, какую некогда прославил Тютчев. В этой редакции и возник
разговор о необходимости для меня взять псевдоним. Минский и Волынский
взяли свои имена от губерний, где родились. Мне, уроженцу Петербурга,
пришлось бы взять совсем несуразный псевдоним. Тогда в редакции стали
приискивать мне "аристократическое" имя. Не знаю уж почему остановились на
"Сологубе". Иногда "Бюро вырезок" присылает мне по недоразумению заметки о
старом графе Соллогубе. Я был равнодушен ко всему этому, - ведь, вообще,
человек не сам выбирает себе имя, - и меня окрестили Фёдором, не спрашивая
моего согласия. 
Один раз в жизни моей я почувствовал большое преимущество пользования
псевдонимом. Это случилось в мятежные для России годы. Состоя на казенной
службе, я мог не чувствовать неудобств положения писателя в эти годы. Я и
свободно печатал, что хотел, не вызывая выговоров начальства, и подписывал
имя свое под некоторыми резолюциями, которые были тогда в таком ходу.
Начальство, конечно, знало, что я пишу, что Сологуб мой псевдоним, но
формально мое имя здесь не участвовало, и оно не вчиняло никаких дел обо
мне. В 1907 году, по исполнении 25-летия моей здесь деятельности, я не был
оставлен на службе; это, и помимо моей литературной деятельности, было
естественным завершением моей казенной службы: я был усерден, но в моей
деятельности "встречались досадные пробелы", - так сказал мне один из моих
начальников после того, как я испортил красоту какого-то протокола
неприятным и не по форме написанным особым мнением. 

 III
- Итак, чем же объясняется то, что вы так настойчиво уклоняетесь от
сообщения о себе биографических данных? 
- Прежде всего и больше всего тем, что указание внешних вех жизни я
считаю слишком мало уясняющим жизнь человека. Разве дело в том, что мой
отец был полтавским крестьянином, а мать петербургской крестьянкой; что я
родился и вырос в Петербурге? Что может сказать это постороннему человеку,
вообще не знающему меня? Читая беглый перечень внешних фактов, посторонний
человек видит их разрозненными, обособленными, невыразительными, - ведь это
только и для меня жизнь - целое, органически связанное, где, собственно,
нет таких прямых граней - детство, юность, а где всё едино, и везде я -
один. Наконец, душа всякого события не во внешности факта, а в тех
психологических основаниях, с какими он был принят, пережит, прочувствован.
Если дать голый факт и не дать к нему этого психологического комментария, -
скажите, какой будет в этом смысл? 
- Я не говорю, что моя жизнь была бы никому не интересна. Она могла бы
быть интересной, но для этого надо написать о ней много и подробно. Может
быть, когда-нибудь я это сделаю, и это будет автобиография, а может быть,
целый роман, как были же автобиографические романы, хотя бы Диккенсовский
"Давид Копперфильд". Там есть примесь вымысла, и я не вижу, почему бы в
самом деле здесь не быть вымыслу? 
- Читатель ищет отражения моей жизни в моих книгах. Не отрицаю, я
отталкивался от живых впечатлений жизни и иногда писал с натуры.
Педагогический мир в "Мелком бесе" не выдуман из головы. По крайней мере
для Передонова и Варвары у меня были оригиналы, даже самая история с
письмом - подлинная житейская история. И так же, как в романе, Передонов в
жизни тоже кончил сумасшествием. Для многих других подобных персонажей, для
Володина и др., я тоже имел подлинники. История гимназиста Сашеньки,
принятого за переодетую девочку, - более далека от виденного мною лично,
однако о таких превращениях мне приходилось слышат не раз. 
- Но, отталкиваясь от живого факта и расцвечивая его фантазией, я
всегда избегал прямой портретности. Здесь я был даже более, чем кто-либо,
требователен к себе. Мне посейчас стоит почти усилий не написать, например,
повести из жизни литераторов. В среде собратий я видел и слышал много
любопытного и значительного, что интересно было бы изобразить. Но я
воздерживаюсь от этого. 
- Из "Мелкого беса" я намеренно вырезал страницы, где описан приезд в
провинциальный город двух литераторов и их там приключения. Сделал я это
единственно из опасения, что здесь будут искать живых людей, хотя на самом
деле я передал тут только свои старые впечатления, вынесенные мною из
приезда некогда в уездный город, где я жил, двух петербургских
посредственных литераторов. 
- Не так давно я напечатал эти отрывки тремя фельетонами в "Речи", и
что же, - в моём рассказе действительно увидели памфлет, и одна газета
распознала в одном из героев - Горького, хотя я писал эти главы, когда ещё
Горького не было и в помине. 
Как уже известно из газет, Сологуб поставил точку под своим романом
"Навьи чары". Заключительная часть его в самом непродолжительном времени
появляется одновременно на страницах московского альманаха "Земля" и в
немецком переводе г-жи Фриш, в мюнхенском издательстве Мюллера. Отдельным
изданием автор не намерен переиздавать свой роман. Он войдёт прямо в полное
собрание его сочинений и займёт томы четырнадцатый, пятнадцатый и
шестнадцатый. Общее название его - "Творимая легенда". 
Кажется, ни одно из произведений Сологуба не подвергалось такому
усердному критическому обстрелу, как именно "Навьи чары". Автору нередко
приходилось сталкиваться с недоумением читателя и критика, не разбиравшихся
ясно в этом романе чрезвычайно оригинального замысла. 
Читатель вспомнит, что страницы в высшей степени реальные, почти
заимствованные из газетной хроники, рисующие, например, митинги 1905 года,
казацкие разгоны их участников, хулиганские нападения на девушек и т. д., в
этом романе перемешиваются со страницами, составляющими плод чистейшей
фантазии. Вы вдруг переноситесь куда-то за тридевять земель, в тридесятое
царство, где правит королева Ортруда, следите за её драматическими
увлечениями, заговорами партий, сопутствуете ей по подземным ходам,
попадаете в какую-то зачарованную башню, где какой-то таинственный напиток
сразу переносит человека в таинственное и фантастическое царство Ойле. 
Сологуб готов понять удивление читателя, не привыкшего к такому жанру,
но отказывается понять его раздражение.

 IV 
- Странное дело, - говорит он, - известная категория читателей и
критиков почему-то непременно подозревает автора в желании их одурачить. И
они становятся в позу сопротивляющихся и хотят доказать, что их невозможно
провести. Между тем автор вовсе не собирается никого проводить. Те понятия
о творчестве, к которым я сейчас пришёл, говорят мне, что никто не вправе
стеснять писателя в его творческом устремлении. Ему нельзя предначертывать
каких-нибудь определённых программ, реальных или фантастических. Он ни кого
не хочет вводить в обман, потому что, когда он фантазирует, всем совершенно
ясно, что он фантазирует. Разве всякий читатель, дойдя до того момента, где
рассказывается, что известный напиток переносит человека в блаженную землю
Ойле, не чувствует, что реальный рассказ кончился и начинается рассказ
фантастический? Кто же мешает читателю и критику совершенно ясно понять,
где реальное и где вымысел? Никто не хочет в самом деле его уверить, что
существуют напитки, блаженные земли, добрые волшебники и всяческие чудеса. 
- Если меня упрекают в смешении стилей, в том, что этот роман не есть
всецело реальный и не есть всецело фантастический, то и этого упрёка я не
признаю резонным. Почему такое смешение стилей мы признаём в сказке
Толстого, в сказке Андерсена? В рассказе "Чем люди живы" сейчас вы в
реальнейшей обстановке жизни сапожника, ещё минута - перед вами сошедший с
неба ангел. Так точно обстоит почти со всеми сказками Андерсена. Почему же
читатель не хочет допустить такого смешения стилей у меня, где в одной
главе идёт речь о реальном человеке Триродове, а через несколько страниц вы
уже в царстве королевы Ортруды? 
- Затем, кто сказал, что эта королева - образ какой-то далёкой
старины, как это толкует большинство моих критиков и читателей. Когда я
писал этот роман, я не видел, почему бы всему этому не происходить теперь,
в наши дни? 

 V
- Вы говорите, что нельзя ещё судить окончательно этот роман, потому,
что он не закончен, и еще нет последней части "Дым и пепел", которая, так
сказать, сведёт концы с концами? Но, по правде сказать, когда я писал эту
вещь, я вовсе не думал о том, что мне непременно нужно сводить концы с
концами. И я не знаю, может быть, появление этой последней части далеко не
рассеет недоумения таких моих читателей. Что делать! Никакого комментария я
не собираюсь давать к этому роману. Так как первые части его прошли в
другом издательстве, то я только позволил себе здесь в некоторых местах,
чтобы придать роману характер самостоятельного, сделать прямо в тексте
некоторые пояснения, которые придётся выбросить. Может быть, я почувствую
необходимость предпослать предисловие "Навьим чарам" при издании их в
"Сочинениях". Но для этого мне надо выслушать все заявления недоумений. 
- И вообще, разве должен и может писатель делать какие-то особые
пояснения к тому, что он пишет? Конечно, всякий автор, когда пишет,
напрягает себя до последней степени, дает максимум художественности и
ясности. Он берет лучшие слова, ничего не оставляя в запасе. Как же он
может сказать еще что-то лучшее и большее, когда напряжение его прошло,
когда он и во времени отошел уже от своего создания? Конечно, все, что он
скажет теперь, будет хуже. 
- Этим, в частности, объясняется моя личная черта, что к ничего
существенного уже не могу ни прибавить, ни изменить в законченной вещи,
потому что этому предшествует длинный период обработки, поправок,
перечитываний, переписываний. Моя рукопись выходит с моего стола в такой
законченности, что, в сущности, для меня нет надобности в авторских
корректурах. Никогда позднее я не перерабатывал своих романов. Единственный
случай, где первое издание далеко не согласуется с третьим, это - мой роман
"Тяжелые сны", но и это произошло не потому, что я изменил своему
обыкновению, а потому, что первая редакция была дана не мною, а редакторами
того журнала, где он печатался. По их желанию из романа было выброшено
многое, что я не считал лишним и восстановил в романе при отдельном
издании. Один из моих критиков упрекал меня в том, что этими позднейшими
вставками в "Тяжелых снах" я выдал в себе не особенно почтенную черту -
приспособление романа к современности. Этот критик был совершенно не прав,
потому что он не знал, что все новые вставки на самом деле были написаны
одновременно с написанием всего романа. Если я что-нибудь и изменял здесь,
то только слова и подробности. 

 VI
- Вас интересует тот элемент мистики, какой вы находите в "Навьих
чарах". Вы спрашиваете, мистик ли я сам, верю ли я сам, например, в те
перевоплощения людей в разные образы, в мистическое сближение, например,
королевы Ортруды с героиней "Навьих чар" - Елисаветой. 
- Я отвечу вам, что по складу своего ума и по особенностям своего
образования я гораздо более сторонник точного знания, чем мистик. Но самое
моё влечение к точному ведению и моё приятие мира заставляют меня
чувствовать под оболочкою скользящих явлений единую, сокрытую реальность,
постигаемую только тогда, когда внешний мир со всеми своими предметами
приемлется лишь как символ мира непреходящего; внешний же реализм вещей в
свете точного ведения сам себя упраздняет, являя мир материальный миром
энергий. Все это приводит меня к некоторым воззрениям, разделявшимся
мистиками, хотя, в сущности, я никогда глубоко не увлекался даже
теоретически ни мистицизмом, ни нашим масонством, ни того менее магией. Так
мне кажется, мне чудится, что есть какая-то тайна в человеческом
существовании, которая странно сближает два существа - меня и кого-то еще,
независимо от времени, независимо от пространства, и обобщает в психологии
совершенно неразделимой. Это похоже на то, как если бы кто-нибудь стал,
например, намечать на большом листе бумаги точки пером. Среди миллиона
различных и несовпадающих вдруг нашлись бы две в разных местах, совпадающие
до малейшего тождества. Иногда так кажется, при совершенно ясно сознаваемой
своей индивидуальности я отдельности, что в мире проявляется, в сущности,
какая-то одна мировая душа, раздробившаяся на миллионы единиц, Это во мне
не дело ума, не дело убеждения, - но все мое жизнеощущение требует этой
веры. В этом ощущении я не одинок. Поэтическое выражение эти настроения
нашли в стихах Зинаиды Гиппиус, Вячеслава Иванова, Мережковского, в
философии и поэзии Минского. Но ни доказывать, ни отстаивать здесь что-либо
совершенно невозможно... 

 VII 
''Сейчас Сологуб работает над окончанием своего романа "Слаще яда",
 печатающегося в журнале "Новая жизнь". 
 Роман этот не новый. Он написан уже шестнадцать лет назад, но лежал
 без окончания. В нём будет шесть частей. Сейчас закончилась четвёртая. 
 Летом Сологуб почти окончил драму "Любовь над безднами"; остается
 только окончательно отделать некоторые места в ней. Основная задача этой
 пьесы - то же самое чувство общемировой связности, сознание индивидуальной
 ответственности за мировой процесс. Также вчерне окончен им рассказ
 "Барышня Лиза", из быта дворянских усадеб былого времени. 
 Кроме оригинальных работ, Сологуб занят приготовлениями к печати
 исполняемого им вместе с А. Н. Чеботаревскою перевода драм Клейста;
 глубокое, прекрасное и значительное творчество этого поэта совершенно не
 знакомо русской публике. 
 Обдумывает Сологуб и замысел нескольких новых пьес. Одна из них, -
 чисто реальная, психологическая драма, - драма хорошей, благородной, чистой
 женщины, к которой настоящая любовь пришла тогда, когда уже у нее оказались
 муж и дети. Она борется с чувством, потому что не находит сил ни бросить
 детей, ни разбить жизнь мужа, - в этом коллизия пьесы.''