Публикуемый отрывок из воспоминаний сына И. Ф. Анненского Валентина Кривича посвящен смерти отца. На последующих страницах вышедших в 1925 году мемуаров он описывает жизнь отца до переезда в Царское Село. В последующие годы В.Кривич работал над мемуарной книгой, охватывающей всю жизнь Иннокентия Федоровича, но так и не сумел довести свой замысел до конца. Разрозненные материалы рукописи книги были изданы А. В. Лавровым и Р. Д. Тименчиком («Иннокентий Анненский в неизданных воспоминаниях») в 1991 году.
Сколько лет прошло, а словно бы только вчера это было. Все мелочи этого вечера и ночи жадная и злая сохранила палить. Не отдала времени. И остались они в ней —
«Как на меди крепкой водкой
Проведенные штрихи…»1
Должно быть уже навсегда.
1909 год. Ранний ноябрьский вечер. 30-ое. Понедельник. Коричневая столовая дома № 13 по ЗахаржевскоВ улице в б. Царском Селе.
На обеденном столе — тетради, рукописи, листки с карандашными заметками.
Это материалы «Кипарисового Ларца», которые я обещал отцу окончательно разобрать и подобрать для отсылки в Московский «Гриф».
Вчерне книга, стихов эта планировалась уже не раз, но окончательное конструирование сборника все как-то затягивалось.
В тот вечер, вернувшись из Петербурга пораньше, я собралси вплотную заняться книгой.
Некоторые стихи надо был" заново переписать, некоторые сверить, кое-что перераспределить, на этот счет мы говорили с отцом много, и я имел все нужные указания.
Матери дома нет, — она у брата2, жена у себя внизу.
В доме полная тишина. Та особенная, вечерняя милая тишина, которая бывает только в старых, провинциальных домах.
А дом, который мы занимаем, именно такой.
Это старый, каменный белый особняк, не нарядный, но внушительный своей спокойной солидностью; поместительный и удобный.
Нижним этажем он ушел в землю, нет в нем электричества, погожи и полы его просты, — но высокие, старомодные комнаты глубоки и уютны, комнат много, и окна их смотрят на тихую, зеленую улицу и в небольшой, но тоже старый сад.
Внизу, где расположены и наши с женой комнаты, обширные людские и лабиринт всяких хозяйственных боковушек и закоулков.
Отец вернется из города с последним поездом: может быть, уже сегодня я смогу представить ему на санкцию книгу в готовом виде…
Странный, непонятный, совершенно непривычный стенам этого дома возглас доносится снизу. Хлопает дверь; кажется, падает стул.
В полном недоумении прислушиваюсь.
Внизу нелепый шум, сбивчивые голоса, а через минуту срывающийся, скачущий бег по внутренней лестнице — она выходит в переходик рядом со столовой — и истерический крик нашего Арефы:
— Боже мой! Барин умер!.. Валентин Иннокентьевич!. Господи… барин наш умер!
Он, этот человек строгой выдержки и всегда непоколебимого спокойствия — неузнаваем. Он и вбежавшая за ним наша старая кухарка, — оба «свои», близкие, привычные, многолетние домочадцы семьи3 — теперь вдруг совсем чужие, новые.
Они бестолково, как слепые, мечутся по комнате и оба нелепо трясут поднятыми кистями рук.
В дверях плачущее лицо горничной.
С большим трудом добиваюсь: сейчас из гимназии прибежал служитель, туда протелефонировали, что отец внезапно скончался в Петербурге на вокзальном под’езде, и тело его отвезено в Обуховскую больницу.
Час тупой, вязкой, обидной суеты, — и с ближайшим поездом мы едем в Петербург: мать, брат с женой, я с женой и Арефа.
Перед от’ездом захожу в кабинет отца.
Ведь этот еще его кабинет я вижу б последний раз в жизни. Через какой-нибудь час это будет уже просто комната.
Суетливый ужас последних минут не тронул темно-красной, строгой тишины кабинета.
Привычно спокойно горит неяркая лампа на стене. Тускло поблескивают переплеты книг в двухэтажных дубовых шкафах, и матово золотятся рамы на портретах. Желтая прабабка привычно мертво улыбается над старым волтеровским креслом. Нежно и печально пахнут увядающие розы на письменном столе. На бюваре, под хрустальным пресс-папье с молодым портретом матери, толстая стопка сегодняшней почты; сбоку, под заложенной разрезательным ножом книгой, нарезанные четвертушки бумаги, с другого — аккуратно сложенные такие же четвертушки рукописи, а па них блестит медный ободок лупы, — увы, верной, хотя и тайной, помощницы отца во многих его работах в последнее время. И книги, книги…
Сегодня за столом отец не занимался, и там порядок, сделанный рукой Арефы.
Все так знакомо, так незыблемо близко, и вместе с тем — уже ничего нет.
Это мистическое чувство «ничего» сжимает сердце чисто физической болью…
Тусклая, пустая холодная, проходная комната, — кажется, приемного покоя, — Обуховской больницы, и у одной из стен, на садовой скамейке нагое, — под короткой, оставляющей не покрытыми ноги, простыней , — тело отца.
В комнате беспрестанно визжат и хлопают двери и гуляет ветер. Несколько раз через комнату проводят каких-то не то раненых, не то мертвецки пьяных оборванцев.
Помню какой-то дикий женский визг, а в соседней комнате громкие, равнодушные «служебные» голоса, говорящие о своем обыденном.
Лицо отца было прекрасно и спокойно, а от волос, — еще сыроватых и даже почти не растрепавшихся, — шел такой привычный, терпковатый запах хинной воды.
И тогда, в те минуты, именно он, этот «живой», знакомый запах иглой пронизал сердце и ярким огнем осветил весь ужас случившегося.
И потом — вот еще: эти «вещи с тела д. с. с. Анненского», которые я получил… Эта шуба с влажным еще от дыхания кусочком меха, эти смятые в черном мехе рукава рубашки с одной отстегнувшейся запайкой… Эти тикающие часы…
Понимаете--т_и_к_а_ю_щ_и_е!..
Весть о трагической смерти И. Ф. Анненского разнеслась быстро, и многие из друзей и родственников наших уже в тот же вечер приехали к телу отца.
А с последним поездом, сломив все препятствия и формальности, связанные с разрешением на вывоз тела без вскрытия, прицепкой траурного вагона и т. п., — мы везли тело отца домой, в Царское.
Не могу не зафиксировать одного чрезвычайно характерного пятна.
У траурного вагона, немного в стороне от других провожавших, собралась многочисленная группа молодых женщин в газах и шалях на головах, в белых и цветных нарядных платьях, пестревших из-под верхних одежд. Это были «Раички», слушательницы отца, узнавшие об его кончине на курсовой вечеринке, и приехавшие оттуда проводить тело своего профессора.
Дома уже, конечно, было все по другому, по новому.
Черными привидениями скользили бесшумные монахини, а в бывшем кабинете, с белыми пятнами завешенных зеркал и портретов, хозяйничал изжелта-бледный агент бюро, сам до ужаса похожий на мертвеца.
2. править
Отец скончался около 1/2 8-го вечера. Последний день его сложился очень утомительно.
Утром и днем — лекция на Высших Женских Курсах Раева. Учебный Округ, заседание Учебного Комитета; вечером — заседание в Обществе Классической Филологии, где был назначен его доклад о «Таврической жрице у Еврипида, Руччелаи и Гете»4, и, наконец, отец обещал своим слушательницам-курсисткам побывать перед от’ездом в б. Царское, на их вечеринке.
В промежутке он должен был обедать у одной дамы, близкого друга нашей семьи5, жившей неподалеку от вокзала.
Уже там, у О. А. Васильевой, он почувствовал себя нехорошо, и настолько нехорошо, что даже просил разрешения прилечь.
От доктора, однако ж, отец категорически отказался, принял каких-то домашних безразличных капель и, полежав немного, уехал, сказав, что чувствует себя благополучно.
А через несколько минут упал мертвым на под’езде вокзала в запахнутой шубе и с зажатым в руке красным портфельчиком с рукописью доклада о Таврической жрице.
Почему приехал он на вокзал, — потому ли, что, чувствуя себя плохо, решил скорее ехать домой, или, может быть, просто с целью привести себя в порядок (в доме, где он обедал, мужчин не было) — осталось не выясненным: о возможности немедленного возвращения в б. Царское он не сказал, а извозчика, привезшего его на вокзал, мне отыскать не удалось.
Последние годы сердце отца было в довольно плохом состоянии. Он страдал ослаблением сердечных мускулов, и с некоторых пор всегда носил с собою вне дома две сильнодействующие пилюли.
Уже одно сознание, что во всякую минуту он может проглотить пилюлю и на время, — достаточное для возвращения домой или обращения к врачебной помощи, — поднять деятельность сердца, давало и ему самому и нам некоторую уверенность, что внезапной катастрофы не случится.
В этот именно день он, несмотря на убедительные настояния матери, взять с собой пилюли категорически отказался, сказав, что вечное присутствие их в жилетном кармане ему надоело.
Не могу не упомянуть про один странный случай, имевший место за несколько дней до смерти отца.
Войдя вечером в кабинет дать ему выпить очередное лекарство (самостоятельно отец лекарств никогда не принимал, а давали ему их или мать, или Арефа), — матушка увидела, что занимавшийся за письменным столом отец, не выпуская пера из руки, медленно склоняется на бок и сползает с кресла.
Не падает, теряя сознание, а именно сползает осторожно и неловко.
А на вопрос смертельно испугавшейся и схватившей его за плечи матери — что с ним? — он совершенно серьезно и, как передавала впоследствии мне мать, как-то «жалостно» ответил, что ему вдруг неудержимо захотелось лечь на ковер у стола; что ему надо, лечь на пол, и он просит не мешать ему сделать это.
И только после твердого окрика матери, спрятавшей в этом окрике весь испуг свой, отец снова выпрямился; машинально, как обыкновенно, выпил принесенный стаканчик с лекарством и стал продолжать заниматься.
Эпизод этот произвел на нас такое тяжелое впечатление не только уже сам по себе, но еще и потому, что у нас в семье знали старый обычай глухой Руси, согласно которому истый, крепкий мужик-хозяин, чувствуя приближение смерти, непременно ложился на пол.
Отец никогда не хотел именно такой «легкой», внезапной смерти.
Помню он неоднократно говорил:
— Нет, это что же за смерть; умирать надо в своей постели, а как следует отболев, все передумав. А то — словно бы человек из трактира ушел, не расплатившись…
- По сведениям исследователя жизни и творчества В.Кривича Зинаиды Гимпелевич, Кривич, подчеркивая избранность родства, употребляет старую форму слова «внуке», предпочитая его современной «внучке», затушевывая этим значимость разницы пола в семье.
1. М И. А. «О--форт» (сб. «Кипарисовый ларец»)
2. Старший пасынок И. Ф., Пл. Петр, Хмара-Барщевския.
3. А. Ф. Гламазда служил у нас в доме в общем около 25 лет, кухарка П. А. Францкевич — почти 40 лет.
4. Статья была опубликована в 1910 г. в журнале «Гермес» (Петерб.); входит в состав «Театра Еврипида».
5. О. А. Васильева, вдова педагога, автора небезызвестной в свое время пьесы для детей «Сиротка».