Инженер (Крымов)

Опубл.: 1941. Источник: az.lib.ru

Юрий Крымов

Инженер

«Танкер „Дербент“ Инженер»: Лениздат; Ленинград; 1976

Глава I
Весна

1

Аня Мельникова шла быстро, Григорий едва поспевал за нею. «Она точно спасается от меня, — подумал Григорий, — кажется, я что-то не то говорил. Как сердце колотится! Хоть бы ответила что-нибудь…»

Он искоса взглянул на девушку и продолжал:

— То, как я сейчас объяснялся в любви, — глупо и старомодно и доказывает, что сам я безнадежно дряхл и неповоротлив. И в самом деле смешно: сижу на школьной скамье и люблю девушку, которая моложе меня на двенадцать лет. Точно забрался в виноградник: сладко и стыдно, и выругать могут.

— Давай остановимся, — сказала Аня, — ты устал.

— Я вовсе не устал.

— Ну, я устала.

— Если тебе неприятно, оставим. Правда, оставим!

— Это не много — двенадцать лет, — сказала Аня, шевеля ногой колючий кустарник. — Вот у меня подруга…

Григорий схватил ее руку, стиснул что было силы.

— Больно, Гриша, — сказала она.

— Ага, больно! А мне? Мне разве не больно?

Аня освободила руку и пристально разглядывала белые полосы на ней — следы пальцев Григория.

— Почему тебе больно? Любишь меня — и хорошо. Двенадцать лет! Вот чудак!

— Я чудак, — говорил Григорий, мучительно улыбаясь. — Я ужасный чудак. Ты меня еще не знаешь.

Вдалеке, позади них, по каменистому склону брел высокий человек, иногда, нагибаясь, поднимал что-то с земли, иногда, присаживаясь на корточки, разглядывал камни. И потому, что за его спиной стояло солнце, нельзя было разглядеть ни его лица, ни цвета одежды — все казалось черным.

— Сережка Большой отстал, — сказала Аня. Она крикнула: — Сережа!

Большой Сережка снял кепку, взмахнул ею и тотчас же, нагнувшись, поднял что-то с земли.

— Камешки копает, — сказала Аня, отбрасывая движением головы волосы со лба. — Зачем он собирает их?

— Не знаю. Оставь его в покое. — Григорий помолчал. — О чем я говорил? Да, о том, что я безнадежно дряхл и неповоротлив. У меня сейчас было желание вернуть каждое слово, — он сделал рукой хватающий жест. — Все слова, как жестянки, дребезжат, и ни одно не подходит. Опытные, бывалые люди — самые глупые люди, это я сейчас понял. Сережка, вероятно, на моем месте сказал бы просто: люблю. А мне кажется, что так будет недостаточно убедительно, вот я и несу околесицу. Бывалые люди — самые мнительные. Я не уверен, правильно ли я тебя понял. Я не знаю, была ли ты откровенна со мной. Говорю тебе, я ничего не знаю.

Григорий шутливо улыбался, но глаза у него были сердитые и больные. Аня испуганно слушала и вдруг рассмеялась и всплеснула руками:

— Ми-илые мои, вот напасть-то!

Взяла его под руку, ласково прижалась теплым плечом. Григорий мучился, его надо было успокоить, — она успокаивала, как умела. Григорий был сложен, не такой, как другие однокурсники-студенты. Он требовал к себе много внимания, и рассуждения его не всегда бывали понятны. Зачем, например, он говорит о своей дряхлости, когда на самом деле он вовсе не стар? Подумаешь, двенадцать лет, нашел о чем толковать! Сложный человек, с ним нельзя держаться так, как с другими. Взять хотя бы Большого Сережку. Вон он отстал, собирает камешки, и горя ему мало. А Григорий не таков. Ему недостаточно и того, что она давеча сказала. Любит ли она его? Да, вероятно, это так. Когда он говорит вот так, мучительно, с трудом подыскивая слова, у нее сжимается сердце. Она сделала бы все, только бы он не мучился.

— Сережка какой смешной! — воскликнула она. — Ходит, глаза в землю, точно потерял что-то. И все кланяется. Вот чудак!

Большой Сережка собирал камешки. Полевая сумка его была набита белыми ноздреватыми кусками известняка, разноцветными комьями глины и еще какими-то темными слоистыми камнями, напоминающими гнилое дерево. Сережка крошил глину большими, с круглыми тупыми ногтями пальцами, задумчиво посвистывал, разглядывал землю. Дорога петляла, поднималась в гору, и Сережка потерял из виду Аню и ее спутника. Мелькнула на повороте Анина голубая шапочка и скрылась. Он прибавил шагу, придерживая рукой сумку, колотившую его по бедру. Солнце клонилось к холмам, и от низкорослых кустов ложились на дорогу длинные ветвистые тени.

Он догнал товарищей по ту сторону холма. Дорога делала крутой излом и проходила над обрывом. Здесь, на самом краю, и стояли они оба… Прислушиваясь к шуму ручья, стояли обнявшись.

Последние несколько шагов Сережка прошел по придорожным кустам, хрустя ветками и посвистывая. Руки он держал за спиной, смотрел по сторонам и вид имел беззаботный.

— Отстаешь, Большой Сережка, отстаешь, — поспешно заговорил Григорий, словно боясь наступившего молчания. — Какая же это практика, если все разбрелись по степи?

— Да я недолго, — оправдывался Сережка. — Разве опаздываем? А где остальные?

— Вперед ушли, — ответил Григорий.

Аня подошла к Сережке, застегнула пуговку на его рубашке, заглянула в сумку.

— Сколько у тебя образцов! — сказала она. — Это все на Каштанном бугре набрал? Смотри-ка, ведь это сланец, — обратилась она к Григорию. — Может быть, горючий?

— Пойдемте, а то опоздаем, — сказал Григорий.

— Кажется, горючий сланец, — ответил Сережка. — Я обнаружил открытый выход этой породы на противоположном склоне. А вот эта глина, мне думается, содержит битум.

— Честное слово, мы опоздаем, — повторил Григорий.

Он сделал несколько шагов вперед и оглянулся на Аню. Она уже шла об руку с Сережкой.

— Горючий сланец и битуминозная глина — два косвенных признака месторождения, — говорил Сережка. — А в прошлый раз я нашел у подножия каменную соль, обычный спутник нефти.

— Ты в самом деле думаешь, что здесь самостоятельное месторождение? — спросила Аня. — Ну и что же ты сделаешь дальше?

— Исследую эти породы, — сказал Сережка. — Попытаюсь обнаружить в них содержание органических веществ. Может быть, удастся заинтересовать геологов.

— Это не самостоятельное месторождение, — вмешался Григорий, подхватывая Аню под руку с другой стороны, — скорее восточное крыло рамбековского нефтяного горизонта.

— Верно, — согласился Сережка, — я тоже так думаю.

— Да на что тебе эта геология? — спросил Григорий. — Ведь ты же механик?

Сережка только плечами пожал, точно и сам недоумевал, почему он занялся геологией.

На буровой вышке собрались студенты-практиканты. Вертелся с грохотом массивный чугунный стол, мелькали бесконечные ленты цепных передач, и казалось, вот-вот не выдержит и развалится деревянная вышка от могучих толчков двигателя. Молодые люди поглядывали вверх, на качающийся на талях многопудовый блок. Такая махина ахнет — мокренько будет! А какие толстые цепи гонит вкруговую двигатель! А грохот!

Девицы притихли, жались к преподавателю, точно цыплята к наседке. Он закричал:

— Стамов! Где Стамов?

Сережка уже успел обойти буровую. Побывал возле станции управления, потолковал с мастером, осмотрел станок. На зов он прибежал, вытирая тряпицей руки.

— Вы, кажется, работали верховым, Стамов, — сказал преподаватель. — Покажите товарищам, как это делается.

Сережка кивнул и распорядился:

— Я пойду, а вы поднимайтесь ко мне по одному.

Но, проходя мимо Григория, не утерпел и подмигнул дурашливо:

— Вот и я вроде профессора!

Он поднялся по шаткой лестнице на верхний ярус и стал смотреть вниз, на помост. Солнце давно закатилось за холмы, над степью реяли сумерки. Прочертил крылом нетопырь. Вспыхнули на дороге автомобильные фары, исполосовали степь и погасли. На помост вышла женщина, оправила волосы, закинула руки к затылку. Ей казалось, что никто ее не видит, но Сережка видел ее всю — от светлых пушистых волос до кончиков узких туфель, видел, как сплела она пальцы на затылке, глубоко вздохнула и повернулась к западу, где солнце, уходя, зажгло зеленоватое зарево.

— Аня! — тихо произнес Сережка, испугался и повторил шепотом: — Милая Аня!..

А по лестнице уже взбирался кто-то. Скрипели ступени, издали было слышно тяжелое дыхание. Взошел на ярус Григорий, проследил направление взгляда Стамова и шутливо крикнул:

— Аудитория переполнена! Начинать, уважаемый профессор, начинать!

Большой Сережка виновато вздохнул, зацепил элеватором бурильную свечу и повел плечами — смотри, мол!

…В обратный путь пустились, когда уже совсем стемнело и на вышках зажглись огни. Опять студенты разделились на группы и пары. Уединились и Аня с Григорием. Но, как ни старался Григорий отстать, отбиться от остальных, Сережка разыскал их в темноте.

— Запрятались и голоса не подают, — проворчал он. — А я ищу.

— Вовсе мы не запрятались, — ты сам забежал вперед.

Григорий улучил минуту, когда Сережка приостановился, чтобы подтянуть сумку, и шепнул Ане:

— Золото парень — наш Сережка, только уж слишком общителен.

Всю дорогу Григорий был не в духе, бранил преподавателей, учебники и учебные планы. Видимо, что-то тревожило его. Аня молчала. Перед ее глазами разрозненно мелькали шестерни, втулки, рычаги. Она вспомнила фразу, брошенную инженером Енисейцевым: «Женщина на производстве имеет значение как подсобная сила». Понял устройство станка Сережка, понял и Григорий. А у нее в голове обрывки лекций, детали — настоящая каша! Утомившись, она закрыла глаза, помотала головой, словно освобождая ее от мыслей. «Подсобная сила — ничего не поделаешь…»

Сережка тоже молчал. Он чувствовал себя хорошо. Не было усталости от возни с тяжелым элеватором, только ладони горели и горело лицо от сырого ветра. В темноте он завладел Аниной рукой. Кисть руки, узкая и горячая, пряталась в меховой рукав, и Сережка гладил этот мех по шерстке двумя пальцами. И в том, что Аня не чувствовала этой ласки и не подозревала о ней, таилось для Сережки наслаждение.

— Под Дербентом я эскадроном командовал, — говорил Григорий, — а теперь сижу на школьной скамье с молодыми девушками да слушаю, как старик Лобогреев тарахтит свою ученую премудрость: «Антиклинальная структура является одной из самых распространенных тектонических форм…» или что-нибудь в этом роде. Чудеса!

— Насчет антиклиналей он очень любопытно рассказывал, — заметил Сережка, поймавший одну эту фразу.

— Знаю. Это интересно и важно для геологов, а мы механики. В другое время я охотно расширил бы свои теоретические познания, но на производстве не хватает специалистов. Рабочие заменяют мастеров, а мастера — инженеров. Поэтому сейчас у меня только одно желание — скорей на производство…

— Скорей на производство, — повторила Аня. — Я пойду на буровую.

— Верно, Аня! Молодчина, Аня! А как думает Большой Сережка?

— Я останусь при институте, — сказал Сережка. Ему показалось, будто Аня сделала досадливое движение рукой, и он подумал, что спугнул ее своей лаской. — Думаю заняться теорией.

— Кесарю — кесарево, — решил Григорий. — У Сережки в самом деле академические наклонности. Боюсь только — не засушили бы его антиклинали.

Перевалили через Каштанный бугор и свернули с дороги. Решили идти к станции прямиком через степь, но попали на заболоченную площадь. Под ногами чавкала глина. В круглых зеркально-гладких лужах отражалось зеленоватое небо, и золотой лунный серп, и звезды. Шли в одиночку, изредка подавая друг другу руку. Григорий чертыхался: конечно, надо было идти по шоссе, ведь он предупреждал! Аня оступилась, вскрикнула. Ледяная вода опалила ногу. Она остановилась, сняла туфлю и вылила воду. Стало как будто еще холоднее.

— Щиплет, точно горчичник, — пожаловалась она, и никто ей не ответил.

Потом почувствовала, что поднимается над землей, — это Стамов подхватил ее на руки. Она пыталась освободиться, кричала:

— Сережка, сумасшедший! Пусти! Да пусти ты!

Потом спокойнее:

— Сережка, это глупо…

Сережины ноги в высоких сапогах буровили воду, как весла. Он молчал и смотрел прямо перед собой. Прижавшись щекой к его кожаному рукаву, Аня просила нежно:

— Сереженька, я очень тяжелая… не надо!

Лицо ее было обращено к небу, и видела она белые, красноватые и голубые звезды и лунный серп, окруженный светлыми перьями облаков. Все это качалось, танцевало и кружилось вокруг лица Сергея, отражалось в его глазах, упорно обращенных вперед. Он держал ее бережно, не сжимая, но она не могла пошевелиться. Ей казалось, что глаза его видели ее, не глядя, а руки ласкали ее, оставаясь неподвижными. Длилось это долго, так долго, что забыла она о другом спутнике и вся отдалась неспокойному, смутному чувству, охватившему ее. А когда Сергей остановился, она увидела рядом темную фигуру и услышала знакомый досадливый голос:

— Теперь уж мы пойдем, как все люди ходят. Здесь дорога.

Она вспыхнула, и у нее похолодело сердце от стыда. А Сергей поставил ее на сухую землю и тихо сказал:

— Приехали.

2

Была весна тысяча девятьсот тридцать первого года. В окрестностях города оживали пустые степи. Днем они пестрели вышками, свежевырытыми котлованами да канавами, полными мазутной грязи. А по ночам над ними дрожало зарево электрических огней.

Люди, никогда до той поры не выезжавшие из города, в один день снимались с насиженных мест, ехали на Урал добывать руду, в Туркестан — выращивать хлопок. Уезжали они надолго, быть может навсегда, и провожали их не со слезами, а с песнями и музыкой.

Впрочем, не все в этом городе строили, не все радовались стройке, и не все пели песни. На нефтяном промысле, где отбывала практику Аня Мельникова, работал инженер Енисейцев. Он носил зеленую фуражку с металлическими молоточками (на бледном лбу фуражка оставляла багровый обруч). В густой растрепанной бородке его стальными проволочками вились седые волосы. Усадив Аню в кресло в своем кабинете, он сказал:

— Я прочел ваш отчет. Бурения вы не знаете и едва ли когда-нибудь станете инженером. Но я беру перо, макаю его в чернила (он обмакнул перо) и подписываю ваш отчет (он подписал). Почему я это делаю? Вопрос!

Он подскочил в кресле и склонил голову к плечу в каком-то полушутовском, полуискреннем недоумении. И изменив тотчас же выражение лица, ответил сам себе:

— Я делаю это потому, что счи-та-ю бес-смыс-лицей говорить об успеваемости, когда студенты не знают грамматики. Ведь этот ваш Сережка — он пишет «стойком» вместо «стоймя» и «грузовик едет». Заметьте, не идет, а едет! У. вас такие перлы не встречаются. И ногти у вас… это самое… не обкусаны, — по теперешнему времени достойно высшей оценки!

Этот человек умел как-то особенно хрустеть пальцами — точно сухое лыко драл. Глаза у него были не сердитые, как его речи, а печальные и испуганные, как будто он все время боялся, что его ударят по лицу.

— Слово «инженер», — продолжал Енисейцев, как бы рассуждая с самим собой, — происходит от французского «ingenieux», что означает «искусный» или «изобретательный». С момента изобретения паровой машины воспитывалась эта каста, и она создала промышленность, средства сообщения и связи… и вот эти вышки!

— Создали, положим, рабочие, — заметила Аня. — А про инженеров пустое вы говорите. Одни служат народу, а другие по хозяевам скучают. Одни — созидатели, а другие — лакеи. А вы говорите — каста!

Енисейцев замахал руками:

— Позвольте, позвольте, все мы работаем честно. Но попробуйте заменить меня Сережкой, и от цивилизации не останется пня. Гайки не построите!

Енисейцев встал и прошелся по кабинету.

— По-видимому, мы просто не поняли друг друга, — сказал он мягко. — Кто внушил вам, будто специалисты враждебны? Мы живем и мыслим в иной плоскости, вот и все. Одностороннее развитие — наша профессиональная болезнь, если хотите. Я всю жизнь занимался наукой и в политике, извините, ни черта не смыслю. От меня требуется только трудиться, и, поверьте, я искренне хочу быть полезным. Используйте меня там, где я силен, и не трогайте моих слабостей. Вот как надо решать вопрос!

Он вытер со лба пот и улыбнулся Ане, как добродушный старый человек, сознающий свою слабость и свою мудрость. И Аня на мгновение поверила, но, заглянув в его беспокойные, вдруг ставшие искательными глаза, сказала резко:

— Ладно, давайте сюда отчет!

Она вспомнила слова Григория: «Скорей на производство». Только теперь слова эти наполнились для нее реальным смыслом.

3

Отчеты по практике были подписаны. Кое-кто из студентов побывал уже в отделе кадров. Ребята приходили оттуда взбудораженными, как после зачета. Они щеголяли друг перед другом названиями промысловых районов — Сахалин, Термез, Асфальтовая, — как молодые моряки щеголяют названиями далеких портов, каким-нибудь мысом Возрождения или бухтой Тихой. Но ехать в новые районы все-таки побаивались. После практики в Рамбекове было много разговоров о щелистых бараках, гнилой воде и плохом снабжении. Предпочитали ехать в старые, разработанные районы с поселками, электрическими дорогами и зелеными насаждениями.

Были и такие, что добивались назначения в аспирантуру или в аппарат нефтяного комбината. А Григория Емчинова даже вызвали телеграммой в Москву. Телеграмма пришла из главка от бывшего однополчанина Григория. Получив ее, он заходил по комнате из угла в угол. Аня была озадачена. Спросила сухо:

— Ты хлопотал?

Он ответил, пожав плечами:

— Понятия не имел об этом. Чудеса! Люди нужны повсюду. Ах, Аня, как нужны люди!

И Аня поняла: там, в далекой Москве, нужны преданные, способные люди, такие, как Григорий. Если надо, она поедет с ним в Москву ли, в район ли, на край ли света. И Григорий, как бы угадав ее мысли, подошел и порывисто обнял ее.

— Значит, вместе? — шепнул он растроганно. — Всегда и повсюду вместе? Да?

Порешили ехать на другой же день. Получили в канцелярии документы, покупали билеты, и все время Ане казалось, что она делает правильное и нужное дело. Должно быть, и Григорий чувствовал то же самое — он был весел, энергичен и трогательно нежен с Аней. Но в тот же вечер все изменилось.

Собрались ребята на проводы. Пришел и Большой Сережка. Пили кахетинское, закусывали кишмишом. Задурачились было, рявкнули «горько», но Аня покраснела и так грозно нахмурила брови, что ее оставили в покое.

Говорили, конечно, о распределении окончивших студентов. Большой Сережка, захмелевший больше других, рассказывал:

— Прихожу я в отдел кадров, а там уже сидит один геолог: толстый такой, румяный, — забыл, как звать. «Нет, — говорит, — как хотите, не могу в район ехать, му-же-ства не хватает». Так и сказал «мужества», ей-богу! Уламывали его так и сяк, а он все свое — не согласен. «Ладно, — говорит кадровик, — идите себе, гражданин, — невольник не богомольник». Ну, плюнули на него да за меня и взялись… Слышь ты, невольник, говорит, не богомольник, а? Ха-ха-ха!

— Куда тебя послали? — спросила Аня.

— В Рамбеково, где практику отбывал. Каштанный бугор не забыла? — И, повернувшись к Григорию, он погрозил пальцем: — Смотри, подеремся, Гриша: промысловики с аппаратчиками не ладят.

Ребята молчали, прислушивались. Сергей встал, подошел к Григорию и обнял его с пьяной нежностью:

— Люблю я тебя, Гриша, за ухватку. Люблю за то, что ты такой бывалый и… мудрый, как змей. Хотел я, Гриша, остаться при институте, да послушал тебя и порешил иначе. Умница, люблю, дай бог тебе здоровья!

Емчинов кисло улыбался, похлопывал Сережку по широкой спине и говорил:

— Ну-ну, хорошо, спасибо, дружише! Довольно, не смеши людей.

Аня вышла в коридор и остановилась у вешалки. На пальто Сергея не хватало двух пуговиц. Она стояла и теребила пучки ниток, оставшиеся в тех местах, где пуговицы отлетели. Через минуту в коридор вышел Сергей.

— Папиросы кончились, черт… — сказал он, хлопая себя по карманам. — А ты что здесь стоишь?

Он подошел к вешалке и обшарил карманы пальто. Лопатки его двигались, точно от холода, и на спине морщилась рубашка.

— Ты мог бы отказаться, — сказала Аня.

— Э-э, о чем заговорила… — Сергей махнул рукой. — Брось! В Москву едешь? Это кто же его вызывает?

— Сослуживец какой-то. Кажется, Шапович.

— Не знаю такого.

— И я не знаю. Ужасно нужны люди, Сережка.

— Верно, верно. Слушай, найди мне папиросу, курить хочется.

Сергей был пьян. Губы его от кахетинского почернели, веки набрякли, но взгляд был ясен и твердо отстранял Аню.

Она сказала упавшим голосом:

— Мы встретимся, Сергей?

— Вероятно, да, — ответил Сергей. — Принеси покурить.

На следующий день она уезжала. Провожали ее студенты и соседи по общежитию. Не было только Сергея.

Когда ударил колокол, кто-то сунул ей в руку записку. Она вскочила в вагон, блестевший лаком и металлическими частями, машинально зажав в руке записку, и смотрела, как проплывали за окном фонари и фуражки товарищей. Григорий махал им платком.

Проводник потребовал билеты. Григорий ушел с ним в купе. Тут только Аня вспомнила о записке. «Через час еду в район, — прочла она. — Извини за вчерашнее. Конечно, мы встретимся».

Григорий вернулся. Оглянувшись, он обнял Аню за талию и прижал к себе.

— Товарищ мой маленький, — сказал он, блестя глазами, — дорогая моя подруга!

Склонив голову на его плечо, Аня думала о Сергее. Теперь он представлялся ей холодным, безразличным, с тяжелыми, набрякшими веками, а не таким, каким она знала его прежде. Она старалась вспомнить другое его лицо, такое близкое к ней, когда Сергей нес ее на руках через болото. Она видела все: круглые блестящие лужи, лунный серп и звезды, сильные руки Сергея, — но того лица вспомнить не могла.

А когда погас в купе свет и помчались в окнах красноватые искры, Сергей превратился в великана. Он шагал по болоту, и было ему трудно идти, но видно было, что Сергей не остановится, дойдет. И не сожаление, а тревожную зависть чувствовала во сне Аня.

4

Через шесть лет Аня Мельникова снова увидела солончаки, ржавые степи, ястребов на проволоках — свою родину.

— Море! — вскричал Григорий Емчинов. — Вот оно, море! И пароход!

— Вы видите пароход, Анна Львовна? — вежливо спросил бородатый важный Шутков. — Вон там, на горизонте.

Григорий Романович Емчинов был назначен управляющим трестом «Рамбеконефть». С ним вместе переводились на промысла сослуживцы его по главку — Дятенко и Шутков. Этих людей Аня знала, их очень ценил Григорий, и теперь они ехали все вместе третьи сутки и радовались, что путь их подходит к концу.

Анна Львовна смотрела в окно. Перед ней, сколько хватало глаза, расстилалась однообразная, голая степь, местами вздутая невысокими курганами, покрытая низкорослой рыжеватой травой. Убегала вдаль и терялась за буграми проселочная дорога. Проносились мимо полустанки — одноэтажные строения из серого камня с неизменной акацией, встряхивавшей на ветру пыльными гроздьями листвы, с понурым буйволом у каменной ограды и грузовиком, лениво пылившим на шоссе. Взвивались и падали телефонные провода, метались из стороны в сторону рельсы, громыхал встречный поезд, мелькая вереницей прокопченных цистерн, и опять лежала за окном ржавая степь, затканная узорами дорог и вспученная буграми.

Анна Львовна думала о предстоящем приезде в Рамбеково, о новой работе, которая ожидала ее там. Пять лет проработала она в Москве на газовом заводе. Вставала рано утром, когда Григорий еще лежал в постели, глотала тепловатый чай с привкусом резины от термоса и бежала по безлюдным, сизым в рассветных сумерках переулкам к трамвайной остановке. Привыкла по утрам ежиться, умываясь ледяной водой, шутить с заспанным кондуктором и по-хозяйски пробираться в толпе около проходной будки завода. Пробегая по заводской площадке, она видела свою работу — черные стаканы газгольдеров с решетками на подвижных крышах. Она помнила их изображения на толстых листах ватмана, когда делала проект. Видела, как вырастали они понемногу на площадке, простроченные ровными швами свежей клепки. Впоследствии она потеряла к ним интерес, так как привыкла видеть их закопченными, ржавыми и ощущать, проходя мимо, сладковатый, приторный запах газа.

Все, что она строила, сначала радовало ее и давало удовлетворение, а потом возбуждало чувство, похожее на раскаяние. Едва покончив с газгольдерами, она уже понимала, что можно было спроектировать их проще, построить дешевле и быстрее. И она с удвоенным рвением бралась за новое дело — мучилась, радовалась, а потом испытывала разочарование. Она думала, что причина этого — ее бесталанность. Но однажды она услышала, как старый Дуц говорил своему ассистенту:

— Я работаю сорок лет, из них двадцать я учу работать других. А где мои постройки — мои трубопроводы, эстакады, насосные станции? Их давно пустили на слом, а на их месте построены новые, современные. Половина моих книг устарела, другие я переписал заново. В молодости я учился у нобелевских инженеров, а теперь набираюсь ума-разума у моих учеников. Бронзовый всадник, воздвигнутый моим земляком Фальконе на берегу Невы, пережил своего создателя на полтора столетия и, несомненно, переживет наших внуков. Наши произведения стареют, едва успев родиться. Зато они служат фундаментом самой грандиозной и самой живой скульптуре человечества — технике.

Он говорил шутливо, этот седенький веселый и болтливый старик. Но Анне Львовне нравились его речи. Что-то похожее, ей казалось, она думала раньше. Ее проекты были не вполне удачны, потому что, пока они осуществлялись, кто-нибудь другой или она сама находили новое остроумное решение. Нельзя было сразу найти это решение, как нельзя сделать новый шаг, не сделав предыдущего. Как-то она поделилась этими мыслями со своим мужем, но Григорий выслушал ее, улыбаясь, покачал головой и расхохотался.

— Теория бракоделов, — сказал он добродушно. — Наши механизмы должны быть хороши и современны. Твой Дуц хоть и заслуженный, но он стар, как монумент Фальконе, и потому ретрограден. Ты послушай лучше стахановцев.

Анна Львовна подумала, что, вероятно, говорила сбивчиво и Григорий просто не понял ее. Она не стала спорить.

Григорий служил в главке, распоряжался механизацией нефтяных районов. По-видимому, это была большая и трудная работа. Он возвращался домой поздно, наскоро обедал, потом садился за письменный стол и работал, не разгибая спины, до поздней ночи.

— Умотался я, товарищ, — жаловался он, присаживаясь на Анину постель, стягивая сапоги и морщась ог усилий. — Стар становлюсь, определенно дряхлею. К старости человек должен жить попроще да поспокойнее, а у меня вон на столе кипа бумаг, и каждая из них — это народные деньги, механизмы, горючее. Читаешь и видишь между строк ошибки, беспечность и тайные махинации одних, мужество и стойкость других. Видишь достижения, очковтирательство, подсиживание и косность. Во всем надобно разобраться, и самому волей-неволей приходится хитрить, спорить и угрожать. Главное-- людей не хватает. Если бы ты знала, как нужны люди!

Григорий много раз предлагал Анне Львовне перейти на работу в главк. Она отказывалась.

— Какой из меня оперативный работник, — говорила она, — я и бумажки-то составить не умею. Не справлюсь — люди будут говорить: Емчинов жену пристроил. А на заводе я на своем месте.

Однажды Анне Львовне случилось побывать с Григорием на юбилейном банкете. В обществе ответственных работников наркомата Григорий становился неузнаваем. Он как бы забывал, что Анна Львовна находится рядом с ним, — не отвечал на ее вопросы, напряженно улыбался и все отыскивал кого-то глазами, точно потерявшийся сеттер. Его возбуждение передалось и Анне Львовне. Здороваясь с начальником главка Татаровым, она смутилась и пробормотала что-то невнятное.

— Ты посмотри на нее! — воскликнул Григорий, обращаясь к Татарову. — Нет, ты посмотри внимательно: ведь настоящая женщина, не суфражистка, не синий чулок. А что я тебе скажу, — он наклонился к Татарову и понизил голос, точно намеревался сообщить что-то удивительное, — ведь она газгольдеры строит, и насосные станции, и эстакады. Да как еще строит. У-у-у!

— Вот мы с ней сговоримся, — подхватил Татаров, шутливо толкая Григория в грудь двумя пальцами. — Назначу ее контролером тебе в отдел, чтобы не шалил.

И оба громко расхохотались. Анна Львовна была озадачена. Дома Григорий всегда отзывался о Татарове с некоторым страхом и почтением, а здесь он величал его на «ты» и обращался с ним по-товарищески небрежно, даже грубовато. Когда Татаров отошел, Анна Львовна улучила минуту и сказала Григорию:

— Он совсем простой, твой начальник главка. Случись мне повстречаться с ним на улице, я сказала бы, что это интеллигентный счетовод, вышедший на пенсию.

Григорий стиснул ее руку и сказал мягко, но настойчиво:

— Своими впечатлениями будем делиться дома.

И Анна Львовна подумала, что Григорий хоть на «ты» с Татаровым, но все-таки холоден к нему, насторожен и между ними нет никакой дружбы. Она не понимала таких отношений. Не понимала, почему Григорий хохочет и говорит вздор, когда ему вовсе не смешно, а тревожно и неуютно. У нее стало тяжело на сердце, обидно за Григория и за самое себя. Больше она не ходила на банкеты…

Изредка они с Григорием бывали в театре. Аня сидела, выпрямившись, стиснув холодные руки, и, не отрываясь, глядела на сцену. По временам она отрывисто вздыхала, быстро взглядывала на Григория блестящими глазами и опять устремляла их на сцену. А Григорий слегка улыбался, щурился и говорил вполголоса протяжно: «Н-д-а-а… Здорово… Ишь ты, как обернулось», И вид у него был такой, точно за его спиной стоял кто-то и требовал внимания, а ему было совестно, что он заставляет того ждать.

По дороге домой Аня молчала и хохлилась. После спектакля как-то трудно было думать о домашних и цеховых делах, потому что в театре семья и завод изображались в каком-то непрерывном потоке событий, а в действительности событий было мало и они были далеко не так увлекательны. В зрительном зале Анна Львовна свыкалась с героями спектакля, жила их торопливой жизнью и, попадая на притихшую ночную улицу, долго не могла опомниться. Ей казалось, что жизнь внезапно замедлила ход. Григорий вел ее под руку, старательно обходил лужи и говорил, довольно улыбаясь:

— Прекрасно, в общем, играют. Как эта беленькая его перевоспитала! Все так жизненно, правдиво, превосходно. Очень полезный спектакль.

Анна Львовна шла молча, опираясь на его руку, и думала: «Ведь он когда-то был на фронте, рубился в конном строю и до хрипоты кричал на митингах. Как жалко, что я не знала его тогда… Как жалко, что мы не работаем вместе. Наша жизнь была бы полнее и ярче, как у героев этой пьесы, которые так красиво любят и страстно враждуют друг с другом». И она украдкой взглянула на своего мужа. Виски его заметно поседели, походка отяжелела, и появилась привычка устало щурить глаза. Но в лице его сохранилось еще что-то юное — пожалуй, вот в этой насмешливой складке рта да в розовых щеках; глаза, если не щурятся, смотрят совсем по-молодому, и он по-прежнему толкует о своей дряхлости, — значит, еще не чувствует себя постаревшим. Анна Львовна тихо, беззвучно смеялась и висла на руке мужа. Он смотрел на нее с удивлением, оторопело щурился и бормотал:

— Чему ты, не понимаю! Говорили серьезно — и вдруг…

— Ничего, ничего. Просто я подумала, что нам с тобой еще много придется пережить вместе. Пошлют тебя, например, в район, и я поеду с тобой, как та, беленькая. А там, положим, прорыв…

— Едва ли теперь пошлют, — хмурился Григорий. — На прошлой неделе я докладывал Татарову о механизации Центра и Востока. Утвердил, как миленький. Нет, теперь не пошлют. Разве что в порядке перемещения на руководящую работу…

…Анна Львовна смотрела в окно вагона и старалась представить себе, как сложится их жизнь в Рамбекове. Ее радовало, что теперь она будет работать с мужем, помогать ему и советоваться с ним в делах. Спутники Григория — Дятенко и Шутков — тоже, по-видимому, были довольны. Они заглядывали в окна и оживленно разговаривали.

— Вступаем в советскую Калифорнию! — воскликнул Шутков, потирая руки. — Двадцать миллионов тонн нефти за год!

— Здесь национализация дала наиболее яркие результаты, — сказал Григорий Романович. — Таких результатов невозможно было бы достигнуть при капитализме.

Дятенко и Шутков почтительно молчали. Подошли и другие пассажиры послушать.

— Однако же у Нобеля, я думаю, специалисты были не хуже, — вставил старичок в пенсне. Он все время снимал его, протирал платком и опять вздевал на нос, не то улыбаясь, не то щурясь. — В чем же секрет, позвольте спросить?

— Это не трудно пояснить на примере, — сказал Григорий Романович. — При капитализме район был разбит на мелкие участки, сдаваемые государством в аренду иностранным фирмам. Таких фирм до Октябрьской революции насчитывалось здесь более ста. Они ставили вышки по краям своего участка, чтобы сохранить у себя побольше нефти и отсосать ее у соседа. Каждый из них в отдельности на этом выгадывал, а в целом добыча снижалась и весь пласт обводнялся и слабел. По своим приемам эти европейски образованные промышленники недалеко ушли от пещерного человека. После них остались примитивные желонки и рабочие бараки, напоминающие крольчатники.

Старичок перестал морщиться и закивал головой.

— Да, да, да, — поддакивал он с готовностью, — так, так.

Дятенко наклонился к Ане и шепнул:

— Замечательная у него способность анализировать факты и обобщать.

Аня кивнула. Ей было приятно внимание, с каким пассажиры слушали Григория.

Раздвинулись холмы, и Аня увидела группу вышек, столпившихся на горизонте, точно причудливые высохшие деревья.

— Единый хозяин — народ, — продолжал Григорий Романович, — повел хозяйство по-иному. Новые пласты покрыты равномерной сетью скважин. Здесь правильно используется пластовое давление, изучается геология пластов. Недра у нас используются так, как Нобелю не снилось. Вместе с капиталистами мы выбросили их приспешников — консервативных инженеров. Теперь на промыслах работают новые кадры.

Вышки приближались, и стали видны переплеты их обшивок. А дальше, над горизонтом, висело длинное темное облако: там стоял город.

— Да, ты знаешь ли, — обратился вдруг Григорий к Ане, — кто ждет нас в Рамбекове? Стамов, Большой Сережка.

Глава II
Технический риск

1

Мастер опустился на корточки и вынул из кармана маленького грызуна. Дети обступили его.

— Наших степей этот зверь избегает, — говорил Степан Нилович, — земля наша солена да камениста, тяжело ее рыть. Однако, видишь ты, попадается.

Зверек тревожно шевелил усами, поводил выпученными, блестящими, как стеклярус, глазками. Внезапно он прянул на задние лапки, помахивая передними, точно умываясь. Маленькая девочка попятилась и схватила за руку брата. Тот качнулся на ногах-кубышках и солидно спросил:

— Ты его поймал, да?

— Его норка там, за канавой, была, — объяснил мастер, — пошли буровые воды и затопили его скважину. Тоже бурильщик!

Он посмеивался, гладил зверька корявым и обкуренным пальцем.

Понемногу дети осмелели и по очереди дотронулись до шелковистой шкурки грызуна. А самый отчаянный исподтишка щелкнул его по носу. Дети фыркнули и неуверенно переглянулись.

— Вот ты какой, — вздохнул мастер. — Я думал, ты хороший парень, а, обратно, выходит, ты злой.

— Эх, ты! — сказала с сердцем девочка. — Вот и дурак!

— Ты ему больно сделал, — продолжал Степан Нилович. — Ты большой, а он вон какой маленький. Худо, брат! И вообще я думаю: не выпустить ли нам его на волю?

— И пусть он выроет себе норку! — крикнула девочка.

— На волю!

— На Каштанный бугор!

— Не надо на бугор, там змеи!

— В степь пустим, — решил мастер. — Вон туда, за буровую.

…Буровая стояла неподалеку от Каштанного бугра. Туда уходила дорога. Она опоясывала склон, петляла, взбегая на седловину сопки. Над сопкой бродили облака, и ложились от них тени, похожие на ленивых пасущихся животных.

Облака разбрелись, осветился весь склон, бурый, каменистый, и из седловины выкатился черный автомобиль. Осторожно спустившись с кручи, водитель отдал тормоза. Так делали все шоферы в Рамбекове — при выключенном моторе можно было докатиться до крайних вышек.

Автомобиль остановился около буровой Шеина. Инженер Стамов распахнул дверцу и сказал своему спутнику:

— Вон он, Шеин. Выйдем.

Управляющий трестом, Григорий Романович Емчинов, вылез из машины и оглядывался, ожидая, когда ему покажут знаменитую бригаду.

Из-за вышки выскочил невзрачный человек в ватном пиджаке и засеменил вдоль дороги, размахивая мягкой ушастой шапчонкой. Позади него с визгом и хохотом мчались дети. Коричневый шарик перекатился через дорогу, юркнул в сухие кусты и исчез. Дети остановились, захлопали в ладоши.

— Что это, — удивился управляющий, — детский сад?

— Степа! — крикнул инженер и покрутил головой, усмехаясь. — Чудит, чертяка!

Емчинов посмотрел на часы. В его распоряжении было совсем мало времени, а тут вместо секретов производства ему показывали визжащих ребятишек. К тому же в нем заговорила прирожденная склонность к форме. Если человек отдыхает после тяжелой работы, ему надлежит сидеть смирно, а не бегать взапуски.

— Еще в Москве слышал, что вы творите чудеса, — заговорил он, встряхивая руку подошедшего мастера. — Бурение идет плохо. Однако вы вот ускоряете проходку. Почему же не могут другие?

Дети обступили автомобиль, шептались и подталкивали друг друга. Наглядевшись на машину, взялись за руки и пошли к поселку.

— Люди болтают о пределах, о плохом снабжении, — продолжал Емчинов, шагая вместе с мастером к буровой вышке, — и не замечают, что под носом у них растут Стахановы, Кривоносы, Шеины. Ваш почин люди должны развернуть, как знамя!

— Слышал? — подхватил Стамов. — Он пришел учиться, Степа.

— Пришел учиться, — повторил Емчинов.

Он осмотрел вышку и нашел, что она выглядит совсем обыкновенно. Грубо сколоченное сооружение было защищено снизу от ветра соломенными матами, а над ними сквозь деревянный переплет виднелись канаты такелажа и просвечивали клочки голубого неба. На помосте лежали трубы и отработанные бурильные долотья, покрытые слоем глины. И все это — вышка, массивные трубы и помост, запачканный глиной, — как-то не вязалось с представлением о рационализации и научной организации труда. Грохот станка мешал разговаривать, помост дрожал, где-то чавкала глина, откуда-то брызгало на ноги. В буровой было не то чтобы темно, а как-то пасмурно, лица людей были измазаны глиной и казались утомленными. Мелькали цепи, увлекая шестерни. Вращались чугунный стол и вертикальная штанга, медленно уходящая в отверстие. И все это уже не раз видел Емчинов, все это выглядело совсем обыкновенно.

— Вот здесь мы облегчили смену звездочек, на валу, — объяснял мастер. — Это ускоряет перевод скоростей станка.

Емчинов боялся поскользнуться на мокрых досках и угодить в шестерни. Он мельком увидал, как высокий смуглый парень перевел станок на большую скорость. Выбил одну звездочку, поставил другую, поменьше. И это тоже было совсем обыкновенно.

Мастер быстро обошел станок и остановился перед щитом с измерительными приборами.

— Дриллометр, — пояснил он. — Этим прибором мы измеряем давление долота на забой. Регулируя давление, мы научились избегать аварий и искривлений ствола.

Емчинов проследил, как смуглый парень навалился на тормоз, потом отпустил. Стрелка прибора едва дрожала. Не спуская с нее глаз, парень полез в карман, левой рукой достал ломоть хлеба и откусил. Как все это было обыкновенно!

Емчинов заскучал и не заметил, как ушла в отверстие квадратная штанга. Внезапно рявкнули контакторы, загремели цепи, и поползла вверх колонна, облепленная желтоватым промывочным раствором. Григорий Романович вздрогнул и посторонился.

«Ничего особенного они не делают, — думал он, переступая с ноги на ногу. — И не торопятся они вовсе. Старательно выполняют все, чему учили их инженеры. А секрет? И секрета никакого нет. Секрет в том, что другие работают плохо, а эти сносно».

Привычные мысли, овладев им, уже не покидали его, и он находил в них облегчение, какое испытывает слепой от рождения, утверждая, что света не существует и что выдумали его зрячие. Григория Романовича потянуло на воздух. Утомленно зевая, он поискал глазами Стамова и, не найдя его, поплелся на помост.

По другую сторону вышки мастер указал Стамову на деревянный лоток, по которому стекал глинистый раствор, вымывавший из скважины размельченную породу.

— С раствором волынка большая, — сказал он. — Приготовлять его здесь на месте — кустарщина. Завод нужен.

— Специальный завод строим, — отозвался Стамов, — будет у вас на буровых настоящий раствор. С кустарщиной скоро покончим.

— Да тут не в одном растворе дело. Вчера, например, с трубной базы прислали негодные трубы… Вот он сейчас говорил: «Развернуть, как знамя»… Совестно слушать, верь слову!

— Ну, поехал!

— Ты погоди, не махай. Когда мы ломали, Сергей, трудно было. Сколько сил положили, чтобы доказать возможность скоростной проходки. И доказали. Весь район шумит. А рекорды так и остались рекордами: нынче удалось, завтра сорвалось. Не закрепили. И выходит, обратно, не миновать — ломать надо.

С лица Шеина давно уже слетело выражение добродушия, с каким он гонял суслика по кустам. Он нетерпеливо теребил тесемки шапки и поглядывал на Стамова, как бы спрашивая: «Да понимаешь ли ты, чего я хочу?.. Понимаешь ли ты, что я ничего не имею против тебя, ни против кого другого, а только мне трудно, и я полюблю каждого, кто мне поможет, и возненавижу, кто будет мешать?»

— Ты поговори с Емчиновым, — сказал Сергей Николаевич, поглядывая в ту сторону, где остался управляющий. — Говори с ним начистоту, как со мной говорил. Это, Степан, хороший парень, боевой. Это такой человек…

Сергей Николаевич находился в том размягченном состоянии, когда хочется хвалить людей, особенно близких, и когда их недостатки забываются, а помнится только все самое хорошее. Неделю назад они встретились с Емчиновым в тресте; обнялись и долго трясли друг другу руки, приговаривая ничего не значащие, но взволнованные слова, вроде: «Ну, как ты?.. Да ничего… старый дружище…» Потом пошли воспоминания, в которых каждый перебивал другого и с удовольствием говорил сам. И, как водится, вспоминали только самое хорошее.

Видел Сергей Николаевич и Аню, но с ней вышло иначе. Она как-то совсем не обрадовалась ему, говорила мало и ни о чем не вспоминала и на прощание сказала церемонно: «Милости просим, заходи, будем рады», так что он тут же порешил не заходить к ней. Зато к Григорию он чувствовал благодарную нежность, и ему казалось, то Григорий тотчас поймет мастера Шеина, как понимал он сам.

— Потолкуй с ним по душам, — повторил он, — говорю тебе, это чудесный парень.

— Сейчас видно хорошего человека, — поддакнул Шеин. — Пойдем, они дожидаются.

Емчинов стоял на помосте и, нагнувшись, соскабливал щепкой глину с сапог. Увидев мастера, он выпрямился и сказал:

— Замечательный почин. Надо собрать слет стахановцев и наладить обмен опытом. Я думаю, у вас есть и неполадки. Давай побеседуем без обиняков, по-рабочему.

— Степан Нилович говорит, что трубы с базы присылают негодные, — сказал Стамов, покашливая. — И вообще, Гриша, обрати ты внимание на работу цехов. Нельзя загружать мастера мелкой хозяйственной суетой. А они загружают. Вот он говорит…

Емчинов вынул записную книжку и, поставив ногу на штабель труб, приготовился записывать. Мимо пронеслась с пронзительным чириканьем стая воробьев и закружилась над сухим кустом, в котором спрятался суслик. Мастер проводил их глазами. Воробьи взмыли и полетели в степь.

— Я так скажу, — решительно отрубил вдруг мастер, — пока бурение не будет организовано как единый процесс, до тех пор стахановская проходка останется рекордом. Работа бригады зависит от тех нерях, что сидят на трубной базе да в цехах. Мы уничтожили суету на буровой, изобрели приспособления, научились считать се-кун-ды! А у нас крадут целые часы!

Утвердительно кивая головой, Емчинов зорко вглядывался в собеседника. Маленький, рябоватый, одетый в ватный пиджак, со складным метром, торчащим из кармана, он походил на расторопного сезонника — плотника или землекопа. Из всего, что говорил этот человек, Емчинов понял одно: Шеин хочет, чтобы его рекорды стали обычной нормой для всех бурильщиков, а значит — перестали быть исключительной заслугой его, Шеина. Выходило, что Шеин из знаменитости хотел превратиться в обыкновенного человека. Может быть, за этим скрывалась какая-нибудь другая цель? Может быть, Шеин добивается контроля над цехами? Или он хочет выжить начальника трубной базы? Пока это оставалось неясным. Не следует торопиться и обещать Шеину поддержку, но и ссориться со знатным бурильщиком тоже не с руки.

— Что же, кое-кого придется потревожить, — сказал он неопределенно. — Если понадобится, пойдем и на это. Но на первых порах я хотел бы привлечь тебя к работе в тресте. Люди нужны до зарезу — свежие, умелые люди. Сегодня в семь совещание начальников групп. Я думаю, ты сможешь подъехать?

2

Откинувшись на спинку сиденья, Григорий Романович проследил глазами крупную каплю, скатившуюся по стеклу. Накрапывал дождь. Стамов вертел руль, нажимал педали и молчал. Внезапно он обернулся:

— Это та самая сопка, помнишь?

Мотор глухо гудел, одолевая подъем. На завороте шоссе — ноздреватая каменная глыба. За глыбой — обрыв.

— Название мудреное, — сказал Емчинов.

— Каштанный бугор.

— Помню, помню. — Емчинов оглядел дорогу повеселевшими глазами. — Места знакомые, я, брат, в любви объяснялся тут.

— Жене?

— Ей!

— А я собирал камешки.

Оба рассмеялись хитровато, точно вспомнили о чем-то смешном и стыдном, о чем не хотели говорить вслух. Емчинов погладил товарища по коленке и сказал задумчиво:

— Смешно вспомнить, какими были. Мне кажется, главное, что отличало нас тогда, — ощущение богатства. Что-то все ожидалось впереди, и не жалко было ни времени, ни сил, и завтрашний день обещал больше, чем сегодняшний. Это не молодость, нет (я уже тогда был не так молод), это — школьная скамья и ожидание того, что должна дать специальность, в которой все ново и таинственно. Не думали мы, что это море, в которое нам хотелось поскорее броситься, такое неглубокое, что можно передвигаться по нему, не умея плавать.

Емчинов говорил тихо, с таким видом, который давал понять, что он рад возможности поговорить со своим человеком и позволяет себе говорить так, как ни за что не говорил бы с чужим.

— Ну, а ты доволен?

Сергей Николаевич пожал плечами. Проехали мимо ручья, который огибал сопку. Ручей по осени обмелел, только кое-где между камнями блестела вода, а камни были серые от наносов. Русло ручья змеилось по степи серой высохшей лентой.

— Я работаю, как вол, как двужильный черт, — сказал Емчинов. — И я не люблю отдыхать. Во время отдыха я чувствую себя обмелевшим, как эта речка. Я теперь радуюсь каждому прошедшему дню не потому, что жду следующего, а потому, что этот день прошел удачно.

— Ну, брось, — простодушно удивился Стамов и посмотрел на товарища недоверчиво: Григорий вовсе не выглядел утомленным. Он оживился и ласково улыбался Стамову.

— Уверяю тебя, так живем мы все, ответственные, — сказал он. — И если ты будешь доказывать, что живешь иначе, я не поверю. В главке я руководил отделом, а теперь у меня на руках целый район. Отвечаю за вас, чертей, и скажу прямо — привык к административной работе, к ответственности и не могу жить без этого. Но иногда одолевает хандра. Наш брат, хозяйственник, до того поглощен заботами текущего дня, что не замечает, как он проходит. Это даже хороший признак, если день прошел незаметно: значит, не было неприятностей, ха-ха! Точно кто сотрет его с доски тряпкой, и на его месте возникает новое число, месяц, год. Отошедшие дни не вспоминаются; заботы, наполнявшие их, потеряли значение, будущие дни не существуют, раз мы их не знаем (да и не хотим знать). Остается сегодняшний день. Мы все — как отрывные календари, ей-богу…

— Перестань, ну тебя к черту! — перебил Стамов. Он поводил плечами, точно от холода, и в глазах его было недоумение.

— Ты, друг, в бараках живал когда-нибудь? Нет? А я жил здесь в Рамбекове и помню. Летом с потолка капал асфальт, а зимой сквозь щели наметало пыль. По утрам она хрустела на зубах, как сахар. Сам я уже давно живу в каркасном доме, но, когда в прошлом году мы вербовали рабочих, я в дым разругался со строителями из-за жилищ. Я до республиканского прокурора дошел. И не потому, что я такой хороший, а просто — я помню бараки. Вот тебе и «отошедшие дни»! — говорил Сергей Николаевич, улыбаясь, видимо очень довольный своим ответом.

— Не митингуй, — засмеялся Емчинов, — угодишь в канаву!

Он помолчал, сделал строгое лицо и добавил:

— Разумеется, все это я говорил в личном плане, а не общественном.

Промелькнули насосы-качалки, кивающие коромыслами наподобие гигантских журавлей. Простучал под колесами деревянный мостик. Взвился пестрый шлагбаум. На путях мотался зеленый хвост уходящего поезда; над ним повис смоляной султан дыма, колеблемый ветром. За путями высилось здание треста «Рамбеконефть», прокопченное дымом паровозов, с ржавой крышей и железными флюгерами.

— В семь совещание, — напомнил Емчинов, распахивая дверцу автомобиля. — Смотри, не забудь.

3

На строительной площадке нового глинозавода шофер грузовой машины поссорился с землекопом. Они сошлись вплотную, грудь в грудь, и уже не ругались, а только меряли друг друга глазами. Ни один не решался первым ударить, но готовился ответить на удар. Кругом столпились сезонники и бестолково галдели. Анна Львовна прибежала как раз вовремя, чтобы предупредить драку.

— Эй, стыд какой! — крикнула она звонко. — Петухи индийские!

Они обернулись, вдвойне озадаченные тем, что перед ними была женщина и эта женщина была инженером и их начальником.

— Где десятник? — кричала Анна Львовна. — У тебя на площадке базар, а ты семечки лущишь. Хорош!

— На минутку только отвернулся, — оправдывался десятник. — Ну, скажи на милость!

Пожилой бородатый десятник виновато кряхтел и прятал медвежьи глазки. А шофер, бледный от волнения, рассказывал, что он привез пятьдесят лопат, но, пока выгружал, их оказалось сорок восемь.

— Говорил — не хватай, ребята, дай сосчитать, я ведь отвечаю за груз. А они обступили, рвут из рук. Я один, а их вон сколько!

— Припрятал где-нибудь по дороге, — угрюмо сказал десятник. — Все видели: сорок восемь!

Землекопы работали на площадке целую неделю, а шофера Анна Львовна видела впервые. Но именно потому, что она знала землекопов и их десятника, она решила, что шофер прав. Эти сезонники, приехавшие из Тихорецкой, держались дружно и постоянно что-нибудь требовали: то новые лопаты, то спецодежду. А сегодня Анна Львовна нашла в карьерах литровую бутылку из-под водки, жестянки и кожуру чеснока.

— Не уезжайте, — сказала она шоферу, — мы это выясним.

Она ходила по площадке, заглядывала в ямы между штабелями бревен и досок. Десятник ходил за ней следом, дышал чесноком и бормотал:

— Не должно быть, чтобы наши польстились. Это шофер спрокудил. Он и есть. Ты ему острастку дай, запиши его номер, чтобы не шалил.

Лопаты нашлись под тачкой, опрокинутой вверх дном на куче песка. Лезвия их были темные, с пятнами ржавчины и свежими клеймами. Десятник крякнул и смущенно крутил кудлатой головой:

— Ну, скажи на милость!

— Извинись перед шофером за всю бригаду, — спокойно сказала Анна Львовна. — А виновного я найду и отдам под суд. Пусть знает.

Но в глубине души она не была спокойна. Эти люди, завербованные на сезонные работы, часто перебрасывались с одной стройки на другую. Каждый временный хозяин заботился о том, чтобы они были сыты и устроены, но никто не знал, как они отдыхают, о чем думают, чему учатся на стройке. Сезонники чувствовали себя на промыслах чужими. Они и вели себя, как чужие, — замыкались в своем кругу, старались добыть спецодежду, сорвать сверхурочные. Трудно было подчинить их дисциплине, еще труднее — убедить в ее необходимости. И, однако, это были веселые, живые люди, они с любопытством рассматривали вышки, заглядывали в окна компрессорных станций и мастерских. Многие из них поступали чернорабочими и оставались на промыслах.

«Договориться в парткоме о политбеседах, — думала Анна Львовна. — Промысловый комитет обещал газеты и радио. Надо им напомнить».

Она взглянула на часы. Десятник топтался на месте и вздыхал. Под мышкой он держал злополучные лопаты.

— Позвони-ка в промысловый комитет, — сказала ему Анна Львовна, — надо напомнить им насчет радио. Только сначала покончи с этой дрянью, как мы договорились.

Дорога, ведущая от строительной площадки в трест, проходила вдоль границы нового промысла и пересекала ручей. Он едва сочился между камнями. Берег его был изрезан глубокими следами автомобильных шин. Анна Львовна приостановилась, посмотрела вокруг. За шесть лет это место стало неузнаваемым. На месте прежнего болота громоздились стальные вышки, напоминавшие гигантские штативы фотографа. Под ними скрежетали шестерни и монотонно, по-журавлиному, кланялись коромысла качалок. Изрытая земля зияла красноватым мясом котлованов и была пересечена обнаженными венами нефтяных труб. В черных прудах, подернутых пленкой нефти, масляным пятном колыхалось расплавленное солнце.

Прежним остался только своевольный изгиб ручья, но на него было жалко смотреть. Он казался чахлым следом голой солончаковой степи, родимым пятном прошлого на застроенной земле.

То же грустное чувство испытала Анна Львовна, когда встретила на днях Сергея Стамова. Сергей шел навстречу, и лицо его отразило сначала замешательство, потом волнение и радость. Он сильно изменился: глаза посуровели, гладко выбритые щеки отливали синевой. Но улыбка и выражение замешательства при виде ее были прежние. Анна Львовна назвала его про себя Большим Сережкой. Вслух она говорила ему «ты» с тем затруднением, которое свойственно людям, давно не видавшим друг друга. Она не обнаружила своей радости. Да и была ли она рада на самом деле? Приятно было смотреть в лицо Сергея, но говорить с ним было почему-то неловко. «Мы оба переменились; чтобы все было по-прежнему, надо заново узнавать друг друга», — подумала она тогда.

Анна Львовна перешагнула ручей и пошла по дороге мимо качалок. Эти насосы работали без единого человека. Они все кланялись и кланялись своими коромыслами, как живые. Механизмы гремели, поскрипывали железные штанги, а рядом сновали в чахлой траве перепелки, покачивая хохлатыми головками. Безмолвное приближение человека пугало их больше, чем однообразный грохот машины.

Вскоре она вышла на полотно узкоколейной дороги.

Шагать по шпалам было удобно, но раздражал сломанный каблук, который подгибался при каждом ее шаге. Вероятно, она сбила его на стройке.

Впереди шел человек в сапогах и ватном пиджаке, какие носят бурильщики. В руке он держал растрепанную ушастую шапку и обмахивался ею на ходу — было жарко. Из кармана его выскочил на дорогу складной метр, и, пока человек нагибался, Анна Львовна поравнялась с ним и узнала мастера Шеина. Он поклонился ей, слегка улыбаясь.

— Узнаю вас по портретам, — сказала Анна Львовна, желая сделать ему приятное.

Шеин опять поклонился, но ничего не ответил.

«А он неказист, — подумала Анна Львовна, — он похож на моих землекопов, такой же ситцевый и большерукий».

Она сделала вид, что забыла о нем, и шла, не оглядываясь. «На портретах не заметно, что он маленького роста, — думала она, — а я представляла его себе большим, солидным мужчиной. Должно быть, мнит о себе, как всякая знаменитость».

Шеин догнал ее и пошел рядом по краю насыпи. Кажется, он все еще улыбался. На всякий случай Анна Львовна сделала строгое лицо, которое должно было означать: «Мне все равно, что о вас там говорят. Я тороплюсь».

— Каблучок-то сбили, — ласково сказал Шеин. — Сейчас отвалится, вот жалость!

Анна Львовна приостановилась и оглянулась, слегка приподняв юбку. Каблук действительно отвалился — лакированная кожица задралась вверх, обнажая сломанную деревяшку.

— Какие острые камни на стройке, — сказала она огорченно, — прямо горит обувь!

— Совершенно верно, — согласился Шеин. — При нашем деле совсем невозможно одеваться прилично.

— Понимаете, поскандалили на площадке двое, — продолжала Анна Львовна. — Я побежала разнимать, да впопыхах оступилась.

И она рассказала Шеину о неприятности, происшедшей на стройке.

— Что я могу для них сделать? Учить их чему-нибудь серьезно у меня нет времени. Отпустить их домой с психологией поденщиков — обидно. В Москве я привыкла к кадровому составу, а тут совсем другое — сезонники. Все-таки выкрою время, пройду с ними кое-что по техминимуму. Пока я обеспечила для них газеты и радио. Но этого мало.

— Это не так уж мало, — ответил Шеин. — Если интересуетесь, здесь есть один инженер, он у нас с основания треста работает. В то время не было на промыслах ни зелени, ни жилья, ни клуба. Жили в бараках, питались всухомятку. Сам-то я из Тихорецкой сюда попал на сезон. Опостылела мне сначала эта степь до чертиков. Верите ли, дни считал. Подался бы отсюда до срока, если б не случай. Однажды я работал на подноске труб в буровой, а он приехал. Станок у нас был неисправен. Мне, конечно, интересно, стою, смекаю, что к чему. Когда станок пустили, мастер мне кричит: «Становись на место!» А Сергей Николаевич, инженер-то, мигнул ему да меня за рукав да к станку. «Попробуй, — говорит, — постоять на тормозе, — сумеешь?» — «Сумею», — говорю, а у самого ноги ослабли, сробел. Однако ничего, пробурил благополучно целую свечу. Работаю, а сам на себя удивляюсь: я это или не я? Когда пришло время наращивать колонну, инженер говорит мастеру: «Жалуемся, что людей не хватает, а они — вот они». Вскоре зачислили меня верховым в другую партию, с того и пошло. А на селе, в Тихорецкой, мне так и не пришлось побывать, да и не тянет. Вы говорите, ваши сезонники оттуда? Земляки, значит. А сами вы кто будете? Откуда?

Анна Львовна совсем перестала стесняться и рассказала, как отбывала практику в этих местах шесть лет назад. Тогда вышки отстояли отсюда гораздо дальше, а о месторождении на Каштанном бугре никто и не догадывался. Сергей Стамов собирал здесь какие-то камешки и показывал их ей и другому студенту. Теперь этот студент — управляющий здешним трестом, а она его жена и работает на постройке глинозавода. Нынче этих мест не узнать. Все изменилось.

Незаметно наблюдая за Шеиным, Анна Львовна нашла теперь его лицо довольно привлекательным. Такой ровный золотистый загар мог быть только у очень здорового, спокойного человека. Глаза его, пожалуй, малы, но зато быстрые и сметливые. Даже оспины на его щеках нравились Анне Львовне.

— Давеча приезжали к нам на буровую, — сказал Шеин, — Сергей Николаевич и они, супруг ваш. Интересовались приспособлениями… Ничего…

— Гриша не любит сидеть в кабинете, — заметила Анна Львовна. — Он говорит, что правильно руководить-- значит прислушиваться к мнению низовых работников, изучать и видеть их дела.

— Самостоятельный начальник, — похвалил Шеин. — Самостоятельный, ничего.

— Теперь он решил созвать совещание при тресте и привлечь кое-кого из мастеров. Интересно, что это будет!

— Он и меня пригласил на это совещание, — оказал Шеин. — Вот иду помаленьку… вопросы решать.

Это — «вопросы решать» — прозвучало у Шеина явно насмешливо. Анна Львовна насторожилась. «Может быть, он не такой уж простой, этот ситцевый землекоп», — пронеслось у нее в голове.

— Что же здесь смешного? — сказала она недовольно. — Свое ведь хозяйство, не чужое.

— Верно, не спорю. Только, если уж зашел разговор, позвольте мне рассказать. Вот тоже собрались тут как-то, это еще до вашего супруга было, при Тоцком. Собрали народ, стахановцев тоже пригласили. Встретили нас аплодисментами, в краску вогнали, посадили за стол отдельно. Стенографистки записывали, фотографы щелкали, все было, как на празднике. На другой день и портреты эти появились. Однако дальше портретов дело не пошло. Большинство буровых партий до сих пор не пользуется приспособлениями к станкам, а о взаимодействии с цехами лучше и не говорить. Выходит, впустую собирались. Дело наше верное, товарищ, поднять его можно, но людям лень нагибаться. Значит, не миновать — драться надо. Ни одного дела не сделаешь без драки. А совещание при Тоцком — это не драка, а спектакль. Так-то, дорогой товарищ!

Анна Львовна смотрела на Шеина и думала: «Нет, он совсем не простой, он недоверчивый и, наверно, бывает злой. Тяжело, должно быть, с ним работать». Он шагал рядом с ней, стегал себя по голенищу тесемками шапки-ушанки, выговаривал сквозь зубы: «Не миновать драться», и на скулах его катались желваки. Видно было, что он действительно будет драться, если это потребуется, и не отступит от своего.

— Люди ждут от нас чудес, — продолжал Шеин. — Они думают, что я им скажу: «Вот тебе, милый, рецепт, как ускорить проходку. Ступай и ставь рекорды». А мне приходится говорить им о мелочах: о смене скоростей, о растворе да о подвозке труб. Каждая мелочь в отдельности дела не решает, а все вместе — это и есть мой метод. Главное — один удачный рекорд еще ничего не доказывает. Сегодня, положим, мне вовремя подали трубы с базы, а завтра меня подвели…

Подошли к зданию треста. Автомобили давились гудками, пятились к бетонной стене, блестя выпученными белками фар.

У подъезда, в сторонке, висели портреты на фанерной доске — знатные люди Рамбекова. Лицо Шеина смотрело из рамки — красное и молодцевато-воинственное, каким оно никогда и не бывало в жизни. Анна Львовна кивнула на доску и усмехнулась, как бы намекая на давешний разговор.

— Уважают, нельзя жаловаться, — сказал Шеин, слегка охорашиваясь перед дверным стеклом. — Сюда, что ли, идти?

Они поднялись по лестнице и пошли по коридору. Мимо них бежали легконогие нарядные девушки, размахивая бумагами, точно флажками. Они хозяйственно распахивали двери, откуда доносился треск ундервудов, словно кто-то кидал пригоршни гороха на железный лист.

4

Техника Петина звали на промыслах просто Алешей. Ему было только двадцать лет, и он очень гордился тем, что его слушают знатные люди района. После работы он успел сбегать домой, надел новый костюм, галстук палевый, без узоров (чтобы походить на солидного специалиста) и теперь чувствовал себя празднично-торжественно и немного стесненно. Он даже сожалел о том, что предложение его было такое простое и не требовало сложных расчетов. На промыслах Рамбекова нефть добывалась с примесью воды. Чтобы отделить эту воду, приходилось подогревать нефть паром. Петин проделал опыты в лаборатории, и оказалось, что вода быстро отделяется, если растворить в нефти немного сульфосоли.

— Мы расходуем сухой пар, тысячи килограммов пара, — говорил он, перелистывая свою тетрадку, — вот тут у меня все высчитано. Пар стоит денег, а сульфосоль — это же заводской отброс! У меня все высчитано, только я не найду никак.

Торопясь найти нужное место, он послюнил палец, но тут же спохватился, опустил голову и покраснел. Краснел он мучительно, до слез, до пота, как краснеют только очень молодые и очень застенчивые люди. Взглянув из-под ресниц, увидел дружелюбные лица инженеров и сам улыбнулся им смущенно и радостно. Мастер Шеин неторопливо продул свой обкуренный камышовый мундштучок и обратился к докладчику:

— Ты не спеши, голова. Вот ты говоришь — соль нужна. Что же, тут завод надо строить или как? Вот и расскажи толком. — И, откинувшись на спинку стула, он оглядел инженеров, как бы приглашая послушать.

— Перегонный завод от нас в девяти километрах, — рассказывал Петин. — Там эту соль выбрасывают в море с отходами. Транспорт можно наладить цистернами по узкоколейной дороге. А приготовить реагент совсем просто…

Емчинов сидел с краю стола и тихо разговаривал с мастером островного промысла. Этот промысел уже второй день оказался без воды. Тяжелое положение на острове, телеграмма из главка об отказе в дополнительных ассигнованиях и многое другое, о чем думал Емчинов, создавали у него то настроение озабоченности и тревоги, при котором всякое новое дело казалось ему помехой. Слушая Петина, он испытывал еще большую тревогу и недовольство. И в самом деле, здесь было над чем призадуматься. Во-первых, предложение Петина было бесспорно простым и сулило большую экономию. В любую минуту им могли заинтересоваться в главке или в аппарате наркома. С этой стороны было выгоднее принять предложение, нежели ждать, пока им займутся выше. Во-вторых, кое-кто из специалистов высказывал мнение, что зимой соль может и не подействовать. Заполнение амбаров грязной нефтью привело бы к приостановке работы промыслов, то есть к убыткам. В-третьих…

То, что было в-третьих, относилось уже не к мыслям, а скорее к ощущениям Григория Романовича. Белоголовый парень с его хрипловатым юношеским баском, застенчивостью и нечистоплотной манерой слюнить палец был ему неприятен. Особенно же неприятно было в нем то, что он, хоть и стеснялся своей неуклюжести, все-таки держал себя по-хозяйски и, видимо, был твердо уверен в симпатии к нему окружающих. «Вы все довольны мной, — как бы говорил его счастливый, праздничный вид. — Я знаю, это наша общая радость, и уверен, что вы поддержите меня, а большего мне и не нужно».

Мастер и инженеры в самом деле были довольны. Они улыбались — эти суровые люди — и посматривали на парня любовно, с грубоватой нежностью, а Шеин все расспрашивал его да подмигивал соседям и имел такой вид, как будто Алексей Петин был его младшим братом.

«Вот такие, — думал Григорий Романович о Петине, — такие-то и способны проникать сквозь стены. Откажи ему, попробуй, и ты ни за что не угадаешь, где он завтра вынырнет, — в кабинете наркома, в ЦК или Совконтроле. Он кружит со своей идеей, как тетерев на току, а ты изволь-ка рисковать с ним вместе! В сущности, это я ему подчиняюсь, а не он мне».

Емчиновым овладели привычные унылые мысли, и он не отгонял их, испытывая удовлетворение, точно бередил застарелую болячку. Занятый этими мыслями, он смотрел на Петина, улыбался так же, как и окружающие, и изредка наклонял голову, как бы одобряя докладчика.

Анна Львовна сидела в отдалении под пыльной пальмой, острые листья которой мертвенно шуршали при каждом ее движении. На соседний стул она положила блокнот, чтобы сохранить это место до прихода Стамова. Ей хотелось поговорить с ним, а это легче всего было сделать на совещании, где волей-неволей придется сидеть долго.

Сергей вошел, пробрался между рядами стульев, сказал что-то Григорию Романовичу. Тот просиял и заговорил вполголоса, быстро и оживленно. Пока они говорили, Анна Львовна смотрела в сторону. «Сейчас сядет рядом», — думала она. Сергей постоял у стола, оглядывая собравшихся, потом тихо подошел и сел на свободное место рядом с ней.

Она взглянула на него украдкой и нашла, что лицо его изменилось не так значительно, как показалось ей при первой встрече. Осмелев, она склонилась к нему и весело, горячо шепнула:

— Вот мы и встретились, Большой Сережка!

— Да, признаться, я не ожидал, — ответил он, улыбаясь. — Сколько воды утекло! А я замечаю, ты все разглядываешь меня. Разве я переменился?

— Ты возмужал. Очень повзрослел и возмужал. А про меня что скажешь?

— Ты тоже…

— Что — я тоже? — засмеялась Анна Львовна. — Нет, милый, это только юноши мужают, а девушки стареют и вянут. Ты это хотел сказать?

— Нет, не то… — Сергей смутился и помолчал. — У тебя лицо ясное, — сказал он с запинкой, — видно, ты живешь хорошо.

— Вздор, говорю тебе, я постарела. А разве ты жил плохо?

— Нет, не плохо, совсем нет. Конечно, всякие неприятности бывают на производстве. Вот сегодня на острове…

— Не надо говорить о делах, — перебила Анна Львовна. — Давай лучше вспоминать. Наша площадка возле Каштанного бугра за ручьем… Как ручей-то обмелел!

— Он каждую осень мелеет. А болото мы осушили. Ты видела?

— Да-да, это место не узнать. А все-таки я, когда попала туда, сразу вспомнила, как мы заблудились… и ты нес меня на руках. Забыл?

— Я ничего не забыл, — сказал Сергей.

Анна Львовна вспыхнула и испуганно оглянулась — не подслушивает ли кто из соседей. По другую сторону от нее сидела заведующая лабораторией: немолодая, одутловато-желтая, с чинным обиженным лицом. Ее вздернутый подбородок, ядовитые ямочки на щеках и неподвижный взгляд, казалось, говорили: «Вы мне мешаете и, кажется, не способны этого понять, но тем хуже для вас». Сергей говорил вполголоса, но все же слишком громко. Лицо его было взволнованно. Анна Львовна подумала, что надо переменить разговор, но вместо этого вдруг сказала:

— Я все ждала, что ты напишешь. Отчего не писал?

— Да зачем же было писать! — ответил Сергей. — Ведь это все только выглядело просто, а на самом деле…

Он сидел, слегка сгорбившись, крепко зажав руки между колен. От его тужурки пахло кожей, смазочным маслом и потом. Анна Львовна смотрела на его открытую кирпично-красную шею, на подбородок, отливающий синью, на жесткую прядь волос, падавшую из-под фуражки, и ею вдруг овладело сумасбродное желание обнять Сергея за шею, как она часто делала в институте. Лаборантка привстала, прошумев платьем, и метнула в ее сторону короткий, осуждающий взгляд.

«Черт с ней, — подумала Анна Львовна. — Я же ничего такого не говорю. Это все он, Сергей».

— А что же было на самом деле?

Сергей повел плечами, как бы сбрасывая с них тяжесть, и медленно огляделся.

— Давай послушаем, что люди говорят, — сказал он грубо. — Для того и пришли.

Вокруг них все чему-то смеялись и переглядывались. Емчинов постучал карандашом по столу.

— К порядку, товарищи, к порядку, — говорил он, хмурясь и пряча улыбку. — Товарищ Петин оговорился.

Объясняя способ приготовления соли, Петин сказал:

— Это же так просто, а вы говорите — завод! Тут же проще пареной репы!

Это и вызвало смех среди слушателей. Мастер Шеин покрутил головой и усмехнулся:

— Проще пареной репы, верно!

Анна Львовна притихла и отодвинулась от Сергея. Ей было весело и стыдно. «Что такое он сказал?» — думала она, притворяясь непонимающей. Ее веселило и пугало то, что она, не сказав и не сделав ничего плохого, вдруг оказалась в положении человека, вынужденного скрывать что-то. С опаской поглядывала она на лаборантку. Та все вертелась, скрипела стулом и вздыхала. Видно, ей не терпелось поговорить. Она покраснела, подняла руку с пятнами от кислот и обручальным кольцом на пухлом пальце и умоляюще воскликнула:

— Позвольте, позвольте! Алексей Павлович провел весьма ценную работу, — запищала она голосом, дрожащим от волнения и амбиции, — мы все ему признательны, как же! Но вы, Алексей Павлович, верно, забыли о зиме. Во время морозов нефть становится вязкой, не правда ли?

— По морозу нефть вязкая, правда, — заметил Шеин, — как бы не подкачала твоя соль, Алексей.

— Я думал об этом, — ответил Алеша, прикладывая ладонь к пылающему уху. — Конечно, риск есть. Чтобы не подвергать опасности амбары, надо держать пар во время морозов.

— Это мы обеспечим, — сказал Емчинов, — морозы у нас короткие. Так не подкачает соль, Алеша? — ласково обратился он к Петину. — Я вот тоже думаю, не подкачает. Ну, кажется, все ясно, товарищи. Хорошее дело — не конфета, его не обсасывать, а продвигать надо.

Инженеры лениво потягивались, доставая папиросы. Пора кончать. Анна Львовна раскрыла сумку. В круглой рамке зеркала увидела она свое разгоряченное, виноватое лицо с блестящими, испуганными глазами. Нахмурилась, закрыла сумку и встала.

— Постойте, — сказал Сергей Николаевич, — давайте точнее насчет морозов, чтобы потом не хвататься за голову, если что случится…

— Как бы чего не вышло! — насмешливо подхватил Емчинов. — Это, надо думать, неприятности на острове сделали тебя осторожным. Брось, Сергунь!

— …И не опорочить аварией хорошее дело, — упрямо договорил Стамов. — Надо инструктировать котельную на случай мороза.

Инженер Дятенко, до тех пор безучастно молчавший, вдруг оживился и сказал:

— Надо испытать соль на морозе. Это будет вполне научно. Вот… можно достать искусственный лед и попробовать.

Вокруг смеялись. Все знали, что с самой весны на промыслах не было искусственного льда. Дятенко умолк и обиженно махнул рукой.

— Загнул, брат, загнул, — смеялся Григорий Романович, трясясь всем телом и качая головой. — Позаботимся и насчет пара, позаботимся, — сказал он, вытирая выступившие на глазах слезы. — Милый, да разве я против? Только делайте, не тяните, ради бога!

5

Вечером в промысловых банях бывало людно. Пахло плесенью, мылом и отсыревшими камнями. В горячем тумане брызгались и визжали дети.

Анна Львовна пришла поздно, и надо было ждать, пока освободится шайка. Она рассматривала свои руки с темными браслетами от въевшейся пыли на запястьях. Мелкая цементная пыль как-то особенно прочно оседала на коже и не создавала впечатления грязи, а покрывала тело ровным смуглым налетом.

Сквозь густой пар фигуры моющихся напоминали привидения. Одно из таких привидений, высокое и дородное, склонилось над другим, маленьким и вертлявым.

— Не садись на пол! Ох, будет тебе выволочка! Не брызгай!

Ребенок взвизгивал, смеялся, и со стороны было похоже, что играют они в какую-то веселую, незамысловатую игру.

Получив шайку, Анна Львовна быстро намылилась и села на скамью. Ей нравилось сидеть так, неподвижно, скрестив ноги, чувствовать, как лопаются, щекоча тело, мыльные пузырьки, и наблюдать их перламутровое мерцание.

Она еще не вполне освоилась с новым для нее состоянием человека, у которого есть что скрывать, и чувствовала себя спокойнее в этом звонком горячем тумане, где никто не мог разглядеть ее лица. Она припоминала свой разговор с Сергеем и говорила себе, что в этом разговоре не было ничего плохого. В институте она привыкла к приставаниям студентов, а потом, выйдя замуж, так же спокойно переносила ухаживания мастеров и инженеров.

Скупые слова Сергея, его волнение, злая и трудная нежность, разорвавшая неподвижность его лица, — все это совсем не походило на обычное ухаживание. Сергей не искал сближения, а избегал его. А она?.. Она испытала ответное волнение, которое не могла скрыть…

«Что он мне? Я и не думала о нем все это время. И вовсе я не ждала его писем. Это я солгала. Нет, мне так казалось. И хотелось, чтобы он продолжал говорить… А что такое он мог сказать? Ну, ты же знаешь… И ничего тут нет хорошего», — оборвала она свою мысль.

Кто-то сел рядом на лавку и открыл кран. Туман еще больше сгустился и пошел к потолку молочными клубами. Рядом заговорили.

— Что, милая, не весела? — спрашивал низкий грудной голос, тот, что унимал ребенка. — Смотри, кран не закрыла. О чем мечтаешь?

— Не мечтаю, — ответила та, что сидела рядом с Анной Львовной. — Не мечтаю, а так… нездоровится.

— Простыла, наверно?

— Нет, не простыла, — засмеялась женщина коротким, нервным смехом. — Ты поди-ка сюда. Сядь.

— Э-э! Вот оно что! Неужто попалась?

— Кажется, попалась!

Анна Львовна слушала, приоткрыв губы. Она забыла о Сергее и о своих мыслях. Ей было отчего-то досадно.

— Мой-то уж так рад, — рассказывала соседка. — Теперь я у него все милочка да деточка. Ему, видишь, одного мало! Ему — что? Зарабатывает хорошо, площадью не стеснены. А я боюсь. После первого очень болела. Да ночей не спи, да…

— Ну, это, милая, пустое ты говоришь. Где один, там и двое… У меня вот двое, да ничего, не жалуюсь.

Анна Львовна ждала продолжения разговора, но ребенок опять соскользнул с лавки, и снова началась прежняя игра, смех, взвизгивания и причитания. Анна Львовна посмотрела на свои полные руки, покрытые хлопьями пены, подумала с досадой: «Я вот здоровая и ничего не боюсь, а…» — и, не додумав до конца, опрокинула на себя шайку с водой.

— Не вертись, мучение мое! Будет тебе выволочка, ой, будет! — приговаривала женщина.

Анна Львовна вышла в предбанник. Привидения, маячившие в облаках пара, вышли за ней следом, и она узнала Варвару Шеину и ее старшего мальчика. Ребенок не хотел одеваться, болтал ногами, лукаво поглядывая на Анну Львовну.

— Давай я помогу, — сказала она Варваре.

При виде мальчугана и разбросанной вокруг детской одежды — лифчика, штанишек и башмачков величиной с дубовый листик — у нее потеплело на душе.

— Не беспокойся, — ответила Варвара, ловко подхватывая на руки ребенка. — Он у нас балованный. Это нас батька избаловал. Вот какой батька у нас! Эх, батька какой вредный! Спасибо, милая!

Ребенок был полный, широкогрудый, с перевязочками под коленями, в локтях и на запястьях. Спутанные волосы, высыхая, топорщились вихрами; мать приглаживала их ладонью, а мальчик мотал головой, смотрел вверх, на электрическую лампочку, затянутую паутиной, и в глазах его вспыхивали искорки.

— Девка растет у меня, так той и не слышно, — рассказывала Варвара. — Наделала ей кукленков из тряпок, вот она и занимается. А малый — как вьюн. Давеча скатерть со стола стянул, спасибо, чайник с кипятком я подхватила. Отец его Чуркиным прозвал. Чуркин и есть.

— Возни с ними много, — сказала Анна Львовна, стараясь подавить бродившее в ней завистливое чувство. — Своей-то жизни разве не жаль?

— Как не жаль! А все с ними словно бы лучше. Они, милая, как солнце. С ними жарко, а без них как будто холодно.

Анна Львовна вышла на улицу, запахнула на груди пуховый платок и скрепя сердце додумала мысль, которую оборвала в бане: «Я здоровая и ничего не боюсь, а детей у меня почему-то нет. Оттого и приходит в голову всякая блажь».

6

Новый год начался морозами. Ледяной ветер дул с ровной силой, точно из сопла гигантской воздуходувки, прибивал к земле сухую траву, вызванивал в проводах и гнал по солончакам темные пятна ряби. С севера наползли груды желтоватых облаков и закрыли небо. Земля на дорогах стала твердой и ломкой, как стекло. Ночью электрические огни светили мутно в облаках пыли, а днем запыленные стекла едва пропускали свет.

Круглые сутки гудели газовые печи в помещениях треста, трещали телефоны, оглушительно хлопали двери. Усталые, измученные люди трогали, обжигаясь, чугунные колонки печей, сплевывали хрустящую пыль, ругались. С промыслов доходили неутешительные сведения. С наступлением морозов все как-то разладилось в Рамбекове, обнаружилась неподготовленность промыслов к зиме. Нельзя сказать, чтобы здесь не ждали морозов, наоборот, о них часто упоминали в приказах и инструкциях, в которых на этот случай строго-настрого предписывалось делать то-то и то-то, а избегать того-то. Но в эти дни инструкции помогали плохо. Насосы не успевали прокачивать загустевшую нефть, хранилища были переполнены, и создавалась угроза прорыва амбаров и утечки нефти в озеро. От мороза лопнула газовая магистраль, поэтому в котельной пришлось выпустить пар и погасить топки.

Ночью в конторе хранения дежурил техник Алексей Петин. От усталости его клонило ко сну; казалось, что в глаза попал мелкий колючий песок, а челюсти склеены чем-то вязким. По временам он снимал телефонную трубку и кричал неестественным, хриплым басом:

— Котельная! Скоро ли поднимете пар? Режете нас, котельная! — Сплевывал в сердцах на пол и говорил обыкновенным, усталым голосом: — Бестолочь анафемская. Поди добейся! — И опять: — Котельная!..

Над столом висела большая, очень яркая лампа без абажура, должно быть ввинченная сюда впопыхах. От нее тянуло жаром, словно от печки. Алеша попробовал закрыть лампу газетой. В комнате запахло гарью, газета потемнела и задымилась. Надвинув на глаза кепку, Алеша выругался: «Восемьсот свечей ввинтили, ну, точно на смех!»

И в самом деле, все в тот день делалось на промыслах точно на смех — нелепо, неосмотрительно: автобусы опаздывали, телефонистки путали абонентов, котлы бездействовали. А ветер все ревел, как клаксон пожарной машины, и бросал в окна уже не пыль, а мелкий песок и ракушки. Алеша бодрился, но в глубине души чувствовал беспокойство. Из головы не выходили слова Шеина: «По морозу нефть вязкая. Как бы не подкачала твоя соль, Алексей!»

Пожилая сонная масленщица переобувалась, сидя на табурете. Она делала это нарочито медленно — уж очень ей не хотелось выходить из теплой дежурки на мороз и ветер.

— Возьмете пробу из среднего крана, — учил ее Алеша. — Будьте осторожнее на лестнице, там скользко. И, пожалуйста, не перепутайте краны.

Он помолчал и спросил по-детски доверчиво, сам стыдясь своей тревоги:

— Как вы думаете, очистится сегодня? Ведь мороз…

— Почему не очистится! — отвечала женщина, распуская концы платка и опять стягивая их привычным жестом. — Второй месяц работаем солью. Дело богатое.

Оставшись один, Алеша задумался. В мозгу замелькали цифры — секунды, тонны, ёмкость цистерн. Черт знает, к чему может привести эта история с паром! Приходится идти на риск только потому, что другие натворили глупостей. А ведь дело началось так славно! Управляющий Емчинов оказался прекрасным парнем, таким веселым и обаятельно простым! (Алеша даже увлекся им немного, как в детстве увлекался пионервожатым, а потом — голкипером городской сборной.) Инженеры наперебой хвалили Алешу, обещали ему свою помощь и говорили между собой о том, что настоящая техническая мысль рождается не в кабинете, а в цехе. На совещании было много споров и смешных положений, а тем временем курьерши разносили чай с пышными сдобными булочками, и Алеша под шумок выпил два стакана. На нем был новый костюм и палевый галстук, и инженеры обращались к нему приветливо, с улыбкой. Они точно угощались Алешей и преподносили его друг другу, как новое лакомое блюдо.

Но почему же теперь, когда он нуждается в их помощи, все они забыли о нем и от них невозможно добиться даже простого распоряжения относительно пара? Почему он сидит здесь один и никто не позвонит к нему, не подбодрит, не поможет советом? Точно все они уже отдали Алеше дань новизны, а после этого стали еще суше, еще недоступнее, чем прежде.

Аппарат на столе щелкнул металлическим язычком и хлопотливо застрекотал по-птичьи. Алеша снял трубку и сказал басом:

— Дежурный у аппарата.

В ответ трубка заверещала неприятным женским голосом:

— Дежурный, что у вас там делается? Вы спите или стихи сочиняете, кхи-кхи? Надо же ценить чужое время!

Алеша ясно представил себе лицо старшей лаборантки — желтое, одутловатое, с ядовитыми ямочками на щеках. Он сказал недовольно:

— Говорите, что надо.

— Ах, это вы, Алексей Павлович? Извините! — Голос в трубке медово зажурчал. — Вы изобретатель, человек рассеянный и все такое, но нельзя же, милый, распускать персонал. Ваша масленщица перепутала краны.

— Почему… вы думаете? — запинаясь, спросил Алеша, у которого вдруг похолодели ноги.

— Анализ показал десять процентов эмульсированной воды. Это не очищенная нефть, как вы полагаете? Я послала ее снова. И что это за работник? Еле двигается, за все задевает, прямо слон в посудной лавке. И дерзит ужасно…

Алеша положил трубку на рычаг. Конечно, масленщица перепутала краны… А если нет? В мозгу опять замелькали цифры — секунды, тонны, ёмкость цистерн. Нет, лучше не думать. Через два часа он сдаст дежурство и пойдет завтракать в кафе. Как всегда, там соберутся комсомольцы из ночных партий. Алеша расскажет им о том, как масленщица напугала его ночью, перепутав краны. Лучше всего он представит это в лицах. Будет много смеха, а тем временем он закажет кофе с булочкой, лимонаду, ореховой халвы. Плохо только, что ребята почему-то считают его сластеной, лакомкой, маменькиным сынком. Пожалуй, уж халвы не надо, а лучше заказать пива и угостить ребят, чтобы знали…

Щелкнул и застрекотал телефон. На этот раз трубка заговорила сухим, ровным голосом инженера Шуткова:

— Это вы, юный Эдисон? Ну, как идет очистка? До сих пор не знаете? Пора уладить это, вы задерживаете перекачку, дорогой. Что? Пара нет? Ну, и что же из этого следует? Вам отпустили средства, чтобы вы наладили очистку без подогрева. Мороз тут ни при чем. Работать надо, а не ссылаться на погоду. Что?

Алеша увидел масленщицу. Она сидела на табурете и чесала голову под платком. Занятый разговором с Шутковым, он и не заметил, как она вошла. Он смотрел на нее вопросительно и зажимал рукой трубку.

— Правильно взята проба, — сердито сказала женщина. — Сатана она вредная, лаборантка. Разве я не знаю порядок!

Алеша отвернулся. Трубка хрипела и лаяла: «Алло, алло, у аппарата…» Он молчал и тупо разглядывал круглый черный сучок на деревянной раме. На сучке застыла янтарная капля смолы. Это было отвратительно: черный сучок на гладко обструганной доске. Он глубоко вздохнул, закрыл глаза и сказал в трубку неожиданно спокойным голосом:

— Вода не отделяется, Антон Иванович. Научите, что делать!

Несколько секунд было тихо. Очевидно, Шутков приходил в себя и обдумывал ответ.

— Я не изобретатель! — закричал он грубо. — Я не морочу людям голову авантюрами. Вы знаете, милый мой, что вы наделали? Теперь потрудитесь сообщить дежурному по тресту — два-девять. О, черт! Девять, а не пять!

Алеша постучал рычагом аппарата. Масленщица подошла к нему сзади и ткнула его в спину костлявым пальцем.

Она хотела утешить и ободрить его, но не знала, как это делается.

— Понимаешь, зарезали мою работу, — говорил Алеша, качая головой. — Они все знали, какой тут риск… И управляющий, и этот Шутков. Знали и не помогли! А теперь он говорит — авантюра. Но, честное слово, это не авантюра!

— Да ну, брось, — сказала масленщица, — известное дело, начальство.

Если бы Алешу спросили впоследствии, как он провел остаток ночи, он, вероятно, не смог бы ответить. Все, что происходило вокруг него, и все, что делал он сам, походило на дурной сон. Телефонный аппарат превратился в злое, коварное существо — он назойливо стрекотал и грубо кричал на Алешу разными голосами. Он требовал, чтобы Алеша поскорее освободил амбары; чтобы он замолчал и не пускался в объяснения; чтобы он не молчал, как истукан, а немедленно дал объяснения. Потом телефон затих. Алеша стучал рычагом и орал в трубку дрожащим, осипшим голосом: «Котельная… надо поднять пар… немедленно поднимите пар!..» В ответ доносился гул проводов, щелчки разрядов и невнятные голоса. Оп бросил трубку и стоял, повернувшись лицом к стене, ковыряя ногтем черный сучок… Он не заметил, как окрасились окна рассветной мутью и потускнела лампа, как бы истощив свой ослепительный свет. Кто-то входил в комнату. Алеша слышал, как скрипели половицы. Кто-то коснулся его плеча, он обернулся.

— Сдайте журнал сменному, — сказал дежурный по тресту, — и пройдем в контору. Надо составить протокол.

Здесь были Шутков, начальник конторы и старшая лаборантка. Они тихо разговаривали между собой, как будто Алеши и не было в комнате. Сменный техник молча принял у него журнал.

На дворе стояли рабочие и смотрели на Алешу, точно видели его в первый раз. Ему захотелось рассказать им о своем горе.

— Инженеры знали, что во время морозов может понадобиться пар, — сказал Алеша. — Они все опытные, они знают побольше меня. Почему мне не помогли?

— Давайте поторопимся, — сказал дежурный.

Повернув голову навстречу ветру, Алеша ощутил колющую влагу на щеках и понял, что плачет.

7

По промыслам ходили смутные слухи. Говорили, будто уволенный техник конторы перекачки вовсе не техник, а матерый кулак, проникший в аппарат треста, чтобы свести счеты с советской властью; будто он имел в России до революции пятистенный дом, крупорушку и поболее десятка голов скота, а сына его еще раньше осудили за какое-то злодейство.

Другие утверждали, что Алексей Петин никогда не имел ни крупорушки, ни скота, ни сына, а до революции и не существовал вовсе. Что отец Алексея, правда, был когда-то незаконно раскулачен, но уже давно восстановлен в правах и теперь работает плотником в соседнем районе.

И те, и другие ничего толком не знали. Рамбековские промысла велики и разбросаны по району. Услышишь на острове одно, а в буровых партиях, в степи, говорят совсем другое.

Весь день Анна Львовна чувствовала себя плохо: кружилась голова, и тошнота подступала к горлу. Накануне Григорий уговорил ее выпить касторового масла, и теперь она ничем не могла перебить тошнотворный сладковатый вкус лекарства.

Утром она без конца препиралась с диспетчерами гаража, которые перепутали маршруты грузовиков, и ей казалось, что тошноту и недомогание вызывают эти люди, равнодушные голоса которых напоминали механическое кваканье граммофонных пластинок.

Потом она просматривала чертежи и нашла, что бункеры и транспортеры расположены неудачно, а подступы к ним затруднены. Она сама руководила проектной группой, и пока чертежи были приколоты к доскам, ей казалось, что она продумала и предусмотрела каждую мелочь. Но здесь, на строительной площадке, все выглядело иначе. Она разворачивала одну за другой пестрые шуршащие кальки, местами красиво заштрихованные, испещренные тонкими или жирными линиями. Теперь Анна Львовна знала, как можно сделать лучше, проще, дешевле, но уже не могла исправить всех ошибок-- проект был утвержден, сметы лежали в банке, и многие работы подходили к концу. Она только вносила мелкие исправления, пачкала карандашом нарядные кальки и от недовольства собой, от досады на себя ощущала тошноту и недомогание.

«Я взялась за дело, о котором знала только по иностранным журналам, — обвиняла она себя, — теперь я кое-что знаю, и это знание я приобрела ценой ошибок. В сущности, я обманываю государство. Но ведь я и взялась за это дело потому, что никто не брался, — возражала она самой себе. — Наши инженеры не знают, как строятся такие заводы, и, возможно, другой на моем месте допустил бы еще больше ошибок. Значит, все-таки хорошо, что я пошла на риск и взялась за новое дело».

В соседнем помещении за перегородкой отдыхали сезонные рабочие. Они сидели на чурках, которые подобрали на площадке, макали хлеб в жестяные кружки с кипятком, медленно жевали. Сквозь крупные щели в перегородке Анна Львовна видела то лоб, то подбородок, чью-то смуглую руку, сжимающую кусок хлеба, чьи-то блестящие глаза. Она слышала каждое слово.

— Каких делов натворил огарок, — говорил бородатый десятник, громко раскусывая сахар. — Слыхали, перекачка всю ночь стояла? Вот тебе и рационализация! Возьмут его теперь за холку, как надо: не кроши, мол, хлебец, не квась молоко, миленький, — не берись.

«Это он про Петина говорит», — подумала Анна Львовна и сама удивилась — так больно сжалось у нее сердце. Она уже слышала об аварии в резервуарном парке. Утром пришел на площадку геодезист из треста и рассказал о том, что Петина прошлой ночью сняли с дежурства. По мнению геодезиста, настоящим виновником аварии был начальник конторы Шутков, допустивший остановку котлов во время морозов. Но Шутков оправдывался тем, что пар для очистки нефти уже давно не подавался, и указывал на протокол совещания, где говорилось, что очистка по способу Петина не требует подогрева паром. Формально Шутков был прав, он предъявил «основания», то есть бумажки, аккуратно подшитые к делу, и доказал, что в ту ночь он действовал «согласно распоряжениям». У Петина же никаких бумажек не оказалось, он был взволнован и ничего не мог объяснить. Он только вздыхал и повторял без конца:

— Если бы мне помогли, ничего бы не случилось. Почему мне не помогли?

Анна Львовна слушала голоса за перегородкой, и у нее все больше сжималось сердце.

«Ничего ему не грозит, — успокаивала она себя. — Набросились на него сгоряча, как это всегда бывает, а потом разберутся. И какое мне в сущности дело?» Но она уже не могла работать, отложила чертежи, и ей казалось, что десятник говорит не о Петине, а о ней самой.

— С намерением подстроил, надо думать, — говорил землекоп, обсасывая корку. — С намерением и есть.

— Вредит, стало быть! — удивилась маленькая круглолицая трактористка. — Скажи на милость, вот так сазан!

— С намерением или нет, кто его знает, — заметил бородатый десятник. — А по-моему, так одна зеленая глупость. Быть бы ему при деле да при заработке, пускай бы ученые свое делали. Ан нет, нашелся рискач, выскочил, а глупость сейчас и видна. Люди постарше его голову ломали, да отступились. Видно, не легкое дело. А он выскочил. Изо-бре-та-тель!

— Смешно вы судите, — вмешался молоденький курчавый геодезист (вероятно, он-то и рассказывал рабочим о Петине), — возраст тут ни при чем. Вот у тебя, дядя Миша, на шее целый веник вырос, да и то ты мои колышки давеча перепутал. У кого же не бывает ошибок? А насчет намерения, так это сущий вздор. Я же его знаю, Петина! Нехорошо с ним поступили, везде скажу. Хвалили да шумели до случая, а теперь будут сообща ругать. Видно, у людей и хвале и лаю одна цена — в базарный день пятак.

Он поднялся, вскинул на плечо треногу и растворил дверь.

— Ты не больно заступайся, — бросил ему вслед десятник, задетый упоминанием о колышках. — Гляди, и тебя потрясут. Сегодня прытко бегаешь, а завтра сядешь.

У Анны Львовны кружилась голова. В глазах плавали вялые прозрачные мухи. Ей казалось, что люди за перегородкой говорят какими-то особенными, отвратительными голосами. Она вышла за перегородку и направилась к двери. Десятник посмотрел на нее ласково снизу вверх своими медвежьими глазками и сказал:

— Извини, Анечка, болтаем тут на отдыхе, а тебе работать мешаем. Извини, голубка.

Анна Львовна обошла площадку. Ветер сушил ей губы, трепал пряди волос, выбившиеся из-под шапочки, и закручивал полы пальто, точно старался подставить ножку. Иногда он стихал, коварно ложился к ногам и тихонько пылил, чтобы внезапно вновь прянуть и толкнуть ее, оглушенную, на кучу щебня. Мелкая пыль пудрила одежду, забиралась за воротник и слепила глаза. Анну Львовну преследовало ощущение грязи, как будто бросили ее в закром с цементом и она вся пропиталась душной сухой пылью. Оглянувшись, она прислонилась к штабелю и закусила губы. Но в это время подошел рабочий с рулеткой, внимательно оглядел ее и сказал:

— Пятнадцать между опорами, Анечка. В точности по размерам. Чего же он лается?

— Скажи ему, что я распорядилась продолжать, — ответила Анна Львовна. — Только утопите поглубже опоры, как я показывала.

«Я больна, — подумала она, плотно закрывая глаза, чтоб отвязаться от докучливых прозрачных мух. — Этого недоставало».

Домой она вернулась раньше обычного. Ей хотелось поскорее увидеть Григория, чтобы поговорить с ним о деле Петина.

«Скажу ему о себе, — думала она, — я взялась за новое дело и на каждом шагу спотыкаюсь и делаю ошибки. Я могла бы отказаться от проектирования и теперь была бы спокойна. Тысячи людей вокруг выполняют изо дня в день одну и ту же привычную, налаженную работу. Чтобы улучшить дело, надо брать на себя ответственность, беспокоиться и рисковать. Петин хотел улучшить дело, мы хвалили его, предостерегали, давали советы и как будто сами участвовали в его работе. Теперь у него неудача, а мы стоим в стороне, морщимся и делаем вид, будто мы тут ни при чем. Значит, сами мы не хотим беспокоиться и рисковать?..

И еще я скажу ему: раньше здесь сидели тупые, трусливые люди вроде Тоцкого, они держались за устаревшие нормы, выдумывали пределы, объявили войну техническому риску — и все это для того, чтобы оградить себя от ответственности и беспокойства. Мы пришли на смену этим людям, и мы, правда, уже не толкуем о пределах и нормах. Мы очень хвалим тех, кто беспокоится и рискует, но сами вовсе не хотим беспокоиться и рисковать. Чем же мы лучше Тоцкого?.. Все мы ответственны за неудачу Петина. Почему же мы молчим? Ты должен говорить об этом на партсобрании, на активе, повсюду. Ты должен отстоять Петина!»

Так думала Анна Львовна и так хотела говорить с мужем. Но в душе чувствовала, что не сможет убедить его. Она даже заранее знала, как сложится их разговор: Григорий будет внимательно слушать и кивать головой, улыбаясь каким-то своим мыслям, возьмет ее за талию, назовет «горячкой» и «храбрым товарищем», будет ходить по комнате из угла в угол, ловко повертываясь на каблуках… и тут уж Анне Львовне придется послушать.

Григорий скажет, что ей не все известно, что имеются некоторые обстоятельства, которые… Что именно ей неизвестно и каковы эти обстоятельства, Григорий, конечно, не сообщит, и придется поверить ему на слово. Потом он заговорит о дисциплине, о борьбе с авариями, о бдительности, — заговорит назидательно, веско, убедительно. Все, что он скажет, будет правильно, но… не будет иметь никакого отношения к Петину и его делу, и потому, что его рассуждения будут правильны, Анна Львовна почувствует себя неправой и скрепя сердце должна будет сдаться.

Григория дома не оказалось. Анна Львовна прошла в его кабинет и села в кресло возле письменного стола. Перед ней на столе лежала кипа бумаг. На одной из них Анна Львовна прочла косую надпись, сделанную рукой Григория: «Надо огородить трансмиссию сеткой. Мы отвечаем за жизнь рабочего». Она пристально разглядывала эту надпись, сделанную небрежно, тупым красным карандашом. Буквы ожили и расползлись по бумаге, как тараканы. Она встала и вышла из кабинета, где золотые корешки книг, карты и диаграммы ожили и поплыли справа налево. В столовой так же ожили завитки и звезды на обоях. Анна Львовна легла на диван, закрыла глаза и подумала, что сейчас умрет от какой-то неведомой болезни.

Когда она снова открыла глаза, те же завитки и звезды уже не плыли, а висели неподвижно. Тошнота прекратилась, Анна Львовна вздохнула свободно. Она вспомнила разговор, подслушанный в бане, и в голове ее мелькнула догадка: так вот какая болезнь мучает ее теперь!

Приятно было лежать на прохладном диване, дышать и смотреть на свою белую руку с пятном туши на указательном пальце. Ей было немного жалко себя и хотелось, чтобы Григорий поскорее вернулся. Прежде, когда ей случалось заболеть, Григорий падал духом, потерянно бродил вокруг, неумело ухаживал, и Анне Львовне нравились его тревога и неумелость. Она даже притворялась более нездоровой и слабой, чем это было на самом деле. Сколько раз перед сном она говорила Григорию, обнимая его теплую шею: «Погоди, вот соберусь, рожу пацана». А он колол ее небритым подбородком и отвечал печальным, ласковым голосом: «Отстали мы с тобой, товарищ, позорно отстали». И она чувствовала, что Григорию грустно и он уже не верит, что у них может родиться ребенок.

Сейчас она воображала: подойдет к нему и скажет с лукавой, беспечной усмешкой, как говорили между собой женщины в бане: «Ну, слава богу, я, кажется, попалась». И заранее представляла себе его растерянность, испуганный и счастливый вид.

Прислушиваясь к автомобильным гудкам и шагам на лестнице, она незаметно задремала, а когда проснулась, увидела под дверью светлую щель, торопливо встала и вошла в кабинет.

Григорий сидел за столом и писал. Когда Анна Львовна вошла, он отложил перо, промакнул написанное и обернулся ей навстречу.

— Не хотел будить тебя и все-таки разбудил, — сказал он, устало моргая. — Половицы скрипят, а у меня, брат, шаг стал тяжелый, солидный.

Анна Львовна наклонилась к нему, опираясь рукой о его плечо. Она хотела беспечно улыбнуться и произнести заранее приготовленную фразу. Но взгляд ее упал на бумагу, и она прочла последние слова: «передано следственным органам…» Она присела на ручку кресла, заглянула через плечо Григория. Да, так и есть: фамилия Петина стояла в сторонке, повыше.

— Работы пропасть, — сказал Григорий, как бы невзначай откладывая бумагу подальше. — В тресте я просто не могу сосредоточиться. Какой-то непрерывный человеческий конвейер. Начальники отделов еще могут позволить себе роскошь запираться в кабинетах, а я весь день с народом. Голова пухнет.

Он взглянул на жену, и в глазах его мелькнуло беспокойство.

— А мы чего-то серенькие да хмуренькие. Не помогла разве касторка?

— Знаешь… что, — начала Анна Львовна, — я хотела тебе сказать…

Она силилась вспомнить, что хотела сказать мужу, и ничего не находила.

— Я слышала, Петина сняли с работы, — сказала она чужим голосом. — Разве ты не хозяин в районе?

— Ну, сняли-то правильно, положим. — Григорий чиркнул спичкой и нагнул голову, закуривая. — По его милости полторы тысячи тонн в озеро спустили. За это мы, товарищ, крепко ударим.

— Ударить надо тебя! — вскрикнула Анна Львовна. — Да еще начальника конторы Шуткова. На совещании вы сидели? Вы отлично знали, какой тут риск, и, что в морозы понадобится пар, вы знали.

— Чш-ш! Ну что ты кричишь? Успокойся, — замахал на нее руками Григорий. Он смотрел на нее испуганно и вместе с любопытством, слегка улыбаясь. — Тут, брат, такое дело, что и разобрать трудно. Одним словом, тебе не все известно.

— Не напускай туману! — крикнула Анна Львовна, упирая руки в бока, как она делала на стройке, когда приходилось ругаться с десятниками. — Мы сами повинны в его неудаче, мы все! Мы захвалили его, сбили с толку трескучей шумихой, и все это для того, чтобы показать, какие мы старательные и оперативные. Но на деле мы вовсе не хотели беспокоиться и рисковать. Мы такие же улитки, как Тоцкий, только еще хуже, потому что делаем вид, будто помогаем людям. Я знаю, в ту ночь котельная не дала пару. В самые сильные холода, когда… Что же ты молчишь?

Емчинов встал, чтобы прикрыть дверь. Проходя мимо Анны Львовны, он печально улыбнулся и погладил ее по голове.

— Ты знаешь, я не распоряжаюсь паром, — сказал он. — Но я тебя слушаю.

— В Москве мы работали врозь! — кричала Анна Львовна, чувствуя, что не может собраться с мыслями, и от этого путаясь еще больше. От его ласкового прикосновения по телу пробежал озноб, на глаза выступили слезы. — В Москве я не видела, как ты работаешь. Теперь я кое-что вижу…

— Что же ты видишь?

— А то! Вижу, ты слабоват и шаток, вот что!

Емчинов прошелся по комнате, приостановился перед зеркальным стеклом книжного шкапа и обдернул гимнастерку.

«Что бы такое ей сказать? — думал он, стараясь шагать по одной половице и прищурив глаза. — Она там болтает со всеми на стройке. По-видимому, ей что-то наговорили. Значит, уже пошли разговоры, это плохо. И то, что я ей сейчас скажу, тоже станет известно на стройке. На чужой роток не накинешь платок. Она все такая же, какой была шесть лет назад. Что за дурацкий характер!»

— Обстановка сейчас сложная, — сказал он вслух. — Мы не должны щадить виновников аварий, потому что не знаем и не можем знать их тайных замыслов. Возможно, один раз мы ударим просто никчемника, зато в десятке случаев это будет враг, надевший личину беспечности. Стоит, положим, передо мной человек и утверждает, будто он по ошибке что-то там перепутал или не предусмотрел. Разумеется, я хотел бы поверить ему. Но что он думает? Не держит ли за пазухой камня? Кто знает! Я хотел бы поверить, но обязан подозревать, хочу простить, но принужден взыскивать. Не будучи злым от природы, совершаешь двойное насилие — над виновником аварии и над самим собой. А тут еще близкий человек упрекает тебя в бессердечии. Седьмой год живем вместе, неужто не разберемся?

Емчинов еще долго говорил, расхаживая по кабинету и заглядывая в зеркальное стекло книжного шкапа, Анна Львовна слушала молча. Гнев ее прошел. Она уже начинала раскаиваться, что наговорила лишнего. В сущности, много ли знала она о Петине? Только то, что он учится на заочном, хорошо улыбается и краснеет, как девушка. Этого мало… Она подошла к мужу, приникла лбом к его плечу и сказала просто:

— Ну, хватит. Смотри, чтобы зря не обидели человека.

Несколько минут они ходили молча, тесно обнявшись. Примирение как будто состоялось, но молчать было тяжело, и оба чувствовали себя так, точно в комнате находился кто-то посторонний. Анне Львовне захотелось поскорее разрушить это тягостное молчание. Она потерлась щекой о его плечо и сказала тихо:

— Касторка мне теперь уже не поможет, Гриша. Я, скажется, попалась!

— Рассказывай! — пробормотал Григорий, слегка нахмурясь. Он поднял голову, взглянул на нее пристально и переменился в лице. — Расска… Да нет, ты что это… в самом деле?

— Голова кружится, — сказала Анна Львовна слабым голосом. Недомогание ее прошло, но ей хотелось, чтобы Григорий встревожился и приласкал ее. — Милый мой, я знаю, что говорю…

Емчинов усадил жену в кресло и опустился перед ней на корточки.

— Значит, не совсем еще в тираж вышли, — говорил он, целуя по очереди обе ее руки. — Амортизация еще не полная. Как вы думаете, товарищ? Тебе надо съездить в город, — озабоченно перебил он сам себя. — Там эти все специалисты, как их… И поговорила бы с Варварой Шеиной, она двоих выходила, культурная баба…

Анна Львовна положила руки на голову мужа и растрепала его волосы.

— Седой дяденька! — пропела она, раскачиваясь в кресле. — Совсем седой стал, мой голубчик! И за что на тебя так накинулась! Это меня норд обозлил, и пыль, и нездоровье… Только я хочу, чтобы ты был таким… — она пощекотала пальцами, подыскивая слово, — таким… крепким!

Глава III
Большой Сережка

1

Солнце стояло в небе туманным пятном. Гнулись и гудели провода на столбах. Грузовики протяжно трубили, блуждая в клубах пыли. Сумерки начались сразу после полудня, а к вечеру пошел снег.

В этот день на промысловом складе производился ремонт. Среди лестниц, обрызганных краской, кистей, ведер с известью растерянно бродили кладовщики. С промыслов приходили люди, требовали материалов и спецодежды. Они хрипло ругались и стучали в окна, дыша клубами пара.

Начальник склада прятался от них в задней комнатке. Согреваясь чайком, он жаловался кладовщикам на проклятую неразбериху и покачивал головой с таким видом, как будто причины беспорядка были ему давно известны и он уже предупреждал, кого следует, но его не послушали. Кладовщики сокрушались и качали головами. А чтобы их не беспокоили, они заложили изнутри дверь на крючок.

Под вечер на склад приехал инженер Стамов. Он взбежал на крыльцо, ударил кулаком в дверь и неистово рванул ее.

— Красоту наводите! — заорал он. — А ну, кончай балаган, живо!

— Выполняем приказ управляющего, — залепетал побледневший начальник склада. — Как странно, право…

Стамов опустился на скамейку и расстегнул тулуп.

— Слушайте, я знаю, что у вас есть оправдания, бумажки, отписки… Но ведь голова-то на плечах… — Перевел дух и закончил: — Одним словом, спецодежду людям выдать. И немедленно!

Подышав на окоченевшие пальцы, он взялся за телефонную трубку. Но связаться с буровой Шеина ему не удалось. Что-то булькало и трещало в трубке: были ли то грозовые разряды или искаженный человеческий голос, понять было невозможно.

Начальник склада подошел и сообщил шепотом, что управляющий трестом осматривал склад самолично, остался недоволен помещением и приказал ремонтировать немедленно.

— Они ждут кого-то из Москвы, наркома, что ли, или председателя какого. Вот и подметают, чистоту наводят.

«Ты ворвался и нагрубил мне, — казалось, говорило его расстроенное лицо, — но теперь ты видишь, что я здесь совсем ни при чем».

Мимо них бегали кладовщики, тащили ватники, сапоги, рукавицы. Стамову сделалось стыдно за свою резкость. Начальник склада представился ему обиженным, неспособным к отпору, а сам он — грубым, хриплоголосым, несправедливым. Он сказал только: «Исполнение проверю» — и вышел на улицу.

Начинало темнеть. В воздухе порхали снежинки, едва заметные в сумерках, и было похоже, что не падают они на землю, а летят вверх, к небу. Но вот вспыхнули автомобильные фары, затрубил ветер и помчалась навстречу метелица. Казалось, белогривые звери бесятся в лучах фар, норовят прыгнуть под колеса и, не долетев, рассыпаются ледяной пылью.

В зеркальце, укрепленном на передней раме, Стамов увидел свое отражение — обветренное красно-сизое лицо, заросшее черной щетиной. «Хорош, нечего сказать! Повсюду на промыслах попадаются сейчас такие лица — утомленные, небритые, пыльные. Люди говорят — им некогда побриться, ссылаются на ударившие морозы. Как будто никто и не ждал морозов в это время года. Как будто и не готовились к зиме, не потели на собраниях, не расклеивали приказов. Нет, приказов написано много. Но если внимательно прочесть эти приказы…»

Стамов повернул баранку руля. Ветер загудел с другой стороны, и уже не звери, а гибкие белые змейки поползли по шоссе.

«…На складе, например, нет вентиляции, штукатурка обвалилась по углам и на потолке слезится сырость. В стенгазете кладовщики писали стишки: „Охрана труда, загляни сюда…“ Газета провисела в коридоре всю осень, пока ее не сорвало сквозняком. Осенью можно легко провести ремонт, не прекращая работы склада. Но Емчинов приказал ремонтировать в мороз. В тресте уже несколько дней поговаривают о предстоящем приезде наркома. Но если спросить Емчинова, почему закрыт склад в мороз, в непогоду, в горячее время, он бы, вероятно, ответил: „Не соблюдены санитарные условия…“

Особенно возмутительна эта история с Петиным. Теперь в Рамбекове говорят, что Петин ввел в заблуждение работников треста. „Авантюра“ — говорит Шутков, а за ним повторяют и другие. Все помнят только одно: авария причинила большие убытки».

Но Сергей Николаевич помнит еще кое-что.

…Совещание в кабинете управляющего. Белоголовый парень остужает ладонями пылающие уши. Он одурел от успеха, похвал и всеобщего внимания. Он похож на человека, внезапно, незаметно для себя попавшего в беду. То, что он предлагает, может принести большую пользу или большой вред, — это зависит уже не от него, а скорее от тех, которые собрались здесь в кабинете. Все они дружески улыбаются парню, хвалят его напропалую и обещают помочь. Они прямо-таки соревнуются друг с другом в похвалах и обещаниях. Среди них — лаборантка, желтолицая, подтянутая и злая. Она, должно быть, недолюбливает Петина и втайне завидует ему. «Зимой нефть вязкая, — говорит она не без злорадства. — Вы забыли о зиме». Но, сама того не подозревая, она одна помогает Петину. Другие смотрят на нее укоризненно, словно она сделала бестактность. Всем нравится белоголовый парень, они находят его предложение смелым, неожиданным, остроумным и потому не прочь пошуметь, поспорить, надавать обещаний. Но наступили морозы, и о нем забыли. У каждого свои неполадки и тревоги. Каждый озабочен прежде всего своей ответственностью и не чувствует себя ответственным за участок другого. Вот почему произошла эта авария, как и многие другие аварии и простои на промыслах. Вот почему закрыт склад в мороз, в непогоду, в горячее время…

Переднее стекло залепило снегом. Осталось только блестящее, чистое полукружие, протертое стрелкой. Сквозь него виднелось шоссе, засыпанное крупой и исполосованное следами шин. На чистое полукружие садились снежинки, шевелились, таяли и сметались в сторону поворотом стрелки. Сергей Николаевич закрывает глаза. На мгновение пропадают полосатое шоссе, падающие телеграфные столбы и снежные змейки. Перед его взором возникает давно забытый пейзаж: облупленная каланча водокачки, окруженная метелками тополей, склоненных в одну сторону ветром; вереницы ободранных товарных вагонов, штабеля дров с краю насыпи, все такое близкое и яркое до мельчайших деталей, как бывает только в детстве; в поленнице попадаются такие славные березовые кругляши — белые, омытые дождем, словно крытые лаком. А забор возле водокачки потемнел, набух от дождя, и его хочется поковырять ножичком. На заборе огромная надпись дегтем: «Вошь угрожает социализму. Кипятите белье. Не толпитесь на перроне. Избегайте рукопожатий». Рядом нарисован диковинный зверь размером с курицу, колченогий, брюхатый, свирепый на вид. Сережка рассматривает зверя, старается вспомнить надпись; он заранее прячет руки за спину, чтобы как-нибудь не нарушить нового правила. Он подавлен сознанием своей ответственности и скорее умрет, чем коснется чужой руки…

Толчок на ухабе. Сергей Николаевич вздрагивает, открывает глаза. На чистое полукружие стекла бесшумно садятся снежинки.

Мало ли что было в детстве. Недавно он сам сидел на совещании, слушал Петина, а когда грянули морозы, забыл о нем, как и другие. Наедине с собой он возмущается тем, как поступили с Петиным, но на людях молчит. Не так-то просто защищать опороченное дело. Нет, уж какой он боец! Лучше думать о другом. Предстоит еще скверная бессонная ночь в степи, на ветру. Но сейчас за рулем он отдыхает. «Да ну их к черту… давай о другом…»

Глухо гудит мотор на подъеме. Каштанный бугор. Ноздреватая каменная глыба на завороте. За глыбой обрыв…

«Поди сюда, — зовет Сергей Николаевич, — скорее, пока я еще не доехал, и мы одни. Повтори, что ты мне сказала. Повтори, не бойся, мы одни.

— Вот мы и встретились, Большой Сережка. Помнишь, как ты тащил меня на руках через болото? Забыл?

— Нет, я ничего не забыл. Я вспоминаю об этом всякий раз, когда проезжаю здесь. А проезжаю я часто и все больше ночью. Зимой у меня мало спокойных ночей. Видишь, что делается в районе? Видишь, закрыли склад в мороз, в непогоду, в горячее время…

— Не надо говорить о делах.

— Хорошо, я не буду. Я сказал, что часто думаю о тебе. Это правда. Я сочинял письма к тебе, очень длинные, но ни одно из них не было написано. Ведь это все только выглядело просто, а на самом деле было не просто. Да, да, говорю тебе это, пока мы одни, пока я один. Только не придвигайся близко, а то я перестану управлять и мы полетим ко всем чертям с этой кручи. Знаешь, однажды ночью я ехал на переправу к острову и задремал за рулем. Мне приснилось, что навстречу автомобилю, прямо под колеса, прыгает маленький человечек. Во сне я круто свернул и затормозил машину. Передние колеса прошли в двух шагах от глубокого котлована. Об этом я тоже хотел написать тебе. Еще я хотел написать, что наше болото осушили, что по склонам Каштанного бугра уже бурят и по левую сторону от бугра тоже бурят. Хотел рассказать о чернорабочем Шеине, который стал мастером, необыкновенным мастером; как он, Шеин, ездил в Москву и виделся с товарищем Сталиным. Я хотел рассказать тебе о своей жизни (все это ведь и есть моя жизнь). Но ты приехала, и я ничего не сумел тебе рассказать… Такой уж я уродился, нескладный, — неудачная конструкция, одним словом… Ну, а теперь прощай, мне надо выходить».

У разъезда Стамов остановил машину. Ветер распахнул дверцу, толкнул его в грудь мягкими лапами. Вокруг текла густая желтоватая мгла, пронизанная искрами света. Сквозь нее просвечивали зыбкими золотыми пятнами огни буровой. Стамов зашагал в ту сторону, и скоро из мглы показался черный остов вышки, заслеженный помост и на нем — неподвижные фигуры рабочих. Они смотрели на Стамова молча, пока он выходил на свет. Сергей Николаевич понял, что перед ним насмерть усталые, раздраженные люди, ищущие, на ком бы излить свое раздражение. Под их молчаливыми взглядами он прошел по скрипящему снегу и откинул воротник тулупа.

— Упустили инструмент? — спросил он быстро, проходя по помосту и взглядывая на всех по очереди с таким видом, который говорил, что он нисколько не обеспокоен и не придает значения случившемуся.

В ответ все заговорили разом.

— Упустили! — передразнил Шеин плачущим голосом и надвинул на глаза шапку, как будто собирался драться. — Еще бы не упустили. Ты послушай-ка…

— Ничего удивительного! — крикнул высокий темнолицый парень, расталкивая товарищей, чтобы быть поближе к инженеру. — Перепутали на базе трубы.

— А ты не беспокой начальство, — надрывались сзади. — Ты грызи ее зубами, породу-то!

— У тебя, Серега, тулупчик-то справненький, а у меня через нитку дырка. Это как?

Среди этих выкриков Стамов присел на помост и закурил папироску. Его спокойное молчание и то, что он не пытался спорить и оправдываться, — все это как-то смягчило людей. Тяжело вздыхая, Шеин присел на корточки и запустил пальцы в портсигар Стамова. За ним потянулись и другие. Сергей Николаевич щелкнул пустым портсигаром и сказал:

— Склад открыт, надо послать машину. А теперь рассказывай, как было дело.

Он курил и слушал объяснения бурильщиков. Оказалось, что во время бурения скрутилась и оборвалась под землей колонна. При этом приборы показывали нормальное давление на забой и грунт был невязкий. Шеин рассказывал торопливо, глотая дым:

— Говорил я Дятенко, что трубная база часто путает комплекты труб. Вместо новых присылает амортизированные, усталые. Усталый металл, известно, рвется. А он говорит — нужны доказательства. Доказательств, понятно, нет; на вид-то они все одинаковы, трубы-то. Вам, говорю, надо проверить, а не ждать доказательств.

— С ним говорить — все равно, что шапкой об стену грянуть, — сказал верховой. — Один результат!

— А что, Сергей, — Степан Нилович прищурился и склонил голову набок, — управляющий-то учиться приезжал, да, видно, ничему не научился?

— Ладно, — смущенно пробормотал Стамов, поднимаясь. — Разговором делу не поможешь. Надо ловить инструмент.

Бурильщики побросали окурки и двинулись к станку. Стамов посмотрел на часы. Они показывали не то половину третьего, не то шесть с четвертью. Подумал: «Надо остаться с ними до утра». И сразу стало ему легче, покойней.

Ветер то стихал, и проглядывали сквозь муть колкие звезды, то снова налетал, гнал тучи снега и заволакивал небо туманом. Люди на буровой выбивались из сил. Несколько раз нарезной колпак схватывал под землей колонну, но она срывалась опять, и лица людей темнели от усталости. На рассвете колонну подняли.

Стамов подошел к машине. В серых рассветных сумерках она напоминала огромный валун, запорошенный снегом. Шеин бродил вокруг автомобиля, как будто отыскивая что-то. Наконец он начал:

— А вот, Сергей, говорят, на днях актив соберется, верно?

— Должен собраться на той неделе. Квартальный доклад управляющего. А что?

— Да вот, надо поговорить обо всем этом, — мастер широко обвел рукой вокруг себя, — обо всем, что зимой наворочали.

— Однако план-то выполняется… — лениво заметил Стамов, видимо, только затем, чтобы ему возразили.

— Ты, милый, Ваньку не строй, — перебил мастер. — Какой ценой выполняется, знаешь? Проверка выполнения плана без учета себестоимости — пустая формальность. Вон ты до зимы человеком был, а теперь — мочала. Твоя тень — и та, видно, устала за тобой бегать.

— Это верно, — засмеялся Стамов.

Он зевнул так, что хрустнули челюсти и на глазах выступили слезы.

— Только я не знаю, право… План выполнен, у всех хорошее настроение, и на активе никому не захочется говорить о перепутанных трубах. Минута, знаешь ли, не та. И потом я плохо говорю. Ну, какой я боец!

— Ты что-то мудришь, Сергей. Скажи лучше, дружка жалеешь, не хочешь обострять отношения. Ну, тогда это пустой разговор.

Он протянул Стамову широкую, согнутую в пальцах руку и оглянулся назад, на буровую.

Снег уже не пылил, а падал ленивыми крупными хлопьями на плечи и грудь мастера. Его рябое мокрое лицо по временам как бы заволакивалось туманом и качалось, точно подвесной детский шар. «Надо поспать, — подумал Сергей Николаевич, — а не то завалишься куда-нибудь в канаву».

Он схватил протянутую руку мастера и притянул к себе, как бы намереваясь обнять его.

— Ну и собачист ты, Степа, — сказал он любовно. — Что с тобой стало? Да, да, не хочу обострять отношения, боюсь этого… и вижу, что неизбежно. Понял теперь? А главное, устал я, отупел до самого затылка, понимаешь? Усталый-то металл, известно, рвется!

2

Анна Львовна сидела на крайнем месте в ряду, около прохода. Стамов проходил мимо, пробираясь к передним рядам. Она остановила его.

— Посмотри, как Григорий осунулся.

— Да, заметно.

— Иногда бывает, что он смотрит мне в лицо, но, чувствую, не слышит меня, а медленно, медленно возвращается откуда-то издалека.

— Это — переутомление.

— А вчера он готовился к докладу и заснул в кресле.

Емчинов только что окончил свой доклад. Лицо его действительно выглядело утомленным. Гимнастерка сбилась на груди складками, пряжка ремня съехала набок, и вся его широкоплечая, узкая в талии, ладная фигура казалась помятой и неряшливой. Но говорил он взволнованно, горячо — о росте добычи, о рекордах стахановца Шеина и преодоленных трудностях. Когда он кончил, раздались аплодисменты, и в зале началось движение. Анне Львовне тоже захотелось выступить и рассказать о том, как хорошо идут дела на площадке глинозавода. Накануне собрания она, правда, думала совсем о другом. Ее беспокоил перерасход по смете, который возрастал по мере того, как развертывались работы; она думала о простоях, о срыве графиков и о плохом взаимодействии между цехами. Но теперь все это казалось ей маловажным и легко устранимым. План был выполнен — это было главное, как сказал Григорий. Об этом только и стоило говорить. Она оглядывалась вокруг и на лицах соседей видела то же выражение праздничного довольства, которое испытывала сама.

— Заснул в кресле, чего с ним никогда не бывало, — продолжала она, всматриваясь издали в худое лицо Григория с желтоватыми подглазниками и темной тенью бороды на щеках и подбородке. — Тяжело на нем отразились эти морозы. А тут еще я его подчас пилила. Мы с ним в последнее время часто ссорились, — говорила она, довольная тем, что рядом с ней стоял человек, который знал Григория и мог понять ее настроение.

— Этого не следовало бы делать теперь, — ответил Стамов.

Он сказал это резко и строго, как будто спорил с кем-то. Анна Львовна посмотрела на него с удивлением. Хотела ответить: «Я сама нынче не совсем здорова», — но не успела.

— Меня зовут, — сказал Стамов.

Он вынул папиросу, помял ее в пальцах, но опять сунул в карман и начал пробираться вперед.

Анна Львовна смотрела ему вслед, слегка обиженная. На спине Сергея болтался оторванный хлястик — должно быть, пуговица отлетела. Она силилась вспомнить: что-то неприятное было связано с оторванной пуговицей на пальто Сергея. Воспоминание не давалось, его заслоняли мысли о перерасходе на постройке, о заблудившихся грузовиках. Только когда Стамов взошел на возвышение клубной сцены и обернулся, она вспомнила: коридор студенческого общежития, запах примуса, нестройный хор подвыпивших голосов за стеной и совсем близко, перед ее глазами, грубошерстная ткань пальто Сергея с кустиками ниток в тех местах, где не хватало пуговиц.

Анна Львовна вздохнула и нахмурилась. Это было неприятное воспоминание.

— Мы собрались здесь, чтобы выслушать квартальный доклад, — заговорил Стамов. — А вместо этого мы выслушали парадное приветствие и больше ничего. Хорошо, конечно, когда выполняется план, — без этого нас, командиров, пришлось бы убрать отсюда, как непригодных. Плохо, когда план выполняется ценой перенапряжения сил, когда возможности не используются, а квалифицированные кадры распыляются в мелкой хозяйственной суете. Об этом говорят на буровых, в поселке и в автобусах. Почему не потолковать об этом на собрании актива?

«Что он такое говорит? Зачем это? Как некстати!» — думала Анна Львовна, оглядываясь на соседей, лица которых быстро менялись на ее глазах.

В дверях произошло движение, это возвращались в зал курильщики, толпившиеся на крыльце.

— Мы готовились встретить мороз лицом к лицу, — продолжал Сергей Николаевич. — Но мороз ударил нам в спину. В зимние месяцы аварий было больше, чем в прошлом году, технология хромала, подземный ремонт запаздывал; мастера превратились в толкачей, в снабженцев, они потеряли контроль над людьми и засыпали на ходу. Я видел, как мастер Шеин бегал по цехам, улаживая мелкие хозяйственные дела. Он ночей не спал, а буровая работала без мастера целые смены. Да он здесь, Степан Нилович, он вам расскажет.

— Расскажи, Степан! — крикнули из зала.

Шум усилился, в задних рядах несколько голосов заспорили и заговорили разом.

— Он вам расскажет, — повторил Стамов и дотронулся рукой до горла, показывая, что не может кричать.

— А я только вот о чем… Руководство треста думает, как прожить сегодня, а завтрашний день застает его врасплох. Так живут бедняки, но у нас щедрые пласты, новые механизмы, и к ним приставлены умелые люди. Не распылять, а направлять их усилия — вот чему должны научиться командиры.

Анна Львовна испытывала сложное чувство: неприязни к Стамову, невольного согласия с тем, что он говорил, и желания, чтобы кто-нибудь вышел и доказал, что он ошибается. Первая мысль ее: «Как несправедливо! Как некстати!» — сменилась новой: «Нет, все-таки правда. Но кто же виноват в этом? Ведь есть же причины…» И она перечисляла в уме эти причины: заносы, неполадки с транспортом, отсутствие материалов. Ни одна из них ничего не объясняла, а только подтверждала то, что говорил Стамов.

Она наблюдала Григория, стараясь угадать, как он поведет себя и что намерен ответить. Он спокойно слушал, изредка кивая головой, и слегка улыбался, как бы давая понять, что все сказанное для него не ново и он даже рад, что его товарищ высказался так откровенно. Но Анна Львовна не верила его спокойствию, оно казалось ей неестественным.

«И зачем он улыбается и делает вид, будто ничего не произошло? — думала она с досадой. — Зачем он изображает спокойствие, когда ему тяжело и неприятно? И как он в такую минуту может думать о том, чтобы изображать что-то? Нет, будь я на его месте, я бы сказала…»

И она искала, что бы можно было возразить Стамову, и ничего не могла придумать. Только когда Стамов отошел от стола и с шумом спрыгнул в зал, она скрепя сердце докончила свою мысль: «Да, он прав, и я согласна с ним и ничего не могу возразить».

Рядом с Емчиновым за столом сидел секретарь парткома Гусейнов. Он слушал, не улыбаясь, ни одним движением не одобряя Стамова, но по его лицу было видно, что он не пропускает ни одного слова. Потом он поднялся, опираясь о стол концами согнутых пальцев, и сказал неторопливо и раздельно:

— Давайте поговорим начистоту, товарищи, для этого и собрались.

Он еще оглядывал зал прищуренными от яркого света рампы глазами, а по проходу уже шел мастер Шеин неслышным валким шагом, на ходу запахивая ватную спецовку.

Анна Львовна перестала мысленно возражать Стамову. Она вспомнила: несколько дней назад на площадке глинозавода не хватило строительных материалов. Эти материалы на складе были, но предназначались они для вышечных бригад. Анна Львовна приуныла. Десятник вертелся вокруг нее, подмигивал и таинственно шептал: «Ты сходи-ка сама, тебе дадут. Даду-у-ут, посмотришь. Дело верное, сходи, говорю!» Анна Львовна понимала, на что намекает десятник. Она колебалась. Но рабочие бесцельно бродили по площадке, она ловила на себе их угрюмые, раздраженные взгляды и чувствовала, что они сердятся на нее за вынужденный простой. Она пошла на склад и попросила выручить ее из затруднения. Начальник склада был очень любезен. Он принес Анне Львовне стул, без умолку говорил и неестественно напряженно улыбался. Пока гвозди и цемент укладывали на грузовики, прибежал бригадир вышечной бригады с двумя рабочими. «Зачем гвозди выдаешь? — кричали они. — Это же целевые, за нами записаны!» Начальник склада перестал любезно улыбаться. Он сутулился, прятал глаза и грубо кричал: «Не мешай работать! Надо выдавать, вот и выдаем. Выходи за ворота!» Так эти люди ничего и не добились. Они стояли у ворот и смотрели вслед уходящему грузовику. «Против блата, видно, не попрешь, — говорили они, косясь на Анну Львовну, — У кого блат, тот и рад…»

Бригадир вышечников сидел сейчас в одном ряду с Анной Львовной, и она боялась встретиться с ним глазами, боялась напомнить о себе и злилась на себя за эти мысли. Праздничного настроения ее как не бывало.

3

Шофер включил радио. Из густой чащи шорохов и тресков вырвался звонкий женский голос и залился музыкальным хохотом. Певица пела речитативом о том, как ее любит старый герцог. Скрипки вторили ей тонко и весело, как будто хотели похвастаться, что и их любит герцог, а грузные, неповоротливые литавры завистливо вздыхали. Поминутно пение прерывалось трескучим грохотом, напоминавшим взрывы аммонала на глиняных карьерах. Это искрили автоматы ближних буровых. Внезапно оборвалась жемчужная цепочка фонарей, и тьма, плотная, как дым, надвинулась со всех сторон и прильнула к окнам. Емчинов смотрел в окно, резко насвистывал и притоптывал каблуком в такт музыке. По его раскрасневшимся щекам, сдвинутому кепи и небрежно распахнутому пальто можно было подумать, что ему весело и вольно возвращаться домой под музыку. Но Аня посмотрела на него озабоченно и, наконец, подчиняясь безошибочному инстинкту, свойственному близким, коснулась его руки.

— Ну, хватит, — сказала она строго. — Ничего особенного ведь и не было.

— Чтой-то? — живо обернулся Григорий, обрывая свист. — Ах, ты про давешнее! Вздор, конечно. На чужой роток не накинешь платок. Обыкновенная история, скучная и старая, как мир. Ничего мы такого не совершили, о чем бы стоило упоминать, никого не удивили и не обрадовали. Мы серы и незаметны, но самолюбие у нас — ого! Хотим заставить о себе говорить, хотим быть оригинальными, да и баста, люди план выполнили, радуются. Вот тут-то мы и выскочим и станем утверждать, что все их усилия напрасны и сами они никуда не годятся. Разумеется, наше вмешательство совсем не кстати. Люди удивлены, сбиты с толку, ошарашены. Но этого-то нам и надо. Что же, помилуйте, — никто ничего не заметил, а мы вот разглядели и вам, дуракам, докладываем…

Такая злоба была в сдержанном тихом голосе Григория, в его улыбке и пристукивании каблука, которым он машинально отбивал такт веселой музыки, что Анна Львовна опустила глаза. Сердце ее сильно забилось. Как всегда перед тем, как взорваться, ощутила она холод в груди, точно бы от предчувствия беды, и вместе с тем безразличие к тому, что должно произойти.

— Значит, ты не согласен с тем, что он говорил? — спросила она в недоумении, разводя руками. — Тогда почему же ты молчал?

Но Григорий словно не слышал ее.

— Смолоду человек незлобив и добродушен, потому что богат. Он и изобретатель, и мысли у него разные оригинальные, и девушки от него без ума. Но вот стукнуло ему тридцать — и тут оказывается, что все свое богатство он растерял. Изобретения не пошли, девушки повыходили замуж, — не удалась жизнь. А человек все еще мечтает об известности, высоких постах или, на худой конец, хоть о персональном ЗИСе с музыкой. Ничего такого он не имеет, да и не достоин иметь. Но уж, конечно, в этом виноват весь мир — и в первую очередь окружающие. Старая песня!

— Тогда почему же ты молчал и делал вот так?.. — Анна Львовна закивала головой и кисло улыбнулась, передразнивая Григория. — Если он такой, если он пустозвон и склочник, а ты прав?

— Тс-с. Ну, что ты кричишь! — перебил Григорий, пугливо озираясь на шофера. — С тобой положительно невозможно говорить. Прикажешь вступать с ним в пререкания, что ли? Чтобы он потом ходил в мучениках, а мне пришили зажим самокритики? Знаем!

— И ты все это сообразил, пока слушал его? Как ты предусмотрителен!

— А ты наивна! Жареный петух тебя не клевал, вот что…

От толчков автомобиля головы их сближались, и каждый видел, точно в коротких вспышках, лицо другого, искаженное волнением, чужое и враждебное.

«Почему я прежде не замечал, как она глупа? — думал Емчинов. — Да, она глупа и опасна. Возьмет да и брякнет где-нибудь что попало! Надо ей объяснить все это… Но как объяснить то, о чем не принято говорить вслух?»

«Он уже не такой, какой был прежде, — думала Анна Львовна. — Прежде я гордилась им, а сейчас он мне гадок. Я его не люблю. Мне гадок его свист, топанье, его сдержанный голос и румянец. Я его ненавижу… Да что же это такое?.. Надо остановиться, иначе конец».

Но, вместо того чтобы остановиться, как ей хотелось, Анна Львовна произнесла громко и злорадно:

— А я нахожу, что Стамов прав!

— Благодарю покорно.

— Прав, прав, и мне все равно, что он там ни есть. Я живу с тобой, а не с ним…

— Ну и слава богу. А я думал — наоборот…

Анна Львовна побледнела и схватилась за ручку дверцы:

— Останови машину, — сказала она тихо. — Я сейчас сойду.

И так как Емчинов молчал, она вскочила и перегнулась через переднее сиденье к шоферу с твердым намерением выполнить угрозу. Григорий взял ее за локоть, усадил и близко заглянул в лицо испуганными, потеплевшими глазами.

— Ну, будет, ну, извини, погорячился, — бормотал он. — Голубушка моя, да разве можно так нервничать! И дело-то не стоит того. Все мы люди, человеки, думаем сделать кувалду, а выходит клин. Я уж, того, постараюсь все уладить…

Он подсел ближе, взял ее за руку, и Аня не отодвинулась и не отняла руки. Она чувствовала, что Григорий с ней не согласился, а только уступил, видя ее волнение. Но в голосе его звучали искренние, задушевные нотки, и это казалось ей сейчас огромным облегчением.

— Сердимся мы с тобой, Аня, — говорил Емчинов, укоризненно качая головой, — и не помним того, что мы близкие и каждый из нас чувствовал бы себя одиноким, не будь другого.

Емчинов хотел еще сказать, что только ее он и любит, к ней привязан, а всех других остерегается и боится. Но не сказал этого и замолк.

Примирение как будто состоялось, но говорить мешала недоговоренность, а молчать было тяжело и неловко.

Григорий выбросил в окно окурок. Красные искры рассыпались по дороге и тлели в темноте, быстро удаляясь.

Глава IV
Нарком

1

Острогрудый потный паровоз, бережно неся на высоких красных колесах свое осиное тулово, подтащил к перрону вереницу пыльных вагонов. Паровоз вздохнул, как усталый грузчик, и пошел швырять в небо упругие мячики пара. Вагоны обросли, как отроившиеся ульи, черными гроздьями человеческих тел.

К заднему тихому вагону подошли сцепщики, нырнули под сцепную площадку. Вагон этот предстояло отвести на запасный путь.

Группа людей, стоявшая на перроне у входа в буфет первого класса, торопливо направилась к хвосту поезда. Емчинов шел впереди, поминутно оборачиваясь и приглашая глазами товарищей идти быстрее.

— Служебный вагон всегда в хвосте, — говорил он высокому азербайджанцу, поспевавшему за ним крупными легкими шагами. — Слушал бы меня, если не знаешь. Вот отцепили уже. Эх, дядя!

Он был озабочен тем, что встреча, по его мнению, была обставлена не так, как следует: не было ни цветов, ни фотографов, приезжий не стоял на подножке вагона, окруженный толпой встречающих, а может быть, уже блуждал где-нибудь в разношерстной толпе пассажиров, носильщиков и случайной публики, заполнившей перрон.

Высокий красивый азербайджанец, которого густая, пышная копна черных волос делала еще выше, потряхивал головой, улыбаясь не то в ответ на досаду Емчинова, не то каким-то своим веселым мыслям.

— Куда спешишь? — говорил он мягким, ленивым голосом, выговаривая по-кавказски букву «е», как «э», и показывая ровные белые зубы. — Семен Алексеевич не иголка, не пропадет. Успеем.

— Вот он! — тихо сказал Емчинов и повернул назад.

Тот, кого они искали, стоял перед третьим плацкартным вагоном, рядом с сундуками, вокруг которых суетились их хозяева — дагестанцы в высоких бараньих папахах.

Это был пожилой черноглазый человек с широким здоровым лицом, как бы открытым для всякого впечатления, хорошего или дурного, и готовым мгновенно нахмуриться или проясниться. Он стоял так спокойно и буднично, что можно было подумать, будто он здесь свой человек и давно привык к голубому здешнему небу, зданиям из серого камня и резкому ветру, обдувавшему его смуглые щеки.

Он сделал несколько шагов навстречу азербайджанцу, протянул ему руку и улыбнулся всем лицом — глазами, губами и морщинками у глаз, как будто хотел сказать: «Ты такой славный, красивый парень, верно, ты скажешь мне что-нибудь приятное».

И азербайджанец — управляющий Сураханским трестом, приготовивший к приезду наркома пространный доклад о механизации района и все время думавший об этом докладе, вдруг неожиданно для себя ответил совсем не по-деловому:

— Не узнал тебя, Семен Алексеевич, счастливым будешь!

Емчинов стоял позади маленькой группы, образовавшейся вокруг наркома, и с приятной, радостной улыбкой прислушивался к тому, что говорил азербайджанец и что отвечал ему нарком. Его занимал вопрос, узнает или не узнает его Семен Алексеевич, отличавшийся, по слухам, удивительной памятью на лица. В прошлом месяце нарком снял с работы начальника главка Татарова и теперь мог припомнить, где и когда видел Григория Романовича; это могло возбудить у него неприятные воспоминания. На всякий случай Емчинов решил не попадаться без нужды на глаза наркому. Он заложил руки за спину, крепко сплел пальцы, вытянул шею и прислушался.

— Мастер Парфенов где теперь, все там же? — спрашивал Семен Алексеевич, поворачивая во все стороны оживленное лицо. — Надо его повидать, непременно! А Шеин? Я его видел в Москве на слете. Что же он?

— Парфенов у меня на четвертом промысле бурит, — отвечал азербайджанец. — А Шеин вот у него в Рамбекове.

Нарком посмотрел в сторону Емчинова и встретился с ним глазами.

— «Рамбеконефть»? — спросил он быстро. — А что, проложили уже к вам электричку? Давно пора… Да что же мы стоим, товарищи! — прервал он свои расспросы. — Я думаю, у вас времени мало. Вечером соберемся в комбинате, а сейчас надо ехать.

«Не узнал, — думал Емчинов, направляясь вслед за наркомом к служебному проходу. — Если бы узнал, то тотчас пожелал бы уточнить, где и когда встречал. А то, видно, я для него новое лицо». Успокоенный этим, он захотел быть поближе к гостю. Обогнал азербайджанца и пошел рядом с Семеном Алексеевичем. На площади перед вокзалом они постояли немного. Какие-то люди в кожаных пальто спорили вполголоса о том, хватит ли машин и кому с кем ехать.

Семен Алексеевич задавал вопросы, быстро, живо взглядывая на собеседника. Его глаза, казалось, говорили: «У меня нет времени узнавать вас подробно, я стараюсь схватить главное и потом отгадать остальное».

Семен Алексеевич обратился к азербайджанцу:

— В прошлом году Парфенов давал проходку в среднем шесть тысяч на станок-месяц. А что показали в этом квартале другие мастера?

— Парфенова пока никто не перекрыл, — ответил азербайджанец, бессознательно придавая голосу восторженное выражение. — Таких мастеров, как Парфенов, надо поискать.

— А это хорошо или плохо? — спросил Семен Алексеевич.

Азербайджанец недоуменно посмотрел на наркома, помолчал и ответил уже другим, озабоченным голосом:

— Плохо, конечно. Я хотел сказать, что Парфенов замечательный мастер. Но почин его мы еще не вполне освоили. Нет, не освоили. — Азербайджанец как бы спускался вниз по ступенькам, и с каждой ступенькой голос его звучал тверже и искреннее. — Понимаешь, одно дело рекорд, а другое — повседневная норма. Тут много мелких причин мешает — плохая связь между цехами, отставание подготовительных работ к бурению, нечеткое разграничение ответственности и многое другое. Мы говорили об этом с Парфеновым. Пожалуй, тут нужна организационная ломка.

— Завтра же повидаю Парфенова и Шеина, — сказал Семен Алексеевич, и по лицу его было видно, что он доволен ответом азербайджанца. — Надо укрепить положение мастера, — как ты думаешь?

— Обязательно надо укрепить — ответил азербайджанец. — У меня в докладе уже намечено кое-что…

В докладе, подготовленном сураханским управляющим, ничего такого намечено не было, но там были изложены факты, подкреплявшие мысль наркома, и управляющему казалось, что эта мысль приходила ему и раньше в голову.

Емчинов внимательно прислушивался к разговору и прикидывал в уме, удастся ли ему до совещания переговорить с Шеиным и подготовиться к выступлению в том новом плане, который он уловил из слов наркома. Он был так занят этими мыслями, что новый вопрос наркома застал его врасплох.

— А мы с вами уже встречались где-то, — сказал Семен Алексеевич. — Постойте-ка, не на московском ли активе?

— На московском… в тридцать втором году, — не смигнув ответил Емчинов.

На самом деле он встречался с Семеном Алексеевичем не в тридцать втором, а в тридцать четвертом году, вместе с Татаровым. Эта ложь вырвалась у него инстинктивно — сначала сказал, а потом уже понял, почему так сказалось, и пожалел об этом.

— А в Рамбекове давно? — спросил нарком.

— Еще нет года. До меня здесь порядочно наломали дров… — прибавил он, сообразив, что нарком должен еще помнить Тоцкого.

— Оправдываться будем после, — добродушно перебил Семен Алексеевич. — Так едем? — обратился он к азербайджанцу, отворившему дверцу машины.

Емчинов уселся в автомобиль рядом с наркомом, а сураханский управляющий занял место возле шофера. И когда выехали на широкую улицу, спускавшуюся к морю, загудели стекла под напором ветра и открылся залив, серо-свинцовый, с белыми барашками волн и далекими дымками судов на рейде, Семен Алексеевич задумчиво проговорил, обращаясь к Емчинову:

— Щедрый, великолепный край. Недаром лучшие люди наши отдали здесь свою кровь.

И Емчинов, который двадцать лет тому назад сражался в этих местах, ответил, не задумываясь, без запинки:

— Жемчужина Закавказья, Семен Алексеевич.

2

Вечером после гудка Анна Львовна обычно задерживалась на площадке. По поручению партийного комитета она организовала для сезонников занятия по техминимуму. Первое время они посещали занятия не очень охотно. Вели себя шумно, слушали безучастно и нарочно задавали нелепые вопросы, чтобы посмеяться. Но вскоре некоторые из них заинтересовались предметом, а одного, самого грамотного, Анна Львовна даже решила поставить на монтаж трубопровода. Это был тот самый землекоп, по имени Кирьяк, — коновод и заводила, которого Анна Львовна подозревала в истории с лопатами.

Однажды, запыхавшись, он прибежал к ней в будку и положил на стол листок бумаги, запачканный ржавчиной. Переводя дух и разглаживая бумагу грязной ладонью, он рассказал, как техник перепутал обвязку труб, как он заметил, указал на это технику и они поссорились.

— «Ты, говорит, здесь от сохи на время, а я пять лет на промыслах, тебе меня не учить…» А я говорю: «Плохо ты жил пять лет, коли ничего не нажил. Пойдем, говорю, к Анечке». Боится, не идет, чертяха. Знает кошка, чье мясо…

— Позови его ко мне, — сказала Анна Львовна. — А сам иди и делай, как говорил.

Ей не хотелось подрывать авторитет техника в присутствии рабочего. Было досадно, что техник совершил грубую ошибку, и в то же время радостно, что рабочий оказался прав. «Как мало еще у нас людей и как быстро растут наши люди!» — подумала она.

Все эти будничные дела на стройке — успехи, затруднения, столкновения и неполадки — до того заполняли ее день, что у нее не хватало времени, да и не хотелось думать о неблагополучии в ее собственном доме. Иногда в разгар рабочего дня ей казалось, что и неблагополучия-то никакого нет. Стоит ей вернуться домой, подойти к Григорию, прижаться лбом к его плечу и сказать: «Ну, хватит. Ты был слаб и шаток, а я груба и нетерпелива. Не будем больше вспоминать об этом». И все опять станет по-прежнему — легко и просто.

Но уже по дороге домой ее охватывало тоскливое чувство ожидания. Трудно было войти в комнату (она теперь входила неслышно, стараясь не хлопать дверьми) и поднять глаза на мужа (ей казалось, что глаза выдадут ее неловкость, смятение, желание отдалить встречу). О чем бы ни говорила она, что бы ни отвечал ей Григорий, все звучало так, словно было придумано нарочно, чтобы скрыть их настоящие мысли.

За обедом она поминутно заглядывала в его тарелку, пододвигала хлеб и спрашивала виноватым голосом: «Ты сыт? Хочешь еще? Не пересолено?» А сама смотрела на его маленькие белые руки, ломавшие хлеб, перевертывавшие страницы газеты, и ей хотелось схватить его за руки и крикнуть: «Уедем, уедем отсюда немедленно, теперь же! Разве ты не видишь, что мы здесь теряем друг друга?» В такие минуты она была уверена, что во всем повинно это место с его палящим солнцем и ураганными ветрами, повинны Стамов, мастер Шеин, белоголовый техник, ручей за Каштанным бугром и воспоминания. Но она не кричала, не трогалась с места, а, опустив глаза, спрашивала его виноватым голосом, не хочет ли он чаю.

В день приезда наркома Емчинов с утра собрался в город. За чаем он несколько раз порывался что-то сказать, но все только откашливался и разглаживал рукой скатерть. Наконец отодвинул чашку и спросил то же самое, что спрашивал каждое утро:

— Ну, как у нас дела на площадке?

Анна Львовна встрепенулась и неестественным (так ей казалось) голосом стала рассказывать о том, как техник перепутал обвязку труб и как его ошибку обнаружил молодой рабочий.

В прежнее время Григорий, вероятно, свистнул бы насмешливо и ответил: «Ну, милая, у тебя не техники, а золоторотцы». Но с тех пор, как они перестали поверять друг другу мысли, у обоих явилась потребность — восторгаться чем-нибудь. И Григорий ответил ей в тон, мечтательно улыбаясь:

— Люди растут на глазах. Ну где еще, в какой стране возможны такие факты!

И, несмотря на то, что накануне Анна Львовна думала то же самое, ответ Григория показался ей нестерпимо фальшивым. Она побледнела, опустила глаза, и глухо, точно боль в застывшем теле, шевельнулась в ней ненависть.

«Приду сегодня домой попозже, — думала она. — До семи буду с сезонниками, потом забегу к Варваре, а там еще что-нибудь найдется».

Пока она думала, чем бы занять себя вечером, Григорий встал, подошел к окну. Сирена автомобиля дважды провыла у подъезда. Он все стоял, устало сгорбившись, и барабанил пальцами по стеклу. Аня спросила:

— Ты, верно, поспеешь домой к обеду?

Ей хотелось, чтобы он ответил отрицательно, но Григорий вдруг подошел к ней, нагнулся и близко заглянул ей в лицо.

— А ты бы хотела, чтобы я вернулся пораньше? — спросил он дрогнувшим голосом, обнимая ее за плечи. — Правда, мы с тобой давно не гуляли вместе. А куда делись наши рабочие вечера вдвоем! А театры! Помнишь, как хорошо было?

Анна Львовна слушала молча, не смея пошевелиться. Совсем близко видела она его лицо, взволнованное и умоляющее. «Мы с тобой живем плохо, я страдаю от этого и хочу вернуть прежнее, — говорило его лицо. — Я верю, что это еще возможно». И хотя Анна Львовна смутно понимала, что волнение Григория вызвано предстоящим свиданием с наркомом, она все-таки почувствовала себя растроганной, и опять ей показалось, что никакого неблагополучия между ними нет.

— Я потому и спросила тебя, — ответила она, забывая, что минуту назад думала совсем другое. — Ведь морозы кончились! — прибавила она значительно и улыбнулась мужу. — Ну, хочешь, я освобожусь сегодня пораньше? И мы будем вместе весь вечер. И пойдем куда-нибудь, ну… куда хочешь!

— Да, да, это будет славно, — говорил Григорий, все еще блестя глазами, но уже торопливо, как будто за его спиной стоял кто-то. — Понимаешь, все эти тревоги, точно бельмо на глазу, портят не только зрение, но и характер.

Они вышли вместе на крыльцо, и Анна Львовна прошла с ним об руку до самой машины, поправила ему галстук и смотрела в стекло, как он усаживался.

— Счастливого пути!

Автомобиль тронулся. Скоро его заслонил встречный грузовик, позвякивавший железным ломом. Анна Львовна повернулась и пошла по направлению к карьерам.

«Каждый человек бывает иногда слаб и совершает поступки, которых потом стыдится, — думала она. — Морозы кончились. И он опять прежний. И я его люблю. И мы прожили вместе шесть лет. И у нас будет ребенок. Разве этого мало?»

На площадке, у края глубокой ямы, толпились землекопы. Два бригадира хватались по очереди за древко лопаты, измеряя глазами свободное место на древке и стараясь ловчее ухватить его. Молодой дагестанец в лохматой папахе, сдвинутой на лоб, недоверчиво наблюдал товарищей, и лицо у него было, как у ребенка, который не понимает условий игры, боится быть обманутым, но не хочет показать этого.

Бригадир, в засаленной рваной буденовке, покрыл ладонью кулак товарища, радостно засмеялся и свистнул, сзывая своих. Другой бригадир, в холщовой, заскорузлой от пота рубашке и латаных брюках, остервенело плюнул, махнул рукой и отошел. По лицу дагестанца скользнула робкая детская улыбка.

— Кончай жеребьевку, ребята, сейчас гудок, — сказала Анна Львовна, подмигивая дагестанцу, который, сдвинув папаху со лба на затылок, поплевал на руки, подражая своему бригадиру. — Там, с краю, только наверху рыхлый грунт, а глубже все равно камень, — прибавила она, желая утешить бригадира, проигравшего жеребьевку.

Ей было легко и радостно, как уже давно не было, и хотелось, чтобы другим тоже было легко и радостно. Техник, перепутавший накануне обвязку труб, шел за нею следом в отдалении, видимо, не решаясь подойти.

— Подготовили линию? — спросила его Анна Львовна. — После шабаша начнем опрессовывать. Да подойди сюда! — она поманила его пальцем, насмешливо улыбаясь. — Ну, как у тебя дела?

— Давеча промахнулся, Анна Львовна, — заговорил техник, морщась и дергая щекой. — Что со мной случилось, не пойму.

— Ладно, говори! Парень-то соображает, толковый, видно, парень, — поддразнивала Анна Львовна. — А ты его зубом! Нехорошо!

— Это уж верно. Да ведь в спешке мало ли что бывает. Старики говорят: в спешке бог верблюда обидел.

«Всякий бывает иногда слаб и делает глупости, — думала Анна Львовна, обходя площадку. — Что-то радостное у меня сегодня на душе. Морозы кончились? Нет, не то. Он опять прежний, и я люблю его. А в том, что было между нами, виноваты морозы, спешка и усталость…»

3

На обратном пути из города Емчинов заехал на буровую Шеина, но мастера там не застал. Это немного раздосадовало его. Искать Шеина по промыслам было не совсем удобно. «Выйдет так, что я бью тревогу и ищу его поддержки», — думал он. Емчинов отпустил машину и пошел пешком по шоссе, надеясь встретить Шеина по дороге.

Показалась белые стропила нового глинозавода. Гудок только что провыл за холмами, и разнообразные звуки на строительной площадке — фырканье трактора, дробный стук топоров и визг точила — стали понемногу затихать. По шоссе вереницей шли рабочие. Среди них Емчинов узнал свою жену. Она стояла у края дороги, разговаривала с высоким черноволосым плотником, у которого в густых курчавых волосах запутались белые стружки, и смотрела, улыбаясь, навстречу подходившему Емчинову.

— Машина испортилась? — спросила она. — Почему ты здесь?

И, не дожидаясь ответа, взяла его под руку, крепко сжала его пальцы и, обернувшись, кивнула головой плотнику: «До завтра».

Брови и ресницы Ани были слегка припудрены пылью. Это неуловимо меняло ее черты, усиливая то новое, счастливое и милое выражение, которое озарило ее лицо с той минуты, когда он подошел. Она крепко опиралась на его руку и задавала незначительные вопросы: «Ты голоден? В городе много пыли? Ну, что же там было?» — таким глухим, взволнованным голосом, словно в этих простых вопросах скрывался тайный, только им обоим понятный смысл.

Солнце светило по-весеннему. Дымились лужи на черной земле, и в каждой из них плавал осколок солнца. На востоке клубились сваленные в груду зимние облака, ветер уминал их и складывал впрок, в просторные сундуки за горизонтом. Широкий полинявший флаг на межевой арке свивался и хлопал рваным полотнищем, размахренным зимними ураганами. Дальние холмы казались вымытыми, до того ясны были их очертания. Блестели лужи, фарфоровые чашки на телеграфных столбах, лакированные кузова автомобилей, и какая-то стекляшка на склоне Каштанного бугра сверкала так, словно ветер раздувал там костер ослепительного голубого пламени.

— Я искал Шеина, — отвечал Емчинов невпопад, тоже как будто придавая значение не словам, а тому, что стояло за ними. — Шеина нигде нет, зато тебя я нашел, — прибавил он, склоняя к ней голову и улыбаясь. — Домой идем, баста.

Минуту назад он и не думал возвращаться домой, а теперь не понимал, как мог он искать Шеина и обдумывать то, что надо ему сказать. Теперь все это казалось неважным, а важен был только этот бестолковый, скачущий разговор, тесная теплота в руке и плече и неуловимый взгляд жены из-под густых, припудренных пылью ресниц.

— Нет, ты в самом деле занят? — спрашивала Аня, слегка отталкивая его руку. — Тогда поезжай, милый. Я тебе не помеха.

— Да нет, успею. Шеина мне теперь не найти.

— Должно быть, пропадает где-нибудь в цехах, — сказала Аня, покачав головой.

— Да, да, безобразная, порочная практика.

Аня посмотрела на него долгим, внимательным взглядом. Помолчав, она спросила:

— Так о чем с вами говорил нарком?

— О, он обаятельно прост! Сразу растопил лед и со всеми познакомился запросто. Удивительная у него память. О Шеине справлялся, говорит — они в Москве встречались на слете. Ну, милая, по секрету тебе скажу: предстоит реорганизация. Он так прямо и поставил: усилить роль мастера на производстве, укрепить его полномочия и так далее. Как это своевременно и верно! Пора, пора покончить с разнобоем между цехами и создать условия для стахановских партий. Это диктует сама жизнь.

— Теперь ты понял это, — заметила Аня. — А как ты упорствовал!

— Что такое я понял? — удивился Емчинов. — В чем я упорствовал?

— Да ведь на активе Стамов говорил то же самое.

— Ну, милая, там было совсем другое.

— Да нет же, — настаивала Аня, как-то рассеянно оглядываясь по сторонам. — Уверяю тебя, то же самое.

Их обогнали два землекопа: молодой дагестанец в папахе, в пыльной черкеске с газырями и русский бригадир — маленький, коренастый, с круглой головой, круглыми плечами и плавными движениями круглых голых локтей. Бригадир держал в руке бумагу, читал ее на ходу и рассказывал товарищу, рассекая воздух крепкой ладонью.

— Осьмнадцать кубиков земли вынули? Вынули! А он написал черт те что, не поймешь! Я говорю — давай выписку, Анечка тебе мозги вправит…

Дагестанец первый заметил Анну Львовну и толкнул бригадира локтем. Они прошли мимо, опустив головы, и, отойдя немного, приглушенно засмеялись.

— Стамов выступил преждевременно и не по существу, а для того, чтобы создать склоку, — говорил Григорий Романович, стараясь кротким выражением голоса удержать то счастливое состояние взаимной близости, которое нарушалось с каждым новым сказанным словом. — То, что еще вчера было несвоевременно и потому вредно, сегодня становится необходимостью.

— А зачем ты искал Шеина?

— Да то совсем другое дело, оперативное… Это, верно, твои землекопы прошли? — переменил он разговор. — Я слышал про какие-то кубики и что-то про Анечку. Это, значит, ты — Анечка?

— Ребята зовут меня так иногда, — сказала Анна Львовна и нетерпеливо пошевелила рукой. — Веди же меня как следует. У меня рука устала.

Рука ее лежала на ладони Григория вялым, тяжелым грузом. Она смотрела вслед удалявшимся рабочим.

«Кубики, — напряженно думал Григорий. — Что такое кубики? Ах, да, кубометры… Ну, так что же? О чем теперь с ней говорить?»

Анна Львовна быстро шла вперед своей плавной, раскачивающейся походкой. Она первая нарушила молчание и рассказала о том, как землекопы делят участки работ. Они по очереди хватаются за древко лопаты, как дети, играющие в лапту. Покрышка выигрывает, а выигравший получает участок, где меньше камней и легче вынимать землю. Бригадиры, взрослые, бородатые дяди, при этом ссорятся и шумят, как школьники. Ужасно смешно!

Она так и сказала: «Ужасно смешно», и это прозвучало у нее так, как если бы она произнесла: «Ужасно тяжело». Морщась, она освободила руку, и Емчинов почувствовал что-то вроде облегчения. Идти под руку было утомительно.

Дорога терялась за холмами. В том месте, где скрывался поселок, кружились, падали и взлетали галки. До дому оставался еще порядочный конец, было жарко, и главное — идти домой было совершенно незачем.

4

В городском театре происходило совещание работников промысловых районов.

В перерыве участники совещания рассматривали экспонаты выставки, развешенные по стенам фойе. Здесь были чертежи станков, образцы горных пород и нефтей, карты месторождений, диаграммы и планы. На видном месте висела большая фотография — перспективный круг, развернутый в плоскость: панорама промыслов «Рамбеконефти». Слева — Каштанный бугор с редкими вышками на склоне, постепенно сгущавшимися в долине, белые здания компрессорных станций, снова вышки с отражениями, опрокинутыми в черных зеркальных прудах, дымки паровозов, мачты электрической передачи, трубы, рытвины, — все это постепенно редело на правом плане, переходя в голый волнистый рельеф.

— Когда я пришел сюда практикантом, тут было только пятьдесят скважин, — рассказывал Стамов. — А вчера мы сдали девятьсот восьмую.

Семен Алексеевич смотрел то на фотографию, то на лицо Стамова, и под этим взглядом Стамов терялся и говорил совсем не то, что хотел. Смущало его и внимание посторонних людей, подошедших к витрине, чтобы послушать разговор наркома с рамбековским инженером, и бесцеремонно разглядывавших Стамова.

— Здесь было раньше озеро, — говорил он, указывая пальцем на группу вышек на фотографии. — Его теперь отвели, а площадь разбурили. А вот тут мы осушили болото и строим глинозавод.

— С этим вы опоздали, — сухо сказал нарком. — А как вы обеспечили буровые?

— Раствор пока приготовляется партиями на месте, — ответил Стамов. — Но завод будет готов в этом квартале. Там у нас крепкий работник, нашего выпуска инженер — Мельникова. («Зачем это я говорю?» — подумал Стамов).

— Женщина?

— Да. У нас много хороших женщин. Инженеры, техники, мастера…

— Хорошее дело, хорошее дело!

Семен Алексеевич нетерпеливо посмотрел на Стамова, как будто желая сказать: «Все это хорошо, все это мне давно известно, но не об этом я хотел с тобой говорить».

— Остальное я видел, — сказал он, рассеянно разглядывая витрины. — Теперь, если вы не возражаете, можно пойти курить.

Они вышли из зала, сопровождаемые любопытными взглядами инженеров. В дверях Стамов нечаянно толкнул наркома и не извинился. Он был в том подавленном состоянии духа, когда сознание одной допущенной неловкости влечет за собой другую.

Семен Алексеевич облюбовал и водил за собой Стамова затем, чтобы расспросить его о положении дел в Рамбекове. Свидание с Шеиным и рабочими стахановских партий заставило его серьезно призадуматься. Налицо был богатый район, хорошо оснащенный техникой, воспитавший целую армию рабочих, мастеров и инженеров. Шеин признавал это, и в то же время он упорно говорил о неиспользованных возможностях, о беспорядке в цехах и конторах, о недовольстве мастеров. По словам Шеина, неиспользованных возможностей было много и все они «лежали на поверхности», не использовались же потому, что руки не доходили — одолевали текущие неполадки.

Беседа со стахановцами убедила Семена Алексеевича в том, что устаревший административный порядок на промыслах принял здесь особенно уродливые формы, превращая мастера в исполнителя мелких хозяйственных дел.

По-видимому, в тресте «Рамбеконефть» сидели вялые люди, зараженные обывательщиной, неспособные развивать богатый район и думающие только о том, чтобы подольше продержаться на насиженном месте.

Инженер Стамов ему не понравился. Стамов, как видно, любил поговорить о том, что всем давно известно, серьезного же разговора избегал, а это было признаком того, что человеку нечего сказать или он боится говорить о своей работе. Все же это был опытный инженер, работавший на промыслах долгие годы. Семен Алексеевич решил расшевелить его.

В курительной комнате разговор оживился. Здесь было пустынно и тихо. Монотонно гудели вентиляторы. Дежурный пожарник, подбрасывая ногой к порогу оброненный кем-то окурок, скучающе засматривал в пыльное оконце. Там, в мутной голубизне, черными молниями носились стрижи.

— Бригада Шеина снижает проходку, потому что ее задерживают монтажники, вышечники и другие цеха, — говорил Стамов. — Бригада Шеина не может творить чудеса.

— Значит, в цехах у вас сидят плохие люди?

— Нет, люди у нас неплохие. Но между цехами не существует крепкой связи, и над ними нет надлежащего руководства.

— Как это понять? — мягко спросил Семен Алексеевич. — Вы вскрыли новые пласты, развили механизацию, и у вас имеется блестящий опыт Шеина. Люди, которые тянули вас назад, выдумывали пределы, отсиживались за устаревшими нормами, — эти люди не путаются больше у вас под ногами?

Семен Алексеевич спрашивал и посматривал на Стамова с хитрецой, как опытный учитель, который старается навести ученика на правильный ответ, но не хочет показать этого.

— Ну, такие-то еще остались, положим, — вырвалось у Стамова; он поднял глаза на наркома и твердо докончил: — Только они теперь и не заикаются о пределах. Они первые расхваливают Шеина и всех, кто беспокоится и рискует.

— Что это за люди? Тупицы? Враги? Карьеристы?

— Да нет, это наш брат-инженер или хозяйственник, только с изъяном. Они живут сегодняшним днем и боятся перемен. Они боятся Шеина и заискивают перед ним. Они боятся вашего приезда… А главное, они все подхватывают на лету и никогда ничего не понимают.

— Вы их хорошо знаете, — сказал Семен Алексеевич. — А сначала вы мне про женщин да про осушенные болота рассказывали, — прибавил он с укором.

Стамов смущенно улыбнулся, опустил голову и ничего не ответил.

— Это верно! — вдруг сказал пожарник, который все время прислушивался к разговору, а теперь подошел ближе и заулыбался. — Вот, к примеру, есть у нас в команде один боец. Неглупый боец, грамотный. Послали мы его на курсы по противовоздушной обороне. Курсы он кончил на «отлично» и все нам толково объяснил — какие бывают вещества вредные и как обращаться с противогазом. А вчера на учении смотрю — он резинку содрал и дышит носом. Так, говорит, способнее, а сам смеется, подлец. Вот тебе и научился!

— Не пошла впрок наука? — усмехнулся нарком.

— Не пошла! Товарищ инженер правильно сказал, есть такие зряшные люди, без понимания. Он, может быть, университет кончил, а на деле — хуже лопуха зеленого.

— Однако мы уклоняемся, — сказал Семен Алексеевич, посмеиваясь в усы. — Мы говорили о Рамбекове.

— Добыча растет не потому, что мы хорошо руководим районом, а потому, что наши люди растут и наш район богат. Бывает так, что один фонтан у нас дает больше, чем десяток скважин в других районах. Но это еще ничего не говорит о производительности труда. В сущности, план-то у нас занижен.

Они вышли из курительной комнаты. Пожарник стоял в дверях и провожал их глазами, улыбаясь каким-то своим мыслям. Семен Алексеевич слегка взял Стамова за локоть, показывая, куда идти, и это бережное прикосновение почему-то растрогало Стамова.

«Может быть, он считает меня одним из тех тяжелых и вздорных людей, которые вечно критикуют от дурного характера и неспособности ни на что другое, — думал Стамов. — А все-таки я скажу ему все, что меня тревожит. Я вижу только маленький кусочек страны — наше Рамбеково. Он видит всю страну, все районы, видит большие процессы, совершающиеся в них. Я вижу только ничтожную долю этих процессов. Но как человек, отступивший на несколько шагов, чтобы рассмотреть всю машину, не может уследить за работой винтика, так и он не знает о наших болезнях и о том, что мы могли бы дать стране, преодолев эти болезни… С чего же начать? Рассказать о положении мастеров? Или о закрытом в мороз складе? О технике Петине? О самом себе? Как мало осталось времени, а я еще ничего не сказал…»

Они сели на мягкий диван, обитый темно-малиновым бархатом. Солнечные лучи, падавшие из окна, пестрили мохнатую ткань обивки пятнами света. Пятна эти то таяли, то разгорались, как угли, по мере того как набегали на солнце быстрые весенние облака. И все это — запах пыли, живые пятна света на бархате и домовито скрещенные ноги Семена Алексеевича в высоких сапогах, — все было такое будничное, что не замечалась особая значительность разговора.

И когда Семен Алексеевич наконец коснулся руки Стамова, он не сразу умолк и не удивился внезапному вопросу наркома:

— Скажите откровенно: у вас были конфликты с управляющим?

Стамов спокойно выдержал пристальный взгляд наркома.

«Берегись, — говорил этот взгляд. — Берегись, если ты клевещешь или сводишь здесь личные счеты. Ты, конечно, не свободен от душевных влечений, симпатий и антипатий, я понимаю это и не жду от тебя холодного беспристрастия. Но говори правду. Не криви душой. Иначе — берегись!»

— Мы с ним старые знакомые, — ответил Стамов. — Вместе учились. А конфликтов у нас не было, разве вот на активе я раз выступил. Но мы, кажется, действительно не любим друг друга.

— Продолжайте, — сказал Семен Алексеевич.

В другой раз он перебил Стамова:

— Непонятно, совсем непонятно.

Стамов рассказывал историю Петина.

— В ту ночь все были в разъездах. На перегоне Рамбеково — Мирты лопнул газопровод. Погасли топки. Парень сорвал голос, вызывая котельную, но ничего не добился. Потом мы два дня спускали в озеро грязную нефть. Сейчас аппарат валяется на складе, и мы по-прежнему работаем сухим паром.

— Непонятно.

— Да ведь морозы ударили, и у каждого свои болячки…

— Непонятно, почему аппарат валяется на складе?

— Это не так легко объяснить, — смутился Стамов. — Понимаете… Трудно пробежать по тому месту, где вы однажды упали. («Что я говорю? — удивился Стамов. — Разве я так думал? Ну да, оттого-то я и молчал все время… Но что же он-то подумает обо мне?»)

— Можно заставить себя пробежать, — сказал Семен Алексеевич. — Но лучше вообще не падать. А как вы лично относитесь к предложению Петина?

— Да если предусмотреть зимние условия…

— Отбросим всякие «если». Вы знаете, сколько мы расходуем сухого пара на подогрев?

— Тысячи килограммов. Я считаю, что надо повторить опыт, Семен Алексеевич.

Стамов потупился и ждал. Он заранее знал, каков будет следующий вопрос наркома. Почему-то он вспомнил приемную отдела кадров, краснощекого, толстого студента, с лицемерно жалобным видом вертевшего в руках шапку, кадровика, махнувшего с досадой рукой («Ладно, невольник — не богомольник»), и вопрос, решивший его, Сергея, судьбу («Ну, а вы, товарищ?»).

— Ну, а вы, товарищ, возьметесь повторить опыт Петина?

5

— Это было в тридцатом году, — рассказывал пожилой слесарь, сидя на станке глиномешалки. — Тогда Семен Алексеевич секретарем горкома был, а я на заводе Шмидта в сборке работал. Встречались, как же. В то время с продовольствием было трудно, в столовках не густо варили — все больше шрапнель да консервы. Конечно, какой кооператор самостоятельный, тот старался, а были и такие, которые недостатком прикрывались — все равно, мол, не взыщут, что ни подай. Вот у нас и завелся такой кооператор, из себя гладкий да говорливый. Мы его Диетой прозвали, потому что от его кухни все животами мучились. Понятно, можно бы на него жаловаться, да как-то руки не доходили. Время было ударное, где уж тут с Диетой возиться!

Однажды приехал Семен Алексеевич к нам на прорыв. В заводоуправление он не заходил, а прошел прямо в цеха да по гудку и нагрянул в столовку. Подошел к рукомойнику — сухо, как в Каракумах. На клеенках сало налипло, столики вприсядку танцуют, вилки поломаны. Однако он ничего, садится. Поел с нами юшку, все начисто выхлебал. А пока он ел, за наш стол чуть не вся смена понасела; друг дружку перебивают, как на сходке, каждый хочет ему слово сказать насчет прорыва. А на шум Диета является. «Чего, — говорит, — галдите, так вашу растак!» Только увидел Семена Алексеевича, так и взвился весь, похудел даже. «Не хотите ли, — говорит, — еще покушать? Мы для гостей особый стол держим». — «Нет, — говорит Семен Алексеевич, — не знаю, как вы, ребята, а я сыт». Да с тем и вышел вон. А на другой день от нас Диету убрали.

В последние дни на строительной площадке было много разговоров о приехавшем наркоме. Кадровики вспоминали его работу в городском комитете партии. Как это всегда бывает, те, кто знал Семена Алексеевича, рассказывали о нем каждый по-своему и неодинаково, а кто не знал, рисовал его в своем воображении таким, каким хотел бы увидеть.

Анне Львовне нарком представлялся высоким, худым, с размеренным голосом, сутулыми плечами и очками. Это был образ, оставшийся со студенческой скамьи, как воспоминание о непререкаемости профессорского авторитета: в нем были черты Дуца и Лобогреева и других профессоров. А слесарь, сидевший на станке, рассказывал о засаленных клеенках, пустом рукомойнике, о том, как нарком хлебал щи из консервов. И потому, что нарком в рассказе этого слесаря вел себя так, как вела бы себя в этих обстоятельствах сама Анна Львовна, рассказ казался ей неправдоподобным.

Было раннее утро, — час, всегда изобиловавший неполадками. Плотники собрались вокруг электрического точила. Где-то перегорели пробки, и мотор не работал. Десятник нерешительно приоткрыл крышку щитка. Другой останавливал его:

— Не суйся, ужалит, гляди.

Анна Львовна подошла к щитку и попробовала пальцами ток. Пробежал монтер с бухтой провода, перекинутой через плечо. Она сказала монтеру:

— Дай-ка мне плоскогубцы да беги на подстанцию. Мне сейчас силовая понадобится.

Она сама размотала кусок провода и скрутила самодельные пробки. Мотор неожиданно взвыл, набирая обороты; рабочие попятились, и послышались голоса:

— Пошла рвать. А ты куда поперед батьки? Мой черед.

Искры веером летели из-под камня точила и сыпались на платье Анны Львовны, а уже где-то позади слышалось ее имя, произносимое ласково-уменьшительно — Анечка, несмотря на то, что зовущие ее жарко спорили о чем-то.

Все эти споры, задержки и суета бывали ежедневно по утрам. Рабочие и десятники тратили первые полчаса не на работу, а на подготовку рабочего места, вызов тракторов, рабочих из других цехов и т. д. К этому все привыкли и называли «раскачкой». Происходило это потому, что промысловые цехи, обслуживавшие строительство, не чувствовали себя ответственными за чужой простой и в свою очередь «раскачивались» по вине других.

«Это какой-то заколдованный круг, — думала Анна Львовна, — ведь они там в парке или в механическом отлично знают, что такое простой, и люди их страдают от этого так же, как мои. Почему же они так равнодушны, когда простой падает на чужой участок?»

Слесарь, присланный из ремонтного цеха, все еще сидел на станке глиномешалки. Он ждал прихода трактора, чтобы поставить станок на фундамент. От нечего делать он заговаривал с плотниками, много курил, сплевывая себе под ноги. Анна Львовна подошла к нему и спросила резко:

— Доски настилать кто будет? Или чужого дядю ждем?

— Успеется, — спокойно отвечал слесарь, глядя из-под ладони на дорогу. — Вон никак пылит твой трактор, — прибавил он с усмешкой. — Часу не пройдет, будет здесь.

— Нет, не успеется, а настилай сейчас! — крикнула Анна Львовна.

Слесарь удивленно посмотрел на ее злое, расстроенное лицо и торопливо спрыгнул на землю.

— Да это же момент, — бормотал он смущенно. — Ах ты, куда это Шурка запропастился?..

Анна Львовна отошла в сторону, сунула руки в карманы жакета, изо всей силы сжала кулаки. К черту! Она никуда не годится. В том, что происходит, виноват не слесарь, а… Она не докончила эту слишком привычную, наболевшую мысль. Трактора все еще не было видно. По дороге промчался шоколадный ЗИС, припадая на ухабах и едва не касаясь земли низким шасси. Завернул к карьерам.

— Куда вы правите? — крикнула Анна Львовна шоферу. — Проезд закрыт. Не видите разве тупика?

Приезжий вышел из кабины.

— Да мы и не думали проезжать, — сказал он спокойно. — Мы приехали посмотреть стройку.

Анна Львовна взглянула на номер ЗИСа. Это была машина комбината.

— У меня сейчас нет времени, — сказала она сухо. — Есть установленные часы — с двух до четырех… Это не пустая формальность, — поспешно прибавила она. — Утром нам трудно выкроить время. Ну, да ладно, если не торопитесь, я постараюсь скоро освободиться.

Она подошла к слесарю, который как-то странно смотрел на нее в упор.

— Анечка, что я тебе скажу…

— Сперва положи доску. Аккуратнее руки. Вот так. Ну, что?

— Анечка, кого это ты отшила?

— Из комбината кто-то приехал. А что?

— То-то, из комбината! Это же нарком приехал, верно говорю. Ну и учудила, девка!

Слесарь беззвучно засмеялся и всплеснул руками. Анна Львовна взглянула на приезжего. Он стоял в тени глиномешалки и внимательно рассматривал паспорт станка.

— Ступай, ступай, — торопил слесарь. — Я уж тут сам управлюсь. Поди, скажи ему что-нибудь.

— А я-то его как встретила! — шепотом озадаченно ответила Анна Львовна.

Она подошла к наркому и сказала с тем открытым и независимым выражением, которым она встречала всякого нового человека, если он ей нравился:

— Вы уж простите, что я заставила вас ждать. У нас по утрам всегда гонка.

— Ну и работайте себе спокойно, — сказал приезжий, не отвечая на ее улыбку и глядя на подходивший по дороге трактор. — Будет время — поговорим.

— Вы уж простите, — повторила Анна Львовна.

В эту минуту ее беспокоило не то, как отнесется приезжий к ее приему (она еще нетвердо верила, что это был нарком), а соображение о том, как трудно будет поднять станок на фундамент. Подъезд трактора затруднялся оборудованием, поставленным накануне. Она прикидывала глазом свободное пространство и видела, что трактору здесь не пройти.

Слесарь обвязал станок тросом. Подошел тракторист и покачал головой.

— Не пойдет. Машину покалечим. Надо было погодить с этим, — сказал он, показывая на оборудование.

— Сколько же времени годить? — огрызнулась Анна Львовна. — Вчера вечером вы нас подвели…

— Это ты не мне говори, — спокойно возразил тракторист. — Это ты начальству говори. Я по наряду веду, сама знаешь.

Анна Львовна махнула рукой и прикусила губу. Приезжий стоял рядом и, подняв голову, разглядывал деревянные стропила.

— Укрепить бы блок вон там, — сказал он. — Трос через блок перекинуть, да и взять тягачом. Вот и вся недолга.

От дробного стука топоров, визга точила, шипения автогенной сварки они едва слышали друг друга. Но Анна Львовна готова была поклясться, что он сказал: «Вот и вся недолга» — точь-в-точь, как говорят вышечники на буровых.

— Я сама так думала, — оживленно ответила Анна Львовна. — Да не знаю, есть ли у нас подходящие блоки.

Слесарь принес блок, обвязался тросом и полез на стропила. Он уселся верхом на балку и передвигался по ней, отталкиваясь руками, а приезжий махал ему рукой, пока он не уселся на нужное место. Вскоре запыхтел трактор, двигаясь в обратную сторону от фундамента. Станок же скользил к фундаменту по каткам и доскам, и рядом шли рабочие, поддерживая его с боков. Приезжий тоже шел за станком, часто оборачиваясь и помахивая рукой трактористу. Слесарь сполз вниз по опоре и суетился, подкладывая катки. Он улучил минуту и шепнул Анне Львовне:

— Вот он какой, Семен Алексеевич. Ну, не правду я говорил?

Станок лег на фундамент, рабочие стучали кувалдами, чтобы болты вошли в пазы станка. Приезжий подошел к Анне Львовне.

— Вот так и выходим из положения? — сказал он полувопросительно. Лицо его было серьезно, но глаза улыбались.

— Так и выходим, — повторила она смущенно. — Комбинируем.

— Вы говорите, по утрам гонка? Гонки не должно быть на производстве. Почему трактор опоздал на сутки? Почему нет виноватого?

— Вы спрашиваете, почему? — заволновалась Анна Львовна. — Очень просто. Диспетчер парка имел мое требование и обязался его исполнить, но в это время кто-то позвонил из треста, сказал, что ему нужно срочно, пригрозил последствиями, и трактор послали в другое место. Вы понимаете, когда в тресте не работают, а выкручиваются, это неизбежно сказывается на общем стиле работы. Сегодня парк подводит меня, завтра — другого, а мы, в свою очередь, третьих лиц, и в результате — простой, за который отвечает не тот, кто на самом деле виноват, а тот, кого подвели. Вот у меня перерасход по смете… — продолжала она, все более волнуясь и не думая о последствиях, которые могут иметь ее слова, а только о том, чтобы высказать правду.

Приезжий слушал, приподняв одну бровь, как бы удивляясь тому, о чем говорила Анна Львовна, и в то же время наклоняя голову в знак согласия с ней.

Автомобиль, заведенный на круг, где разворачивались грузовики, стоял неровно, покосившись набок. Кузов его покрылся тусклым налетом пыли, и он уже не имел прежнего нарядного вида. Шофер спал, завалившись на сиденье, приподняв кверху острые колени и показывая загнутый носок ботинка с развязавшимися шнурками.

Анна Львовна водила приезжего по площадке. Он уже не задавал вопросов. Анна Львовна рассказывала сама. Когда они вернулись на круг, приезжий протянул ей руку, и Анна Львовна пожалела, что не успела рассказать всего, что знала и о чем передумала за месяцы, проведенные в Рамбекове.

Но едва только автомобиль, прошуршав колесами, вынесся на шоссе, ее охватило странное чувство. Как будто все, чем она владела за пределами этой площадки — ее дом, комната с маленьким письменным столом и зеленой настольной лампой, встречи с Григорием по вечерам, заботы о белье, чистоте в комнатах и обедах для Григория, — все это вдруг отпало и на месте, прежде заполненном, образовалась пустота. «Как я приду домой, — думала она со страхом, — после всего, что я сейчас говорила? Ведь я должна рассказать ему об этом… Но рассказывать бесполезно. Он ничего не поймет и будет улыбаться и кивать головой, как тогда на активе… И после этого уж ни о чем нельзя говорить».

6

Вечером, вернувшись домой, Емчинов застал Аню за необычным делом. Она снимала платья, висевшие на стене на распялках, и бросала их на кровать. Ящики комода были выдвинуты, а на полу стоял раскрытый старенький чемодан, тот самый, с которым Аня пришла на вокзал шесть лет тому назад, в день отъезда в Москву. Но теперь вещей у Ани было больше, чем прежде, и, глядя на ворох платьев, лежавших на ее постели, Емчинов неожиданно подумал: «Места мало, как же она все уложит?»

— Это еще что? — спросил он грубо, испуганный не столько значением того, что он увидел, сколько неизбежностью объяснения.

Аня стояла на коленях перед чемоданом и смотрела блестящими, испуганными глазами, как человек, застигнутый на месте преступления.

— Да ничего особенного, — сказала она, улыбаясь и напряженно вглядываясь в его лицо. — Варвара Шеина уговорила меня переехать к ней на время. Ты знаешь, она опытная, Варвара, и вообще… так будет лучше в моем положении.

И Емчинов тотчас понял и ответил ей в тон слегка осипшим от волнения голосом:

— Ну вот, очень нужно брать столько вещей.

— Понимаешь, одеколон разлила, — храбро продолжала Аня, опуская, однако, голову так, что он видел только ее щеку и ухо, залитые ярким румянцем. — Слышишь, как пахнет? И вот не помещается…

— Да ты, я вижу, ничего не умеешь, — сказал Емчинов, опускаясь рядом с ней на колени. — Разве так складывают вещи?

— Ну, помоги.

Аня выпрямилась, откинула со лба волосы и виновато улыбнулась.

— Не помещается потому, что все уложено неправильно, — говорил Емчинов, понемногу обретая свой обычный ласковый, снисходительный тон по отношению к жене. — Вот смотри: белье мы разложим равномерно на дне, оно не сомнется. Затем пойдет этот сарафанчик, платок и… все, что можно сложить. Зубную пасту, мыльницу и флаконы положим с краю. Но сначала надо покрепче завернуть пробки.

Анин взгляд скользнул по его лицу, как прикосновение тонкой паутины. Он работал, стараясь не смотреть на нее, ни о чем не думая, испытывая лишь желание как можно дольше продолжать эту спасительную игру. Не переставая болтать, он уложил вещи, закрыл крышку и весело объявил:

— Вот и готово. Ты что же, сейчас и пойдешь? — спросил он, внутренне замирая оттого, что этот вопрос и неизбежное прощание могли натолкнуть Аню на объяснение, которого он боялся.

— Нет, сегодня я что-то устала, а мы вот как сделаем: я переберусь завтра до гудка, а чемодан мне донесет Мамед (это был сторож). Я с ним условилась.

«Это она нарочно, чтобы не прощаться», — благодарно подумал Емчинов. Он поднялся с колен и стоял посреди комнаты, не зная, что делать дальше. И опять она вывела его из затруднения голосом заботливой матери, предостерегающей ребенка, схватившего вязальную спицу:

— В кабинете письмо на твое имя. Кажется, из Грозного.

Письмо было действительно из Грозного, он это понял только после того, как прочел письмо дважды, не запомнив ни единого слова. Ему стало холодно, задрожал подбородок, сначала едва заметно, потом все сильнее. Знобясь и постукивая зубами, он прочел в третий раз. Малгобекский управляющий просил прислать отчет об испытании аппарата Петина. Он жаловался на большое количество загрязненной нефти.

Емчинов отложил письмо, достал чистый лист бумаги, обмакнул перо и глубоко вздохнул. Не так-то просто было написать ответ. Во-первых, следовало поддерживать хорошие отношения с малгобекским управляющим. Значит, ответ должен быть любезным и обязательным. Во-вторых, нельзя допустить, чтобы история с Петиным получила широкую огласку. В-третьих…

Из соседней комнаты не доносилось ни звука. Емчинов встал, прошелся из угла в угол, постоял у двери.

«Почему так тихо? Да ведь она же говорила, что устала. Ну, вот просто лежит, отдыхает. А что, если она плачет? Уткнулась в подушку и плачет? Вздор, она никогда не плачет. Таких, как она, — поискать. Фантазерка. Ископаемое. И чего она хочет от меня? Другая бы держалась за меня зубами. Работаю, как вол, как двужильный черт, не щадя себя. Люблю ее, как прежде. Нет, больше, чем прежде. Какого рожна ей надо?.. А ведь она в самом деле завтра уходит. Совсем, навсегда уходит… Нет, это еще не наверное».

Емчинов качнулся на каблуках, закинув руки за спину, крепко сжав пальцы. Подошел к столу.

«Хитрое это дело — написать письмо. Есть форма официальная: „На Ваше письмо (дата, номер) считаем необходимым ответить нижеследующее…“ Форма официальная требует определенности и не допускает полутонов. Если, положим, написать, что способ Петина плох, то изволь потом объяснять, почему он плох, приводить факты и цифры. Форма официальная требует исходящего и пришивается к делу. Нет, это не годится… Почему так тихо? Нет, кажется, что-то звякнуло… Остается еще ответ через технический отдел и дружеское письмо. Ответ через технический отдел хорош тем, что не надо ставить своей подписи. Но они там, чего доброго, напишут лишнего. Да и не ответить на личное обращение как-то неудобно. Итак, остается дружеское письмо: „Уважаемый тов. Савчин…“ Почему уважаемый? Мы же встречались. „Дорогой…“ Как же его зовут?.. „Дорогой Николай Власович…“ И чего она хочет от меня? Чтобы я стал таким же, как она, ископаемым? Как она глупа! Не пробовала еще, почем фунт лиха… Но ведь она завтра уйдет. Нет, этого не может быть… Сарафанчик в горошину, красненький… В нем она была на Тушинском поле в День авиации. Какое тогда было солнце… Муж и жена Осипенко летали. „Как жаль, что мы не работаем вместе“, — это Аня тогда сказала. И вот теперь мы работаем вместе и… Это потому, что она глупа и вздорна. Нет, она не уйдет. А эта тишина, а сложенные вещи? Нет, не уйдет. Потом что-нибудь придумаем, а пока…»

«Дорогой Николай Власович. Прочитал в центральной прессе о Малгобеке и порадовался за вас. А нам пока похвастаться нечем. План выполняем — и то рады. Пора, пора нам наладить обмен опытом. Могу, например, сообщить, что испытания победитовых долотьев у нас прошли на редкость удачно. Помните наш спор? Загляните в декабрьский номер „Нефтяного хозяйства“. При повышенных скоростях получены интересные кривые износа. Испытания проводились на совесть, без дураков. Головой отвечаю, никакой подгонки…»

"Вероятно, он уже читал об этом. Неважно… Почему так тихо? Вздор, у всех это бывает. Люди ссорятся, мирятся и продолжают жить вместе. Но мы не ссоримся. И ни у кого в доме не бывает так тихо. Впрочем, так было однажды у соседей, когда умер ребенок. Что за чушь? Мы оба здоровы. И мы любим друг друга. Мы прожили вместе шесть лет. У нас будет ребенок. Я работаю, как вол, как двужильный черт. Третьего дня я встречал наркома. Вчера выступал на совещании. Удачно выступил. Теперь вот пишу письмо, — хорошо получается, — любезное, дружеское письмо. Обращение, середина… Надо только дописать конец. Вот он:

«По интересующему Вас вопросу не могу сообщить ничего утешительного. Испытания аппарата Петина нами проводились, но не дали вполне положительных результатов. К выводам упомянутой Вами статьи следует отнестись с осторожностью. На мой взгляд, очистка сульфосолью — пока еще только проблема».

7

Плохо провели они ночь, совсем не спали. Сначала горел огонь, потому что его забыли потушить. Это было нарушением основного правила игры — делать все так, будто ничего не произошло. Горела лампа на ночном столике. Аня лежала в постели, отвернувшись к стене, и молчала. Емчинов знал, что она не спит, что глаза ее открыты и видит она все те же завитки и звезды на обоях, которые видел он на своей стене. Общая душная, звенящая тишина давила обоих; тишина, перевитая кузнечьим шагом будильника, гудками дальних паровозов и близким дыханием. Так прошел час, а может быть, и два. Емчинов собрался с духом и прошептал, замирая от волнения: «Ты не спишь?» Больше он ничего не мог придумать. Аня молчала. Он поднялся с постели и сделал несколько шагов к ее кровати. Тогда шевельнулась поверх одеяла белая Анина рука, медленно потянулась к выключателю и погасила свет с резким, обидным щелчком. Он постоял в потемках, прислушиваясь. Вернулся, лег и ожесточенно подумал: «Ну, и не надо».

Но заснуть он не мог. Едва только закрывал он глаза и обрывал нить мыслей, как голос, сильный, настойчивый, идущий из глубины души, требовал, чтобы Аня зажгла свет, обернула к нему лицо, заговорила с ним. Пусть уж она раскричится, будет выкрикивать обидные слова и смотреть на него с ненавистью. Можно будет встать, накинуть пальто, шагать из угла в угол по комнате и говорить, говорить. Враждебный, отстраняющий взгляд Ани сменится усталым и безразличным, и в конце концов она подойдет, приникнет лбом к его плечу и скажет: «Ну, хватит, я проглотила язык. Только будь человеком, Гришка». А наутро все будет по-прежнему… Другой голос, трезвый и унылый, договаривал: за утром последует рабочий день в тресте (недовольные мастера, заявления рабочих о жилплощади, совещание в городском театре), везде надо выкручиваться и ловчиться — обещать, зная заранее, что не сдержишь обещания, словом — держаться. А вечером, дома — не отдых, а продолжение рабочего дня. Точно паутина на лице, ощущение внимательных взглядов Ани, надуманные фразы, внезапное неловкое молчание. Все было бы иначе, не будь она такой нелепой, такой беспокойной. Но она уже не изменится, она такая же, какая была шесть лет назад. И разве без нее не будет легче? Нет, уж пусть лучше тишина и эта боль, лучше эта агония, которая кончится же когда-нибудь…

Прошло еще несколько часов. Он не спал и прислушивался к ее дыханию. Дождь перестал. Звенел комар — сначала у правого, потом у левого уха, но и он затих. И вдруг (это было уже под утро) Аня сказала тихо, но очень внятно:

— Тебе надо спать, Гриша.

Он вздрогнул от неожиданности, притаился. Голоса в нем снова заспорили, перебивая друг друга, но предостерегающий голос оказался громче, может быть потому, что близился час рассвета, когда вода под краном особенно холодна, мускулы упруги, а мысли ясны. Он ничего не сказал и притворился спящим, а потом и в самом деле заснул. Проснулся он, когда было совсем светло. В том месте, которое притягивало и пугало его ночью, теперь стыла чисто прибранная кровать, и в никелированных шариках ее дробилось пунцовое солнце.

8

Поздним вечером Стамов подрулил машину к бензиновой колонке у ворот гаража.

По обочинам дороги текли ручьи, покрытые крупными пузырями, белевшими в темноте. Фонарь на столбе, как бы размытый дождем, обливал желтым лаком кузов автомобиля, крышу колонки и клеенчатый плащ женщины, отмерявшей бензин. Фонарь качался, и тени от колонки, женщины, автомобиля метались по мокрому асфальту, как полотнища флагов, развеваемые ветром.

Поставив ногу на подножку машины, Сергей Николаевич отвернул рукав кожаного пальто. Брызги усеяли часовое стекло, сверкая, как осколки самоцветов.

До поезда оставалось полтора часа, как раз чтобы поспеть на вокзал. Но он не торопился. Так неожиданно было все, что случилось с ним за последние два часа, что хотелось собраться с мыслями, продумать все еще раз.

В восемь часов он был у наркома. Семен Алексеевич пил чай, сидя в кресле у письменного стола. Когда он подносил стакан ко рту, его короткие усы дрожали от сдержанной усмешки.

— Садись, погрейся, — кивнул он на пустой стакан на подносе. — Вон там в пакете тянучки. Скверные, — он опять усмехнулся жестко и весело. — А чай славный, горячий. Устал, поди, за день?

— Нет, от чего же мне было устать? — улыбнулся Стамов. — Я и не был нигде, только на совещании сидел.

— Ишь ты, сидел. Это разве не работа? Ну, вот, совещание кончилось, какие же, по-твоему, результаты? Научились мы чему-нибудь? Проверили друг друга? Как ты думаешь?

Он задавал эти вопросы между глотками чая, тяжело дыша и поглядывая на Стамова быстрыми внимательными глазами.

Сергей налил стакан чаю и держал его в руках, обжигаясь и не догадываясь поставить на стол.

— Научились мы многому, — сказал он. — Вот о дисциплине в технологии — это очень важно. О правах мастера, об искоренении функционалки. Не обо всем, понятно, говорили, — добавил он чистосердечно. — Недостатков у нас много.

— Правильно, не обо всем говорили. И не надо, — Семен Алексеевич поставил на поднос пустой стакан и хлопнул себя по колену. — Не надо обо всем говорить. Товарищ Ленин учил нас всегда находить главное звено цепи, чтобы, ухватившись за него, легче было вытащить всю цепь. На совещании мы касались только самых важных вопросов, самых узловых. А недостатки мелкие мы будем устранять без разговоров.

Он замолчал и принялся наблюдать, как Стамов пьет чай, придерживая стакан кончиками пальцев и втягивая в себя кипяток маленькими глотками.

— Вот ты у нас займешься сульфосолыо, — сказал он, как бы продолжая начатую мысль. — Так, кажется, мы договорились?

— Так, Семен Алексеевич.

— Засадишь за работу своего изобретателя, Шеин тебе поможет.

— Ну, чем он поможет мне? — возразил Стамов. — У него своих хлопот довольно.

— Я говорю, оперативно поможет. Наркомат назначает Шеина управляющим «Рамбеконефтью». Понятно?

Сергей поставил стакан на краешек стола, зажал руки в коленях и недоверчиво переспросил:

— Степана?

— Да. То, что мы наметили на совещании, требует подготовки и крепкого руководства. Самотеком ничего не придет. Так вот Шеин, — Семен Алексеевич нагнул голову, прикуривая, — Шеин для вашего района — самый подходящий человек. А ты что молчишь? Недоволен?

— Я-то? Нет, я доволен, — откликнулся Стамов. — Очень доволен, — повторил он горячо. — Степан — действительно самый подходящий человек.

Он взял тянучку, сунул ее в рот и, расклеивая вязнущие зубы, не в силах был удержать радостной мальчишеской улыбки.

— Степан был чернорабочим, — сказал он, — когда я пришел сюда. Это был невидный паренек; он здорово тосковал по своей Тихорецкой станице, и у него, помню, был сундучок, окованный, верно, каким-нибудь доморощенным кузнецом и расписанный суриком на манер деревенских наличников. Степка собирал ржавые гайки, подковы, разную дребедень и складывал в сундучок, «для хозяйства». Понимаете, он не верил, что останется здесь надолго. Я поставил его к станку. Он пробурил одну свечу, весь вспотел от волнения и был бледен. А потом я поставил его верховым… Думал ли я тогда? А теперь…

— А теперь он твое начальство, — нетерпеливо перебил Семен Алексеевич. Он не очень-то любил, когда при нем вспоминали прошлое — воспоминания часто располагают людей к благодушию. — А тебя я сегодня увезу с собой, — сказал он неожиданно. — За тем и вызвал.

Стамов молча наклонил голову. Он все еще думал о Шеине и его судьбе. Молчаливый нескладный паренек, собиравший на промыслах ржавые гайки, стал теперь управляющим трестом «Рамбеконефть». Пожалуй, только оспины да припухлые губы и остались от того паренька. Впрочем, еще шапка-ушанка… Да, как ни странно, ту самую шапку из рыжей степной лисицы, которую носил когда-то тихорецкий паренек, теперь донашивает мастер Шеин, новый управляющий…

— Ты меня слушаешь?

— Да, Семен Алексеевич…

— Переход бурения на цикл и связанную с этим административную ломку наркомат не осилит без участия производственников. Я еду нынче с поездом ноль девять. Со мной — инженеры из разных районов. Вот и ты от «Рамбеконефти» поедешь.

— Я готов.

— Вот и хорошо. Поработаешь в наркомате месяца полтора, осмотришься. И мы тебя поближе узнаем. Сейчас девять часов. Уложиться успеешь?

— Уложиться? — Стамов рассеянно оглядел себя, точно недоумевая, зачем еще надо укладываться. — Успею, конечно.

— Билет получишь у секретаря на вокзале, — сказал Семен Алексеевич, вставая.

И вот он стоит на скользкой асфальтовой площадке под теплым проливным дождем и смотрит, как бежит по кругу стрелка бензиномера. Десять… двенадцать… четырнадцать… стоп! Женщина в клеенчатом плаще вешает шланг на крючок и поднимает с лица капюшон. Лицо у нее мокрое, усики на верхней губе поседели от водяной пыли — худое желтовато-смуглое лицо старой азербайджанки.

— Дождь землю греет, — сказала она, улыбаясь, — жара будет.

— А у нас в России говорят: внучек за дедушкой пришел. Это, знаете, когда снег весной. Ну, а здесь дождь. — Он видел, что женщина не понимает его, махнул рукой и засмеялся. — Весна идет, вот и все.

Звенели струи в водосточных трубах. Булькали капли. Кусты пригнули к земле голые, ободранные прутья, притаились. Ломалась, пенилась, стекала в море хилая прикаспийская зима, а с юго-востока летел на могучих взъерошенных крыльях теплый циклон, торопился покончить с зимой до восхода солнца.

Стамов уселся за руль и чуть тронул машину. Впереди, сквозь косую сетку дождя, виднелось мокрое шоссе, покрытое фонтанчиками и пузырями. Уплыло назад освещенное здание компрессорной станции. Очертания ее едва угадывались в темноте, но свет из окон падал на мокрый асфальт, отражаясь в нем, как в глубокой воде, и было похоже, что автомобиль стоит на месте, а мимо проплывает большой ярко освещенный корабль.

Промелькнул корабль, скрылся. Стелется по кабине голубой дымок папиросы, а навстречу мчится, ревет и звякает железом одноглазый грузовик. Кабина осветилась, стала ясно видна стрелка «дворника», бегающая взад и вперед по стеклу, а папиросный дым из голубого стал серым. Грузовик проревел и исчез, впереди упала темная завеса, и опять забегали пузыри, запрыгали фонтанчики, заколыхалась косая сетка дождя. Взвился, вытянулся свечой пестрый шлагбаум, возле него застыла фигура в дождевике, с фонарем, затканная брызгами, — женщина ли, мужчина — не поймешь.

Небо спустилось ниже, прильнуло к земле, клубилось над самым радиатором; его рвали в клочья желтые конусы фар, оно истекало дождем — целыми потоками.

Мотор натужно загудел. Начался подъем на Каштанный бугор. Вон там, направо, — глиняные карьеры, осушенное болото, здание нового завода. Все это скрыто в темноте за плотной завесой дождя. Да и место это за шесть лет стало неузнаваемо. Но Сергей вглядывается в темноту, и ему кажется, что видит он зеркально-гладкие лужи болота и в них — золотой лунный серп и звезды.

«Поди сюда, сядь рядом. Мы уже не увидимся больше…»

На крутом завороте тело прижимается к дверце машины, дождь неистово стучит в стекла, лучи фар описывают циркульный полукруг. Здесь надо смотреть в оба, работать сигналом, рулем и педалью тормоза…

«Больше мы не увидимся. Куда же ты теперь? На Урал? В Азию? На Сахалин? Ведь ты поедешь с ним? Конечно, поедешь. Шесть лет тому назад ты, не задумываясь, уехала из родного города. Я знаю, тебе надо ехать, тут уж ничего не поделаешь. Так давай же поговорим, пока мы одни… пока я один…»

Нажим педали. Поворот руля. Неожиданно в стыке бугров блеснули огни вышек — лучистые желтые звезды. В прошлом году здесь была голая степь. А вон там мачта электропередачи. С каждым годом меняется это место, застраивается вышками, дорогами, зданиями. За поселком разбили парк. Потом там нашли нефть, и парк снесли и разбурили площадь. Подумать только, за шесть лет этот клочок земли застроили дважды…

«…Если бы ты жила здесь, перемены не были бы так заметны. Кому же придет в голову жалеть осушенное болото! Но ты уехала, и мне было жаль болота, по которому мы когда-то ходили вместе, и голой степи, которую мечтали застроить. А теперь ты снова уедешь, и мне будет жалко глиняных карьеров и твоего завода. Карьеры понемногу выберут, завод перенесут в другое место, потом он устареет, и мы построим новый. Обязательно построим! Все, что мы, инженеры, строим, — недолговечно в отдельности и бессмертно только в целом. Поэтому мне теперь и радостно и грустно. Грустно, что ты уедешь и завод снесут, и ничего у меня не останется от тебя. Но тут уж ничего не поделаешь…»

Вьется на подъеме дорога, пружиной разматывает круглые петли. Ветер, притаившийся за гребнем Каштанного бугра, рвет и бросает в стекла водяную пыль. Лучистые редкие огни внизу, над покровом дождевого тумана. За ними — тяжелые груды туч, багрово освещенные невидимыми огнями города.

Глава V
Творчество

1

Степан Нилович принимал посетителей. Их было двое в кабинете: строитель и начальник отдела кадров. Оба молодые, темнолицые от загара, широкоплечие, обутые в высокие яловые сапоги, они высились над письменным столом Шеина, как монументы. Казалось, они неистово ненавидели друг друга, — так они кричали.

— Люди ночуют на земле! — бушевал кадровик. — На дворе норд. Это не головотяпство? Не дикость? Я прекращаю вербовку, Степан Нилович.

Речь шла о постройке бараков для вновь завербованных рабочих. Быстрое развертывание бурения на Каштанном бугре требовало новой рабочей силы, а жилищное строительство было начато с опозданием.

— Я предупреждал, — говорил строитель, наваливаясь на стол с таким видом, точно намеревался опрокинуть его. — Я своевременно предупреждал о необходимости отгрузить камень. Вы помните, Степан Нилович?

— Он предупреждал! — удивился кадровик. — Люди на земле валяются. Скажите им, что вы предупреждали.

— Я не ломаю камень.

— Скажите им, что вы предупреждали, и они оторвут вам голову.

Степан Нилович глубоко задумался. Свертывая папиросу, он насорил на бумаги и, заметив это, аккуратно стряхнул табак в пепельницу. Потом долго искал свой обкуренный мундштучок. Оказалось, что, стряхивая табак, он сам прикрыл мундштучок бумагами. Он не произнес ни слова, ни разу не взглянул на споривших. Он думал не о том, кто из них прав, кто виноват, а о том, почему графики и планы, выглядевшие на бумаге такими продуманными и убедительными, на деле часто нарушаются из-за мелочей, которые не удается предвидеть. И о том, что инженеры треста вечно жалуются на недостаток времени, считают неприличным идти домой засветло и в то же время не стесняются обманывать друг друга в сроках, опаздывать на совещания и препираться в кабинете управляющего.

«Вот эти двое, — думал Степан Нилович, — несомненно, работают много и добросовестно, но они не понимают, что своими спорами мешают мне работать, отнимают у меня время. Работая на буровой, я экономил секунды, обдумывал каждую мелочь и этим, собственно, добился рекордной проходки. Неужели здесь я начинаю сызнова?..»

— Вы отлично знаете, что у меня нет тяги, — ярился строитель. — Горбом я отгружаю камень, что ли?

— А вы позаботились бы вовремя, вот бы и…

«Начинаю сызнова, — продолжал думать Степан Нилович. — Там, на буровой, я начал с мелочей. Здесь круг мелочей несравненно шире, проникновение их глубже, связи запутанней. В сущности, что я знаю, например, о жилищном строительстве? Или о вербовке кадров? Но когда я пришел на буровую, я не знал бурения, правил безопасности и многого другого. Изучив технику, я пристально занялся мелочами. Здесь мне придется учиться и заниматься мелочами одновременно. Осваивая новые станки, я рисковал. Здесь я буду рисковать на каждом шагу. Изучая технику и занимаясь мелочами, я чувствовал себя одиноким до тех пор, пока рядом со мной не выросли люди. Здесь людей великое множество, а мелочам нет числа. Зато теперь я гораздо тверже верю в победу, потому что я уже победил однажды. Да, я очень твердо верю в победу. Итак, строительство жилищ. А ну, посмотрим!»

— По вашей вине будет сорвана вербовка! — кричал кадровик. — Потрясти бы вас за душу, узнать, чем вы дышите!

— Э-э, зачем такие слова, — перебил Степан Нилович, выходя из задумчивости.

Он поднял глаза и впервые зорко оглядел стоявших перед ним великанов.

— Люди на земле валяются? А почему ты не сигнализировал? Ладно. На первое время придется сделать брезентовые навесы. Камня нет? Камень из карьеров придется отгрузить сегодня.

Великаны молча смотрели на управляющего, и на их лицах он видел одно и то же выражение, которое, казалось, говорило: «Ты можешь сколько угодно городить чушь, но мы все-таки не скажем тебе этого прямо, потому что ты хороший парень».

— Вербовку не прекращать, — продолжал Степан Нилович, обращаясь к кадровику. — Завтра представишь мне списки завербованных с разбивкой по специальностям и по тарифной сетке. — Он поднялся и протянул руку кадровику, а другой рукой нажал кнопку на дощечке. — Найдите мне начальника отдела снабжения, — сказал он появившейся в дверях секретарше и обратился к строителю: — Ну, теперь с тобой. Что у тебя вышло с камнем?

— Да ведь, Степан Нилович, тяги-то нет у меня, — начал строитель скороговоркой, видимо, давно приготовленные объяснения. — На всю стройку два трактора, да раз в пятидневку предупредительный ремонт, да…

— Погоди, — сказал Шеин, — тяги, понятно, не хватает. А что, линия узкоколейки — далеко ли она от карьеров?

Начальник отдела кадров, который направился было к двери, вернулся, и теперь оба они стояли рядом и с одинаковым почтительным интересом поглядывали на управляющего.

— Узкоколейка от карьеров рукой подать, — ответил сам себе Шеин. — Каких-нибудь сто метров. Сумеешь погрузить камень на платформы?

На лице строителя отразилось сначала удивление, потом колебание и испуг. Заметив это, Шеин опять ответил сам себе:

— Должен суметь. К утру устрою тебе четыре платформы. Сколько просишь сроку?

— Дайте дней десять, ну, девять в крайности.

— Это много. Даю тебе пять дней.

— Да ведь, Степан Нилович…

— А ты как же думал? Люди на земле валяются. Пять дней. Да представь мне послезавтра рапортичку, как там у тебя дела. А не то сам заеду на стройку, — добавил он, и было непонятно, обнадеживает он или угрожает.

— Степан Нилович, у меня гвоздей не хватает, — выпалил строитель, делая испуганное лицо.

Шеин опустил голову в раздумье.

— Помогу тебе на этот раз, — сказал он, делая ударение на последних словах. — Каких тебе надо гвоздей?

— Шестидюймовых, — ответил строитель и даже голову склонил набок умильно.

Степан Нилович поднялся и протянул ему руку. Опять, как часовая кукушка, явилась в дверях секретарша и мелодично прокуковала:

— Начальник отдела снабжения ждет.

2

Мелочи. Мелочи.

Вошла на цыпочках молодая женщина в застиранном платке, положила на стол смятую бумагу и заплакала.

— Возвертали, общежитие сулили, — лепетала она, утирая слезы концом платка. — А приехали, и нет ни едрени…

Бумага была заляпана бледными кляксами. Должно быть, женщина плакала, выводя эти строки.

— Откуда возвертали? — спросил Степан Нилович. — Да ты не волнуйся.

Прочитав бумагу, он понял, в чем дело. Приказ наркома о развертывании работ на Каштанном бугре застал старое руководство треста врасплох. Второпях Емчинов распорядился вернуть рассчитанных сезонных рабочих, не позаботившись о жилых помещениях.

— Краснодарские мы, — объяснила женщина, — работали тут. Емчинов говорит: работы нема. Мы и поснимались.

— Работы много, — сказал Степан Нилович. — А Емчинова теперь нет у нас. Работы много, вот и вернули.

— Емчинов общежитие обещал…

— Общежитие будет, — сказал Степан Нилович, — подожди пять дней. Тут, видишь ты, какое дело вышло: работы пришлось расширить, а общежитие построить не успели. На это время нужно, сама понимаешь.

Женщина сморкалась, взмахивала мокрыми ресницами, вздыхала. Она подозревала, что этот ласковый круглолицый человек, похожий на мастерового, бессовестно надувает ее. Но все-таки он ей нравился больше, чем старый управляющий: тот принимал неохотно и ни о чем не расспрашивал, этот входил в положение и как будто даже сокрушался. На всякий случай она сказала:

— Без общежития мы не согласны, вот.

— Пять дней, — ответил Степан Нилович, вставая. — Уж как-нибудь перебьетесь. Знаю, что трудно. У меня, что ли, сердце не болит? Боли-ит.

Секретарша принесла ему стакан чаю и булку. Он не чувствовал голода, но заставил себя выпить чай и съесть булку. От непривычного сидения за столом у него заныла спина. Он встал и заходил по комнате, читая на ходу бумаги.

Новый административный порядок только недавно был введен на промыслах. Реорганизация не везде проходила гладко. С промыслов поступали сведения о недоразумениях, простоях и нарушении графика. Весь предыдущий день Степан Нилович провел на промыслах. Сегодня пришлось отложить все дела и заняться жилищным вопросом.

Его подмывало вызвать машину и хоть на два часа съездить на промысла. Он насильно удерживал себя за письменным столом.

Он знал, что сведения о перестройке бурения на цикличность ежедневно поступают к наркому, а о нехватке жилищ для рабочих известно только в Рамбекове. Чувство ответственности, а не страха перед взысканием подсказывало ему, что надо заняться жилищами в первую очередь. Но то же чувство ответственности толкало его поскорее покончить с жилищами и ехать на промысла.

Он звонил в управление дороги по поводу платформ, рассматривал генеральный план поселка, проверял список жилых помещений в надежде отыскать хоть один неуплотненный барак или незанятую комнату. В дверь заглянула секретарша и предупредила:

— К вам техник какой-то, с промысла. Говорит, вы вызывали.

Алексей Петин протиснулся в дверь боком и медленно, словно робея, подошел к столу управляющего. Он сильно похудел, пиджак болтался на нем, как на вешалке, щеки ввалились. Робкая улыбка и тревожно блестевшие глаза как бы говорили: «Да, вот я какой стал! Я очень переменился. Но не смотрите на меня так, мне это неприятно». И Степан Нилович быстро отвел глаза.

Он намеревался откровенно поговорить с Петиным. Он хотел сказать, что произошла ошибка — одна из тех ошибок, когда виновных много, а страдает один; хотел объяснить, почему это произошло. Но при первом же взгляде на Петина понял, что ничего этого не нужно говорить.

— Садись, Алексей Павлович, — сказал он просто, протягивая руку. — У меня к тебе дело. Работать по очистке можешь?

И по тому, как прояснилось и дрогнуло лицо Петина, он понял, что взял верный тон. Алеша придвинул стоявшую на столе коробку с табаком и медленно скрутил цигарку. Пальцы его слегка дрожали.

— В районе много эмульсированной нефти, — продолжал Степан Нилович. — На четвертой и двенадцатой группе вода совсем замучила. Есть она и на первой и на седьмой. Есть и в других районах.

— В Фергане и в Грозном ее тоже много, — оживился Петин. — Я знаю, мастера тамошние жаловались. А у нас нижний слой из амбара спускают в озеро. Очень много потерь.

— Потери большие, — сказал Шеин. — Вот мы с Сергеем Николаевичем говорили — выходит, что без сульфосоли нам не обойтись. Сергею Николаевичу поручено наладить очистку солью. Он просит тебя помочь ему.

— Лучше бы паром работать, — тихо сказал Петин.

— Пар слишком дорог, да и качество очистки низкое. Да ты же сам доказывал, что соль рентабельнее пара. — Степан Нилович покопался в бумагах и вытащил клеенчатую тетрадь. — Вот они, твои цифры. По-моему, цифры правильные.

Перелистывая тетрадь, Шеин зорко наблюдал за Петиным. У Алексея порозовели щеки, лицо выражало тревогу и внутреннюю борьбу. Прежнее выражение живой радости и увлечения медленно проступало на нем сквозь налет усталости, то вспыхивая, то угасая.

— Теперь все предубеждены против моего предложения, — сказал он угрюмо. — Никто не верит в сульфосоль, будут одни неприятности.

— Правильно, никто не верит, — согласился Шеин. — А мы-то с тобой на что же? Мы для того и поставлены, чтобы заставить людей поверить. Неприятности, — повторил он с досадой. — Неприятностей нам с тобой не приходится бояться. Да. А ты как же полагал? Выдумал — и готово? Выдумка, конечно, — большое дело, но пока она не завоевала у людей доверия, грош ей цена. Если веришь в свое дело, надо его отстаивать. Надо спорить, доказывать и рисковать. Обязательно надо рисковать и драться. Бывает, что и тебе попадет, не без этого.

Оба засмеялись.

— Сергей приедет через неделю, — сказал Шеин. — Что ему передать?

— Передай, что я согласен, — улыбнулся Алеша. — Согласен и жду его. Чего же еще?

3

Завод готов: это деревянное двухэтажное здание с покатой, козырьком крышей. Если подойти к нему со стороны карьеров, видны наклонные ленты транспортеров, груженные серой глиной, бегущие вверх до второго этажа. Здание дрожит от гула машин, ветер несет из карьеров облака пыли.

Завод неказист и нисколько не напоминает нарядные капитальные корпуса московского «Нефтегаза». Как и все сооружения на промыслах, эта временная постройка может быть легко перенесена на новое место. Кругом ни деревца, ни травинки — голая сухая земля, черные трубы, кучи глины. Анне Львовне завод кажется просто жалким. Она знает, что так выглядят все глинозаводы на промыслах, что строить их иначе было бы неразумно. И все-таки ей хотелось бы, чтобы он выглядел покрасивее… Но это — еще не все. Завод, точно малый ребенок, страдает множеством детских болезней: ремни соскакивают, сальники текут, транспортеры буксуют и останавливаются. Завод работает уже целую неделю, но он все еще понемногу достраивается. Анна Львовна ходит по площадке, взбирается на лестницы, наблюдает операции и находит все новые недостатки. Она приказывает расширять проходы, прорубать двери, заставляет перебирать механизмы. Она знает, что не успокоится до тех пор, пока не получит новую работу. Так бывало с ней на каждой стройке. Здесь она многому научилась и теперь видит, как можно сделать проще, дешевле, быстрее. И все же это хороший завод, он снабжает раствором весь район, настоящим, превосходным раствором. И его надо сделать еще лучше. Не беда, что мастера уже начали ворчать. Осталось сделать совсем немного: вот здесь подтянуть фланец, там обшить досками передачу, повесить инструкцию, подвести освещение. Завод проходил уже сдаточные испытания, но Анна Львовна все еще продолжала работать.

А работать становилось тяжело. Началась жара, лужи на дорогах высохли, покрылись трещинами, белой соленой коркой и припудрились пылью, взлетавшей столбом при малейшем порыве ветра. Солнце стояло в безоблачном голубом небе, как опрокинутый ковш, наполненный кипящим металлом. Трудно было ходить под его жаркими брызгами, дышать сухой пылью и носить тяжелый живот. Не новую работу, а декретный отпуск предстояло ей скоро взять. По выходным дням она превращалась в плаксу; она положительно изводила Варвару всякими жалобами и капризами. Другая на месте Варвары давно потеряла бы терпение. Но Варвара — хороший товарищ, умеет подбодрить и рассеять дурное настроение.

— Ты не смотри на эти пятна, — говорила она, заметив, что Аня хмурится, глядясь в зеркало. — Это избыток крови наружу просится. Потеряешь кровь, беленькая станешь. Я, милая, сама на сносях, как яблоко порченое, ходила.

И она трепала Аню по спине маленькой жесткой рукой и приглаживала волосы, как ребенку. А потом начинала петь сильным сипловатым и озорным голосом деревенской песельницы:

Соловей кукушке

Ущипнул макушку.

Ты не плачь, кукушка,

Заживет макушка.

И обе хохотали.

А иногда они вместе шили что-нибудь, полулежа на оттоманке, и болтали обо всем понемножку — о промыслах, о деревне, о подземных залах московского метро. Только о самом главном — о своем горе — никогда не говорила Аня, не потому, что стыдилась Варвары, а просто избегала и в мыслях касаться больного места. Варвара понимала это и умела повести разговор так, чтобы не наводить подругу на тяжелые воспоминания.

Ночью Аня долго не может заснуть. Она ворочается с боку на бок и каждую мысль останавливает на пороге сознания, проверяя, не следует ли ее отогнать. Даже самое случайное, самое далекое воспоминание способно лишить ее сна.

Вспомнится, например, старик Енисейцев, тот самый, который злорадно пророчил ей когда-то: «Едва ли вы станете инженером». Как живой встает он перед Аней со своей зеленой фуражкой, молоточками и пугливой, надменной усмешкой. Старый, образованный и не глупый инженер с чертами кастовой ограниченности и самовлюбленности, он растерялся перед лицом событий, которых не смог понять. О, он был далеко не глуп, этот нобелевский спец, и все-таки не понял того, что чутьем понимал каждый рабочий на руководимых им промыслах. Это бывает, это часто бывает… Хорошо, что его убрали отсюда. Опять сердце колотится… Вот теперь и не заснешь. Поговорить бы с Варварой. Но она спит. А может быть, и не спит? Что, если окликнуть ее потихоньку?

— Варвара!

— Ну, что тебе? — сонно бормочет Варвара. — Степан вернулся?

— Нет. Мне послышалось, ты что-то сказала, — выдумывает Аня.

— Ничего я не говорила. — В темноте голос Варвары кажется сердитым. — А ты все не спишь?

— Нет.

Молчание. Слышно, как Варвара встает и, зевая, отыскивает розетку выключателя. Аня отворачивается к стене. Ей стыдно.

— Ну, давай поболтаем, — говорит Варвара, присаживаясь к ней на постель. — Ты о чем сейчас думала?

— Об одном старике. Работал здесь инженером… Порядочная дрянь был. — И Анна Львовна спокойно рассказывает Варваре о Енисейцеве, и ей уже не кажется, что это имеет к ней какое-либо отношение.

Только днем, на заводе, Анна Львовна чувствует себя человеком. Остановится мотор, рабочий порежет палец или обнаружится брак — все первым делом обращаются к ней: что она скажет? Поневоле забудешь о своих неприятностях и начнешь строже относиться к себе и другим.

Плотник-бородач обвязал щеку платком и жалостно стонет. Он просит отпустить его в амбулаторию.

— Потерпи до гудка, — говорит ему Анна Львовна. — У меня, брат, тоже кое-что болит, а я вот бегаю.

Рабочие смеются:

— Слыхал? Ай да Анечка! У нее, милый, случай посерьезнее твоего, да и то не плачет. Давай, давай, не задерживай.

Плотник обиженно ворчит, трогая больную щеку, и, поплевав, берется за топор.

4

Анна Львовна боялась встречи с Григорием. Она даже во сне видела, будто прячется от него в Варвариной клетушке, и это было очень страшно. Но наяву вышло совсем по-другому.

Это было на заводском дворе в обеденный перерыв. Сезонники угощали Аню первыми, ранними арбузами. Строительные работы были закончены, и сезонников перебрасывали на другой промысел. Некоторые из них были уже зачислены в штат и оставались на заводе. Среди них — землекоп Кирьяк, выдвинувшийся при прокладке трубопровода и работавший подручным слесаря. Все они — и уходящие, и остающиеся — сидели на бревнах, раскалывали пестрые арбузы о край бревна и вгрызались в розовую мякоть по самую корку. У Ани губы и подбородок были вымазаны арбузным соком.

Она услышала окрик вахтера за оградой: «Пропуск!» и перестала жевать. Знакомый голос спрашивал с оттенком нетерпения:

— Инженер Мельникова на заводе?

Аня, не торопясь, достала платок и вытерла губы. Кирьяк протянул ей большой кроваво-красный ломоть арбуза и поджаристую лепешку чурека.

— Отведай-ка вот этого с чуреком. Самолучший сахар.

— Постой, — смеясь, сказала Аня, — кажется, ко мне пришли.

Она встала и пошла к калитке. Григорий стоял за проволокой. Она ожидала найти перемены в его лице, но перемен особых не было, разве только глаза чуть-чуть ввалились и блеск их стал беспокойнее.

— Меня не пускают, — начал он еще из-за ограды, разводя руками и усмехаясь. — Пропуск требуют, а? Выйди-ка ко мне на минутку.

— Ты бы сразу покричал, — приветливо сказала Аня. Она вышла за ограду и подошла к Григорию. — Ну, здравствуй.

— Дай, дай на тебя посмотреть, — говорил Григорий, крепко сжимая и не отпуская ее руки. — Загорела, молодец! Как есть командир землекопов.

Он напряженно изучал лицо Ани, видимо, не зная, продолжать ли игру, начатую при их расставании. И, должно быть, решив, что надо продолжать, он восторженно взмахнул рукой, показывая на площадку:

— Завод-то какой выстроили. А?

— Завод, да, ничего…

Аня посмотрела на грубое деревянное здание, на бегущие транспортеры, кучи глины, и сильнее прежнего показался ей завод некрасивым и жалким, а голос Григория натянутым и фальшивым.

— Болезней много, — сказала она со вздохом.

— Болезней? — испуганно переспросил Григорий. — А что такое? Какие болезни?

— Да всякие. Вот транспортеры никак не наладим.

— Ах, это на заводе!

— Ну да.

Наступило молчание.

— Хорошо, что ты пришел теперь, — сказала Аня.

— Хорошо? Правда?

— Да. У нас сейчас перерыв. В другое время меня труднее было бы вызвать.

— Ага! — Емчинов нахмурился. Он понял, что игры больше не будет. — Однако у вас строгости пошли.

— Понимаешь, на той неделе с площадки вывезли подтоварник. Это контора бурения постаралась. Подумай только, воровать друг у друга! Я распорядилась, чтобы завод обнесли колючкой и поставили вахтера. Теперь мы не пускаем посторонних. — Она смутилась оттого, что слишком прямо дала ему понять, что он теперь посторонний, и мягко прибавила: — Вероятно, вахтер не знает тебя в лицо.

— Те-те-те! Знает или нет, какая разница. Я — отрезанный ломоть, вчерашний пономарь, на меня собаки не лают. Расскажи-ка лучше о себе.

Его лицо помрачнело, тревожный блеск глаз усилился, и, не давая Ане открыть рта, он продолжал:

— Представь себе, встречаю сегодня Яшку Дятенко. Идет мне навстречу и смотрит, как в пустое место, — не узнает. Он забыл, как я его, паршивца, за уши вытащил из Сызрани. Впрочем, он сам едва держится, и при Шеине ему не усидеть. Вот и петляет, как заяц, выгибается перед новым хозяином. Никчемный человечишка оказался. Да-а, но мне, брат, обидно. Ты же знаешь, как я работал. Так можно поворочать год-два, а потом — пожалуйте на инвалидность. Рамбекова мне, положим, не жаль. Завелась склока — сматывай удочки. Обидна, понимаешь, формулировка: «За канцелярско-бюрократическое руководство, с лишением права занимать ответственные должности». Незаслуженно. Конечно, ошибки были, — у кого их нет! Да тут дело не в ошибках, а в том, что момент они выбрали удачный. Зимняя кампания прошла коряво, а тут конференция подоспела и годовой баланс. У Сережки Стамова — сильная рука в обкоме. Второй секретарь работал здесь еще при Тоцком. Он и Шеина знает. Я эту механику слишком поздно раскусил…

Он, этот отрезанный ломоть, еще весь был полон вчерашними служебными интересами и вел великолепную битву с воздухом, уклоняясь, парируя и нанося удары до тех пор, пока не утомился. Он так и кипел энергией и, по-видимому, вовсе не думал унывать. Рассказал, что его посылают на низовую работу в Фергану.

— Это порядочная глушь, но, говорят, там хороший климат и, разумеется, все условия второго пояса. Можно себе представить, что там за кадры. Люди нужны повсюду, дозарезу нужны… — Он сделал паузу, ожидая, что скажет Аня. Аня молчала. — Тебе здесь тоже не сладко, товарищ. Кругом все эти разговоры. Вот посмотришь, на первом же активе все выступающие по очереди выспятся на моих ошибках. Тебе будет тяжело.

Григорий был взволнован, гладил ее руку, и в голосе его звучали те задушенные, искренние нотки, которые прежде всегда обезоруживали ее. Но она оставалась спокойной. Посмотрела на свои стоптанные башмаки, на пыльную юбку, обтягивавшую живот, и равнодушно подумала: «Должно быть, я сейчас порядочное чучело».

— Самое тяжелое позади, — сказала она. — Не так уж трудно посидеть на активе. А ехать мне некуда. Из Рамбекова я не поеду.

Григорий слегка побледнел и самолюбиво пожал плечами.

— Да, если так, то тут уж ничего не скажешь. Но иногда люди, охладев друг к другу, продолжают жить вместе. Из-за ребенка.

Анна Львовна вздохнула и освободила руку.

— Уж и не знаю, — сказала она, помолчав. — Не знаю, право, что будет полезнее ребенку.

Вот и все. Они повернули обратно и молча дошли до ворот. Вахтер растворил калитку. Григорий сказал:

— Я завтра еду, — и посмотрел на нее выжидательно.

— Счастливый путь, — ответила Анна Львовна. — До свидания.

И вахтер снял шапку и поклонился, улыбаясь этому человеку.

5

Где-то выпал дождь. Над Рамбековом прошли только редкие клочковатые облака, испещрили степь пятнами теней и унеслись на юг. Но ручей вдруг разлился, покрылся пеной и зарокотал по-весеннему.

Чтобы сделать проходимым кратчайший путь от станции до завода, Анна Львовна распорядилась набросать мостки. В этот день она часто присаживалась отдохнуть, несмотря на то, что жара была умеренная.

Был последний день приемки завода. На заводе работала комиссия. Инженер Дятенко держался официально, давая понять, что о приятельских отношениях между ним и женой бывшего управляющего не может быть и речи. Он, по-видимому, плохо понимал то, что делалось на заводе, и поминутно заглядывал в инструкцию.

— Удивляюсь, как это Степан Нилович распорядился о приемке, — говорил он, обращаясь к другому инженеру треста и пожимая плечами. — Обратите внимание, у них крыша не покрыта толем. Вот как у нас делаются дела.

— Толя уже давно нет на складе, — отвечала Анна Львовна. — Да это же пустяки. Подвезут — сделаем в один день.

— Не прикажете ли вписать в акт, что у нас есть на складе и чего нет? — ехидно спросил Дятенко.

— Да пишите, что хотите.

Анна Львовна знала, что Шеин не станет останавливать завод из-за неисправной крыши, а остальное ей было безразлично. Но крышу надо было закончить, и она пошла на промысловый склад попросить толя.

— Привезли нынче утром, — сказал кладовщик. — Кажется, еще не заприходовали. Если нужно срочно, попросите заведующего складом. Может быть, он пойдет вам навстречу.

Но заведующий не захотел пойти навстречу Анне Львовне. Его словно подменили. Прежде он был отменно любезен, со всех ног бросался подвинуть ей стул, а теперь даже не пригласил сесть.

— Не заприходовано.

Формально он был прав, но Анна Львовна пыталась возражать:

— Но, поймите, ведь вы задерживаете приемку завода. Разве нельзя записать эту выдачу отдельно?

— Может быть, по-вашему, и можно, а у нас свой порядок. Незаприходованных материалов не выдаем.

В том, что заведующий складом выполнял установленные правила, конечно, не было ничего плохого. Но, глядя на его невозмутимое, скрыто злорадное лицо, Анна Львовна вдруг почувствовала себя одинокой, никому не нужной и подумала, что Григорий сказал правду и ей трудно будет работать в Рамбекове. Но тут же она рассердилась на себя за эту мысль, овладела собой и спокойно сказала:

— Отложим до завтра. С утра я пришлю машину за толем.

Она вернулась на завод как раз вовремя. Стоял большой транспортер. Вероятно, в барабан набилась глина. Мотор, остановленный на ходу, дал большой ток, от которого перегорели пробки.

Дятенко скучливо бродил по двору. В руке он держал бумажный фунтик, выбирал из него спелые абрикосы, а косточки бросал за проволоку. Увидев Анну Львовну, он сказал недовольно:

— Опять какая-то поломка. Все у вас не освоено.

Он загораживал Анне Львовне дорогу, и она грубо отстранила его рукой. В ту минуту он был ненавистен ей, — этот суетливый, никчемный человечек, как будто был виноват в том, что транспортер заело.

Она вбежала в будку. Там не переставая звонил телефон. Отрывистый, тревожный звон отдавался в ее сердце горячим стуком. Анна Львовна сама не ожидала, что сможет так быстро бегать. За пять минут она побывала в будке, в насосной и у распределительного щита. Вместе с механиком она выбивала глину из барабана, с масленщицей осматривала механизмы. Стиснув зубы, она сказала себе, что простоев больше не будет.

Побежала вверх лента, груженная серой глиной. Застучали насосы. Дятенко выбросил за проволоку пустой фунтик и с интересом спросил механика:

— Ну, в чем там было дело?

Потом побежал в будку, к Анна Львовна слышала, как он кричал в телефон:

— Все в порядке, Степан Нилович, уже пустили. Отчего простаивают? Опыта у людей маловато… Да, да. Не беспокойтесь, я прослежу…

Что-то он еще говорил, Анна Львовна не расслышала. Как все это было ей безразлично. Почему-то с ней всегда так бывало: она строила, налаживала, но не умела показать свою работу в лучшем свете, — зато находились охотники делать это за нее.

Чтобы в барабаны транспортера не забивалась глина, надо было огородить его сеткой. Кирьяк окончил вахту, сложил инструменты, вымылся под душем и расчесал перед осколком зеркала свои густые спутанные волосы. Он торопился на сыгранку баянистов.

— Придется задержаться, Киря, — сказала ему Анна Львовна.

Он посмотрел на свои бурые от несмывающейся ржавчины руки и тряхнул головой с едкой усмешкой!

— Не состоялась гулянка, что ты скажешь! Вот так уж который раз. Не дадут ожениться человеку.

Через минуту он уже возился около транспортера, прилаживая сетку, стучал ручником, перекатывая в зубах тлеющую самокрутку. Анна Львовна смотрела на него и думала, что у Кирьяка чувство ответственности развито сильнее, чем у инженера Дятенко. Почему это было так, — она и сама не понимала толком, но знала наверное, что это так. Она и Кирьяк понимали друг друга. Завод лежал перед ними со всеми своими болезнями, как живое существо, созданное их руками. Стоило ему перестать дышать, тотчас же звонил телефон в будке. Его металлическим языком кричали лихорадящие промысла. Тут уж забываешь о своем недомогании и усталости и бежишь со всех ног. Так можно забыть о себе, когда заболевает близкий человек. Чувство ответственности похоже на любовь: чем больше делаешь для человека, тем сильнее любишь.

Незаметно настал вечер. Дятенко подписал акт и уехал (должно быть, Шеин настоял на приемке завода). Вступила вторая смена. Тень от здания постепенно закрыла всю площадку и перекинулась за проволочную ограду. Тень эта понемногу бледнела и сливалась с общей окраской степи. Долина расцветилась огнями. Ближние огни освещали остовы вышек, переплеты досок и фигуры людей. Дальние — только лучились и мигали.

Анна Львовна выбрала короткий путь через ручей. Он сильно разлился и был весь живой — его струи, как стадо грызунов, прокладывали себе дорогу в камнях, рыская и вставая на дыбы бурунами пены. Мостки, через которые прошла вся дневная смена, прогнулись, и середина была под водой. Анна Львовна присела на камень, чтобы снять туфли и чулки. Теперь только она почувствовала, как гудят ноги, заметила пятна глины на юбке и уродливые, стоптанные каблуки. Настоящее чучело.

На беду кого-то принесло к переправе. Маленький черный автомобиль налетел, как буря, прошуршав колесами по прибрежному гравию, остановился и попятился назад, недоуменно упираясь лучами фар в блестевшую перед ним ленту пены. Водитель растворил дверцу машины и вышел.

— Вот так здорово! — весело воскликнул он. — Ручей разлился.

Анна Львовна спрятала руки за спину. Она хотела продолжать свой путь, но боялась поскользнуться на мокрых мостках. А Сергей подошел ближе, вгляделся и опять воскликнул:

— Вот так здорово!

И на этот раз было непонятно, к чему относилось его восклицание — к тому ли, что он узнал Аню, или что ручей разлился.

— Ты что тут делаешь? — спросил он.

— Да вот хотела перебраться. А ты разве не знал? — Она указала на ручей кивком головы.

— Нет. Откуда же мне знать, когда я сегодня приехал?.. Но ты-то как же здесь?

— Да вот уж так… — сказала она.

Глупо было стоять рядом и молчать. Она кусала губы и злилась на Сергея: «Чего ему надо? Ехал бы подальше на своей машине». Своим появлением он нарушил тот суровый и ясный строй мыслей, который помогал ей переносить усталость и нездоровье.

— Ну, какие дела в районе? — спросил Стамов.

— Хорошие. Сегодня приняли завод.

— А Степан?

— Степана Ниловича я мало вижу. Он все больше в разъездах. Ну, а ты как?

— Да вот вернулся.

Сергей только раз взглянул на нее пристально и радостно и опустил глаза, но в лице и во всей фигуре его Аня видела то сдержанное волнение, которое он обнаруживал при всякой встрече.

— Подъезжаю сюда, смотрю — что за черт… наш ручей разлился… Но как же ты здесь оказалась?

Он так и сказал: «Наш ручей» — и еще больше потупился, испугавшись того, что вырвалось у него внезапно. Аня сделала движение, как будто хотела перебежать на ту сторону, — так недоступно далек и так близок был ей этот человек со своей упорной и робкой любовью. Знала она, что надо расстаться с ним тотчас же, и боялась обидеть его. Она протянула ему руку и проговорила едва слышно:

— Что же тут удивительного! Оказалась — и все тут. Выходит, будем работать вместе.

Они стояли над самой водой, их темные отражения струились в ней, как бы стремясь оторваться и унестись с потоком к морю.

Инженер (Крымов)

Юрий Крымов

Инженер

Глава I Весна

1

2

3

4

Глава II Технический риск

1

2

3

4

5

6

7

Глава III Большой Сережка

1

2

3

Глава IV Нарком

1

2

3

4

5

6

7

8

Глава V Творчество

1

2

3

4

5

Глава I
Весна

Глава II
Технический риск

Глава III
Большой Сережка

Глава IV
Нарком

Глава V
Творчество