Сергей Николаевич Шубинский
правитьИмператрица Екатерина II и ее два статс-секретаря
править
Императрица Екатерина II
Записки современников о своей эпохе имеют, бесспорно, важное значение в исторической литературе; однако, несмотря на всю важность этих исторических памятников и очевидное преимущество их перед памятниками иного рода, к ним следует все-таки относиться с разборчивой критикой, не принимая безусловно на веру каждое слово автора. Человек, описывающий виденное и слышанное собственными глазами и ушами и рассуждающий о людях, с которыми ему приходилось сталкиваться при самых разнообразных обстоятельствах жизни, едва ли может рассказывать обо всем этом совершенно спокойно и беспристрастно. Личные понятия и воззрения, симпатии и антипатии, удачи и неудачи — невольно отражают в рассказах самого, по-видимому, добросовестного повествователя и кладут резкую печать на все его суждения и заключения. Есть мемуары, писанные прямо с целью чьего-либо обличения. Имеются также мемуары, составленные в надежде исторгнуть их авторам восторженную дань похвал даже у отдаленнейшего потомства. Попадаются, наконец, и такие записки, которые напоминают собой то журнал действий какого-нибудь присутственного места или учреждения, то отметки, делаемые в календарях нашими помещиками. Творения последнего рода не имеют, разумеется, никакого литературного достоинства и осиливаются не без труда и зевоты, но как исторический материал часто превосходят самые красноречивые и увлекательные мемуары. С какой целию они составлялись — по простой ли привычке записывать на память все, что занимало и интересовало писавшего, от полноты ли душевной по случаю каких-нибудь особенных событий, по другим ли каким побуждениям и соображениям, — решить это нелегко. Ясно в этих записках лишь одно, что автор писал их «не мудрствуя лукаво», ибо нередко является в своем собственном изображении далеко не в блистательном виде, с простодушием и наивностью повествуя о таких случаях, которые обыкновенно людьми «себе на уме» проходятся благоразумным молчанием. Но это-то именно простодушие и наивность и драгоценны для историка: они дают ему право верить такому автору гораздо более, нежели тем, которые судят и рядят, принимая всевозможные тоны, рисуясь на каждой странице насчет других, несравненно более интересных и важных предметов.
Александр Васильевич Храповицкий.
Таковы именно выставленные под заглавием этой статьи записки Александра Васильевича Храповицкого. Показанные рядом с ними записки Грибовского не совсем в том же роде. У Грибовского уже есть некоторые рассуждения и поползновения к красотам слога; он вообще не записывает, а описывает, делает разные характеристики и оценки, составляет «изображение императрицы Екатерины II» и т. п. У Храповицкого нет никаких подобных ухищрений. Храповицкий, положительно «не мудрствуя лукаво», заносил в свою памятную книжку все, что видел, слышал и перечувствовал во время службы своей в звании статс-секретаря Екатерины II, около которой, таким образом, и вращается исключительно его рассказ. Статс-секретарем Екатерины был также Грибовский, и в его записках императрица стоит на первом плане; но Грибовский, как мы уже заметили, старается изобразить Екатерину своими словами; Храповицкий же по преимуществу передает нам слова самой императрицы, разные ее ответы и вопросы, замечания и изречения, не присоединяя к этому никаких толкований и рассуждений. Вот, например, как начинаются его «Памятные записки».
1782 год.
править"18 января. Первый выход.
18 апреля. «Один только бессовестный отказывается от призыва в совестный суд».
25 апреля. «Открылась новая дорога в Грузию, минуя горы, через что стала открыта вся Грузия».
6 июня. «Je ne l’aime pas (Portrait de Franclin) [Мне это не нравится (Портрет Франклина.)]».
13 июня. Во вторую часть Благочиния войдет квартирная и пожарная часть. «Беглеца командою искать не можно: ему одна дорога, а команде сто; надобно, чтоб обыватели не держали в селениях и ловили».
Вносными знаками отмечены здесь подлинные слова самой Екатерины; знаки эти встречаются на каждой странице. В том же тоне и духе, как начало, ведены все записки Храповицкого, обнимающие собой пространство времени с 1782 по 1793 год включительно. Чтение без привычки таких крайне лаконических отметок может утомить иного читателя; но войдя, что называется, по вкус, всякий невольно заинтересуется ими и поймет, что отметки эти гораздо любопытнее самых велеречивых историй о Екатерине Великой. Общих мест, пышных фраз, торжественных од и панегириков сказано и спето в честь этой императрицы немало. Официальный лиризм напоминают нам и Храповицкий с Грибовским; но они, кроме того, показывают нам Екатерину не только лишь на троне, «в царских утварях», по выражению одного ее историка, но и Екатерину в уборной, в кабинете, за рабочим столом, в тесном кружке близких к ней людей, — Екатерину смеющуюся, шутящую, острящую и разговаривающую просто, как и все, — Екатерину грустящую, скучающую, плачущую, хворающую, — словом, Екатерину-женщину, действующую по общим для всех смертных законам человеческой природы, с тою, конечно, разницею, что такое, например, обыкновенное явление, как улыбка, называясь улыбкою императрицы Екатерины II, наполняло души тех, к кому относилась, восторгом, а наморщенная бровь ее повергала многих в страх и отчаяние.
У Храповицкого встречаются беспрестанно такие отметки: «Плакали» (т. е. плакала Екатерина. Храповицкий почти везде выражается о ней не иначе, как во множественном числе). — «Идучи в спектакль, упали». — «Жаловались головою». — «По случаю просьбы генерал-майора Ферзена, женатого на Радзивиловой, пропели:
Но мы не виноваты,
Что были глуповаты».
«Такому великорослому нет места на корабле. Великая разность с другим Ферзе-ном: тот герой и со временем будет подпора государства». — «Сказывали о болезни, продолжавшейся близ двух часов с несносною коликою. Ничего не помогло, ни теплое, ни холодное, но прошло, как свернулись в постели на тот манер, как ложатся сороки. Сего с год не было; было на галерах и в Чернигове». — «Пришед поутру из теплой бани, жаловались на худобу оной». — «Не веселы». — «Гневались; получили колику». — «Посылали сказать на низ (т. е. в нижний этаж дворца, к тогдашнему фавориту графу А. М. Дмитриеву-Мамонову), что красный воск от мозолей помог, извиняясь, что налагают на меня такую комиссию». — «После обеда ссора с графом А. М. Слезы. Вечер проводили в постели». — «Слезы. Не выходили, меня не спрашивали и как почтовые пакеты, так и прочие бумаги, присланы ко мне через З. К. Зотова; легли на канапе, и я уехал в 11 часов». — «Чихнули и сказали: Quand on eternue, on ne meurt pas [Если чихаешь, значит не умираешь (фр.)]». — «Гневного духа. С утра докладывал Зубов по гвардейским бумагам. У меня не подписали благодарности графу Румянцеву за поздравление его с новым годом: Je ne suis plus si familiere avec lui [Я не так хорошо знакома с ним (фр.)], я не могла его выжить из Молдавии». — «Приметное неудовольствие». — «Слезы и отчаяние. В 8 часов пускали кровь, в 10 легли в постель». — «Поздравя с тезоименитством, поднес резную на камне головку Junius Brutus: приняли милостиво и раза два благодарили; причесались, убрали голову, но при надевании платья вдруг жалуются на ипохондрию и не могут сносить публики; слезы и проч.».
Ясно, что Храповицкий видел и слышал Екатерину близко, как только может слышать и видеть свидетель, перед которым не скрывают ни слез, ни отчаяния, ни гневного духа, ни веселости и ипохондрии. Храповицкому именно довелось наблюдать при дворе и в домашнем быту Екатерины то, чего не могла видеть «публика», что видели только немногие избранные. Он с лишком десять лет был в самых близких сношениях с императрицей. Она не раз доверяла и поверяла ему весьма немаловажные вещи, бывала с ним порою очень откровенна, нисколько при нем не стеснялась и вообще держала себя с ним без всяких особенных церемоний, видя и понимая, что он не принадлежит к числу особ, с которыми церемонии эти необходимы. Храповицкий за ним, действительно, не гонялся. Исполнительный, услужливый, вкрадчивый, гибкий, придворный и делец вместе, он может быть назван одной из самых типических личностей того времени. Совершить что-либо особенное, выходящее из ряда вон, увлечься каким-нибудь рискованным предприятием — на это, разумеется, Храповицкого не хватило бы; но составить «Карантинное положение» или «Устав о соли», править должность директора театров, писать разнообразные доклады и толково их докладывать, рассказывать иностранным послам о процветании и благоденствии России, проводить целые ночи за перепискою сочиняемых Екатериною комедий и опер и ставить их на сцену, читать императрице во время ее болезни — «для разбития мыслей» — сказки, выбирать ей разные камни, антики и камеи, всегда и на все быть готовым, кстати улыбнуться, кстати сделать печальное лицо, никого не задеть, со всеми ужиться — в этом отношении Храповицкий был образцовый человек. Всегда по горло занятый, он, однако же, подобно большинству тогдашних придворных, не чужд был при этом и умения пожуировать жизнью*. Ко всем этим достоинствам Храповицкий присоединил еще одно свойство, также немало благоприятствовавшее ему в глазах Екатерины: он был отчасти поэт. Впрочем, литература не составляла для него серьезного занятия; Александр Васильевич, как и многие современные ему писатели, брался за «трубу и свирелку» только для развлечения, в часы досуга: серьезное же в занятиях его составляла одна служба, которой он и отдался и телом, и душой.
______________________
- Бантыш-Каменский в своей биографии Храповицкого (Словарь достопамятных людей русской земли. Ч. 3. Стр. 503—508) говорит, что Александр Васильевич «при всех своих достоинствах имел одинаковую слабость с Ломоносовым», т. е. в переводе — любил выпить. Только он производил это очень осторожно и ловко, а именно — выпивал не иначе, как на сон грядущий, имея в виду, что в это время его уже не потребует к себе императрица. Екатерина, узнав об этом, в виде опыта послала однажды нарочно за своим статс-секретарем поздно вечером. Дело могло разыграться очень плохо; но Храповицкий нашелся. Он велел тотчас же пустить себе из руки кровь и явился пред лицо государыни как ни и чем не бывало.
______________________
Храповицкий родился 7 марта 1749 года и получил образование в Сухопутном кадетском корпусе. В 1775 году он служил секретарем в Правительствующем сенате, а в 1782 году определен статс-секретарем императрицы «к принятию челобитен». В этом же году он награжден орденом св. Владимира третьей степени, а в следующем, имея всего тридцать пять лет от роду, уже был произведен в действительные статские советники*.
______________________
- «Раут». 1854 г. Статья Сумкова «А. В. Храповицкий». Стр. 129.
______________________
Быстрая и завидная карьера Храповицкого по характеру и особенностям той эпохи не могла назваться необыкновенно блестящей: но зато он был обязан своими служебными успехами только своим же служебным способностям и усердию да покровительству некоторых влиятельных лиц, преимущественно генерал-прокурора князя Вяземского, который, узнав его еще по службе в Сенате, весьма лестно отозвался о нем государыне. Таким образом, Храповицкий вступил в важное статс-секретарское звание, напутствуемый довольно хорошо и готовый работать на все руки; но, как человек предусмотрительный и бывалый, он позаботился обставить себя сколь возможно благонадежнее со всех сторон и не упускал из виду ничего, что могло служить к его поддержке.
Стараясь всячески сближаться с людьми значительными и влиятельными во всех сферах, он не преминул подружиться и с любимым камердинером Екатерины Захаром Зотовым, который в знак дружбы не раз передавал Александру Васильевичу «самые тайные разговоры». Но едва ли не лучшими рекомендациями для Храповицкого в глазах императрицы послужили все-таки его исполнительность и «знакомство с музами». Екатерина, как известно, любила литературу и сама занималась ею немало, хотя о деятельности своей в этом роде отзывалась в следующих выражениях: «Что касается моих сочинений, то я смотрю на них как на безделки. Я любила делать опыты во всех родах; но мне кажется, что все, написанное мною, довольно посредственно, почему, кроме развлечения, я не придавала никогда этому никакой важности»*. Тем не менее императрица писала много, особенно для театра, — и вот тут-то Храповицкому приходилось действительно работать без устали. Он был то переписчиком, то корректором, то режиссером, то переводчиком, то компилятором, то собирателем. Сегодня переписывал какую-нибудь новую пьесу, завтра сочинял куплеты для другой, послезавтра составлял словарь рифм, там собирал русские пословицы или делал выписки из книг самого разнообразного содержания, а в антрактах носился по городу с разными словесными и письменными поручениями вроде того, например, «чтобы для Циммермана, живущего в Ганновере, сшить соболью шапку и послать лучшего чаю и кофе». Екатерина, видимо, доверяла литературному вкусу и такту своего статс-секретаря и очень часто также обращалась к нему за его мнениями, принимая их большею частью очень благосклонно и высказывая при этом свои, иногда очень интересные. «Памятные записки» полны такого рода отметками:
«Поднес первые тетради лексикона рифм и получил благодарность». — «Переписывал оперу Боеславича. За переписку получил благодарность; показывали начатую оперу Ивана Царевича». — «Судя по плану, делал и подавал арии для оперы Иван Царевич; получил благодарность». — «Приказано составить четвертый акт; я оный сделал и приписал арии и хоры для пятого акта и не спал всю ночь». — «Переписывал оперу Иван Царевич; не спал ночь. Был призван и получил благодарность с отзывом, что много моей тут работы». — «Переписывал историческое представление, подражание Шекспиру, жизнь Рюрика, только первый акт». — «Переписывал третий акт Олега Поднес и благодарил за брата Петра Васильевича**. Изволили говорить, что мы все малы, а батюшка*** был be! homme [видный человек (фр.)]». — «Переписывал третий акт Игоря; поднес; говорено об Олеге и велено хоры переделать белыми стихами». — «Поднес хоры; их опробовали». — «Носил на низ (т. е. к графу Дмитриеву-Мамонову) список о назначенных в владимирские кавалеры. Je n’ai pas l’honneur de connaitre toute cette societe [Я не имею чести знать всю эту компанию (фр.)] — сказал граф A.M. „Рассмеялись“. Сегодня его рождение; приказано, чтобы в комнатах его сыграли обе „Провербы“, и позвать меня за труд мой в переписке оных. Когда он наверх пришел, то позвали меня в спальную, и тут при ее величестве он пригласил меня на ужин. В 7 часов вечера открылся театр. „Провербы“ играли удачно. Спросили меня, много ли смеялся?» — "Поднес переписанную мною комедию L’insouciant [«Беззаботный» (фр.)]; поблагодарили за труд; — поздравил с праздником, самого поздравили. «Это праздник невест и женихов». Для меня уже поздно. «А которой год?» В марте месяце минет сорок. «Еще жениться можешь», и т. д.
______________________
- Correspondance de l’imperatrice de Russie Catherine Il avec le chevalier de Zimmermann. Page 378.
- П. В. Храповицкий, человек чрезвычайно умный и образованный, служил преимущественно по финансовой части во времена князя Вяземского, графа Васильева и Голубцова. Он вышел в отставку в царствование Александра I с чином тайного советника. Александр Васильевич благодарил императрицу за орден св. Владимира 4 ст., пожалованный его брату 22 сентября 1786 года.
- Отец Храповицких Василий Иванович служил сержантом в лейб-компании и при восшествии на престол императрицы Елизаветы Петровны получил дворянское достоинство. Он умер в чине генерал-поручика.
______________________
Составлять лексикон рифм, переписывать, дописывать и переводить разные пьесы, сочинять хоры, собирать пословицы, держать корректуру, заботиться о сценической постановке, делать всевозможного рода выписки — все это брало немало времени, требовало и сноровки, и умения угодить автору и вместе с тем все это нисколько не снимало с Храповицкого ответственности по вверенным ему статс-секретарским и другим чисто казенным делам, которые императрица никогда не упускала из вида. Неутомимого Александра Васильевича хватало, однако же, на все. Он в одно время подносил Екатерине тетради лексикона рифм и «Карантинное положение», одной рукой принимал конфирмованные сенатские доклады, а другой представлял переписанную «Провербу»; кончая чтение иностранной и внутренней почты, садился за чтение императрице сказок; покончив со сказками, принимался за «Устав о соли». Случалось также, что Храповицкого требуют вдруг к государыне. Он летит, торопится, задыхается — и потом вносил в свои «Памятные записки»: «Читая из Плутарха жизнь Кориолана, замечено, что при богослужебных обрядах римлян провозвестники кричали: hoc age — вонми, и что были у них свои оглашенные. Нарочно за сим был позван».
При такой суете сует Екатерина была вправе называть Храповицкого «souffre douleur [козел отпущения (фр.)]», но и вправе была замечать, что «однако же, он от того не худеет» Александр Васильевич действительно не только не худел, но, напротив, толстел от своих многосложных обязанностей, исполнение которых, по-видимому, доставляло ему величайшее удовольствие. Он был настоящий придворный-делец, умевший, когда было нужно, и сказку прочесть, как дело, и дело доложить, как сказку. Екатерина не любила грубой лести, но от лести тонкой была, как и все умные женщины, не прочь — и потому Храповицкий не пропускал случая, представлявшего ему возможность слегка подкурить государыне. Екатерина, например, замечала, что «при начале царствования, по счастью, попала на хорошие правила, плоды коих теперь видимы». — Храповицкий тотчас же осмеливался ввернуть, что «не попали, но с ними взошли на престол». — «Всякий может делать из себя свои заключения», — отвечала императрица, по-видимому, совершенно равнодушно, но реплика статс-секретаря не могла быть ей неприятною. Рассматривая в другой раз кабинетские ведомости, Екатерина «изволила изъясняться о разности придворных во времена императрицы Елизаветы Петровны и нынешних: тогда Разумовский был из певчих, а Сивере из лакеев». «Я, — говорит Храповицкий, — сказал, что тогда страх и опасение заменяли нынешние почитание и усердие, рассказав, с какою робостью батюшка ходил в караул».
Такая вкрадчивая любезность, редкая деятельность и основательность, в соединении с умением делать дело и исполнять всякие поручения, не могли, конечно, не обратить на Храповицкого милостивого внимания Екатерины. Александр Васильевич, действительно, был на самом хорошем счету у императрицы, и она, между прочим, сказала раз про него и про заведовавшего вместе с ним театральным управлением Соймонова: «Je mettrais la main au feu, qu’ils ne prennent pas des cadeaux [Руку даю на отсечение, они не принимают подарки (фр.)]». В другой раз, когда Храповицкий поднес ей бумаги и доклад по делам придворной комиссии, в которую был назначен членом, Екатерина объявила ему свое благоволение «за труды и ясность» и присовокупила: «Обер-гоф-маршал и гофмаршал не годятся; не купи села, купи приказчика». Александр Васильевич тщательно записывал в свои записки каждый раз, когда удостаивался поцеловать высочайшую ручку или когда был просто приласкан императрицей; например: «Приласкан во время чесания волос, по тому случаю, что привез книги, т. е. сказки; они надобны для разбития мыслей и суть такого рода, что при чтении не требуют внимания, ибо много читали таких, кои мысли занимают». — «Встретился в уборной ввечеру; сказал, что иду от Марьи Саввишны (Перекусихиной). „Je croyais, que vous m’apportiez encore quelque chose [Я думала, что вы принесете мне ещё что-то (фр.)]“ — относится, думаю, к книгам веселым»*.
______________________
- Мария Саввипша Перекусихина, о которой здесь упоминается, любимая камер-юнгфера Екатерины II, играла в свое время весьма значительную роль и даже включена Бантыш-Каменским в «Словарь достопамятных людей русской земли» (Ч. 2. Стр. 568—570) как «заслуживающая стоять наряду с знаменитыми соотечественницами». Мария Саввишна находилась безотлучно при государыне, первая входила к ней в спальню в семь часов утра, сопровождала ее во время прогулок и, по выражению Бантыш-Каменского, «была счастлива только тогда, когда видела спокойствие на величественном челе обладательницы многих царств».
______________________
Беспрерывные сношения по всякого рода делам, разнообразные мелкие услуги и неоцененное добродушие Храповицкого должны были неизбежно придать обращению с ним Екатерины такого рода оттенки, которых не было в обращении государыни с ее «орлами», державшимися совсем на другой ноге, нежели Александр Васильевич. Екатерина нередко подсмеивалась над толщиною Храповицкого и советовала ему всегда садиться на диван, а не на стул, потому что она сама не будет в состоянии поднять его, если он упадет; она замечала при этом, что, несмотря на свою дородность, он однако же бегает довольно проворно; а раз даже, находясь в особенно веселом расположении духа, толкнула его в грудь бумагами, сказав: «Je vous tuerai avec un morceau de papier [Я могу убить вас даже куском бумаги (фр.)]». Подшучивала она и над сердечными делами Храповицкого, по поводу разных мнимых или действительных красавиц, спрашивая, зачем ездит он в город (из Царского Села), не поссорился ли он с своею возлюбленною и т. п. Интересовалась она также состоянием здоровья своего статс-секретаря, в особенности же его необыкновенной потливостью, которая, впрочем, не могла назваться зауряд необыкновенною при его тучности и непоседном образе жизни. Об этом именно предмете в «Памятных записках» находится несколько таких отметок: «Подавал книги; вспотел». — "Говорено о жаре и что я много потею. «Надобно для облегчения употребить холодную ванну; но с летами сие пройдет; я сама сперва много потела». — «Спрошен в три часа пополудни в Эрмитаже; очень потел. Приказали посоветоваться с медиками и употреблять холодные ванны». — «При входе поутру спрошен, не болен ли?» «Посмотрите, он похудел от пота». — "Разговаривали о моей потливости с Марьей Саввишной. «Не видали человека мне подобного и в сей день похожи были на меня». — "Поутру спросили: «Здоров ли?» — «Слава Богу». — «Перестал ли потеть?» — «Три дня уже не потею».
Все это неоспоримо показывает известную степень не только расположения, но и короткости. Екатерина, конечно, не позволяла себе разговаривать и шутить подобным образом с другими, также довольно близкими с ней людьми. Но лучшим доказательством короткости государыни с Храповицким служит откровенность ее с ним по поводу вещей более серьезных и важных. «Памятные записки» изобилуют разными чрезвычайно интересными и характеристичными замечаниями и изречениями Екатерины. Не было почти ни одного слова, почему-либо замечательного или любопытного, события, случившегося в период времени с 1782 по 1793 год, о котором бы императрица не говорила чего-нибудь с своим статс-секретарем.
Записанные Храповицким отзывы и мнения Екатерины о разных более или менее известных лицах вообще интересны не потому только, что они большею частью очень характеристичны и метки, но и потому еще, что по ним можно судить, отчего так, а не иначе поступала в известных случаях императрица со своими приближенными, чем руководствовалась в своих действиях, чему давала особенную цену, на что смотрела с удовольствием и на что — косо.
В этом отношении особенно любопытны в «Записках» два следующих места, где Екатерина делает характеристику некоторых своих вельмож: "Отмечено письмо по английскому отказу, оно было круто; «J’avais la tete chaude et je l’ai [Я была горяча и осталась такой (фр.)]. Могу вдруг положить на бумагу все идеи с обеих сторон представляющегося дела». Я сказал, что одну вещь в разных видах представить и обмыслить вашему величеству свойственно по сделанной привычке с малолетства: тут повторен прежний анекдот об учителе, который заставляет одно письмо писать разными оборотами; я на сие навел, слыша давно о том от князя Вяземского. Изъяснение о горячих головах: «Теперь один князь Потемкин-Таврический; таковы были: князь Г. Г. Орлов, Захар Чернышев, Петр Иванович Панин; князь Михаил Никитич Волконский здраво мыслил, но был ласкатель. У Муравьева (Николая Ерофеича) был ум математический; Чичерин (Николай Иванович) умел разобрать дело avec son esprit de justice [с его духом правосудия (фр.)]; Елагин (Иван Перфильевич) хорош без пристрастия; теперь нет таких голов; la tete chaude a ses avantages [горячая голова имеет свои преимущества (фр.)]; граф П. А. Румянцев-Задунайский имеет воинские достоинства; но двояк и храбр умом, а не сердцем. Граф Кирилл Григорьевич Разумовский не глуп, но имеет испорченное сердце». — "Читано за секрет письмо князя Потемкина-Таврического от 5 мая, — дела много, оставляю злобствующих и надеюсь на вас, матушка; принц де Линь, как ветряная мельница, у него я то Терсит, то Ахиллес. «Конечно, князь может надеяться; оставлен не будет; он не знает другого государя; я сделала его из сержантов фельдмаршалом; не такие злодеи его ныне, каковы были князь Орлов и граф Никита Иванович Панин, тех качества я уважала. Князь Орлов всегда говорил, что Потемкин у меня как черт. Князь Орлов был genie, силен, храбр, решим, mais doux comme un mouton, il avait le coeur d’une poule [гениален (…), но нежный как ягненок, он имел сердце цыпленка (фр.)]; два дела его славные: восшествие и прекращение чумы; первое не может быть сравнено с восшествием Елизаветы Петровны. Тут не было неустройства, но единодушие». Вашего величества имя много тут действовало. «Меня знали восемнадцать лет прежде. Alexis Orloff n’a pas meme le courage [у Алексея Орлова не имеет даже мужества (фр.)], и во всех случаях остановляется препятствиями».
Интересны также записанные Храповицким отзывы Екатерины о княгине Дашковой и Державине, показывающие, как смотрела императрица на эти личности и какою степенью ее расположения они пользовались.
"Выведен совет, чтоб очистить комнаты для Анны Никитичны Нарышкиной, — пишет Храповицкий, — но так расположено, чтоб не было комнат для княгини Дашковой: «С одной хочу проводить время, а с другой нет; они же и в ссоре за клок земли». — «Дашкова с Львом Александровичем Нарышкиным в такой ссоре, что, сидя рядом, оборачиваются друг от друга и составляют двуглавого орла; ссора за пять сажен земли», — насмешливо говорила Екатерина Храповицкому. — «Дашкова побила Нарышкина свиней», — отмечено в другом месте «Памятных записок», — «смеясь сему происшествию, приказано скорее кончить дело в суде, чтоб не дошло до смертоубийства». — «Княгиня Дашкова прислала письмо к графу А. М. Дмитриеву-Мамонову с изъяснением о свиньях». «Тот любил свиней, а она цветы, и оттого и все дело вышло». — «Вышед к волосочесанию, — пишет в третьем месте Храповицкий, — изволили смеяться, что в одной сатирической книге, с английского переведенной, нашли где искать longitude: c’est dans les proces! [географическую долготу: в суде! (фр.)] Посылан с запискою о сем на низ; там приписали, что тут же найдут и квадратуру циркуля и в тот самый день княгиня Дашкова помирится с Л. А. Нарышкиным. Сему смеялись, остапя записку у себя»*.
______________________
- Ссора Дашковой с обер-шталмейстером Л. А. Нарышкиным, возникшая из-за свиней последнего, пойманных и побитых в саду княгини, немало занимала и забавляла весь двор. Нарышкин, известный шутник и остряк, встречая Дашкову, с комическим трагизмом говорил: «Ellе est sanglante encore du meurtre de… mes cochons! (C ее рук еще не смыта кровь… моих свинок!)» Екатерина в это время обнаруживала вообще к Дашковой заметную холодность, главнейшей причиной которой было то обстоятельство, что самолюбивая и гордая княгиня присваивала себе всю честь переворота 1762 года.
______________________
О Державине в «Записках» Храповицкого говорится следующее: «По докладу сената приказано Державина отдать под суд». «Он лихотворец и легко его воображение может быть управляемо женою, коей мать злобна и ни к чему не годна»*. — "Читал просьбу Державина и поднес «Оду Фелице». Приказано сказать ему, что доклад и просьба его читаны и что ее величеству трудно обвинить автора «Оды Фелице». «Cela le consolera [Это утешит (фр.)]». «Донес о благодарности Державина: „On peut lui trouver une place [Мы можем найти ему место (фр.)]“. — Провел Державина в Китайскую и ждал в Лионской». «Я ему сказала, что чин чина почитает… В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причину в самом себе. Он горячился и при мне. Пусть пишет стихи. Il ne doit pas etre content de ma conversation [Должно быть, он не удовлетворён моими словами (фр.)]». Велено выдать неполученное им жалованье и впредь производить оное до определения к месту". — «Державин явился — об нем докладывали — недосуг, — после обеда впущен, приласкали, но не очень». — «Сказали мне после доклада Державина, по случаю просьбы купца Милютина, по почте из Софии присланной, где ссылается на просьбу, Державиным поданную, что Державин присылает все прошения о деньгах, готов принять миллион: это работа его тещи; она самая негодница и доходила до кнута, но так оставлена за то только, что была кормилицею великого князя Павла Петровича». — «Разбирая почту по просьбе Елмановой, велено ей сказать: J’ai un coeur de roche [У меня каменное сердце (фр.)], и спросить Державина: не знакома ли ему? Теща его всех просительниц знает», и т. д.
______________________
- Державин был женат первым браком на Екатерине Яковлевне Бастидон, мать которой была кормилицей великого князя Павла Петровича, а отец — португалец, камердинер Петра III. Это именно обстоятельство и заставило Екатерину смотреть на Бастидоновых очень недоброжелательно.
______________________
Французская революция произвела, как известно, сильное впечатление на Екатерину. Получив известие о злодейском умерщвлении французского короля, императрица даже заболела, слегла в постель и два дня почти никого к себе не принимала.
«Ее величество говорили со мной о варварстве французов, — пишет Храповицкий, — и о явной несправедливости в утайке голосов при суждении: „C’est une injustice criante meme envers un particulier [Это — несправедливость вопиющая, даже по отношению к частности ]“. Когда узнали сие в Лондоне во время спектакля и актер объявил о сем публике во время антракта между большой и малой пьесой, то все зрители не велели продолжать и разошлись. Англия расположена разорить Францию. „Il faut absolument exterminer jusqu’au nom des francais [Абсолютно необходимо истребить ее, чтобы не осталось и имени французского (фр.)]“.
Был оборот к собственному ее правлению, с вопросом у меня о соблюдении прав каждого. Я отвечал, что не только ничего ни у кого не отнято при новых установлениях, для пользы государства нужных, но и права и привилегии нам пожалованы и утверждены ее величеством». — "Продолжение разговора о парижском варварстве. В Вене народ хотел побить всех французов и намерен сие исполнить, буде коснутся королевы (т. е. Марии-Антуанетты), дочери покойной Марии-Терезии. «L’egalite est un monstre qui veut etre roi [Равенство монстр, который хочет быть королем (фр.)]». — «Подписан указ сенату о разрыве политической связи с Франциею и о высылке из России всех обоего пола французов, которые не сделают присяги по изданному при указе образцу».
Напуганная и раздраженная всеми этими событиями, Екатерина сделалась крайне подозрительна. Благодаря такому настроению вскоре нашлись вещи, показавшиеся ей вредными и опасными. Вот что записано у Храповицкого о Радищеве и его известной книге: «Говорено о сочинении „Путешествие от Петербурга до Москвы“. Тут рассеивание французской заразы; отвращение от начальства; автор мартинист; я прочла тридцать страниц». — «Продолжают писать примечания на книгу Радищева, а он, сказывают, препоручен Шешковскому (начальнику секретной экспедиции) и сидит в крепости». — «Примечания на книгу Радищева посланы к Шешковскому. Сказывать изволили, что он бунтовщик, хуже Пугачева, показав мне, что в конце хвалит Франклина, как начинщика, и себя таким представляет». С приметною чувствительностью приказано рассмотреть в совете (дело Радищева), чтоб не быть пристрастию, и объявить — «дабы не уважали до меня касающееся, ибо я презираю».
Екатерина одно время подозревала даже Храповицкого в мартинизме и масонстве, что, конечно, до глубины души огорчало и беспокоило преданного слугу. Он с томлением выжидал случая объясниться и, наконец, дождавшись его, не преминул упомянуть об этом в «Записках» в следующих выражениях: «Читал в московской почте донесение князя Прозоровского касательно окончания дела о книгопродавцах, торговавших запрещенными книгами. При вопросе: „Почему запрещена Киропедия?“ — нашел я случай изъяснить о старом масонстве, что был в ложе Александра Ильича Бибикова и что я же перевел Societe antiabsurde, сочинения ее величества*. Кажется, что выслушан хорошо и некоторыми отзывами отделен от нынешних мартинистов».
______________________
- Le secret de la Socie’le' anti-absurde, devoile par quelqu’un qui n’en est pas Cologne. 1759. (Печатано н Петербурге.) Брошюра эта, направленная против масонства, имеется в двух разных переводах, пол названиями: 1) Тайна общества, вздоров не терпящего, открытая человеком посторонним. Спб. (без означения года). 2) Тайна противонелепого общества, открытая непричастным оному. Спб. 1759. Последний перевод принадлежит Храповицкому.
______________________
Записывая тщательно и аккуратно каждое ничтожнейшее проявление благоволения и расположения к себе со стороны императрицы, Храповицкий так же аккуратно отмечал и случаи ее гнева и неудовольствия, например: «Некстати вошел с запискою об убившемся кровельщике. „Не дадут кончить несчастного письма“. После, при волосочесании, извинились, письмо было к князю Потемкину-Таврическому». — «На нескорый приход за почтою сказано: „Ты после третьеводнишнего прячешься; я не сердилась, mais c’etait un moment d’impatience [это было моментом нетерпения (фр.)], на что надобно смотреть; весь год тобой довольна“. Встав на колени, поцеловал ручку». — "Прикрикнули за донесение о шебеке, на петербургской верфи построенной. Изъяснился. «Я напрасно кричала, excusez, je suis un peu impatiente aujourd’hui; c’est peut etre le beau temps, qui en est la cause [извините, я немного нетерпеливо сегодня; может быть хорошая погода является причиной (фр.)]».
Самый прискорбный и чувствительный для Храповицкого случай высочайшего неудовольствия приключился с ним из-за известной тогда актрисы Урановой и актера Сандунова..
Последний хотел жениться на Урановой; но за ней ухаживал граф Безбородко, и Храповицкий с товарищем своим по управлению театрами, Соймоновым, держа, разумеется, сторону графа, препятствовал честным намерениям Сандунова. Уранова, любившая своего жениха, решилась на довольно смелый поступок. В эрмитажном театре давали однажды оперу «Федул с детьми», сочинения самой императрицы. Уранова превзошла себя в этой опере. Екатерина была в восхищении и часто кивала ей головой с одобрительной улыбкой. Когда Уранова пропела последнюю арию, все зрители осыпали ее рукоплесканиями, а императрица бросила ей свой букет. Уранова схватила его, поцеловала и, подбежав на авансцену, упала на колени и закричала: «Матушка царица! Спаси меня, спаси!» Зрители были поражены таким неожиданным явлением. Екатерина встала и с участием и любопытством обратилась к певице, Уранова в ту же минуту вынула и подала государыне просьбу, в которой подробно излагала обстоятельства, препятствовавшие ей выйти замуж. Екатерина сильно разгневалась, приказала обвенчать Уранову с Сандуновым и перевести их в московский театр; Храповицкий же и Соймонов лишились своих мест. Об этом происшествии в «Записках» Храповицкого отмечено следующее: «Ввечеру играли в эрмитаже Федула, и Лиза (т. е. Уранова) подала на нас просьбу. В тот же вечер прислана записка к Трощинскому, чтоб заготовил указ об увольнении нас от управления театром. Трощинский в полночь был у меня для совета». — «Как встали, спросили Трощинского и подписали у него указы. Мы уволены, а князь Юсупов директор. Рассказывали всем, что нас сменили*».
______________________
- Пантеон русского театра. 1840. № 2. Статья «Воспоминание о московском театре при Медоксе». Стр. 97 и 98.
______________________
Такие неприятные случаи Храповицкому, впрочем, доводилось заносить в свою памятную книжку не часто: отметками же о высочайших благодарностях, похвалах, милостивых улыбках и т. п. записки его не бедны. Отмечены у него и все еще более существенные знаки благоволения к нему императрицы в виде денежных наград, подарков и проч. За время своего десятилетнего пребывания в звании статс-секретаря Александр Васильевич получил орден св. Владимира третьей степени, орден св. Владимира второй степени, чин действительного статского советника, деревни, в разное время деньгами 20 000 руб. и три золотые, осыпанные брильянтами табакерки. 8 сентября 1790 года, в день торжества мира со Швециею, Храповицкому был пожалован брильянтовый перстень в 6000 руб. и определено 2000 руб. пенсии, а 2 сентября 1793 года, по случаю празднования мира с Турцией, он был произведен в тайные советники и назначен сенатором в четвертый департамент. — «В сенате мне сказано о чине и я приведен к присяге», — записал 7 сентября Александр Васильевич. Это последняя строка его «Памятных записок».
В 1797 году, в день коронования императора Павла Петровича, Храповицкий получил аннинскую ленту, а император Александр I произвел его 15 сентября 1801 года в действительные тайные советники. Александр Васильевич умер 20 декабря того же года и погребен в Александро-Невской лавре, где чуть заметная надпись на углубившейся до половины в землю плите указывает его могилу.
Адриан Моисеевич Грибовский.
Записки Адриана Моисеевича Грибовского, начинающиеся с 1792 года, служат как бы продолжением записок Храповицкого. Грибовский был родом малоросс и воспитывался в Московском университете. В 1784 году, когда Державин был олонецким губернатором, Грибовский поступил к нему секретарем из комиссии о сочинении нового уложения, в которую открыли ему доступ его начитанность и познания во французском языке. В 1788 году Грибовский находился в военно-походной канцелярии князя Потемкина и сочинял по его поручению журнал военных действий армий, бывших под начальством светлейшего.
Во время четырехлетней службы своей при Потемкине Грибовский получил два чина: коллежского асессора и надворного советника, с переименованием в подполковники в Изюмский легкоконный полк, орден св. Владимира четвертой степени и 4000 десятин земли в Екатеринославской губернии. По отбытии из Петербурга в Яссы для заключения мира с Турцией графа Безбородко, все, как бывшие в его ведении, так и другие собственные ее величества дела, были переданы последнему любимцу Екатерины, графу Платону Александровичу Зубову, тогда уже генерал-адъютанту. Зубов слышал о Грибовском как о дельном и способном чиновнике и в 1792 году исходатайствовал высочайшее соизволение о назначении его управляющим вышеупомянутыми делами. Адриан Моисеевич прибыл в Петербург в январе 1792 года и, разумеется, тотчас же явился к любимцу. Этим именно он и начинает свои «Записки», так рассказывая про свое первое свидание с Зубовым.
«Генваря 15, ввечеру, поехал я во дворец, чтоб отдать письмо, данное мне в Яссах графом А.А, Безбородко к Платону Александровичу Зубову, за которое письмо обязан был О.М. де Рибасу. Как мне желалось вручить сие письмо лично, то я и был допущен в спальню и оное вручил. Платон Александрович сидел тогда в низких креслах, положив ноги на табурет, что было почти всегдашней его привычкой. Он, прочитав письмо, сделал мне большое наклонение головою, что, кажется, означаю и приветствие и отпуск; но я, увидев стоявшего перед ним Г. Р. Державина, с которым я имел до того частую переписку, подошел к нему и, поцеловавшись с ним, немедленно вышел.
Генваря 16. Призван будучи к Василию Степановичу Попову, узнал от него, что П. А. Зубов желает иметь меня при делах, ему порученных, и чтобы я к нему явился. Такая скорая перемена моей службы меня тогда удивила, но я после узнал, что П.А. давно имел сие намерение. Писанное мною из Ясс к Державину письмо о смерти князя Потемкина, которая составляла тогда весьма любопытную новость, было ему показано и ему полюбилось. Вчерашний день, узнав от Державина, что я был сочинителем означенного письма, призвал Попова и велел мне объявить о своем намерении.
Генваря 17. Поутру вошел я в покои Платона Александровича, которых третьего дня по причине вечера я не мог рассмотреть. Это первый этаж дворца, известный под названием малого этажа, выходящий на Дворцовую площадь, на самом углу Миллионной. Платон Александрович был еще в шлафроке, обшитом собольими хвостами. В то время никого в спальне его не было, кроме родственника его Карийского. Подошед ко мне, сказал тихо: „Здравствуй! Если ты желаешь со мной служить, то мы поладим“. На сей комплимент я отвечал утвердительно. Тогда было от роду ему 24, а мне 26 лет».
Получив место при Зубове, Грибовский получил тотчас же казенную квартиру на Миллионной, в старом Брюсовом доме, против второго дворцового корпуса, где помешался двор великого князя Константина Павловича. Ему была выдана мебель из кригсцалмейстерской, а стол, кроме напитков, приказано отпускать от придворной конторы, на что назначено по пятидесяти рублей в день; «однако стол этот, — замечает Адриан Моисеевич, — в самом деле и пяти рублей не стоил; напитки же отпускались особо, в довольном количестве. Стол П. А. Зубова, графа Н. И. Салтыкова и графини Браницкой обходился придворной конторе по четыреста рублей в день, кроме напитков, которые с чаем, кофеем и шоколадом стоили не менее половинной против стола суммы».
Сообщив все эти подробности, Грибовский описывает некоторые лица, бывшие «или при делах, или просто в обществе государыни». Так, например, в числе приводимых им характеристик мы находим довольно полные сведения о графе Безбородке.
Действительный тайный советник граф Александр Андреевич Безбородко занимал после графа Остермана первое место в Иностранной коллегии и, отличаясь самою разностороннею деятельностью, пользовался большой доверенностью императрицы. Из малороссийских старшинских детей он, благодаря необыкновенным способностям своим и знанию дел, достиг важнейших чинов и званий и приобрел громадное состояние, «не теряя тем», по выражению Грибовского, «своей репутации». Перед кончиною Екатерины он имел уже более шестидесяти тысяч душ крестьян, соляные озера в Крыму и рыбные ловли на Каспийском море, а император Павел присоединил к этому еще упраздненный город Дмитров Орловской губернии с двенадцатью тысячами душ. Кроме того, при всех замечательных с иностранными дворами трактатах и в других экстраординарных и торжественных случаях Безбородко получал значительные подарки червонцами и брильянтами. «Одним словом, — говорит Грибовский, — гетману нашему около двадцати лет рекою лилось богатство; да оно, при склонности его к лакомым столам и к женщинам, было ему нужно; надобны были чрезвычайные суммы, чтобы удовлетворить сии прихоти, собрать горы серебра и осыпать себя брильянтами». Пиры и праздники Безбородко отличались пышностью и роскошью; в особенности прославился он праздниками, данными им в 1793 году по случаю мира с Турциею и в 1796 году по случаю приезда в Петербург шведского короля. Тут в его великолепных залах видны были горки вышиною в шесть и шириною в три аршина, сверху донизу установленные старинными золотыми и серебряными сосудами необыкновенной величины. Безбородко в торжественные дни приезжал ко двору в великолепной позолоченной четырехместной и восьмистекольчатой карете, запряженной цугом и окруженной разодетыми гайдуками и скороходами; андреевская звезда его, погон для ленты, пуговицы на кафтане и пряжки на башмаках были из брильянтов. Вообще, количество и ценность находившихся у него драгоценных камней изумляли всех, кому случалось их видеть. При всем том Безбородко вовсе не походил на вельможу, на барина. Он не любил великосветского общества и бывал на торжественных празднествах только по необходимости. Для великосветского общества он и не годился, как по своей неловкости, так и по привычке окружать себя постоянно простыми женщинами. Безбородко был роста выше среднего, толст, имел лицо несколько продолговатое, с веселым выражением, нос прямой, широкий, рот часто разинутый, глаза серые, лоб низкий, стан неуклюжий, ноги толстые. На этих толстых ногах, сверх того, белые шелковые чулки были почти всегда небрежно опущены, и двигался тучный сибарит, точно исполнял чрезвычайно трудную и тяжелую обязанность. До ходьбы, однако же, он был охотник и ежедневно, вернувшись в двенадцать часов из дворца и надев простой сюртук и простую шляпу, отправлялся странствовать пешком по городу. «Нередко, — пишет Грибовский, — встречали его в вольных домах у прелестниц, откуда, увидя подобного себе гостя, скоропостижно удалялся. Он не был женат и, кажется, был одним из первых деловых людей, которые в то время подавали другим пример к вольной жизни. Беспереводно имел на содержании актрис и танцовщиц, которые жили в другом доме; в летнее время на даче его на Выборгской стороне бывали большие пирушки с пушечного пальбою, на которые, кроме его любимой красавицы, приглашаемы были его угодники, им взысканные и обогащенные, по большей части также с любовницами. Чтобы иметь понятие о щедрости его к своим фавориткам, скажу, что итальянской певице Давии давал он ежемесячно по 8000 рублей золотом, а при отпуске ее в Италию подарил ей деньгами и брильянтами на 500 000 рублей. Танцовщицу Ленушку, от которой имел дочь, он выдал потом за служившего в канцелярии его чиновника Е., причем дал ей в приданое упраздненный и ему императором Павлом пожалованный в Петербургской губернии город Рожествен, в котором жили не только казенные крестьяне, но и мещане, и который приносил ежегодно доходу 8000 рублей; сверх того в Петербурге дом в 300 000 рублей, а мужу исходатайствовал чин действительного статского советника по почтамту». Безбородко не был нисколько спесив в обхождении; всем, даже самым мелким чиновникам своим он говорил, вопреки обычаю того времени, «вы». «Но от простоты, — замечает Грибовский, — весьма был далек, но, напротив того, при весьма неловкой наружности был очень расторопен и дальновиден». По возвращении из Ясс, после заключения там мира с Портою, Безбородко увидел, что почти все бывшие в его ведении дела перешли к Зубову, так что ему приходилось ездить ко двору только в совет, собиравшийся во дворце два раза в неделю. Опасаясь, чтоб это не подало повода к каким-нибудь невыгодным для него слухам, Безбородко все-таки или ежедневно являлся во дворец, или просто посылал одну свою карету к малому дворцовому подъезду. Это дошло до сведения императрицы, которая заметила сама, что Безбородко, приезжая во дворец, скромно усаживался в углу уборной и потом незаметно исчезал. Екатерина приказала своим камердинерам докладывать ей всякий раз о приезде графа. Случалось, однако же, что сам граф останавливал дежурного камердинера, говоря, что у него нет никакого дела; случалось также, что он входил к императрице для того только, чтоб показать ей письмо из Константинополя от племянника своего Кочубея, бывшего в то время посланником. Такое бездействие Безбородко продолжалось по самую кончину Екатерины.
Пристроившись к Зубову, Грибовский, разумеется, не мог остаться в тени и пошел в гору. Скоро он сделался статс-секретарем и, следовательно, близким лицом к Екатерине.
Рассказывая об образе жизни императрицы, Грибовский, между прочим, знакомит нас с распределением времени и занятий государыни. Она вставала в семь часов утра и до девяти занималась в кабинете письмом, причем выпивала одну чашку кофе без сливок. («Не пописавши, — сказала она однажды Грибовскому, — нельзя и одного дня прожить».) В девять часов переходила она в спальню и садилась на обитый белым штофом стул перед выгибным столиком, к которому был приставлен другой такой же, обращенный выгибом в противную сторону, для докладчика. В это время на Екатерине бывал обыкновенно белый гродетуровый капот и белый же флеровый чепец, наклоненный несколько, по замечанию Грибовского, на левую сторону. Императрица усаживалась и звонила в колокольчик. На этот звон являлся дежурный камердинер и получал приказание позвать обер-полицей-мейстера, который в числе других лиц, имевших до ее величества дела, дожидался в уборной. За обер-полицеймейстером таким же порядком являлись и все остальные. Входивший кланялся, целовал у императрицы, когда ей было угодно, руку, и если имел дело для доклада, то по данному знаку садился против нее за выгибной столик. Суворов же при входе клал обыкновенно три земных поклона перед образом, а потом, обратясь к государыне, делал и ей такой же поклон. «Помилуй, Александр Васильевич, что ты делаешь!» — говорила Екатерина, поднимая и усаживая старого чудака. — «Матушка! — отвечал на это фельдмаршал, — после Бога, ты одна моя здесь надежда!»
Екатерина занималась таким образом до двенадцати часов. Затем она переходила из спальни в малый кабинет, где старый парикмахер ее, Козлов, убирал ей волосы по старинной моде, с небольшими позади ушей буклями. В это время приходили великие князья, а иногда и великие княжны, пожелать бабушке доброго утра. После во-лосочесания императрица выходила в уборную, в которой могли присутствовать все, имевшие туда доступ. Сюда для услуг ее величества являлись четыре пожилые девицы, имевшие каждая свою специальность. Одна из них, Алексеева, подавала лед, которым Екатерина терла лицо; другая, гречанка Палакучи, накалывала на голову государыне флеровую наколку; две остальные, сестры Зверевы, подавали булавки. В течение этого туалета, продолжавшегося не более десяти минут, Екатерина разговаривала с кем-нибудь из присутствовавших, — преимущественно с Л. А. Нарышкиным и графом А. С. Строгановым. Раскланявшись потом со всеми, императрица возвращалась в спальню, сопровождаемая своими камер-юнгферами, и там при помощи их и Марии Саввишны Перекуси-хиной одевалась к обеду. Платье Екатерина носила в простые дни шелковое, сшитое фасоном, называвшимся молдаванским. Верхнее было по большей части лиловое или дикое, нижнее — белое. В праздники же императрица надевала платье парчовое с тремя орденскими звездами: андреевскою, георгиевскою и владимирскою; иногда надевала также ленты этих орденов и малую корону. Башмаки носила на каблуках, но не очень высоких.
Обедала Екатерина во втором часу пополудни. Бывшие за ее столом получали особое приглашение, за исключением Зубова, который всегда обедал с императрицей. После обеда время проходило за чтением иностранной почты или за чтением какого-нибудь интересного сочинения. В шесть часов начиналось вечернее собрание в покоях императрицы или театре в Эрмитаже.
В десятом часу все разъезжались, а в одиннадцать часов Екатерина уже почивала.
В пору, описываемую Грибовским, государыне шел шестьдесят седьмой год. За шестнадцать лет перед тем она была еще хороша, и красоту ее напоминали даже в 1795 году некоторые черты и части ее лица. Черты эти не отличались правильностью, но общее выражение их было привлекательно. Глаза ее, голубые, оттененные черными ресницами, были очень хороши. Ходила она медленно и твердо, говорила протяжно, и голос имела мужественный. Ростом Екатерина была невысока и в последнее время довольно полна, но в известные минуты умела придавать всей своей фигуре такой гордо-повелительный и эффектный вид, что казалась многим женщиной высокого роста и невольно приводила в смущение людей, очень неробких и свыкшихся с придворной обстановкой и обычаями. Свежесть лица и зубы, за исключением одного верхнего, Екатерина сохранила до конца жизни; зрение же ее в последние годы несколько ослабело, и она читала не иначе, как в очках с увеличительными стеклами. Грибовский рассказывает, что, придя раз с докладом, он застал ее читающей таким образом, и она, улыбаясь, сказала: «Верно, вам еще не нужен этот снаряд? Сколько вам лет от роду?» — «Двадцать шесть», — отвечал Грибовский. — «А мы, — прибавила императрица, — в долговременной службе государству притупили зрение и теперь принуждены очки употреблять».
Эта «долговременная служба» прервалась самым неожиданным образом 5 ноября 1796 года. Еще накануне вечером никто не мог подозревать печального события. Во дворце был малый эрмитаж, и Екатерина казалась чрезвычайно веселой, получив известие, что генерал Моро отброшен австрийцами за Рейн. По этому случаю она написала даже австрийскому посланнику, графу Кобенцелю, шутливую записку такого содержания: «Je m’empresse d’annoncer а l’excellente excellence que les excellentes troupes de l’exellente cour ont completement battu les frangais [Спешу сообщить вашему превосходительству, что превосходные силы двора вашего превосходительства полностью разбили французов]». Вся под влиянием этого приятного известия, Екатерина более обыкновенного шутила со своим придворным остряком Л. А. Нарышкиным и только ранее удалилась в свою комнату, сказав, что чувствует от смеху легкую колику. На другой день она встала в обычное время, занималась писанием русской истории, напилась кофе, приняла Зубова; потом вышла из кабинета, объявив, что сейчас вернется. Прошло, однако ж, довольно много времени, а императрица не возвращалась. Приближенные ее стати тревожиться, и камердинер Захар Зотов решился наконец осведомиться, в чем дело. Он хотел отворить дверь в комнатку, в которую вошла Екатерина, но дверь что-то задерживало. Зотов сделал усилие — и увидел государыню на полу, без чувств, головой к стене, а ногами к двери, которая оттого и не отворялась. С Екатериной сделался апоплексический удар. Неожиданная весть мигом облетела дворец, подняв всеобщую суматоху. Все забегаю, засуетилось, заохало; в Гатчину, к наследнику, разом полетело несколько гонцов; кто плакал, кто хлопотал, кто решительно недоумевал, что ему делать, кто обдумывал уже план будущих действий. Зубов же совершенно потерял голову. Он не позволил дежурному доктору пустить императрице кровь и ходил как помешанный. Прибывший вскоре из Гатчины Павел Петрович несколько раз милостиво обращался к любимцу и уверял его в своем благорасположении; но Зубов как будто ничего не понимал. Он беспрестанно заглядыват в спальню, где лежала Екатерина, и возвращался оттуда в дежурную комнату с горькими рыданиями.
«Там, — пишет очевидец всех этих сцен граф Ф. В. Ростопчин, — вельможа сей сидел в углу; толпа придворных удалялась от него, как от зараженного, и он, терзаемый жаждою и жаром, не мог выпросить себе стакана воды. Я послал лакея и подал сам питье, в котором отказывали ему те самые, кои сутки тому назад в одной улыбке его устраивали здание своего счастья, и та комната, в которой давили друг друга, чтоб к нему приблизиться, обратилась для него в необитаемую степь».
Отчаянное горе Зубова было не ложным предчувствием: император Павел оставил его сначала при занимаемых им должностях и 26 ноября 1796 года пожаловал даже инспектором по артиллерии, но 6 декабря велел ему иметь пребывание в его литовских деревнях, потом дозволил отправиться за границу, а в ноябре 1800 года вызвал снова в Петербург, переименовал в генералы от инфантерии и назначил шефом первого кадетского корпуса. Не испытав решительной опалы, граф Зубов и не возвышался более на своем случайном поприще. Значение его невозвратно кончилось в десятом часу утра 5 ноября 1796 года.
Вместе с Зубовым и другими «екатерининскими орлами» кончил свою карьеру и Грибовский. Нам неизвестны подробности последних дней его жизни, но в конце «Записок» сохранились следующие беглые заметки:
1798 г.
править«Присылка за мной в подольскую деревню сенатского курьера в мае.
Беклешов отправляет меня с ним в коляске, которая и сломалась.
В Киеве дана коляска генералом Сухтеленом, который на место ее взял мой дормез. В Могилеве курьер занемог горячкой, а комендант отправил меня в Витебск с солдатом из тамошних рот. Губернатором в Витебске был Жегулин; прием сделал он мне холодный и робкий и отправил с другим солдатом в Петербург. Приехал я в Петербург в перекладной кибитке, а коляска оставлена за семьдесят верст за худобой. Подъехали к дому князя Куракина, тогдашнего генерал-прокурора; от него в дом Макарова, в Галерную улицу; сей ездил к генерал-прокурору и, возвратясь, повел меня в крепость, где поместил в равелине. На другой день князь Куракин приехал и божился, что не знает причины моего заключения; велел отнесть мне один номер газеты, скрипку, книги и три изрядных блюда».
1801 г.
править«В этом году был освобожден и опять в подольскую деревню с курьером отправлен».
1802 г.
править«Приехал в Вишневчин, польское мое имение, и продал его, а в 1803 году, в феврале, приехал в Москву».
Опубликовано: Шубинский С. Н. Исторические очерки и рассказы. СПб.: Тип. М. Хана, 1869.
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/shubinskiy/shubinskiy_imperatrica_ekaterina2_i.html.