Иммортели (Фалеев)

Иммортели
автор Николай Иванович Фалеев
Опубл.: 1907. Источник: az.lib.ru • Драматическая карикатура в 3 действиях Н. Фалеева (Чуж-Чуженина).

Кабаретные пьесы Серебряного века

М.: ОГИ, 2018.

Чуж-Чуженин

править

ИММОРТЕЛИ

править
Драматическая карикатура в 3 действиях Н. Фалеева (Чуж-Чуженина)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ТРЕТНИКОВ Трофим Дмитриевич, богатый купец.

АННА ВАСИЛЬЕВНА, его жена.

ЖОРЖ, их сын.

ФЕША, их дочь.

ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ, ее жених.

БЛЮДОЛИДЗЕ, лицо без профессии, поэт.

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ.

2-Й БЕЛЛЕТРИСТ.

3-Й БЕЛЛЕТРИСТ.

4-Й БЕЛЛЕТРИСТ.

КРИТИК.

1-Й МИСТИК.

2-Й МИСТИК.

3-Й МИСТИК.

МОДЕРНИСТКА.

1-Й МОДЕРНИСТ.

2-Й МОДЕРНИСТ.

СТЕПАНИДА, прислуга Третниковых.

ПАРИКМАХЕР.

Беллетристы, мистики, модернисты, гости.
Действие происходит в столице.
Декорация в течение всех действий одна и та же. Изменяется лишь обстановка.

Большая комната. В задней стене широкая арка, в которую видна часть гостиной. Направо и налево — двери.

Обои, украшения стен и потолков, окна и двери — все это носит банальный декадентский оттенок, с преобладанием золота.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

править
Посреди комнаты — большой круглый стол. Всюду масса зелени, отчего комната похожа на зимний сад. При открытии занавеса на сцене темно. На авансцене в глубоком кресле задумчиво сидит Жорж, у него простое русское лицо с бородкой, одет безвкусно, по-провинциальному.
Гостиная освещена. Из нее выходит Третников, типичный купец, с широким носом, с длинной бородой, напоминает патриарха. Одет богато, кольца, золотая цепь.
За сценой раздаются звуки рояля: играют меланхолические мотивы, давно уже забытые в столицах.
Третников сначала идет в темноте, потом нащупывает электрический выключатель, освещает люстру и замечает сына в кресле.

ТРЕТНИКОВ: Ты чего это в темноте сидишь?

ЖОРЖ: Мечтаю, папаша!.. Так прекрасно, так великолепно!

ТРЕТНИКОВ: Это чем же так великолепно?

ЖОРЖ: И вы меня спрашиваете! Да ведь такой сегодня день! Такой замечательный день!

ТРЕТНИКОВ: Замечательный?

ЖОРЖ: Сегодня? Сегодня придут к нам ОНИ… Они! Которых знает вся Европа… и прочие… Папаша, мой неоцененный папаша! Ну что мы были с вами в нашей провинции? А? так, эксплуататоры и больше ничего. Мужики, химики, забастовки. Рабочий день… Ну чего в этом хорошего? Мы могли погрязнуть в тине, в болоте…

ТРЕТНИКОВ: Убытки были от фабрики. Ох какие убытки!

ЖОРЖ: А теперь! Папаша… Теперь завод продали, деньги получили, в столицу приехали… И я очарован. Сегодня свершится то, о чем я мечтал всю свою жизнь. Сегодня придут великие русские писатели, которых знают все-все. Пи-са-те-ли!

ТРЕТНИКОВ: Опасный народ!

ЖОРЖ: Папаша, это не простые люди. Это пи-са-те-ли! И вдруг пройдет несколько лет, и рядом с бессмертными именами великих людей стоим мы: например, рядом с каким-нибудь Ломоносовым — Третников и сын! Третников и сын — и Пушкин! Папаша, и это ли не счастье?!

С левой стороны выходит Феша, ярко одетая, с распущенными волосами девушка.

ФЕША: Жоринька, я оделась… Боюсь, осмеют.

ЖОРЖ: Вздор! Очень им нужно тебя замечать.

ТРЕТНИКОВ: Ты к чему это волосы-то распустила?

ФЕША: Я всегда по торжественным дням волосы распускаю. Неужели уж и здесь в столице насилие? Нельзя волосы распустить!

ТРЕТНИКОВ: Да распускайте что хотите! (Ушел в гостиную.)

ФЕША: Жорж!

ЖОРЖ: Феша!

ФЕША: Ты что-нибудь чувствуешь?

ЖОРЖ: Как бы во сне… и все под ложечкой…

ФЕША: А я все будто плыву и плыву, а куда плыву, не знаю.

Молчание.

ЖОРЖ: Придут и сядут рядом с нами за стол…

ФЕША: И будут пить чай и есть сладкие булки…

ЖОРЖ: Как будто самые обыкновенные люди…

ФЕША: Как простые смертные…

ЖОРЖ: А они бессмертные…

Молчание.

ФЕША: Жорж!

ЖОРЖ: Феша!

ФЕША: Ты что-нибудь еще чувствуешь?

ЖОРЖ: Чувствую. Вижу, словно вся столица загорелась, как на солнце. И будто все книги несут, большие, и маленькие, и средние. И будто на каждой странице и в каждой строчке напечатано золотыми буквами: Пушкин и Третников-сын! Ломоносов и Третников-сын… и сын… и сын… И все сыны… и сыны…

ФЕША: А я сделаюсь музой…

ЖОРЖ: Это к чему же?

ФЕША. У каждого писателя есть своя муза. И все они будут посвящать мне свои стихи и романсы…

ЖОРЖ: Ты на музу непохожа. Музы живут на Парнасе… такая высоченная гора. Они по ночам летают туда…

ФЕША: Потом я стану «она». И они будут писать стихи «к ней» и скромно ставить «Фенечке Третниковой»… Жорж!

ЖОРЖ: Феша!

ФЕША: Скажи по секрету, ты ни в кого не влюблен?

ЖОРЖ: Тесс… Папаша узнает — такую любовь задаст…

ФЕША: Я тоже нет, но мне кажется, что период наступил…

ЖОРЖ: Какой период? Ведь у тебя в провинции жених остался.

ФЕША: Период любви! Мне кажется, что вот откроется дверь и один из них скажет: «Феша, если вам дорога русская литература, будьте моей женой!» И я буду беречь ее, литературу…

ЖОРЖ: Да, только, чтобы беречь литературу, надо иметь физиономию и фигуру тоже литературную…

ФЕША: О, ты не знаешь их… Придут и скажут…

ЖОРЖ: Я словно дураком сделался… Ну вот войди они — и все слова забуду… Так и останусь на месте…

Молчание,

ЖОРЖ: Скоро придут…

ФЕША: Раньше отворится дверь, позвонят…

ЖОРЖ: И все у нас будут пить чай…

ФЕША: А мы будем глядеть им в рот…

ЖОРЖ: И они такие знаменитые…

ФЕША: Бессмертные имена. А ты читал что-нибудь ихнее?

ЖОРЖ (шепотом): Ни строчки…

ФЕША: И я тоже. Но названия сочинений их знаешь?

ЖОРЖ: Ни-ни-ни.

ФЕША: Но как их фамилии или псевдонимы?

ЖОРЖ: Совсем ни-ни.

ФЕША: А они такие знаменитые, Жорж.

ЖОРЖ: Феша.

Музыка за сценой прекратилась, выходит Анна Васильевна, полная дама с вульгарными манерами.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Оделись? Ждете? Ах, а у вас так нехорошо, скверно вот тут, около желудка… Ли-те-ра-то-ры придут! Трудное слово. Нас ничему не учили, ну и все, вместо ли-те-ра-тор… ритератор у меня выходило…

ЖОРЖ: А вы, мамаша, старайтесь больше молчать.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Так я тебе и постараюсь… Как же!

ЖОРЖ: А я вот, мамаша, в одной книге… «Хороший тон» называется… читал, что если кто-нибудь хочет, чтобы об нем думали, как будто он — очень умный, так чтобы все молчал. Сидите, и молчите, и кажитесь такой задумчивой! Говорят, помогает.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Нет, уж это оставьте. Хорошо вам, у вас там губернантки были…

ЖОРЖ: Гувернантки, мамаша!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну, все равно. Разные там мадемуазели, да немки, да французенки…

ФЕША: Француженки, мамаша.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не перебивай! Кого перебиваешь? Мать-то.

ЖОРЖ: Да, я понимаю, мамаша. Но теперь вдруг придут они, которых даже в океанах читают, а вы им: господин ретиратор, французенки да губернантки… Надо как в «Хорошем тоне».

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ты мать-то не учи! Вот Блюдолидзе придет, я с ним и поговорю. Тоже образованные, учителя…

Молчание.

ФЕША (таинственно): Мамаша, я вам должна раскрыть тайну. Страшная тайна.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не пугай! Потеряла что-нибудь?

ФЕША: Нет!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не больна, что ли?

ФЕША: Тоже нет.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Так что же такое тогда?

ФЕША: Во мне вроде все горит. Вот гляжу на вас, а вас не вижу.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: И к тому же мать родную и не видит: что же ты видишь?

ФЕША: Плыву и все плыву. А кругом стоят бессмертные имена. И тот меня хочет, и этот меня хочет…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Федосья, воздержись! Советую, воздержись. Узнает отец, он тебе такое плавание задаст… Я помню, молода была, тоже все один сон видела: будто меня управляющий фабрики поцеловал. Я сдуру утром отцу и скажи! Так он меня так проучил, что до сих пор помню. А управляющего долой за безнравственность! А ты смотри, блюди себя!

ФЕША: Блюду!

ЖОРЖ: Маманенька, а зачем это, собственно, к нам писатели придут?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Дело отец затеял, хорошее, благородное дело. Решили мы вчера… издавать журнал!

ЖОРЖ: Журнал?! Я — я-то теряю все слова.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Журнал! Ритературный и с картинками. Это, говорит, очень выгодно по настоящему времени.

ЖОРЖ: Ну а дальше…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну а так как отец — человек старый, то решили в редакторы посадить тебя…

ЖОРЖ: Меня? Третникова-сына? Егора Третникова? Европа, гляди! Я — здесь!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не вопи.

ЖОРЖ: Не могу! Что я говорил? А? Что я говорил? Ломоносов — Третников-сын! Пушкин под редакцией Третникова-сына! Мамаша… Европа…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Сядь ты, дурень, сядь.

ЖОРЖ: Разве можно в такие минуты сидеть? Теперь я понимаю, зачем я прожил 2б лет, теперь для меня все открыто. Вы представляете себе: еду по улице, а все останавливаются и говорят: «Глядите: вот Третников-сын едет!» Вхожу в театр. Все оборачиваются, глядят в бинокли, им шепчут: «О! Вот он, вот Третников-сын, которого даже в Европе уважают!» А около меня рой писателей и писательниц!

ФЕША: И тот меня хочет, и этот меня хочет!

ЖОРЖ: А я горд и подаю руку только совершенно бессмертным… И вдруг…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: И вдруг тебя под суд и в тюрьму. Отец говорит, что из тебя проку все равно не выйдет…

ЖОРЖ: И в тюрьму сяду, и под суд пойду! И сяду, за идею готов сесть! А в газетах будут печатать: «Маститый Третников-сын объявил голодовку». Или: «Маститого Третникова-сына подвергли телесному наказанию». Разве это не почетно? Зато какое уважение, когда выйду из тюрьмы! И в истории будут писать. И отовсюду телеграммы, письма. В газетах фотографии мои печатать будут, а я в глазах изображу мировую скорбь, а в волосах — этакое стремление к вечности… А когда настанет день…

За сценой сильный звонок. Все мгновенно становятся неподвижными.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Они!

ФЕША: Они!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Пришли!

ФЕША: Идут!

ЖОРЖ: Мамаша, я потерял язык.

ФЕША: Плыву, плыву, но не могу сдвинуться с места.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Как их? Скажите как? Ре-ти-ра-то-ры…

ЖОРЖ: Не так, не так… Ре-сто-ра-то-ры, имитаторы, декламаторы…

ФЕША: Пуль-ве-ри-заторы…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: У меня что-то внутри, внутри…

ФЕША: Держите меня! Уплываю, уплываю!

Вошла Степанида.

СТЕПАНИДА: Там пришел этот, который все лопочет…

ФЕША: Мамаша, подходите первая, я не могу!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: И рада бы, но у меня что-то внутри…

ЖОРЖ: Ничего, подходите. Только не говорите ничего.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Я ж тебе говорю, у меня внутри лопается…

ЖОРЖ: Не говорите. Ступайте. Пожмите руку и молчите.

ФЕША: Жоржинька, держи меня за руку.

ЖОРЖ: Неловко, мамаша. Знаменитые люди — и ждут.

СТЕПАНИДА (громко): Барыня! Оглохло? Там пришел, который лопочет… Лизоблюдов… Барыня!

ЖОРЖ: Фу, черт!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: А мы-то, а я-то…

ФЕША: В каком виде она?!

СТЕПАНИДА: Говорю, там Лизоблюдов пришел. Пускать?

ЖОРЖ: Сколько раз тебе было говорено: их зовут господин Лизоблюдзе… Блюдолидзе… То есть… Ну совсем ничего не выходит.

СТЕПАНИДА: Да ну ладно! Так гость ждет. Кликать, что ли?

ЖОРЖ: Проси, проси.

СТЕПАНИДА: Чего просить-то? (Кричит в гостиную.) Входите, что ли — че… (Уходит.)

Входит Блюзолидзе, весь сияющий. Все кидаются к нему.

ФЕША: Наконец-то!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ах, друг семьи!

ЖОРЖ: Патрон, патрон…

БЛЮДОЛИДЗЕ: Ну-c, господа, через несколько минут братья-писатели явятся сюда! Не смущайтесь, не волнуйтесь. Будьте развязнее. Народ простой.

ЖОРЖ: Мы знаем. Сидим и ждем. А Фешенька все куда-то уплывает, у мамаши что-то внутри лопается, а я… я все слова забыл.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Фу, фу… Провинция, провинция! Писатель — это простой смертный, но полный гармонии художник. Они войдут, и атмосфера наполнится благоуханием…

ФЕША: Да, да. Пахнет чем-то.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Это она с испугу.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Придут, мы потолкуем. А там немного времени — и у нас в руках огромный рычаг общественного бытия — толстый журнал. В нашем обществе вами ужасно интересуются буквально все.

ЖОРЖ: Неужели все?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Решительно. Но, господа, будем искренни. Так как вам теперь придется вращаться в литературных кругах, то сядем и я вам сделаю маленький экзамен. Ну-с, начинаем с вас, Анна Васильевна. Скажите, кого из наших современных писателей вы читали?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Кого? Фешенька, кого это мы читали?

ФЕША: Кого? Жоржинька, кого это мы читали?

ЖОРЖ: Мы? Кого? Мы? Джека-животораспарывателя.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Ну, господа! И неужели вы не знаете ни одного из теперешних писателей, имена которых известны всякому мальчишке?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Где уж нам…

ФЕША. Папаша нам ничего не позволял.

ЖОРЖ: Я все забыл… я все слова забыл.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Ну, это неважно! Я так и предполагал. И принес вам целых две кипы книг. Они в передней.

ФЕША: Какой вы милый!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Пока остается несколько минут до их прихода, вы познакомьтесь хотя бы с именами. Проглядите так, несколько страничек, чтобы хоть что-нибудь знать…

ЖОРЖ: Степанида, тащи книги! Степанида… Степанида!

БЛЮДОЛИДЗЕ: А вот и газета. Вы из нее можете заключить о впечатлении, которое вы произвели…

ЖОРЖ: Уж ругают?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Нет. Видите, здесь, в отделе «Дневник писателей» напечатано… Простите… «Организуется новый литературный журнал „Иммортели“ при участии лучших сил»… Ну и т. д.

ЖОРЖ: Позвольте поглядеть.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Как же это они так узнали? Вчера, когда мы об этом говорили, никого, кроме меня с мужем да вас, не было. Откуда же это они узнали?

БЛЮДОЛИДЗЕ: О! Здесь так хорошо организована литературная хроника. О людях, прикосновенных к литературе, печатают положительно все.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Стало быть, и об нас будут печатать?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Конечно, конечно…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Батюшки, обо всем?

ЖОРЖ: Мамаша, теперь нужно высоко подняться… высоко над собственными головами…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не могу подняться… Внутри что-то…

ЖОРЖ: Ну зачем вы все одно и то же говорите? Ну кому это интересно?

Степанида вносит две большие пачки книг, толстых и тонких, в разноцветных обложках,

СТЕПАНИДА: Куда их кидать-то?

ФЕША: Осторожнее, осторожнее. Здесь золотые слова!

СТЕПАНИДА: Тяжеленные-то какие… разорви их! (Ушла.)

ЖОРЖ (читает газету и вскрикивает): Мамаша… Так вот оно что! Вот когда я почувствовал-то! Сестра, мать, слушайте! Все слушайте! (Читает.) «Редактировать новый журнал будет господин Егор Третников, обладающий огромной эрудицией как в вопросах художественного творчества, так и в вопросах художественной критики. Он также не чужд литературе: в разное время им написано несколько книг». Раскусили?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Жоринька, что же это такое? Откуда у тебя эта самая… как она называется?

ФЕША: Какие же это книги ты написал в разное время?

ЖОРЖ: Какие? Об этом спрашивают… И кто же? Родная мать и не менее родная сестра… (Продолжает читать про себя.)

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну и газетчики! Откуда они все узнают? Лучше матери сына знают!

Входит Третников. Феша, Анна Василевна ушли в гостиную, оставаясь видными для зрителя. Там они набрасываются на чтение.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Ну, почтенный Трофим Дмитрич, все налажено. Шум уже произведен. Остается только умело воспользоваться и пожинать лавры.

ЖОРЖ: Папаша, прочтите и узнайте, наконец, собственного сына.

ТРЕТНИКОВ: Ладно, ладно, ступай пока.

ЖОРЖ: Конечно, если бы вы знали, что тут напечатано, вы бы не стали бы так странно относиться… (Ушел в гостиную.)

ТРЕТНИКОВ: Ничего-то я в вашем литературном деле не смыслю. Там насчет кирпича ал и завода, что ли… по лесной тоже части… А насчет ваших делов — ни бельмеса!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Положитесь на меня! Литература — мой друг! Надо уметь вовремя понюхать, уразуметь и работать. Общество устает от политики. Ему надо отдохнуть. Мы создадим нечто ослепительное и пустим фейерверк. Толпа разинет рот, а мы локтями вправо и влево… и глядь…

ТРЕТНИКОВ: А как насчет разрешения?

БЛЮДОЛИДЗЕ: У меня в запасе несколько штук. Я остановился на самом красивом названии. Наш журнал будет называться «Иммортели».

ТРЕТНИКОВ: Не выговоришь. А что же это значит?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Иммортели? Ничего не значит. Это — бессмертник, неувядающий цветок. Это символ бессмертия и вечности. И работать у нас будут исключительно иммортели, а не какой-нибудь начинающий сброд!

Анна Васильевна с книгой на руках быстро вышла.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Г<осподин> Блюдолидзе, я стала читать, прочла несколько строк, но здесь такие слова написаны, что мне стало стыдно… Может быть, я их неверно поняла?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Покажите. (Читает и отдает книгу обратно.) А-а, нет, здесь надо понимать буквально.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ишь ты! А я так мало читаю, думала, что здесь что-то неприличное.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Что вы! Читайте, читайте!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: И краснеть не надо от этого?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Читайте и вдыхайте эти золотые слова.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Да, да. Теперь уж я краснеть не буду. (Ушла.)

Из гостиной с книгой в руках вышла Феша.

ФЕША (к Блюдолидзе): Прочтите, пожалуйста, что это такое написано?

БЛЮДОЛИДЗЕ (читает): Неужели вы не понимаете?

ФЕША: Ничего не понимаю.

БЛЮДОЛИДЗЕ: И не догадываетесь?

ФЕША: О чем догадываться?

БЛЮДОЛИДЗЕ: В таком случае… гм… спросите у мамаши.

ФЕША: Ах, она уж так быстро развилась? Мамаша! (Ушла в гостиную.)

Из гостиной выбегает Жорж.

ЖОРЖ: Г<осподин> Блюдолидзе, теперь я знаю бессмертный рассказ «Похоронный марш». Как это восхитительно!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Да, рассказец недурен!

ЖОРЖ: Отец, ты, конечно, его не читал. Советую познакомиться. Он коротенький. Представь себе: молодой человек едет на пароходе. Видит незнакомую девушку с широким вырезом на груди. Увлекает ее в кабину и там…

ТРЕТНИКОВ: Тсс… С ума сошел?!

ЖОРЖ: Ну да, увлекает ее в каюту и там после некоторого времени оставляет ее на кушетке со словами: «Жалкая самка». Затем входит в буфет, видит хорошенькую буфетчицу, увлекает ее за стойку и там…

ТРЕТНИКОВ: Егорка!

ЖОРЖ: Не перебивай! И там, после нескольких минут, сдергивает ее корсаж и говорит: «И вы? Буфетчица?» Затем настигает уборщицу 3-го класса, сильными руками затаскивает ее в трюм и таким образом 13 раз на протяжении 63 верст!

ТРЕТНИКОВ: Егорка, я ль тебя не соблюдал? Я ль тебя не берег?

ЖОРЖ: Бедный отец!

За сценой резкий звонок. Из гостиной выбегают Анна Васильевна и Феша. Жорж усиленно трет рот.

АННА ВАСИЛЬЕВНА И ФЕША: Они… Пришли!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Я встречу их! (Торопливо ушел.)

ТРЕТНИКОВ: Чего это вы все словно ополоумели?

Из гостиной выходит Блюдолидзе, за ним писатели: 1-й — с длинными волосами, небритый, сутуловатый, в очках; 2-й — молодой человек с усами и в пенсне, 3-й — мрачного вида, 4-й — совсем юнец, безусый. За ними еще несколько писателей и писательниц по желанию. Все одеты в рубашки разных цветов, поверх рубах — пиджаки. За ними Критик. Здороваются.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Вот, господа, наш издатель. Супруга и дочка.

ЖОРЖ: Редактор Егор Третников-сын! Читали, небось?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Пожалуйста, присядьте. Я так рада, так рада… Всегда хотела с ретираторами познакомиться.

ЖОРЖ: Мамаша, я вам говорил… «хороший тон»…

ФЕША (к 4-му Беллетристу): Ах, я только что прочла ваши «Девичьи грезы». Как это реально и правдиво. Можно подумать, что вы сами были девушкой и имели такие сладостные грезы.

ЖОРЖ: Гм… извините, господа. Моя сестра не понимает художественного вдохновения! Она не знает, что можно описывать реально и правдиво мысли, скажем, кобылы, не будучи кобылой, и страстные порывы какой-нибудь совсем иной скотины, будучи совершенно другой…

БЛЮДОЛИДЗЕ: Я полагаю, что мы можем приступить непосредственно к делу. Наша задача — отвлечь человеческую мысль из области политики в область моральной революции. И вот мы просим вас помочь нам…

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Мме… мме… Я хотел бы знать, кто будет фактическим редактором?

ЖОРЖ: Егор Третников-сын.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Вы не фактический, а юридический, потому что у нас фактическим редактором будет всякий автор своего произведения…

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Это отлично. Это развязывает руки!

ЖОРЖ: Но позвольте мне объяснить разницу между фактическим и юридическим…

БЛЮДОЛИДЗЕ: После, после. Может быть, мы теперь прямо приступим к чтению произведений? Вы что-нибудь принесли для нас?

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я… мне… того… мне пришла одна идея! Могу гордиться. После этой вещи я могу спокойно умереть. Я бы, конечно, сделал вам удовольствие и прочел бы. Это — небольшой бриллиант. Но в нем 10 печатных листов, и чтение могло бы закончиться к полудню завтрашнего дня!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ах, простите!

ФЕША: Я готова сидеть сколько угодно!

ЖОРЖ: Но позвольте, почему я — юридический редактор?

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я полагаю, не читать. Расскажу вкратце содержание. Повесть моя называется «Сокровенно». Я спрашиваю в ней, я бросаю в ней вызов: что такое брак? Я спрашиваю: что такое брак?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Известно что…

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я бросаю вызов. Вы говорите: брак — тайна супругов. Но это ложь. Природа не знает тайн. А если мы сделали тайну из брака, то мы должны эту тайну обнаружить. Слышите: обнаружить!

ГОЛОСА: Как великолепно! Как модно, как смело! Какой простор!

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ (стучит кулаком по столу): Я спрашиваю, кто вам дал право творить брак в тайне? Я вас спрашиваю?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не знаю-с. Это все он… Трофим-с…

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я спрашиваю: если брак — требование природы, то показывайте нам природу. Вы, буржуа, жалуетесь на вырождение. Но вы сами повинны в нем. Идите на площади! Слышите? Идите на площади и там обнаруживайте тайну! Слышите?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Слышу-с. Трофим, слышишь?

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Ступайте на площади! Идите под открытое небо, где ходят люди, и бросайтесь в бездонные объятия жен, и обнаруживайте тайну! На площади! Слышите?

ЖОРЖ (недоумевая): Но как же это? Извозчики… автомобили.

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Что вы, буржуа, жалуетесь на ваше хиреющее потомство? Но что сделали вы, чтобы из кваса сделать кровь? Вы прячете жен ваших в тайны спален. На улицы, на площади, чтобы сама природа видела, насколько вы не в силах выполнить повеление ее. Поглядите на цветы: разве опыление совершается не под лазурью небес? Разве бабочки прячут свою страсть в пуховые одеяла? Если, буржуа, не хочешь вымереть, иди туда, где природа уготовила тебе лоно свое! Я кончил!

ГОЛОСА: Как сочно! Какая широта! Дух захватывает! Вот это революция!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Пожалуйте рукопись! (Ко 2-му Беллетристу.) А вы чем порадуете нас?

2-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я тоже написал. Но у меня мотивы другого характера. Я рисую частное учебное заведение. В нем живет свободная мысль. Девушки в одно прекрасное утро заявляют классной даме, что они скоро станут матерями. Общий ужас. Все волнуются. Мещанская добродетель возмущается. Но вот наступают экзамены, и все девушки получают высшие отметки.

ФЕША: Это что же доказывает?

2-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Доказывает? Что материнство не мешает девушкам совершенствоваться в науках! И что девушки-матери лучше кончают курс! А потому долой мещанскую добродетель!

ГОЛОСА: Это недурно. Это может иметь успех, особенно среди юношества.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Рукопись пожалуйте. Превосходно! (к 3-му Беллетристу.) Надеюсь, вы нас обрадуете?

3-й беллетрист (очень мрачный): У меня новелла. Я передам ее содержание. Темная ночь… слепая ночь… Буря движет воздух сырым языком. Ветер рвет на себе седые волосы… Молнии бросают в мглу раскаленные лучины… Дождь вешает на заборы мокрые тряпки… Кладбище… Жутко… Кто-то темный и смрадный наполняет воздух и небо… Чья-то тень никнет головой и машет белыми руками…

ФЕША: Мамаша, вам не страшно?

3-Й БЕЛЛЕТРИСТ: И в эту ночь кладбищенский сторож, старый Михей, с заступом в руке крадется к могиле, в которой лежит труп молодой девушки… Он бьет заступом в землю. Могила отвечает радостным эхом. Заступ стучит… Тум… там… бум… Могила разрыта. Труп бледен и нем. Ветер рвет на нем волосы. Старик бросается на девушку, и, жадный, страстный, безумно-нежный, он отдает девушке ту страсть, которой она не познала при жизни. А ночь ползет, липкая, гнилая и страшная в своем разврате…

ГОЛОСА: Черт возьми! Это оригинально! Это мысль! Как живо схвачено! Настоящая жизнь!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Рукопись! Рукопись! Великолепно!

4-й БЕЛЛЕТРИСТ (подскочил, говорит голосом экзаменующегося гимназиста): Я тоже… тоже я… я написал о мертвой… Только у меня иначе. У некоего человека умерла жена, и он остался вдовцом. В доме вдовца жила прислуга. В прислуге сквозила натура молодой и еще не испорченной кобылы. Однажды вдовец хотел отдать ей свой порыв любви. Но только что приступил к исполнению своего намерения, вспомнил, что он обещал жене не изменять. Он вернулся в комнату, но страсть победила, и он вернулся к прислуге, но место подле нее было уже занято. Тогда, мучимый угрызениями совести, он окончил свою жизнь в борьбе за освободительные идеалы! Все!

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Ах, опять тут политика!

4-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я так только … для современности…

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Бросьте. Я бы на вашем месте сделал иначе: пусть место занято, ибо где есть один, то почему там не может быть другой?

4-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Гениально! Простота всегда гениальна. Я пойду и переделаю. Где у вас чернила? Я пройду!

Блюдолидзе проводит Беллетриста в соседнюю комнату и возвращается.

1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Позвольте! Но что же молчит наш критик? Неужели ему нечего сказать?

КРИТИК (долго молчит, потом говорит с закрытыми глазами): Мне? Говорить? Мысль изреченная есть ложь! У кого раскроются уста, чтобы этими срамными складками заклеймить солнца?! (Молчание.) Говорить? Нельзя! Можно только упоенно сидеть с закрытыми глазами и слушать… слушать… слушать… слушать… (Молчание.) Вы говорите: оцените нас! Но кто глядел на солнце? Чьи материальные зрачки дерзали видеть солнце? Они пытались, они пытались открыться… Умоляю вас: позвольте мне молчать и молиться… Солнца! Солнца!

Все молчат и боятся тронуться с места. Вошла Степанида с салфеткой.

СТЕПАНИДА (громко): Тут, что ли, накрывать-то?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Разрешите… осмелюсь просить… пожалуйста, в эту комнату…

БЛЮДОЛИДЗЕ: Господа, пройдемте в эту комнату, направо! Нам предстоит обсуждение материальной стороны дела!..

Все уходят направо, тихо переговариваясь. На сцене Степанида, которая равнодушно накрывает стол, Феша и Анна Васильевна, которые долго молча глядят друг на друга.

ФЕША: Мамаша… Никогда. Ничего. Ни от кого. Никому. Никак. Ни этак. Ни за что. И вдруг сразу… Но почему у меня онемели струны мои, и я не могу шевельнуться С места? (Стоит и вперила в публику немигающий взгляд.)

АННА ВАСИЛЬЕВНА (поднялась с места и уходит в гостиную, крича): На площади! В бездушные объятия жен! Я спрашиваю вас, буржуа, разве опьянение бабочек совершается на перинах?! Долой мещанскую добродетель! (Уходит.)

Через некоторое время в арке появляется Поэт — длинный белобрысый субъект, похожий на невыровнявшегося щенка, на нем альмавива.

ПОЭТ (к Степаниде): Виноват.

СТЕПАНИДА (испугалась от неожиданности): Вам чего-с? Дверь запереть забыла. Так вы в гости норовите.

ПОЭТ: Скажите, пожалуйста, тут редакция «Иммортелей»?

СТЕПАНИДА: Чего-с?

ПОЭТ: «Иммортели»… новый журнал. Или, быть может, я ошибся квартирой…

СТЕПАНИДА: Знать, ошиблись. Здесь окромя Блюдолизова да каких-то неизвестных никого.

ПОЭТ: Значить…

ФЕША (оборачивается и шепчет): Вы? У вас бездонные голубые глаза. Черная накидка ниспадает капризными складками. Вы — бессмертный?

ПОЭТ: Кто-с?

ФЕША: Вы — иммортель?

ПОЭТ: Я — поэт. Пришел на совещание. Но я всегда опаздываю.

ФЕША: Я ждала вас. И струны мои дрожат все сильнее и сильнее.

ПОЭТ: Я пройду к ним. Они где-с?

ФЕША: Там. Останьтесь. Говорите мне, говорите. Вы — молоды, вы прекрасны, и вам еще двадцати лет…

ПОЭТ: Но я уже написал 12 поэм и 42 тысячи строф!

ФЕША: Какой вы гениальный!

ПОЭТ: Но я же из Одессы!

ФЕША: А мы из глухой провинции. Дайте мне ваши стихи!

ПОЭТ: Но их так много. Они рассеяны по всем газетам, журналам. Я пишу прекрасные стихи. Я даже могу говорить стихами…

ФЕША: Волшебный мой!

ПОЭТ: Я еще в детстве… Еще не умел «папа-мама» сказать, а уже думал рифмами. Все уединялся и думал о любви!

ФЕША: Какой дивный.

ПОЭТ: Все родители очень удивлялись, а доктора говорили, что я не выживу или сделаюсь идиотом. А я вот и дожил.

ФЕША: Вы бессмертны.

ПОЭТ: И я буду читать вам мои стихи. И посвящать буду.

ФЕША: О, не обольщайте меня… О, с вами куда угодно… Вы не хотите на площадь? Со мной? Сейчас? Сию минуту?

ПОЭТ: То есть зачем на площадь?

ФЕША: Вы же знаете, о, мой гениальный. Но разве вы не читали повести бессмертного товарища вашего о площадях?

ПОЭТ: Читать? Но если современный писатель будет читать, то когда же он будет писать? Так мало времени…

ФЕША: И та вас хочет, и другая вас хочет?

ПОЭТ: Вообще… Так я пройду к ним…

ФЕША: Вы уходите? Бедная провинциальная девушка не может занять вашего внимания?

ПОЭТ: О нет… Но там, кажется, уже принимают рукописи… А у меня так много, так много…

ФЕША: Прочтите, одну строчку, полстрочки… четверть строчки. Один звук!

ПОЭТ: Право же, опоздаю. Я всегда опаздываю. (Бежит.)

Навстречу из комнаты выходит Жорж.

ЖОРЖ: Виноват. Редактор Егор Третников-сын!

ПОЭТ: Очень рад, очень рад. Я поэт. Рукописи принес.

ЖОРЖ: Рукописи там. Я мучаюсь. Я могу даже удавиться. Скажите, какая разница между редактором фактическим и юридическим?

ПОЭТ: О, очень большая. Фактический — это тот, который вообще… А юридический — это тот, который не вообще, а так… Это, как бы вам выразиться… Жаль, что я прозой не могу выражаться…

ЖОРЖ: Так, вы мне стихами. Так, «прибежали в избу дети…»

ПОЭТ: Я тороплюсь. Отдам рукописи и… (Скрылся в двери.)

ЖОРЖ (посреди сцены): Прибежали в избу дети…

Третников выходит из двери, как автомат, движется по сцене, натыкается на предметы.

ТРЕТНИКОВ: Егор, до чего мы дожили? Мы не спим? Мы живы? Где мы?

ЖОРЖ: В столице. Издаем журнал. И я — редактор. Прибежали в избу…

ТРЕТНИКОВ: Егорушка, родной мой! Если я сплю, разбуди меня. Толкни меня хорошенько. Где Феша?

ФЕША: Здесь. Стою я.

ТРЕТНИКОВ: Это ты? Только как будто это не ты, не дочь моя. Ты меня разбудить не можешь?

ФЕША: Я хочу его!

ТРЕТНИКОВ: Где мать ваша? Где жена моя? Голубчики, разбудите меня… Где отец ваш, дети мои?

Из гостиной с книгой в руках, читая, двигается Анна Васильевна.

ТРЕТНИКОВ: Анета, милая моя. Как, стало быть, прожили мы вместе 30 лет, то будь другом. Толкни меня изо всей силы.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Что тебе надо?

ТРЕТНИКОВ: Растолкуй мне, я это или не я? Жив я или нет?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: О чем ты говоришь? Твой голос дрожит. Твои старые губы, отвыкшие от поцелуев, трясутся. Зачем ты берешь меня под руку?

ТРЕТНИКОВ. Пойдем, подальше от них. В уголок, в темное местечко. Побеседуем…

АННА ВАСИЛЬЕВНА (вырвала свою руку): Что? На площади! Под своды неба! На каменные плиты! Пусть все смотрят, как вы выполняете веления природы. Что? Замолчали? Ну, то-то…

Ушла в левую дверь. Жорж уходит. Феша скрывается в гостиной. Молчание.

ТРЕТНИКОВ (к Степаниде): Степанида, когда ты умрешь и тебя зароют в землю, я возьму заступ, вырою тебя и отдам тебе то, чего ты не познала в жизни.

СТЕПАНИДА: Чего?!

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

править
Вся зелень и круглый стол убраны. Налево — большой письменный стол. На нем кипы газет, журналов. Два телефона. Всюду бумаги, объявления. Жорж сидит за столом. На нем красная рубаха, поверх которой пиджак. Справа выходит Анна Васильевна, идет на цыпочках и садится за стол налево.

ЖОРЖ: Сколько раз я просил, мамаша? Неужели не понимаете?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: А что такое я сделала?

ЖОРЖ: Когда заходят в кабинет редактора, то делают три легких стука. Понимаете?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну, ну, успокойся. Я вернусь и постучу.

ЖОРЖ: Совершенно излишне. Сидите и не мешайте, считает и вдруг вскрикивает.) О-го-го! АЙ да Егор Третников!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Перепугал, родной! Что там такое?

ЖОРЖ: Хвалебный марш какой-то, а не критика!.. Орган неореалистов вышел… «Нельзя не поражаться редактору, который сумел собрать воедино все, что есть в современной литературе. Подбор произведений говорит за то, что редактор понимает сокровенную тайну половой любви и все современные изгибы половых наслаждений». Недурно, а?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Егорушка, откуда у тебя это самое наслаждение? Жил на фабрике, к дамам не припускали, отец следил… И вдруг какая-то тайна!

ЖОРЖ: Вдруг! А талант? А воображение? А гениальное проникновение?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: А мы же тебя за дурака считали! Дикость, дикость!

Степанида вошла с кипой писем, которые кидает на стол.

СТЕПАНИДА: Там швейцар принес. Ока какая охапка.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Сколько раз я тебе, дуре, говорила…

ЖОРЖ: Мамаша!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ах да… Сколько раз я вам, идиотке, говорила, что без доклада сюда входить нельзя.

СТЕПАНИДА: Небось не фальшивые бумажки делаете.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Идиотка, Фешу позовите!

Степанида ушла.

ЖОРЖ: О, сколько работы! Сколько работы…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: А я читать уж не могу. Возьмешь в руки книгу, прочтешь, и вдруг словно наслаждение какое, так тебя и трясет, так и трясет…

Входит Феша и останавливается, говорит мечтательным голосом, не поворачивая головы.

ФЕША: Ты меня звал, брат?

ЖОРЖ: Звал, сестра. Пожалуйста, разбери почту. Я положительно не имею времени!

ФЕША (садится и вскрывает письма): Хорошо!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Начиталась ты, Фешенька. В глазах у тебя этакое опыление… Зачитаться можно!

ФЕША: Мамаша, кого вы любили в своей жизни больше всех?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Няньку свою, Фешенька. Старая такая. Морщинистая.

ФЕША: Нет, кого вы любили испепеляющей страстью, от которой краснели щеки и дрожали струны?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Никого, чтобы так…

ФЕША: Несчастная мать! Мамаша, сколько раз вы изменяли папаше?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Что? Ни разу!

ФЕША: Несчастная жена! Мамаша, зачем вы скрывали от меня, что такое мужская любовь?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Как это скрывала?

ФЕША: Отчего я узнала об этом из книг и только теперь? Почему вы мне не открыли этого тогда, когда мне было, ну, восемь--двенадцать лет?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Право, не знаю.

ФЕША: Отчего вы меня не пускали на сеновал, под поцелуи солнца и мальчиков-гимназистов в холщовых рубашечках.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Уж не знаю, как это случилось…

ФЕША: Завтра я начинаю новую жизнь! Я сбрасываю с себя все одежды, сжигаю все туалеты, все белье, юбки, все. Все… Я буду ходить по комнате и любоваться, как ряды зеркал будут отражать мою красоту…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: А-а… приходящие? Гости, скажем?

ФЕША: Очарованные, с остановившимся дыханием, с полуоткрытыми губами, они буду останавливаться и глядеть…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Начиталась, начиталась…

ФЕША: Но чтобы сделать уступку мещанской морали, я посажу две мушки, одну — на шею, другую — на руку выше локтя…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: И мне, стало быть, тоже мушки сажать?

ЖОРЖ (вскрикивает): О-о! Как ругают, как ругают! Т<о> е<сть> свиньей назвали, что просто ужас! «Гнусные животные, эротоманы, порнографы…» Надо требовать удовлетворения!

ФЕША: Брат! Ненавистники наши — жалкие маньяки или политические сосуны! И ты будешь унижаться до них? До каких-то… до каких-то…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Буржуа!

ЖОРЖ: Так что, лучше не требовать удовлетворения?

ФЕША: Жорж, вспомни, кто ты и что ты для русской литературы! Вон сколько ругательных писем! И ты думаешь, что я их читаю?!

ЖОРЖ: Ну а сочувственные письма есть?

ФЕША: Еще какие! Вот, например, одно: «Милая редакция, меня зовут Соней. Мне 12 лет. Папа и мама выписывали мне „Задушевное слово“ для младшего возраста, где мне очень нравились рассказы про животных. Теперь я читаю ваш журнал, и он мне очень нравится. У меня есть двоюродный брат Володя, ему 16 лет. Он мне все объясняет и показывает. Есть ли у вас двоюродный брат, который все показывает?»

ЖОРЖ: Сколько детской наивности! Я тронут.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Я тоже тронулась. Он ей всё показывает… всё…

ФЕША: Или вот еще. Что это такое?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Опять какое-нибудь неприличие?

ФЕША: Нет, это письмо адресовано мне. Знаете от кого? От Федора Васильевича…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: От жениха? Голубчики, вот неожиданно… Что же он пишет?

ФЕША: Тоскует, страдает и…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Какое еще «и»? Что за «и»?

ФЕША: Сегодня приезжает. С двенадцатичасовым поездом. Мамаша, милая мамаша, какая здесь самая большая площадь?

В среднюю дверь влетает Блюдолидзе.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Господа, только успокойтесь! Не бледнейте! Страшная новость. Наш журнал…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не окупается?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Нарасхват!

ФЕША: Не читается?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Взасос…

ЖОРЖ: Не имеет успеха?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Колоссальный, особенно у малолетних.

ЖОРЖ: Но что же случилось?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Сконфисковали!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Что это такое? Вроде пожара, что ли?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Хуже. Но главное не в том. Егор Трофимыч, вы только не пугайтесь. Вы предаетесь суду по статье 1001-й уложения о наказаниях за оскорбление общественной нравственности и благопристойности.

ЖОРЖ: Я, кажется, начинаю понимать разницу между фактическим и юридическим редактором.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Обычная участь русского редактора. Но вы не пугайтесь. Это пустяки. Самое главное не в том, Анна Васильевна, вы…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: И меня за благопристойность тянут?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Нет. Вы должны нам помочь. Ваш супруг, как только узнал обо всем, так решил уничтожить…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Эту самую благопристойность?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Нет, «Иммортели», наш журнал… Говорит, довольно, больше ни копейки не дам. А все вы виноваты, Егор Трофимович. Разве можно было впускать сплошную порнографию?

ЖОРЖ: Я? Но я ведь только слушал…

БЛЮДОЛИДЗЕ: Направление создали вы, ваша мамаша и сестра!

ВСЕ: Мы? Мы?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Конечно. Каких-то бездарных писак вы называли бессмертными. Кому нужен их реализм? Теперь времена другие. И Трофиму Дмитриевичу, почтенному человеку заниматься порнографией как-то не пристало…

ЖОРЖ: Что же теперь будет?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Я было уже нашел выход и пригласил сегодня новых писателей. Теперь пойду и скажу, что все кончено.

ЖОРЖ: Ерунда! Мы переменим направление!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ничего не разберу. Думала: ну вот, иди, новый мир открыт, делай что хочешь. И вдруг какая-то нравственность. Егорушка, у меня внутри опять что-то лопается…

ФЕША: Значит, и туалетов сжигать не надо? И жениха мне не надо?

ЖОРЖ: Вздор! Я так привык к лаврам, так полюбил славу! Про меня кричат все газеты… Мамаша, вам дорога жизнь единственного сына?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ничего не разберу. Так вот и лопается, и лопается…

Из гостиной выходит Третников. Все к нему.

ЖОРЖ: Отец, ты ведешь себя недостойно. Здесь не фабрика!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Срам какой!

ФЕША: Не надо, не надо мне вашего жениха. Не хочу!

ТРЕТНИКОВ: Замолчите вы! Егорка, никогда я от тебя пути не ждал, а как сказали мне, что тебя к суду тянут, так, извини, дурак, думаю, сын мой.

ЖОРЖ: Позвольте, позвольте. Вы закрываете «Иммортели»?

ТРЕТНИКОВ: А как же? Сын ты мне или редактор? Егорка или посрамление моей фамилии? Тебя по какой статье-то упекают?

ЖОРЖ: Ну, по 1001-й!

ТРЕТНИКОВ: Так. Ну а ежели опять номер выпустишь с неприличием, тебя по какой статье потянут? Не знаешь? По 3002-й, голубчик! Опять номер пустил, по 3003-й, и чем дальше, тем больше… Скажи ты мне: сын ты мне или иммортель какая?

ЖОРЖ: Итак, издательство прекращается? Наш издатель оказывается настолько неблагонадежным в материальном смысле, что закрывают лавочку… (Подходит к телефону и звонит.) Пожалуйста, 348-15… Благодарю! Газета? Пригласите к телефону литературного хроникера.

ТРЕТНИКОВ: Ты чего это говорить-то хочешь?

ЖОРЖ: Пусть напечатают, что вы оказались несостоятельным…

ТРЕТНИКОВ: Я? Несостоятельный? Повесь, повесь трубку! Да я на свой капитал такое неприличие могу выкинуть, что все вы, бессмертные, сдохните! А не то чтобы что… Да я сейчас такое колено отколю, что меня сразу по 7007-й статье конфискуют. Не про то я, голова! Чтобы тебе не влетало…

БЛЮДОЛИДЗЕ: Не беспокойтесь! Путь найден. И через несколько минут сюда придут новые писатели…

ТРЕТНИКОВ: Без статей?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Без всяких… Должно быть, они…

Звонок. Блюдолидзе скрылся в гостиной.

ЖОРЖ: Папаша. Я знал, что вы благоразумны. Надо только подумать, какая высокая миссия возложена на нас…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Почитал бы ты, как Егорушку-то во всех газетах наперебой бранят. Даром это, что ли?

Блюдолидзе вбежал.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Пришли! Пришли анархисты! Анархисты!

В комнате сумятица и крики. Третников хватается за карман.

ВСЕ: Что? Караул! Где бумажник? Грабители! В телефон! (в телефон.) Барышня, помогите!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Тише… Послушайте! Черт возьми! Не грабители! Это мистики-анархисты…

ТРЕТНИКОВ: Стало быть, без оружий!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Писатели такие, философы.

Все успокаиваются.

ТРЕТНИКОВ: Так бы и сказали.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: А у меня все лопается там…

БЛЮДОЛИДЗЕ: Я пока проведу их в ту комнату. (Показывает направо.) Надо поговорить раньше… (Стоит на пороге.)

Один за другим в комнату входят мистики-анархисты, люди разных возрастов и пола, мужчины с бритыми усами и подбородками, дамы в декадентских прическах, тонкие и хрупкие, проходят, относясь к своим головам как к сосудам с драгоценной влагой. Уходят все направо с Блюдолидзе.

ЖОРЖ (каждому входящему): Редактор, Егор Третников-сын! Привлечен за оскорбление стыдливости!

ФЕША (матери): Какие прекрасные! Какие дамы! Все знаменитые!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Т<о> е<сть> так хрупки, так воздушны, что не разберешь, женщина это или скелет скользящий!

ЖОРЖ: Папаша, нам с вами надо обрить усы и бороды!

ФЕША: Но почему они нас не замечают? Вот это уж настоящие иммортели! А галстуки-то какие!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ишь, над ними сияние. Свет! Свет!..

ЖОРЖ: Это дерниер кри!46 Самое последнее слово стыдливости!

Мистики скрылись в правой двери.

ЖОРЖ: Папаша, вот они теперь заперлись и будут разговаривать… Но как же так дело обойдется без меня?

ТРЕТНИКОВ: Я, брат, сам ничего не понимаю…

ЖОРЖ: Скажем, опять какое-нибудь неприличие, — и безо всякого моего участия. Как же это так? А вот и возьму да и пойду к ним!

ТРЕТНИКОВ: Выгонят!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Усатых туда не пускают…

ЖОРЖ: Степанида, сходи за парикмахером…

В гостиную вбегает Поэт.

ПОЭТ: Здравствуйте… А я опять опоздал! Это у меня такая судьба. У нас совещание? А я со стихами…

ЖОРЖ: Не принимаю. Жалкие порнографические вещи…

ПОЭТ: Что?!

ЖОРЖ: Жалкие писаки, именующие себя бессмертными. Ваше время прошло…

ПОЭТ: Что?! Что?!

ЖОРЖ: Кому нужен ваш реализм? Раздеваетесь догола, чтобы вас заметили… Ха!

ПОЭТ: Но позвольте! Я никогда в жизни не раздевался догола. Я даже не знаю, что такое догола..

ЖОРЖ: Печатно наслаждаетесь бесстыдством и развращаете девушек и женщин под видом моральной революции! Стыдитесь, господа!

ПОЭТ: Но позвольте… Я не знаю, что такое женщина, что такое разврат… что такое стыдиться…

ЖОРЖ: Мамаша, объясните поэту-реалисту, что такое разврат!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Нехорошо, милый мой! Ой нехорошо! Даже довольно стыдно! Ишь, на площади захотели! А? Чтобы не только людей, даже лошадей развращать… Эх вы, мистики!

ФЕША: Мамаша, мистики — это те, которые там… (Показывает на дверь.) А реалисты, это те, которые тут!

ПОЭТ: Ах, у вас теперь мистико-анархическое направление? Ну что ж… Сейчас сяду и буду писать мистические стихи… (Садится за стол и пишет.)

Из правой двери выходит Блюзолидзе. За ним четыре мистика. 1-й Мистик с длинными волосами, говорит односложно, отрывисто, глядит поверх головы того, с кем разговаривает. 2-й Мистик выражается темно и все время жестикулирует движениями, похожими на плавание собак. 3-й Мистик непрерывно ходит по комнате, опустив голову, и что-то бормочет, иногда подходит к хозяевам и выкрикивает отдельные слова. Поэт подбегает к 1-му Мистику.

ПОЭТ: Здравствуйте… Услыхал, что вы тут. Поторопился. У меня к вам просьба. Я хочу в мистики-анархисты поступить! Пожалуйста…

1-Й МИСТИК: Вы? Поэт порнографической школы? Эксперименталист в любви?

ПОЭТ: Как-с? Право, очень желаю поступить в мистики.

1-й мистик: Приемлете ли мир?

ПОЭТ: То есть как? Вообще? Насчет мира? Вселенной. Которая вертится, так сказать… Да! Нет!

1-й мистик: Верите ли чуду?

ПОЭТ: Нынче я разве подошел бы к вам… Я так и кричу: грядите, о чудеса!

1-й мистик: Значит, вы — мистик-анархист-оптимист?

ПОЭТ: Ну, понятно. Меня с детства даже за это били! Не уединяйся, говорят!

1-Й МИСТИК: Покажите ваши произведения.

ПОЭТ: Через пять минут. (Садится очень довольный и снова пишет.)

БЛЮДОЛИДЗЕ: Вот издатель, вот юридический редактор, их семья.

1-Й МИСТИК: Г<осподин> Блюдолидзе передал нам ваше предложение. Мы готовы вам помочь… Но вместо журнала мы выпустим сборник… Товарищ, выскажитесь…

2-Й МИСТИК: Антиномия свободы и необходимости — наши проблемы… Ан-ти-но-мия… Так?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не могу знать.

2-Й МИСТИК: Но мы коснемся и проблемы власти. Так?

ТРЕТНИКОВ: Нам чтобы без статьи всякой… чтобы без антимонии безо всякой…

БЛЮДОЛИДЗЕ: Они… простые люди… они боятся, чтобы их не привлекли к ответственности… Выражайтесь проще…

1-Й МИСТИК: А-а! Будьте спокойны! Мы сами ярые противники порнографии… Мы знаем любовь, но любовь иную… Эрос!

ВСЕ МИСТИКИ (подхватывают и повторяют): Эрос!

2-Й МИСТИК: Ницше говорит, что учреждения никогда не основывают на иди-о-синкра-зии… Так?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не выговорить-с… Я слово ре-ти-ра-тор долго не могла высказать-с.

2-Й МИСТИК: Я говорю о си-зи-ги-ческой природе любви. Си-зи-гической! Так?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Вы им попроще… повещественнее…

2-Й МИСТИК: Понимаете? Самая природа любви требует взаимодействия личностей? Так. Любовь требует взаимодействия… Чтоб одна личность действовала на другую… Так?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Это я понимаю: одна на другую! Любовь, чтобы одна личность на другую… вот и взаимность, и действие.

2-Й МИСТИК: Так. И вы понимаете, сударыня?

ФЕША: Я не понимаю. Я не в браке.

2-Й МИСТИК: Так, но брак — это не то… Это не то. В половой любви мужчины и женщины есть мистическое значение! Брак — это не то, что простая связь… связь… Не то!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не то. Не то!

2-Й МИСТИК: Брак — это не страсть двух индивидуумов…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Кого-с вы изволили сказать?

2-Й МИСТИК: Индивидуумов… личностей… Не двух, не двух личностей…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Стало быть, трех либо четырех?

3-Й МИСТИК: О, формы любви разнообразны, поразительно разнообразны. Любовь вдвоем — это эгоизм вдвоем. Из эгоизма вдвоем надо идти к любви вселенской… вселенской любви!

ФЕША: Не понимаю.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну, ко всем, чтобы без исключения.

3-Й МИСТИК: К любви соборной.

1-Й МИСТИК: Не надо отказываться и от любви уединенной для самовлюбленности. Кто из товарищей дополнит наши соображения?

3-Й МИСТИК (подходит к Анне Васильевне и отрывисто выкликает): Сткло воссияв, вран огнь пожрал! Зри!..

БЛЮДОЛИДЗЕ: Попроще им, попроще…

3-Й МИСТИК: Элефанты, и леонты, и лесные сраки, и орлы, покинув монты, учиняют браки! Утешены ли есте озарением?

ФЕША: Мамаша, это что-то из духовного.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Тише. Блаженненький, по-непонятному все. Предсказывает, знать…

1-Й МИСТИК: Чтобы понять нашего товарища, нужна большая подготовка. Я постараюсь высказаться проще и пояснее.

ПОЭТ (вскакивая): Я кончил. Прекрасное стихотворение! Позвольте прочесть…

БЛЮДОЛИДЗЕ: Тише. Потом, потом.

1-Й МИСТИК: Вы говорите «мужчина», вы говорите «женщина». Но мужское и женское начало потенциально находятся в каждой личности…

ПОЭТ: Я сяду писать второе стихотворение. Еще лучше…

1-Й МИСТИК: Значит, всякая личность содержит в себе и мужское начало, и женское начало. Вот, например, выражаясь просто, ваша личность, сударыня, соединяет в себе и мужчину, и женщину. Вы — женщина и мужчина.

ТРЕТНИКОВ: Смею ли заметить, она — женщина. Могу даже побожиться.

1-Й МИСТИК: Ах, так трудно объяснять! Ну да, да. Я говорю про личность, но в индивидууме, в эмпирической личности мы наблюдаем раздельность пола, т<о> е<сть> мужчину и женщину… Понимаете?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну вот, стало быть, во мне и мужчина, и женщина, а ты видишь только одну женщину… Я понимаю-с.

ФЕША: Я не понимаю. Я не в браке.

1-Й МИСТИК: Поэтому соотношение между мужчинами и женщинами в браке совершенно свободно. Только… только надо хранить целомудрие. Будьте во браке, но будьте целомудренны!

3-Й МИСТИК: Дерзай, явлений лик, глаголов глагол, любви любовь, агнц пожранный!

АННА ВАСИЛЬЕВНА (привстала): Каюсь, батенька, каюсь! Грешна. 14 человек было, да 13 из них животиком умерло. Грешна, грешна!

1-Й МИСТИК: Ну вот… Это конкретный пример! Если вы были не целомудренны, то ваша любовь не утвердилась и привела к деторождению, т<о> е<сть> к дурной бесконечности.

ЖОРЖ: Это я-то? Редактор? Егор Третников-сын — дурная бесконечность?

1-Й МИСТИК: Дети — дурная бесконечность. В эмпирическом браке должна быть троица… трое… Так?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Вон Трофим всегда был ревнив. К управляющему, во сне видела, приревновал. Он меня будто поцеловал.

1-Й МИСТИК: Вот, вот. В поцелуе заключены все формы полового общения. И потому супруги, будучи целомудренны, могут это… того… как его… общаться, но только в области поцелуя. А далее, далее… целомудрие! И избегайте дурной бесконечности! Кто выскажется еще?

3-Й МИСТИК: Осиянный! Макрокосм… макрокосм!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Вы им попроще, попроще…

3-Й МИСТИК: Вотще, аще и еще… Эрос!

все мистики: Эрос! Эрос!

ПОЭТ: Я кончил и второе стихотворение. Лучше первого. Позвольте прочесть. Вот оно, называется «Океанность безбрежности». Написано новым размером.

Сидит Дама на стульчике.

Над лобиком вьются капульчики.

А я — принц хрустальный,

В манишке крахмальной,

В пунцовом галстучке,

Целую ей пальчики!

Туфельки, капульчики,

Почему нет Дамы на стульчике?

Все мистики иронически улыбаются.

1-Й МИСТИК: Да, все мистики стремятся к интеграции мира! В Эросе! Мы все влюблены — я влюблен в Даму в Капоре, тот — в Беатриче, этот — в Бессрочные каторжные работы… У вас экспериментализм в любви. Не то, не то!

ПОЭТ: Стало быть, не подходит? Но у меня есть другое. Называется «Стирка белья», написано совсем без размера.

Я пришла к прачке моей и сказала:

«Прачка, о прачка,

Вот моя новая сорочка!

Вымой ее,

Ибо мать моя будет браниться,

А я — слабая девушка, которая

Не может защищаться,

Когда мужчина молод и прекрасен.

Прачка, о прачка! Вымой мою сорочку!»

Мистики иронически смеются.

1-Й МИСТИК: Вы — не мистик-анархист. Вы просто легкомысленный циник. Затем до свидания. Г<осподин> Блюдолидзе, вы пришлете за рукописями… (Все мистики уходят.)

ПОЭТ (после молчания): А-а! Так так-то! Ну, хорошо! Завтра же во всех газетах напечатаю, что к вашему издательству никакого отношения не имею! Посмотрим, каков у вас будет тираж! (Гневно уходит.)

ЖОРЖ: Какой у нас сегодня день?

ФЕША: Эрос!

ТРЕТНИКОВ: 15-е Эроса!

ЖОРЖ: Я — дурная бесконечность…

Степанида из гостиной.

СТЕПАНИДА: Что ж цирюльнику-то, дожидаться или уходить? Ждет небось. (Скрылась.)

ЖОРЖ (уходит направо, бормоча): Пойду и обрею свою бесконечность.

ТРЕТНИКОВ: Прачка, о прачка! Вот моя крахмальная сорочка! Завей над ней капульчики… Дважды два четыре… Соборная иммортель! (Уходит направо.)

ФЕША: Мамаша, я чего-то жду. Должно свершиться чудо!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Фешенька, теперь я понимаю, почему у меня внутри все будто лопается и будто кто-то там возится.

ФЕША: А я не в браке. Свершится чудо.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: У меня там две личности — один мужчина, брюнет и в палевых перчатках, другая — дама в капоре и вся в декольте и с голыми локтями…

ФЕША: В капоре! Жду чуда!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Он к ней, а она — от него. Он — к ней, она — от него. Нагонит, схватит за локоть, а она его по целомудрию — хлоп. Ну и вроде как будто лопается… А потом опять к ней, а она — от него, он к ней… (Молчание.)

ФЕША: Чудо близится!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Вот, вот… опять возятся. Трофим Дмитрич, как бы их там унять? (Уходит налево.)

В гостиной в пальто с чемоданом в руках показывается Федор Васильич, входит в комнату и останавливается сзади кресла, в котором сидит Феша.

ФЕША (не поворачивая головы): Кто тут?

ФЕДОР: Я-с.

ФЕША: Я сердцем своим чуяла тебя. Я ждала чуда. Кто ты? Принц? Рыцарь? Паж?

ФЕДОР: Чего это?

ФЕША: Я готова. Возьми меня и неси, неси к друзьям твоим, братьям! И мы там свершим соборный брак! Свершай!

ФЕДОР: Федосья Дмитревна, это я-с, Федор Васильевич. Утерпеть не мог.

ФЕША (поднялась с кресла, узнала): А-а! С двенадцатичасовым поездом…

ФЕДОР: Соскучился я. К тому же мне, как я имею честь состоять женихом вашим…

ФЕША: Отвечайте, приемлете ли мир?

ФЕДОР: Не понять. Чудно как-то.

ФЕША: Верите ли чуду?

ФЕДОР: Это я… Федор Васильич… жених.

ФЕША: Будем целомудренны и будем целоваться. Мы будем муж и жена, и кроме вас у меня будут миллионы мужей…

ФЕДОР: Это к чему же?

ФЕША: И соборно мы будем целоваться, чтобы у нас не было детей, этих дурных бесконечностей. Берите меня и несите меня к мужьям моим.

ФЕДОР: Федосья Трофимовна, голубушка!

ФЕША: Вы колеблетесь? Скорей, скорей!

Уходят оба. Федор огорченно покачивает головой. Из левой двери выходит Жорж, у него обриты усы и борода, за ним парикмахер с ручным зеркалом.

ЖОРЖ (к телефону): Барышня, я обрился… Тьфу… не то! Номер 30330… Что? Да, редакция. Благодарю. Кто у телефона? А-а! Это я, Егор Третников, Сообщите в вашей газете, что я обрил себе усы и бороду. Что? Да, больше ничего. (Парикмахеру.) Подождите, мой отец хотел побриться. (Глядит в дверь налево.) Папаша! Папаша! Зачем вы лезете на стол? Слезьте, слезьте! Со стола слезай-то. Что это с вами? Идите сюда. Вас парикмахер ждет. А мне некогда! (Уходит.)

Выходит Третников в одном жилете и долго, молча, ничего не понимая, глядит на парикмахера. Тот раскланивается.

ТРЕТНИКОВ: Ты кто?

ПАРИКМАХЕР: Ваш сын велели…

ТРЕТНИКОВ: А, куафер-анархист! Та-ак. Женаты на одной жене?

ПАРИКМАХЕР: Я вдовый, без супруги.

ТРЕТНИКОВ: А дурная бесконечность есть?

ПАРИКМАХЕР: Со мной все приборы. (Расставляет на столе зеркало и прочие принадлежности.) Прикажете побрить? Постричь?

ТРЕТНИКОВ (машинально садится на придвинутый стул). Побрить, постричь… бритый… стриженый… Сижу на стульчике, завей мне капульчики…

парикмахер (вынул ножницы): Как прикажете бородку? A la Henri IV? Модерн? Или совсем?

ТРЕТНИКОВ: Совсем… совсем гляжу в зеркало и вроде вижу там золотого осла.

Парикмахер решительно, одним движением обрезает полбороды у Третникова.

ТРЕТНИКОВ (схватывается за остальную часть бороды): Что? Что это? Что ты наделал?

ПАРИКМАХЕР: Вы сказали: совсем, совершенно. Я спрашивал: модерн или иначе…

ТРЕТНИКОВ: Модерн… модерн… Всю жизнь растил и вдруг сразу модерн… (Срывается с места, подбегает ко второму телефону и кричит.) Барышня! Кнопка… Пошлите телеграмму, что я поступил в модерн… (садится на место).

ПАРИКМАХЕР: Прикажите кончать?

ТРЕТНИКОВ: Кончай!

Борода острижена. Из гостиной выходит Федор, в пальто и с чемоданом, обращается к Третникову.

ФЕДОР: Позвольте вас спросить: где Трофим Дмитрич Третников?

ТРЕТНИКОВ: В анархисты пошел!

Занавес.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

править
Та же комната, богато освещенная. Гостиная также освещена. В ней показываются иногда гости. На сцене Третников в одном жилете, весь бритый, немножко навеселе, сидит в кресле, рядом с Федором Васильевичем, он часто морщится в гримасу и кажется очень опечаленным.

ФЕДОР: Нет-с. Вы мне скажите?! Вы мне отчет представьте! Федосья Трофимовна мне не кто-нибудь, а невеста. Где она? Куда вы мне ее дели?

ТРЕТНИКОВ: Федор, если человека, скажем, не только остригли, но даже и сбрили, — может он тебе нормальным языком отвечать?!

ФЕДОР: Это была, можно сказать, такая девица, такая очаровательная девица… И пожалуйте, готова! Что же дальше будет? А?

ТРЕТНИКОВ: Не знаю. Бросит волна, и полетим. Пойду выпью.

ФЕДОР: Трифон Дмитриевич, нехорошо…

ТРЕТНИКОВ: Чего хорошего! А Фешу ты забудь, чудак человек, при ее умственной слабости ее теперь к правильной жизни не вернуть! Опоздал! Видишь, какое освещение пустили? Соберутся сегодня не то люди, не то просто модерн…

ФЕДОР: Чего это?

ТРЕТНИКОВ: Модерн, говорю, вроде как моя борода. И слышишь, Федор? Уезжал бы ты подобру-поздорову домой, к своим… Уж пусть мы тут одни пропадаем.

ФЕДОР: Так-таки и уезжать? А ежели Федосья Трофимовна замуж захотят?

ТРЕТНИКОВ: Не приспособлены мы с тобой для мистического бракосочетания…

Из правой двери выходит Анна Васильевна, одета в отличное платье, сшитое по последней моде, держит себя с достоинством и покровительством.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофим Дмитриевич, уж там гости, а вы все не оделись…

ТРЕТНИКОВ (встал): Иду! Во-о! Федор, гляди. (Показывает на жену.) Тридцать лет прожили, двенадцать ребят похоронили, а тоже модерн… (Ушел.)

АННА ВАСИЛЬЕВНА: А у вас, Федор Васильевич, другого костюма нет?

ФЕДОР: К чему-с?! Всё равно без внимания.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну, чего ж тут обижаться? Феша — развитая, культурная, передовая девушка. Ей хочется чего-нибудь необыкновенного, лучистого, прекрасного… У нее особое ми-ро-по-ни-мание.

ФЕДОР: Две недели в столице, и уж понимание…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Мы много читаем, спорим. Бывают у нас ре-ти-ра-торы…

ФЕДОР: Словом говоря, убирайтесь в провинцию? Что же, и уедем.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Больше бы читали, учились, вырабатывали бы себе миросозерцание!

ФЕДОР: Читал-с! Вырабатывал… ничего не выходит! Выходит, будто я — не мужчина, не женщина и ничего не могу! Я? Ничего? Так вот взял бы всю эту мистику самую, да в огонь. Гори ты, неладная!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ежели вы любите, ваша любовь должна быть дерзающей.

ФЕДОР: Ничего другого не остается. На все пойдешь!

Из левой двери вышла Феша в декадентском платье, говорит манерным голосом, стилизованно.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Вот и Феша. Поговорите.

ФЕДОР (качает головой): Зачиталась, зачиталась…

ФЕША: О мать моя! Ты оставила меня одну, в темной комнате и я трепетно жду свершения чудес. Не приемлю мира сего, ибо я сама — мир, не приемлю счастья вашего, ибо я сама — счастье. Не приемлю вас, ибо я сама — вы

ФЕДОР: Вот, извольте, пожалуйста, Федосья Трофимовна, меня-то вы видите?

ФЕША: Вижу лицо круглое, опушенное волосами, вижу брови русые. И не приемлю вас!

ФЕДОР: Все волоса, и ничего не приемлется…

Феша села на стул. Анна Васильевна ушла в гостиную.

ФЕДОР (сел рядом с Фешей): Дозвольте поговорить с вами в последний раз.

ФЕША (закрыла глаза): О, говори, говори, говори, мой единственный из будущих мужей моих!

ФЕДОР: Позвольте узнать, могу ли я надеяться? Смею ли я ждать?

ФЕША: О, говори, говори!

ФЕДОР: Федосья Трофимовна, когда я приехал сюда. Я не могу уехать отсюда без вас, ибо я без вас должен покончить жизнь свою. О Федосья Трофимовна! О, не знаю я микроскопов… о, не понимаю я микроорганизмов разных, и надеяться мне или нет?

ФЕША: Ты меня любишь любовью дерзающей?

ФЕДОР: О, самой дерзающей… о, такой, что просто до дерзости даже!

ФЕША: Обними меня! Покажи мне море бездонное глаз твоих.

ФЕДОР (обнимает Фешу и без числа целует ее): О, бесконечно, о, бездонно!

ФЕША: Я хочу… хочу безумно… Дерзай!

ФЕДОР: О! о! О! Скажи, любишь меня?

ФЕША: Любишь меня…

ФЕДОР: Уедем домой, туда…

ФЕША: Туда…

ФЕДОР: И будем жить и наслаждаться и всё прочее?

ФЕША: Все прочее…

ФЕДОР: И чтобы к черту соборный брак, ибо я один всех мистиков за пояс заткну!

ФЕША: Заткнешь!

Третников в жилете вошел и удивленно глядит.

ТРЕТНИКОВ: Что это, Федор? Повезло?

ФЕДОР: О! Нужно говорить только О! — и всё будет хорошо. О!

ФЕША (поднимается, не открывая глаз): Пойдем, мой неясный. Бездонные поцелуи твои… Веди меня… веди…

ФЕДОР (придерживая Фешу за талию, уводит ее в дверь направо): О, ничего. О! Поправится она! (Скрылись.)

Из гостиной выходит Жорж, отлично одетый.

ЖОРЖ: Отец, сейчас здесь будет происходить заседание, а ты без сюртука…

ТРЕТНИКОВ: О, не приемлю сюртука! Приемлю смокинг… А ты, Егор, еще не начал пить? И все-таки мне было б приятнее, ежели бы мой сын был пьяница, чем председатель клуба… Постой, постой, как называется клуб-то ваш?

ЖОРЖ: Общество, вы хотите сказать?

ТРЕТНИКОВ: Да, клуб недоношенных! О! Милый сын мой, если я умру, то поставь памятник на могиле моей и начертай на оном: «Преждевременной жертве современной литературы».

ЖОРЖ: Папаша, сюда идут.

Третников уходит. Через гостиную входят гости и модернисты и модернистки. Шумно усаживаются. Справа выходит Федор.

федор (Жоржу): Ну, брат, все по-хорошему! Теперь мы с тобой родственники будем. Фешенька дала согласие, и шабаш!

ЖОРЖ: Тише…

ФЕДОР (оглянулся): А! Избранное общество! Что же тут? Представление?

ЖОРЖ: Сиди и слушай!

Все расселись. Справа вышел Третников в смокинге и становится рядом с Федором. Из гостиной вышла Анна Васильевна и села на авансцену. Жорж встает и долго откашливается.

ЖОРЖ: Милостивые государыни и милостивые государи! Мы имеем удовольствие присутствовать на первом, так сказать, интимном заседании нашего нового общества, председательство в коем я принимаю на себя! Наша цель — возродить русскую литературу! К вам… к вам… того… обращаюсь я, господа модернисты, новаторы, отважные пионеры! Вам лишь прилично сказать первые слова, которые мы жадно хотим слушать… (Сел.)

Встает 1-й Модернист, маленький круглощекий человек, который при разговоре машет сжатыми кулаками, отчего все жирное лицо его необыкновенно трясется.

1-Й МОДЕРНИСТ: Хозяйка, позвольте мне высказать несколько мыслей?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ах, сделайте милость, я так люблю чужие мысли!

1-Й МОДЕРНИСТ: Мы, господа, люди нового времени. Собственно говоря, мы люди старого времени. Или, вернее, мы даже не люди, а нечто среднее между человеком и мифологическим существом… Проще говоря, мы носители античной культуры!

ТРЕТНИКОВ (довольно громко Федору): А я все говорил: возители культуры…

1-Й МОДЕРНИСТ: Мы — эллины, греки! Мы не привязаны к плоти, к семени, к потомству! Мы не хотим потомства! Да, не хотим. Но мы хотим наслаждаться. Чадородье и труд — проклятье жизни. Люди ходят слепые и мертвые, а они могли бы создать пламенную жизнь! Они могли бы обострить наслаждения и чувствовать себя, как будто только что родились…

ТРЕТНИКОВ: Ну вот… А я думал, как будто недоношены!

ВСЕ: Тссс… Тише…

1-Й МОДЕРНИСТ: Надо все жадно-жадно воспринимать. Чудеса вокруг нас на каждом шагу. Вглядитесь… ну, вглядитесь в этого гимназиста. У него мускулы, связки, которых невозможно без трепета видеть и осязать! Мы — вакханты грядущей жизни. Мы — аргонавты. И идем в праотчизну, залитую солнцем и свободой!

ВСЕ: Браво! Браво! (Долгие аплодисменты.)

1-Й МОДЕРНИСТ: Пока… пока нам трудно господствовать. Из подвалов, из убогих лачуг, из клеток к нам тянутся грубые руки, и кто-то кричит: «Эй, вакханты! Мы голодны, мы умираем. Хлеба… хлеба!» Но разве они способны понять наш мир, для которого не существует хлеба, а есть только наслаждение и наслаждение…

Вошла Феша.

1-Й МОДЕРНИСТ: Вот к нам входит прекрасная девушка, дочь хозяйки. Я спрашиваю ее: и пусть, не стыдясь, скажет нам: хочет ли девушка замуж?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Скажи, Фешенька: хочу!

ФЕША: Хочется…

1-Й МОДЕРНИСТ: И вам рисуется в мечтах прекрасный мужчина, такой же, как вы…

ФЕДОР (встал): Я рисуюсь!

1-Й МОДЕРНИСТ: Так. Но мы должны говорить членам нашего общества только одну правду. Вы выйдете замуж, и у вас появятся дети. Один, два, три…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: У меня 12 животиком померло…

1-Й МОДЕРНИСТ: Проклятье чадородия коснется всех. И у вас будет 14 детей…

ФЕДОР: Позвольте. Как это вы можете считать?

1-Й МОДЕРНИСТ: И я кричу женщинам и мужчинам: не верьте чувству. Оно влечет вас… Природа хитра. Ей нужно размножение. Ради этого она толкает мужчин к женщинам, а женщин к мужчинам. Она обманывает минутным наслаждением и платит долгим страданием. Мы, античные люди, умеем наслаждаться и обманывать природу…

ФЕША: Мамаша, я ничего не понимаю!

1-Й МОДЕРНИСТ: И потому я говорю: прочь двуполые браки! Однополые существа, если вы хотите античной жизни, любите и наслаждайтесь! А теперь я хотел бы выслушать возражения…

Аплодисменты. 1-й Модернист садится.

ФЕДОР (поднялся): Стало быть, чтобы надуть природу, я должен не жениться, а жить… скажем… с приказчиком либо с мальчиком… словом, на существе?.. а не с женщиной?

1-Й МОДЕРНИСТ: Совершенно правильно! Вы будете вечно наслаждаться и никогда не страдать…

ФЕДОР: Выходит, что я должен жениться не на Федосье Трофимовне, а на Егоре Трофимовиче… Да ведь это противоестественно!

1-Й МОДЕРНИСТ: И когда вам скажут «противоестественно», только посмотрите на сказавшего слепца и проходите мимо, не уподобляясь тем воробьям, что разлетаются от огородного пугала…

ФЕДОР: Позвольте. Какое же я, скажем, пугало, коли я с Егором Трофимовичем в браке состою? Ну вот, скажем, сыграли свадьбу, ну а дальше… дальше-то что?

Все смеются.

1-Й МОДЕРНИСТ: Сын мой, в каждом поступке важно отношение к нему. А сами поступки, которые вас так оттесняют, суть механические движения нашего тела, неспособные оскорбить никого.

Аплодисменты.

1-Й МОДЕРНИСТ: Я думаю, теперь, для иллюстрации наших положений, можно просить наших поэтов прочесть свои произведения. Господа, кто читает?

Поднимается Модернистка, высокая дама, говорит почти басом; эта роль может быть дана мужчине.

МОДЕРНИСТКА (на ней нечто вроде хитона; ее чтение сопровождается музыкой за сценой): Митиленская элегия… «Обнимая нежно и, как поясом, сомкни на мне руки твои, сестра моя! Трогай, о! трогай тело мое, ибо настал твой черед. Вчера всю ночь я ласкала тебя, я расточала тебе зной объятий своих и пред утомленным телом моим без слов преклони колена твои! Губы твои жгут меня! Дай руку! О, как она горяча! Мою сожми ею! Не отпускай! Я не дышу. Кто из нас любим этой ночью? Про то могли бы сказать лишь я да ты. Но мужчины того не узнают. Я провожу языком по рукам твоим и вокруг шеи. Ногти мои впиваются в твои чувственные бока! Слышишь, как шумит в ухе твоем ропот морского прибоя!»

Аплодисменты.

МОДЕРНИСТКА (подошла к Феше и шепчет): Это — эллинская песня, дорогая моя! О, приходите ко мне! У меня в комнате нет стульев и столов, ибо сидят только дикие. Только лежат красиво и достойно тела…

ФЕША: Значит, когда я сижу, — я дикая? Когда лягу…

МОДЕРНИСТКА: Я буду глядеть на вас своими безусловными глазами. И вы откажетесь навсегда от мужчин, таких белых, без слов, нетвердых…

ФЕША: Нетвердых? Что это значит?

модернистка: Я одену вас в длинную ткань, скреплю ее у плеч и перекину ее через руки. И она свиснет до полу… Где ваша комната? Уйдем тихо и незаметно…

ФЕША: Я, право, не знаю… Как же это?

Феша и Модернистка скрываются.

3-Й МОДЕРНИСТ: Теперь позвольте и мне прочесть новую песню о танцах семи вуалей. Если она понравится, я готов даже исполнить этот новый танец.

ВСЕ: Тише… Тссс…

3-Й МОДЕРНИСТ: "Вокруг тела моего семь вуалей, цветных, тонких и нежных, как аромат весеннего листка. Юноши и девушки собираются вокруг меня. И я начинаю танцевать. Я срываю желтый вуаль, и рассыпаются локоны мои. Розовый вуаль скользит с головы моей. Белый вуаль обнажает руки мои. Срываю с груди красный вуаль. Тогда срываю и синий, но прижимаю к наготе моей последний вуаль… Девушки умоляют меня, юноши закидывают назад головы. При звуках музыки я раздираю вуаль, сперва немного, потом совершенно и бросаю цветы и овощи с тела моего, и пою я: «Вот розы мои! Вот фиалки! Я отдаю вам их, юноши! Возьмите их! И для вас, девушки, сохраняю я мою прекрасную, вьющуюся петрушку!»

Безумные аплодисменты.

ГОЛОСА: Танцуйте. Наденьте ваш костюм… Танцы! Танцы!

3-й Модернист уходит в гостиную. Все бросаются за ним. На сцене остаются только Федор и Третников, который крепко держит Анну Васильевну за руку.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофим… Трофим Дмитрии… Ты помешался. Такая греческая история, а ты не пускаешь…

ТРЕТНИКОВ: Не пущу ни за что!

ФЕДОР. Где же Фешенька? Папаша, мамаша… где Фе-шенька?

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Все ушли. Феша даже пошла глядеть, а я не могу.

ФЕДОР: Фешенька? Пошла глядеть? Ерунда! (Бежит в гостиную.)

ТРЕТНИКОВ: Не пущу-с! Не умоляй. Ничего не выйдет!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофим, я буду кричать… Только взгляну и больше ничего.

ТРЕТНИКОВ: Я сам протанцую тебе. Давайте мне семь вуалей! Скатерти, салфетки, одеяла, платки, наволочки. Все давайте… Я танцую. Вот вам петрушка-синдерюшка! Вот вам фига в чухонском масле… жена умоляет меня, а я танцую, танцую…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Злодей, пусти…

ТРЕТНИКОВ: Танцую, танцую и скидаю салфетки!

За сценой звуки танца.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Слышишь, там уж ували скидывать начали… Пусти. Я пропущу все… Ведь писателей стыдно… Скажут, мужик, а не издатель. Трофимушка, пусти!

ТРЕТНИКОВ: А-а! Петрушку не видала? Я тебе протанцую! Я тебе на дню десять раз такие танцы буду отламывать…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофим… Скидывают, скидывают ували…

1-й Модернист выходит из гостиной.

1-Й МОДЕРНИСТ: А вы здесь? Отчего же не пойдете посмотреть на танец семи вуалей! Пойдите, это красиво!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: И я тоже говорю.

ТРЕТНИКОВ: Не пущу-с!

1-Й МОДЕРНИСТ: Вздор какой. Эллинская культура не может никого развратить. Это — античный танец.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Я ведь говорила… (Вырвалась, убегает.) Ували-то не скидавайте… (Скрылась.)

ТРЕТНИКОВ: Я уж не знаю, как и назвать это. Безобразие, и больше ничего!

1-й модернист (нежно): К вам идет гнев. У вас вздуваются щеки и в глазах бегают пятнышки. У вас красивое, пухлое тело. Вы очень и очень недурны.

Федор вбегает.

ФЕДОР: Ах, папаша, ее там нет. Я все комнаты обегал. Не могу найти. (Побежал направо.)

1-Й МОДЕРНИСТ: Вы мне нравитесь. Встаньте. Сядьте. Повернитесь…

ТРЕТНИКОВ: Что это вы меня словно жеребца рассматриваете?

1-Й МОДЕРНИСТ: Скажите, вы еще никого не любили?.. И вас еще никто не любил любовью античных греков? Нет?

ТРЕТНИКОВ: Это вы насчет чего-с?

1-Й МОДЕРНИСТ: О, какое наслаждение сулите вы? У меня мутится разум!

ТРЕТНИКОВ: Что-то мне не понять вас…

1-Й МОДЕРНИСТ: От вас веет прелестью незнания. Ни клясться, ни обещать я ничего не буду. Я могу любить так, как могу. Не знаю, один ли день, два, вечность ли я буду обнимать тело твое… Я не знаю, не знаю. Ну, видишь? Я весь твой, твой навек… А ты… ты мой. Я тебя не отдам никому, никогда… Пойдем!.. Я так люблю тебя.

Федор вбежал.

ФЕДОР: Папаша, и там нет…

ТРЕТНИКОВ: Федор, поди-ка, займи гостя. (Убегает направо.)

ФЕДОР: Да-с. Погода такая странная стоит…

1-Й МОДЕРНИСТ: Очень странная…

ФЕДОР: И притом жаркая…

1-Й МОДЕРНИСТ: И притом жаркая… Как вас зовут?

ФЕДОР: Федором. Самое нормальное имя!

1-Й МОДЕРНИСТ: Скажите, вас привлекает любовь эллин? Вам хочется познать ее?

ФЕДОР: Это про то самое, что вы говорили-то? Нет!

1-Й МОДЕРНИСТ: Я так и думал! О, Федор, и вы мне нравитесь! О, скажите: какая здесь самая отдаленная комната?

ФЕДОР: Самая отдаленная, вы говорите… Батюшки, там-то еще не глядел… Пойду искать… Наверное, там…

1-Й МОДЕРНИСТ: Куда же вы? Я так люблю вас… О-о!.. Теодор!

ФЕДОР: Извините… Я потом… в следующий раз!

Федор убежал. Из гостиной выходят Модернисты.

МОДЕРНИСТЫ (к 1-му модернисту): Скорей… Ваше присутствие необходимо… Новое литературное явление!

1-Й МОДЕРНИСТ: Неужели может быть что-нибудь новее нашего!

Уходят. Из правой двери быстро входят Феша, Модернистка и Федор Васильевич.

ФЕДОР: А-а! Значит, еще секунда, и моя невеста была бы в ваших объятиях? Так?

МОДЕРНИСТКА: Что вам угодно от меня?

ФЕДОР: Удовлетворения, сударыня! Стреляться, драться, вообще, как полагается между порядочными соперниками…

ФЕША: Федор Васильевич, я не хочу… не хочу их… Хочу вас… Она такая… такая безусловная!

ФЕДОР: Слышите-с? Ясно слышите? Не хотят вас! Хотя вы и дамского полу, но вас не хотят… Безусловно-с!

Оживление в гостиной. Поэт выходит вперед с клочком бумаги. Гости окружают его, не входя в гостиную. Из правой двери выглядывает Третников, прислушивается и потом выходит. Феша и Федор скрываются налево.

ПОЭТ: Господа, вы все знаете, чем я был! Чем угодно, только не самим собой. Теперь я есмь я! Сознаемся, что все мы — одержимые. В нас вселились бесы. Мелкие бесы — говорить не стоит. И сегодня в душу мою поселился бес, новый бес… И я смело кричу вам; одержимые, кто бы вы ни были, я переступил через вас, — скажу более: я переступил через ваши трупы! Ваш бес толкал вас на однополую любовь, а я… Русская литература, слушай, вся слушай! Вот моя новая поэтическая эклога, пастушеская песенка… Она перевернет все вверх дном… Позволите читать?

ГОЛОСА: Слушаем! Читайте… Интересно!

ПОЭТ: «Моя бедная, нежная козочка! Ты дрожишь и смотришь на меня своими серыми глазами… Ты знаешь, зачем я лег на цветущую землю рядом с тобой… И смотришь, и дрожишь… Я обойму пушистую шею твою. Я привешу тебе колокольчик. И когда станет жарко, я отыщу тебя по звонку и снова лягу подле тебя… Я приду!.. Солнце туманит даль. Всё волшебно… Я иду! Ты дрожишь… ты знаешь… Моя бедная, нежная козочка!»

В гостиной аплодисменты и шум. Гости разбиваются на кучки, спорят.

ТРЕТНИКОВ (возбужденный, выбегает на середину сцены и громко кричит): Черт возьми, и меня осенило… осенило меня! Я превзошел их… Одним надо мужчин, другим коз. А мне? Мне нужны… неодушевленные предметы… Да, да! Самые неодушевленные предметы… Вам нужна петрушка? Сделайте одолжение, — берите петрушку и наслаждайтесь! Вам угодно фонарный столб? Пожалуйста, пользуйтесь! Вас поразила в сердце чертова перечница, — довольствуйтесь чертовой перечницей! Но только при чем тут литература?! А? Меня никто не слушает? Ну и не надо…

Пошатываясь, садится в кресло и закрывает глаза. По сцене проходит Жорж и 1-й Модернист.

1-Й МОДЕРНИСТ: Надо быть только решительнее!.. смелее!

ЖОРЖ: Но вот Поэт сказал, что ежели коза, то это по последней моде…

1-Й МОДЕРНИСТ: Конечно, конечно… Но нельзя же скачками… Культура развивается медленно, постепенно… Вам нужно пройти все стадии любви… и потом уже коза…

ЖОРЖ: А разве нельзя сразу с бессловесного?

1-Й МОДЕРНИСТ: О нет! Будьте же смелее! Бывали случаи, что и у новичков вырастали крылья от того. Им казалось, что крылья становились большими и сильными… Они сами становились легкими, воздушными и одухотворенными… И вы унесетесь в недосягаемые высоты…

ЖОРЖ: Сначала <нрзб.> немного надо!

Уходят в гостиную, оттуда выходит Анна Васильевна и Модернистка.

МОДЕРНИСТКА: Ваша дочь неспособна достигать высоких чувствований. Она слишком привыкла к варварской любви и браку!

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Да… очень сожалею, жаль, что у меня года-то такие, что насчет греческой культуры ничего не выйдет…

МОДЕРНИСТКА: Подождите… Еще немного времени, и, я верю, будет создана особая культура для дам вашего возраста…

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Уж, не оставьте, пожалуйста… Разве мы в этом виноваты?!

МОДЕРНИСТКА: Непременно… непременно…

Обе уходят. Блюдолидзе подходит к Третникову.

БЛЮДОЛИДЗЕ: Трофим Дмитрич, вы спите?

ТРЕТНИКОВ: Нет!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Я получил массу рукописей… от новаторов… Выпустим новый сборник «Иммортелей». Успех будет удивительный…

ТРЕТНИКОВ: Иммортели! Иммортели!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Послушайте, вы спите, что ли? Отчего вы не идете к ним? Неловко… Писатели ими так интересуются… Подите, поговорите о литературе, о сборниках…

ТРЕТНИКОВ: Поговорить? Когда я говорю с вами о литературе, у меня отрастает хвост… У именитого купца и вдруг хвост. Тьфу… то бишь крылья. Да? Вы хотите, чтобы я сделался легким, воздушным? Да?

БЛЮДОЛИДЗЕ: Что с вами?

ТРЕТНИКОВ: Мне хочется танцевать танец семи петрушек!

БЛЮДОЛИДЗЕ: Странно! (Испуганно, оглядываясь назад, уходит, сталкивается с Жоржем и глазами показывает ему на отца.)

Жорж подходит к отцу.

ЖОРЖ: Папаша, вам нездоровится?

ТРЕТНИКОВ: Мне? А где же твои крылья? А? Покажи-ка… повернись.

ЖОРЖ: Что вы? Это только так говорится.

ТРЕТНИКОВ: Говорится? Уйди ты от меня, голубчик мой! Сделай милость… ЖОРЖ: Там сейчас начнется танец семи вуалей… Может быть, пойдешь поглядеть?

Третников не отвечает. Жорж, пожимая плечами, уходит. За сценой снова звуки танца. По комнате проходит Степанида, в корсете и с кружевными украшениями на голове, несет в руках салфетки.

ТРЕТНИКОВ: Степанида, это ты?

СТЕПАНИДА: Обнакновенно…

ТРЕТНИКОВ: Постой, ты влюблена в чертову перечницу?

СТЕПАНИДА: Чего?

ТРЕТНИКОВ: Не притворяйся! Ну и люби… А у меня… Эй, иммортели, порнографы… порнографини, глядите, как русский эксплуататор будет танцевать танец семи салфеток! (Вырывает из рук Степаниды салфетки и пляшет.) Держи меня за хвост! Держи, улетаю!

Третников пляшет с остервенением. Степанида присела от ужаса. В арке гостиной появляются пары. Выбегает Анна Васильевна.

АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофимушка, что это с тобой?

ТРЕТНИКОВ: Вот тебе петрушка! Вот тебе чертова перечница… За хвост держи, за хвост!.. У русской литературы отросли крылья!

Занавес.

46 Последний крик (франц.); имеется в виду последний крик моды.

ПРИМЕЧАНИЯ

править

Печатается по авторской машинописной копии: СПбТБ ОРИРК. Фонд «Драматическая цензура». № 19174— На экземпляре печать цензора драматических сочинений О. И. Ламкерта: «К представлению дозволено 21 сентября 1907 г.» Но разрешение было дано с исключениями. В публикуемом тексте цензурные исключения и красные «вычерки» восстановлены. Премьера «Иммортелей» состоялась б февраля 1908 г. Пьеса была поставлена труппой Передвижного театра П. П. Гайдебурова на сцене театра «Комедия». На афишах значилось имя автора и его псевдоним. В дальнейшем Н. И. Фалеев подписывал пьесы для театров миниатюр только псевдонимом. По мнению критиков, «Иммортели» — одна из первых пародий, изображающая на сцене писателей-модернистов. Рецензии после премьеры были благожелательные. «Автора вызывали, причем даже бывшие на спектакле „модернисты“ и их поклонники, над крайностями которых смеется Фалеев, по-видимому, не сердились… Автор не имел, видимо, особых претензий, и его шутка как таковая заслуживает внимания как опыт юмористического „обозрения“ на не использованные еще пока темы» (Тамарин Н. [Окулов H. H.] Театр «Комедия» // Театр и искусство. 1910. № 6 (10 фев.). С. 108)[1].

Пьеса с успехом исполнялась и в других театрах: 28 сентября 1909 г. она шла в Екатерининском театре в постановке режиссера И. К. Самарина-Эльского (Обозрение театров. 1909. № 858 (28 сент.). С. 31. О. К. Екатерининский театр // Театр и искусство. 1909. № 40 (4 окт.). С. 675)-В 1914 г. «Иммортели» были поставлены в Тифлисе в театре-кабаре «Тифлисский кружок» режиссером Ф. В. Радолиным. По поводу этой постановки Чуж-Чуженин вел активную переписку с режиссером, настаивая не привязывать его героев к конкретным литературным фигурам (Чуж-Чуженин. [Письмо в журнал о готовящейся постановке «Иммортелей»] // Театр и искусство. 1914" № 22 (1 июня). С. 483).

Пьеса «Иммортели» была выпущена отдельной брошюрой: Фалеев Н. И. (Чуж-Чуженин). Иммортели: карикатура в 3 действиях. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1908. 96 с.



  1. Николай Николаевич Окулов, драматург, переводчик и театральный критик, постоянный автор и сотрудник журналов «Театр и искусство» и «Ежегодник императорских театров».