Кабаретные пьесы Серебряного века
М.: ОГИ, 2018.
Чуж-Чуженин
правитьИММОРТЕЛИ
правитьТРЕТНИКОВ Трофим Дмитриевич, богатый купец.
АННА ВАСИЛЬЕВНА, его жена.
ЖОРЖ, их сын.
ФЕША, их дочь.
ФЕДОР ВАСИЛЬЕВИЧ, ее жених.
БЛЮДОЛИДЗЕ, лицо без профессии, поэт.
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ.
2-Й БЕЛЛЕТРИСТ.
3-Й БЕЛЛЕТРИСТ.
4-Й БЕЛЛЕТРИСТ.
КРИТИК.
1-Й МИСТИК.
2-Й МИСТИК.
3-Й МИСТИК.
МОДЕРНИСТКА.
1-Й МОДЕРНИСТ.
2-Й МОДЕРНИСТ.
СТЕПАНИДА, прислуга Третниковых.
ПАРИКМАХЕР.
Большая комната. В задней стене широкая арка, в которую видна часть гостиной. Направо и налево — двери.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
правитьТРЕТНИКОВ: Ты чего это в темноте сидишь?
ЖОРЖ: Мечтаю, папаша!.. Так прекрасно, так великолепно!
ТРЕТНИКОВ: Это чем же так великолепно?
ЖОРЖ: И вы меня спрашиваете! Да ведь такой сегодня день! Такой замечательный день!
ТРЕТНИКОВ: Замечательный?
ЖОРЖ: Сегодня? Сегодня придут к нам ОНИ… Они! Которых знает вся Европа… и прочие… Папаша, мой неоцененный папаша! Ну что мы были с вами в нашей провинции? А? так, эксплуататоры и больше ничего. Мужики, химики, забастовки. Рабочий день… Ну чего в этом хорошего? Мы могли погрязнуть в тине, в болоте…
ТРЕТНИКОВ: Убытки были от фабрики. Ох какие убытки!
ЖОРЖ: А теперь! Папаша… Теперь завод продали, деньги получили, в столицу приехали… И я очарован. Сегодня свершится то, о чем я мечтал всю свою жизнь. Сегодня придут великие русские писатели, которых знают все-все. Пи-са-те-ли!
ТРЕТНИКОВ: Опасный народ!
ЖОРЖ: Папаша, это не простые люди. Это пи-са-те-ли! И вдруг пройдет несколько лет, и рядом с бессмертными именами великих людей стоим мы: например, рядом с каким-нибудь Ломоносовым — Третников и сын! Третников и сын — и Пушкин! Папаша, и это ли не счастье?!
ФЕША: Жоринька, я оделась… Боюсь, осмеют.
ЖОРЖ: Вздор! Очень им нужно тебя замечать.
ТРЕТНИКОВ: Ты к чему это волосы-то распустила?
ФЕША: Я всегда по торжественным дням волосы распускаю. Неужели уж и здесь в столице насилие? Нельзя волосы распустить!
ТРЕТНИКОВ: Да распускайте что хотите! (Ушел в гостиную.)
ФЕША: Жорж!
ЖОРЖ: Феша!
ФЕША: Ты что-нибудь чувствуешь?
ЖОРЖ: Как бы во сне… и все под ложечкой…
ФЕША: А я все будто плыву и плыву, а куда плыву, не знаю.
ЖОРЖ: Придут и сядут рядом с нами за стол…
ФЕША: И будут пить чай и есть сладкие булки…
ЖОРЖ: Как будто самые обыкновенные люди…
ФЕША: Как простые смертные…
ЖОРЖ: А они бессмертные…
ФЕША: Жорж!
ЖОРЖ: Феша!
ФЕША: Ты что-нибудь еще чувствуешь?
ЖОРЖ: Чувствую. Вижу, словно вся столица загорелась, как на солнце. И будто все книги несут, большие, и маленькие, и средние. И будто на каждой странице и в каждой строчке напечатано золотыми буквами: Пушкин и Третников-сын! Ломоносов и Третников-сын… и сын… и сын… И все сыны… и сыны…
ФЕША: А я сделаюсь музой…
ЖОРЖ: Это к чему же?
ФЕША. У каждого писателя есть своя муза. И все они будут посвящать мне свои стихи и романсы…
ЖОРЖ: Ты на музу непохожа. Музы живут на Парнасе… такая высоченная гора. Они по ночам летают туда…
ФЕША: Потом я стану «она». И они будут писать стихи «к ней» и скромно ставить «Фенечке Третниковой»… Жорж!
ЖОРЖ: Феша!
ФЕША: Скажи по секрету, ты ни в кого не влюблен?
ЖОРЖ: Тесс… Папаша узнает — такую любовь задаст…
ФЕША: Я тоже нет, но мне кажется, что период наступил…
ЖОРЖ: Какой период? Ведь у тебя в провинции жених остался.
ФЕША: Период любви! Мне кажется, что вот откроется дверь и один из них скажет: «Феша, если вам дорога русская литература, будьте моей женой!» И я буду беречь ее, литературу…
ЖОРЖ: Да, только, чтобы беречь литературу, надо иметь физиономию и фигуру тоже литературную…
ФЕША: О, ты не знаешь их… Придут и скажут…
ЖОРЖ: Я словно дураком сделался… Ну вот войди они — и все слова забуду… Так и останусь на месте…
ЖОРЖ: Скоро придут…
ФЕША: Раньше отворится дверь, позвонят…
ЖОРЖ: И все у нас будут пить чай…
ФЕША: А мы будем глядеть им в рот…
ЖОРЖ: И они такие знаменитые…
ФЕША: Бессмертные имена. А ты читал что-нибудь ихнее?
ЖОРЖ (шепотом): Ни строчки…
ФЕША: И я тоже. Но названия сочинений их знаешь?
ЖОРЖ: Ни-ни-ни.
ФЕША: Но как их фамилии или псевдонимы?
ЖОРЖ: Совсем ни-ни.
ФЕША: А они такие знаменитые, Жорж.
ЖОРЖ: Феша.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Оделись? Ждете? Ах, а у вас так нехорошо, скверно вот тут, около желудка… Ли-те-ра-то-ры придут! Трудное слово. Нас ничему не учили, ну и все, вместо ли-те-ра-тор… ритератор у меня выходило…
ЖОРЖ: А вы, мамаша, старайтесь больше молчать.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Так я тебе и постараюсь… Как же!
ЖОРЖ: А я вот, мамаша, в одной книге… «Хороший тон» называется… читал, что если кто-нибудь хочет, чтобы об нем думали, как будто он — очень умный, так чтобы все молчал. Сидите, и молчите, и кажитесь такой задумчивой! Говорят, помогает.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Нет, уж это оставьте. Хорошо вам, у вас там губернантки были…
ЖОРЖ: Гувернантки, мамаша!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну, все равно. Разные там мадемуазели, да немки, да французенки…
ФЕША: Француженки, мамаша.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не перебивай! Кого перебиваешь? Мать-то.
ЖОРЖ: Да, я понимаю, мамаша. Но теперь вдруг придут они, которых даже в океанах читают, а вы им: господин ретиратор, французенки да губернантки… Надо как в «Хорошем тоне».
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ты мать-то не учи! Вот Блюдолидзе придет, я с ним и поговорю. Тоже образованные, учителя…
ФЕША (таинственно): Мамаша, я вам должна раскрыть тайну. Страшная тайна.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не пугай! Потеряла что-нибудь?
ФЕША: Нет!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не больна, что ли?
ФЕША: Тоже нет.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Так что же такое тогда?
ФЕША: Во мне вроде все горит. Вот гляжу на вас, а вас не вижу.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: И к тому же мать родную и не видит: что же ты видишь?
ФЕША: Плыву и все плыву. А кругом стоят бессмертные имена. И тот меня хочет, и этот меня хочет…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Федосья, воздержись! Советую, воздержись. Узнает отец, он тебе такое плавание задаст… Я помню, молода была, тоже все один сон видела: будто меня управляющий фабрики поцеловал. Я сдуру утром отцу и скажи! Так он меня так проучил, что до сих пор помню. А управляющего долой за безнравственность! А ты смотри, блюди себя!
ФЕША: Блюду!
ЖОРЖ: Маманенька, а зачем это, собственно, к нам писатели придут?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Дело отец затеял, хорошее, благородное дело. Решили мы вчера… издавать журнал!
ЖОРЖ: Журнал?! Я — я-то теряю все слова.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Журнал! Ритературный и с картинками. Это, говорит, очень выгодно по настоящему времени.
ЖОРЖ: Ну а дальше…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну а так как отец — человек старый, то решили в редакторы посадить тебя…
ЖОРЖ: Меня? Третникова-сына? Егора Третникова? Европа, гляди! Я — здесь!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не вопи.
ЖОРЖ: Не могу! Что я говорил? А? Что я говорил? Ломоносов — Третников-сын! Пушкин под редакцией Третникова-сына! Мамаша… Европа…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Сядь ты, дурень, сядь.
ЖОРЖ: Разве можно в такие минуты сидеть? Теперь я понимаю, зачем я прожил 2б лет, теперь для меня все открыто. Вы представляете себе: еду по улице, а все останавливаются и говорят: «Глядите: вот Третников-сын едет!» Вхожу в театр. Все оборачиваются, глядят в бинокли, им шепчут: «О! Вот он, вот Третников-сын, которого даже в Европе уважают!» А около меня рой писателей и писательниц!
ФЕША: И тот меня хочет, и этот меня хочет!
ЖОРЖ: А я горд и подаю руку только совершенно бессмертным… И вдруг…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: И вдруг тебя под суд и в тюрьму. Отец говорит, что из тебя проку все равно не выйдет…
ЖОРЖ: И в тюрьму сяду, и под суд пойду! И сяду, за идею готов сесть! А в газетах будут печатать: «Маститый Третников-сын объявил голодовку». Или: «Маститого Третникова-сына подвергли телесному наказанию». Разве это не почетно? Зато какое уважение, когда выйду из тюрьмы! И в истории будут писать. И отовсюду телеграммы, письма. В газетах фотографии мои печатать будут, а я в глазах изображу мировую скорбь, а в волосах — этакое стремление к вечности… А когда настанет день…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Они!
ФЕША: Они!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Пришли!
ФЕША: Идут!
ЖОРЖ: Мамаша, я потерял язык.
ФЕША: Плыву, плыву, но не могу сдвинуться с места.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Как их? Скажите как? Ре-ти-ра-то-ры…
ЖОРЖ: Не так, не так… Ре-сто-ра-то-ры, имитаторы, декламаторы…
ФЕША: Пуль-ве-ри-заторы…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: У меня что-то внутри, внутри…
ФЕША: Держите меня! Уплываю, уплываю!
СТЕПАНИДА: Там пришел этот, который все лопочет…
ФЕША: Мамаша, подходите первая, я не могу!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: И рада бы, но у меня что-то внутри…
ЖОРЖ: Ничего, подходите. Только не говорите ничего.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Я ж тебе говорю, у меня внутри лопается…
ЖОРЖ: Не говорите. Ступайте. Пожмите руку и молчите.
ФЕША: Жоржинька, держи меня за руку.
ЖОРЖ: Неловко, мамаша. Знаменитые люди — и ждут.
СТЕПАНИДА (громко): Барыня! Оглохло? Там пришел, который лопочет… Лизоблюдов… Барыня!
ЖОРЖ: Фу, черт!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: А мы-то, а я-то…
ФЕША: В каком виде она?!
СТЕПАНИДА: Говорю, там Лизоблюдов пришел. Пускать?
ЖОРЖ: Сколько раз тебе было говорено: их зовут господин Лизоблюдзе… Блюдолидзе… То есть… Ну совсем ничего не выходит.
СТЕПАНИДА: Да ну ладно! Так гость ждет. Кликать, что ли?
ЖОРЖ: Проси, проси.
СТЕПАНИДА: Чего просить-то? (Кричит в гостиную.) Входите, что ли — че… (Уходит.)
ФЕША: Наконец-то!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ах, друг семьи!
ЖОРЖ: Патрон, патрон…
БЛЮДОЛИДЗЕ: Ну-c, господа, через несколько минут братья-писатели явятся сюда! Не смущайтесь, не волнуйтесь. Будьте развязнее. Народ простой.
ЖОРЖ: Мы знаем. Сидим и ждем. А Фешенька все куда-то уплывает, у мамаши что-то внутри лопается, а я… я все слова забыл.
БЛЮДОЛИДЗЕ: Фу, фу… Провинция, провинция! Писатель — это простой смертный, но полный гармонии художник. Они войдут, и атмосфера наполнится благоуханием…
ФЕША: Да, да. Пахнет чем-то.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Это она с испугу.
БЛЮДОЛИДЗЕ: Придут, мы потолкуем. А там немного времени — и у нас в руках огромный рычаг общественного бытия — толстый журнал. В нашем обществе вами ужасно интересуются буквально все.
ЖОРЖ: Неужели все?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Решительно. Но, господа, будем искренни. Так как вам теперь придется вращаться в литературных кругах, то сядем и я вам сделаю маленький экзамен. Ну-с, начинаем с вас, Анна Васильевна. Скажите, кого из наших современных писателей вы читали?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Кого? Фешенька, кого это мы читали?
ФЕША: Кого? Жоржинька, кого это мы читали?
ЖОРЖ: Мы? Кого? Мы? Джека-животораспарывателя.
БЛЮДОЛИДЗЕ: Ну, господа! И неужели вы не знаете ни одного из теперешних писателей, имена которых известны всякому мальчишке?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Где уж нам…
ФЕША. Папаша нам ничего не позволял.
ЖОРЖ: Я все забыл… я все слова забыл.
БЛЮДОЛИДЗЕ: Ну, это неважно! Я так и предполагал. И принес вам целых две кипы книг. Они в передней.
ФЕША: Какой вы милый!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Пока остается несколько минут до их прихода, вы познакомьтесь хотя бы с именами. Проглядите так, несколько страничек, чтобы хоть что-нибудь знать…
ЖОРЖ: Степанида, тащи книги! Степанида… Степанида!
БЛЮДОЛИДЗЕ: А вот и газета. Вы из нее можете заключить о впечатлении, которое вы произвели…
ЖОРЖ: Уж ругают?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Нет. Видите, здесь, в отделе «Дневник писателей» напечатано… Простите… «Организуется новый литературный журнал „Иммортели“ при участии лучших сил»… Ну и т. д.
ЖОРЖ: Позвольте поглядеть.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Как же это они так узнали? Вчера, когда мы об этом говорили, никого, кроме меня с мужем да вас, не было. Откуда же это они узнали?
БЛЮДОЛИДЗЕ: О! Здесь так хорошо организована литературная хроника. О людях, прикосновенных к литературе, печатают положительно все.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Стало быть, и об нас будут печатать?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Конечно, конечно…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Батюшки, обо всем?
ЖОРЖ: Мамаша, теперь нужно высоко подняться… высоко над собственными головами…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не могу подняться… Внутри что-то…
ЖОРЖ: Ну зачем вы все одно и то же говорите? Ну кому это интересно?
СТЕПАНИДА: Куда их кидать-то?
ФЕША: Осторожнее, осторожнее. Здесь золотые слова!
СТЕПАНИДА: Тяжеленные-то какие… разорви их! (Ушла.)
ЖОРЖ (читает газету и вскрикивает): Мамаша… Так вот оно что! Вот когда я почувствовал-то! Сестра, мать, слушайте! Все слушайте! (Читает.) «Редактировать новый журнал будет господин Егор Третников, обладающий огромной эрудицией как в вопросах художественного творчества, так и в вопросах художественной критики. Он также не чужд литературе: в разное время им написано несколько книг». Раскусили?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Жоринька, что же это такое? Откуда у тебя эта самая… как она называется?
ФЕША: Какие же это книги ты написал в разное время?
ЖОРЖ: Какие? Об этом спрашивают… И кто же? Родная мать и не менее родная сестра… (Продолжает читать про себя.)
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну и газетчики! Откуда они все узнают? Лучше матери сына знают!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Ну, почтенный Трофим Дмитрич, все налажено. Шум уже произведен. Остается только умело воспользоваться и пожинать лавры.
ЖОРЖ: Папаша, прочтите и узнайте, наконец, собственного сына.
ТРЕТНИКОВ: Ладно, ладно, ступай пока.
ЖОРЖ: Конечно, если бы вы знали, что тут напечатано, вы бы не стали бы так странно относиться… (Ушел в гостиную.)
ТРЕТНИКОВ: Ничего-то я в вашем литературном деле не смыслю. Там насчет кирпича ал и завода, что ли… по лесной тоже части… А насчет ваших делов — ни бельмеса!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Положитесь на меня! Литература — мой друг! Надо уметь вовремя понюхать, уразуметь и работать. Общество устает от политики. Ему надо отдохнуть. Мы создадим нечто ослепительное и пустим фейерверк. Толпа разинет рот, а мы локтями вправо и влево… и глядь…
ТРЕТНИКОВ: А как насчет разрешения?
БЛЮДОЛИДЗЕ: У меня в запасе несколько штук. Я остановился на самом красивом названии. Наш журнал будет называться «Иммортели».
ТРЕТНИКОВ: Не выговоришь. А что же это значит?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Иммортели? Ничего не значит. Это — бессмертник, неувядающий цветок. Это символ бессмертия и вечности. И работать у нас будут исключительно иммортели, а не какой-нибудь начинающий сброд!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Г<осподин> Блюдолидзе, я стала читать, прочла несколько строк, но здесь такие слова написаны, что мне стало стыдно… Может быть, я их неверно поняла?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Покажите. (Читает и отдает книгу обратно.) А-а, нет, здесь надо понимать буквально.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ишь ты! А я так мало читаю, думала, что здесь что-то неприличное.
БЛЮДОЛИДЗЕ: Что вы! Читайте, читайте!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: И краснеть не надо от этого?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Читайте и вдыхайте эти золотые слова.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Да, да. Теперь уж я краснеть не буду. (Ушла.)
ФЕША (к Блюдолидзе): Прочтите, пожалуйста, что это такое написано?
БЛЮДОЛИДЗЕ (читает): Неужели вы не понимаете?
ФЕША: Ничего не понимаю.
БЛЮДОЛИДЗЕ: И не догадываетесь?
ФЕША: О чем догадываться?
БЛЮДОЛИДЗЕ: В таком случае… гм… спросите у мамаши.
ФЕША: Ах, она уж так быстро развилась? Мамаша! (Ушла в гостиную.)
ЖОРЖ: Г<осподин> Блюдолидзе, теперь я знаю бессмертный рассказ «Похоронный марш». Как это восхитительно!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Да, рассказец недурен!
ЖОРЖ: Отец, ты, конечно, его не читал. Советую познакомиться. Он коротенький. Представь себе: молодой человек едет на пароходе. Видит незнакомую девушку с широким вырезом на груди. Увлекает ее в кабину и там…
ТРЕТНИКОВ: Тсс… С ума сошел?!
ЖОРЖ: Ну да, увлекает ее в каюту и там после некоторого времени оставляет ее на кушетке со словами: «Жалкая самка». Затем входит в буфет, видит хорошенькую буфетчицу, увлекает ее за стойку и там…
ТРЕТНИКОВ: Егорка!
ЖОРЖ: Не перебивай! И там, после нескольких минут, сдергивает ее корсаж и говорит: «И вы? Буфетчица?» Затем настигает уборщицу 3-го класса, сильными руками затаскивает ее в трюм и таким образом 13 раз на протяжении 63 верст!
ТРЕТНИКОВ: Егорка, я ль тебя не соблюдал? Я ль тебя не берег?
ЖОРЖ: Бедный отец!
АННА ВАСИЛЬЕВНА И ФЕША: Они… Пришли!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Я встречу их! (Торопливо ушел.)
ТРЕТНИКОВ: Чего это вы все словно ополоумели?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Вот, господа, наш издатель. Супруга и дочка.
ЖОРЖ: Редактор Егор Третников-сын! Читали, небось?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Пожалуйста, присядьте. Я так рада, так рада… Всегда хотела с ретираторами познакомиться.
ЖОРЖ: Мамаша, я вам говорил… «хороший тон»…
ФЕША (к 4-му Беллетристу): Ах, я только что прочла ваши «Девичьи грезы». Как это реально и правдиво. Можно подумать, что вы сами были девушкой и имели такие сладостные грезы.
ЖОРЖ: Гм… извините, господа. Моя сестра не понимает художественного вдохновения! Она не знает, что можно описывать реально и правдиво мысли, скажем, кобылы, не будучи кобылой, и страстные порывы какой-нибудь совсем иной скотины, будучи совершенно другой…
БЛЮДОЛИДЗЕ: Я полагаю, что мы можем приступить непосредственно к делу. Наша задача — отвлечь человеческую мысль из области политики в область моральной революции. И вот мы просим вас помочь нам…
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Мме… мме… Я хотел бы знать, кто будет фактическим редактором?
ЖОРЖ: Егор Третников-сын.
БЛЮДОЛИДЗЕ: Вы не фактический, а юридический, потому что у нас фактическим редактором будет всякий автор своего произведения…
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Это отлично. Это развязывает руки!
ЖОРЖ: Но позвольте мне объяснить разницу между фактическим и юридическим…
БЛЮДОЛИДЗЕ: После, после. Может быть, мы теперь прямо приступим к чтению произведений? Вы что-нибудь принесли для нас?
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я… мне… того… мне пришла одна идея! Могу гордиться. После этой вещи я могу спокойно умереть. Я бы, конечно, сделал вам удовольствие и прочел бы. Это — небольшой бриллиант. Но в нем 10 печатных листов, и чтение могло бы закончиться к полудню завтрашнего дня!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ах, простите!
ФЕША: Я готова сидеть сколько угодно!
ЖОРЖ: Но позвольте, почему я — юридический редактор?
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я полагаю, не читать. Расскажу вкратце содержание. Повесть моя называется «Сокровенно». Я спрашиваю в ней, я бросаю в ней вызов: что такое брак? Я спрашиваю: что такое брак?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Известно что…
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я бросаю вызов. Вы говорите: брак — тайна супругов. Но это ложь. Природа не знает тайн. А если мы сделали тайну из брака, то мы должны эту тайну обнаружить. Слышите: обнаружить!
ГОЛОСА: Как великолепно! Как модно, как смело! Какой простор!
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ (стучит кулаком по столу): Я спрашиваю, кто вам дал право творить брак в тайне? Я вас спрашиваю?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не знаю-с. Это все он… Трофим-с…
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я спрашиваю: если брак — требование природы, то показывайте нам природу. Вы, буржуа, жалуетесь на вырождение. Но вы сами повинны в нем. Идите на площади! Слышите? Идите на площади и там обнаруживайте тайну! Слышите?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Слышу-с. Трофим, слышишь?
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Ступайте на площади! Идите под открытое небо, где ходят люди, и бросайтесь в бездонные объятия жен, и обнаруживайте тайну! На площади! Слышите?
ЖОРЖ (недоумевая): Но как же это? Извозчики… автомобили.
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Что вы, буржуа, жалуетесь на ваше хиреющее потомство? Но что сделали вы, чтобы из кваса сделать кровь? Вы прячете жен ваших в тайны спален. На улицы, на площади, чтобы сама природа видела, насколько вы не в силах выполнить повеление ее. Поглядите на цветы: разве опыление совершается не под лазурью небес? Разве бабочки прячут свою страсть в пуховые одеяла? Если, буржуа, не хочешь вымереть, иди туда, где природа уготовила тебе лоно свое! Я кончил!
ГОЛОСА: Как сочно! Какая широта! Дух захватывает! Вот это революция!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Пожалуйте рукопись! (Ко 2-му Беллетристу.) А вы чем порадуете нас?
2-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я тоже написал. Но у меня мотивы другого характера. Я рисую частное учебное заведение. В нем живет свободная мысль. Девушки в одно прекрасное утро заявляют классной даме, что они скоро станут матерями. Общий ужас. Все волнуются. Мещанская добродетель возмущается. Но вот наступают экзамены, и все девушки получают высшие отметки.
ФЕША: Это что же доказывает?
2-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Доказывает? Что материнство не мешает девушкам совершенствоваться в науках! И что девушки-матери лучше кончают курс! А потому долой мещанскую добродетель!
ГОЛОСА: Это недурно. Это может иметь успех, особенно среди юношества.
БЛЮДОЛИДЗЕ: Рукопись пожалуйте. Превосходно! (к 3-му Беллетристу.) Надеюсь, вы нас обрадуете?
3-й беллетрист (очень мрачный): У меня новелла. Я передам ее содержание. Темная ночь… слепая ночь… Буря движет воздух сырым языком. Ветер рвет на себе седые волосы… Молнии бросают в мглу раскаленные лучины… Дождь вешает на заборы мокрые тряпки… Кладбище… Жутко… Кто-то темный и смрадный наполняет воздух и небо… Чья-то тень никнет головой и машет белыми руками…
ФЕША: Мамаша, вам не страшно?
3-Й БЕЛЛЕТРИСТ: И в эту ночь кладбищенский сторож, старый Михей, с заступом в руке крадется к могиле, в которой лежит труп молодой девушки… Он бьет заступом в землю. Могила отвечает радостным эхом. Заступ стучит… Тум… там… бум… Могила разрыта. Труп бледен и нем. Ветер рвет на нем волосы. Старик бросается на девушку, и, жадный, страстный, безумно-нежный, он отдает девушке ту страсть, которой она не познала при жизни. А ночь ползет, липкая, гнилая и страшная в своем разврате…
ГОЛОСА: Черт возьми! Это оригинально! Это мысль! Как живо схвачено! Настоящая жизнь!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Рукопись! Рукопись! Великолепно!
4-й БЕЛЛЕТРИСТ (подскочил, говорит голосом экзаменующегося гимназиста): Я тоже… тоже я… я написал о мертвой… Только у меня иначе. У некоего человека умерла жена, и он остался вдовцом. В доме вдовца жила прислуга. В прислуге сквозила натура молодой и еще не испорченной кобылы. Однажды вдовец хотел отдать ей свой порыв любви. Но только что приступил к исполнению своего намерения, вспомнил, что он обещал жене не изменять. Он вернулся в комнату, но страсть победила, и он вернулся к прислуге, но место подле нее было уже занято. Тогда, мучимый угрызениями совести, он окончил свою жизнь в борьбе за освободительные идеалы! Все!
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Ах, опять тут политика!
4-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Я так только … для современности…
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Бросьте. Я бы на вашем месте сделал иначе: пусть место занято, ибо где есть один, то почему там не может быть другой?
4-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Гениально! Простота всегда гениальна. Я пойду и переделаю. Где у вас чернила? Я пройду!
1-Й БЕЛЛЕТРИСТ: Позвольте! Но что же молчит наш критик? Неужели ему нечего сказать?
КРИТИК (долго молчит, потом говорит с закрытыми глазами): Мне? Говорить? Мысль изреченная есть ложь! У кого раскроются уста, чтобы этими срамными складками заклеймить солнца?! (Молчание.) Говорить? Нельзя! Можно только упоенно сидеть с закрытыми глазами и слушать… слушать… слушать… слушать… (Молчание.) Вы говорите: оцените нас! Но кто глядел на солнце? Чьи материальные зрачки дерзали видеть солнце? Они пытались, они пытались открыться… Умоляю вас: позвольте мне молчать и молиться… Солнца! Солнца!
СТЕПАНИДА (громко): Тут, что ли, накрывать-то?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Разрешите… осмелюсь просить… пожалуйста, в эту комнату…
БЛЮДОЛИДЗЕ: Господа, пройдемте в эту комнату, направо! Нам предстоит обсуждение материальной стороны дела!..
ФЕША: Мамаша… Никогда. Ничего. Ни от кого. Никому. Никак. Ни этак. Ни за что. И вдруг сразу… Но почему у меня онемели струны мои, и я не могу шевельнуться С места? (Стоит и вперила в публику немигающий взгляд.)
АННА ВАСИЛЬЕВНА (поднялась с места и уходит в гостиную, крича): На площади! В бездушные объятия жен! Я спрашиваю вас, буржуа, разве опьянение бабочек совершается на перинах?! Долой мещанскую добродетель! (Уходит.)
ПОЭТ (к Степаниде): Виноват.
СТЕПАНИДА (испугалась от неожиданности): Вам чего-с? Дверь запереть забыла. Так вы в гости норовите.
ПОЭТ: Скажите, пожалуйста, тут редакция «Иммортелей»?
СТЕПАНИДА: Чего-с?
ПОЭТ: «Иммортели»… новый журнал. Или, быть может, я ошибся квартирой…
СТЕПАНИДА: Знать, ошиблись. Здесь окромя Блюдолизова да каких-то неизвестных никого.
ПОЭТ: Значить…
ФЕША (оборачивается и шепчет): Вы? У вас бездонные голубые глаза. Черная накидка ниспадает капризными складками. Вы — бессмертный?
ПОЭТ: Кто-с?
ФЕША: Вы — иммортель?
ПОЭТ: Я — поэт. Пришел на совещание. Но я всегда опаздываю.
ФЕША: Я ждала вас. И струны мои дрожат все сильнее и сильнее.
ПОЭТ: Я пройду к ним. Они где-с?
ФЕША: Там. Останьтесь. Говорите мне, говорите. Вы — молоды, вы прекрасны, и вам еще двадцати лет…
ПОЭТ: Но я уже написал 12 поэм и 42 тысячи строф!
ФЕША: Какой вы гениальный!
ПОЭТ: Но я же из Одессы!
ФЕША: А мы из глухой провинции. Дайте мне ваши стихи!
ПОЭТ: Но их так много. Они рассеяны по всем газетам, журналам. Я пишу прекрасные стихи. Я даже могу говорить стихами…
ФЕША: Волшебный мой!
ПОЭТ: Я еще в детстве… Еще не умел «папа-мама» сказать, а уже думал рифмами. Все уединялся и думал о любви!
ФЕША: Какой дивный.
ПОЭТ: Все родители очень удивлялись, а доктора говорили, что я не выживу или сделаюсь идиотом. А я вот и дожил.
ФЕША: Вы бессмертны.
ПОЭТ: И я буду читать вам мои стихи. И посвящать буду.
ФЕША: О, не обольщайте меня… О, с вами куда угодно… Вы не хотите на площадь? Со мной? Сейчас? Сию минуту?
ПОЭТ: То есть зачем на площадь?
ФЕША: Вы же знаете, о, мой гениальный. Но разве вы не читали повести бессмертного товарища вашего о площадях?
ПОЭТ: Читать? Но если современный писатель будет читать, то когда же он будет писать? Так мало времени…
ФЕША: И та вас хочет, и другая вас хочет?
ПОЭТ: Вообще… Так я пройду к ним…
ФЕША: Вы уходите? Бедная провинциальная девушка не может занять вашего внимания?
ПОЭТ: О нет… Но там, кажется, уже принимают рукописи… А у меня так много, так много…
ФЕША: Прочтите, одну строчку, полстрочки… четверть строчки. Один звук!
ПОЭТ: Право же, опоздаю. Я всегда опаздываю. (Бежит.)
ЖОРЖ: Виноват. Редактор Егор Третников-сын!
ПОЭТ: Очень рад, очень рад. Я поэт. Рукописи принес.
ЖОРЖ: Рукописи там. Я мучаюсь. Я могу даже удавиться. Скажите, какая разница между редактором фактическим и юридическим?
ПОЭТ: О, очень большая. Фактический — это тот, который вообще… А юридический — это тот, который не вообще, а так… Это, как бы вам выразиться… Жаль, что я прозой не могу выражаться…
ЖОРЖ: Так, вы мне стихами. Так, «прибежали в избу дети…»
ПОЭТ: Я тороплюсь. Отдам рукописи и… (Скрылся в двери.)
ЖОРЖ (посреди сцены): Прибежали в избу дети…
ТРЕТНИКОВ: Егор, до чего мы дожили? Мы не спим? Мы живы? Где мы?
ЖОРЖ: В столице. Издаем журнал. И я — редактор. Прибежали в избу…
ТРЕТНИКОВ: Егорушка, родной мой! Если я сплю, разбуди меня. Толкни меня хорошенько. Где Феша?
ФЕША: Здесь. Стою я.
ТРЕТНИКОВ: Это ты? Только как будто это не ты, не дочь моя. Ты меня разбудить не можешь?
ФЕША: Я хочу его!
ТРЕТНИКОВ: Где мать ваша? Где жена моя? Голубчики, разбудите меня… Где отец ваш, дети мои?
ТРЕТНИКОВ: Анета, милая моя. Как, стало быть, прожили мы вместе 30 лет, то будь другом. Толкни меня изо всей силы.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Что тебе надо?
ТРЕТНИКОВ: Растолкуй мне, я это или не я? Жив я или нет?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: О чем ты говоришь? Твой голос дрожит. Твои старые губы, отвыкшие от поцелуев, трясутся. Зачем ты берешь меня под руку?
ТРЕТНИКОВ. Пойдем, подальше от них. В уголок, в темное местечко. Побеседуем…
АННА ВАСИЛЬЕВНА (вырвала свою руку): Что? На площади! Под своды неба! На каменные плиты! Пусть все смотрят, как вы выполняете веления природы. Что? Замолчали? Ну, то-то…
ТРЕТНИКОВ (к Степаниде): Степанида, когда ты умрешь и тебя зароют в землю, я возьму заступ, вырою тебя и отдам тебе то, чего ты не познала в жизни.
СТЕПАНИДА: Чего?!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
правитьЖОРЖ: Сколько раз я просил, мамаша? Неужели не понимаете?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: А что такое я сделала?
ЖОРЖ: Когда заходят в кабинет редактора, то делают три легких стука. Понимаете?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну, ну, успокойся. Я вернусь и постучу.
ЖОРЖ: Совершенно излишне. Сидите и не мешайте, считает и вдруг вскрикивает.) О-го-го! АЙ да Егор Третников!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Перепугал, родной! Что там такое?
ЖОРЖ: Хвалебный марш какой-то, а не критика!.. Орган неореалистов вышел… «Нельзя не поражаться редактору, который сумел собрать воедино все, что есть в современной литературе. Подбор произведений говорит за то, что редактор понимает сокровенную тайну половой любви и все современные изгибы половых наслаждений». Недурно, а?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Егорушка, откуда у тебя это самое наслаждение? Жил на фабрике, к дамам не припускали, отец следил… И вдруг какая-то тайна!
ЖОРЖ: Вдруг! А талант? А воображение? А гениальное проникновение?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: А мы же тебя за дурака считали! Дикость, дикость!
СТЕПАНИДА: Там швейцар принес. Ока какая охапка.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Сколько раз я тебе, дуре, говорила…
ЖОРЖ: Мамаша!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ах да… Сколько раз я вам, идиотке, говорила, что без доклада сюда входить нельзя.
СТЕПАНИДА: Небось не фальшивые бумажки делаете.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Идиотка, Фешу позовите!
ЖОРЖ: О, сколько работы! Сколько работы…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: А я читать уж не могу. Возьмешь в руки книгу, прочтешь, и вдруг словно наслаждение какое, так тебя и трясет, так и трясет…
ФЕША: Ты меня звал, брат?
ЖОРЖ: Звал, сестра. Пожалуйста, разбери почту. Я положительно не имею времени!
ФЕША (садится и вскрывает письма): Хорошо!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Начиталась ты, Фешенька. В глазах у тебя этакое опыление… Зачитаться можно!
ФЕША: Мамаша, кого вы любили в своей жизни больше всех?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Няньку свою, Фешенька. Старая такая. Морщинистая.
ФЕША: Нет, кого вы любили испепеляющей страстью, от которой краснели щеки и дрожали струны?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Никого, чтобы так…
ФЕША: Несчастная мать! Мамаша, сколько раз вы изменяли папаше?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Что? Ни разу!
ФЕША: Несчастная жена! Мамаша, зачем вы скрывали от меня, что такое мужская любовь?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Как это скрывала?
ФЕША: Отчего я узнала об этом из книг и только теперь? Почему вы мне не открыли этого тогда, когда мне было, ну, восемь--двенадцать лет?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Право, не знаю.
ФЕША: Отчего вы меня не пускали на сеновал, под поцелуи солнца и мальчиков-гимназистов в холщовых рубашечках.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Уж не знаю, как это случилось…
ФЕША: Завтра я начинаю новую жизнь! Я сбрасываю с себя все одежды, сжигаю все туалеты, все белье, юбки, все. Все… Я буду ходить по комнате и любоваться, как ряды зеркал будут отражать мою красоту…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: А-а… приходящие? Гости, скажем?
ФЕША: Очарованные, с остановившимся дыханием, с полуоткрытыми губами, они буду останавливаться и глядеть…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Начиталась, начиталась…
ФЕША: Но чтобы сделать уступку мещанской морали, я посажу две мушки, одну — на шею, другую — на руку выше локтя…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: И мне, стало быть, тоже мушки сажать?
ЖОРЖ (вскрикивает): О-о! Как ругают, как ругают! Т<о> е<сть> свиньей назвали, что просто ужас! «Гнусные животные, эротоманы, порнографы…» Надо требовать удовлетворения!
ФЕША: Брат! Ненавистники наши — жалкие маньяки или политические сосуны! И ты будешь унижаться до них? До каких-то… до каких-то…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Буржуа!
ЖОРЖ: Так что, лучше не требовать удовлетворения?
ФЕША: Жорж, вспомни, кто ты и что ты для русской литературы! Вон сколько ругательных писем! И ты думаешь, что я их читаю?!
ЖОРЖ: Ну а сочувственные письма есть?
ФЕША: Еще какие! Вот, например, одно: «Милая редакция, меня зовут Соней. Мне 12 лет. Папа и мама выписывали мне „Задушевное слово“ для младшего возраста, где мне очень нравились рассказы про животных. Теперь я читаю ваш журнал, и он мне очень нравится. У меня есть двоюродный брат Володя, ему 16 лет. Он мне все объясняет и показывает. Есть ли у вас двоюродный брат, который все показывает?»
ЖОРЖ: Сколько детской наивности! Я тронут.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Я тоже тронулась. Он ей всё показывает… всё…
ФЕША: Или вот еще. Что это такое?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Опять какое-нибудь неприличие?
ФЕША: Нет, это письмо адресовано мне. Знаете от кого? От Федора Васильевича…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: От жениха? Голубчики, вот неожиданно… Что же он пишет?
ФЕША: Тоскует, страдает и…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Какое еще «и»? Что за «и»?
ФЕША: Сегодня приезжает. С двенадцатичасовым поездом. Мамаша, милая мамаша, какая здесь самая большая площадь?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Господа, только успокойтесь! Не бледнейте! Страшная новость. Наш журнал…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не окупается?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Нарасхват!
ФЕША: Не читается?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Взасос…
ЖОРЖ: Не имеет успеха?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Колоссальный, особенно у малолетних.
ЖОРЖ: Но что же случилось?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Сконфисковали!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Что это такое? Вроде пожара, что ли?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Хуже. Но главное не в том. Егор Трофимыч, вы только не пугайтесь. Вы предаетесь суду по статье 1001-й уложения о наказаниях за оскорбление общественной нравственности и благопристойности.
ЖОРЖ: Я, кажется, начинаю понимать разницу между фактическим и юридическим редактором.
БЛЮДОЛИДЗЕ: Обычная участь русского редактора. Но вы не пугайтесь. Это пустяки. Самое главное не в том, Анна Васильевна, вы…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: И меня за благопристойность тянут?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Нет. Вы должны нам помочь. Ваш супруг, как только узнал обо всем, так решил уничтожить…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Эту самую благопристойность?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Нет, «Иммортели», наш журнал… Говорит, довольно, больше ни копейки не дам. А все вы виноваты, Егор Трофимович. Разве можно было впускать сплошную порнографию?
ЖОРЖ: Я? Но я ведь только слушал…
БЛЮДОЛИДЗЕ: Направление создали вы, ваша мамаша и сестра!
ВСЕ: Мы? Мы?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Конечно. Каких-то бездарных писак вы называли бессмертными. Кому нужен их реализм? Теперь времена другие. И Трофиму Дмитриевичу, почтенному человеку заниматься порнографией как-то не пристало…
ЖОРЖ: Что же теперь будет?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Я было уже нашел выход и пригласил сегодня новых писателей. Теперь пойду и скажу, что все кончено.
ЖОРЖ: Ерунда! Мы переменим направление!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ничего не разберу. Думала: ну вот, иди, новый мир открыт, делай что хочешь. И вдруг какая-то нравственность. Егорушка, у меня внутри опять что-то лопается…
ФЕША: Значит, и туалетов сжигать не надо? И жениха мне не надо?
ЖОРЖ: Вздор! Я так привык к лаврам, так полюбил славу! Про меня кричат все газеты… Мамаша, вам дорога жизнь единственного сына?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ничего не разберу. Так вот и лопается, и лопается…
ЖОРЖ: Отец, ты ведешь себя недостойно. Здесь не фабрика!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Срам какой!
ФЕША: Не надо, не надо мне вашего жениха. Не хочу!
ТРЕТНИКОВ: Замолчите вы! Егорка, никогда я от тебя пути не ждал, а как сказали мне, что тебя к суду тянут, так, извини, дурак, думаю, сын мой.
ЖОРЖ: Позвольте, позвольте. Вы закрываете «Иммортели»?
ТРЕТНИКОВ: А как же? Сын ты мне или редактор? Егорка или посрамление моей фамилии? Тебя по какой статье-то упекают?
ЖОРЖ: Ну, по 1001-й!
ТРЕТНИКОВ: Так. Ну а ежели опять номер выпустишь с неприличием, тебя по какой статье потянут? Не знаешь? По 3002-й, голубчик! Опять номер пустил, по 3003-й, и чем дальше, тем больше… Скажи ты мне: сын ты мне или иммортель какая?
ЖОРЖ: Итак, издательство прекращается? Наш издатель оказывается настолько неблагонадежным в материальном смысле, что закрывают лавочку… (Подходит к телефону и звонит.) Пожалуйста, 348-15… Благодарю! Газета? Пригласите к телефону литературного хроникера.
ТРЕТНИКОВ: Ты чего это говорить-то хочешь?
ЖОРЖ: Пусть напечатают, что вы оказались несостоятельным…
ТРЕТНИКОВ: Я? Несостоятельный? Повесь, повесь трубку! Да я на свой капитал такое неприличие могу выкинуть, что все вы, бессмертные, сдохните! А не то чтобы что… Да я сейчас такое колено отколю, что меня сразу по 7007-й статье конфискуют. Не про то я, голова! Чтобы тебе не влетало…
БЛЮДОЛИДЗЕ: Не беспокойтесь! Путь найден. И через несколько минут сюда придут новые писатели…
ТРЕТНИКОВ: Без статей?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Без всяких… Должно быть, они…
ЖОРЖ: Папаша. Я знал, что вы благоразумны. Надо только подумать, какая высокая миссия возложена на нас…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Почитал бы ты, как Егорушку-то во всех газетах наперебой бранят. Даром это, что ли?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Пришли! Пришли анархисты! Анархисты!
ВСЕ: Что? Караул! Где бумажник? Грабители! В телефон! (в телефон.) Барышня, помогите!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Тише… Послушайте! Черт возьми! Не грабители! Это мистики-анархисты…
ТРЕТНИКОВ: Стало быть, без оружий!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Писатели такие, философы.
ТРЕТНИКОВ: Так бы и сказали.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: А у меня все лопается там…
БЛЮДОЛИДЗЕ: Я пока проведу их в ту комнату. (Показывает направо.) Надо поговорить раньше… (Стоит на пороге.)
ЖОРЖ (каждому входящему): Редактор, Егор Третников-сын! Привлечен за оскорбление стыдливости!
ФЕША (матери): Какие прекрасные! Какие дамы! Все знаменитые!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Т<о> е<сть> так хрупки, так воздушны, что не разберешь, женщина это или скелет скользящий!
ЖОРЖ: Папаша, нам с вами надо обрить усы и бороды!
ФЕША: Но почему они нас не замечают? Вот это уж настоящие иммортели! А галстуки-то какие!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ишь, над ними сияние. Свет! Свет!..
ЖОРЖ: Это дерниер кри!46 Самое последнее слово стыдливости!
Мистики скрылись в правой двери.
ЖОРЖ: Папаша, вот они теперь заперлись и будут разговаривать… Но как же так дело обойдется без меня?
ТРЕТНИКОВ: Я, брат, сам ничего не понимаю…
ЖОРЖ: Скажем, опять какое-нибудь неприличие, — и безо всякого моего участия. Как же это так? А вот и возьму да и пойду к ним!
ТРЕТНИКОВ: Выгонят!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Усатых туда не пускают…
ЖОРЖ: Степанида, сходи за парикмахером…
ПОЭТ: Здравствуйте… А я опять опоздал! Это у меня такая судьба. У нас совещание? А я со стихами…
ЖОРЖ: Не принимаю. Жалкие порнографические вещи…
ПОЭТ: Что?!
ЖОРЖ: Жалкие писаки, именующие себя бессмертными. Ваше время прошло…
ПОЭТ: Что?! Что?!
ЖОРЖ: Кому нужен ваш реализм? Раздеваетесь догола, чтобы вас заметили… Ха!
ПОЭТ: Но позвольте! Я никогда в жизни не раздевался догола. Я даже не знаю, что такое догола..
ЖОРЖ: Печатно наслаждаетесь бесстыдством и развращаете девушек и женщин под видом моральной революции! Стыдитесь, господа!
ПОЭТ: Но позвольте… Я не знаю, что такое женщина, что такое разврат… что такое стыдиться…
ЖОРЖ: Мамаша, объясните поэту-реалисту, что такое разврат!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Нехорошо, милый мой! Ой нехорошо! Даже довольно стыдно! Ишь, на площади захотели! А? Чтобы не только людей, даже лошадей развращать… Эх вы, мистики!
ФЕША: Мамаша, мистики — это те, которые там… (Показывает на дверь.) А реалисты, это те, которые тут!
ПОЭТ: Ах, у вас теперь мистико-анархическое направление? Ну что ж… Сейчас сяду и буду писать мистические стихи… (Садится за стол и пишет.)
ПОЭТ: Здравствуйте… Услыхал, что вы тут. Поторопился. У меня к вам просьба. Я хочу в мистики-анархисты поступить! Пожалуйста…
1-Й МИСТИК: Вы? Поэт порнографической школы? Эксперименталист в любви?
ПОЭТ: Как-с? Право, очень желаю поступить в мистики.
1-й мистик: Приемлете ли мир?
ПОЭТ: То есть как? Вообще? Насчет мира? Вселенной. Которая вертится, так сказать… Да! Нет!
1-й мистик: Верите ли чуду?
ПОЭТ: Нынче я разве подошел бы к вам… Я так и кричу: грядите, о чудеса!
1-й мистик: Значит, вы — мистик-анархист-оптимист?
ПОЭТ: Ну, понятно. Меня с детства даже за это били! Не уединяйся, говорят!
1-Й МИСТИК: Покажите ваши произведения.
ПОЭТ: Через пять минут. (Садится очень довольный и снова пишет.)
БЛЮДОЛИДЗЕ: Вот издатель, вот юридический редактор, их семья.
1-Й МИСТИК: Г<осподин> Блюдолидзе передал нам ваше предложение. Мы готовы вам помочь… Но вместо журнала мы выпустим сборник… Товарищ, выскажитесь…
2-Й МИСТИК: Антиномия свободы и необходимости — наши проблемы… Ан-ти-но-мия… Так?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не могу знать.
2-Й МИСТИК: Но мы коснемся и проблемы власти. Так?
ТРЕТНИКОВ: Нам чтобы без статьи всякой… чтобы без антимонии безо всякой…
БЛЮДОЛИДЗЕ: Они… простые люди… они боятся, чтобы их не привлекли к ответственности… Выражайтесь проще…
1-Й МИСТИК: А-а! Будьте спокойны! Мы сами ярые противники порнографии… Мы знаем любовь, но любовь иную… Эрос!
ВСЕ МИСТИКИ (подхватывают и повторяют): Эрос!
2-Й МИСТИК: Ницше говорит, что учреждения никогда не основывают на иди-о-синкра-зии… Так?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не выговорить-с… Я слово ре-ти-ра-тор долго не могла высказать-с.
2-Й МИСТИК: Я говорю о си-зи-ги-ческой природе любви. Си-зи-гической! Так?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Вы им попроще… повещественнее…
2-Й МИСТИК: Понимаете? Самая природа любви требует взаимодействия личностей? Так. Любовь требует взаимодействия… Чтоб одна личность действовала на другую… Так?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Это я понимаю: одна на другую! Любовь, чтобы одна личность на другую… вот и взаимность, и действие.
2-Й МИСТИК: Так. И вы понимаете, сударыня?
ФЕША: Я не понимаю. Я не в браке.
2-Й МИСТИК: Так, но брак — это не то… Это не то. В половой любви мужчины и женщины есть мистическое значение! Брак — это не то, что простая связь… связь… Не то!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Не то. Не то!
2-Й МИСТИК: Брак — это не страсть двух индивидуумов…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Кого-с вы изволили сказать?
2-Й МИСТИК: Индивидуумов… личностей… Не двух, не двух личностей…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Стало быть, трех либо четырех?
3-Й МИСТИК: О, формы любви разнообразны, поразительно разнообразны. Любовь вдвоем — это эгоизм вдвоем. Из эгоизма вдвоем надо идти к любви вселенской… вселенской любви!
ФЕША: Не понимаю.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну, ко всем, чтобы без исключения.
3-Й МИСТИК: К любви соборной.
1-Й МИСТИК: Не надо отказываться и от любви уединенной для самовлюбленности. Кто из товарищей дополнит наши соображения?
3-Й МИСТИК (подходит к Анне Васильевне и отрывисто выкликает): Сткло воссияв, вран огнь пожрал! Зри!..
БЛЮДОЛИДЗЕ: Попроще им, попроще…
3-Й МИСТИК: Элефанты, и леонты, и лесные сраки, и орлы, покинув монты, учиняют браки! Утешены ли есте озарением?
ФЕША: Мамаша, это что-то из духовного.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Тише. Блаженненький, по-непонятному все. Предсказывает, знать…
1-Й МИСТИК: Чтобы понять нашего товарища, нужна большая подготовка. Я постараюсь высказаться проще и пояснее.
ПОЭТ (вскакивая): Я кончил. Прекрасное стихотворение! Позвольте прочесть…
БЛЮДОЛИДЗЕ: Тише. Потом, потом.
1-Й МИСТИК: Вы говорите «мужчина», вы говорите «женщина». Но мужское и женское начало потенциально находятся в каждой личности…
ПОЭТ: Я сяду писать второе стихотворение. Еще лучше…
1-Й МИСТИК: Значит, всякая личность содержит в себе и мужское начало, и женское начало. Вот, например, выражаясь просто, ваша личность, сударыня, соединяет в себе и мужчину, и женщину. Вы — женщина и мужчина.
ТРЕТНИКОВ: Смею ли заметить, она — женщина. Могу даже побожиться.
1-Й МИСТИК: Ах, так трудно объяснять! Ну да, да. Я говорю про личность, но в индивидууме, в эмпирической личности мы наблюдаем раздельность пола, т<о> е<сть> мужчину и женщину… Понимаете?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну вот, стало быть, во мне и мужчина, и женщина, а ты видишь только одну женщину… Я понимаю-с.
ФЕША: Я не понимаю. Я не в браке.
1-Й МИСТИК: Поэтому соотношение между мужчинами и женщинами в браке совершенно свободно. Только… только надо хранить целомудрие. Будьте во браке, но будьте целомудренны!
3-Й МИСТИК: Дерзай, явлений лик, глаголов глагол, любви любовь, агнц пожранный!
АННА ВАСИЛЬЕВНА (привстала): Каюсь, батенька, каюсь! Грешна. 14 человек было, да 13 из них животиком умерло. Грешна, грешна!
1-Й МИСТИК: Ну вот… Это конкретный пример! Если вы были не целомудренны, то ваша любовь не утвердилась и привела к деторождению, т<о> е<сть> к дурной бесконечности.
ЖОРЖ: Это я-то? Редактор? Егор Третников-сын — дурная бесконечность?
1-Й МИСТИК: Дети — дурная бесконечность. В эмпирическом браке должна быть троица… трое… Так?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Вон Трофим всегда был ревнив. К управляющему, во сне видела, приревновал. Он меня будто поцеловал.
1-Й МИСТИК: Вот, вот. В поцелуе заключены все формы полового общения. И потому супруги, будучи целомудренны, могут это… того… как его… общаться, но только в области поцелуя. А далее, далее… целомудрие! И избегайте дурной бесконечности! Кто выскажется еще?
3-Й МИСТИК: Осиянный! Макрокосм… макрокосм!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Вы им попроще, попроще…
3-Й МИСТИК: Вотще, аще и еще… Эрос!
все мистики: Эрос! Эрос!
ПОЭТ: Я кончил и второе стихотворение. Лучше первого. Позвольте прочесть. Вот оно, называется «Океанность безбрежности». Написано новым размером.
Сидит Дама на стульчике.
Над лобиком вьются капульчики.
А я — принц хрустальный,
В манишке крахмальной,
В пунцовом галстучке,
Целую ей пальчики!
Туфельки, капульчики,
Почему нет Дамы на стульчике?
1-Й МИСТИК: Да, все мистики стремятся к интеграции мира! В Эросе! Мы все влюблены — я влюблен в Даму в Капоре, тот — в Беатриче, этот — в Бессрочные каторжные работы… У вас экспериментализм в любви. Не то, не то!
ПОЭТ: Стало быть, не подходит? Но у меня есть другое. Называется «Стирка белья», написано совсем без размера.
Я пришла к прачке моей и сказала:
«Прачка, о прачка,
Вот моя новая сорочка!
Вымой ее,
Ибо мать моя будет браниться,
А я — слабая девушка, которая
Не может защищаться,
Когда мужчина молод и прекрасен.
Прачка, о прачка! Вымой мою сорочку!»
1-Й МИСТИК: Вы — не мистик-анархист. Вы просто легкомысленный циник. Затем до свидания. Г<осподин> Блюдолидзе, вы пришлете за рукописями… (Все мистики уходят.)
ПОЭТ (после молчания): А-а! Так так-то! Ну, хорошо! Завтра же во всех газетах напечатаю, что к вашему издательству никакого отношения не имею! Посмотрим, каков у вас будет тираж! (Гневно уходит.)
ЖОРЖ: Какой у нас сегодня день?
ФЕША: Эрос!
ТРЕТНИКОВ: 15-е Эроса!
ЖОРЖ: Я — дурная бесконечность…
СТЕПАНИДА: Что ж цирюльнику-то, дожидаться или уходить? Ждет небось. (Скрылась.)
ЖОРЖ (уходит направо, бормоча): Пойду и обрею свою бесконечность.
ТРЕТНИКОВ: Прачка, о прачка! Вот моя крахмальная сорочка! Завей над ней капульчики… Дважды два четыре… Соборная иммортель! (Уходит направо.)
ФЕША: Мамаша, я чего-то жду. Должно свершиться чудо!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Фешенька, теперь я понимаю, почему у меня внутри все будто лопается и будто кто-то там возится.
ФЕША: А я не в браке. Свершится чудо.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: У меня там две личности — один мужчина, брюнет и в палевых перчатках, другая — дама в капоре и вся в декольте и с голыми локтями…
ФЕША: В капоре! Жду чуда!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Он к ней, а она — от него. Он — к ней, она — от него. Нагонит, схватит за локоть, а она его по целомудрию — хлоп. Ну и вроде как будто лопается… А потом опять к ней, а она — от него, он к ней… (Молчание.)
ФЕША: Чудо близится!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Вот, вот… опять возятся. Трофим Дмитрич, как бы их там унять? (Уходит налево.)
ФЕША (не поворачивая головы): Кто тут?
ФЕДОР: Я-с.
ФЕША: Я сердцем своим чуяла тебя. Я ждала чуда. Кто ты? Принц? Рыцарь? Паж?
ФЕДОР: Чего это?
ФЕША: Я готова. Возьми меня и неси, неси к друзьям твоим, братьям! И мы там свершим соборный брак! Свершай!
ФЕДОР: Федосья Дмитревна, это я-с, Федор Васильевич. Утерпеть не мог.
ФЕША (поднялась с кресла, узнала): А-а! С двенадцатичасовым поездом…
ФЕДОР: Соскучился я. К тому же мне, как я имею честь состоять женихом вашим…
ФЕША: Отвечайте, приемлете ли мир?
ФЕДОР: Не понять. Чудно как-то.
ФЕША: Верите ли чуду?
ФЕДОР: Это я… Федор Васильич… жених.
ФЕША: Будем целомудренны и будем целоваться. Мы будем муж и жена, и кроме вас у меня будут миллионы мужей…
ФЕДОР: Это к чему же?
ФЕША: И соборно мы будем целоваться, чтобы у нас не было детей, этих дурных бесконечностей. Берите меня и несите меня к мужьям моим.
ФЕДОР: Федосья Трофимовна, голубушка!
ФЕША: Вы колеблетесь? Скорей, скорей!
ЖОРЖ (к телефону): Барышня, я обрился… Тьфу… не то! Номер 30330… Что? Да, редакция. Благодарю. Кто у телефона? А-а! Это я, Егор Третников, Сообщите в вашей газете, что я обрил себе усы и бороду. Что? Да, больше ничего. (Парикмахеру.) Подождите, мой отец хотел побриться. (Глядит в дверь налево.) Папаша! Папаша! Зачем вы лезете на стол? Слезьте, слезьте! Со стола слезай-то. Что это с вами? Идите сюда. Вас парикмахер ждет. А мне некогда! (Уходит.)
ТРЕТНИКОВ: Ты кто?
ПАРИКМАХЕР: Ваш сын велели…
ТРЕТНИКОВ: А, куафер-анархист! Та-ак. Женаты на одной жене?
ПАРИКМАХЕР: Я вдовый, без супруги.
ТРЕТНИКОВ: А дурная бесконечность есть?
ПАРИКМАХЕР: Со мной все приборы. (Расставляет на столе зеркало и прочие принадлежности.) Прикажете побрить? Постричь?
ТРЕТНИКОВ (машинально садится на придвинутый стул). Побрить, постричь… бритый… стриженый… Сижу на стульчике, завей мне капульчики…
парикмахер (вынул ножницы): Как прикажете бородку? A la Henri IV? Модерн? Или совсем?
ТРЕТНИКОВ: Совсем… совсем гляжу в зеркало и вроде вижу там золотого осла.
ТРЕТНИКОВ (схватывается за остальную часть бороды): Что? Что это? Что ты наделал?
ПАРИКМАХЕР: Вы сказали: совсем, совершенно. Я спрашивал: модерн или иначе…
ТРЕТНИКОВ: Модерн… модерн… Всю жизнь растил и вдруг сразу модерн… (Срывается с места, подбегает ко второму телефону и кричит.) Барышня! Кнопка… Пошлите телеграмму, что я поступил в модерн… (садится на место).
ПАРИКМАХЕР: Прикажите кончать?
ТРЕТНИКОВ: Кончай!
ФЕДОР: Позвольте вас спросить: где Трофим Дмитрич Третников?
ТРЕТНИКОВ: В анархисты пошел!
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
правитьФЕДОР: Нет-с. Вы мне скажите?! Вы мне отчет представьте! Федосья Трофимовна мне не кто-нибудь, а невеста. Где она? Куда вы мне ее дели?
ТРЕТНИКОВ: Федор, если человека, скажем, не только остригли, но даже и сбрили, — может он тебе нормальным языком отвечать?!
ФЕДОР: Это была, можно сказать, такая девица, такая очаровательная девица… И пожалуйте, готова! Что же дальше будет? А?
ТРЕТНИКОВ: Не знаю. Бросит волна, и полетим. Пойду выпью.
ФЕДОР: Трифон Дмитриевич, нехорошо…
ТРЕТНИКОВ: Чего хорошего! А Фешу ты забудь, чудак человек, при ее умственной слабости ее теперь к правильной жизни не вернуть! Опоздал! Видишь, какое освещение пустили? Соберутся сегодня не то люди, не то просто модерн…
ФЕДОР: Чего это?
ТРЕТНИКОВ: Модерн, говорю, вроде как моя борода. И слышишь, Федор? Уезжал бы ты подобру-поздорову домой, к своим… Уж пусть мы тут одни пропадаем.
ФЕДОР: Так-таки и уезжать? А ежели Федосья Трофимовна замуж захотят?
ТРЕТНИКОВ: Не приспособлены мы с тобой для мистического бракосочетания…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофим Дмитриевич, уж там гости, а вы все не оделись…
ТРЕТНИКОВ (встал): Иду! Во-о! Федор, гляди. (Показывает на жену.) Тридцать лет прожили, двенадцать ребят похоронили, а тоже модерн… (Ушел.)
АННА ВАСИЛЬЕВНА: А у вас, Федор Васильевич, другого костюма нет?
ФЕДОР: К чему-с?! Всё равно без внимания.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ну, чего ж тут обижаться? Феша — развитая, культурная, передовая девушка. Ей хочется чего-нибудь необыкновенного, лучистого, прекрасного… У нее особое ми-ро-по-ни-мание.
ФЕДОР: Две недели в столице, и уж понимание…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Мы много читаем, спорим. Бывают у нас ре-ти-ра-торы…
ФЕДОР: Словом говоря, убирайтесь в провинцию? Что же, и уедем.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Больше бы читали, учились, вырабатывали бы себе миросозерцание!
ФЕДОР: Читал-с! Вырабатывал… ничего не выходит! Выходит, будто я — не мужчина, не женщина и ничего не могу! Я? Ничего? Так вот взял бы всю эту мистику самую, да в огонь. Гори ты, неладная!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ежели вы любите, ваша любовь должна быть дерзающей.
ФЕДОР: Ничего другого не остается. На все пойдешь!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Вот и Феша. Поговорите.
ФЕДОР (качает головой): Зачиталась, зачиталась…
ФЕША: О мать моя! Ты оставила меня одну, в темной комнате и я трепетно жду свершения чудес. Не приемлю мира сего, ибо я сама — мир, не приемлю счастья вашего, ибо я сама — счастье. Не приемлю вас, ибо я сама — вы
ФЕДОР: Вот, извольте, пожалуйста, Федосья Трофимовна, меня-то вы видите?
ФЕША: Вижу лицо круглое, опушенное волосами, вижу брови русые. И не приемлю вас!
ФЕДОР: Все волоса, и ничего не приемлется…
ФЕДОР (сел рядом с Фешей): Дозвольте поговорить с вами в последний раз.
ФЕША (закрыла глаза): О, говори, говори, говори, мой единственный из будущих мужей моих!
ФЕДОР: Позвольте узнать, могу ли я надеяться? Смею ли я ждать?
ФЕША: О, говори, говори!
ФЕДОР: Федосья Трофимовна, когда я приехал сюда. Я не могу уехать отсюда без вас, ибо я без вас должен покончить жизнь свою. О Федосья Трофимовна! О, не знаю я микроскопов… о, не понимаю я микроорганизмов разных, и надеяться мне или нет?
ФЕША: Ты меня любишь любовью дерзающей?
ФЕДОР: О, самой дерзающей… о, такой, что просто до дерзости даже!
ФЕША: Обними меня! Покажи мне море бездонное глаз твоих.
ФЕДОР (обнимает Фешу и без числа целует ее): О, бесконечно, о, бездонно!
ФЕША: Я хочу… хочу безумно… Дерзай!
ФЕДОР: О! о! О! Скажи, любишь меня?
ФЕША: Любишь меня…
ФЕДОР: Уедем домой, туда…
ФЕША: Туда…
ФЕДОР: И будем жить и наслаждаться и всё прочее?
ФЕША: Все прочее…
ФЕДОР: И чтобы к черту соборный брак, ибо я один всех мистиков за пояс заткну!
ФЕША: Заткнешь!
ТРЕТНИКОВ: Что это, Федор? Повезло?
ФЕДОР: О! Нужно говорить только О! — и всё будет хорошо. О!
ФЕША (поднимается, не открывая глаз): Пойдем, мой неясный. Бездонные поцелуи твои… Веди меня… веди…
ФЕДОР (придерживая Фешу за талию, уводит ее в дверь направо): О, ничего. О! Поправится она! (Скрылись.)
ЖОРЖ: Отец, сейчас здесь будет происходить заседание, а ты без сюртука…
ТРЕТНИКОВ: О, не приемлю сюртука! Приемлю смокинг… А ты, Егор, еще не начал пить? И все-таки мне было б приятнее, ежели бы мой сын был пьяница, чем председатель клуба… Постой, постой, как называется клуб-то ваш?
ЖОРЖ: Общество, вы хотите сказать?
ТРЕТНИКОВ: Да, клуб недоношенных! О! Милый сын мой, если я умру, то поставь памятник на могиле моей и начертай на оном: «Преждевременной жертве современной литературы».
ЖОРЖ: Папаша, сюда идут.
федор (Жоржу): Ну, брат, все по-хорошему! Теперь мы с тобой родственники будем. Фешенька дала согласие, и шабаш!
ЖОРЖ: Тише…
ФЕДОР (оглянулся): А! Избранное общество! Что же тут? Представление?
ЖОРЖ: Сиди и слушай!
ЖОРЖ: Милостивые государыни и милостивые государи! Мы имеем удовольствие присутствовать на первом, так сказать, интимном заседании нашего нового общества, председательство в коем я принимаю на себя! Наша цель — возродить русскую литературу! К вам… к вам… того… обращаюсь я, господа модернисты, новаторы, отважные пионеры! Вам лишь прилично сказать первые слова, которые мы жадно хотим слушать… (Сел.)
1-Й МОДЕРНИСТ: Хозяйка, позвольте мне высказать несколько мыслей?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Ах, сделайте милость, я так люблю чужие мысли!
1-Й МОДЕРНИСТ: Мы, господа, люди нового времени. Собственно говоря, мы люди старого времени. Или, вернее, мы даже не люди, а нечто среднее между человеком и мифологическим существом… Проще говоря, мы носители античной культуры!
ТРЕТНИКОВ (довольно громко Федору): А я все говорил: возители культуры…
1-Й МОДЕРНИСТ: Мы — эллины, греки! Мы не привязаны к плоти, к семени, к потомству! Мы не хотим потомства! Да, не хотим. Но мы хотим наслаждаться. Чадородье и труд — проклятье жизни. Люди ходят слепые и мертвые, а они могли бы создать пламенную жизнь! Они могли бы обострить наслаждения и чувствовать себя, как будто только что родились…
ТРЕТНИКОВ: Ну вот… А я думал, как будто недоношены!
ВСЕ: Тссс… Тише…
1-Й МОДЕРНИСТ: Надо все жадно-жадно воспринимать. Чудеса вокруг нас на каждом шагу. Вглядитесь… ну, вглядитесь в этого гимназиста. У него мускулы, связки, которых невозможно без трепета видеть и осязать! Мы — вакханты грядущей жизни. Мы — аргонавты. И идем в праотчизну, залитую солнцем и свободой!
ВСЕ: Браво! Браво! (Долгие аплодисменты.)
1-Й МОДЕРНИСТ: Пока… пока нам трудно господствовать. Из подвалов, из убогих лачуг, из клеток к нам тянутся грубые руки, и кто-то кричит: «Эй, вакханты! Мы голодны, мы умираем. Хлеба… хлеба!» Но разве они способны понять наш мир, для которого не существует хлеба, а есть только наслаждение и наслаждение…
1-Й МОДЕРНИСТ: Вот к нам входит прекрасная девушка, дочь хозяйки. Я спрашиваю ее: и пусть, не стыдясь, скажет нам: хочет ли девушка замуж?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Скажи, Фешенька: хочу!
ФЕША: Хочется…
1-Й МОДЕРНИСТ: И вам рисуется в мечтах прекрасный мужчина, такой же, как вы…
ФЕДОР (встал): Я рисуюсь!
1-Й МОДЕРНИСТ: Так. Но мы должны говорить членам нашего общества только одну правду. Вы выйдете замуж, и у вас появятся дети. Один, два, три…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: У меня 12 животиком померло…
1-Й МОДЕРНИСТ: Проклятье чадородия коснется всех. И у вас будет 14 детей…
ФЕДОР: Позвольте. Как это вы можете считать?
1-Й МОДЕРНИСТ: И я кричу женщинам и мужчинам: не верьте чувству. Оно влечет вас… Природа хитра. Ей нужно размножение. Ради этого она толкает мужчин к женщинам, а женщин к мужчинам. Она обманывает минутным наслаждением и платит долгим страданием. Мы, античные люди, умеем наслаждаться и обманывать природу…
ФЕША: Мамаша, я ничего не понимаю!
1-Й МОДЕРНИСТ: И потому я говорю: прочь двуполые браки! Однополые существа, если вы хотите античной жизни, любите и наслаждайтесь! А теперь я хотел бы выслушать возражения…
ФЕДОР (поднялся): Стало быть, чтобы надуть природу, я должен не жениться, а жить… скажем… с приказчиком либо с мальчиком… словом, на существе?.. а не с женщиной?
1-Й МОДЕРНИСТ: Совершенно правильно! Вы будете вечно наслаждаться и никогда не страдать…
ФЕДОР: Выходит, что я должен жениться не на Федосье Трофимовне, а на Егоре Трофимовиче… Да ведь это противоестественно!
1-Й МОДЕРНИСТ: И когда вам скажут «противоестественно», только посмотрите на сказавшего слепца и проходите мимо, не уподобляясь тем воробьям, что разлетаются от огородного пугала…
ФЕДОР: Позвольте. Какое же я, скажем, пугало, коли я с Егором Трофимовичем в браке состою? Ну вот, скажем, сыграли свадьбу, ну а дальше… дальше-то что?
1-Й МОДЕРНИСТ: Сын мой, в каждом поступке важно отношение к нему. А сами поступки, которые вас так оттесняют, суть механические движения нашего тела, неспособные оскорбить никого.
1-Й МОДЕРНИСТ: Я думаю, теперь, для иллюстрации наших положений, можно просить наших поэтов прочесть свои произведения. Господа, кто читает?
МОДЕРНИСТКА (на ней нечто вроде хитона; ее чтение сопровождается музыкой за сценой): Митиленская элегия… «Обнимая нежно и, как поясом, сомкни на мне руки твои, сестра моя! Трогай, о! трогай тело мое, ибо настал твой черед. Вчера всю ночь я ласкала тебя, я расточала тебе зной объятий своих и пред утомленным телом моим без слов преклони колена твои! Губы твои жгут меня! Дай руку! О, как она горяча! Мою сожми ею! Не отпускай! Я не дышу. Кто из нас любим этой ночью? Про то могли бы сказать лишь я да ты. Но мужчины того не узнают. Я провожу языком по рукам твоим и вокруг шеи. Ногти мои впиваются в твои чувственные бока! Слышишь, как шумит в ухе твоем ропот морского прибоя!»
МОДЕРНИСТКА (подошла к Феше и шепчет): Это — эллинская песня, дорогая моя! О, приходите ко мне! У меня в комнате нет стульев и столов, ибо сидят только дикие. Только лежат красиво и достойно тела…
ФЕША: Значит, когда я сижу, — я дикая? Когда лягу…
МОДЕРНИСТКА: Я буду глядеть на вас своими безусловными глазами. И вы откажетесь навсегда от мужчин, таких белых, без слов, нетвердых…
ФЕША: Нетвердых? Что это значит?
модернистка: Я одену вас в длинную ткань, скреплю ее у плеч и перекину ее через руки. И она свиснет до полу… Где ваша комната? Уйдем тихо и незаметно…
ФЕША: Я, право, не знаю… Как же это?
3-Й МОДЕРНИСТ: Теперь позвольте и мне прочесть новую песню о танцах семи вуалей. Если она понравится, я готов даже исполнить этот новый танец.
ВСЕ: Тише… Тссс…
3-Й МОДЕРНИСТ: "Вокруг тела моего семь вуалей, цветных, тонких и нежных, как аромат весеннего листка. Юноши и девушки собираются вокруг меня. И я начинаю танцевать. Я срываю желтый вуаль, и рассыпаются локоны мои. Розовый вуаль скользит с головы моей. Белый вуаль обнажает руки мои. Срываю с груди красный вуаль. Тогда срываю и синий, но прижимаю к наготе моей последний вуаль… Девушки умоляют меня, юноши закидывают назад головы. При звуках музыки я раздираю вуаль, сперва немного, потом совершенно и бросаю цветы и овощи с тела моего, и пою я: «Вот розы мои! Вот фиалки! Я отдаю вам их, юноши! Возьмите их! И для вас, девушки, сохраняю я мою прекрасную, вьющуюся петрушку!»
ГОЛОСА: Танцуйте. Наденьте ваш костюм… Танцы! Танцы!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофим… Трофим Дмитрии… Ты помешался. Такая греческая история, а ты не пускаешь…
ТРЕТНИКОВ: Не пущу ни за что!
ФЕДОР. Где же Фешенька? Папаша, мамаша… где Фе-шенька?
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Все ушли. Феша даже пошла глядеть, а я не могу.
ФЕДОР: Фешенька? Пошла глядеть? Ерунда! (Бежит в гостиную.)
ТРЕТНИКОВ: Не пущу-с! Не умоляй. Ничего не выйдет!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофим, я буду кричать… Только взгляну и больше ничего.
ТРЕТНИКОВ: Я сам протанцую тебе. Давайте мне семь вуалей! Скатерти, салфетки, одеяла, платки, наволочки. Все давайте… Я танцую. Вот вам петрушка-синдерюшка! Вот вам фига в чухонском масле… жена умоляет меня, а я танцую, танцую…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Злодей, пусти…
ТРЕТНИКОВ: Танцую, танцую и скидаю салфетки!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Слышишь, там уж ували скидывать начали… Пусти. Я пропущу все… Ведь писателей стыдно… Скажут, мужик, а не издатель. Трофимушка, пусти!
ТРЕТНИКОВ: А-а! Петрушку не видала? Я тебе протанцую! Я тебе на дню десять раз такие танцы буду отламывать…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофим… Скидывают, скидывают ували…
1-Й МОДЕРНИСТ: А вы здесь? Отчего же не пойдете посмотреть на танец семи вуалей! Пойдите, это красиво!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: И я тоже говорю.
ТРЕТНИКОВ: Не пущу-с!
1-Й МОДЕРНИСТ: Вздор какой. Эллинская культура не может никого развратить. Это — античный танец.
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Я ведь говорила… (Вырвалась, убегает.) Ували-то не скидавайте… (Скрылась.)
ТРЕТНИКОВ: Я уж не знаю, как и назвать это. Безобразие, и больше ничего!
1-й модернист (нежно): К вам идет гнев. У вас вздуваются щеки и в глазах бегают пятнышки. У вас красивое, пухлое тело. Вы очень и очень недурны.
ФЕДОР: Ах, папаша, ее там нет. Я все комнаты обегал. Не могу найти. (Побежал направо.)
1-Й МОДЕРНИСТ: Вы мне нравитесь. Встаньте. Сядьте. Повернитесь…
ТРЕТНИКОВ: Что это вы меня словно жеребца рассматриваете?
1-Й МОДЕРНИСТ: Скажите, вы еще никого не любили?.. И вас еще никто не любил любовью античных греков? Нет?
ТРЕТНИКОВ: Это вы насчет чего-с?
1-Й МОДЕРНИСТ: О, какое наслаждение сулите вы? У меня мутится разум!
ТРЕТНИКОВ: Что-то мне не понять вас…
1-Й МОДЕРНИСТ: От вас веет прелестью незнания. Ни клясться, ни обещать я ничего не буду. Я могу любить так, как могу. Не знаю, один ли день, два, вечность ли я буду обнимать тело твое… Я не знаю, не знаю. Ну, видишь? Я весь твой, твой навек… А ты… ты мой. Я тебя не отдам никому, никогда… Пойдем!.. Я так люблю тебя.
ФЕДОР: Папаша, и там нет…
ТРЕТНИКОВ: Федор, поди-ка, займи гостя. (Убегает направо.)
ФЕДОР: Да-с. Погода такая странная стоит…
1-Й МОДЕРНИСТ: Очень странная…
ФЕДОР: И притом жаркая…
1-Й МОДЕРНИСТ: И притом жаркая… Как вас зовут?
ФЕДОР: Федором. Самое нормальное имя!
1-Й МОДЕРНИСТ: Скажите, вас привлекает любовь эллин? Вам хочется познать ее?
ФЕДОР: Это про то самое, что вы говорили-то? Нет!
1-Й МОДЕРНИСТ: Я так и думал! О, Федор, и вы мне нравитесь! О, скажите: какая здесь самая отдаленная комната?
ФЕДОР: Самая отдаленная, вы говорите… Батюшки, там-то еще не глядел… Пойду искать… Наверное, там…
1-Й МОДЕРНИСТ: Куда же вы? Я так люблю вас… О-о!.. Теодор!
ФЕДОР: Извините… Я потом… в следующий раз!
МОДЕРНИСТЫ (к 1-му модернисту): Скорей… Ваше присутствие необходимо… Новое литературное явление!
1-Й МОДЕРНИСТ: Неужели может быть что-нибудь новее нашего!
ФЕДОР: А-а! Значит, еще секунда, и моя невеста была бы в ваших объятиях? Так?
МОДЕРНИСТКА: Что вам угодно от меня?
ФЕДОР: Удовлетворения, сударыня! Стреляться, драться, вообще, как полагается между порядочными соперниками…
ФЕША: Федор Васильевич, я не хочу… не хочу их… Хочу вас… Она такая… такая безусловная!
ФЕДОР: Слышите-с? Ясно слышите? Не хотят вас! Хотя вы и дамского полу, но вас не хотят… Безусловно-с!
ПОЭТ: Господа, вы все знаете, чем я был! Чем угодно, только не самим собой. Теперь я есмь я! Сознаемся, что все мы — одержимые. В нас вселились бесы. Мелкие бесы — говорить не стоит. И сегодня в душу мою поселился бес, новый бес… И я смело кричу вам; одержимые, кто бы вы ни были, я переступил через вас, — скажу более: я переступил через ваши трупы! Ваш бес толкал вас на однополую любовь, а я… Русская литература, слушай, вся слушай! Вот моя новая поэтическая эклога, пастушеская песенка… Она перевернет все вверх дном… Позволите читать?
ГОЛОСА: Слушаем! Читайте… Интересно!
ПОЭТ: «Моя бедная, нежная козочка! Ты дрожишь и смотришь на меня своими серыми глазами… Ты знаешь, зачем я лег на цветущую землю рядом с тобой… И смотришь, и дрожишь… Я обойму пушистую шею твою. Я привешу тебе колокольчик. И когда станет жарко, я отыщу тебя по звонку и снова лягу подле тебя… Я приду!.. Солнце туманит даль. Всё волшебно… Я иду! Ты дрожишь… ты знаешь… Моя бедная, нежная козочка!»
ТРЕТНИКОВ (возбужденный, выбегает на середину сцены и громко кричит): Черт возьми, и меня осенило… осенило меня! Я превзошел их… Одним надо мужчин, другим коз. А мне? Мне нужны… неодушевленные предметы… Да, да! Самые неодушевленные предметы… Вам нужна петрушка? Сделайте одолжение, — берите петрушку и наслаждайтесь! Вам угодно фонарный столб? Пожалуйста, пользуйтесь! Вас поразила в сердце чертова перечница, — довольствуйтесь чертовой перечницей! Но только при чем тут литература?! А? Меня никто не слушает? Ну и не надо…
1-Й МОДЕРНИСТ: Надо быть только решительнее!.. смелее!
ЖОРЖ: Но вот Поэт сказал, что ежели коза, то это по последней моде…
1-Й МОДЕРНИСТ: Конечно, конечно… Но нельзя же скачками… Культура развивается медленно, постепенно… Вам нужно пройти все стадии любви… и потом уже коза…
ЖОРЖ: А разве нельзя сразу с бессловесного?
1-Й МОДЕРНИСТ: О нет! Будьте же смелее! Бывали случаи, что и у новичков вырастали крылья от того. Им казалось, что крылья становились большими и сильными… Они сами становились легкими, воздушными и одухотворенными… И вы унесетесь в недосягаемые высоты…
ЖОРЖ: Сначала <нрзб.> немного надо!
МОДЕРНИСТКА: Ваша дочь неспособна достигать высоких чувствований. Она слишком привыкла к варварской любви и браку!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Да… очень сожалею, жаль, что у меня года-то такие, что насчет греческой культуры ничего не выйдет…
МОДЕРНИСТКА: Подождите… Еще немного времени, и, я верю, будет создана особая культура для дам вашего возраста…
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Уж, не оставьте, пожалуйста… Разве мы в этом виноваты?!
МОДЕРНИСТКА: Непременно… непременно…
БЛЮДОЛИДЗЕ: Трофим Дмитрич, вы спите?
ТРЕТНИКОВ: Нет!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Я получил массу рукописей… от новаторов… Выпустим новый сборник «Иммортелей». Успех будет удивительный…
ТРЕТНИКОВ: Иммортели! Иммортели!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Послушайте, вы спите, что ли? Отчего вы не идете к ним? Неловко… Писатели ими так интересуются… Подите, поговорите о литературе, о сборниках…
ТРЕТНИКОВ: Поговорить? Когда я говорю с вами о литературе, у меня отрастает хвост… У именитого купца и вдруг хвост. Тьфу… то бишь крылья. Да? Вы хотите, чтобы я сделался легким, воздушным? Да?
БЛЮДОЛИДЗЕ: Что с вами?
ТРЕТНИКОВ: Мне хочется танцевать танец семи петрушек!
БЛЮДОЛИДЗЕ: Странно! (Испуганно, оглядываясь назад, уходит, сталкивается с Жоржем и глазами показывает ему на отца.)
ЖОРЖ: Папаша, вам нездоровится?
ТРЕТНИКОВ: Мне? А где же твои крылья? А? Покажи-ка… повернись.
ЖОРЖ: Что вы? Это только так говорится.
ТРЕТНИКОВ: Говорится? Уйди ты от меня, голубчик мой! Сделай милость… ЖОРЖ: Там сейчас начнется танец семи вуалей… Может быть, пойдешь поглядеть?
ТРЕТНИКОВ: Степанида, это ты?
СТЕПАНИДА: Обнакновенно…
ТРЕТНИКОВ: Постой, ты влюблена в чертову перечницу?
СТЕПАНИДА: Чего?
ТРЕТНИКОВ: Не притворяйся! Ну и люби… А у меня… Эй, иммортели, порнографы… порнографини, глядите, как русский эксплуататор будет танцевать танец семи салфеток! (Вырывает из рук Степаниды салфетки и пляшет.) Держи меня за хвост! Держи, улетаю!
АННА ВАСИЛЬЕВНА: Трофимушка, что это с тобой?
ТРЕТНИКОВ: Вот тебе петрушка! Вот тебе чертова перечница… За хвост держи, за хвост!.. У русской литературы отросли крылья!
46 Последний крик (франц.); имеется в виду последний крик моды.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по авторской машинописной копии: СПбТБ ОРИРК. Фонд «Драматическая цензура». № 19174— На экземпляре печать цензора драматических сочинений О. И. Ламкерта: «К представлению дозволено 21 сентября 1907 г.» Но разрешение было дано с исключениями. В публикуемом тексте цензурные исключения и красные «вычерки» восстановлены. Премьера «Иммортелей» состоялась б февраля 1908 г. Пьеса была поставлена труппой Передвижного театра П. П. Гайдебурова на сцене театра «Комедия». На афишах значилось имя автора и его псевдоним. В дальнейшем Н. И. Фалеев подписывал пьесы для театров миниатюр только псевдонимом. По мнению критиков, «Иммортели» — одна из первых пародий, изображающая на сцене писателей-модернистов. Рецензии после премьеры были благожелательные. «Автора вызывали, причем даже бывшие на спектакле „модернисты“ и их поклонники, над крайностями которых смеется Фалеев, по-видимому, не сердились… Автор не имел, видимо, особых претензий, и его шутка как таковая заслуживает внимания как опыт юмористического „обозрения“ на не использованные еще пока темы» (Тамарин Н. [Окулов H. H.] Театр «Комедия» // Театр и искусство. 1910. № 6 (10 фев.). С. 108)[1].
Пьеса с успехом исполнялась и в других театрах: 28 сентября 1909 г. она шла в Екатерининском театре в постановке режиссера И. К. Самарина-Эльского (Обозрение театров. 1909. № 858 (28 сент.). С. 31. О. К. Екатерининский театр // Театр и искусство. 1909. № 40 (4 окт.). С. 675)-В 1914 г. «Иммортели» были поставлены в Тифлисе в театре-кабаре «Тифлисский кружок» режиссером Ф. В. Радолиным. По поводу этой постановки Чуж-Чуженин вел активную переписку с режиссером, настаивая не привязывать его героев к конкретным литературным фигурам (Чуж-Чуженин. [Письмо в журнал о готовящейся постановке «Иммортелей»] // Театр и искусство. 1914" № 22 (1 июня). С. 483).
Пьеса «Иммортели» была выпущена отдельной брошюрой: Фалеев Н. И. (Чуж-Чуженин). Иммортели: карикатура в 3 действиях. СПб.: Тип. М. М. Стасюлевича, 1908. 96 с.
- ↑ Николай Николаевич Окулов, драматург, переводчик и театральный критик, постоянный автор и сотрудник журналов «Театр и искусство» и «Ежегодник императорских театров».