Именинник (Мамин-Сибиряк)/XI
В середине Великого поста у Марфы Петровны были всегда большие хлопоты с рыбой: делалась заготовка на целый год. Осетрина, нельмина, муксуны и судаки засаливались впрок, причем «головня», хвосты и «ребровина» шли «людям». Эту операцию старуха всегда производила собственноручно: кучер рубил мерзлую рыбу, кухарка делала засол, Агаша выдирала икру и клей, а сама Марфа Петровна сортировала отдельные куски, бранилась и тыкала мерзлой рыбой кухарку и Агашу прямо в лицо. Сознание, что она делает настоящее хозяйственное дело, придавало старухе необыкновенную энергию.
— Куда это Пружинкин запропастился? — несколько раз вспоминала Марфа Петровна, останавливаясь в кухне перед громадным столом, заваленным всевозможной рыбой: — он хорошо осетровую икру делал, или тоже вот рыбий клей мне всегда сушил.
— Он теперь у генеральши днюет и ночует… — наушничала вкрадчиво Агаша.
— Самая ему канпания!..
Наиболе трогательный момент наступал тогда, когда кадочки с рыбой устанавливали в погреб и сверху накладывали «гнёт» — чуть крышка искривилась или кадушка дала течь, хоть бросай все. Тронутую «душком» рыбу приходилось «травить прислуге». Нынче, как и всегда, Марфа Петровна свирепствовала в погребе собственноручно и успела обругать раз десять кучера, ставившего кадочки. Когда нужно было класть гнёт, прибежала Агаша и заявила, что пришел Павел Васильевич и спрашивает «самоё».
— В самую пору пришел, именинник… — ворчала Марфа Петровна, отправляясь в горницы:- теперь рыбой от меня воняет на всю улицу. А еще умный человек называется…
Нужно было приодеться, вымыть руки, поправить голову, а кучер там как повернет гнёт на кадушке — вот тебе и соленая рыбка! Гостя приняла Анна Ивановна, а Марфа Петровна велела Агаше подслушивать в дверь, о чем они будут говорить. Этот визит очень польстил старухе, и притом она сейчас же сделала ему соответствующее истолкование: «Ишь, какой любопытный стал до старух, пес… Раньше, небось, лет с восемь и глаз не показывал!» В гостиную она вошла честь-честью, с низким поклоном и разными раскольничьими приговорами.
— Давненько тебя не видать что-то, Павел Васильич!.. — говорила Марфа Петровна, неловко усаживаясь в кресло. — С покойничком-родителем хлеб-соль важивали, а вот ты как будто даже зазнался… Пожалуй, этак уж совсем и на улице не будешь узнавать.
— Виноват, Марфа Петровна…
— И то виноват, а побранить некому. Наслужил ты, Павел Васильич, всю губернию… Губернатор-то, сказывают, злится на тебя!..
— Нет, губернатор не может очень сердиться… — объяснял Сажин с серьезным лицом. — Помните, у моего отца в огороде на грядке стояло чучело, которое он потряхивал за шнурок? Так и наш губернатор: тряхнут его, он и замашет руками, затрясет головой, а сам по себе все-таки ничего не может сделать.
— Ишь ты, востер больно!.. Этакого человека да с чучелой сравнял… Ох, не сносить тебе головы, Павел Васильич!
Анна Ивановна, по раскольничьему этикету, посидела немножко и ушла в свою комнату, как это и следует барышне. Марфа Петровна осталась этим очень довольна и разговорилась с Сажиным очень весело, не стесняясь выражениями.
— А я уж хотела совсем рассердиться на тебя, что забыл старуху, да все как-то некогда!.. — язвила Марфа Петровна, — а ты вот и пришел… Знаешь поговорку: честь завсегда лучше бесчестья. Может, еще вам в земство-то и мы, старухи, понадобимся на какую-нибудь причину.
Сажин старался отшучиваться в том же тоне, но под конец спасовал перед ядовитой старухой и неловко замолчал.
— А я тебе вот что скажу, Павел Васильич, — говорила Марфа Петровна на прощанье:- чего твоя-то Василиса Ивановна смотрит? Земство земством, а первым делом тебя женить надо, чтобы телячью-то бодрость оставил. Все вы на словах-то, как гуси на воде, а настоящего чтобы дела — и нету. Поди, вот, не знаешь, что добрые люди сейчас рыбу впрок солят?
— Нет, это Василиса Ивановна знает…
— Так, так!.. Деньги только задаром с Василисой-то Ивановной переводите… Да вот еще что я тебе скажу: приезжал как-то с генеральшей этот дохтур, которого ты выписал в земство. Ну, поглядела я на него: вертоват паренек…
— Нет, он славный, — защищал Сажин товарища, — мы с ним вместе в университете были, хороший и надежный человек вообще…
— Так… Это хорошо, когда надежные люди все у тебя кружатся. А ты бы все-таки сам рыбки-то присолил, оно надежнее: лето придет, сейчас ботвиньица с соленой рыбкой и на столе. Вот Софья Сергеевна любит ее; бывает по времю и у меня, такая ласковая бабочка, — как приедет, так и обойдет старуху. Надо бы в другой раз словечко покруче выговорить ей, а у меня сердце не поднимается на нее. Теперь разобрать, какую она себе компанию подобрала?.. Ровно в городе людей не стало… От ее-то ума и мне немало горя.
Простилась с гостем Марфа Петровна очень дружелюбно и даже пригласила как-нибудь завернуть летом, когда в Петровки добрые люди ботвинью будут есть. Анна Ивановна так и не показалась, а Сажин уехал недовольный, что Марфа Петровна позволяет себе уж слишком много. Ему не следовало делать этого визита, который старуха, наверно, перетолкует по-своему. Эти «ветхие люди» не понимают самых обыкновенных человеческих отношений… Сажин приезжал собственно только затем, чтобы подарить Анне Ивановне первый номер своей газеты «Моховский Листок». Первое место в газете было отведено, конечно, земству, причем Щипцов постарался и разгромил все партии. Сажину в номере принадлежала только одна заметка об открытии первой начальной школы в Теребиловке. Он теперь припоминал счастливое выражение лица девушки, когда она просматривала номер, и как она улыбнулась, пробегая заметку о школе.
— Это вы писали о школе? — спросила она, свертывая номер трубочкой.
— Почему это вы думаете?
— Да так… заметно по языку, и есть несколько ваших любимых выражений.
Это подстрекнуло самолюбие Сажина, и он был совсем счастлив, что у него есть наконец своя газета, в которой можно сказать свое слово. Куткевич готовил ряд передовых статей о профессиональном образовании. Белошеев обещал какой-то трактат по «философии неравенства»; затем в редакцию явились новые люди, существование которых в глухом провинциальном городе трудно было бы даже предполагать: какой-то отставной подпоручик корпуса флотских штурманов Окунев; потом отставной архивариус какого-то «сосредоточенного архива» Корольков и т. д. Даже о. Евграф и тот обещал статейку: «Черты неумытного споспешествования благому начинанию». Одним словом, газета с первых же шагов явилась связующим началом, организовавшим общественное мнение.
«Почему, это старуха так нападает на Вертепова? — раздумывал Сажин, возвращаясь домой пешком и припоминая фельетон доктора в „Листке“: — у этих непосредственных натур есть свое чутье…»
По странной ассоциации идей он припомнил, что грёзовская генеральша называет Анну Ивановну «недотрогой», — действительно, недотрога. Зачем она вышла и скрылась?.. Сажин опять припомнил выражение лица девушки, когда она просматривала газету, и улыбнулся. Какое у нее милое лицо, когда она задумывается. Недели через две Сажин опять явился в злобинский дом. Это вышло как-то совсем случайно: он чувствовал себя не совсем здоровым, вышел на улицу подышать свежим воздухом и опомнился только тогда, когда взялся за ручку звонка. Ему припомнился последний неприятный разговор со старухой, но возвращаться было уже поздно. На его счастье, Марфы Петровны дома не оказалось: она уехала в свою молельню.
— Барышня дома… — лукаво говорила Агаша, стаскивая шубу с гостя.
— Ага… — ответил Сажин и сунул бойкой девушке кредитку.
Анна Ивановна сильно смутилась и вышла к гостю с серьезным лицом, но он, кажется, не хотел замечать настроения молодой хозяйки и прошел из залы без приглашения прямо в гостиную, как свой человек в доме.
— А я, знаете, зашел отдохнуть к вам, Анна Ивановна, — рассеянно объяснял Сажин, перекладывая свою шапку на третье место, — устал… одним словом, я начинаю стариться и хандрю, как все старики.
— Может быть, случилось что-нибудь?
— Нет, ничего особенного… Просто устал! Знаете, на всякого нападают такие моменты бессилия, а тут еще эта война мышей и лягушек… В самом деле, что за удовольствие вести препирательства и сражаться с какими-то волостными писарями, кабатчиками и вообще головоногими!..
— Да, но ведь вы работаете не для этих людей, а для известного дела… — нерешительно заметила Анна Ивановна, чтобы сказать что-нибудь.
Этот неожиданный визит поставил девушку в самое неловкое положение, и она начинала сердиться, что Сажин не хочет это понять. Что подумает Марфа Петровна, когда вернется из молельни?.. Анна Ивановна чутко прислушивалась к каждому шороху и вперед переживала неприятное объяснение с матерью. В окна смотрело уже апрельское солнце, где-то трещали неугомонные канарейки; в отворенной двери показалась пестрая кошка, посмотрела большими зелеными глазами на гостя и на хозяйку, облизала рот и ушла назад.
— Как у вас славно в этих комнатах, — говорил Сажин, оглядывая обстановку, точно был здесь в первый раз: — мне они напоминают детство, когда отец таскал меня по молельням… У вас и воздух какой-то церковный… Виноват, я не ответил на ваш вопрос. Дело — хорошая вещь в принципе, только на практике оно распадается на разных Петров Ивановичей и Иванов Петровичей, сильных уже простой численностью. Извольте карабкаться и перелезать через этот тын!.. А тут еще приходится считаться с микроскопическими самолюбиями, желанием непременно отстоять свое мнение и разными другими каверзами. Помните, Гейне сказал, что самая ужасная из всех войн — это война с клопом?.. Лично я меньше всего желаю разыгрывать роль какого-то героя, но согласитесь, что эта мелюзга отравит жизнь кому угодно… Вы мне позволите закурить сигару?..
— Пожалуйста…
— А что ваша маленькая правда? — уже с улыбкой спрашивал Сажин, пуская струйку синего дыма.
В своих разговорах с Анной Ивановной он часто возвращался к этой теме и незаметно входил в подробности ее жизни. Его все интересовало, но, вместе с тем, это любопытство было проникнуто такой задушевностью и простотой, точно он говорил с сестрой, встретившись после долгой разлуки. Иногда он давал советы, иногда возмущался домашней политикой Марфы Петровны и даже предлагал переговорить с ней, что так жить нельзя и что теперь совсем другие условия. Сейчас, по выражению лица Сажина, Анна Ивановна видела, что ему хочется заговорить именно на эту тему и что он не решается. Между ними уже установилась известная тонкость понимания, которая не требовала слов.
Когда Сажин ушел, Анна Ивановна пошла в свою комнату и, отворяя дверь гостиной, кого-то больно ударила половинкой по голове: это была Марфа Петровна, в одних чулках подслушивавшая у двери.
— Мама, разве вы были дома? — удивилась Анна Ивановна:- отчего вы не вышли к Павлу Васильевичу?
— Ладно, ладно… Не твое дело мать учить. Чуть было глаз не вышибла.
— Я просто не могу понять, мама, как ваша голова очутилась у самой ручки?
— Убирайся!..
Марфа Петровна, охая, побрела в свою каморку и по дороге бормотала:
— Ишь, краснобай… небось, даже не спросил, как, мол, Марфа Петровна поживает, точно я им кошка какая в дому. Надо ужо крестом потереть лоб-то, а то как раз шишка вскочит… тьфу!.. И примета нехорошая…
В сущности Марфа Петровна была очень довольна и по-своему перетолковывала сажинские визиты.
«Что же, от своей судьбы не уйдешь, — размышляла она, перебирая свои узлы в каморке: — только вот, что Софья Сергеевна скажет?.. Ох-хо-хо!.. Согрешили мы, грешные…»
Анна Ивановна была удивлена, что обыкновенных неприятных объяснений с матерью не последовало и она могла оставаться в своей комнате совершенно одна, охваченная нахлынувшей волной того счастья, которое даже пугает.