Иктанэр и Моизэта (Ла-Ир)

Иктанэр и Моизэта
автор Жан Де Ла-Ир, переводчик неизвестен

Оригинал: фр. L’Homme Qui Peut Vivre dans l’Eau, опубл.: 1909. — Перевод опубл.: 1910. Источник: az.lib.ru

Жан де ля Ир

Иктанэр и Моизэта

ПРОЛОГ
Моизэта и дитя без имени

Мы на островке Кабрера, который составляет часть архипелага Балеарских островов, что в западной части Средиземного моря.

Декабрь. Семь часов вечера.

Ночной мрак прорезывается светом из двух окон едва различимого белого дома.

Морские волны яростно разбиваются о скалу, на которой построен этот дом. Ветер печально свистит в лабиринте скал.

Вокруг дома на этом маленьком скалистом и диком островке — настоящая пустыня, окруженная другою, еще более ужасной пустыней — взволнованного бурей моря.

Вдруг, среди шума волн и бури, щелкнул выстрел.

И в ту же минуту из таинственной ночной мглы в полосе света, выходящего из одного окна, появился человек с еще дымившимся после выстрела револьвером в руке.

Этот человек был закутан в широкий черный плащ, накинутый на голову капюшон которого совершенно закрывал лицо.

Минуты две спустя после выстрела, совершенно отчетливо раздавшегося в хаосе бури, в доме отворилась до сих пор незаметная дверь, и человек быстрыми шагами направился к ней.

Едва он переступил порог, дверь затворилась. Человек оказался в широком коридоре; пред ним стояла с покорным, строгим видом негритянка.

— Я слышала сигнал! — произнесла она.

Тогда человек распахнул полы своего плаща; на нем была сутана, какие носят иезуиты.

— Монах! — прошептала себе негритянка, низко кланяясь.

— Где хозяин? — проговорил мрачный гость повелительным и строгим голосом.

Служанка нажала белую кнопку на стене коридора. Раздался звонок, и через полминуты часть этой стены раздвинулась, открыв высокую и широкую дверь; беззвучно одна половина двери распахнулась.

— Извольте войти, — тихо произнесла негритянка.

Монах сделал два шага вперед, и тогда, как дверь закрылась позади его, он закрыл глаза, будучи ослеплен яркостью электричества, заливавшего обширную комнату, в которой он оказался. В ту же самую минуту он услышал приветливый голос:

— Добро пожаловать, Фульбер!

Монах открыл глаза и рассмеялся; и принимая руки, протянутые ему говорившим, он воскликнул:

— Наконец! Наконец-то мы свиделись, милейший мой Оксус.

— Да, — подтвердил хозяин, — и как было решено — для нашего торжества.

— Значит, тебе удалось?

— Да, мне удалось.

— И оранг?..

— И оранг-утанг сделался рыбой, нисколько не перестав быть обезьяной.

— Живет под водой? И идет туда?

— Как акула.

— А на суше?

— Совсем как всякая обезьяна.

— Наконец! Наконец-то! — произнес монах, воздев к небу руки.

— К несчастью, — заговорил хозяин, понизив голос, — сын, которого я ждал, не явился.

Фульбер побледнел, но Оксус продолжал:

— Поэтому-то тебя и вызвал, так как положение затруднительное. Берта вчера утром разрешилась первым нашим ребенком… но это была девочка…

— Девочка! — с досадой воскликнул монах. — Э, да ничего! Я сам найду тебе необходимого мальчика… Девочка!.. У Берты — дочка. Впрочем, это лучше. Берта мне сестра. И если бы она родила мальчика, мне кажется, у меня не хватило бы характера позволить тебе произвести над твоим сыном и над сыном Берты этот ужасный опыт. А вдруг ты бы убил его? Тем не менее наши замыслы так велики, так значительны, что жизнь одного ребенка, будь он мой, или твой — должна весить немного на весах. Но так все-таки лучше, говорю тебе: так лучше! А необходимого тебе ребенка-мальчика я дам!..

— Ты мне его дашь? — произнес покрасневший сразу, а пред тем весь бледный, Оксус. — Ты его дашь? Как?

— Скоро узнаешь.

Оба замолкли. Монах вперил глаза через открытое окно во мрак ночи. Его суровые черты, черты фанатика и аскета, постепенно смягчались. И вдруг две слезы заискрились в углах его глаз. Нервной рукой он их отер и, обернувшись к другу, сказал:

— Оксус, идем взглянуть на Берту и твою девочку… А, кстати, как ты ее назовешь?

— Пока еще не знаю, — ответил тот взволнованным голосом, — назови ее ты сам…

— Хорошо. Я назову ее Моизэтой — «спасенная от воды».

Оксус побледнел. Оба человека, отец и дядя рожденного накануне ребенка, посмотрели друг на друга и во взаимном порыве бросились друг другу в объятья. Они поцеловались, и тихо-тихо Оксус проговорил:

— Ты, Фульбер, меня понял и мне было бы очень тяжело рисковать жизнью моего ребенка. Тем не менее, будь это мальчик, я бы не задумался…

— Я тоже! — ответил монах дрогнувшим голосом. — Но будем благодарны провидению, что это девочка. Мы будем ее лелеять.

Он вздохнул, затем выпрямившись и с огнем в глазах, торжественно добавил:

— Это позволит нам быть железом для остального человечества.

— Огнем и железом! — проговорил Оксус. — О! владычествовать над миром: диктовать ему наши законы; осуществить наши мечты!.. И все это при помощи восемнадцатилетнего юноши.

— И это совершится через восемнадцать лет и четыре месяца, если судьба нам поможет, — произнес монах.

— И четыре месяца?.. — удивленно переспросил хозяин.

— Да, слушай!

И Фульбер заговорил тихим голосом, словно чтобы самые стены не могли слышать страшных слов. И по мере того, как он говорил, глаза Оксуса разгорались страстным пламенем, между тем как лицо его, наоборот, принимало суровое выражение и застывало в неумолимой жестокости. И когда монах кончил говорить, Оксус произнес:

— Это хорошо. Через четыре месяца все будет готово. И тебе только надо принести мне ребенка, если это мальчик.

— Будем на это надеяться, — глухо ответил Фульбер. И он добавил:

— Ты понимаешь, почему я должен отправиться немедленно.

— Лодка стоит там, в затишье. А пароход на Барселону покидает Пальму завтра утром. При таком ветре, как этот, я доберусь до Пальмы в два часа.

— Да, ты прав, отправляйся!

— Но не раньше, чем повидав Берту и Моизэту.

— Пойдем же!

И оба таинственные заговорщика вышли из лаборатории.

В одной из келий монастыря Валдэмоза, в Испании, прислонившись спиной к голой стене, на табуретке сидел, скрестив руки и опустив на грудь голову, человек.

Это был Фульбер. Сначала он был бенедиктинцем, потом иезуитом, а затем — приходским священником в одном из маленьких местечек восточных Пиреней.

Брови его были нахмурены, и время от времени он нетерпеливо ударял ногою о пол, словно в ожидании чего-то, что медлило осуществиться.

Задумчиво он рассуждал:

— Да, разумеется, какого-нибудь новорожденного мальчика найти нетрудно… Мало ли есть бедных или бесчувственных матерей, которые продали бы ребенка за чуточку золотых!.. Но мне нужно, чтобы отец был интеллигентным, благородного происхождения, привычный к крупным деяниям. Мне нужно его с врожденным влечением к богатству, власти и величию!.. И нынешний случай не скоро повторится, если Марта де Блиньер родит дочь!..

Он смолк, подумав, что послышался крик или зов; наклонился к двери; но это была ошибка: ничто не нарушало тишины монастыря. И в этой тишине он снова начал рассуждать.

Если эта женщина не родит мальчика, то пройдут еще целые недели и месяцы, пока я смогу достать новорожденного ребенка мужского пола, который был бы нашей собственностью и был бы нашим орудием покорения мира… Если бы только Марта родила мальчика! О, торжество стоило бы только восемнадцати лет усилий. Восемнадцать лет! Да, я бы ждал этого целый век, если бы только мог прожить до ста пятидесяти лет! Что касается Марты, она будет молчать. Материнский инстинкт, сказала Долорес, развился в ней до страстной нежности к этому ожидаемому и страшному ребенку. Но все-таки она будет молчать и забудет… Поцелуи другого любовника или ласки мужа изгладят у нее прошлое. Залогом ее молчания служит ее честь, положение в обществе, счастье целой жизни.

Он смолк, потом порывисто встал и, бросив жгучий взгляд на дверь кельи, разразился:

— Ах, как это долго! Как это долго! Когда же, наконец, явится этот младенец!

И именно в эту минуту дверь отворилась и на пороге показалась высокая и худая фигура монахини.

— Фульбер, — проговорила она торжественно и громко, — он родился!

— Мальчик! — вскрикнул он.

— Да, мальчик.

И он устремился вперед. Сопровождаемый монахиней, он быстро прошел по длинному коридору и вошел в одну комнату. И здесь остановился перед постелью.

На этой постели лежала похудевшая и бледная, с закрытыми глазами, Марта де Блиньер, молодая девушка, ставшая по любви матерью. Ее тонкие руки сложены были поверх простыни, и ее губы тихо шевелились.

У изголовья постели две монахини закутали в новую фланель маленькое пищавшее существо.

Монах бросил быстрый взгляд на мать, и затем, дрожа от радости, в которой смешались нежность и жестокость, он подошел к монахиням. Он сделал знак, и они, поняв его, своими нежными быстрыми руками развернули ребенка и на подушке подали его для осмотра монаху.

И этот последний не сдержал крика восторга при виде кругленького, мясистого, с крепкими членами и здоровенького на вид младенца.

— О, Оксус будет доволен, — проговорил он в полголоса.

Затем, как бы желая на деле запечатлеть свое вступление в обладание ребенком, он омочил в чаше чистой воды свою руку и трижды окропил новорожденного, произнеся латинские слова, крестя его во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Когда монах вскрикнул от восторга, мать ребенка открыла глаза. Она видела совершение крещения, и две крупные слезы скатились по ее щекам, и дрожащим голосом она взмолилась:

— Отец мой! Оставьте его мне; изо всех сил моих умоляю вас об этом.

Но ребенка уже закутали и унесли в другую комнату. Как потерянная, мать приподнялась.

— Дочь моя, — проговорил Фульбер, — вы забыли вашу клятву пред Богом и священником!.. Ребенок принадлежит мне.

Марта была слишком измучена, чтобы противодействовать монаху. И со стоном, с глазами полными ужаса, она упала на подушки и потеряла сознание.

Фульбер ждал восемь дней. Нужно было, чтобы мать была в состоянии вернуться в свою семью и чтобы ребенок окреп настолько, чтобы перенести переезд из Вальдэмозы в Барселону и из Барселоны до Пальма-де-Майорка.

Во всю эту неделю сам он ни разу не показался к Марте, но позволил, чтобы ребенка, которого кормила молодая здоровенная крестьянка из Астурии, оставляли матери ежедневно часа на три, на четыре.

Дальше все было обдумано заранее. До подножия гор Вальдэмозы кормилицу с ребенком повезли бы на смирном и послушном муле. А по равнине, до Барселоны, их не торопясь везли бы в отличной рессорной повозке, снабженной толстыми матрасами, подушками и одеялами. В Барселоне в одном монастыре можно было дождаться, пока море успокоилось бы совершенно, чтобы без риска сделать двенадцатичасовой переезд. На пароходе должно было взять отдельную каюту первого класса. И от самой Вальдэмозы до белого дома на острове Кабрере сам Фульбер не стал бы спускать глаз с кормилицы и ребенка, этого безыменного ребенка, который должен был послужить для рискованного опыта Оксуса.

Что касается матери, то одна надежная монахиня проводила бы ее вплоть до деревни, где жила ее семья.

Но действительности не суждено было произойти точно так, как думал монах. На седьмой день вечером он вошел в комнату матери. Девушка была вставши. Он застал ее в состоянии величайшего возбуждения. При виде монаха она как-то сжалась, но не столько из чувства подчиненности, сколько подобно дикому зверю, который съеживается раньше, чем броситься.

— Марта, — проговорил он, — завтра утром мы должны расстаться.

При этих словах несчастная мать моментально выпрямилась и направилась к монаху. Она тряслась всем телом. Ее глаза, расширившиеся от страшного внутреннего возбуждения, сверкали невыносимым блеском. Хриплым голосом она проговорила:

— Я не хочу, чтобы вы взяли моего сына. Он — мой.

— А ваша клятва… — ответил Фульбер. — Опомнитесь. Когда полгода тому назад вы, честная и богатая девушка, признались мне на исповеди в вашем грехе и его последствиях, то я обещал вам помочь скрыть их от общества, и я постарался внушить вашим родителям мысль о том, чтобы вам благочестиво провести некоторое время в этом монастыре, дабы тем временем вы могли тайно от вашей семьи и всех разрешиться от бремени и сберечь незапятнанной вашу честь. И вы, с вашей стороны, обещали мне отказаться от вашего ребенка и даже не думать о нем. Я свое обещание сдержал. Сдержите же и вы вашу клятву.

— Я отрекаюсь от нее.

— Боже…

— Пускай Он пошлет меня в ад! — возопила она. — Когда я умру, я ему оставлю мою душу, но пока я жива, я хочу иметь своего сына.

Бледнее савана, вдруг выросшая и вся охваченная трепетом, она была так ужасна, что монах невольно отступил; но ему стыдно стало этого инстинктивного отступления, и схватив несчастную за руки, он подвел ее к стулу и заставил ее сесть, и затем, повелительным, непреклонным голосом, отчеканивая каждое слово, сказал:

— Ваш сын принадлежит не вам, а мне и Богу. Вы нам его отдали в искупление вашего греха…

— Я предпочитаю оставаться грешной! — прервала она.

— И в залог вашей чести.

— Будь проклята эта честь! Я хочу моего сына…

— В цену спокойствия вашей земной жизни, — продолжал монах.

— Проклята будь моя жизнь; прокляты будьте вы сами, если вы отнимете у меня мое дитя! Что вы от него хотите? О, у меня ужасное предчувствие… Отдайте мне моего сына, отдайте мне мое дитя!

И рыдая скорее, чем говоря эти страстные слова, она отбивалась под жестоким взглядом и грубыми руками монаха. И в отчаянии сознавая себя слабее его, она в порыве дикого бешенства схватила вдруг зубами его левую руку и так стиснула ее изо всех своих удесятеренных сил, что брызнула кровь.

Фульбер разразился проклятием и, позеленев от гнева, схватил Марту и одним порывом бросил ее на постель.

И тогда между этим человеком и этой женщиной завязалась немая борьба.

Он усиливался запутать ее в простыни, но она отбивалась, кусаясь и царапаясь, выскальзывала и дралась. И тогда как он проклинал и бранился, она, вся напряженная, рычала, как бешеный зверь, и, стуча зубами, без остановки повторяла:

— Сын мой! Сын мой! Сын мой!

На пороге комнаты, дверь которой отворилась при первом же крике, стояла неподвижно, с окаменелым лицом и пристальным невозмутимым взглядом, вперенным в монаха и девушку, высокая худая монахиня.

Когда, наконец, Фульбер достиг своего и завернул Марту в простыни и сбитые одеяла и заставил ее успокоиться и прекратить свой крик, монахиня невозмутимо заметила:

— Ты можешь ее оставить, Фульбер: она укрощена, но только она сойдет с ума в эту ночь. Что делать тогда?

Глаза монаха и монахини сошлись, и это был взгляд преступления. Марта впала в обморок; настала тишина.

— Нет, Долорес, проговорил священник, вытирая пот, струившийся по его бледному лицу, — нет, не надо ее убивать. Жизнь человеческая хотя для нас ничто, но я не хочу, чтобы дело наше стоило жизни единственной женщине, и в особенности той, которая выносила в себе обновителя мира.

И опять наступило молчание.

— А если она сойдет с ума, — возразила монахиня, — что ты тогда с ней сделаешь?

— Ты ее подержишь здесь, а я напишу ее семье. Сюда не придут ее искать. Я же буду назад через десять дней. Этого срока довольно, чтобы присутствовать при вивисекции младенца Оксусом. Когда же я вернусь, и если Марта будет безумной, то мы посмотрим. Если же она такой не будет, то я ее верну ее семье. А так как я останусь еще некоторое время священником этой деревушки, то я за ней понаблюдаю… Она не будет говорить!

— И если заговорит?

— О, — воскликнул монах, — тем хуже для нее. Как бы я не хотел спасти ее жизнь, я должен буду сделать ее безвредной для нашего грандиозного замысла.

— Значит, ты убьешь ее?

— Я уничтожу ее и с ней, кому она откроет свой секрет.

— Так будет хорошо, Фульбер.

И, даже не взглянув на бесчувственную девушку, высокая и суровая монахиня вышла.

На другой день утром, в восемь часов, закрытая со всех сторон толстыми занавесками, кибитка катилась по дороге из Вальдэмозы в Барселону. В ней сидела здоровая молодая женщина, кормившая грудью младенца. Мрачный погонщик вел запряженных в кибитку двух мулов.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I. Ужас

Прошло восемнадцать лет со дня ужасной сцены, разыгравшейся в монастыре Вальдэмозы.

Утром 2 февраля — этого рокового года, которому суждено было видеть столько катастроф, — два офицера сидели на палубе миноносца дальнего плавания «Циклон», на рейде Вильфранша, и читали газеты.

Один из них был лейтенант флота и командир миноносца Люи де-Сизэра, другой — его приятель мичман Сэнт-Клер.

— А, вот штука! — воскликнул вдруг Сизэра: — вот это забавно! Ты видел?

— Что такое?

— Необычайное происшествие, описываемое «Южным Утром».

И командир пальцем показал статью на третьем столбце первой страницы, под заглавием: «Фанатик, безумец, чудак»… и ниже, менее крупно: «У императора Германии»!

— Нет! Дай-ка, — проговорил заинтересовавшись Сэнт-Клер.

— Постой! Читай вслух… Я не прочь тоже послушать, так как лишь вскользь пробежал статью, торопясь узнать конец.

И Сэнт-Клер с чувством и с южным акцентом прочитал:

У императора Германии.

«Берлин, 2 января. От нашего частного корреспондента. Вчера в Потсдаме во время новогоднего приема произошел странный случай в зале, где Его Величество Император давал аудиенции. После того, как продефилировали имперские чины, какой-то человек во фраке, высокий, худой, смуглый лицом и с орлиным профилем, приблизился к Его Величеству, который был довольно удивлен при виде этой незнакомой личности. После нескольких слов, которых никто не разобрал, неизвестный вручил императору свернутый пергамент и затем твердым голосом, поразившим всех присутствовавших, произнес:

— „Государь, если Вашему Величеству желательно, чтобы империя ваша избежала великих бедствий, то вы должны сообразоваться с инструкциями и приказаниями, заключающимися в этом свитке. Прочтите его на Имперском Совете и решите. Если 1-го будущего февраля вы торжественным посланием в Рейхстаге не заявите вашего полного и совершенного подчинения этим инструкциям, то трепещите за жизнь ваших подданных, за вашу корону и за вашу империю“!

После этих ошеломляющих слов неизвестный замолчал. Его Величество машинально развернул пергамент, а все присутствовавшие, пораженные ужасным удивлением, замерли в почтительном отдалении. Император читал.

Вдруг он скомкал пергамент и, бледный от ярости, топнул ногой и крикнул:

— Арестуйте этого человека!

Но было поздно! Человек уже исчез. Напрасно искали его по всему дворцу, по садам, даже по всему Потсдаму. Его не нашли нигде.

Аудиенция с некоторым замешательством продолжалась.

Что было написано в свитке, никто кроме Его Величества не знает. Но мы, может быть, узнаем это завтра, если угодно будет императору».

Сэнт-Клер замолк. Затем, после паузы в несколько секунд, заметил:

— Действительно, это странно. Гм… разумеется, какой-нибудь сумасшедший.

— Но эта газета от 3 января, — сказал Сизэра. — Надо просмотреть день за днем все остальные. У такой истории должно быть продолжение…

Он нагнулся и подобрал с пола кипу газет и положил их на стол.

Эскадра уже месяц как была на маневрах, и оба офицера не могли следить за событиями, так как маневры в этом году были исключительно трудны и поглощали все время.

Газеты, правда, аккуратно получались с почтой, но читать их не было досуга. И в этот час на всей эскадре, стоявшей на рейде Вильфранша, несомненно, все офицеры, хорошо выспавшись за ночь, пользовались первым спокойным утром, чтобы просмотреть газеты ранее, чем отправиться на берег, что было назначено на полдень.

— Стой, — воскликнул Сизэра, — вот 4-е января, читай «Последние известия».

Но раньше, чем дать Сэнт-Клеру газету, он развернул ее сам, чтобы наскоро пробежать первую страничку, и с широко раскрытыми глазами порывисто закричал:

— А, вот это штука! Нет, это уже чересчур здорово! Ну, на, на! Читай! Стоит того!

Сэнт-Клер взял газету и прочитал:

«Ультиматум императору»

«Берлин, 3-го января. (Телеграмма нашего специального корреспондента). Впечатление, произведенное тою сценою в Потсдаме, о которой я вам сообщил вчера, не только не улеглось, а, наоборот, разрастается с каждым часом. Но это происшествие скоро окончится взрывом смеха, так как вполне очевидно, что дело приходится иметь со смелым шутником или же с сумасшедшим.

Дворцовые разговоры мне позволили установить, о чем говорится в пергаментном свитке.

Текста в нем заключается приблизительно строк сто. И в нем приказывается императору быть готовым: 1) распустить рейхстаг; 2) дать отставку своим министрам и канцлеру и заместить их людьми, которые будут указаны впоследствии; 3) предупредить всех высших чинов и подчиненных армии, флота, колоний, финансов, народного образования, вероисповеданий, торговли и пр., что они должны, под страхом смерти, повиноваться приказам, исходящим от новых министров; наконец, 4) дать торжественную клятву, что он, король прусский и император германский, будет только покорным исполнителем тех повелений, которые будут даваться ему человеком, вручившим настоящий пергамент.

Все это, — добавлялось в письме, — будет осуществлено, когда Неизвестный вторично явится к императору, и это будет не позже, как через год.

Но 1-го февраля император германский уже должен объявить, в полномочном заседании рейхстага, что он покорно ожидает Господина и будет ему повиноваться.

За несдержание этой клятвы германская империя будет разрушена в шесть месяцев».

Сэнт-Клер остановился, и оба офицера залились смехом. Смех этот продолжался долго. Наконец, Сизэра успокоился первый и проговорил:

— Наверное, это еще не конец; должно быть и продолжение. Посмотрим.

И они принялись развертывать газеты.

Действительно, «продолжение» было. И это продолжение своей неожиданностью и забавностью вызвало у них сумасшедший хохот.

Начиная со 2-го и до 31-го января, газеты ежедневно говорили об ужасающей истории.

Вот что произошло на свете за эти двадцать девять дней.

4-го января Неизвестный непонятным образом проник к австрийскому императору и, обратившись к нему с такой же речью, как к императору Германии, вручил ему почти совершенно такой же пергамент, вся разница которого заключалась лишь в форме, сообразно разнице в конституции и управлении обеих империй.

6-го и 7-го января такой же таинственный визит и почти одинаковые пергаменты получили короли шведский и норвежский.

Короли Дании, Голландии и Бельгии были при разных обстоятельствах встречены Неизвестным 9-го, 11-го и 12-го января, но на этот раз не было словесного объяснения; и человек, вручая письма, успевал скрыться.

13-го января пресловутый приказ вручен был каким-то человеком, успевшим скрыться, президенту совета министров французской республики, когда он выходил с заседания палаты депутатов.

Затем Неизвестного более уже не видели, так как везде насторожились, и его, конечно бы поймали.

Но в Лондоне приказ и пергамент, с посвящением королю Англии и Ирландии и императору Индии, получил «Таймс». «Таймс» напечатал документ в выдержках.

На следующий день этот отныне легендарный ультиматум нашли в своей почте и напечатали мадридский «El Diario» и лиссабонский «La Paz».

Затем беспрерывно все главнейшие газеты столиц цивилизованного мира, начиная с Италии и Австрии и до обеих Америк, захватив Персию и Японию, получили, кто по почте, кто по телеграфу или кабелю, в сокращенном виде и на латинском языке, этот необыкновенный приказ.

Так что вечером 27-го января все государи и все правительства света были предупреждены, что если 1-го февраля они не провозгласят торжественно пред их странами своего безусловного подчинения повелениям Неизвестного и Господина, то они навлекут на себя и на свои народы самые ужасные катастрофы, разорение и истребление.

И, наоборот, если они подчинятся, то Неизвестный обещал: 1) заплатить золотом, в течение восьми дней, все государственные долги, сделанные у народов; 2) освободить на 1 год народы от всяких налогов, дабы установить затем налоги менее обременительные и более равномерно распределенные; 3) распустить постоянные армии.

Газеты от 28-го, 29-го, 30-го и 31-го числа содержали только комментарии этого поразительного события и юмористически описывали бесплодные розыски полиции. Газеты 1-го февраля с иронией отмечали, что, кажется, ни один глава государства не собирается повиноваться Неизвестному.

«Склянки» пробили полдень, когда Сизэра и Сэнт-Клер кончили описание этой невероятной истории в газетах за истекший месяц.

— Для мистификации это недурно! — проговорил мичман. — Но самое лучшее здесь то, что этот гениальный и всесильный мистификатор так и остался Неизвестным.

— Вот чего нам стоило быть на маневрах на миноносце эскадры, командуемой самым деятельным и самым неутомимым из всех адмиралов — адмиралом Жерминэ, — со смехом заметил командир судна. — Мы посмеялись только через месяц после всего мира! Но отправляемся завтракать. За столом еще будет разговор об этой истории, и мы увидим сегодняшние газеты.

Двадцать минут спустя, оба офицера высадились на набережной Вильфранша и вошли в большую залу главного ресторана города. Почти все столы уже были заняты капитанами фрегата, лейтенантами судна, мичманами и простыми кандидатами.

— Сизэра! — закричал один офицер: — читали вы газеты?

— Неизвестный? Да! Это — полоумный! Что сообщают сегодня? Что император Германии принес присягу в покорности и верности Неизвестному? Шах покорился? И турецкий султан…

— Смотрите! — проговорил другой, протягивая обоим запоздавшим, при их проходе, номера «Южного Утра»: — читайте.

Сизэра взял листок и прочитал следующие строки:

Мировой ультиматум.

(Телеграмма неизвестного происхождения, на латинском языке, полученная 1-го февраля телеграфной беспроволочной станцией башни Эйфеля и сообщенная газетам в полночь. Перевод французской академии).

«Неизвестный и Господин напоминают правительствами всего света, что сегодня, 1-го февраля, должна быть принесена присяга в безусловном повиновении. Правительства подчинившиеся получат последующие приказания. Неподчинившиеся увидят 2-го февраля, что Господин не шутит»!

"Примечание редакции. — Мы должны предупредить читателей, что в то же время, как мы получили эту бессмысленную телеграмму, — ее так же получили различным путем и на латинском языке, все главные газеты мира. Что остается думать и полиции, которая целый месяц не в состоянии изловить такого жестокого мистификатора? Но мы, начав печатать эти безумства с чистой целью осведомления наших читателей, прекращаем быть сообщниками подобных мистификаций. Забава хороша, когда она не длинна. Положим же конец и этой, которая и без того уже затянулась слишком. С сегодня мы не будем более воспроизводить телеграммы и сообщения, происходящие от этого таинственного Неизвестного. И мы по-товарищески призываем следовать за нами все газеты мира, чтобы повсюду можно было сказать: «Комедия кончилась»!

Дружный взрыв смеха грянул по всей зале, когда Сизэра окончил чтение. По выражению репортера «Маяка Приморских Альп», который на другой день это описал, офицеры катались со смеху.

— Нет, — воскликнул один старик, капитан фрегата, — нет! Я никогда бы не поверил, чтобы такая шутка протянулась целый месяц.

— И чтобы она могла принять такие размеры! — добавил другой.

— Чтобы там ни было, — заметил еще кто-то, а 2-е февраля это — сегодня; и насколько я знаю, на земле еще не случилось ничего необыкновенного.

— Чему я больше всего удивляюсь, — заговорил Сэнт-Клер, развертывая свою салфетку, — это, что пресловутый Неизвестный не дал себя взять! Черт побери! Когда отправляешь столько телеграмм, нельзя быть невидимым и неуловимым! Как это не могли его схватить в телеграфных конторах, куда он входил?

— Ба! — заметил один молодой мичман возбужденного вида: — провести полицию гораздо легче, чем вы полагаете! Неизвестный, должно быть, имеет на самом телеграфе ловких сообщников.

— Вы правы! — проговорил один лейтенант судна американской складки. — Я читал в газетах, что все полиции мира удвоили усилия розыска. Доходили до тех контор, откуда шли телеграммы. И что же? Там не нашли ни одного подлинника этих самых телеграмм.

— И не нашли служащих, виновных в укрывании их или в истреблении?

— Никого! Те, которых заподозрили, при первом же допросе оказались несомненно непричастными и доказали, что это не они принимали, записывали и отправляли телеграммы.

— Тогда, — заметил Сизэра, — подождем до завтра. Если сегодня произойдет какая-нибудь катастрофа, то газеты нам о ней сообщат.

Дружный одобрительный смех встретил это заключение.

Но вдруг, в тишине, только что установившейся после этого шума, раздался серьезный голос:

— Господа, мы не должны обращать в смех, — говорил кто-то, — того, что для нас необъяснимо. Такая колоссальная шутка мне кажется совсем уже не шуткой. Человек, сумевший встретиться со столькими императорами и королями; сумевший двадцать девять дней обходить бдительность администрации и полиции всего мира; человек такой отваги, такой мощи и ловкости, если он сумасшедший, то этот сумасшедший чрезвычайно опасен.

Говоривший смолк. На мгновение воцарилось удивленное молчание. Затем раздалось несколько неразборчивых слов. Но тот же голос их покрыл снова:

— Вместо того, чтобы смеяться, мне кажется, лучше было бы поостеречься и, если возможно, постараться себя защитить. Кто знает, вдруг какой-нибудь ужасный маньяк или полоумный, располагает, например, каким-нибудь неизвестным доселе взрывчатым веществом? И кто знает, если, видя непринятым свой необыкновенный вызов, этот человек, уже доказавший нам неоспоримо свой ум, могущество и уверенность, не бросит на вселенную свой разрушительный снаряд? Повторяю вам, господа, что серьезное выжидание будет гораздо благоразумнее легкомысленного смеха.

Голос смолк. И в то же время один офицер встал, взял свою фуражку и вышел с несколько сухим видом, это и был говоривший — капитан судна Лекербалек. От его зловещих слов в зале повеяло холодом. Самое глубокое молчание царило целую минуту после его ухода. Но Сэнт-Клер вдруг крикнул:

— По своему обыкновению, господа, Лекербалек — пессимист. А я держусь того, что нужно смеяться, хотя бы этот Неизвестный был сам сатана!

Он встал и, подняв свой неполный стакан вина «асти», крикнул:

— За Неизвестного, господа!

То был восторг! Пили, шумели, еще пили! Рукоплескали, кричали, провозглашали шутовские тосты, хохотали!.. Затем, когда бутылки с «асти» опустели, все принялись есть. Разговоры мало по малу сконцентрировались по отдельным столам и завтрак окончился без новых происшествий.

В три часа пополудни Сэнт-Клер и Сизэра вышли из ресторана, довольные своим обильным завтраком. По живописным узким улицам, которые местами были перекрыты арками и спускались лестницами, они добрались до набережной.

Был один из тех великолепных зимних южных дней, когда солнце греет как весною, небо чисто, в воздухе тепло и море спокойно. По набережной гуляли с папиросами или сигарами в зубах счастливые и довольные и погодой, и добрым обедом офицеры.

Дойдя до пристани, Сизэра со своим приятелем в недоумении остановился.

— Что же мы предпримем? — спросил мичман.

— Что касается меня, я хочу вернуться на борт и написать письма. А то здесь все кафе переполнены, и мне не дадут покоя.

— Я тоже должен писать, — сказал Сэнт-Клер. — А затем я залягу и просплю не повернувшись пятнадцать часов кряду.

— Ты не будешь вечером обедать?

— Нет! Желудок у меня меблирован как следует, но я еще не наверстал сна, которого мне не хватило на маневрах. Ты меня знаешь! Мне необходимо правильно спать восемь часов из двадцати четырех. И я здорово отстал!

Сизэра рассмеялся.

— Проклятый соня, убирайся! — ответил он шутливо своему приятелю. — А это действительно, я всегда замечал тебя не в духе после бессонной ночи. Тогда отлично; садимся! Я буду писать, а ты выспишься! А если мы вечером проголодаемся, то повар «Циклона» достаточно хорош, чтобы сделать какую-нибудь яичницу и не пережарить котлету… Оэ… э!..

Жестами и криком Сизэра подозвал бывшего недалеко от берега лодочника, и через десять минут командир и мичман были уже у сходной «Циклона» и вернулись к себе. Матрос принес им бумаги, перья и чернил на маленький столик.

Лейтенант уселся за письмо. Его приятель — тоже. Но после первого же письма Сэнт-Клер бросил перо, встал, подал руку своему другу, и простился:

— До завтра! Я иду в мою каюту.

— Не будешь обедать?

— Нет! И не буди меня завтра утром!

— Даже если какая-нибудь катастрофа поразит мир? — пошутил Сизэра.

— Даже если взлетит вся эскадра, — ответил Сэнт-Клер. — Я завтра не дежурный.

— Нет! Твой командир тебе дает отпуск! — деланно серьезно сказал Сизэра.

— Итак, я впадаю в каталепсию. Уже четыре часа! До завтра, до полдня, это составит восемнадцать часов сна! У меня будет трюм полон. Ладно! До завтра, старина!

— До завтра!

Сэнт-Клер вышел из общей каюты, и оставшийся один Сизэра принялся за свои письма.

Было почти одиннадцать часов утра, когда проснулся Сэнт-Клер. Он посмотрел на часы и остался доволен. По своей привычке, он сейчас же соскочил со своей постели, как только открыл глаза. Не жалея воды, он освежился и разогнал последние туманы сна, и живо, с веселым духом, чувствуя себя отдохнувшим, довольным, принялся одеваться, обдумывая, как поедет в Канн к матери и сестре.

Мичман застегивал ворот рубашки, когда в дверь сухо постучали.

— Войдите, — крикнул он.

Дверь отворилась, и в ней показался матрос, с рукой у берета, по регламенту.

— Лейтенант, командир вас просит!

— Сейчас?

— Да, лейтенант! Командир вас ожидает в рубке.

— Хорошо! Сейчас приду туда!

Матрос исчез. В две минуты времени Сэнт-Клер натянул на себя мундир, надел фуражку с двумя золотыми галунами и явился в стальную рубку на носу миноносца. Но едва он появился, как Сизэра вышел.

— Здравствуйте, командир! — проговорил Сэнт-Клер, прикладывая руку к козырьку. — Вы меня звали?

На мостике и при исполнении служебных обязанностей оба приятеля никогда не говорили друг другу ты.

— Здравствуйте, лейтенант, и извольте пройти за мной в каюту.

Это было сказано так сухо, что офицер удивился.

— Стой! — подумал он. — Что это случилось с Люи сегодня утром? Он что-то очень озабочен. Да, кажется, — продолжал он, бросив вокруг себя любознательный взгляд, пока шел за Сизэра, — кажется, что мы спешно готовимся уходить…

Группа матросов, возившаяся, открывая обычно закупоренное жерло метательной трубы, расступилась, чтобы пропустить обоих офицеров.

— Ого! — пробормотал про себя мичман. — На берег, значит, не сходят? Неужели возобновились маневры? Черт побери! Вот уж это не забавно! Хорошо я сделал, что выспался на свободе.

Тем временем оба офицера вошли в каюту. Командир старательно запер за собою дверь и затем, подавая руку Сэнт-Клеру, со своей дружелюбной улыбкой проговорил:

— Здравствуй, Жан! Ты хорошо выспался?

— Да, но…

— Тем лучше для тебя! Так как если меня не обманывает предчувствие, у нас не много будет впереди таких спокойных дней и ночей…

Тон этих слов был такой серьезный, что Сэнт-Клер вздрогнул, и голосом, в котором уже не слышалось прежней жизнерадостности, спросил:

— Твои предчувствия? Что же случилось?

— Ничего определенного! — ответил командир, бросаясь на диван и приглашая жестом Сэнт-Клера. — Но мне это показалось странным после моего сна, который я видел в эту ночь.

— О, сон? — улыбаясь, перебил мичман.

— Не смейся! — воскликнул лейтенант. — Я конечно тебе не буду рассказывать мой бред, несомненно, навеянный бессознательным воспоминанием о пессимистических словах капитана Лекербалека. Но сейчас перед тем, как тебя позвать, я только что разобрал данные эскадре с адмиральского броненосца сигналы.

— И что же это были за сигналы?

— Совершенно неожиданные! Он приказал готовиться к выходу, держать машины под паром, и зарядить метательные трубы торпедами.

— Ого! — подскочив, воскликнул Сэнт-Клер. — Но может быть это готовятся только контр-маневры!

— Возможно! Тем не менее слушай! Все суда берут свой полный комплект угля, так что весь военный запас его в Вильфранше, заготовленный лишь какой-нибудь месяц, уже израсходован сполна.

— И у нас трюм уже полон? — с любопытством спросил Сэнт-Клер.

— Да! Так как приказ об этом дан был в шесть часов утра.

— Ах, черт возьми! — выругался пораженный мичман. — Но ведь это очень серьезно! Надо было меня разбудить!

— Гм!.. Ты так хорошо спал! — проговорил со своей доброй улыбкой Сизэра; — да мне тебя было и не нужно… Наконец…

— Как, это еще не все?

— Нет! Слушай дальше. Квартирмейстер ездил на берег запастись овощами и свежим хлебом и привез необычайные слухи… Но это так неопределенно, так кажется странно; и сам он так мало уверен…

— Да говори же, что? — нервно перебил Сэнт-Клер.

— Вот что! По-видимому, сегодня в 5Ґ часов утра с башни Эйфеля пришел к адмиралу какой-то приказ министра… другая телеграмма пошла в Бизэрту. Не знают, что в них говорилось. Но по слухам — всюду мобилизация, в Бизэрте, в Тулоне, в Рошфоре, и в Бресте и в Шербурге.

— Но ведь это же война?

— Очевидно! Во всяком случае вчерашнее международное положение не давало повода этого предвидеть.

Командир замолчал, с колебанием он потом положил руку на плечо своего приятеля и глухо проговорил:

— Хочешь знать мое настоящее мнение?

— Говори!

— Я думаю, что тут — первое осуществление угроз Неизвестного.

Сизэра был так бледен и так серьезен, и слова его звучали с такой силой убеждения, что вечно скептический Сэнт-Клер даже не помыслил улыбнуться. Но все-таки, пожав плечами, он машинально воскликнул:

— Ну вот тоже!

В дверь три раза стукнули.

— Войдите!

— Командир, — произнес вошедший матрос: — сигнал от адмирала!

Оба офицера быстро вскочили и бросились на мостик. Сэнт-Клер захватил морской бинокль.

Рейд Вильфранш представлял собой дивное зрелище. Причаленные к мертвым якорям сорок шесть судов эскадры — броненосцы, крейсера, истребители, контрминоносцы, миноносцы, подводные лодки — казались на ровном синем фоне моря огромными и изящными шахматными фигурами. К ясному небу, с которого сверкало великолепное и веселое солнце, подымались столбы дыма, извергаемого черными трубами судов. Несколько позади «Циклона» расстилался живописный амфитеатр Вильфранша, с его залитыми светом розовыми, белыми и темными домами. И полнейшая тишина царила над этим чудным пейзажем.

Сизэра, Сэнт-Клер и матрос прошли на перед миноносца и все трое вперили глаза на колоссальный броненосец, который стоял почти в центре эскадры. То был «Patrie», и на нем главный адмирал держал свой флаг командующего средиземным флотом.

— Записывайте! — приказал матросу командир.

Но тот уже был готов и держал в одной руке тетрадь, в другой — карандаш.

И с каким-то тяжелым предчувствием, со смутным беспокойством, с неопределенной боязнью, которая давила сердце и заставила бледнеть лица, оба офицера и их подчиненный ждали адмиральских сигналов.

Неужели и они будут говорить о Неизвестном?

Сэнт-Клер направил свой бинокль.

На соседних миноносце, истребителе и подводной лодке тоже виднелись офицеры в такой же позе в готовности принимать приказ, возвещенный с адмиральского корабля.

Вдруг на одной из мачт броненосца, видно было, как взвилась целая вереница самых разнообразных флагов: квадратных, продолговатых и треугольных. Эти сигналы стали быстро менять свое расположение или же исчезали совсем, и на смену им появлялись новые флаги.

Это продолжалось четыре минуты.

Сизэра и Сэнт-Клер следили и постепенно переводили. Лица их несколько побледнели, но ни один мускул на них не дрогнул.

— Читайте, Матье! — приказал матросу командир.

И почти вполголоса, чтобы слышали только оба офицера, он прочел:

«Серьезные вести из Парижа. Адмирал строго подтверждает свои приказы, данные сегодня утром. Вся эскадра должна быть готова через час выйти в море. Командирам броненосцев, крейсеров, истребителей, контрминоносцев и подводных лодок немедленно явиться на адмиральское судно»!

— Лодку на воду! — скомандовал Сизэра.

Четверо матросов и один старший бросились к маленькой, висевшей у борта «Циклона» лодке из непромокаемой материи, и в одну минуту она была на воде, и в ней — с веслами в руках ждал матрос.

— Следите за всем, лейтенант! — сказал Сэнт-Клеру Сизэра; — и велите приготовиться поднять якорь!

— Слушаю, капитан!

Офицер уже был в лодке.

Весла обмакнулись в воду и под размеренными ударами гребца легонькое суденышко быстро заскользило по гладкой поверхности спокойного моря, оставляя за собой борозду, в которой сверкало солнце.

И со всех судов отошли такие же или несколько больше лодки, унося каждая одного офицера и одного, двух или четырех матросов.

Ровно в полдень в адмиральском салоне на «Patrie» собрались командиры отделений и единиц эскадры: все они уселись вокруг огромного стола, за которым председательствовал адмирал Жерминэ. Так как эскадра на рейде Вильфранша была в своем полном составе, то этот военный совет, — если только так можно выразиться, — состоял из следующих сорока девяти офицеров: два контр-адмирала: начальники дивизий; двенадцать капитанов судна: командиры шести броненосцев и шести крейсеров; девять капитанов фрегата: командиры шести истребителей, одного авизо и двух контрминоносцев, двадцать два лейтенанта судна: командиры шестнадцати миноносцев и шести погружающихся или подводных лодок, и наконец три мичмана.

Адмирал Жерминэ был крайне серьезен. И сообразно этому все офицеры, по внешнему впечатлению сообразуясь с видом высшего начальства, одни, смотря по темпераменту, имели серьезный и озабоченный вид, а другие — просто застыли с выражением почтительного ожидания. Молодые мичманы, еще не так привычные и не достаточно опытные, чтобы сдерживать свои впечатления, на самом лице своем сохраняли отпечаток их усилий, которые они делали, чтобы хоть сколько-нибудь совладать с охватившим их чрезвычайным волнением.

Когда все уселись, адмирал Жерминэ поднялся среди напряженного внимания и поразительной тишины. Его выбритое лицо, носящее отпечаток редкой энергии, было как всегда бледно, и его холодные, спокойные глаза не открывали угадать, каковы были его мысли, бурны или спокойны?

— Господа! — начал он своим, с первого же момента сильным и горячим, красивым и увлекающим голосом предводителя: — Господа, среди вас нет ни одного, кто бы не читал в газетах ошеломляющих ультиматумов и с виду смешных угроз, которые какой-то Неизвестный сумел вручить или доставить главам всех государств всех цивилизованных наций…

При этих вступительных словах волна изумления и любопытства охватила собрание. Даже капитан Лекербалек, вопреки своим сединам, так поддался общему юношескому волнению, что хлопнул по столу своей раскрытой рукой.

Но, выждав четверть минуты, адмирал продолжал:

— Весь мир осмеял Неизвестного, с его ультиматумами и с его угрозами…

(Никто даже не посмел теперь улыбнуться…)

— И вот, господа! — провозгласил адмирал: — потеха кончена!.. Неизвестный приступил к осуществлению своих угроз!..

При этих словах общее удивление, даже ошеломление были так сильны, что, вопреки почтительности пред начальством, у всего собрания вырвались почти несознательные восклицания. Поморщив брови, адмирал поднял руку. Молчание восстановилось моментально. И начальник эскадры продолжал:

— Господа, если мы не допустим тут участия таинственного Неизвестного, то нам будет невозможно объяснить тех ужасающих происшествий, которые разразились вчера, 2-го февраля, в северной и восточной части Европы, от часа пополудни до полуночи. По приказу и сообразно с инструкциями министра, эти новости сообщены мне лишь после их проверки и удостоверения, до такой степени они невероятны! Вот, господа, эти депеши!

В этот момент молчание было могильное. Все глаза были прикованы к губам адмирала, с которых должны были слететь ошеломляющие слова; все уши, образно говоря, дрожали в ожидании страшных вестей, все сердца мучительно бились пред перспективой непривычных ощущений. И как невидимый призрак, напоминание о роковом Неизвестном сковало все мысли.

Сухим теперь и отчетливым голосом, отчеканивая каждый слог, адмирал прочел:

«Париж. Башня Эйфеля. 3-е февраля. Шесть часов утра. Вчера, в час дня, в водах острова Гельголанда внезапно взорвался германский броненосец „Kaiser Friedrich II“. Он участвовал в эскадренных маневрах. Были слышны два почти одновременные взрыва. Броненосец был разрушен совершенно. Часть экипажа могла быть спасена другими судами эскадры. Двести человек матросов и двенадцать офицеров, в числе которых и адмирал Шильман, погибли. Причина катастрофы неизвестна».

Одним движением руки адмирал бросил бумагу на стол и взял другую. Все офицеры были бледны до ужаса. Тишина нарушалась только усиленным чьим-то дыханием, да треском стула под капитаном Лекербалеком.

Но адмирал стал сейчас же читать дальше:

«Париж. Башня Эйфеля. 3-е февраля. Семь часов тридцать минут утра. Вчера, 2 февраля, в восемь часов утра английский броненосец „Exemouth“ взорвался перед бухтой Портсмута, на своем обратном пути из открытого моря, где он производил опыты ночной сигнализации. Два почти одновременных взрыва были расслышаны экипажем сопровождавших судно миноносцев. „Exemouth“ раскололся на три части и потонул в две минуты. Из шестисот пятидесяти человек экипажа лишь сто восемьдесят четыре спаслись, большинство раненых было спасено миноносцами. Все остальные погибли. Причина катастрофы неизвестна».

Когда адмирал читал эту телеграмму, общее волнение было так сильно, что многие офицеры привстали со своих мест. Но начальник одним жестом заставил их опять сесть и, среди мертвого молчания, произнес:

— И вот, господа, третья и последняя телеграмма. Если она и длиннее других, зато менее разрушительна, а также она касается в отдельности Франции.

Офицеры передрогнулись, и черты огромного большинства их отразили невыразимую тревогу:

И адмирал, на этот раз не стараясь скрывать своего волнения, прочитал:

«Париж. Башня Эйфеля. 3 февраля. Девять часов утра. Вчера, в полдень, 2 февраля, на рейде Шербурга, взорвался находящейся в радиусе Cainte-Anne и под прикрытием западного мола форт Шаваньяк. Слышно было пять последовательных взрывов. От форта и от скалы, на которой он стоял, осталась на уровне моря лишь груда разорванных камней.

Насчитывают лишь трех жертв, так как весь гарнизон был на берегу. Эти три жертвы были: вестовой у ворот, сержант и часовой. Катастрофа была ужасающей, если принять в соображение ее внезапность, силу и те обстоятельства, при которых она произошла. В самом деле, по приказу министра и вследствие и в предвидении известных маневров эскадры, только что введенные в действие наэлектризованные металлические сети были накануне погружены в море и заперли и до сих пор еще совершенно запирают Западный и Восточный проходы, дающие единственный доступ на рейд Шербурга. Больше того: четыре миноносца крейсировали впереди этой завесы. Ни одна даже самая маленькая подводная лодка не могла бы проскользнуть, не будучи замеченной, так как сети были натянуты от самой поверхности моря и до дна и были соединены с электрической сигнализацией, находящейся в фортах, защищающих проходы. И вот ни один из этих звонков не был приведен в действие, чем доказывается, что к сети не прикоснулись ни в едином пункте. Если сопоставить с разрушением форта Шаваньяка катастрофы немецкого „Kaiser Friedrich II“ и английского „Exemouth“ и приписать их одной и той же причине, то становится невозможным полагать, чтобы это было делом какой-нибудь подводной лодки, как бы ни велика была приписываемая ей в таком случае, быстрота хода и мощность. И таким образом приходится остаться при догадках…»

Адмирал смолк среди шепота горя и изумления. Офицеры переглядывались и кое у кого на глазах блеснули слезы. Никто не осмеливался произнести ни слова. Впрочем, что же и говорить? Ужас охватил все сердца: ужас тем более сильный, что происходил от той самой причины, над которой еще вчера потешался и хохотал весь флот.

Но адмирал еще не садился. Он поднял руку и голосом, в котором снова слышались спокойствие и приказание, сказал:

— Господа, точное приказание и инструкции сопровождают каждую из этих депеш, в которых, к сожалению, нельзя ни малейше усомниться, так как они были составлены на шифре, ключ от которого имеется лишь у министров, адмиралов — командующих эскадрами и у капитана судна командира «Patrie». Часть этих инструкций я вам уже передал, отдав вам сегодня утром мои приказы. Через полчаса мы выходим в море, с назначением в Гибралтар. Возможно, что к юго-востоку от Балеарских островов мы встретим английскую средиземную эскадру в тридцать один вымпел и четыре подводных лодки. Вместе с нею мы будем закрывать Гибралтарский пролив: англичане в первой линии, мы — во второй. Таким образом, надеются помешать неизвестному врагу проникнуть в Средиземное море, а может быть и заметить его, словить и уничтожить, будь это несколько, или лишь одна величина…

Адмирал сделал паузу и добавил:

— Я сказал все, что имел сказать. Через пять минут каждый из вас должен быть на своем месте. И через четверть часа я дам сигнал в выходу. Мы отправляемся на войну, какой до сих пор еще не знало человечество, так как никто из нас не знает, с каким врагом мы будем сражаться. Поэтому больше чем когда-либо требуется дисциплина, отвага, самопожертвование и хладнокровие! И вместе провозгласим: «Да здравствует Франция! Да здравствует Республика»!

Чувствовался огромный порыв в этих восклицаниях, и внезапно поднявшись вокруг стола все до одного офицеры, начиная с адмирала и до простого мичмана, воскликнули: «Да здравствует Франция»!

Дверь салона отворилась и на пороге ее появился капитан судна. Он был страшно бледен и высоко держал протянутую руку, в которой было два телеграфных листка. Его увидели в одно время половина присутствовавших и сразу смолкли и застыли. Остальные сейчас же обернулись и тоже остановились и опустили руки.

В трагическом молчании, которое тогда наступило, раздался спокойный голос адмирала Жерминэ:

— Что нового, капитан?

Офицер сделал четыре шага и протянул адмиралу бумаги, и едва слышным, прерывающимся от волнения голосом проговорил:

— Я их расшифровал, адмирал!

Начальник эскадры взял листки и пробежал их глазами и не мог сдержать в себе содрогания, и капли пота заблестели на его лбу.

Но он сделал над собой усилие и сухим тоном, плохо маскировавшим волнение, прочел:

«Париж. Башня Эйфеля. 11 ч. 50 м. Вчера, 2-го февраля, в полночь, в Лиссабонском порте взорвался броненосец „Vasco-de-Gama“, единственный, что был у Португалии. Расслышан лишь один взрыв. Из 520 человек, бывших на судне, не спасся никто. Взрыв был так силен, что множество стоявших в порту на якорях судов потонуло и обвалился целый квартал домов вдоль набережной. Число жертв доходит до 3.000».

Адмирал опустил первый листок и сейчас же взял второй и прочитал:

«Морской министр адмиралу Жерминэ. Немедленно поднимите якоря и будьте как можно скорее в Гибралтаре, не нарушая во всяком случае строя эскадры. В Гибралтаре получите подробные инструкции. Подписано: Жервэ».

Тогда адмирал Жерминэ собрал в одну руку все раскиданные по столу телеграммы и, делая широкий жест, приказал:

— Господа, — на ваши суда! И ни слова до возвращения на борт.

Возбужденный всем, что он узнал, Люи дэ-Сизэра через пять минут уже был на палубе «Циклона». Он взял за руку ожидавшего его инстинктивно беспокоившегося Сэнт-Клера и только произнес, стараясь сохранить в голосе твердость и спокойствие, так как здесь же находился насторожившийся экипаж:

— Лейтенант — мы выступаем! Якоря освобождены?

— Да, капитан!

Сизэра повернулся к адмиральскому судну. Не прошло и двадцати секунд, как сигнальные огни поднялись на мачтах «Patrie».

В тот же момент вода забурлила за кормой миноносца, который задрожал всем своим корпусом.

Матрос остановился перед Сизэра:

— Капитан, машина раскачена!

Эта традиционная фраза служит для уведомления, что машины испробованы несколькими оборотами винта, работают отлично и все готово для отправления.

Вместо всякого ответа Сизэра дал свисток и затем сказал Сэнт-Клеру:

— Пройдите в рубку, лейтенант.

Не успели они до нее дойти, как миноносец уже скользил по зеркальному морю. И так же, как он, с изумительным единством двинулись в открытое море и остальные сорок пять судов эскадры, одни медленно, другие быстрее, чтобы занять свое место в порядке движения.

В рубке, стальные стены которой защищают от пуль и командира, и рулевого, и двигатель, оба офицера уселись на широкой неподвижной скамейке, с которой обычно наблюдает командир. И Сизэра, наблюдая за рулевым и давая ему необходимые приказания, в то же время подробно рассказал Сэнт-Клеру обо всем, что произошло и было говорено на «Patrie».

От изумления у мичмана широко открылись глаза, и сам рулевой не раз упускал из рук колесо румпеля.

— Клейдэк, — заметил ему, наконец, капитан, — я тебе не запрещаю хлопать ушами, но я тебя накажу, если ты будешь продолжать небрежничать своим делом.

Матрос покраснел и еще более сосредоточился на своем посту.

Что касается Сэнт-Клера, то, с пересохшим горлом, он минуту промолчал, но затем серьезно — и краска снова прилила к его только что бледным щекам — проговорил:

— Люи, — он даже забыл всякую служебную условность и видел пред собой лишь друга, — слушай, если все это — дело Неизвестного, который грозил императорам, президентам республик и королям, если все это — дело этого таинственного демона, то, — ведь ты одного со мной мнения? — пока на море останется хоть одна шлюпка с двумя на ней людьми, а на суше — хоть одно ружье в руках регулярного солдата, ведь не сдадутся ни императоры, ни президенты республик, ни короли? Правда?

— Это, по-моему, очевидно! — отвечал Сизэра, указывая в то же время рукой рулевому легкое изменение в курсе.

— В таком случае, — леденящим тоном произнес Сэнт-Клер — мы идем не на войну, где рискуют ради славы, не на бой, но просто напросто, и ни больше, ни меньше как на смерть?

— Это наш долг, Жан! — просто ответил Сизэра.

И он протянул Сэнт-Клеру руку, которую тот по-братски пожал.

Едва эскадра вышла с рейда Вильфранша, как уже весь экипаж знал фантастические новости.

Уничтожено три броненосца, один форт и убито четыре тысячи человек — таков был итог этого рокового 2 февраля. И все эти катастрофы, с виду происшедшие от одной и той же таинственной причины, разразились в четырех различных пунктах, из которых два самые конечные — Гельголанд и Лиссабон — разделены между собой тысячью семьюстами морскими милями, т. е. 3148 км, морского беспрерывного пути.

А так как катастрофы произошли в промежуток между 1 часом утра и ближайшей полночью, то следовало допустить, если приписывать их всех одной и той же причине, что страшный противник, кто бы он ни был, в 23 часа сделал 3148 км, следовательно, располагал средней скоростью в 137 км в час.

И если подумать, что самые быстрые военные суда, как например, истребители и миноносцы, с трудом достигают скорости в 70 км в час, то очевидно тут было от чего придти в ужас.

Поэтому душевное состояние всех офицеров и экипажа французской эскадры, высчитавших все эти данные — было невозможно описать.

— Что же это за враг?

Это не была подводная лодка, хотя бы даже водоизмещением равная типу Губэ, т. е. самая маленькая из всех существующих, — так как она не проникла бы на рейд Шербурга.

Может быть это был какой-нибудь человек, даже многие, снабженные усовершенствованными скафандрами? В таком случае надо было допустить, что их по меньшей мере было трое, так как никто не может оставаться 23 часа под водой и перемещаться со скоростью 137 км в час.

Но тогда откуда эти люди явились? И как они могли действовать так согласно, разделенные таким огромным расстоянием? Кому они повиновались? Неизвестному? Но кто же этот Неизвестный?

Что бы то ни было, но по мере приближения к Гибралтару беспокойство стало овладевать экипажами, несмотря ни на воинственные и благородные речи офицеров, ни на зажигательный приказ адмирала Жерминэ, изданный им почти вслед за выходом с рейда Вильфранша.

Одно дело — идти в бой и навстречу врагу, которого качества, равно как число и силы, знаешь хоть сколько-нибудь, хотя бы даже они были в двадцать раз больше собственных…

Но стремиться с завязанными глазами навстречу страшной опасности и неведомым силам и орудиям, идти на несомненную смерть без всякой надежды на самозащиту, — от такой перспективы даже у самых храбрых выступал холодный пот.

И все люди этой двигавшейся вперед эскадры с тревогой поворачивали головы к мачтам беспроволочного телеграфа, которым снабжены были броненосцы. Не сообщат ли еще о какой-нибудь катастрофе до их прихода в Гибралтар? Не окажется ли, что невидимый, необъяснимый и ужасный подводный бич уже проник через пролив и уже запечатлел новой катастрофой свое страшное появление в Средиземном море? Или может быть в это время он пересекает Атлантический океан и несет разрушение к берегам Нового Света?

От Вильфранша до Гибралтара считается 704 мили. Чтобы не нарушить правильного порядка построения, эскадра адмирала Жерминэ делала лишь 16 узлов в час, так как самые быстрые суда принуждены были сообразовать свое движение с тихоходными. Следовательно, эскадра могла совершить весь переход в сорок четыре часа.

И это были сорок четыре часа тревоги.

Наконец, когда в 9 часов утра 5-го февраля все 46 судов эскадры без аварий прибыли к Гибралтарскому проливу, то у всех несколько отлегло на сердце. Никаких новых телеграмм не было. Таинственный враг не причинял никаких новых бедствий.

Пока эскадра строилась в боевой порядок, т. е. крупные суда — в центре, а мелкие — спереди и в беспрерывном движении, в это время из Гибралтара вышла паровая шлюпка и подошла к «Patrie» и с нее английский офицер передал адмиралу Жерминэ пакет с депешами из Парижа. В них не заключалось никакого нового факта, а лишь инструкции министра.

Но беспокойство возрастало даже оттого, что уже три дня прошло без малейшего происшествия; Неизвестный даже от этого казался только еще страшнее!

Каким новым бедствием и в каком месте земного шара собирался он ознаменовать теперь свое существование?

Пять минут спустя после прибытия в воды Гибралтара, подводные и погружающиеся лодки уже спустились вглубь пролива с приказанием крейсировать каждая в известном и определенном по площади и в глубину районе. Чтобы сообщаться между собою, у них была своя звуковая сигнализация. И они получили приказ взорвать всякое судно, которое прошло бы, не ответив лозунг. В эту эпоху подводные лодки уже были снабжены микротелефонами-предупредителями, которые позволяли им за полмили узнавать не только о присутствии неприятеля, но даже точное его направление; последнее зарегистрировалось специальным, только что открытым хроматическим аппаратом. Таким образом, если подводные лодки еще и оставались по-прежнему слепыми, то, по крайней мере, они уже более не были глухими. Это их слуховое чувство в огромной степени возмещало зрительное чувство, которого им еще не доставало.

В десять часов на всех парах прибыла за несколько времени возвещенная английская эскадра и сейчас же прошла в первую линию и выстроилась лицом к океану в выжидательном боевом строю. Ее подводные лодки тоже, в свою очередь, погрузились в океан. И таким образом, от берегов Марокко до берегов Испании множество надводных и подводных судов принялось сторожить, преграждать и наблюдать за проливом.

Три часа прошли в полнейшем спокойствии. Море было недвижно, но небо покрылось густыми тучами, которые, будучи гонимы сильным юго-восточным ветром, дувшим в верхних слоях атмосферы, неслись от мыса Эспартэль и исчезали за скалой Гибралтара.

Миноносец «Циклон» назначен был нести разведочную службу со стороны Мароккского берега и тихим ходом беспрерывно крейсировал от броненосца «Patrie», стоявшего во главе эскадры, до броненосца «Republique», занимавшего его центр.

Сизэра и Сэнт-Клер стояли на палубе, облокотясь на кормовой борт, рассеянно жевали хлеб с шоколадом. С самого завтрака в Вильфранше им не пришлось закусить как следует, так как все время приходилось быть начеку, с разбитыми нервами, в тревоге и в озлоблении на себя самих за то, что не могли относиться ко всему спокойно. А теперь какая ни случись беда, они уже чувствовали себя без сил, к тому же за сорокачетырех часовой переход им пришлось мало и плохо спать.

Такое утомление овладевало и всем экипажем эскадры, как бы он ни был храбр и самоотвержен, начиная от старшего унтер-офицера и до последнего матроса.

— Дрянь дело! — ворчал Сэнт-Клер. — И нас собрали здесь такую силу, какой едва ли когда-нибудь видел свет. А что мы делаем?

— Ждем! — спокойно ответил Сизэра.

— Чего?

Едва Сэнт-Клер произнес это слово, как вдруг удар с запада.

— Вот оно! — вскрикнул Сизэра.

Оба офицера едва успели заметить далеко впереди всплеснувший фонтан воды, блеск пламени над поверхностью моря и затем немного дыма, сейчас же подхваченного и развеянного ветром. И это все.

Бледный, как призрак, командир направил туда свой бинокль и затем сказал:

— Я больше его не вижу на том месте… Это взорван передовой английский броненосец.

— Значит «Bulwark»! — проговорил Сэнт-Клер.

Прошло три минуты ужасной тишины. Словно охваченные инстинктивным и разумным чувством самосохранения, все миноносцы остановили машины и застыли на месте. Охваченная тревогой эскадра увидела, как сигналы начали взвиваться на мачтах «Patrie». Скорее по привычке, чем с любопытством их всюду начали читать и переводить, как вдруг с востока, в самой задней части французской эскадры, грянул второй взрыв. И с ужасом все увидели, как один броненосный крейсер раскололся на две равные части, около средней трубы, и погрузился сразу носом и кормой в вихре огня, воды и дыма.

— Это «Du-Chaylga»! — воскликнул Сэнт-Клер.

— Да! под командой Лекербалека. Несчастный! Как он был тогда прав! Его предчувствие его не обмануло!

И капитан «Циклона» снял фуражку, с грустью провожая старого моряка и его экипаж, погибавших там, среди обломков их крейсера!

И из Гибралтара полетели депеши, которым суждено было пронестись по всему миру, сея за собой всеобщий ужас.

Англия потеряла один из лучших своих броненосцев и 435 человек моряков, в том числе одного адмирала. Франция потеряла один из лучших своих крейсеров и 248 человек экипажа.

Это произошло в час пополудни, 5 февраля.

В девять часов вечера взлетел на воздух великолепный мост через Рону между Бокером и Тарасконом. Его устои словно были срезаны.

На следующий день, 6 февраля, взорвался, похоронив с собою 450 моряков, стоящий в итальянском военном порте Специи броненосный крейсер «Гарибальди».

И затем можно было по карте следить правильное движение неумолимого таинственного бича.

Отправившись с острова Гельголанда в Северное море, он прошел Ла-Манш, завернул в Портсмут и Шербург. Затем, выйдя в океан, он зашел в Лиссабон, прошел Гибралтарский пролив и устремился в Средиземное море, проник даже в Рону. Вернувшись из этой реки, он возобновил свой маршрут через Средиземное море и запечатлел свой приход в Специю. Потом он пошел к Мальте и там взорвал один передовой форт. Затем все с такой же ужасающей быстротою он прошел Дарданеллы, и на Босфоре взорвал турецкий броненосец «Османие», воротился назад, достиг Суэцкого пролива и прошел его, миновав все преграды, какими там наскоро думали было его остановить; в Суэце он взорвал часть набережной. Пройдя Красное море, он в Адэнском заливе напомнил о себе гибелью двух коммерческих греческих судов. Четыре дня спустя взлетел на воздух в водах Цейлона еще один английский крейсер, а через неделю позже такая же участь постигла один американский броненосец в восточных водах Филиппин. Как молния он ударил затем Иокогамму, в самом порте которой погибли два японских броненосца, «Катара» и «Миказа».

Буря паники пронеслась по земле. Народы потеряли голову, административные порядки пошатнулись, остановилась торговля, замерло производство… Но правительства быстро опомнились: они мобилизовали свои морские и сухопутные силы, увеличили береговую оборону, и хоть с большими затруднениями, но приготовились к борьбе с невидимым и загадочным противником.

Политические партии забыли свои разногласия и постарались объединиться для борьбы со всеобщей опасностью. Только одни анархические комитеты, впрочем, не столько влиятельные, сколько шумливые и многочисленные, выступили на стороне таинственного врага общества. Они пытались поднять народы, развивая перед ними обещания Неизвестного: ни государственных долгов, ни налогов, ни постоянных войск. В крупных рабочих центрах Европы, Японии и Америки произошли революционные вспышки; но их в несколько часов потопили в крови, так как бунтовщикам пришлось иметь дело не со слабыми лишь силами полиции, а с целыми армиями, поставленными на боевую ногу. В Турции подняло восстание несколько полисов, но они были расстреляны другими, более многочисленными и дисциплинированными полками. Зато сразу возмутился весь флот и так быстро прошел Дарданеллы, что береговые укрепления не успели запереть ему путь. Вырвавшись в Средиземное море, он выкинул на всех мачтах красные флаги, на которых золотом были вышиты слова:

«Да здравствует Неизвестный»!

Но этот взбунтовавшийся флот, который только что истребил своих адмиралов и лучших офицеров, встретил соединенные английскую и французскую эскадры и был ими уничтожен в несколько часов.

В самый вечер этой гекатомбы, 2 марта, согласно всемирному договору, заключенному по телеграфу в течение сорока восьми часов, все находившиеся в Европе послы и представители мировых держав собрались в Марселе на международный конгресс.

Они были облечены неограниченными полномочиями и могли решать, как сами главы государств или парламенты. На первом заседании конгресс наметил следующие вопросы, которые следовало разрешить:

1) Кто противник?

2) Надо ли с ним бороться или нет?

3) Надо ли подчиниться и до какой степени?

И вот на другой день, утром, когда только что во всех газетах появилось первое известие о предстоящем собрании конгресса, в Америке один ранний рыбак сделал поразительное открытие.

При входе в бухту в Сан-Франциско на мачте одного неподвижного поплавка развевалось белое знамя, на котором красными буквами начертаны были следующие латинские слова:

«Pastum pads usque ad extremum mensis spatium. Ignotus».

И это означило:

«Перемирие до конца месяца. Неизвестный».

Таким образом, народам земли даровано было двадцать восемь дней, дабы конгресс мог дать ответ на каждый из заданных им себе вопросов.

И на этот раз уже никому не приходила в голову мысль о смехе, так как дыхание ужаса только что пронеслось бурей над человечеством.

II. Неизвестный и Моизэта

Самой пустынной и неисследованной частью Персидского залива считается та, которая находится между островом Бу-али, что возле пустынных берегов Аравии, и островом Бушир — это самая северная часть отвесного и дикого персидского побережья, высокие скалы которого начинаются несколько южнее отсюда у деревушки Зиру.

Посредине этого пустынного морского пространства едва всплывает черный скалистый островок, беспрестанно обдаваемый, а часто и заливаемый высокими волнами, когда их поднимет свирепый ураган Аравийской пустыни.

Никогда, на памяти мореплавателей, человеческая нога не ступала на эти негостеприимные скалы и никто не приставал к этому затерянному острову; впрочем он и лежит в стороне от того пути, которого обычно держатся редкие суда, пересекающие Персидский залив.

Вопреки всему этому, 12-го марта, т. е. ровно через десять дней после собрания в Марселе всемирного конгресса, вызванного трагическим происшествием того, что повсюду звали «подводный бич», — 12-го марта, часов около четырех пополудни, какой-то человек сидел на скалах Затерянного острова. Опершись локтями на колени и положив подбородок на руки, этот человек пристально смотрел на море в юго-восточном направлении, и его черные живые глаза прикованы были к одному поплавку, качавшемуся на волнах метрах в двадцати от конечного пункта этого острова.

Человек этот был одет в длинную одежду с капюшоном и по своему покрою похожую на ту, что носят монахи-бенедиктинцы. Голова его была не покрыта. У него были жесткие, черные, коротко остриженные волосы, широкий и выпуклый лоб опирался на могучие бровные дуги, из-под которых с металлическим отблеском смотрели глубоко западшие в орбиты глаза. Его нос, как орлиный клюв, изгибался над гладко выбритым подбородком. Также выбрита была и верхняя губа, прямая и тонкая. Его сухие щеки имели выдающиеся скулы, и его обнаженная шея и руки обнаруживали толстые жилы и могучие мускулы.

Что мог делать этот загадочный монах на этом диком, обездоленном и затерянном в пустыне моря острове?

Он ждал.

И ожидание его затянулось надолго. Багровеющее солнце уже погружалось за неподвижной гладью моря. Чувствовалась духота, которая предшествует переменам погоды. Уж ночь спустилась без сумерек над простором. Но монах не двигался, и не спускал глаз с поплавка.

Вдруг этот поплавок исчез. Словно проглоченный или увлеченный каким-нибудь подводным чудовищем, он погрузился в воду.

Это странное исчезновение и было несомненно тем, чего ждал монах, так как он немедленно встал и, перескакивая со скалы на скалу, направился к центру острова. Достигнув здесь одного плоского камня, он нагнулся и нервно оперся рукой на одно место скалы. И тотчас же половина камня повернулась, открыв под собой высеченную в материке лестницу. Человек спустился вниз на восемь ступеней и одним поворотом особого рычага в скале закрыл над собой отверстие, затем опустил другой костяной рычаг.

И вдруг вся лестница осветилась двумя электрическими лампочками, висевшими под сводом. Монах спустился еще пятнадцать ступеней. На пятнадцатой — он остановился и опустил второй костяной рычаг на стене, как раз у него под рукой. И тогда справа отворилась бронзовая дверь. Он вошел. Дверь затворилась сама вслед за ним с гулом, эхо которого загудело далеко в таинственной глубине. Своей эластичной и скорой походкой монах шел по природной, но освещенной электричеством галерее. В конце ее отворилась вторая бронзовая дверь.

— Он явился? — раздался навстречу звучный и отчетливый голос.

— Да, ровно в момент захода солнца. Он точен.

Произнося эти слова, монах переступил порог и вошел в обширное, ярко освещенное помещение, посередине которого стоял человек.

Помещение? Это — природный грот, облицованный на три метра высоты от пола, и приспособленный под лабораторию, где работали вместе один химик и один электро-инженер. Справа были электрические машины, около которых на массивных стеклянных плитах помещались какие-то странные инструменты, слева — горн, а рядом стол и шкафы, уставленные и наполненные множеством инструментов, аппаратов, флаконов, колб, химических препаратов и пр.

И человек? Большой, крепкий брюнет, приблизительно лет сорока возрастом, с энергичным выражением лица, с повисшими усами, с прямым носом и с холодным пристальным взглядом. Цельная белая блуза одевала его с головы до пят, на ногах у него были кожаные сандалии. Его черные, довольно длинные волосы вздымались надо лбом и сзади головы казались львиной гривой.

— Оксус, — сказал этому человеку монах, — нам его нужно осмотреть сейчас же.

— Все готово, Фульбер. Мы будем с ним разговаривать?

— Нет, это завтра! Сегодня достаточно лишь его увидеть, чтобы убедиться, что он не ранен каким-нибудь животным или взрывом торпед.

— О, если бы он пострадал, он бы нам телефонировал.

— Это не наверное, так как он горд и отважен.

— Хорошо!

Оксус подошел к столу, на котором находились различные клавиатуры электрических кнопок. Он нажал пальцем номер восьмой на доске с надписью: «Персонал».

Через минуту дверь отворилась и вошел человек: превосходный, высокого роста, сильный и статный, негр, мускулистый корпус которого был прикрыт лишь короткой туникой от пояса до колен.

— Одень нас, Сципион! — приказал Оксус.

— Для погружения или только для осмотра?

— Только для осмотра.

Сципион открыл тогда один шкаф и извлек из него какие-то странные костюмы, которые и разложил на два места на диване. Оксус сбросил свою блузу и монах — свою одежду. И через четверть часа тот и другой представляли собой странный вид.

С ног до головы и до самых кистей рук их тело покрыто было цельным трико, казавшимся сплошь из серебристых чешуй, как спины некоторых рыб. Их головы исчезли под шлемами-скафандрами, края которых были пристегнуты к воротнику трико. Но эти очень легонькие, аллюминевые каски были лишь подобием настоящих скафандров, так как множество отверстий на затылке их сзади свободно пропускали воздух. Было отличие: каска монаха была черно-матовая, тогда как каска Оксуса сверкала серебристым отливом.

Пристегнув обе каски, Сципион остановился перед монахом. Тот сделал жест, и негр, поклонившись, направился к двери и вышел.

Тогда Оксус подошел к сигнальному столу и нажал кнопку номер один, на доске с надписью: «Аквариум». При первом же прикосновении за стенами лаборатории глухо раздался звон колокольчика. Затем он нажал другую кнопку, а тогда произошло нечто феерическое.

Все электрические шары в помещении сразу погасли. Осталась гореть лишь одна маленькая лампочка под синим стеклом, и от нее распространялся над всем слишком туманный свет. В то самое время половина стены, противоположной от входа, медленно откатилась слева направо, уйдя в толщу угла. И на месте стены открылась огромная стеклянная, страшной толщины перегородка, укрепленная через каждые два метра в вышину и ширину медными, в три пальца ширины рамами. И за этим стеклом открылся обширный подводный грот, освещенный великолепным светом, исходящим из невидимых ламп; но их лучи взаимно пересекались и отражались на стенах и на покрытых сталактитами сводах этого необычайного грота, в котором кишели любящие скалы породы рыб, моллюски, раковины и морские растения, слабыми отпрысками которых люди любуются на земле в аквариумах и в ихтиологических лабораториях.

Вдруг пропитанные лучами волны как бы разверзлись, и какая-то сверкающая форма появилась среди высоких водорослей; грациозно плывя, эта форма определилась яснее и оказалась человеком, приближавшимся к стеклянной стене. Он остановился перед нею, выпрямился и оставался в равновесии, сделав правой рукою своей таинственный знак Фульберу и Оксусу.

Странное и поразительное видение! Тело этого человека, с его юными и совершенными формами, было сплошь покрыто серебристой чешуей, отливавшейся всеми цветами радуги! Его нервные и нежные руки были обнажены. Стеклянная маска покрывала его лицо и ее ослепительное отражение не позволяло рассмотреть сокрытые ею черты лица. Выделялись лишь большие черные глаза.

Кто же это был за человек, который жил и двигался под водой, как в своей родной стихии? И эти серебристые чешуи были ли они искусственного приготовления, или же составляли то одеяние, которое дала ему, как некоторым рыбам, сама природа?..

Лучезарное видение это оставалось почти пять минут перед стеклом. Неподвижно оно дало себя внимательно осмотреть Оксусу и Фульберу.

Но монах поднял руку и медленно пошевелил пальцами.

И тотчас таинственный обитатель моря сделал легкий поворот и плавными движениями начал удаляться в глубину грота. Он словно растворился в блеске электрических лучей, смешался с ними и исчез…

Тогда Оксус немедленно нажал какие-то кнопки сигнального стола, и стены лаборатории выдвинулись на свое место и закрыли феерический подводный грот; потом загорелись люстры, погасла синяя лампочка, щелкнула дверь и открыла проход Сципиону.

В две минуты негр раздел обоих людей из показных водолазных скафандров и, убрав костюмы и каски в шкаф, вышел.

Оксус надел снова свою белую блузу и кожаные сандалии, а Фульбер свое черное с капюшоном одеяние и башмаки.

— Он здравствует! — с видимым удовлетворением произнес монах.

— Вполне, — подтвердил Оксус. — После целого месяца погони через все океаны и моря результаты оказываются гораздо лучше, чем мы предполагали… И ты, брат, прав: с ним мы будем владычествовать над миром.

— С ним и после него, до скончания веков! — произнес монах.

И в его голосе прозвучала такая глубокая и потрясающая мощь, что казалось, отдалось через стены по всем подземельям.

Затем наступила минута молчания, во время которого чудовищные замыслы этих двух людей, разогретые последней фразой, словно дали себе волю, не зная ни границы, ни времени. Неподвижные один перед другим, они словно сразу выросли, и их глаза, остановившиеся во встречном взгляде, точно сошлись на зрелище одного и того же грандиозного будущего. Но мало по малу огонь в них погас, и сухо махнув рукой, словно желая одним взмахом отрезать мечты от действительности, Оксус сказал:

— А теперь, как ты думаешь, Фульбер, не пора посвятить Сэверака в то огромное дело, которое мы совершили и в еще более огромное, которое нам остается закончить?

Монах Фульбер несколько минут думал. Очевидно, он взвешивал выгоды и неудобства предложения.

— Сэверак начинает проявлять нетерпение, — опять заговорил Оксус, — что ничего не знает. Вот уже восемь месяцев, как мы его окружили тайнами. И его преданность делу, которому он служит, но которого не знает, может поколебаться, тем более, что эта преданность у него — дело воли, а не сердца. Наконец, он умен, осторожен и проницателен. Наблюдая и делая выводы, он фатально придет сам к разгадке части нашей тайны и тогда…

— Ты прав, — прервал его Фульбер. — Позовем его. И пусть он сперва осмотрит «Торпедо», а потом я ему расскажу вкратце наше дело в его прошлом, настоящем и будущем.

— А не думаешь ты, что не лучше ли оставить его при его иллюзиях на нашу социальную миссию? — возразил Оксус с иронической улыбкой.

— Нет! Он будет потом вправе обвинить нас и изменить нам. Я открою ему все, и если он поклянется нам в преданности и верности, то будет нам братом, а если нет…

— То умрет! — спокойно докончил Оксус.

— То умрет! — повторил монах, словно ударяя топором по плахе, и глаза его блеснули огнем.

— Впрочем, — добавил Оксус, — Сэверак нам больше не необходим, так как механическая часть его «Торпедо» мне так же знакома, как и ему, и кроме того, я усвоил все электротехнические приемы.

— Тем более основания с ними не церемониться! — заключил Фульбер.

Оксус вернулся к сигнальному столу и надавил кнопку № 3 на доске «Персонала».

Две минуты спустя, новый человек вошел в лабораторию. Он был маленького роста, сухощавый, первый, с белокурой бородой и волосами, с узким, вечно заботливо наморщенным лбом и с зеленоватыми, не внушающими доверия глазами. Как и Оксус, он одет был в белую длинную блузу.

— Господин Сэверак, — проговорил монах: — «Торпедо» прибыл. Его надо сейчас же осмотреть. На этот раз его путешествие было длинно и без остановок.

— Вы думаете, что он пострадал? — проговорил Сэверак глухим от природы голосом.

— Видимых повреждений — едва ли! Но легкие — может быть.

— Не может быть легких повреждений в таком тонком аппарате! — отрезал Сэверак таким непререкаемым тоном, каким говорят лишь изобретатели о своих изобретениях. — Посмотрим же «Торпедо»!

Оксус остался перед квадратным столом. Он надавил кнопку № 1 на доске «Бассейн». Послышался гул, словно от большого количества воды, которую с огромной силой гонят по трубам. Когда этот шум прекратился, Оксус нажал кнопку № 2. Тогда в глубине лаборатории, между двумя электрическими машинами отворилась дверь, пред которой уже стояли Фульбер и Сэверак. К ним присоединился и Оксус, и все трое вступили в грот, освещенный до самых дальних закоулков двумя электрическими полушариями, укрепленными к сводам. Свод этот, видимо, был сделан руками человека. Стены грота, роста человека, были цементированы и еще слезились от воды, которая лишь две минуты перед тем наполняла этот бассейн и была выкачена наружу четырьмя насосами, приемные отверстия которых виднелись внизу.

— Вполне очевидно, что больших аварий нет, — с удовлетворением проговорил Сэверак.

И он склонился над странным аппаратом, покоившимся на трех цементированных подставках.

Это было нечто вроде аллюминиевой герметической лодки, передняя часть которой была снабжена колпаком из толстого стекла, спускавшимся до половины лодки и образовывавшим выступ над палубой. Верхушка этого выступа была соединена аллюминиевой полосой с кормовой частью, за которой сзади находился винт с вертикальными лопастями, а по бокам — два винта с горизонтальными лопастями. Посредине лодки, ниже линии палубы, с обеих сторон выдавались, как автомобильные фонари, два шара из толстого стекла. Палуба была просверлена четырьмя нумерованными отверстиями с герметически закрывающимися дверцами. И между этими дверцами палуба была слегка вогнута в таком роде, что напоминала, будто тут ничком должен лежать среднего роста человек, с полупростертыми руками по бокам обложенного резиной углубления, на которое мог опираться подбородок. Кроме того, возле этого же углубления и на месте, где должны приходиться руки человека, в вышеописанной позе находились два ряда электрических выключателей, каждый с пометкой отдельной буквой.

Внимательно осмотрев весь «Торпедо» снаружи, в особенности его винты, руль и стеклянные боковые шары, Сэверак открыл тогда дверцы 1 и 2.

— Жизненных припасов нет больше, — проговорил он, осмотрев ящик, находившийся под № 1.

Затем осмотрел ящик под № 2 и сказал:

— Только пять мин. Употреблено, следовательно, 25, если только все взорвались!

Оксус и Фульбер с непроницаемыми лицами неподвижно оставались позади Сэверака, который бегло бросил на них быстрый взгляд, когда менял положение, чтобы открыть дверцы № 3 и 4. В открывшихся ящиках оказались сложные механизмы с крошечными батареями электрических элементов и маленькой динамо-машиной. Инженер нажал клапан, попробовал краны…

— Все в порядке! — произнес он. — Ни малейшего повреждения. Нужно только обновить элементы и вычистить весь аппарат! Все превосходно!

И он выпрямился, оставив открытыми дверцы.

— Господин Сэверак, — проговорил тогда Фульбер, — нам нужно с вами переговорить. Все, что до сих пор оставалось для вас необъяснимым, будет вам открыто.

— В самом деле, — добавил Оксус, — мы полагаем, что вы достаточно проявили доказательств ума и преданности, чтобы заслужить наше полнейшее доверие. Впредь, если хотите, вы будете не только нашим сотрудником, но будете нам братом.

Был ли он удивлен этим, — инженер не проявил того ни единым знаком. Он только слегка удовлетворенно улыбнулся во время минутной паузы, следовавшей за словами Оксуса. Вполне владея собой, но не глядя на этих двух людей, с которыми он работал уже восемь месяцев, Сэверак ответил.

— Если я хочу, — сказали вы! А если я не захотел. Ведь, в конце-то концов, я поклялся вас не спрашивать на счет этих тайн…

— Вы сдержали ваше слово, — сухо прервал его монах. — Впрочем, мы бы вам и не ответили.

Сэверак слегка поклонился и продолжал:

— Эти тайны могут скрывать такие поступки и цели, которые, может быть, окажутся не по мне. Часть этих действий, я, конечно, понял… Но цель?.. Итак, если бы я не захотел?

— Если вы не захотите, — отвечал Фульбер, отчетливо произнося слова, — то мы приведем в исполнение приговор, вынесенный вам французским судом.

Сэверак бросил на монаха злобный взгляд снизу, щеки его побледнели и он нервно стал обкусывать свои усы.

— Впрочем, — добавил Оксус, — нас вы не обманете относительно ваших истинных мыслей. Мы знаем, г-н Сэверак, значение ваших взглядов, и ваша борьба против человеческого общества вас не научила скрывать ваши чувства. Теперь мы вас просим не закрывать глаза в то время, когда мы откроем пред вами наше дело и наши планы.

— Господа, — отвечал инженер с легкой усмешкой, которую вполне можно было приписать словам Оксуса, — до сих пор вы меня всегда считали за такого сотрудника, которого недолюбливают, но ценят заслуги. Теперь же вы мне говорите как своему сообщнику, в котором больше не нуждаются и которого считают за врага.

— Выслушайте меня сперва, г-н Сэверак, — повелительным тоном возразил Фульбер. — А потом уже мы будем на вас смотреть как на врага или как на брата. Но с этой минуты вы больше уже не тот, что были раньше. Предположите, что это только сегодня, что мы вас вырвали у французской гильотины, и раньше, чем предложить вам жизнь или же возвратить вас смерти, мы хотим знать, желаете ли вы быть с нами, или против нас.

— Хорошо, — ответил Сэверак. — Я вас слушаю!

И коварная усмешка на одну секунду скользнула по его тонким губам.

Во время этого оживленного и таинственного разговора все три человека вышли из бассейна и дверь его затворилась. В лаборатории монах и Оксус поместились на диване, Сэверак же — напротив них, на складном кожаном стуле.

И в этой необычайной обстановке которую представляла освещенная десятью электрическими шарами лаборатория, Фульбер вполголоса, но отчетливо и быстро открыл Сэвераку обещанные тайны, за которыми должна была следовать его жизнь или смерть. Ах, если бы марсельский конгресс мог быть на месте Сэверака, не долго бы после этого посланники всех держав земли рассуждали о разрешении поставленных ими себе вопросов! Вопросы эти в Марселе были неразрешимы, но здесь, на Затерянном острове, они были совсем несложны!

— Двадцать лет тому назад, г-н Сэверак, — начал монах, — мой друг Оксус, посвятивший себя изучению чрезвычайно специального зоологического вопроса, убедил меня, что он в состоянии, при помощи вивисекции и перенесения органов, совершенно изменить или преобразовать физиологическую внешность любого существа, человека или животного. И двадцать же лет тому назад я создал в моих мыслях план такого общества, которое гораздо лучше и могущественнее ордена иезуитов сможет овладеть миром и руководить им… Оксус был беден и не мог продолжать своих исследований. Я хотя и был богат, но моего состояния было недостаточно на то, чтобы создать, оживить и усилить задуманное мною общество. Я обдумывал два месяца и затем сказал Оксусу:

— Мог бы ты создать такого человека, который жил бы в море, как рыба, вполне сохраняя в то же время мысль и разум человека?

— Да, — отвечал он.

Тогда я отдал ему свое состояние. И в обмен он должен был дать мне своего человека-рыбу.

Затем я изложил своему другу мои претензии и расчеты на всемогущество. Он понял их, стал разделять со мной… У меня была сестра, красивая как Мадонна, и еще богаче, чем я. Оксус взял ее себе в жены. И между нами было решено, первый же ребенок, который родится от этого сочетания, будет человеком-рыбой, хотя бы пришлось убить его, подвергая вивисекции и прививке необходимых органов.

Монах остановился. Он опустил свою голову на руки, и вздох вырвался из его груди при одном воспоминании о полных ужаса делах, упомянутых его словами. И Оксус, закрыв глаза и откинувшись на диван, видимо, хотел сосредоточиться в себе самом. Что касается Сэверака, то он совершенно не ожидал такого начала, и изумление сковывало все его существо.

Что он может еще услышать после этих первых столь необычайных открытий. И что же это были за люди — эти два человека, из коих один в нескольких словах обрисовал план поистине сатанинского размера, но основанный на всемогущем подлинном знании другого?..

Но, подняв голову и остановив пронизывающий взгляд своих темных зрачков на нерешительных глазах Сэверака, монах заговорил дальше:

— В ожидании рождения ребенка Оксус продолжал свои опыты. Он убил восемь шимпанзе, и лишь девятый стал жить в воде. Это была обезьяна-рыба, прототип человека-рыбы, которого должно было создать впоследствии. Ребенок, наконец, родился; но то была девочка. Мать ее умерла немного спустя после родов. И так как нам нужен был младенец мужского пола, то этот ребенок был спасен от опытов и жил, окруженный всею любовью, на какую мы только были способны, я и Оксус… Вы ее знаете, Сэверак. Так как ее спасли от воды, то мы и назвали ее Моизэтой.

При этом имени Сэверак вздрогнул, и живая краска разлилась по его лицу. К счастью, монах на него больше не смотрел, иначе инженер не сумел бы скрыть своего волнения.

О, конечно, Моизэту он знал! Еще бы, эту очаровательную молодую девушку, истинную фею Затерянного острова. Со дня своего прибытия на остров он видел ее девять раз, и от всякой из этих встреч, слишком для него коротких и мимолетных, инженер сохранил сладкое и в то же время болезненное воспоминание. И это до такой степени, что когда он покопался в своем сердце, то открыл в себе такое ощущение, которое весьма напоминало первые признаки тайной любви…

Тем не менее Сэверак сумел одолеть свое смущение. Ему, пожалуй, пришлось бы отвечать, и какое-нибудь невольное слово могло сорваться у него с языка. Но монах не дал ему времени.

— Нам нужен был мальчик! — продолжал он. — В то время я был священником в небольшой деревушке на юге Франции. Среди исповедывавшихся, которые стекались к моему аналою, оказалась одна девушка, которую соблазнил студент из соседней деревни и постыдно скрылся затем; я так и не узнал его имени. Несчастная трепетала за свое честное имя. Она была из богатой, почтенной семьи. И я обещал ей спасти ее, при условии, что она после рождения отдаст, и не будет больше впоследствии вспоминать своего ребенка, который уже трепетал у нее под сердцем. Она еще не бывала матерью и… согласилась.

Тогда я уговорил ее родителей согласиться, чтобы ей позволили, из чисто религиозных убеждений удалиться месяцев на пять в один монастырь, игуменья которого была преданным мне человеком. И там она родила ребенка, а затем, спасая свою честь, вернулась домой. Впоследствии она сошла с ума и пропала бесследно. Я же взял младенца и доставил его к Оксусу…

Сэверак вздрогнул. Он бросил на Оксуса взгляд, полный изумления и ужаса; но ученый — все с закрытыми глазами — оставался неподвижным, бледный и окаменелый, как мрамор. Голос Фульбера раздался снова:

— Оксус принял ребенка. Изобретенным им способом он привел его в каталепсическое состояние, вскрыл его тело и приспособил в нем бронхи и весь дыхательный аппарат молодой живой акулы, и два долгих года, минута за минутой, следил за ходом этой человеко-животной прививки. Двух лет и одного месяца преображенный ребенок обнаружил, что может безразлично жить как в воде, так и на суше, только бы его пребывание вне жидкой стихии не переходило продельного срока в сорок восемь часов. Таким образом, он оказался даже больше морским, чем земным. Это мне и было нужно. Угодно вам теперь еще объяснений, г-н Сэверак?

— Нет! — отвечал инженер, совершенно оглушенный вполне научной точностью, с какою Фульбер описал ему эти необычайный дела.

— Хорошо! — произнес монах. — Вы обладаете достаточно живым умом, чтобы понять все. Итак я продолжаю. Когда Иктанэру исполнилось шесть лет, то я принялся так же развивать его ум, как до сих пор растил его физически Оксус. Я внушил ему, что две породы разумных существ разделили между собой земной шар: одна живет на суше и плавает на кораблях, а другая — в воде. Я сказал ему, что в то время, как люди кишели на суше, в воде ее обитатели мало по малу исчезали, и теперь вся порода их сведена лишь к трем индивидуумам, из коих один молодой и совершенный есть он, Иктанэр, а два других, дряхлых и усталых, но могучих своими знаниями, — мы, Оксус и я.

— Но, а подлинные рыбы? — заговорил Сэверак, освоившись, наконец, с рассказом о таких безумных делах настолько, что начал их считать за действительность, тем более, что уже восемь месяцев он наблюдал все последствия этих чудес.

— Я внушил Иктанэру, — отвечал монах, — что существа, населяющие моря, представляют собою низший разряд творения, подобно тому, как четвероногие и птицы на земле. Это младшие сородичи человека. Я объяснил ему, что ему часто придется защищаться против прожорливых и лишенных разума океанских существ. Но в особенности я наставил его, что его назначение, его святая миссия, для которой он рожден, — это бороться с человечеством, врагом его собственного рода.

— А! Я начинаю понимать! — воскликнул Сэверак.

— И это, — продолжал монах, — с той целью, чтобы отвоевать его собственному потомству принадлежавшее им некогда владычество над миром. Я предостерегал его против людей, которые, надевая скафандры, временно принимают грубый вид иктанеров. И если только он увидит их, то должен бросаться на них и убивать.

— Но, — воскликнул начавший оживляться Сэверак, — ведь Иктанэр видел же иногда утопающих. Он мог убедиться, что они похожи на Оксуса и на вас; что, наконец, вы сами, не больше этих утопающих можете жить в воде, совсем не как он…

— Вы ошибаетесь, — возразил Фульбер. — Иктанэр всегда видел Оксуса и меня не иначе, как в скафандрах и покрытыми чешуйчатым серебристым покровом, точь-в-точь как тот, каким он покрыт сам. И никогда он нас не заставал в нашем человеческом виде.

— Но как же вы с ним разговариваете? — спросил еще Сэверак. — Голос не проникает же в каску скафандра.

— А для чего же существует наука? — воскликнул Фульбер. — Оксус изобрел и построил микротелефон, который доносит наши слова сквозь каску до ушей Иктанэра. Точно так же Окус изобрел крошечный аппарат-генератор кислорода и поглотитель углерода и дающий нам пригодный воздух на несколько часов; так что мы можем обходиться под водой без проводов воздуха, к которым прибегают люди…

— И Иктанэр говорит? — спросил Сэверак.

— Мы научили его говорить в возрасте от трех до шести лет. Еще мало развитой тогда ум его не мог проникнуть в те хитрости, к которым мы прибегали, чтобы разговаривать с ним и чтобы приучить его к движению наших губ…

— На каком же языке он говорит?

— Я его обучил четырем, сказав ему, что непостоянное и легкомысленное человечество имеет их больше, но эти четыре именно те, кои имели раньше сообща обе породы существ. И эти языки были: французский, испанский, немецкий и английский.

— Хорошо! — проговорил Сэверак. — Я понимаю теперь и понял все. Я понимаю теперь, как «Торпедо» двигается под водой. Разумеется, я догадался, что какой-то человек ложится на ее палубе и управляет коммутаторами, двигающими рулем и винтами. Но я не знал, как дышал, питался и жил этот человек. Теперь я это знаю и все становится мне ясно. Мне остается лишь узнать подробности о теперешнем материальном существовали Иктанэра… Где он живет? Как он существует час за часом? Конечно, это тоже интересно, хотя и не так, как то, другое. Я вас слушаю, продолжайте же.

— Я почти окончил, — отвечал монах. — Когда Иктанэру было пятнадцать лет, он уже знал всю береговую и подводную географию земли, насколько нам ее обнаружили океанографические экспедиции, организованные за последнее время людьми… Я мало помалу стал посылать Иктанэра разыскивать те несметные сокровища золота и серебра, которые некогда погибли у берегов Испании и Португалии во время кораблекрушений и морских битв. В то же самое время я собрал со всех стран света шестьдесят монахов-бенедиктинцев, которые образовали тайное ядро моего будущего сообщества. Я купил корабль, который нагрузил сокровищами, вырванными из недр океана, тщательно подобранными строительными материалами, предметами из дерева, железа, бронзы, аллюминия, серебра, слоновой кости и стекла… И я прибыл сюда, на этот Затерянный остров, где давний случай кораблекрушения открыл мне существование огромных и глубоких подземелий…

— Как, — воскликнул Сэверак, — значит Иктанэр не здесь был создан, воспитан и обучен?

— Нет! Это было на одном пустынном острове Балеарского архипелага, где имеется множество гротов, наполовину подводных и наполовину подземных. Мы с Оксусом над одной из таких пещер построили себе дом, о секрете которого знали только мы одни. Но я продолжаю. Прибыв сюда мои шестьдесят братьев, из коих некоторых вы уже видели, — так как исключая трех, которые уже умерли, они все находятся с нами на этом острове, — мы все, Оксус и я в том числе, приспособили эти гроты так, как вы их видите теперь, поселившись с нами. Когда все было окончено, мы с Оксусом обсудили положение. Все было отлично, кроме двух вещей: Иктанэр мог передвигаться в воде лишь со скоростью очень хорошего пловца, и это не отвечало моим планам; затем нам необходимо было лишь освещаться и согреваться. Лучшим орудием для этого было электричество.

— Несомненно! — подтвердил Сэверак.

— Но мы не знали, как его легче и практичнее производить. И вот тут-то в нашей библиотеке мы нашли один номер анархического журнала, где я прочел статью о ваших открытиях, клонившихся к увеличению динамической силы электричества. Я снова сел на пароход и вернулся в Европу, куда и прибыл накануне вашей казни.

Монах промолчал и посмотрел на Сэверака. Но ни один мускул не дрогнул на лице инженера; только глаза его были закрыты…

— Пока я плыл, — заговорил опять Фульбер, — Париж посетили в одно время один император и один король. На четвертый день их пребывания, по выходе из оперы, эти император, король и президент республики и еще один знаменитый генерал сели в ландо. На авеню Оперы мы все заранее заняли в одном международном отеле комнату. И когда мимо нас проезжало это ландо, то вы электризовали императора, короля и генерала при посредстве изобретенного вами аппарата для направления электрического тока на расстоянии в пространство. Вы пощадили президента потому, что он представляет собой лишь тень власти. Но ваш аппарат еще был плохо выверен или несовершенен, так как тяжко опалил вас самих, взорвавшись в ваших руках. Это и привело к вашему аресту и… вашей колоссальной известности.

Сэверак открыл глаза. Злая улыбка скользила по его тонким губам. На одну минуту молчание прервало разговор этих выдающихся людей.

— Из гениального изобретателя, — заговорил снова монах, — вы сделались героем анархистов, великолепным и могучим врагом власти… Но только власть вами завладела. И вы шли на смерть… К счастью, в мои интересы входило, чтобы вы жили. На моем пароходе была привезена часть миллионов Виго. Я начал раздавать золото без счета. Я соблазнил и озолотил тюремную стражу и увез вас. Мое судно доставило вас на Балеар, где я вас на время скрыл, а затем перевезло сюда. И вслед затем оно было потоплено, чтобы дать понять вам и всем, что необходимо, по крайней мере на время, совершенно отрешиться от остального человечества.

Голос Фульбера сделался прерывистым и охриплым. Темные глаза его горели огнем, и даже его щеки, под влиянием сильного душевного возбуждения, оживились краской, и жилы напряглись на его лбу; все его тело словно сразу выросло.

Сэверак, как в гипнозе, со смутным страхом смотрел на этого ужасного человека, как ураган, с беспощадной силой стремившегося к своей цели.

Но, несколько успокоившись, монах стал продолжать:

— Я вам спас жизнь и говорю: «Вы хотите низвергнуть общество, которое правит землей. Я тоже этого хочу. Работайте для меня и молчите. Потом вы узнаете мою тайну». И вы работали, г-н Сэверак! Установив в море металлические проводы, погруженные на разных глубинах, вы получили от них ток и, пользуясь различием температуры между ними, вы добились беспрерывного источника электричества… Вы соорудили машины для обработки, накопления и распределения этой силы. Вы изобрели изумительные элементы и динамо-машину, давшую винту «Торпедо» ту безумную быстроту, благодаря которой Иктанэр мог под водой делать до 200 километров в час. Некоторые из наших братьев вам помогали в этих работах, так как между ними тоже есть люди науки и толка. Оксус, с своей стороны, изобрел крохотные мины с часовым механизмом и изготовил для их заряжения такое взрывчатое вещество, мощь которого в сто раз превзошла мелинит. В то же самое время он был внимательным медиком Иктанэра, как раньше был его гениальным творцом. Что касается меня, я ввел безукоризненную дисциплину в моей группе бенедиктинцев, и они стали ядром и камнем основания моего будущего союза… Они будут моими делегатами при земных правительствах! Кроме того, я завершил образование Иктанэра и выработал с ним необъятный план, по которому нынешние земные власти должны быть свергнуты, а наше абсолютное владычество будет установлено навеки! Наконец, все было готово! Однажды вечером один из наших братьев свез меня в нашей электрической шлюпке до Буширского порта. Я пересек Персию, Турцию, Европу. В Берлине я говорил германскому императору и вручил ему, а равно и всем главам государств мира, ультиматум о покорности или же войне. Затем я вернулся назад. 1-го февраля с нашего поста беспроводного телефона, секретно установленного нами на Балеарах, приверженный нам тамошний сторожевой брат прислал весть. Благодаря особым аппаратам, которые Иктанэр установил на различных глубинах во всех океанах, эта весть, автоматически получаясь и передаваясь с аппарата на аппарат, дошла до нас. Ни один глава государства нам не подчинился. Я это предвидел, так как люди слепы и глухи… В это время Иктанэр с «Торпедо», снаряженным тридцатью минами, уже ожидал пред аппаратом беспроводного подводного телефона в одном из углублений острова Гельголанда… И я послал ему весть. Это был приказ. И Иктанэр повиновался. Ваш «Торпедо» пробежал от Гельголанда до Иокагамы. Мины рвались в портах и под днами судов. Ежечасно с Балеарской станции я получал трагические извещения… Затем уже они стали приходить с нашей станции в Индийском океане, где тоже поселен один наш брат. Потом настала очередь Тихоокеанской станции… Мир был скован ужасом. И в настоящее время международный конгресс посланников собрался в Марселе и обсуждает, какой линии держаться в отношении таинственного бича и что это за бич? Безумцы! Они думают обезоружить меня пустыми словами! Мне нужно их полное подчинение, я хочу их безусловного рабства. Я известил мир, что даю ему отсрочку до 31-го марта. Я отозвал Иктанэра. И я жду!..

Монах замолк. Он казался преображенным. Встав во весь рост, он своим взглядом метал молнии, как сам ужас, как властитель. Глядя на него, какой-нибудь простодушный верующий подумал бы, что видит пред собой современное воплощение самого Люцифера, который сошел на землю, чтобы отнять у Бога его власть над миром, пользуясь, как послушным рабом, новейшими чудесами того знания, которыми так превозносится наша эпоха.

Наряду с монахом, Оксус оставался недвижим, с раскрытыми глазами и с откинутой на спинку дивана головой. Что касается Сэверака, то он был совершенно ошеломлен, все его мысли кипели в невообразимом хаосе.

Фульбер сел и погрузил свое лицо в свои дрожащие руки. Тяжелое молчание длилось мучительно долго. Сэверак успел совладать с своими мыслями и привести их в логический порядок с тем, что он знал раньше и что узнал теперь. Очень скоро все для его холодного и расчетливого ума стало ясно, отчетливо, определенно и легко понятно. Он бы хотел без размышлений преклониться пред Оксусом, этим гениальным творцом Иктанэра… Но ведь Оксус был другом, братом, сообщником Фульбера, даже вторым Фульбером? А Фульбер наводил страх на Сэверака. У анархиста нашелся его хозяин. Сам он, в одиночку, нападал лишь на богатых и на власть имущих, которые являются пастухами бесчисленного стада. Между тем, Фульбер, как всемогущий двигатель таинственной ассоциации, нападал на все человечество без исключения. Зачем?

Действительно, Сэверак теперь хотя и знал поступки монаха, но еще не уловил их цели. И тогда он вспомнил, что от его согласия или отказа работать для этой загадочной цели зависит его жизнь или смерть. И он хотел проникнуть в это апокалипсическое будущее! И ради этого он решился идти на лукавство, пустить в ход весь свой рассудок и хладнокровие в обеспечение успеха принятого плана. И вдруг, решившись сразу разрубить весь узел, он воскликнул:

— Фульбер!

Это звучало скорее повелительно, чем фамильярно. Монах, удивившись, поднял голову. Но Сэверак настолько владел собой, что уже своим обычным низким и глухим голосом продолжал:

— Обращаясь к вам таким образом, я не хотел проявить недостатка уважения. Но мне кажется, что в такой момент всякая обычная светская деликатность будет смешной…

Он сделал паузу и затем продолжал:

— Вы мне открыли прошлое, вы открыли настоящее. Это прекрасно. Но я желаю, чтобы вы мне разъяснили и будущее.

— Будущее! — перебил монах. — Разумеется! Для этого будущего я вас специально и…

Раздавшийся в эту минуту в лаборатории отчаянный звонок прервал Фульбера. Оксус быстро открыл глаза и вскочил. Дверь бесшумно повернулась на своих шарнирах и в ее раме появилась молоденькая девушка, с прямой осанкой, с гордо изогнутой удивительной талией. На ней было особенного покроя белое платье, перетянутое в поясе багровой шелковой лентой и оставлявшее открытыми шею и руки. Это платье ниспадало лишь до щиколоток ног, обутых в красивые туфли, ярко выделявшиеся на ее белых чулках. Лицо ее было правильного овала и чудного розового оттенка, с красивым подбородком, с сочными пунцовыми губами; у нее были большие темно-голубые глаза, смеющиеся в эту минуту, но часто туманившиеся меланхолическим настроением, которое нередко навещает молодых девушек, сердце которых уже заговорило; наконец, у нее были чудные золотистые волосы, которые она простым, но пышным узлом небрежно откидывала со лба на затылок. Такова была эта фигура, которая с беззаботным смехом юности только что несознательно прервала разговор, где дело касалось судеб мира.

— Так что же, отец? Мы не обедаем сегодня? Восемь часов уже давно пробило! Лукреция жалуется, что все перестоялось, а Сципион не может ее утешить!

Эти слова сопровождались веселым смехом, разлившимся по лаборатории с одного конца до другого.

Оксус и Фульбер обменялись быстрым взглядом с Сэвераком, и монах прошептал:

— Ради вашей жизни — ни слова этому ребенку! Она ничего не знает.

И затем, когда взволнованный инженер несколько отошел в сторону, Оксус — и за ним и Фульбер — с распростертыми объятиями, с радостно сияющими глазами подошел к девушке и воскликнул:

— Моизэта!

И в этом обращении вылилась вся недосягаемая глубина отцовского чувства этого человека, который уже восемнадцать лет как сосредоточил на этой милой головке все, сколько может дать человеческое сердце чистых нежных чувств, неограниченных никакими соображениями холодного рассудка.

— Я тебя сегодня совсем еще не видал! — проговорил он, прижимая к своей груди Моизэту.

— Я тоже тебя не видела! — отвечала девушка. — А зачем ты вздумал с дядей Фульбером сегодня завтракать одни в этой противной лаборатории, откуда вы едва мне позволяете вас звать, когда вы очень запоздаете? Подите-ка, дядя, сюда: я вас проберу!

И, оставив отца, Моизэта бросилась в объятия монаха, который тоже весь преобразился, стал веселым, нежным, счастливым, с тою наивной угловатостью, которая отличает все великие умы, обычно далекие от всех будничных утех. Он поднял на воздух Моизэту и поцеловал ее в лоб, тогда как она делала вид, что дерет ему уши.

— Но ладно! Идем к столу! — проговорил он.

И не выпуская из своей мускулистой руки маленьких ручек Моизэты, он, обратившись к Сэвераку, добавил:

— Мы возобновим наш разговор завтра, г-н Сэверак.

Сэверак молча поклонился. Он почтительно приветствовал Моизэту, — на что молодая девушка, сразу став серьезной, ответила ему легким кивком головы, — и уже хотел первым выйти из лаборатории, где никто не должен был оставаться в отсутствие одного из хозяев, как Оксус остановил его и с милой простотой сказал:

— Г-н Сэверак! Вы сегодня обедаете с нами.

Сэверак покраснел от удивления и удовольствия так редко оказываемой ему благосклонности. Но еще благосклонность ли это, а не последняя ли уступка пред казнью?

Сэверак теперь трепетал при мысли не смочь убедить Фульбера и Оксуса в своей преданности, — преданности, искренность которой, в самом деле была, может быть, еще спорной и, во всяком случае, несвободной от известных расчетов, в которых играла роль и Моизэта. Но пока Сэверак украдкой бросил страстный взгляд на молодую, совершенно безразличную к нему девушку и посторонился, чтобы дать ей пройти первой.

Оксус последним вышел из лаборатории, погасил за собой электрические шары. Бронзовая дверь закрылась вслед за ним. Не останавливаясь, он на ходу опустил ручку из слоновой кости, которая сверкала на стене галереи на высоте человеческого роста… И тотчас же явственный треск раздался за бронзовой дверью, которая теперь уже не могла отвориться иначе, как секретным ключом.

А из семидесяти восьми человек (семьдесят два мужчины и шесть женщин) таинственного улья, каким был Затерянный остров, только одни Оксус и Фульбер знали этот секрет, под покровом которого в нескольких смежных частях подводного грота отдыхал, развлекался, работал, ел и спал загадочный Иктанэр.

III. Иктанер и Моизета

Всю ночь бушевала буря над Затерянным островом. Но обитатели подземных жилищ спали спокойно: до них не долетали в глубину гротов ни рев бури, ни шум волн.

На утро, когда солнце проглянуло сквозь завесу тумана, ветер стих и волны стали не так высоки. Персидский залив, под бледным, изборожденным тяжелыми облаками небом, казался каким-то серым и свинцовым, едва-едва шевелясь своими тяжелыми волнами.

Было семь часов, когда Фульбер появился из своей комнаты, которая, подобно комнате Оксуса, выходила в коридор, ведущий от главной лестницы к лаборатории. Монах не успел ступить десяти шагов, как к нему присоединился и Оксус.

— Здравствуй, Фульбер, — проговорил ученый. — Мы пойдем взглянуть на Иктанэра?

— Да, и с ним надо переговорить. Я хочу от него самого услышать рассказ о сделанной экспедиции.

— А Сэверак?

— Я его позову потом.

— Каким образом нам придется с ним покончить, если он не захочет к нам присоединиться?

— Этим займется Сципион, — ответил монах таким тоном, от которого Сэверак, наверное, почувствовал дрожь, если бы мог слышать эти слова.

— Хорошо! — сказал Оксус спокойно.

Оба человека подошли к бронзовой двери лаборатории. Фульбер нагнулся, под нажимом его руки небольшой камень у его ног повернулся и обнаружил слоновой кости ручку электрического коммутатора. Монах повернул ее налево и придержал ее неподвижно, тогда как Оксус тем временем, с часами в руках, громко стал считать секунды: одна! две! три! четыре! пять!

Тут Фульбер быстро повернул ручку на прежнее место и за дверью щелкнул легкий разряд электричества. Потом Оксус нажал стальную кнопку на стене перед собой и бронзовая дверь медленно раскрылась.

Минуту спустя, когда вспыхнули все электрические шары, Оксус нажал на сигнальном столе один звонок и на зов почти сейчас же явился в полураскрывшейся двери негр. Едва он переступил порог, как дверь затворилась.

— Сципион, — приказал Фульбер, — одевай нас.

— Для погружения или только, чтобы видеть?

— Для погружения.

И как накануне, Сципион открыл шкаф и вынул из него два водолазных костюма. Но каски на этот раз были из массивной меди с четырьмя хрустальными окошками, ни малейшее отверстие не пропускало внутрь их воздуха. И к вороту костюмов, покрытых аллюминиевыми чешуями, они прикреплялись не простыми крючками, а прочными и надежными винтами. Помимо этого, подошвы платья были снизу подбиты массивными свинцовыми пластинами.

— А воздушные аппараты снаряжены? — спросил Оксус, когда он и Фульбер уже были одеты в водолазные костюмы.

— Да, господин! — отвечал Сципион, еще раз внимательно осмотрев внутренность каждой каски.

— Хорошо! Дай кинжалы.

Негр опоясал обоих мужчин кожаными поясами, покрытыми сверху чешуей, на которых в блестящих ножнах высели широкие кинжалы.

— Надевай на меня каску, — проговорил Оксус.

И немедленно голова ученого исчезла под медных шаром. Негр приправил ворот одеяния к бортам каски, завинтил винты, и тогда громко раздался могучий голос, который говорил:

— Ты меня слышишь, Фульбер?

— Да, Оксус! — отвечал монах. — Твой телефон действует отлично. А меня ты слышишь?

— Да! — отвечал голос.

Фульбер дал знак негру. И в одну минуту голова монаха тоже была заключена в черную эмалированную каску.

И голос еще сильнее первого загремел в лаборатории.

— Ты меня слышишь, Оксус?

— Я тебя слышу. А ты?

— Я тоже. Отлично! Ступай, Сципион!

Сципион поклонился и направился к двери, отворил ее и скрылся.

С трудом волоча страшно отягченные свинцом ноги, Оксус приблизился к сигнальному столу и заставил действовать механизм, запирающий наглухо бронзовую дверь извне. Затем он нажал кнопку № 1 на таблице, обозначенной одною буквою «И», и после того нажал кнопку № 2.

И тогда у ног обоих мужчин бесшумно открылся круглый кран, которого нельзя было заметить раньше и под которым оказался такой же колодец, где почти у самого края сверкала недвижная гладь воды.

Оксус и Фульбер сели на краю этого колодца, опустив в воду свои ноги, и, медленно сползая вниз, почти одновременно исчезли под водой. Они опускались с возраставшей быстротой, как вдруг остановились, и их ноги почувствовали под собой твердое дно. Несмотря на тьму, Оксус без ошибки положил руку на стеклянную ручку, прикрепленную на стенке колодца, и повернул ее наполовину. Верхний трап колодца закрылся. Прошло полминуты, и перед обоими людьми открылась новая дверь, и они вместе вступили в своего рода залу, наполненную водою и ярко освещенную электрическими полушариями, прикрепленными к сводам…

— Добро пожаловать, отец мой и мой учитель! — проговорил странно звучавший серебристый голос.

И молодой человек протянул свои руки Фульберу и Оксусу.

Как правдоподобно описать это фантастическое свидание.

Оно происходило в подводном морском гроте между тремя существами, из коих двое могли дышать, говорить и слышать лишь благодаря новейшим приспособлениям и усовершенствованиям аппаратов своих скафандров, тогда как третий — человек по рождению — был превращен в рыбу, не перестав быть и человеком, благодаря поразительной науке о приспособлении чужих живых органов — науке, изобретателем которой и применителем был Оксус.

Молодой человек оставался стоя и в почтительной позе перед обоими людьми. Он был среднего роста, изящного и гармоничного сложения. Он казался нагим, до такой степени покрывавшая его ткань серебристых чешуй, точно охватывала все линии его тела и конечностей, начиная от шеи и до кистей рук и ступней ног. Сверху чешуя доходила у него до подбородка, следовала по линии челюстей до конца ушей и исчезала сзади под его короткими волосами черного, воронова крыла, цвета и вившимися, несмотря на пребывание в воде. Это необычайное существо теперь не носило той маски, которая накануне, при появлении его в аквариуме, покрывала его лицо. И таким образом теперь можно было видеть, как оно есть, его тонкую, прозрачно-бледную, словно перламутровую кожу, его изящный прямой нос, его пурпурные, красиво и мужественно очерченные губы; под его открытым лбом сверкали огромные черные глаза, в которых светились ум и гордое сознание достоинства… Он открывал и закрывал рот, чтобы говорить, точно так, как это делают люди на земле. Он улыбался и обнаруживал красивые мелкие зубы ослепительной белизны.

Оксус и Фульбер неподвижно смотрели на Иктанэра — свое творение и своего ученика. Овладевавшее ими, при виде его, волнение скрывалось за стеклянными отверстиями их касок. Но своими мощными руками они крепко пожали его длинные и крепкие руки.

А вокруг них безмятежно протекала подводная жизнь. Кораллы и моллюски, присосавшись, висели на скалах. Пышно распускались морские анемоны и быстрый проход какой-нибудь серебристой рыбы заставлял красиво изгибаться их отпрыски. Дно было покрыто мелким, золотистого оттенка, песком, по которому бегали странные крабы с присосавшимися к их скорлупе крохотными зеленоватыми ракушками… И вода, насквозь пропитанная электрическим светом, здесь казалась такой же невещественной, как воздух…

Усиленный микротелефоном голос Фульбера гремел и разносился среди воды этих подземных зал.

— Мы очень рады тебя видеть, сын мой, — говорил он, — мы не боялись за тебя, потому что ты непобедим. Но та нежность к тебе, которою бьется наше сердце, удваивала чувство нашего одиночества…

— Да, мое дитя, — проговорил в свою очередь Оксус. — Но не пострадал ли ты? Не чувствуешь ли себя усталым?

— Нет, — отвечал, улыбаясь, Иктанэр, — я нисколько не устал и не потерпел.

— В таком случае расскажи нам подробно твои похождения! — воскликнул Фульбер.

И звуки его голоса надолго заставили дрожать и рокотать микротелефон.

— Конечно, я расскажу вам все! — отвечал Иктанэр. — Но я не смогу ничего вам сказать нового после того, что уже передал с телефонных станций на Балеарах, в Индийском океане и в Тихом… Тем не менее, пойдемте… Я только что хотел сесть за мою первую еду, когда вы меня известили о вашем приходе. И как я жалею, что вы больше не можете питаться дарами природы! А я припас восхитительных моллюсков и кучу анемон, которые представляют собой самый лучший плод всех морей!..

— Увы! — с живостью ответил монах: — Ты знаешь, как велики наши преклонные годы, и если мы еще поддерживаем нашу жизнь, то только благодаря этим металлическим каскам, в которых сокрыты жизненные элементы, дошедшие до нас от предков… Ах, сын мой! Нам довольно уже видеть тебя таким красивым, молодым и сильным. Ты — единственная наша надежда и наше утешение!

Всякий другой на месте этого монаха и ученого скорее бросил бы все мечты и замыслы, чтобы лишь не продолжать обманывать это благородное создание, у которого они не только переделали по-своему тело, но и губили ум. Всякий другой на месте этого ученого расплакался бы от стыда при виде той преданной улыбки, которая озарила все лицо Иктанэра, когда он произнес:

— Если бы я мог отдать мою юность и силы, я бы охотно обменял их на вашу опытность и ваши знания…

Но монах и ученый чувствовали лишь новое глубокое удовлетворение при виде того, до какой степени они сумели своими силами преобразовать это тело и ум и сделать его орудием своих безумных планов. И они с нетерпением ожидали рассказа, который должен был поведать им Иктанэр.

Ровным и изящным шагом стройный Иктанэр направился в глубину подводной залы. Почти так же легко, как он, — так как свинец в их подошвах под водой терял большую часть своей тяжести, — следовали за ним Оксус и Фульбер. Вскоре они были перед каменными скамьями и креслами, на которых водоросли служили живыми и мягкими подушками. На одном столе чистого полированного камня в широких вазах из перламутровых раковин навалены были раковины, моллюски и съедобные водоросли. В то время, как Оксус и Фульбер уселись в кресла со спинками, Иктанэр поместился пред ними на скамье.

— Ешь, сын мой, — проговорил монах. — Ты будешь говорить потом.

Но еда Иктанэра была непродолжительна. Он ловко открыл раковины золотым кинжалом, который висел на охватывающем его бедра аллюминиевом поясе, и проглатывал их содержимое, предварительно быстро и сильно разжевав его. Потом он брал ярко-красные анемоны и, оборвав их отростки, откусывал от них, как дети кусают персик.

— А теперь, — сказал он, окончив, — я могу вам рассказать о моем путешествии. Это всего несколько слов.

И с безотчетностью, которая была бы чудовищной, если бы не была искренней, он описал свой головокружительный пробег от острова Гельголанда до Иокогамы. Он рассказал, как прицепив свои мины к бокам человеческих кораблей, он пускал в ход их часовой аппарат, обеспечивавший взрыв, спустя лишь десять минут, и затем уносился прочь и был уже далеко, когда взрывался корабль.

— В Шербурге, — подробно объяснил он, — стальные сети преграждали оба входа на рейд. Тем не менее, отец мой, вы мне велели разрушить один форт. Я вспомнил, что вы мне советовали по поводу человеческих хитростей. И я остерегался малейшим образом прикоснуться к этим сетям… Оставив «Торпедо» на дне моря, я вплавь пустился искать себе проход. И быстро нашел одно место, где низом своим сети, зацепившись за две скалы, повисли над дном и оставляли под собой свободный проход. Я сейчас же и воспользовался этим местом для моего входа и выхода. Затем снова поместился на «Торпедо» и пустился в дальнейший путь.

Он объяснил, как взорвал два судна в Гибралтаре и мост между Тарасконом и Бокэром, потом — броненосец в Специи и так далее, и так далее до Иокагамы и до поднятия белого флага, — по переданному от Фульбера по подводному телефону приказу, — на неподвижном буйке в гавани Сан-Франциско.

— Мне немало стоило труда, — объяснил он, — найти кусок необходимой материи. И я должен был взять парус с одной из шлюпок в самой же гавани Сан-Франциско… Это было в глубокую ночь, и меня никто не видал. Что касается самой надписи, то мне пришлось сделать ее кровью дельфина, которого я специально для этого убил…

Иктанэр с гордостью рассказал этот трагический эпизод, и следующими словами, точно передающими состояние его души, закончил свой рассказ:

— Ну что же! Отец мой и учитель, довольны вы мною? Как вы думаете, теперь люди покорятся вашей воле и вернут нашей расе владычество над миром? Или же нужно мне отправиться опять и истребить все, что я увижу плавающего на поверхности морей? Говорите! Приказывайте! Я буду с радостью повиноваться.

Если бы лица людей не были скрыты касками, то Иктанэр мог бы заметить, как при этих словах злой огонек блеснул в глазах монаха и жестокая загадочная улыбка скользнула по губам Оксуса.

— Надо подождать, сын мой! — отвечал Фульбер вздрагивавшим от жестокого удовольствия голосом. — Мы дали людям отсрочку до конца месяца, пусть одумаются, решат и ответят… Мы подождем!.. Что же касается того, довольны ли мы тобой, это — вполне!

Прошла минута молчания. Фульбер и Оксус видимо взвешивали в своем уме, что им осталось еще совершить для осуществления их мрачных и грандиозных замыслов. Иктанэр же очевидно отдался воспоминаниям о тех чудесных историях, которые поведал ему Фульбер насчет прошлого расы иктанэров.

Голос монаха — первый нарушил это молчание, чреватое неохватными мыслями.

— Сын мой, — проговорил он, — мы хотим доказать тебе наше удовлетворение. И для этого мы собираемся снять запрет, который может быть должен был показаться тебе тяжелым. Из благоразумия мы полагали препоны твоей свободе…

— Какие препоны, отец мой? — спросил Иктанэр.

— Оксус, — спросил монах, — ты будешь моего мнения, что дитя наше впредь может на свободе гулять вокруг Затерянного острова?

— Это именно я и собирался высказать, — ответил тот.

— Отлично! Тогда, сын мой, — заговорил снова монах, обращаясь к Иктанэру, — знай: доселе из-за страха только безопасности и в предвидении будущего мы просили тебя никогда не выходить из этих подводных гротов, служащих тебе жилищем и надежною защитой. Впредь же ты можешь по своему усмотрению переступать решетку, отделяющую тебя от свободного моря, и которую мы открыли лишь для дальних и вполне определенных путешествий. Отныне эта решетка будет или закрыта или открыта по твоему желанию.

— Благодарю, отец мой, благодарю вас! — с выражением полнейшего удовольствия воскликнул Иктанэр. — В самом деле, я немножко скучал от невозможности прогуляться, тихонько поплавать вокруг острова и дать себя покачать волнам на поверхности моря, под лучами солнца.

— Но мы должны тебе рекомендовать следующее, — проговорил Оксус: — никогда не удаляйся от Затерянного острова дальше одной мили и не будь в отсутствии больше пяти часов. И если во время твоих прогулок ты увидишь какой-нибудь корабль, то не показывайся ему, а если тебя застанут врасплох, не задумывайся взорвать его и перебить всех людей, которые попытаются спастись вплавь…

— Больше того, — заговорил снова монах, — мы должны тебя предупредить, что если ты будешь гулять даже среди скал Затерянного острова, то и тогда ты рискуешь встретить людей. Не обращай же на них внимания, не разговаривай с ними, даже не смотри на них. Их надо презирать! Это те люди или их потомки, которых мы некогда обратили в рабов; и они — наши слуги. Впрочем, я им велю не сметь приближаться к тебе и говорить, если они тебя увидят. Для них ты должен быть как господин, как Бог! Не снисходи даже до того, чтобы они увидели, что ты замечаешь их существование!..

— Ваше желание будет для меня правилом, — отвечал Иктанэр. — А могу ли я выходить с «Торпедо»?

— Да, — отвечал Оксус, — он всегда будет готов… Но с ним никогда не уходи дальше двадцати миль. И когда ты выйдешь без него, бери всегда с собой кинжал, чтобы оборониться против акул, которые могут тебя встретить.

— Хорошо, отец мой, я приму все эти меры и буду точно их исполнять.

— Так и надо, сын мой! — ответил монах.

— А теперь, — заговорил Оксус, — подними руки, чтобы мы могли тебя выслушать и посмотреть, хорошо ли твое здоровье?

С доверчивой улыбкой Иктанэр приблизился к Оксусу и поднял руки. Под мышками у него с каждой стороны серебристая чешуя оставляла между собой круглое пустое место в десять сантиметров в поперечнике. И на этом пространстве видно было белое тело Иктанэра, и на нем было по пяти горизонтальных щелей, имевших вид очень тонких губ. Это были внешние отверстия бронх, совершенно подобные жабрам акулы из породы скванов. Они-то и позволяли этому человеку дышать и жить подобно рыбам. Оксус раздвинул их складки и осторожно ощупал пальцем внутри их.

— Открой рот и вздохни сильно! — сказал он.

Иктанэр повиновался. Вода с силою ворвалась в рот, но почти сейчас же с кипением выступила в эти искусственные отверстия бронх, — он еще много раз правильно и ровно вздыхал. Тем временем Оксус приложил на грудную клетку юноши внешнюю трубку своего микротелефона, затем — на бока и спину. Он выстучал его и внимательно ослушал. Наконец удовлетворенно поднял голову.

— Все отлично, — сказал он внимательно ожидавшему Фульберу, — никогда еще наше дитя не чувствовало себя лучше.

Пока в подводном гроте происходили эти необычайные дела, не менее странные вещи, хотя и больше по-человечески, более натуральные и трагические, случились в одной из подземных комнат Затерянного острова.

С четверть часа спустя после того, как Фульбер и Оксус сошлись в коридоре, ведущем в лабораторию, Моизэта вышла из предназначенного ей помещения. Квартира ее, которую с ней разделяла ее служанка, негритянка Дора, состояла из двух комнат, выходивших в третью, кокетливо меблированную в стиле Луи XV. Как во всех гротах Затерянного острова, чистый воздух сюда проведен был извне при помощи специальных, снабженных вентиляторами, труб. Для испорченного же воздуха в углу каждой комнаты был устроен специальный поглотитель углерода. И здесь же стоял распределитель электрического отопления. Таким образом воздух в глубинах Затерянного острова всегда был чистым и ароматным от морского простора, в то же время и температура постоянно держалась на одном уровне.

Одетая в свое белое платье и пурпурный пояс, Моизэта, выйдя от себя, минуты две шла по узкому коридору и остановилась перед одной дверью. Здесь она нашла костяную кнопку звонка.

Почти тотчас же дверь открылась, и Моизэта вошла в небольшую гостиную, обставленную диванами, подушками и тяжелыми коврами. Ее приняла с поклоном и улыбкой старуха-негритянка.

— Как здоровье сумасшедшей? — спросила Моизэта.

— Много лучше! — отвечала невольница.

— Она встала?

— Да, мадам Марта вставши.

— Могу я ее сегодня видеть?

— О, да! И я даже думаю, что у нее сегодня утром будет час здравого рассудка, как это с ней иногда случается.

— А, тем лучше! — воскликнула Моизэта, с довольной улыбкой. — Но почему ты так думаешь?

— О, — отвечала негритянка, — я уже так знаю мадам Марту, что тут не ошибаюсь. Только что проснувшись, она мне закричала: «Здравствуй, Бавкида»! А ей очень редко случается меня узнавать. И затем она спросила, придет ли сегодня барышня?..

Моизэта с минуту оставалась в задумчивости. Ее удивило то, что никогда сумасшедшая Марта не задавала такого вопроса, и рассеянно она повторила:

— Ах, так мадам Марта спрашивала тебя, приду ли я?

— Да, барышня.

— И что же ты ответила?

— Я ответила, что да. И тогда мадам начала плакать, говоря, что в эту ночь она видела ужасный сон, и кто-то ей советовал во сне сделать признание барышне.

— Признание? — с удивлением воскликнула Моизэта.

— Да! И она даже сказала: важные и скорбные признания.

— Боже мой! — побледнев, проговорила девушка.

— И еще мадам прибавила, что она наверное больше не заснет, пока не облегчит своего сердца пред барышней. Это — ее подлинные слова.

— Но в таком случае она совсем не сумасшедшая больше! — воскликнула Моизэта.

— Мне кажется тоже, что теперь пока — нет! Но я видела ее такою уже три или четыре раза за те пятнадцать месяцев, как нахожусь при ней! И это никогда не длилось больше одного-двух часов.

— Но тебе самой она ни в чем не признавалась?

— Нет, мадмуазель. Правда, что там, на Балеарах, она была молчаливее, чем здесь. Она даже лишь улыбнулась, когда только увидела в первый раз барышню, восемь месяцев тому назад, при переезде нашем на Затерянный остров.

— Да, я знаю, — с некоторым раздражением ответила Моизэта. — Вы были на Майорке тогда, как я с отцом — на острове Кабрере… Но, значит, мадам Марта меня сейчас же признает.

— О, конечно! Раз она признала и меня! И затем, она вас ожидает.

— Хорошо! Так я иду! — с веселым оживлением воскликнула Моизэта.

Старуха-негритянка сделала несколько шагов, приподняла толстый ковер-портьеру и, открыв дверь, посторонилась, чтобы дать пройти молодой девушке, а сама осталась в маленьком салоне, принявшись чистить мебель. Затем она вышла и остановилась в коридоре в сторожевой позе.

Моизэта вошла в обширную комнату, всю завешанную коврами. Справа стояла большая с балдахином кровать. Слева — очень низкий диван, на котором в груде подушек находилась в полулежачем положении женщина.

Она была погружена в глубокую задумчивость и не заметила прихода молодой девушки… Так что Моизэта, раньше чем заговорить, могла внимательно рассмотреть ее.

Мадам Марта должно быть была очень красивой, так как тонкие и правильные черты еще облагораживали ее истомленное, изрытое морщинами и мертвенно-бледное лицо. Ее седые, длинные и густые волосы образовывали серебристые локоны у висков и шли на затылок, откуда тяжелым шиньоном спадали на шею. Она была большого роста. На ней одет был белый фланелевый пеньюар, стянутый в талии голубым шелковым поясом. Ее тонкие, бледные, как лицо, руки, на которых просвечивали фиолетовые жилки, лежали вытянутые на коленях. Огромные черные глаза ее взглядом следили за каким-то неопределенным видением. И хотя они были обращены к Моизэте, но не видели ее, словно затуманенные этим внутренним видением.

Моизэта засмотрелась на эти столь прекрасные глаза, которые казались в возбуждении задумчивости еще более удивительными, тем обыкновенно; но затем, поддаваясь какому-то побуждению, с детским нетерпением она своим тихим голосом проговорила:

— Мадам!

Сумасшедшая вздрогнула, ее глаза затрепетали и все ее тело встрепенулось на диване, и, протянув руки к вошедшей, она воскликнула разбитым от слез голосом:

— Ах! Моизэта, это вы! Вы?

И ее глаза остановились на молодой девушке с выражением величайшей нежности.

— Да, это я — Моизэта! Вы меня узнаете? Как я счастлива! Помните вы, как вы меня видели в последний раз, три месяца тому назад?

— Три месяца! Три месяца! — повторила про себя Марта. — Да, я припоминаю. Тогда так же сверкал свет, как сегодня. И такие долгие сумерки с этого дня! Вы сказали — три месяца! Помню. На вас было это самое платье, и та же самая счастливая улыбка. Вы еще мне сказали, где мы находились. Подождите, я припоминаю… Ах, да! Затерянный остров! Затерянный в пустыне океана… Ах, Моизэта. Неужели мы все еще на этом Затерянном острове? А я помню и другой остров, где были деревья и цветы… И как это теперь далеко! Боже, как это далеко!

Моизэта воздержалась прервать размышления бедной женщины. Боясь, чтобы она снова не впала в безсознательное состояние раньше обещанных признаний, она дала ей говорить, дала овладеть вполне до сих пор ускользавшей от нее в течение трех месяцев памятью. Сумасшедшая взяла руку Моизэты и, не переставая говорить, привлекла молодую девушку к себе на диван. И они уселись рядом, рука в руку.

— Подождите, — говорила Марта, — подождите! — Дайте мне на вас наглядеться. Вы такая красивая! А я целых три месяца, пробыла — слышите целых три месяца, не узнавая вас.

— Да!

— Увы, откуда спустилась на меня эта ночь, которая, — я уже не знаю, сколько времени — затемняет мои глаза и усыпляет мою память? Но, ведь, я, должно быть, остаюсь как мертвая в период этого помрачения?

— О, нет, мадам, нет! — проговорила Моизэта. — Вы ходите, вы едите, спите и вот затем просыпаетесь… Но, видимо, вы никого и ничего не замечаете. И когда вы говорите, то голос ваш такой тихий, словно дыхание едва срывается с ваших едва шевелящихся губ. И вас никто не может расслышать и понять.

Марта смотрела на Моизэту так пристально, что ей становилось страшно. И под этим тяжелым впечатлением молодая девушка замолкла. Но глубокий взгляд другой ее не покидал больше. И она побледнела от беспокойства. Но вдруг этот взгляд смягчился и проникся невыразимой неясностью, и дрожащим голосом Марта проговорила:

— Моизэта, мой ум просветлел ослепительным светом. Я все вспомнила и могу говорить. Вы меня слушаете, Моизэта? Понимаете?

— Да, я вас слушаю и понимаю.

— Хорошо! Слушай-же! Я хочу тебе рассказать… Хочу воспользоваться этим просветлением… В эту ночь я внезапно проснулась от ужасного сновидения. И этот свет, который окружает меня сейчас, весь был в моем сознании. Я пережила всю мою жизнь, жизнь страданий и слез. Я думала о тебе, Моизэта… о тебе, которую припомнила, что видела два раза за эту долгую ночь, как два просвета. И я обещалась рассказать тебе об этой жизни, чтобы ты, невинная и чистая, помолилась за меня Богу. Слушай же! Я должна торопиться. Я хочу, чтобы ты узнала все раньше, чем я впаду в это ужасающее помрачение, в котором я гибну и умираю… Моизэта, я хотела спросить тебя: где мы точно находимся, кто ты сама, в чьих руках я нахожусь, что это за остров Затерянный и почему всякий раз, когда пробуждается мое сознание, солнечный свет заменяется искусственным светом этих шаров?

— Мадам…

— Нет! Не говори ничего! Все равно! Я уже осуждена ничего не видеть и ничего не слышать целыми месяцами, долгими месяцами помрачения, и если мое зрение, мой слух и мой ум мне возвращаются лишь на мимолетный срок после таких долгих промежутков… Все равно! Но раньше, чем угаснет мой сегодняшний свет, я расскажу тебе, расскажу…

— Мадам, — умоляюще прошептала Моизэта с глазами, полными слез.

Возрастающее возбуждение, охватывавшее Марту, ее пугало. Но та, находясь в моменте сознания, поняла это мучительное впечатление Моизэты. И, собрав все свои силы, внезапно успокоилась и с улыбкой, печальной и ласковой, проговорила:

— Не бойся меня, Моизэта, и слушай. Я должна спешить и расскажу тебе без объяснений мою жизнь. Это будет недолго. Надеюсь, Бог мне поможет в этом. А после ты подумаешь обо всем и помолишься за меня.

— О, я вам это обещаю, — воскликнула Моизэта в порыве искреннего чувства.

— Благодарю! Слушай-же! В тот год, когда была красная комета, — иначе я не знаю, когда все это было, — я была такой-же молоденькой девушкой, как ты…

— Как!.. — наивно воскликнула Моизэта: — мне только восемнадцать лет, и я много раз слышала, что красная комета являлась именно в год моего рождения.

— А, — простонала Марта, — сколько должна была я перестрадать и переплакать, чтобы стать такою, какою ты меня теперь видишь! Значит, мне только тридцать шесть лет… а я должна казаться старой, старой… Но оставим это. Слушай-же меня скорей, Моизэта.

— О, я слушаю! — вся встрепенулась девушка.

— Да… И вот восемнадцать лет тому назад я встретила одного молодого человека, которого с тех пор я больше не видела. Он был студентом в одном из южных городов Франции, где я гостила два месяца у моей подруги… Еще не зная, что такое любовь, я его полюбила. И он — меня, или делал вид, что любит. Я дала себя увлечь. И тогда он исчез. Я была в отчаянии. Вернувшись в мою семью, я, увы, уже носила в себе плод моего греха… На исповеди у нашего сельского священника я покаялась во всем, кроме имени моего любовника. И священник сжалился надо мной. Под лояльным предлогом он устроил так, что моя семья отпустила меня побыть в монастыре, и там я произвела на свет младенца — сына! Но для сохранения чести моей священник заставил меня обещать ему, что я откажусь от этого ребенка и никогда его не увижу… И он его взял и унес неизвестно куда…

— И вы никогда его больше не видали? — спросила Моизэта, вся бледная от волнения.

— Нет! И за это Бог наказал меня больше, чем за самый грех. Но слушай! Вернувшись в семью мою, мне пришлось оплакивать две потери: моего любовника, которого, несмотря на то, что он покинул меня, я все-таки любила, и — моего сына, которого я тем более любила, что сама покинула…

— Боже, как должны были вы страдать, — проговорила Моизэта, с глазами блестевшими от слез.

— Увы! Это еще был пустяк сравнительно с тем, что меня ожидало потом.

Марта вздрогнула при одном воспоминании о всем пережитом ею, но с нетерпением продолжала:

— Слушай же меня, Моизэта! Украдкой я плакала о моем любовнике и о сыне. Может быть я еще смогла бы жить с этим обоюдоострым кинжалом в сердце, если бы хотя что-нибудь слышала о любовнике и о сыне. Но я так и не узнала, что случилось с моим ребенком, так как священник раз навсегда отказал мне разъяснить его судьбу… А затем он покинул наш приход и был заменен другим священником, который тоже мне ничего не открыл, и я догадываюсь, что он был заодно с первым. Но если было все для меня тайной в судьбе моего ребенка, зато не так было с его отцом… Во всяком случае, прошли годы и годы — сколько? Я уж и не знаю теперь — пока что-нибудь стало известно о судьбе моего кратковременного любовника… Я знала его имя; его шептали мои губы всякий раз, когда жизнь моя становилась мне в тягость. И это имя, Моизэта, я однажды видела в газетах. Мой Шарль оказался великим ученым; он сделал изумительное открытие в области электричества… И тогда луч радости проник в мое сердце. Увы! Ему суждено было превратиться в отравленную стрелу! Любовник мой разделял слишком передовые взгляды… он был анархист… И несколько времени спустя газеты возвестили, что Шарль одним ударом убил в Париже одного императора, короля и знаменитого генерала. И все это благодаря тому же самому открытию, от которого я ждала для него только славы! О, как я поглощала эти печатные строки, которые каждое утро терзали мои раны! Шарля судили и приговорили… к смерти.

— О, мадам! — простонала Моизэта, со слезами в голосе.

— Слушай же! Слушай! Это еще не все! Я хотела покончить с собой! И сказала себе, что в день казни Шарля я убью себя… И я, которая исповедывалась каждую субботу, теперь притворялась больной, чтобы не ходить в церковь и не поддаться искушению во всеуслышание поведать о моих страданиях, не произнести имени моего любовника заместителю, другу и сообщнику того священника, который отнял у меня моего сына… Каждое утро мне приносили газеты… Наконец, я прочла: «Завтра казнят»… День и ночь я провела в мучительном лихорадочном ожидании… О, какой это ад! И на утро!..

Несчастная остановилась. А Моизэта, вся в слезах, захлебываясь от рыданий, впилась в нее глазами и схватила ее руки… И дыхание обеих женщин сливалось в тяжком молчании, воцарившемся в комнате.

— И на утро, — заговорила снова Марта, упавшим, едва внятным голосом, — я узнала, что Шарль бежал, скрылся, избег эшафота… И с этих пор, Моизэта, и началась для меня эта ужасная, смертоносная ночь, которую время от времени пронизывают просветы сознания.

От возбуждения, волнения, удивления, от беспокойства и даже от счастья я потеряла рассудок. И с этих пор я больше не знаю, ничего не знаю: ни что со мной сделали, ни что это была за страна, где я видела деревья и цветы, ни что за Затеряннный остров, ни даже, кто ты сама, Моизэта? Ничего.

— Мадам! Мадам! — воскликнула Моизэта: — но ведь вы с…

— Нет! Нет! Подожди! — умоляюще прервала ее полным ужаса голосом Марта. — Подожди! Не на это сперва надо отвечать. Нет! Но, Боже мой, смогу ли я говорить еще! Мне кажется, что глаза мои уже затемняются…

И несчастная, вся дрожа, схватилась за руки Моизэты и рыдающим голосом проговорила:

— Скажи мне, Моизэта, ради любви твоей матери, умоляю тебя, скажи мне… Нашли ли Шарля? Что с ним случилось? Не слышала ты о нем там, где ты жила? Знаешь ты что-нибудь о моем любовнике, об отце моего потерянного навеки сына? Скажи! Отвечай!

— Но как его фамилия? — страстно проговорила Моизэта. — Шарль — этого не достаточно. Мне не думается, чтобы его действия были мне знакомы. Но если мне что-нибудь приходилось читать или говорить, то, узнав фамилию, я по ней сейчас же припомню все. Шарль — это только имя…

— Ах, да! Ах, Моизэта! — внезапно вскрикнула в ужасном возбуждении Марта. — Да! Да! Фамилия! Его фамилия… фамилия… о, Боже мой!..

И, всплеснув руками, с раздирающим криком человека, которого убивают, Марта вдруг выпрямилась и грохнулась без сознания на ковер…

Напуганная Моизэта бросилась к дверям, распахнула их, перебежала пустой салон и изо всех сил закричала:

— Бавкида! Бавкида!

Но на пороге она уже столкнулась с прибежавшей негритянкой, и они вместе вошли в комнату.

— О, это пустяк, — сейчас же проговорила Бавкида, подняв Марту и кладя ее на диван. — Такое беспамятство всегда следует за четвертью часа просветления.

— Но она упала во время разговора со мной, — проговорила Моизэта, отирая свои слезы.

— А?! Это с ней случается в первый раз! — не волнуясь ответила служанка. — Но вы, барышня, не пугайтесь. Это — ничего! Я же пока пойду доложу господину. Но только, умоляю вас, ничего ему не рассказывайте. Он грозит мне строгим наказанием, если я вас оставлю наедине с мадам Мартой.

— Как? Отец вам пригрозил?! — удивилась Моизэта.

— Да! Но так как вы мне приказали не оставаться в комнате, пока вы были там, то я предпочла доставить вам это удовольствие, а сама сторожила в коридоре.

— Но зачем нужно отцу, чтобы я не оставалась наедине с Мартой? — спрашивала страшно заинтересованная Моизэта. — Разве она опасна? Я это совсем не заметила…

— О, нет, мадам Марта всегда была кротка, как ягненок. Несомненно он опасается, как бы мадам Марта не стала бы внезапно опасной… Сама я этого не думаю, так как отлично знаю мадам. Но, барышня, все-таки, наверное, ничего не будет известно? — закончила негритянка со слезами на глазах.

— Нет, будь покойна, моя славная Бавкида! Я ничего не скажу об этом обмороке, я даже не скажу, что приходила сюда сегодня. А если отец меня все-таки спросит, то я уже устроюсь, чтобы ответить ему и не солгать. Это будет не трудно, так как он, мне кажется, никогда не придавал значения моим посещениям Марты.

— В таком случае, я прошу вас теперь оставить меня здесь одну, — улыбаясь и успокоенно проговорила Бавкида. — Мне надо раздеть больную. Идите гулять на скалы. Сегодня очень хорошая погода.

— Иду, иду, Бавкида. Но опасности нет для мадам Марты? Она опять стала помешанной, правда?

— Да, совсем, и, Бог знает, на сколько времени! Может быть на целые месяцы, а может быть и на годы! Что касается опасности, то этого нет! Смотрите, она совсем как мертвая! Мне это знакомо! Обморок продлится с час, и затем она будет такой, какою вы ее знаете: слепой, глухой, немой и неподвижной.

— Хорошо! Я ухожу.

И потрясенная до глубины души, Моизэта поспешно вышла из комнаты, бросив последний продолжительный взгляд на распростертую, словно лишившуюся жизни Марту.

Корридор женской половины выходил прямо на главную лестницу, как раз напротив галлерей, ведущей в лабораторию. Таким образом Моизэте надо было подняться на двадцать три ступеньки.

И она быстро взбежала наверх, так как ей очень хотелось поскорее остаться наедине с необъятным простором моря, чтобы спокойно разобраться в своих мыслях и в непонятных признаниях умалишенной.

Огромная плоская глыба, закрывающая наружный вход, отворилась при легком нажатии электрического коммутатора.

Едва девушка вышла наружу, как глыба пошатнулась и легла на прежнее место.

Моизэта засмотрелась на обмытое ночным ливнем небо, голубая даль которого была пронизана на неизмеримой высоте волокнистыми, прозрачными облаками. Солнце весело сверкало уже довольно высоко над горизонтом. Что касается моря, то хотя оно и было взволновано, но очень красиво; его иссиня-зеленоватые волны шумно разбивались о скалы острова, разлетаясь ослепительными каскадами пены.

Ловко и проворно молодая девушка поднималась со скалы на скалу на самую вершину утеса, царившего над морем. На этой вершине было углубление вроде кресла, и тут было любимое местечко Моизэты. Она звала его «кресло Авроры», так как любила встречать на нем появление солнца над морем.

Усевшись, она стала задумчиво бродить глазами по морскому простору.

В голове ее стояло трагическое повествование Марты. Все мысли были сосредоточены на этом таинственном младенце, которого унес священник. Что с ним сталось? Ей припомнился несимпатичный любовник, предатель, ученый и преступник исчезнувший внезапно накануне дня, когда голове его суждено было пасть на эшафоте. Что сталось с ним? И как это произошло, что Марту уже безумной похитили из ее деревушки на Болеарах и перевезли сюда, на Затерянный остров?

До сих пор Моизэта думала, что Оксус и Фульбер уединились сюда со своими друзьями и слугами затем, чтобы заняться изучением подводной флоры и фауны и, таким образом, обогатить науку океанографии. Но какое же отношение могла иметь к Оксусу и Фульберу умалишенная?

Моизэта долго повторяла про себя этот вопрос, инстинктивно чувствуя, что в нем заключается разгадка всей тайны.

Вдруг взор девушки привлечен был странным клокотанием морской воды в нескольких метрах от той скалы, где она сидела.

— Стадо дельфинов играет, — проговорила она вполголоса.

А так как игры этих подвижных морских животных ее всегда очень забавляли, то она принялась внимательно смотреть на то место, где клокотала вода, не желая упустить ожидаемого зрелища кувыркающихся на гребнях волн дельфинов.

Клокотание приблизилось к выступу скалы; оно направилось вправо, где находился плоский камень в уровень с волнами. И Моизэта вдруг вскрикнула и вскочила с места…

Неожиданное существо, человеческого вида, но все покрытое серебристой чешуей, сверкавшей на солнце, выскочило на камень и остановилось во весь рост, с руками, распростертыми к солнцу; спиной оно было обращено к Моизэте.

Человек в серебристой чешуе опустил руки и медленно повернулся, как бы желая окинуть взглядом безграничный горизонт.

И вскоре Моизэте предстало странное лицо, словно покрытое стеклянной маской.

— Боже мой! — вздохнула девушка.

И нечленораздельное восклицание ответило на ее вздох. Иктанэр ее увидел. Как живая статуя изумления, с распростертыми руками он прирос к месту.

Но вдруг, он поднес правую руку к своему лбу и сорвал с лица свою стеклянную маску.

— Боже мой! — вторично воскликнула Моизэта.

Лицо его было ослепительной красоты, оно веяло молодостью, силой и умом. Человек был так же удивлен, как и девушка.

В этом положении Иктанэр и Моизэта оставались несколько минут. Когда взгляды их встретились, они оба почувствовали какое-то новое сладкое и захватывающее волнение… Иктанэру хотелось бы одним прыжком низринуться в самую глубь моря. И Моизэта рвалась броситься к трапу подземелья, чтобы запрятаться в самый далекий угол своих комнат. Но ни тот, ни другая не двинулись с места.

Первый решился Иктанэр. Он напряг свои мускулы и одним прыжком перескочил на остров, шагах в трех от Моизэты. Молодая девушка вскрикнула и отступила. Но глаза неизвестного были исполнены такой доброты и все лицо его сияло такой красотой, что Моизэта сама заметила, как весь ее страх рассеялся, и она снова осталась на месте.

Еще одну минуту они смотрели друг на друга, оба — бледные, вздрагивая от волнения и изумления… Наконец, Иктанэр удивительно серебристым голосом, в котором звучала ласкающая просьба, проговорил:

— Кто ты? Твои глаза синее морской пучины, и твоя кожа кажется нежнее тела медуз. Говори же! У тебя есть голос, так как я тебя слышал. Неужели ты из тех рабов, которых презирать приказал мой учитель? Нет! Я бы не мог послушаться, ты слишком красива.

И тут, вся зардевшись от необъяснимого стыда, Моизэта прошептала:

— Но кто вы сами? Откуда вы явились? Я вас никогда еще не видала! Мне не страшно с вами, хотя…

И она засмотрелась на его дивное тело, покрытое серебристой чешуей, на окрестное море, потом на это такое красивое и такое молодое и мужественное лицо.

И вдруг, охваченная внезапным страхом, и приятным, и непреодолимым в одно и то же время, и каким-то незнакомым ей чувством стыда, она отступила шаг назад, повернулась и бросилась бежать…

Изумившись, Иктанэр смотрел, как она спрыгивала с камня на камень, нагнулась и в мгновение ока исчезла…

Он глубоко вздохнул, еще раз окинул взглядом то место, где исчезло радужное видение, от которого охватило его это непонятное волнение, — и вдруг, бросил свою стеклянную маску, которая подпрыгнула, ударившись о камень, и не разбилась, Иктанэр выпрямился на краю скалы, что-то крикнул в пространство и бросился вниз. Головой вперед он погрузился в море и исчез среди звучного всплеска брызг и пены…

Моизэта, однако, не ушла в свою комнату.

Медленно, с колебанием, но подчиняясь неудержимому влечению, она поднялась снова наверх и еще раз в нерешительности остановилась, уже положив руку на электрический коммутатор. Камень повернулся. Осторожно девушка подняла голову и взглянула в направлении «кресла Авроры». Там не было никого. Моизэта окинула взглядом весь остров. Он был пуст.

Подождала несколько минут. Ничего не показывалось. И тогда она повернулась, чтобы вернуться к себе. Но тут она заметила какой-то блестящий предмет в нескольких шагах от себя. То была стеклянная маска, которую имел на лице, когда появился из воды, этот удивительный и странный человек.

Теперь всякие сомнения стали невозможны. Эта необыкновенная маска, которую она держала в своих руках и смотрела, представляла несомненное доказательство действительного существования того, с виду человеческого, существа, которое так внезапно вырвалось из недр океана.

Задумчиво, с тяжелой головой, в которой носились смутные мысли, навеянные только что слышанными признаниями безумной Марты, Моизэта вернулась к трапу, спустилась по лестнице, прошла в корридор и вернулась к себе. Ее молодая служанка Дора была в салоне. Моизэта спрятала в складках своего платья маску и, ни слова не говоря, прошла к себе.

Запершись в своей комнате, она достала свою находку, положила ее на диван и сама в усталости бросилась во весь рост возле нее, и, опершись головой на руки, задумчиво засмотрелась на фигурное стекло, на котором ослепительно отражались огни электричества.

В сверкании стекла ей чудились большие дивные глаза этого таинственного существа, — и вдруг, охваченная каким-то необъятным волнением, исполненным своеобразной сладости, она повалилась на ковер, и, закрыв дрожащими руками лицо, тихо расплакалась.

IV. Две любви

Немедленно по освидетельствовании Иктанэра монах и ученый вернулись в лабораторию. Спицион сейчас же освободил их из водолазных костюмов.

Едва негр вышел, они позвали Шарля Сэверака, чтобы продолжить вчерашний разговор, прерванный приходом Моизэты. Инженер явился как всегда спокойный и холодный. Фульбер тогда посвятил его в свои грандиозные замыслы. И когда он кончил, то Сэверак проговорил:

— Коли я верно понял, вы организовали и теперь приводите в действие по всей земле такое революционное движение, которое должно поглотить все существующие власти и слить их в единую власть, во главе которой станете вы оба, как верховные руководители.

— Именно так! — вместе подтвердили Фульбер и Оксус.

— Такое революционное движение, — продолжал Сэверак, — будет быстро распространяться и прививаться благодаря рациональной распорядительности ваших делегатов ко всем нациям, если они будут считаться со всеми различиями рас и народов.

— Очевидно! — заметил Фульбер.

— Таким образом, ваше владычество будет приспособляемым. От этого оно будет лишь жизненнее, полнее и действительнее, потому что разоряющие народы налоги вы замените неисчислимыми богатствами, сокрытыми в глубине океанов, и на них вы построите целые рабочие города, соорудите железные дороги, пути; вы улучшите материальные и моральные условия жизни народов; и все это, не прибегая к частной собственности индивидуума, которую он приобретает личным упорным трудом.

— Да! — воскликнул Фульбер, довольный видеть свои мысли отлитыми в такие отчетливые формы.

— И, наконец, — закончил Сэверак, — для восстановления вашей власти и для поддержания ее, хотя бы даже силой, если бы то потребовалось, — вы рассчитываете на Иктанэра.

— Мы рассчитываем на него! — отозвался Оксус.

— И то, что он уже сделал, — проговорил со своей стороны Фульбер, — показывает также и то, что он в состоянии сделать еще.

— Иктанэр — всемогущ, — проговорил, отчеканивая слова, Сэверак, — в особенности, если я его снабжу новейшими орудиями своего изобретения. Но теперь, когда ваши задачи ясно определены, обратимся к моим…

На минуту он остановился и затем спокойно произнес:

— И если бы я высказал неодобрение вашим намерениям и отвращение к вашим проектам?..

— Вам бы не оставалось жить и пяти минут, — отрезал Фульбер таким тоном, от которого застыла бы кровь в жилах Сэверака, если бы у него уже заранее не было принято вполне определенных решений.

Тем не менее, он сделал вид колебания, выждал минуту, как бы для соображений, затем таким же холодным, спокойным, медленным тоном проговорил:

— И если бы я высказал одобрение вашим намерениям и присоединился бы к вашим проектам?..

— В таком случае, вы — наш сотрудники и наш брат, — ответил Оксус.

— Какая же доля власти мне будет принадлежать?

На этот капитальный вопрос Фульбер ответил просто:

— Вместо того, чтобы быть управляемой дуумвиратом из Фульбера и Оксуса, земля будет управляться триумвиратом из Фульбера, Оксуса и Сэверака.

Инженер проницательно посмотрел на обоих людей, затем встал и сказал:

— Я иду с вами. Отныне ваши намерения становятся моими и ваша судьба — моей судьбой.

При этих словах, которыми сотрудник их себя делал и их рабом, и в то же время не равным, Оксус и Фульбер сразу поднялись и протянули руки Сэвераку, который пожал их, затем поклонился и направился к двери.

— Куда же вы идете? — спросил удивленно Фульбер.

— К себе… С сегодняшнего вечера мы возобновим наши работы. Вы познакомите меня с Иктанэром. А я, со своей стороны, посвящу вас в план нового усовершенствованного «Торпедо», который будет в состоянии делать до 300 километров в час, и в проект электрического отражателя, который без вспышек, без ударов и без следов будет поражать смертью на двадцать миль расстояния через пропасти и сквозь горы… До вечера!

И, покидая поистине ошеломленных Фульбера и Оксуса, которых до сих пор ничто не могло удивить, Сэверак медленно вышел из лаборатории.

Он прошел по галлерее, достиг первой площадки главной лестницы, где были двери женских помещений, про которые он думал, что они заняты лишь Моизэтой с двумя или тремя служанками. На минуту он остановился пред этой дверью, победоносно улыбнулся и надменно кивнул головой и затем стал спускаться вниз. Через пятнадцать ступенек была вторая площадка, на которую выходило пять дверей. Слева три двери вели в мастерские, склады, кухни и помещения прислуги; а справа две двери открывали: одна — проход в галлерею, на которую выходили комнаты и столовая присоединившихся монахов, а другая — в корридор, соединявший библиотеку, залу электрических машин и помещение Сэверака.

Последнее состояло из трех комнат: курильной-библиотеки, спальной с туалетным кабинетом и лаборатории электротехнических изысканий.

Сэверак прошел в спальную.

Едва он вошел сюда, как выражение лица его сразу изменилось. Из невозмутимого и холодного, каким оно только что было, оно сразу превратилось в живое и подвижное, с блестящими глазами, с дрожащими от волнения губами, и капли пота выступили на его бледном лбу.

— Ах, Моизэта! — думал Сэверак. — Теперь ты — моя! Ради тебя, ради обладания тобой я отрекся от всей моей прошлой жизни, и ради тебя я дал поработить себя в будущем. Безумцы, кто думает, что я испугался призрака смерти!

Сэверак на минуту смолк, встал и начал ходить по комнате взад и вперед.

— Моизэта! Если бы знала она с каким пылом я люблю ее. О, она будет моей! А затем, затем я одним толчком переверну все проекты этого безумного монаха. Или — нет! Я спрошу ее, как она хочет? И если она захочет, чтобы я оставался невольником монаха и слугой Оксуса, то я останусь за одну ее улыбку, за одну ее благодарность. Да и то еще, пожалуй!.. Надо, чтобы она все узнала. Нельзя вечно от нее скрывать, под лживой завесой океанографических исследований, кровавый фундамент, на котором затевают построить свое могущество ее отец и монах. Ее прямая и невинная душа возмутится пред видом бесчисленных трупов. Она проклянет своего отца. Она уйдет от этих убийц.

Но тут одна новая мысль властно пронеслась в его голове:

— Я с ума сошел! Говорю так, будто Моизэта меня любит. Но она гордячка. С ней не будет полуслов. Она или полюбит, или возненавидит. Но со дня, когда я с ней переговорю, она не останется безразличной. Что же я буду делать, если она меня возненавидит?

Он задумался и затем, едва слышным голосом, почти шепотом, сказал:

— Но почему бы ей меня не полюбить? Кроме Фульбера и ее отца я тут единственный мужчина, которого она видит. Все прочие обитатели Затерянного острова — или монахи, или — невольники. Мне сорок лет, но на вид мне еще можно дать тридцать пять, благодаря моему происхождению из семьи нервных и худощавых людей, которые умирают не старея. Почему бы ей меня не полюбить?

И целых три часа этот гениальный изобретатель, которого логика привела к анархизму, судьба спасла от эшафота, а любовь снова привязала к жизни, — этот человек высшего порядка допытывался от себя, каково будет его положение в грандиозной борьбе, загорающейся между этими двумя индивидуумами, и всем остальным миром, если восемнадцатилетняя девушка, которую он видел всего четыре раза, не решится его полюбить! Достигнув, наконец, того поворотного пункта существования, когда сердце начинает преобладать над умом, Шарль Сэверак находился на распутье двух дорог: одна — любовь, ведущая ко всем добродетелям, облагораживающая человека, и другая — ненависть, чреватая всеми преступлениями. И Моизэте вскоре суждено было по своему усмотрению решить судьбу Сэверака.

Треск сигнального звонка вывел внезапно Сэверака из его мира дум. Поднявшись, он протянул руку и нажал одну из кнопок у изголовья кровати. Это был его ответ и он означал, что можно войти. И тотчас же шаги послышались в курительной комнате, дверь спальной отворилась и на пороге ее показался Сципион.

— Меня послал господин, — проговорил негр. — Господина Сэверака просят пожаловать в столовую, где его прибор будет находиться всегда.

— Хорошо!

Негр поклонился и вышел.

— Наконец, я теперь хоть буду видеть ее по меньшей мере два раза в день, — воскликнул инженер. — В полдень и в восемь часов вечера! Правда, что Фульбер и Оксус будут там же. Но я сумею сказать глазами и сумею читать в глазах Моизэты!

Он сбросил прикрывавшую его белую блузу и заменил ее серой фуфайкой, оставлявшей ему открытой шею, и туго подпоясался ремнем из серой кожи.

— Впрочем, — проговорил он с решимостью, — я переговорю с ней сегодня же. Я подстерегу ближайший случай и не пропущу его, не воспользовавшись. Необходимо признаться ей в этой любви, которая меня в одно время и мучит, и обнадеживает. Надо узнать, какого рода чувства питает она ко мне. А если она отвергнет меня…. О, нет! Пожалуй она прикинется удивленной, пораженной. Попросит у меня времени подумать! Сегодня 13 марта. Я ей дам две недели. Я хочу иметь ее ответ к 28 марта, т. е. за три дня до того, как всесветный конгресс в Марселе ответит на ультиматум Фульбера. И если она меня оттолкнет, то горе этому монаху, горе Оксусу, горе этому человеку-рыбе, горе всем обитателям Затерянного острова… А Моизэта будет моей, хотя бы для этого мне пришлось перевернуть весь мир.

Столовая находилась в верхнем этаже, в том коридоре, в котором находились частные помещения Оксуса и Фульбера. Когда Сэверак вошел, монах, ученый и Моизэта уже стояли вокруг стола.

— Сэверак, — проговорил Оксус, — и это в первый раз, что он звал своего сотрудника, не прибавляя обычного «господин», — Сэверак, отныне вот ваше место.

Инженер поклонился, приветствовал Моизэту и извинился, что явился несколько с опозданием. Потом все уселись.

Стол был квадратный. Каждый занимал целую сторону стола. Оксус — напротив Фульбера, и Моизэта — напротив Сэверака.

За столом говорили немного: Оксус и Фульбер были всецело поглощены мечтами о мировом господстве, а Моизэта не могла отрешиться от мысли о таинственном молодом существе, которое она увидела утром. Что касается Сэверака, то под внешней невозмутимостью он старался скрыть бурные чувства, которые внушал ему вид молодой девушки. Немножко бледная и усталая, Моизэта казалась еще красивее обыкновенного. Когда она поднимала глаза и взгляд ее встречался с Сэвераком, то от вида этих почти неотрывно прикованных к ней глаз, ею стало мало по малу овладевать жуткое чувство.

Спицион быстро и молчаливо исполнял свои обязанности, убирая тарелки и подавая блюда, которые приходили к нему по маленькой электрической подъемной машине.

Обычно Оксус и монах любили развлечься от своих занятий разговором с Моизэтой, поэтому такое, почти тоскливое молчание за столом четырех человек показалось бы чем-то грозным на взгляд всякого постороннего наблюдателя. Но из собеседников все были так поглощены собственными мыслями, что никому в голову не приходило подумать о странности этого общего молчания.

Когда убрали десерт, Фульбер поднялся первый и обратился к инженеру со следующими словами:

— Сэверак, после сиесты мы вас ждем в лаборатории.

Инженер поклонился. Но в этот раз Моизэта уже заметила обидную фамильярность, с какой монах говорил со своим сотрудником. Она была удивлена этим и не знала, как объяснить себе причину.

После того, как Фульбер и Оксус вместе вышли из комнаты, она осталась один на один с Сэвераком. И тогда во взгляде Сэверака она заметила странное, раньше никогда не замеченное ею, выражение. Это было немое признание в любви, страсть, мольба, любовь. Еще даже не понимая смысла всего этого, молодая девушка уже была неприятно поражена и этим взглядом, и внезапной переменой в обращении инженера.

— Какой странный человек! — проговорила она вполголоса. — Зачем он так на меня посмотрел? Что ему от меня нужно? Отец мне сказал, что отныне он будет всегда за нашим столом. Вот неприятность! Не нравится он мне, и я не знаю сама почему.

Минуты две спустя, Моизэта была уже на своем «кресле Авроры». На голове у нее была лишь простая белая мантилья. Она повернулась так, чтобы лучи солнца не падали ей в лицо, но глаза ее были обращены к той скале, возле которой в первый раз появился загадочный юноша. И полулежа, она отдалась мечтам.

Девушка совершенно ушла в эти райские области мечты, как вдруг какой-то человеческий голос, произнесший неразобранные ею слова, ее бесцеремонно сбросил на землю. Она вскрикнула и повернула в ту сторону голову и увидела в двух шагах от себя инженера Сэверака.

Сэверак, видимо, был очень взволнован; бледный и с неловкими манерами, плохо слушавшимся его голосом он произнес:

— Вы мне позволите здесь присесть? Мне нужно с вами переговорить…

Очень удивившись, Моизэта сначала думала отказать в этой просьбе. Но другая мысль сейчас же изменила это решение. — Может быть он видел молодого человека из моря? — подумала она. И, преодолев свою антипатию к Сэвераку, она попыталась улыбнуться; тем не менее голос ее звучал не особенно любезно, когда она проговорила:

— Садитесь, я вас слушаю, хотя мне кажется странным, что вы желаете со мной говорить не в присутствии моего отца…

Сэверак присел на камень, спиной к морю. Своего взгляда он не сводил с глаз Моизэты. Он заговорил таким тоном, который при всем смущении его не лишен был суровости и простоты:

— Мадмуазель, я буду краток и точен. Уже восемь месяцев, как я питаю в моем сердце то чувство, которое толкает меня на этот дерзкий шаг и которое диктует мне мои слова. Я старался скрыть это чувство. Может быть мне удалось бы затаить его и навеки, если бы сила его не обнаружилась настолько, что могла быть замеченной вопреки моему собственному желанию. И тогда я избрал единственное, достойное мужественного характера решение и явился к вам. Когда я вас увидел в первый раз, почти год тому назад, жизнь меня не манила, и я уже собирался привести в исполнение давно задуманное намерение наложить на себя руки… Вы меня примирили с жизнью. Это было второе ваше влияние на меня. Но это еще не было самое главное. Далее любя жить, я никогда не любил иначе, как умственно. Сердце мое было мертво, или, правильнее, спало летаргическим сном бесчувственности. И это сердце вы первая и единственная пробудили, вы заставили его жить, затрепетать, даже страдать и, может быть, надеяться… Поняли вы теперь меня? Не довольно ли я сказал, чтобы вы узнали, что я вас люблю?

Моизэта вздрогнула. Она уже открыла рот и собиралась заговорить, может быть даже высказать то инстинктивное отвращение, которое внушает ей Сэверак, но тот уже не владел больше собой и воскликнул:

— Я люблю вас! Люблю со всей юностью только что раскрывшегося для любви и жизни сердца. Люблю вас со всей силой ума, которому никогда еще не встречалось неразрешимых задач… Люблю вас…

— Довольно! Довольно! — приказала Моизэта, закрыв руками свое искаженное лицо.

Этот крик сразу обрезал увлечение Сэверака, и он поднялся в ожидании.

Не выдержав всех волнений этого ужасного дня, обрушившихся на ее девственное сердце, Моизэта расплакалась. Сэверак ждал, озадаченный самыми различными впечатлениями. Наконец, нервный кризис Моизэты сразу пресекся. Молодая девушка поднялась. Лицо ее было спокойно, глаза сухи, выражение гордое. Во всей ее фигуре сквозило принятое окончательное и непреклонное решение. Сэверак это понял. Дрожа от плохо сдерживаемого волнения, он стал слушать слова, которым суждено было решить его судьбу.

— Г-н Северак, — заговорила Моизэта таким уверенным голосом, в котором выливается вся мощность женщины, которая решила свой выбор, — в свою очередь и я буду кратка, точна и откровенна. Вы говорите, что любите меня. Верю вам и не имею никакого основания сомневаться. Что касается меня — я вас не люблю.

— Моизэта!

— Выслушайте меня… Нет! Я вас не люблю. Если бы вместо сегодняшнего дня вы мне признались в ваших чувствах вчера, то я вам, может быть, еще ответила бы, что я никогда не испытывала к вам иного чувства, кроме полнейшего безразличия, но, может быть, когда-нибудь я вас и полюблю. Подождем! Вот что я ответила бы вам вчера… так как вчера я еще не знала, я еще не видела… Но сегодня… я уже знаю! Сегодня я солгала бы пред вами и пред собой, если бы подала вам малейшую надежду. И сегодня я вам решительно говорю, г-н Сэверак, я вас не люблю и не полюблю никогда.

Она замолчала. Сэверак позеленел при этих словах, которые были бы жестоки, исходя от много испытавшей женщины, но были вполне естественны в устах невинной девушки. Ему показалось, что кровь застыла у него в жилах. Хотя он и не надеялся на немедленную и полную взаимность чувств, тем не менее он не ожидал такого форменного «нет». И это его поразило, как громом.

— Она любит кого-то! У меня есть соперник, — упорно остановился он. — Кто же это? Надо узнать!

И одушевленный новой силой, которую дает лишь внезапное глубокое, но всемогущее желание борьбы и мести, он поднял голову, посмотрел на девушку и, остановив свой пронзительный взгляд на ее глазах, глухо проговорил:

— Почему вы мне оставили бы какую-нибудь надежду вчера? И почему сегодня вы меня отталкиваете так форменно и бесповоротно? Что вы увидели? Что вы узнали? Кто в несколько часов мог так просветить ваше сердце и так оформить вашу волю?

Яркая краска залила лицо Моизэты. Она широко открыла глаза и, посмотрев на Сэверака с таким выражением превосходства, что тот не выдержал этого взгляда и опустил глаза, проговорила:

— Вам я не буду давать отчета в моих сердечных тайнах и не отвечу на ваши вопросы. Вы говорите, что питаете ко мне любовь? Так докажите это, ничем и никогда ее не обнаруживая, а я с своей стороны постараюсь забыть о нашем сегодняшнем разговоре. Но если эта ваша любовь еще хоть раз даст о себе знать, то я принуждена буду все сказать моему отцу. А теперь, Сэверак, я прошу вас оставить меня одну. Впрочем, час сиесты окончился, и отец с дядей ждут вас в лаборатории…

Она замолчала и не могла побороть охватившего ее страха. Сэверак смотрел на нее с таким выражением, что она почти чувствовала, как он охватывает ее, овладеваете ею и вместе с собою увлекает в открытую бездну моря у их ног. Она медленно отступила в глубину «кресла Авроры» и уже открыла рот, чтобы закричать и звать на помощь…

Но Сэверак остановил жестом этот готовый сорваться с ее губ крик. В самом деле, на одно мгновение им овладело безумное желание броситься на нее, завладеть ею и затем вместе скрыться с вершины утеса в бездонную пропасть моря. Но он понял это свое безумие и осилил его в себе. Он понял, что Моизэта начнет кричать. А если она закричит, то ее кто-нибудь услышит, и тогда все пропало для него. И тут он умоляюще поднял обе руки и разбитым голосом произнес:

— Мадмуазель, я люблю вас. Ваше решение, может быть, не будет таким окончательным как вы думаете теперь. Я подожду… Я подожду…

Девушка хотела ответить, но у нее не хватило сил. Впрочем, Сэверак уже повернулся и пошел к трапу. Моизэта, к несчастью, не видела его лица, прятавшего самое ненавистное и жестокое выражение, равно как и не слышала глухо произнесенных им слов. Если бы она это видела и слышала, то пришла бы в трепет и рассказала все Оксусу. И таким образом устранены были бы трагические происшествия, ужасные несчастья и страшные катастрофы, но в то же время это вызвало бы почти моментальное изменение всего Мира.

Едва лишь Сэверак исчез, как Моизэта почти упала в «кресло Авроры». Беззаботное веселье юности, незначащие занятия одинокой юной девушки, шумные и ребяческие забавы с негритянкой Дорой — всему этому настал конец!.. Признание сумасшедшей, встреча с юношей из моря и объяснение в любви Сэверака ей казались тремя гранями, за которыми осталась вся ее прежняя жизнь и от которых началась жизнь новая.

Забившись в «кресло Авроры», Моизэта долго оставалась без движения, мучаясь над вопросом о том, что может произойти от всех этих неожиданных происшествий: будет ли она несчастной жертвой Сэверака, или счастливой влюбленной таинственного и загадочного человека из моря? Увы, даже увидит ли она еще хоть то, как он появляется, как древний полубог, из недр океана? Откуда он? Неужели он живет в воде? Как же это? Ибо, — чтобы там ни было, — а он ведь кажется именно человеком, равным по красоте своей тем изумительным статуям, какие Моизэта видела в библиотеке в «Мифологии». Увидит ли она его когда-нибудь?

При этой мысли Моизэта захотела взглянуть на море. Она подняла голову и раскрыла свои еще влажные от слез огромные глаза. И в ту же минуту вскрикнула и необъятное счастье, как теплый луч солнца, охватило ее всю и умиротворило ее душу.

Пред ней, на краю скалы, стоял загадочный человек в серебристой чешуе, с руками, полными чудных жемчугов и с печальным лицом.

— Вы… Вы! — проговорила Моизэта.

— Наконец-то ты меня увидела! — ответил Иктанэр. — А я здесь давно. И видел, как из твоих глаз сквозь розовые пальцы падали светлые капли, которые говорят о страдании. Я об этом узнал лишь с сегодняшнего дня… так как сам терзался от непонятного страданья и чувствовал, как капли жгучей воды, — совсем не то, что морская вода, — поднимались, словно от моего сердца, к моим глазам.

Она взирала на него в восторге, и эти странные обороты речи для ее влюбленного слуха звучали райской музыкой.

Он продолжал:

— Как тебя зовут? Ты, можешь быть, только из породы людей, а все люди имеют имя, как все творения суши и моря. Как же твое имя, которым тебя зовут?

— Меня зовут Моизэтой, — улыбаясь ответила молодая девушка.

— Моизэта! Это приятно на языке, как медуза или анемона, на которых ты похожа изяществом и красотой. Хорошо, Моизэта! Сегодня утром я заметил на твоей шее ожерелье из жемчугов, которые мне показались слишком бледными и мелкими. И раз ты любишь украшаться дарами моря, то возьми себе вот эти. Это самые красивые перлы, какие я только мог разыскать в здешних их гнездах. Возьми их, и если ты ими довольна, то поговори со мною и не убегай, как ты это сделала сегодня утром.

При этих словах Иктанэр сел рядом с Моизэтой в «кресло Авроры» и высыпал на колени очарованной девушки пригоршни огромных, ослепительных жемчугов.

Они долго оба молчали. Моизэта чувствовала себя охваченной смутными и непонятными чувствами. Ей хотелось бы задать тысячу вопросов, чтобы все разузнать и понять… Но движимая скрытой во всяком человеческом уме логичностью, она только сказала:

— Кто вы?

— Я — Иктанэр, сын Фульбера и ученик Оксуса, последних в нашем роду.

При этом поразительном ответе Моизэта невольно вскрикнула от изумления. Она уже собиралась машинально задать другие вопросы, но одна внезапная мысль осекла вопрос на ее губах. Она подумала: «На Затерянном острове скрывается какая-то глубочайшая тайна. Может быть даже тайна ужасная! Но я хочу и должна все узнать»! Но в то время, как в ее уме носилась эта мысль, Иктанэр спросил ее:

— А кто ты сама?

И тогда естественно и наивно она ответила:

— Я — Моизэта, дочь Оксуса.

— Дочь Оксуса? — воскликнул встав Иктанэр. — Но ведь Оксус не человеческой породы, ты же — человек.

— Оксус не человеческой породы? — озадаченная повторила Моизэта и подумала: — Боже мой! Что же это за тайна, которая меня опутала и с нынешнего утра начала предо мной обнаруживаться?

— Выслушайте меня! — проговорила Моизэта. — Вы говорите, что вы — Иктанэр. Но ведь слово Иктанэр — это греческое слово, сложенное из двух: «Иктос — рыба» и «анэр — человек». Следовательно, Иктанэр обозначает «Человек-рыба». Вы знали об этом?

— Об этом я не знал, — с удивлением в голосе ответил Иктанэр. — Тем не менее, я знаю, что моя раса, хотя и живет в воде, но обладает некоторыми одинаковыми органами с человеческой породой, живущей только на суше и умирающей в воде.

— Так вы живете в воде? — спросила Моизэта, поняв, что дальше не следует ничему удивляться.

— Да, разумеется, и всегда.

— Это удивительно! Но в то же время вы можете жить и на суше?

— Да, в продолжении сорока восьми часов.

— Сорока восьми часов? — повторила девушка.

— Да. И так как земной воздух не является моей природной стихией, то под конец этого срока времени я начинаю чувствовать, что задыхаюсь, и знаю, что умру, если не возвращусь немедленно в море.

И в то время, как Иктанэр говорил это, Моизэта опустила голову. Несколько минут она размышляла и затем, решившись, сказала:

— Дайте мне вашу руку.

И сама протянула ему свою правую руку. Иктанэр подал свою — левую. И когда обе руки соприкоснулись, они оба невольно вздрогнули.

— Теперь идите за мной.

С улыбкой Иктанэр последовал с камня на камень бок о бок с Моизэтой. Она остановилась перед трапом и открыла его. Затем она спустилась в сопровождении загадочного и пораженного удивлением юноши двадцать три ступеньки лестницы, провела его по коридору, ведущему в женское помещение и привела в свою комнату, где в это время Дора убирала безделушки.

При появлении этого покрытого серебристой чешуей человека, негритянка в испуге вскрикнула.

— Дора, — серьезно проговорила девушка, — я тебя очень люблю. Но если ты скажешь кому бы то ни было о том, что тут видишь в эту минуту и увидишь отныне впредь, если ты хоть заикнешься о том единым словом, то я тебя убью собственными руками.

— Моя дорогая барышня может быть покойна, — ответила служанка, — Дора сумет сохранить тайну.

— Верю тебе. Ступай в переднюю и дай звонок, если кто-нибудь придет.

Дора поклонилась и вышла.

Тогда Моизэта усадила Иктанэра на диван и сама уселась напротив него.

— А теперь, избранник моего сердца, — проговорила она, завладев обеими руками юноши, — у нас впереди почти двое суток на то, чтобы открыть друг другу и разъяснить все, что нас изумляет и разгадать тайну Затерянного острова!

V. Два предательства

Расставшись с Моизэтой, Сэверак отправился в лабораторию. Оксус и Фульбер его уже ждали. И трое людей всецело занялись решением огромной и страшной задачи покорения Мира.

Не показывая планов, Сэверак тем не менее достаточно подробно объяснил тот новый механизм, благодаря которому «Торпедо» под управлением Иктанэра сможет ходить под водой с максимальной скоростью в 300 километров в час. Он объяснил, что такое электрический отражатель. Это изумительное оружие состояло из простой стальной коробки, величиной с фотографический аппарат среднего калибра, из которой могли выбрасываться невидимые электрические волны, бесшумно и почти без следов поражавшие на расстоянии нескольких километров все, что отражалось в небольшом зеркальце, как у обычных фотографических камер. Даже горы не служили препятствием для действия этих электрических волн, так как аппарат мог приспособляться таким образом, что зеркальный отражатель, благодаря последовательной теории отражения, действовал через них, если только небо было покрыто облаками. Электрические волны сперва шли снизу вверх, но достигши предельной высоты, преломлялись и спускались сверху вниз, поражая на своем пути все, что отражалось в зеркале.

Это всесильное оружие, делавшее одного человека сильнее всех артиллерий Мира вместе взятых, вызвало восклицание восторга даже у неизменно невозмутимых Фульбера и Оксуса.

Тем не менее монах все-таки спросил:

— Когда же мы увидим электрический отражатель?

— Через несколько дней, — отвечал Сэверак. — Во Франции я производил опыты с уменьшенной и еще не усовершенствованной моделью. При помощи ее-то я и убил в одно мгновение императора, короля и генерала, сидевших в одном ландо.

Аппарат взорвался в моих руках, благодаря одному недостатку, который я с тех пор уже устранил. Над окончательной моделью я работаю уже седьмой месяц. И он будет готов самое позднее 29 марта.

— Он нам послужит для ответа всемирному конгрессу в Марселе, — с мрачной улыбкой заметил Фульбер.

— Если только конгресс не подчинится! — добавил своим спокойным тоном Оксус.

— А новый механизм для «Торпедо»? — спросил монах.

— Я начну его собирать с завтрашнего дня, — ответил Сэверак.

Про себя же он думал:

«Завтра я уже буду знать, кто мой соперник сердца Моизэты, и тогда я сыграю мою последнюю партию. Я объявлю монаху, что мои изобретения, мои знания и мое сотрудничество будут принадлежать им в обмен на Моизэту, которую они должны отдать на мою волю и любовь. Что же касается соперника, то он первый попробует на себе мой электрический отражатель».

И в душе своей инженер разразился торжествующим хохотом.

Тем временем Оксус и Фульбер поднялись со своих мест.

— Мы покажем вам теперь Иктанэра! — сказал Оксус.

На зов на пороге лаборатории появился Сципион.

— Одень нас, — приказал монах — только для вида.

И в то время, как Сципион доставал из шкафа поддельные скафандры, Фульбер передал Сэвераку необходимые объяснения и советы по поводу той сцены, которая должна была здесь разыграться.

Через минуту все трое людей были одеты в костюмы, покрытые аллюминиевой чешуей, и в каски. Сципион удалился, и тогда Оксус, подойдя к стальному столу, сперва дал знать Иктанэру, что его просят явиться в акварий, а затем открыл переднюю стену лаборатории.

Открывавшийся акварий как всегда был феерически освещен и очаровал Сэверака, который в первый раз видел подобное зрелище. Он с любопытством искал Иктанэра во впадинах залитых электрическим светом подводных скал. Но Иктанэра там не было. Напрасно его прождали целых пять минут. Оксус повторил сигнал зова. И снова стали ждать. Прошло еще пять минут, десять, пятнадцать минут, но Иктанэра все не было.

Ничтожная толщина стенок касок и многочисленные отверстия позволяли слышать человеческий голос. И Фульбер проговорил:

— Он отправился на прогулку. Мы не подумали, в самом деле, приказать ему ожидать наших распоряжений сегодня после обеда.

Затем он объяснил Сэвераку, почему и с каких пор разрешено было Иктанэру отлучаться в пределах подводных окрестностей Затерянного острова.

— Удовольствие надо считать отложенным, — заметил Оксус. — Но мы его увидим сегодня же вечером, после обеда.

Передвижная стена была отведена на свое прежнее место и явился Сципион.

Сняв костюм и каску, Сэверак получил разрешение идти работать в своей собственной лаборатории.

Появившись в столовой, Сэверак нашел для себя сюрприз: Моизэты там не было, и стол был накрыт лишь на три человека. Он не мог удержаться и не заметить вслух:

— Как, мадмуазель Моизэта не обедает с нами?

— Нет, — с полнейшим спокойствием ответил Оксус. — Моизэта велела сказать, что у нее немножко болит голова. Впрочем, это с ней случается довольно часто. Но мы ее увидим завтра хорошо отдохнувшей и освежившейся. Вот и все!

— Несомненно! — подтвердил монах.

Сципион унес остатки десерта. Фульбер встал первый. И из столовой все разошлись.

— Идем смотреть Иктанэра, — сказал Оксус. — Он наверное вернулся.

В лаборатории целиком повторилась утренняя сцена. Сципион одел всех троих и вышел. Подвижная стена открыла акварий. Но Иктанэра не было. Его ждали. Тщетно давали сигналы зова…

Стена быстро была приведена на свое постоянное место. Позванный Сципион убрал костюмы.

— На этот раз я обеспокоен! — воскликнул Оксус, как только негр вышел из лаборатории.

Внезапно монах заговорил своим повелительным, строгим и мрачным голосом:

— Оксус, вы побудете в лаборатории и последите за акварием. Я же надену настоящий скафандр и отправлюсь осмотреть подводное помещение Иктанэра. Если его там не окажется, я подожду его в гроте, перед решеткой. А вы, Сэверак, вы можете вернуться в вашу комнату. Если завтра на заре Иктанэр не окажется, то мы исследуем все подземелья острова.

Но Оксус обернулся к Сэвераку и проговорил:

— Подождите, пока Фульбер нам даст знать, находится ли Иктанэр в своем подводном помещении.

Четверть часа спустя, одевшись в настоящий скафандр, монах спустился в колодец, ведущий в подводные гроты. Оксус открыл трубу фонографа, скрывавшегося в небольшом шкафу в стене, и стал ждать.

Едва прошло пять минут, как возле фонографа раздался сигнальный звонок и вслед затем из сверкающей трубы фонографа раздался голос, говорившей:

— Иктанэра нет у него. Я иду к решетке.

— Хорошо! — ответил Оксус, склонившись над пластинкой телефонного аппарата.

И обернувшись к Сэвераку, он сказал:

— Вы можете удалиться. До завтра!

— До завтра! — ответил инженер.

И Сэверак вышел из лаборатории.

Его решение было готово. Нет! Он не пойдет и не запрется в своей комнате. Но, спрятавшись за полуотворенной дверью коридора, что напротив входа в женскую половину, — он прождет здесь всю ночь до рассвета, до тех самых пор, когда должен будет вернуться в лабораторию.

И там в полумраке он будет ждать, так как не верит, чтобы отсутствие Моизэты за обеденным столом происходило от мигрени или нездоровья. Он будет ждать, так как подозрение и ревность глодали его сердце; и он хотел знать, не выйдет ли во время ночи какой-нибудь мужчина из комнаты Моизэты.

Одиннадцать часов. Полночь. Час. Два. И все еще ничего.

Но по мере того, как приближалось утро, Сэверак чувствовал, что его страдания убывают. Он думал:

— Если у нее никого нет, значит верно, что ей вчера вечером слегка нездоровилось, а может быть она боялась после этой сцены у «кресла Авроры» встретиться со мной. И во всяком случае она не давала свидания какому-нибудь любовнику.

Но он все-таки ждал, трясясь всеми членами и борясь с утомлением, лишь благодаря напряжению нервов и своему возбужденному состоянию.

В двадцатый раз он вытаскивал свои часы и смотрел на их циферблат, при свете электрических ламп, освещавших лестницу.

— Три с половиной часа! — пробормотал он. — Еще два часа и я возвращаюсь в лабораторию. Он глубоко вздохнул. Но в этот самый момент ему послышался легкий скрип дверных петель. Он отскочил в тень. И то, что он увидел, его поразило до такой степени, что он должен был опереться на стену, чтобы не упасть.

Дверь женской половины распахнулась и в полосе света рядом появились улыбающаяся Моизэта и какое-то непонятное существо с человеческим телом, словно облитым серебристой чешуей. Человек этот был молод и блистал захватывающей красотой. Он также улыбался. Правая рука его держала руку Моизэты, и его темные глаза смотрели на молодую девушку с выражением счастья, любви и торжества.

Сэверак, как безумный, впился глазами в эту необычайную и прелестную пару.

Он видел как Моизэта положила обе руки свои на плечи юноши, подняла голову и протянула к нему свои губы, он видел, как любовник несколько склонился и отдал Моизэте самый нежный и самый пламенный поцелуй. Затем он расслышал и голос девушки:

— Да, — проговорила она, продолжая, очевидно, ранее начатый разговор, — да, я хочу звать тебя Ги, так как ты для меня — словно цветок дуба, залог силы и счастья. Ги, мой возлюбленный Ги, будь благоразумен! Мы поделились друг с другом тем, что знали порознь, мы поняли большую часть того, чего не знали раньше, и мы постараемся по-своему устроить то будущее, которое нам хотели бы приготовить другие. Оно было бы ужасно и проклято!.. А мы его создадим приятным для наших сердец и благословенным для всего Мира… Но будь благоразумен… Фульбер не знает пощады, а у моего отца нет другой воли, кроме воли Фульбера… Их цель действий нам совершенно неизвестна. Будь же осторожен! Иди. Мое сердце будет с тобой. И верь, что я буду сильной для тебя и для нашей любви и ради нашего счастья. Провидение вознаградит нас, если мы положим конец этой чудовищной и преступной войне, цель которой мы не знаем. И ради их, конечно, простят моего отца и дядю. Богу было угодно, чтобы мы встретились и полюбили друг друга. И он нам не откажет ни в чем. Разве уже не делает он из нас своего орудия всемирного мира? Иди же, мой Ги! В следующую ночь, спустя два часа после заката солнца, я буду тебя ждать возле трапа. Я объяснила тебе, как его открывать снаружи.

И она снова протянула к нему свои губы для нового долгого поцелуя.

Затем вместе они пустились быстро подниматься по лестнице… Дверь женской половины осталась после них открытой…

Весь охваченный злобой, приступом ревности и жестоким отчаянием, Сэверак с дрожью слушал произносимые Моизэтой и не совсем понятные для него слова. Он едва подавил в себе рев боли при виде того, как оба влюбленные обменялись вторым поцелуем. Ему безумно хотелось ринуться на них, искалечить их, вырвать им глаза. Но здравый смысл одержал в нем верх, и он увидел вовремя все безумие такого поступка.

— Это — Иктанэр! — проговорил он про себя. — Я его хотя и не видел, но узнаю по описанию, которое сделал монах. Это — Иктанэр!

Моизэта и молодой человек скрылись на повороте лестницы. Сэверак видел пред собой лишь оставшуюся открытой дверь.

— Ага! Она попалась мне! — проговорил он.

Ослепившая его страсть совсем заставила его забыть принятое накануне решение. И он не думал больше идти к Фульберу и Оксусу с предложением своего постыдного торга. Им всецело овладела мысль взять Моизэту и взять немедленно.

И он бросился вперед, прошел по темному коридору женской половины до второй полуотворенной двери, через которую пробивалась полоска света, толкнул эту дверь, вошел, пересек изящный салон и проник в кокетливо меблированную спальную.

— Это, очевидно, ее спальня, — вполголоса проговорил он. — Она сейчас вернется. Я ее дождусь.

Несколько успокоившись и овладев собой, он спрятался позади высокого туалета…

Тем временем Моизэта открыла трап. Выходя наружу, Иктанэр склонился для прощального поцелуя и произнес:

— Моизэта, будь покойна! Фульбер мне больше не отец и Оксус — не наставник. Но я не забуду, что ты — дочь Оксуса и племянница Фульбера. Я прощаю им те преступления, которые заставили они меня совершить, потому что ты открыла мне, что я человек, и потому, что я тебя люблю. Я увижу Фульбера через несколько часов и открою ему, что узнал и заставлю его объяснить мне все, что я еще не знаю. И если не захочет он отдать тебя мне по доброй воле и не захочет отказаться от преступных замыслов, соучастником и орудием которых неизвестно для чего и как он избрал меня, тогда я вооружу «Торпедо», уложу тебя рядом с собой, и, скользя по поверхности моря, увезу тебя жить на каком-нибудь далеком тайном острове. И мы будем счастливы там!

— С Фульбером будь благоразумен! Будь благоразумен, — с беспокойством умоляла Моизэта.

— До сегодняшнего вечера, Моизэта! В два часа после заката солнца.

— Я буду готова.

— Даже чтобы уехать, если то будет необходимо?

— Даже, чтобы уехать!

Они не могли расстаться, не обменявшись еще одним поцелуем. Наконец, Иктанэр выпрямился и удалился в зеленоватых сумерках лунной ночи. На вершине «кресла Авроры» он обернулся, чтобы послать рукой еще один поцелуй Моизэте и затем одним прыжком бросился в море.

Она торопилась вернуться в свою милую ей комнату, чтобы еще раз пережить в душе и с большей сознательностью только что проведенные здесь с Иктанэром часы, полные таких волнений и страсти, с Иктанэром, в котором она пробудила человеческую душу. Ей хотелось повторить себе самой все изумительные слова, которыми они обменялись, углубиться в поразительные и ужасные открытия и дать точный отчет в своем душевном состоянии. Ей хотелось всесторонне обсудить явившуюся ей внезапно, но еще не высказанную мысль, что Иктанэр был ребенком, отнятым у безумной Марты. Ей хотелось также обдумать и добиться объяснения, каким образом происшедший, несомненно, от человеческой расы Иктанэр получил бронхи рыбы и потому почти постоянно должен был жить в воде. И сколько было еще мыслей обдумать, сколько задач разрешить! И как должен был показаться ей долог этот день, в который, не имея возможности вступиться самой, она представляла себе встречу и страшное объяснение между отцом — Оксусом, ее дядей — Фульбером и их невинным соумышленником, внезапно ставшим их сознательным судьей. Преступные! Они были страшно преступны в отношении человечества, эти оба человека, которых Моизэта до сих пор так любила и чтила, и любила и чтила даже теперь, наперекор возмущению всего ее существа, за их кровавое, мрачное, гениальное и ужасное, как дьявольский кошмар, дело.

— Большую часть дня я проведу при Марте, — решила она про себя. Может быть мне удастся выяснить и то, что остается неясным в моем уме.

Молодая девушка дошла до своего помещения. Она отворила дверь в коридор, прошла через салон, вошла в спальню и заперлась на ключ, чтобы негритянка Дора не побеспокоила ее утром.

Она уже начала раздеваться, чтобы лечь в постель и предаться своим мыслям, как вдруг ей показалось, что она расслышала в комнате какой-то странный звук.

Внезапно справа от зеркала поднялась человеческая фигура.

Моизэта вскрикнула. Но моментально она узнала Сэверака и весь ее испуг исчез. Отважная девушка недаром была воспитана в моральной школе Фульбера и Оксуса, людей с железной душой. Она чувствовала себя спокойной и сильной и в обладании всего своего здравого рассудка. Тоном оскорбленной королевы она сказала:

— Зачем вы здесь?

В то же мгновение, повинуясь мимолетной мысли, она отступила несколько шагов и оперлась на стол. Спокойно она положила правую руку свою на рукоять кинжала малайской работы, подаренного ей однажды в день ее рождения Сципионом и с тех пор служившего для разрезания книг.

С примесью презрения в тоне, она повторила:

— Зачем вы здесь?

Он посмотрел на девушку с такой яростью, от которой сверкали его глаза и передергивались губы. Прошла целая минута трагического молчания, и затем глухим голосом он произнес:

— Я вас видел! Я знаю кто ваш любовник. Надеюсь, вы не будете этого отрицать.

— Мне нечего отрицать, — холодно ответила Моизэта. — Иктанэр мне не любовник, как вы это понимаете, но я его люблю и я его невеста.

— Его невеста! — с сарказмом воскликнул Сэверак. — Невеста такого чудовища!

Улыбка скользнула на красивых губах Моизэты. И она уронила:

— Отчего вы не похожи на это чудовище, г-н Сэверак!

Слова эти были каленым железом на ранах его ревности.

Он опустил голову, словно желая броситься на нее. Но Моизэта сжала рукоятку кинжала, и Сэверак увидел блеск клинка; он понял, овладел собой, поднял голову и заговорил:

— По меньшей мере, знаете ли вы, кто создал это чудовище, которое вы любите? Знаете ли вы, почему я его зову чудовищем?

— Я знаю все, — категорически ответила девушка. — Я знаю все, что можете знать вы, а может быть и больше того. Но вопрос не в этом. Вы находитесь в такой части острова, доступ в которую закрыт для всех мужчин; вы находитесь в моей комнате, в которую никто не имеет права войти без моего разрешения.

— Исключая Иктанэра! — ответил Сэверак.

— Именно! И вы проникли сюда тайком, как вор! Что вы тут делаете? Отвечайте! Или же немедленно уходите. Знайте, что мне достаточно нажать пальцем эту кнопку, которой я, смотрите, касаюсь, чтобы сюда немедленно прибежал мой отец, чтобы у этой двери с оружием в руках оказался Сципион. Сейчас же отвечайте или уходите. Через минуту я дам сигнал.

Это было сказано таким тоном, что Сэверак сразу понял, что всякий насильственный поступок для него гибель. И он тут же надел на себя личину страданий и униженности. Он был так же лицемерен, как смел.

— Моизэта, — произнес он, — я люблю вас… Я не мог сопротивляться толкавшей меня страсти. Не доводите меня до отчаяния.

Он замолчал, словно подавленный волнением.

— И это все? — спросила Моизэта после минутного молчания.

Сэверак понурил голову.

— И это окончательный приговор? — смертельно побледнев, спросил Сэверак.

— Окончательный.

— Вы не оставляете мне никакой надежды?

— Никакой.

Если бы в эту минуту Сэверак мог припомнить свое решение о торге и постепенном завоевании Моизеты, то этот краткий ее ответ, его заставил бы снова отказаться от своего плана. И он отбросил всякую мысль о завладении Моизэтой при содействии Оксуса и Фульбера. Он отказался от всякой умеренности, от всякой дипломатии, рассчитанной на долгий срок, и всецело отдался несдерживаемому ничем порыву и опасному безумию страсти.

— В таком случае, — воскликнул он, вскочив и сверкнув глазами, — тем хуже для вас и тем хуже для вашего отца.

— Это — угроза? — прервала его Моизэта, протянув руку с кинжалом к сигнальной кнопке, — тогда я зову отца и Сципиона.

— Нет! Нет! Умоляю вас! Подождите! — простонал Сэверак, упав на колени. — Моизэта! Я был безумцем! Я вас слишком люблю! Простите меня! Простите, — и с умоляюще простертыми руками, с прерывающимся от рыдания голосом, он пополз к Моизэте.

При виде этого плачущего мужчины, молодая девушка разжалобилась и все ее негодование исчезло. Ее собственные глаза наполнились слезами. Как бы затем, чтобы поднять Сэверака, она протянула к нему руки, оставив на столе кинжал.

Как молния он бросился на Моизэту, повалил ее на постель и грубо зажал ей рукою рот, дабы не дать раздаться готовому сорваться крику о помощи… Затем, раньше чем девушка могла сообразить, как защищаться, он завязал ее длинным шелковым шарфом, бывшим на ее плечах, и фуляром забил ее рот.

От испуга и потрясения Моизэта впала в беспамятство. Сэверак этого даже не заметил. Весь поглощенный своим преступным замыслом, он взвалил ее бесчувственное тело себе на плечи, вышел в корридор и запер за собой дверь, выходящую на лестницу. Минуту спустя, он уже был в своей собственной комнате и положил Моизэту на свою постель.

— Наконец, она — моя, — проговорил он. — И навсегда! Но не опоздать бы! Могли услышать!

Он достал часы.

— Четыре часа. У меня еще есть время!

И оставив бесчувственную Моизэту одну, он устремился на лестницу, спустился на четыре ступеньки и углубился в тьму какой-то галлерей, где не светилось ни одной электрической лампы…

Тем временем другая, еще более необыкновенная и еще более важная по последствиям сцена произошла в лаборатории.

Покинув Моизэту, ее необыкновенный возлюбленный бросился в море и направился к подводному гроту, предшествующему наполненному водой помещению, где обычно жил Иктанэр.

Едва пройдя решетку, он встретился с монахом, который его ждал.

— Вот и вы, сын мой! Как вы нас встревожили!

— Отец мой, — серьезно ответил Иктанэр, — пожалуйте за мною.

И ни слова не говоря больше, молодой человек быстро направился к отверстию, через которое грот сообщался с колодцем, ведущим в лабораторию.

Разумеется, Иктанэр не знал расположения подземелий Затерянного острова. Но он много раз наблюдал жесты и движения Оксуса и Фульбера в то время, когда они появлялись из подземного грота. С другой стороны, он знал лабораторию, так как часто видел ее сквозь стекла аквария. Благодаря, наконец, указаниям, которые дала ему с своей стороны Моизэта, он постепенно дошел до вывода, что Оксус и Фульбер, чтобы выйти из грота, должны были подняться по колодцу или по лестнице, до уровня лаборатории.

К великому изумлению Фульбера, который не мог поверить собственным глазам, Иктанэр прямо подошел к отверстию, нажал плохо замаскированную в расщелине скалы, костяную кнопку, и дверь раскрылась.

Ошеломленный, но храня все свое хладнокровие, монах бросился вслед за Иктанэром. Колодец был освещен. Нижняя дверь его закрывалась автоматически, и также автоматически открылся верхний трап. В двадцать секунд Иктанэр поднялся наверх. Не так скоро, как он, — так как для подъема приходилось держаться за железные, расположенные лестницей, скобы, за ним следовал Фульбер. Когда, наконец, с сердцем, бьющимся от величайшего волнения, какое только он испытывал в своей жизни, монах вступил на пол лаборатории, он прежде всего увидел Иктанэра, молча и сурово взирающего на Оксуса, который, бледнее смерти, что-то невнятно бормотал и в оцепенении стоял пред ним, опершись спиной на стену.

— Оксус! — ужасным голосом воскликнул Фульбер. — Оксус, скорее раздень меня! Раздень меня!

Это приказание привело ученого в чувство. Со всей ловкостью своих рук, привыкших упражняться с тонкими вещами и опасными материалами. Оксус живо освободил монаха от тяготившего его скафандра.

С почти презрительной улыбкой, блуждавшей на его крепко сжатых губах, Иктанэр молча смотрел на этих двух людей, которых до сих пор он чтил, как божества.

— Что это значит? — пробормотал Оксус, как только, освободив свою голову и тело от подводного одеяния, монах преобразился в то, чем он был в действительности.

— Говори по-каталонски, — крикнул Фульбер и сам употребил это наречие, которого не знал их ученик. — Что-то случилось необычайное, что нам нужно раскрыть немедленно. Готова ли электрическая батарея?

— Зачем?

— Ты еще не понимаешь? — завопил монах, бросая на невозмутимого Иктанэра самый страшный взгляд.

— Убить его? — проговорил Оксус.

— Да, если будет нужно!

— Его, — наше создание! Нашу мощь! Нашу надежду!

— Он нас погубит! Слушай, Оксус: разве он был бы здесь, и видел бы нас, как видит теперь, если бы не случилось чего-то важного, что обнаружило ему, что мы были в отношении его обманщиками? Посмотри на него! Суди по его манере! А скоро он нас и смертельно возненавидит!

— Да! Да! Нас предали!

— Надо узнать, что такое произошло, что он узнал и чего он хочет? А затем… Если он не подчинится нашей воле, то его надо убить и создать нового Иктанэра. Ты обут в изоляционную обувь? Да, я тоже! Он наоборот! У него под ногами есть лишь кожаные ремни, придерживающие нижний край его одежды. Куда бы он ни двинулся со своего места, его тело везде будет касаться медных полос в цементе пола. Поди к электрической батарее и, по моему приказанию, ты пустишь всю силу тока. Он его поразит, как молнией. Ступай, ничего не говори! И если будет нужно, то повинуйся, Оксус, слышишь — повинуйся! Вопрос идет о нашей собственной жизни.

— Иду, Фульбер, и буду слушаться! — мрачно проговорил Оксус.

Все время этого страстного разговора, который происходил в полголоса между двумя людьми в двух шагах от оставшегося открытым колодца, Иктанэр оставался неподвижно, с глазами, прикованными на обоих сатанинских сообщниках, и с неизменной презрительной улыбкой в углах рта.

Когда Оксус отошел от Фульбера и направился к машине, сверкавшей в конце лаборатории своими медными частями, молодой человек следил за ним глазами. Потом, когда ученый неподвижно остановился возле машины с рукой на рукоятке регулятора, Иктанэр спокойно перевел свой взгляд на монаха.

Он не подозревал, этот ребенок, едва ставший мужчиной, не знал, что по одному знаку монаха, эта рукоять может опуститься, и тогда внезапно сорвется страшный электрический ток и разольется по медным, скрещивающимся на цементированном полу полосам; и он сам, Иктанэр, влюбленный, полный жизни и сил, воодушевленный благороднейшими стремлениями и планами, будет поражен им и моментально, в четверть секунды, сожжен в уголь.

Не зная, таким образом, что на каждом шагу он рискует смертью, Иктанэр направился к монаху. Почти подойдя к нему вплотную, он остановился, осмотрел его с головы до ног и своими благородными глазами заглянул прямо в лицо тому, кого до сих пор чтил, как отца и учителя. Затем он снова медленно отошел и замер в неподвижной и невозмутимой позе. Только на его губах больше уже не было прежней презрительной улыбки.

Оба противника рассчитывали свои силы для предстоявшей сказочной дуэли.

При отсутствии изворотливости, характеризующей его пылкий и молодой ум, Иктанэр первым нанес удар.

— Фульбер, — произнес он серьезным, и несколько печальным голосом, — вы мне более — не отец. И Оксус мне более не наставник. Вы оба — такие же люди, как те, которых вы заставляли меня убивать.

Он замолк. Монах еще не отвечал. После минуты молчания и с большим оживлением, Иктанэр заговорил снова.

— И я сам — совсем не то, что вы мне внушали. Я такой же человек, как вы! Но только мне какая-то сила, которой я еще не разгадал — природа или вы сами, дала мне такие органы, что я могу и должен жить в воде.

— Кто и что заставило тебя поверить во все это? — резко прервал его повелительным голосом Фульбер.

— Это касается только меня, — смело возразил Иктанэр. — Но то, что я теперь знаю — сама истина, подтвержденная, между прочим, вами самими, в тех первых словах, какие произнес Оксус, и всем вашим поведением.

И наивно он добавил:

— Есть еще не мало такого, чего я пока не знаю. Но вы мне расскажете это и объясните впоследствии. Пока же, каков бы ни был тот повод, по которому вы заставили меня истребить тысячи подобных вам существ, тысячи жизней той расы, от которой вопреки всему, я знаю и чувствую, что происхожу сам, — каков бы ни был этот повод, объявляю вам, что больше повиноваться вам я не буду.

Высказав это с решительной ясностью, Иктанэр отступил несколько еще и прислонился к колонне, спокойный, с ясным взором, с улыбкой на губах и с мыслью о Моизэте, которой он повиновался в эту минуту, хотя хорошенько не понимал, по правде говоря, почему. Затем, уже добрым голосом, он добавил:

— Теперь я слушаю вас, так как мне самому вам больше сказать нечего.

Фульбер и Оксус были в полнейшем замешательстве. Оба силились объяснить себе, как и почему случилась эта невероятная вещь, что Иктанэр узнал о своей принадлежности к человеческой расе. Они поняли одно, что Иктанэр, должно быть, кого-нибудь встретил из людей, кто с ним поговорил и просветил его. Но это могло случиться лишь в течение нескольких последних часов и не иначе, как на Затерянном острове. Однако ни один из обитателей его не отлучался. В этом Оксус и Фульбер были совершенно уверены. Если только это — не Сэверак, что весьма правдоподобно, вполне возможно, что Сэверак, встретив случайно Иктанэра, среди скал Затерянного острова, доставил себе удовольствие, раскрыв ему его человеческое происхождение. В таком случае Сэверак разумеется не упустил случая в особенности раскрыть ему и то, каким образом он еще новорожденным превращен был в смешанное существо, в человека-рыбу. Но затем — когда же могли встретиться Иктанэр и Сэверак? Это не могло быть после обеда, так как Фульбер знал, что инженер не выходил из своей комнаты. В таком случае это было ночью, когда монах был в ожидании Иктанэра в гроте, а Оксус — в лаборатории. Но при всем том, факт, что Сэверак не открыл Иктанэру главного, лишал все предположение главной правдоподобности. Нет! Это не могло быть делом Сэверака.

Кто же тогда?

Фульбер собирался с мыслями, чтобы лучше разыграть свою роль в этой психологической дуэли и перетянуть на свою сторону перевес, захваченный его противником, как вдруг оглушительный тревожный звонок раздался над входными дверьми.

Оксус инстинктивно бросился было вперед, так как подобный сигнал во всяком случае предвещал что-нибудь очень серьезное, но Фульбер жестом остановил его у электрической батареи, а сам, не двинувшись с места, протянул руку и нажал кнопку на сигнальном столе.

Тотчас же дверь отворилась, и в лабораторию ворвался задыхаясь, встревоженный Сципион.

— Господин! Господин! — закричал было негр.

Но моментально смолк и остановился, заметив Иктанэра. Он не только никогда не видел его, но даже и не подозревал о его существовании. И вид этого юноши с отливающим серебром телом озадачил его настолько, что он моментально смолк и застыл на месте. Но у Оксуса явилось предчувствие беды и он крикнул:

— Что случилось, Сципион?

При этом повелительном и встревоженном голосе, негр пришел в себя. Он быстро обернулся и, падая пред Оксусом на колени, произнес:

— Господин, барышня силою похищена из их комнаты…

— Что ты говоришь? Ты с ума сошел? — вне себя воскликнул Оксус.

— Нет, господин! Я видел сам. Г-н Сэверак похитил нашу юную госпожу и увез ее в электрической лодке.

Это было словно удар молнии, поставивший их всех одинаково в опасность и заставивший забыть все остальное.

Оксус первым бросился на лестницу, за ним устремился Иктанэр и по его пятам — Фульбер и Сципион.

Ураганом они ворвались в комнату Моизэты. Там царил беспорядок.

— Дора услышала страшный шум, — объяснил скороговоркой негр, — встала и пришла сюда. Увидя этот беспорядок и отсутствие госпожи, она пришла в ужас и разбудила меня. Я прибежал. И вот смотрите: платье госпожи волочилось по чернилам этой опрокинутой чернильницы. Я проследил дальше. Идите!

И действительно, следуя за черными пятнами, оставшимися на ковре спальной и гостиной и на дорожке коридора, все четверо людей дошли обратно до лестницы. Отсюда тот же след вел в комнату Сэверака.

— Тут я понял все, — проговорил негр. — Я бросился к трапу и добежал до берега как раз в ту минуту, когда Сэверак отчаливал от острова. Наша госпожа лежала в лодке. Я бросился в море, но это было безумием, так как лодка слишком быстро удалялась, так что когда я выбрался опять на берег, она уже исчезла из вида. Тогда я бросился звонить в лабораторию.

— Бесполезно покидать остров! — повелительно сказал Фульбер.

И, обернувшись к Иктанэру, он хотел ему сказать, но вид юноши был так встревожен, его глаза так блестели и были наполнены слезами, и весь он трясся и его рот был искривлен от страдания и злобы, словом, внешность Иктанэра была так ужасна и взволнована, что луч понимания сразу осветил ум монаха, и он в порыве чувств воскликнул:

— Сын мой! Сын мой! Ты видел Моизэту и ты полюбил ее!

— Да, отец мой! — отвечал растроганный юноша.

— Тогда подойди! Сначала спаси Моизэту, настигни изменника и похитителя. А объяснимся мы потом! К «Торпедо»!

Две минуты спустя, Иктанэр, Оксус, Фульбер и Сципион хлопотали вокруг «Торпедо», который стоял в особом отделении лаборатории.

Оксус нагнулся и проверил механизм.

— Он в порядке! — проговорил он. — Элементы действуют.

— В какую сторону отправился Сэверак? — спросил монах Сципиона.

— Господин, — отвечал ошеломленный всем виденным негр, — он отправился на восход солнца.

— Он хочет добраться до Индийского океана и, может быть, до Бомбея, который с этой стороны ближайший порт.

— Сын мой, ты слышал! — воскликнул Оксус. — Иди же и возврати нам Моизэту!

— Приведи к нам также и Сэверака! — прогремел монах.

— До скорого свидания! — просто ответил Иктанэр.

И одним повелительным жестом он выпроводил всех вон.

Оксус, Фульбер и Сципион удалились из бассейна, двери которого за ними затворились герметически.

Тогда Иктанэр опустил один рычаг, укрепленный на стеклянной доске на стене. И тотчас же на уровне пола открылись люки и через 2 минуты бассейн наполнился водой. Иктанэр опустил другой рычаг и тут же целая стена бассейна повернулась на своей оси и открыла для «Торпедо» широкий проход на волю. За этим проходом еще был подводный грот, но за гротом уже открывался беспредельный морской простор.

Иктанэр открыл один из люков «Торпедо» и достал оттуда стеклянную маску, которую и надел себе на лицо.

Затем он плашмя лег в специальное углубление на палубе «Торпедо» и оперся подбородком на выложенное резиной углубление. Он нажал один из расположенных пред ним коммутаторов, затем — такой же другой. Тогда автоматически над палубой поднялся металлический полукруг и облек как пояс бедра Иктанэра, образуя таким образом из человека и машины одно нераздельное целое. В ту же минуту винт и рули поставили направление. «Торпедо» вышел из бассейна, пересек грот и направился в открытое море. Одним взмахом он взлетел на поверхность воды.

Над горизонтом уже поднималось солнце. Иктанэр открыл опоясывавший его металлический обруч и во весь рост встал на палубе своего удивительного судна. Своими проницательными глазами он обвел горизонт: от востока до заката и от севера до юга — вокруг была совершенная пустыня.

Тогда возлюбленный Моизэты с угрожающим жестом поднял руки и дрожащим голосом воскликнул:

— Моизэта! Я найду тебя, хотя бы твой похититель увлек тебя в самое сердце самого большого материка на земле!

И полминуты спустя, «Торпедо», со скоростью двухсот километров в час и на глубине лишь четырех метров, несся к выходу из Персидского залива, чтобы преградить Сэвераку проход в океан.

В это самое время, в лаборатории Затерянного острова Фульбер, стоя пред Оксусом, — который закрыв лицо руками, сидел на диване, — говорил:

— Не отчаивайся, брат! Видимо любовь нас предала, но любовь и будет нам помогать. Множеством способов, которые вскоре будут тебе очевидны, Моизэта будет для нас верным залогом победы над миром!

Оксус поднял голову, посмотрел на Фульбера и печальным голосом прошептал:

— Да, я понимаю… Моизэта будет для нас залогом покорения Мира, если только ее не убьет Сэверак.

Но при этих словах монах отвернулся, чтобы скрыть от Оксуса одну из тех своих загадочных улыбок, которые у этого гениального человека указывали на зарождение какой-то новой грандиозной и ужасающей мысли.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I. Анархисты

28-го марта в Женеве скончался от болезни сердца пресловутый Архильев, русский террорист, прославившийся на весь мир со времени своего участия во множестве нашумевших заговоров против выдающихся государственных лиц.

После похорон четверо друзей покойного: Марциали, Чувин, Гаврило и Вампа — все теоретики анархизма и пропагандаторы действием — собрались в квартире Архильева в стареньком домишке на улице де-Казерн.

Было шесть часов вечера. Стол, вокруг которого сидело четверо людей, освещался керосиновой лампой без абажура. Во всех углах этой скромной комнатки навалены были пачки журнала «Террор» — орган на русском, французском и итальянском языках, той террористической партии, во главе которой, до своей последней минуты, стоял Архильев.

Раньше, чем кто-нибудь из четырех собеседников нарушил тяжелое молчание, сковывавшее их губы, раздался звонок: один короткий удар, один продолжительный и два легких.

— Вот и Вера! — произнес Чувин.

И он встал, чтобы пойти отворить дверь.

— Здравствуйте, товарищи! — раздался женский голос.

И пожав протянутые ей руки, Вера села к столу между Чувиным и Гаврилой.

Она была дочерью Карла Ротмана и его любовницы Ганской, погибшей под пулями несколько лет спустя после того, как ее отец Тиршин был казнен в Америке.

Это была молодая девушка, восемнадцати лет, с правильными и чистыми чертами лица, с густыми черными волосами и великолепными темными глазами. Простое черное платье словно обливало ее стан Дианы. Она окинула своим серьезным взглядом всю комнату и сидевших за столом и лаконически спросила:

— Говорили вы?

— Нет еще! — ответил Чувин.

— Мы ждали тебя! — добавил Марциали.

— Меня задержал перевозчик. Книги в закрытых мешках будут доставлены сюда завтра.

— Значит, это решено, — спросил Гаврило. — Ты устраиваешься здесь?

— Да! Таково было желание Архильева.

— И наше — также! — заметил Вампа. — Достойнее тебя никого нет, чтобы редактировать «Террор» и заместить в нашей партии Архильева. С этих пор ты можешь говорить: тебя будут слушаться все террористы.

— Нет, я не хочу распоряжаться одна, — возразила Вера своим низким голосом. — Сердце человеческое переменчиво. И вы четверо будете составлять при мне совет. И этот Совет Пяти будет находиться здесь. А так как Архильев завещал нам позаботиться об организации партии, то что же мы предпримем?

Чувин собирался говорить, как вдруг раздался звонок: сперва длинный удар, остановка, удар потише и два раздельных удара под конец.

— Это Лука! — сказал, вставая Чувин. — Он принес письмо.

Чувин отворил дверь, в которую просунулась рука, державшая письмо и юношеский голос тихо произнес:

— Это получено сегодня утром обычным путем.

— Хорошо!

Чувин взял письмо, рука исчезла и он запер дверь.

— Стой! Оно адресовано товарищу Архильеву. Открывай его, Вера!

Молодая женщина сдержанно вскрыла конверт, развернула бумагу и вдруг вскрикнула. Внезапная бледность разлилась по ее лицу.

— Что это такое? — воскликнули все четверо мужчин.

— Шифр Ротмана, моего отца!

— Ротмана!

При этом имени, которое произнесено было с изумлением, не лишенным радости, четверо анархистов приподнялись. Они посмотрели на письмо и на Веру, лицо которой было бледно, как бумага, которую она держала в руках.

— Ротман! Русский Карл! Француз Шарль Сэверак, о котором не было слышно почти целый год. Одни полагали, что он бежал из тюрьмы, тогда как другие, наоборот, думали, что он там был убит тайно. Но ни первые не могли сказать, как он сумел бежать, ни вторые — почему его убили за несколько часов до того, как он должен был идти на эшафот!

— Сэверак! Бог террора! Наш кумир! Где же он? Что он делает, Вера?

— Я знала, что он вернется! — прошептала она.

И еще тише, почти голосом бреда, она произнесла:

— Шифр Сэверака!

Один за другим Чувин, Марциали, Вампа и Гаврило уселись на свои места.

— Так как мы на острове Совета, — заговорил Чувин дрожащим голосом, — то читай же нам это его письмо к Архильеву. Мы после займемся вопросом об организации партии.

И он пожирал взглядом глаза Веры.

Но молодая девушка повернула свой взгляд на своего товарища и холодно ответила:

— Да, Чувин! Я еще люблю тебя, и буду любить всегда. Я тебе сказала, что буду ждать тебя до смерти, так как не хотела отдавать моего сердца без разрешения моего отца, пока не получила бы доказательств, что мой отец… Но он жив. Следовательно, мы его увидим снова. А пока, Чувин, думай о нашем долге и заставь молчать твое сердце, как я заставила молчать мое, когда исчез мой отец…

— Довольно, Вера! — прервал ее тот. — Мы здесь замещаем Архильева. А он уже теперь прочел бы это письмо; читай же его и ты. Мы тебя слушаем!

— Мы слушаем! — повторили и трое остальных, которые в течение только что разыгравшейся сцены уже начали выражать своими жестами их жгучее нетерпение.

Но Вера ответила:

— Я не знаю шифра моего отца!

— Ты не знаешь шифра?

— Ты не знаешь шифра?

— Твоего отца?

— Нет! Секрет его знал лишь один Архильев. И он никогда его никому не открывал и унес с собой в могилу.

Вера бросила открытый листок на середину стола. Все глаза остановились на нем, и вот что они увидали черным на белой бумаге:

20. — Gibr8ckzmot36489amiarrjun. Q — 7roz yus5p6ee. Joi5sl; t9vm6h 83rtx879vtax?ro; sabrola, lxesort2bkca9hrro! A "okhtz s6zyk9t4xgr5 s3vitlybkrvs6ie4el? socbpgy3l vtop mr.. n7nodeq46u2 — 32t5s3nti700i2 p7nn oi8ncpiaac22553be6okpa7eadiisqc9 ei802 — 32tez? 7monieyaxrgs. e98 hikbntutetnix567v859 11f2apv8ebev9do eooajir lgmm9gn34tos bo6mvt8iei497ocd! yrivlp3! t8pxm780e8r7qpiers66i ruy 452zmacb — 8; oviz3et — "qyainokups9meci (txbilefhor s6) ehpr. x.

На четверть часа вокруг стола воцарилось ненарушимое молчание. Наклонившись над бумагой, четверо мужчин и молодая девушка испытывающе рассматривали отчетливо написанные каждую букву и каждый знак, словно одного их пламенного желания было достаточно, чтобы прочесть тайну.

Вдруг Марциали воскликнул:

— Мы бесполезно будем смотреть так целую вечность! А у Архильева где-нибудь должен иметься написанный ключ. Лучше примемся сейчас же его искать.

— Нет! — спокойным голосом проговорила Вера. — Архильев никогда не записывал ключей для условленных криптограмм своих различных корреспондентов. Он их знал на память и сообщал мне. Каждая полученная им криптограмма в начале листа имела отличительный знак, который обозначал корреспондента и тем самым ключ, которым следовало пользоваться к расшифровке. Но Архильев никогда мне не открыл ключа моего отца.

— А что, получал Архильев что-нибудь от Сэверака после его бегства? — спросил Чувин.

— Нет. Поэтому-то он и считал его умершим.

— Почему же ты сразу узнала, что это криптограмма принадлежит Сэвераку? — спросил Марциали.

— Именно по отсутствию какого-нибудь знака, которого Сэверак никогда не ставит.

— А ты уверена, что это письмо именно от Сэверака? — спросил Чувин.

— Да! Я видела их штук двадцать, таких как это!

— В таком случае, стоит только разыскать какое-нибудь из них в бумагах Архильева и оно может помочь прочитать это.

— Этого бесполезно искать, так как перед смертью Архильев велел сжечь все письма Сэверака. Впрочем, ни на одном из них не написано перевода.

Чувин не мог сдержать движения нетерпения и неудовольствия.

— Тогда как же узнать?

— Это почти невозможно, — с глубокой грустью сказала девушка. — Я знаю лишь одного человека, который способен тут разобраться. Это парижанин Бертильон. Вот что мне говорил Архильев.

— Тем не менее, — воскликнул Чувин, ударяя кулаком по столу, — это письмо, наверное, имеет огромное значение. Оно длинно и является после такого длинного периода полного молчания, что сам Архильев уже стал верить в смерть Сэверака. И для того, чтобы Сэверак открыл себя в живых, надо было произойти событию чрезвычайной важности. Нам необходимо знать, что говорится в этом письме.

— Я того же мнения, — спокойно подтвердила Вера, лицо которой приняло его натуральный розовый цвет. — И для этого есть лишь одно средство: идти и отдать эту криптограмму Бертильону…

— Ты пойдешь?.. — ошеломленные в один голос воскликнули четверо мужчин.

— Пойду!

— Но Бертильон тебя предаст, он тебя арестует и выдаст вместе с криптограммой французскому правительству, — прокричал Вампа.

— Нет! Так как лишь только ключ будет найден, я заколю Бертильона… Чувин меня будет сопровождать, не показываясь вместе со мной. Я приму все меры, чтобы меня не арестовали на месте, если только вообще меня сумеют арестовать. Чувин меня подождет недалеко от того дома, где будет происходить расшифровка письма. Я передам ему ключ, и мы увидимся лишь здесь, если мне только удастся вернуться.

По изложении этого, столь простого, столь быстро обдуманного и столь опасного для исполнения плана, четверо мужчин не могли не выразить своего восторга. Когда девушка окончила говорить, Чувин тихо проговорил:

— Ты это решила, Вера?

— Да!

— В таком случае, я провожаю тебя в Париж. Когда мы отправляемся?

— Завтра утром. Но лишь только мы выйдем отсюда, мы больше друг друга не знаем. Мы будем путешествовать в разных вагонах, и в Париже остановимся в разных отелях. Сегодня — вторник. Я назначаю тебе свидание в Париже в четверг, в восемь часов вечера, под железнодорожным мостом, на улице Алези, возле парка Монсури. Там я тебе сообщу мои попытки и их результаты. Решено?

— Решено. Итак, до четверга, Чувин.

— До четверга, Вера!

Дрожа от волнения, он пожал холодную руку, которую протянула ему Вера, и вышел.

— А теперь, — проговорила молодая женщина Вампе, Гавриле и Марциали, — скопируйте каждый криптограмму и сохраните эти копии.

Немедленно повинуясь молодой девушке, которая с такой решительностью и уверенностью взяла на себя верховенство над укрывающимися в Швейцарии анархистами и террористами, все трое мужчин принялись тщательно копировать таинственную весть Сэверака.

Тем временем Вера погрузилась в глубокую задумчивость, но ее мечты не отражались на прекрасном лице богини.

Она думала о своем отце, которого звали Ротманом или Сэвераком, смотря по тому, если дело касалось его террористических актов, учиненных в России, или его анархистских покушениях во Франции. Где он был? И откуда он возвращается? Она была бесконечно счастлива узнать, что он жив, хотя в ней не столько говорило дочернее чувство, сколько пламенное преклонение и безграничная преданность ученицы.

Она была счастлива от его возвращения в особенности потому, что предвидела, что с ним, для анархии снова наступят героические времена. Со времени его исчезновения, которое совпало и с первыми приступами тяжкой болезни, унесшей в могилу Архильева, анархизм был сведен к бессилию и бездеятельности. За это время не удалось ни одно покушение. И освобождение Мира не подвинулось вперед ни на один шаг. Напротив, преследумые всеми правительствами мира, анархисты, которым не доставало молодого и смелого вождя, еще больше припрятались и стали благоразумнее, не видя никакого примера, который мог бы и годился бы для того, чтобы сделать их предприимчивее.

Обо всем этом думала Вера, вдохновительница анархии, пока трое ее компаньонов списывали для себя таинственную криптограмму.

Едва они окончили свою работу, как в дверь постучали.

— Это перевозчик с моими книгами, — проговорила Вера.

В ту же минуту три копии исчезли в карманах мужчин, и Вера сунула за корсаж оригинал письма своего отца.

При помощи Вампы, Гаврилы и Марциали молодая девушка посвятила часть ночи на свое устройство в квартире Архильева.

Когда это было кончено, она поблагодарила своих компаньонов, которые сейчас же удалились, пожелав ей успеха в опасном путешествии, которое она предпринимала. Оставшись одна, она, не раздеваясь, прилегла на узенькой кровати Архильева и заснула на несколько часов.

Утром Вера была на вокзале. Она встретила там Чувина, но их отношения были настолько независимы, что самый опытный сыщик не мог бы сказать, что эта красивая и спокойная девушка и этот молодой человек с встревоженным лицом знали друг друга.

В четверг, тридцатого марта, в восемь часов вечера, какой-то человек и женщина в одно время сошлись с противоположных сторон под железнодорожным мостом, перекинутым через улицу Алези в Париже.

Убедившись, что за ними никто не следит, человек и женщина сошлись вместе.

— Завтра утром, Чувин!

— Хорошо, Вера! В котором часу?

— В десять часов.

— Где?

— На дому у Бертильона, 19-bis в переулке Цветов; на авеню Клиши.

— Прекрасно! Что же я должен делать?

— Я приду к Бертильону ровно в десять часов. Ты будешь ходить по переулку, как будто в поисках квартиры, но не терять из виду балкона дома. Если я не появлюсь на нем до полудня, это значит, что расшифровка очень трудна. Если же я выйду, это значит, что все идет превосходно. И в том, и в другом случае, если я тебя не позову или не сделаю знака, ты остановишься напротив дома и сделаешь вид, что увлечен чтением газеты. Наконец, когда я выйду, ты пойдешь за мной и в удобный момент я дам тебе меня обогнать. Проходя сбоку, ты возьмешь бумажку, которую я буду держать в руке.

— Отлично! А если ты с ним не справишься, если он станет звать…

Вера улыбнулась и хладнокровно ответила:

— Я не промахнусь! И он не успеет позвать! Итак, до завтра, Чувин!

— До завтра, Вера!

На следующий день в десять часов Вера позвонила у калитки сада Бертильона.

Старушка-прислуга вышла отворить.

— Вы мадмуазель Дюбуа? — спросила она Веру.

— Да, мадам!

— Г-н Бертильон вас ждет! Пожалуйте за мной.

Посредине обширной, светлой и веселой комнаты, меблированной как рабочий кабинет и библиотека, стоял в ожидании ее еще молодой с виду господин.

Он приветливо встретил свою посетительницу и без всяких пустых разговоров прямо произнес:

— Садитесь, пожалуйста, перед этим столом. Ваше письмо меня очень заинтересовало. Я распорядился, чтобы нас не беспокоили весь день. Если к полудню наша работа не будет окончена, то вы мне окажете честь, позавтракав со мной.

— О… — произнесла Вера, красота которой в эту минуту была лучезарным отражением ее молодости и смущения.

— Нет, нет! Не извиняйтесь. Разобрать такую криптограмму, которую признали неразрешимой такие ученые, как те, о которых вы мне писали, для меня такое удовольствие, за которое я должен быть вам очень признателен… Но не будем делить шкуры, не убив медведя. Усаживайтесь удобнее. Снимайте вашу шляпу, положите ваше боа. Вот так! Отлично! А теперь за работу. Посмотрим, что это за криптограмма.

И г-н Бертильон уселся с другой стороны стола, напротив Веры.

Из своей широкой и глубокой меховой муфты, которую она оставила у себя в руках, Вера вынула левой рукой конверт и подала его Бертильону. Ее правая рука в это время сжимала в муфте короткий кинжал.

Бертильон торопливо вскрыл конверт и развернул находившуюся в нем бумагу.

Но едва он бросил на нее взгляд, как привскочил, побледнел и воскликнул:

— Шифр Сэверака!

Вера слегка покраснела; но она наморщила брови, силясь оставаться невозмутимой, и действительно ей удалось сохранить свое несколько робкое и наивно-невинное выражение лица. Тем не менее, восклицание Бертильона ее захватило вполне врасплох; значит, ему была известна тайна террориста. И Вера в мгновение ока поняла, до какой степени нужно ей быть скрытной и сильной. И не без пользы. Пред ее почти невозмутимым спокойствием, пред ее лишь легким изумлением, которое было заметно в глазах, Бертильон почувствовал, что проговорился.

— Мне кажется, что мое восклицание вас удивило. Это случилось потому, что криптограмма, секрет которой для меня не существует, так как я знаю ее ключ, открыл мне, что жив такой человек, которого я считал умершим. По меньшей мере, если… Да вы знаете, следовательно, Сэверака?

— Сэверак? — повторила Вера своим чудным, свежим и молодым голосом. — Сэверак? Я в первый раз слышу это имя.

— Но, в таком случае, как же эта бумага, несомненно идущая от Сэверака, попала к вам в руки?

— Я ее нашла среди фамильных бумаг, которые достались мне от умершего на этих днях отдаленного родственника. Я его никогда не видала сама, и наследство его меня очень удивило. Когда я увидала эту криптограмму, то мною овладело безумие и отчасти ребяческое, признаюсь, желание ее прочитать. О вас я знала по наслышке и я вам написала.

— А как фамилия этого вашего родственника?

— Архильев, — с наивностью ответила Вера.

— Архильев, анархист? — воскликнул Бертильон.

Вера широко раскрыла глаза для выражения своего удивления и с легкой усмешкой ответила:

— Я не знала, что мой родственник был анархист. Сама я — сирота, живу с моей старушкой-няней и никогда не слышали разговоров о моем дяде.

— Пусть будет так! — проговорил Бертильон, снова смотря на криптограмму. Одна наличность этой бумаги еще не доказывает, что Сэверак жив, так как Архильев мог получить ее от Сэверака раньше его столь таинственного исчезновения. Во всяком случае, это выяснится для меня в две минуты.

— Так вы знаете ключ? — тихо спросила Вера, тогда как ее рука в муфте еще крепче стиснула рукоятку кинжала.

— Да. В своем каземате и накануне того дня, когда он должен был идти на эшафот, Сэверак подарил мне этот ключ из чувства солидарности между двумя учеными.

— А!

Если бы Бертильон посмотрел на Веру в эту минуту, то он удивился бы дрожанию губ молодой девушки и странному огоньку в ее прекрасных глазах. Но он смотрел только на криптограмму.

— Следите за объяснением, — сказал он, не подумав, что может быть выдаст огромную тайну (наивное выражение Веры мешало зародиться у него малейшему недоверию), — и вы увидите, что эта криптограмма только потому и трудна, что она крайне проста.

Вера наклонилась над столом и всем своим существом внимательно стала следить за объяснением.

— Я беру квадратный клетчатый лист бумаги, — начал Бертильон, исполняя в тоже самое время все то, что говорил. — Криптограмма начинается цифрой 20, и я пишу вертикально в каждой клеточке цифры, начиная с 1 и до 20. Затем то же самое я делаю горизонтально, начиная от клетки, находящейся направо, справа и сверху от единицы. А теперь я беру самый текст криптограммы и по одной букве, цифре или знаку на клетку переписываю его горизонтально, начиная справа от первой цифры «1» и как раз под второй такой же цифрой. И получаю таким образом таблицу.

Ни один мускул на лице Веры не дрогнул, пока Бертильон, отдавшись своей работе, наконец, закончил замысловатую непонятную таблицу.

— Теперь заметьте, — продолжал Бертильон, — этот знак в конце криптограммы.

— Что же он означает? — спросила Вера самым милым голосом.

— Он означает, что мы должны провести на этой таблице карандашем такой же знак, начиная его от буквы «g». Получается следующее. Это очень просто. Не обращая внимания на множество остальных букв, цифр и знаков, которые здесь фигурируют лишь для того, чтобы запутать тех, кто не посвящен в секреты, перепишем одна за другой все буквы, через которые прошел карандаш, и мы знаем, что такое Сэверак писал своему корреспонденту.

— Ага, — произнесла Вера.

И как бы повинуясь своему лишь любопытству, она встала, обошла стол и остановилась несколько позади Бертильона. Она несколько нагнулась над ним, почти вынув свою правую руку из муфты, в глубине которой еще скрывался клинок кинжала.

Не подозревая ужасной опасности, которой он себя подставлял, Бертильон с улыбкой принялся быстро писать.

— Вот, — заключил он, — одни лишь нужные буквы. Мне остается теперь их переписать еще раз, разделив сообразно словами, которые они образуют. Это уже легко! Смотрите!

И, вслух диктуя буквы и слоги, он стал писать…

Несчастный не успел окончить…

Вера взмахнула рукой, в которой сверкнул клинок кинжала блеснувший под лучом солнца, и лезвие до рукоятки вонзилось в шею Бертильона. Ученый не смог даже крикнуть. Его тело все вздрогнуло и рухнуло в кресло. Вера спокойно вытащила кинжал и отскочила в сторону; струя крови брызнула из страшной раны.

Она собрала все бумаги, на которых писал Бертильон, тщательно свернула вместе с ними криптограмму Сэверака и все это засунула за свой корсаж. Затем она надела шляпу и перчатки, отерла кинжал о столовую скатерть и спрятала его в муфту и, бросив последний взгляд на труп, пожала плечами, проговорив:

— Гм! Так надо! Иначе он нас бы предал. Он обладал самым главным нашим секретом, касающимся жизни моего отца!

И приняв свой невинный взгляд и наивное выражение лица, она вышла из рабочего кабинета. Внизу лестницы она встретилась со старухой служанкой.

И тут новая мысль возникла в ее уме.

— Мадам, не заметили ли вы в переулке пред входом молодого человека с газетой?

— Да, — ответила служанка.

— А, тем лучше! Только бы это был тот, которого ждет г-н Бертильон.

Она бросилась в сад, отворила калитку и довольно громко позвала:

— Monsieur!

Чувин заметил Веру и подошел к ней.

— Иди, — проговорила она вполголоса. — Все готово! Но нужно отделаться от служанки, чтобы как можно позже узнали дело. Свяжи ее и запри в кухне.

Чувин сложил газету и положил ее в карман. Затем по следам Веры он прошел через сад и вошел в дом. Старушка все еще была около лестницы.

Она посторонилась, чтобы дать пройти девице и молодому человеку.

Но две сильные руки внезапно опустились на ее шею, и не успела она вскрикнуть, как была уже связана по рукам и ногам и с заткнутым ртом, наполовину без памяти от испуга, брошена на полу кухни.

— Лучше было бы ее убить, Вера! — проговорил тогда Чувин. — Если мы оставим ее в живых, то она даст все наши приметы и, рано или поздно, мы будем арестованы. Тогда как, если… ты понимаешь? Нас никто не видел, как мы вошли. Переулок — пустой. Так что у нас все шансы, что нас никто не увидит и при выходе. И если служанка никогда не заговорит, то и нас не найдут никогда. И наша миссия не будет испорчена арестом, который станет тогда невозможным.

Девушка минуту подумала, потом спокойно проговорила:

— Ты прав! Убей ее.

И вполголоса она добавила Чувину, который наклонился над старухой:

— Что такое значит жизнь такой старухи? Ничто! Что она может весить рядом с свободой мира? Менее, чем ничто…

И она вышла из кухни, тогда как Чувин в одну минуту покончил со своей жертвой…

На утро после этого трагического дня террористы снова собрались в маленькой квартирке Архильева в Женеве. Вокруг стола, по бокам Веры и Чувина сидели: Марциали, Вампа и Гаврило.

Вера вынула из-за корсажа бумагу. Посредине ее собственным почерком самой девушки стояло:

«Грот Розас. Посылай Веру и денег. Имею драгоценного заложника. Амнистия. Победа».

— Вот перевод криптограммы моего отца, — проговорила холодным тоном Вера. — Прочтите и решим.

— А ключ криптограммы? — спросил Гаврило.

— Да, а ключ? — подтвердили Вампа и Марциали.

— Он прежде составлял тайну Архильева, а теперь мою.

Пред этими словами, произнесенными с суровой властностью, преклонились все четверо сообщников. Они обязаны были подчиняться безусловно человеку, которого выбрали себе сами.

— Хорошо, — сказал Гаврило. — Итак, Сэверак — жив. Он находится в гротах Розас на побережье испанской Каталонии, неподалеку от мыса Креуса. Он просит, Вера, тебя и денег. Как ты решишь?

— Я подчиняюсь, как подчинитесь и вы. Сегодня же вечером я отправляюсь в Испанию. Сколько у нас в кассе, Вампа?

— Пятнадцать тысяч восемьсот двадцать франков.

— Хорошо! Я беру десять тысяч франков французскими деньгами.

— А как же организация партии? — спросил Чувин.

— Это решит Сэверак. Расстанемся! Уже полдень. Я отправляюсь с вечерним поездом. Когда у меня будут деньги, Вампа?

— Через два часа я тебе их принесу.

Мужчины встали и один за другим пожали холодную руку, протянутую им Верой.

А в восемь часов вечера элегантно одетая в дорожный костюм, молодая женщина с саквояжем из великолепной кожи и с золотой анаграммой через плечо заняла особое отделение в вагоне первого класса на Лион.

Сами террористы с трудом узнали бы в этой аристократической путешественнице свою строгую и непреклонную распорядительницу.

Молодая девушка закуталась в одеяло, принесенное ей кондуктором и, закрыв глаза, погрузилась в продолжительные и глубокие думы.

Она думала о своем отце, этом опасном и таинственном человеке, воскресение которого, по ее мнению, должно было также потрясти Мир, как месяц тому назад потрясли его громадные морские подвиги Неизвестного.

И при этом загадочном имени, которое она повторяла про себя, Вера улыбнулась и сказала про себя:

— А что, если этот Неизвестный, который навел такой ужас на все державы мира и взволновал все народы, — что если этот Неизвестный окажется моим отцом?..

И она вздрогнула при восставшей пред ней картиной неописуемого переворота, который должен обрушиться над миром. И этот мир, сначала разрушенный, будет затем обновлен во имя анархии.

II. Два соперника

Иктанэр два дня оставался у входа в Персидский залив, крейсируя между арабским и персидским берегами и наблюдая за маленькими островками, рассеянными по всему Ормузскому проливу. Но электрической лодки, в которой Сэверак увез Моизэту, он не заметил.

Тогда он понял, что похититель, должно быть, проскользнул незамеченным благодаря ширине пролива и укрываясь мраком ночи и под защитой рассеяных здесь островов. Со всей быстротой он вернулся на Затерянный остров, возвестил о себе обычным образом и явился в лабораторию, где его ждали Оксус и Фульбер.

— Я не видал его! — сказал он. — Сэверак убежал. Но я пойду искать его по всему миру. Если вы видите меня в настоящую минуту пред вами, то только потому, что я хочу просить вас открыть мне о Сэвераке и о вас самих все, чего я еще не знаю.

И в порыве гнева Иктанэр добавил:

— Я хочу просить державы суши помочь мне отнять Моизэту. И если я не найду ее, то огнем и кровью залью мир. Говорите же! Я вас слушаю.

Оксус оставался без движения, с печатью страдания на лице. Но у Фульбера при словах Иктанэра мелькнула сатанинская улыбка, и во взгляде его на мгновение сверкнул огонек какой-то гениальной мысли.

Он наклонился к Оксусу и на каталонском наречии, которого не понимал Иктанэр, проговорил:

— Я сумею не дать ему найти Моизэту. Наши единомышленники будут вовремя предупреждены. И, как он сказал, он зальет тогда мир кровью и огнем. И мир подчинится. Сэверак, разумеется, явится на Марсельский конгресс, чтобы предательством искупить свое прощение и забвение своего анархистского прошлого. Но наши эмиссары его проследят, найдут, и отнимут у него Моизэту и привезут ее сюда. Добрый удар кинжала освободит нас от Сэверака. И тогда-то мы потолкуем с Иктанэром, мы ему отдадим Моизэту, если он будет служить нашим планам. Так это, Оксус?

— Пусть будет так, Фульбер. Говори же с ним!

Все то время, когда монах раскрывал Оксусу этот сложный план, Иктэнер спокойно стоял, насупив брови, с решительным видом и спокойным челом. Но он вздрогнул, когда Фульбер окинул его своим угрожающим взглядом.

— Сын мой, — произнес монах, — ты говоришь с нами как недруг, который имеет в нас нужду. Но мы хотим показать тебе, что по-прежнему любим тебя. Сядь и выслушай меня.

Иктанэр повиновался. Монах наскоро рассказал ему все, что произошло в мире за эти восемнадцать лет и что касалось так или иначе его, Иктанэра. Но он не открыл ему драмы, сопровождавшей его рождение. Он просто сказал ему, что взял его в одном госпитале, где мать его, уличная женщина, произвела его на свет и скончалась в родах. Затем он раскрыл ему грандиозные проекты, задуманные им вместе с Окусом, и закончил так:

— А теперь, сын мой, ступай в Марсель, во Франции. Ты застанешь там всемирный конгресс, который обсуждает наш ультиматум. Оксус и я, мы передаем тебе наши полномочия. Что ты решишь, так тому и быть. Но что ты сделаешь, когда найдешь Моизэту?

— Я уединюсь с ней на каком-нибудь неизвестном острове Океании.

— А мы? — проговорил с улыбкой монах.

— Вы?

Иктанэр задумался. Вопреки себе самому, в глубине души он сознавал, что не может ненавидеть отца и дядю Моизэты. И в тоже время он не разделял их мысли о мировом владычестве. Он не разделял этого потому, что сам в это время целиком отдался единственному естественному человеческому чувству — любви.

Он подумал несколько минут и затем ответил:

— Хотя вы и сделали из меня орудие смерти, я не могу питать к вам ненависти.

Фульбер улыбнулся. Он мог бы заметить на это, что, не желая быть орудием смерти ради их замыслов о мировом владычестве, Иктанэр собирался стать этим смертельным орудием для человечества ради своей собственной любви. Но монах знал, что с человеческой страстью не рассуждают, что любовь — враг логики и потому ограничился улыбкой.

Иктанэр добавил:

— Когда я найду Моизэту, вы выберете на земле подходящую для вас страну. Вы мне доказали, и я в этом убедился сам, что обладаю всемогуществом. Я заставлю отдать вам эту страну и сохраню ее для вас от всех, кто бы ни захотел ею завладеть. Это будет мой выкуп за Моизэту.

— А Сэверак? — спросил монах все с той же улыбкой.

— Я убью его! — зло ответил Иктанэр.

— Хорошо, сын мой! Больше мы тебя не задерживаем. Ты знаешь, что можешь извещать нас обо всем по подводному телефону. Иди же, и будь победителем!

Десять минут спустя, когда были возобновлены элементы, снаряжение и мины, Иктанэр вывел «Торпедо» из гротов Затерянного острова и устремился в глубины Персидского залива.

Он прошел Ормузский пролив, спустился по Оманскому морю до Аденского залива, поднялся по Красному морю, прошел через Суэцкий канал в Средиземное море и остановился на рейде Марселя.

Как раз в то время, когда Иктанэр прибыл в воды этого города фокейцев, из Старого порта вышел миноносец дальнего плавания; он отсалютовал надлежащим образом флоту Сэн-Жан, обогнул остров Иф, старинный замок которого был снесен, чтобы очистить место для низкого редута, вооруженного крупнокалиберными пушками и снабженного многочисленным гарнизоном, и затем устремился в открытое море.

Этот миноносец был «Циклон». На переднем мостике его лейтенант Сизэра и мичман Сэнт-Клер, оба с морскими биноклями, исследовали развертывавшийся вокруг них горизонт.

В одно время они опустили их бинокли.

— Как всегда, ничего! — заметил мичман.

— Очевидно!

— И к чему стоять на том, чтобы каждый день посылать миноносец на эти разведки? Ведь, знают же отлично, что Неизвестный никогда не показывается под видом эскадренного броненосца.

— Он даже совсем не показывается, — отозвался с своей стороны лейтенант. — На море — ничего! И вдруг, корабль летит на воздух. Это значит — прошел Неизвестный.

— Когда-нибудь и мы взлетим так же, если попадемся на пути Неизвестного.

— Пошлют другие миноносцы, которые взлетят, как мы.

— Если только эти господа конгрессисты не решат, что лучше сдаться, чем умирать.

— А, кстати, ты не знаешь, что они решили там, на конгрессе?

— Нет! Я знаю лишь одно, как и все, что сегодня 25-е февраля. И через три дня истекает срок перемирия, данного Неизвестным. Если конгресс держав подчинится, то мы увидим не мало удивительных вещей.

— А если он не подчинится, то нам придется умереть, — вот и все!

— Жаль! Я бы очень хотел раньше чем умереть встретиться лицом к лицу с этим Неизвестным.

Миноносец проходил в это время в нескольких узлах от маяка Плянье, который возвышался справа от него. Этот пункт был предельным для всех рекогносцировок. Надо было обогнуть маяк и возвращаться в Марсель, идя на этот раз к западу от островов Помег и Ратоно.

— Опять ничего, — заключил Сизэра.

— Сэнт-Клер!..

Этот крик замер у него в горле. Ошеломленные, схватившись обеими руками за борт, оба офицера увидели, как что-то сверкающее, длинное взлетело из воды и как гигантская летучая рыба пронеслось с пронзительным свистом над их головами; и едва они успели повернуться вслед за ним, как погрузилось с другой стороны миноносца в море.

— Сэнт-Клер! — бледный и замерший от испуга закричал вторично Сизэра.

Оба моряка переглянулись, и каждый из них заметил испуг другого. Они вздрогнули и вместе прошептали:

— Это Неизвестный.

Матросы, бывшие на палубе, также заметили этот поразительный феномен. С криком испуга они бросились к обоим офицерам. И тот из них, который бежал впереди, неожиданно споткнулся на сверток материи, валявшийся на палубе, и упал.

Этот случай вернул хладнокровие офицерам. И лейтенант одним жестом остановил матросов.

— Вы тоже видели? — спросил он их, напрасно стараясь придать своему голосу спокойный и отчетливый тон.

— Да, лейтенант!

И старик квартирмейстер, растерявшийся менее других, добавил:

— Это похоже на летучую мину.

Но внимание Сэнт-Клера было всецело поглощено пакетом материи, на который споткнулся матрос.

До появления феномена, этого пакета не было на палубе. Упавший матрос поднялся на ноги, держа в руках и пакет. Мичман схватил из его рук сверток и показал его Сизэра.

— Смотри! Материя еще сырая! Ее здесь не было раньше. Откуда она? Это Неизвестный бросил ее, пронесясь над нами.

Сизэра и Сэнт-Клер лихорадочно стали открывать пакет. Он был сделан из грубой просмоленой ткани и обвязан бичевой. Но руки офицеров дрожали и никак не могли развязать узла. Тогда один из матросов выступил из толпы и предложил командиру открытый складной нож.

Этот естественный поступок матроса сразу охладил возбуждение Сизэра и Сэнт-Клера.

— Стоп, — скомандовал командир. — Все чины на палубу! Мичман, постройте полукруг! Матросы, по местам!

Это приказание было немедленно исполнено. Все люди, у которых на рукавах были серебряные голуны или красные нашивки, выстроились полукругом перед обоими офицерами. Простые матросы стали все по своим местам.

Тогда Сизэра, теперь совершенно спокойный, проговорил:

— Я хочу открыть пакет. Вы все будьте свидетелями того, что может произойти. Но до тех пор, пока я вам не разрешу, вы никому не должны говорить о том, что увидите.

И быстрым ударом ножа лейтенант разрезал бичевку, которая обматывала пакет.

Когда была развернута верхняя оболочка, то под ней оказалась такая же вторая, но тоньше и не просмоленая.

Под внимательными взглядами Сэнт-Клера и матросов, Сизэра развернул эту вторую оболочку, и тогда оказалось, что чистая, с одной стороны, она с другой стороны была покрыта несколькими строками красного письма.

Лейтенант, вполне овладев собой, уже собирался прочесть таинственную весть, как Сэнт-Клер дотронулся до него и с выражением испуга произнес:

— Командир, если это идет от Неизвестного, то это такой секрет, который мы не имеем права раскрывать раньше того, если то сочтет полезным сам конгресс.

— Это справедливо! — ответил Сизэра.

И, не прочитав извещения, он посмотрел лишь на окончание письма. Там крупными буквами стояла ужасная подпись: «Неизвестный».

Не говоря больше ни слова, лейтенант сложил ткань, завернул ее в просмоленую обертку и скомандовал:

— Два часовых!

Через несколько минут таинственный пакет был положен в матросскую сумку, которая тут же была запечатана Сизэра и Сэнт-Клером, в присутствии старшего матроса и двух часовых. В таком виде она оставлена была на палубе под специальной охраной часовых, и затем «Циклон» на всех парах понесся в Марсель.

Было около полудня, когда «Циклон» пристал к набережной Старого порта у конца Канебьеры…

Члены Всемирного конгресса только что собирались закончить утренний сеанс и разойтись часа на два, чтобы позавтракать.

Но в этот день им не суждено было завтракать.

В большой зале Лошанского дворца, где происходили заседания, президент конгресса г-н Уайт уже расположился закончить собрание, когда один пристав торопливо поднялся по ступеням до председательского кресла и что-то проговорил президенту на ухо.

Президент изумился, весь побагровел, затем побледнел, как полотно и вскочил со своего места. Жестикулируя обеими руками, он замахал президентским колокольчиком, и когда наступила ненарушимая полная тишина, произнес следующие неожиданные слова:

— Господа! Заседание продолжается! Неизвестный посылает конгрессу извещение.

Все были поражены и затем разразились бурей рукоплесканий. Наконец можно будет хоть что-нибудь узнать. И стесненные сердца почувствовали себя легче и появилась возможность вздохнуть.

Извещение от Неизвестного! Что это будет? Но что бы там ни было, все же это лучше, чем та мучительная неизвестность, в которой пребывали конгрессисты накануне принятия своего решения, от которого зависили судьбы мира.

Когда мало помалу рукоплескания стали стихать и затем совсем замерли, чей-то голос крикнул:

— Где же это извещение?

Президент жестом указал на молодого морского офицера, который входил в зал.

Новый взрыв рукоплесканий и оглушительных «браво» встретил лейтенанта. Сопровождаемый адмиралом Жерминэ, который пожелал проводить его на конгресс, лейтенант Сизэра поднялся до президентского кресла и положил прямо на стол матросскую сумку, запечатанную большими красными сургучными печатями.

— На трибуну, г-н офицер! На трибуну! — закричали со всех сторон огромной залы.

— Пусть расскажет, как он получил весть!

— Да! да! Пусть расскажет! На трибуну, офицер!

Президент, взглядом спросил адмирала, и тот утвердительно кивнул головой и затем сказал что-то командиру «Циклона», Сизэра улыбнулся и повернулся лицом к конгрессистам. Тогда Уайт замахал опять своим колокольчиком. Пристав провел офицера до трибуны, и офицер совершенно спокойно, среди глубокой воцарившейся тишины, описал шаг за шагом всю свою утреннюю рекогносцировку в открытом море и необычайное происшествие, которым оно закончилась.

Затем, под крики «браво» конгрессистов, он сошел с трибуны и прошел в официальные места, предназначенные для военных чинов морских и сухопутных сил.

Шум сейчас же возродился снова:

— Извещение! Читайте же извещение!

Все конгрессисты поднялись и волнуясь жестикулировали руками. В увлечении каждый из них заговорил на своем родном языке, вместо того, чтобы пользоваться официальным для конгресса французским языком. Какофония получилась настолько же непонятная, насколько оглушительная.

Президент бессильно опустил свой колокольчик и стал следить глазами за приставом, который, вооружившись ножом, разрезал бичевки, которыми завязана была сумка. Когда сумка открылась, президент опустил в нее руку и извлек оттуда небольшой сверток белой бумаги.

Эта была минута страшного напряжения. Внизу на ступенях амфитеатра застыли в своих креслах конгрессисты, с беспокойством и страхом не отрывая глаз от белого четырехугольника. А наверху — мертвенно-бледный стоял президент, держа в обеих своих дрожащих руках развернутый свиток…

Казалось, что в огромном зале можно было расслышать падение булавки. И вдруг чей-то крик раздался из глубины левой стороны залы, крик подавленный и тем не менее повелительный и властный:

— Читайте!

Г-н Уайт выпрямился и ясным, внятным, хотя и взволнованным голосом, прочел:

"Всемирному конгрессу.

…Господа.

Я прошу вас выслушать меня в заседании конгресса. Голосованием вотируйте, что никто не посягнет на мою свободу, каковы бы ни были те предложения, которые я вам представлю, и ответ, который на них вы дадите.

Если, вопреки нашему голосованию, мне нанесено будет малейшее оскорбление и если моя свобода будет нарушена хоть на один час, то все флоты Мира будут истреблены в пятнадцатидневный срок.

Флаг, поднятый над маяком Плянье, поставит меня в известность вашего решения. Если он будет красный, — значит вы отказываетесь меня выслушать. И если он будет белый, — значит вы соглашаетесь на те условия, которые я требую. И в этом случае я поднимусь на миноносец, который вы пошлете крейсировать вокруг маяка. Я жду до полудня завтрашего дня.

Неизвестный".

Прочитав загадочную подпись, от которой трепетал весь мир, г-н Уайт опустил руки и посмотрел на собрание.

И тут словно электрический ток пронесся по всем конгрессистам. Как один человек они поднялись и закричали:

— Неизвестного! Неизвестного! Пусть он явится. Мы выслушаем его! Он останется свободным!

— Господа, от имени всех держав мира, которые вы здесь представляете, я объявляю, что Неизвестный может явиться сюда и что каждый из нас ручается за его безопасность. Белый флаг будет поднят над маяком Плянье. Один миноносец примет Неизвестного на свой борт. И после того, как мы его выслушаем, тот же миноносец отвезет Неизвестного в открытое море. Мы поручаем адмиралу Жерминэ исполнение этих решений и возлагаем на него ответственность за безопасность Неизвестного во время его пути сюда и возвращения из этих стен обратно. Адмирал Жерминэ, который меня слышит здесь, войдет в сношение с мэром, префектом и генерал-губернатором Марселя относительно необходимых мер для охраны порядка. Тем временем мы продлим это заседание и дождемся Неизвестного. Одобряете ли вы, господа такое решение?

— Одобряем! Одобряем! — в один голос закричали конгрессисты.

Сопровождаемый Сизэра и своими адъютантами, адмирал Жерминэ сошел с трибун и под гром одобрений и рукоплесканий конгрессистов покинул залу.

Четверть часа спустя, тем временем, как мэр, префект полиции и генерал-губернатор мобилизовали полицию и войска для поддержания порядка, адмирал Жерминэ вместе с Сизэра взошли на «Циклон». В каюте они были встречены мичманом Сэнт-Клер, и лейтенант немедленно принял от него командование судном.

На всех парах «Циклон» вышел из Старого порта, обогнул остров Иф и устремился к маяку Плянье. Там был спущен один матрос, который отправился поднять при помощи сторожей маяка, белый флаг над главным фонарем. Исполнив поручение, он вернулся на судно, и «Циклон» тихим ходом пошел крейсировать на протяжении одной мили от маяка.

На палубе у кормы держались адмирал и лейтенант. Мичман Сэнт-Клер наблюдал за маневром. Люди были размещены по своим местам. Все сильно волновались. Сам адмирал Жерминэ, под маской внешней невозмутимости и своей строгой манерой, волновался не менее последнего из матросов.

Часы Сизэра показывали без двух минут четыре часа, когда адмирал первый увидел в двух кабельтовых справа позади «Циклона» бурление воды.

— Стоп! — скомандовал он.

Почти моментально «Циклон» остановился.

И тогда увидели, как у правого борта миноносца появилось существо человеческого вида, все покрытое блестевшей на солнце серебристой чешуей. На голове его была стеклянная маска. Одним прыжком он выскочил из воды на палубу миноносца и предстал пред ошеломленными людьми.

Прежде всего он снял свою маску, и тогда адмирал не мог сдержать выражения удивления при виде его юного лица Аполлона. Как! Это полудитя и был тот Неизвестный, который заставил трепетать весь мир?

Иктанэр спокойно проговорил:

— Господа, Неизвестный — это я. Вернее, я его брат, близнец, двойник. Вы являетесь от имени конгресса?

— Да! — ответил адмирал, едва оправившись от изумления.

— Хорошо! Я доверяюсь вам. С кем я имею честь говорить?

Адмирал взял себя в руки и, собрав все свое хладнокровие, ответил:

— Я — адмирал Жерминэ, командующий союзным флотом Средиземного моря. Это лейтенант Сизэра, командир миноносца, а это мичман Сэнт-Клэр — его помощник. А эти люди составляют экипаж судна.

— Мое имя, г-н адмирал, Иктанэр. Пожалуйста, препроводите меня на конгресс. Более мне вам нечего сказать.

Сизэра крикнул приказ. «Циклон» повернулся и на всех парах понесся к Марселю.

Адмирал, оба офицера и экипаж — все были глубоко смущены. С изумлением, которого они и не думали скрывать, они смотрели на Иктанэра. Он прицепил к своему поясу снятую маску, слегка оперся на задние перила палубы и спокойно смотрел на окружавших его людей. Его красота и юность были так очаровательны, что, несмотря на всю серьезность, запечатлевшуюся в его глазах, он казался улыбающимся.

Окружали его в инстинктивно почтительных позах адмирал и оба офицера, мысленно задавая себе о нем тысячу жгучих вопросов.

Существо это, очевидно, был человек, одетый в трико с серебряной чешуей. Но как он жил в воде? Что у него за снаряд, которым он пользуется для своих перемещений и битв? Где же этот снаряд? Он сказал, что у него есть подобный ему брат. Откуда же они оба происходят? Какую они преследуют цель? Что у них за средства?

Адмирал и офицеры не знали, что для лучшего обеспечения своей безопасности Иктанэр сказал неправду, заявив, что он не один такой. В самом деле, возлюбленный Моизэты, чтобы обезопасить себя от всякого покушения, скорее рассчитывал на людской страх, чем на совесть. Говоря, что есть другой такой же, подобный ему человек, он оставлял над людьми угрозу мести и верную опасность страшных катастроф.

Едва «Циклон», минуя форт Сэн-Жан, вошел в Старый порт Марселя, как уже можно было расслышать страшный шум бесчисленной толпы, стеснившейся в улицах и аллеях, на площядях и перекрестках и в ближайших к набережной домах. Самая набережная охранялась восьмирядовой цепью — из войск с обнаженными саблями или ружьями с надетыми штыками в руках.

Внизу Канебьеры ждал автомобиль.

Предшествуемый Сизэра и сопровождаемый адмиралом и мичманом с револьверами в руках, Иктанэр сел в автомобиль. Хотя он видел в первый раз все, что представлялось теперь его глазам, тем не менее ни малейшего изумления не отражалось на его юном лице, оставшемся спокойным, с легким оттенком грусти.

Автомобиль покатился между двумя стройными рядами солдат. Вся середина улицы была свободна. Солдаты, локоть к локтю, стояли на тротуарах. Окна домов были полны зрителей. Могучий шум несся из соседних узких улиц и более широких авеню, заполненных народом и уже погружавшихся в сумерки спускавшейся ночи. Газовые фонари и электрические шары были зажжены заранее; кроме того, много солдат держали факелы. Все эти меры клонились к тому, чтобы поддержать свет угасавшего дня и избежать сумерек, под покровом которых легче разыгрываются всякие бунты и покушения.

Была уже совсем ночь, когда Иктанэр, неизменно окруженный своей почетной стражей телохранителей, вступил на подъезд дворца.

В зале конгресса с нетерпением ожидали. Ни одно кресло не было пустым. Трибуны были набиты сухопутными и морскими офицерами, официальными лицами и высшими чинами. На всех незанятых креслами местах стояли унтер-офицеры с револьверами в руках. Им приказано было убивать всякого, кто осмелится покуситься на жизнь Неизвестного.

И все ждали в тишине, полной беспокойства, любопытства и страха.

В зале были заняты все места. Во всех затененных местах поставлены были ацетиленовые фонари. Зала ослепляла светом. И сторожевые унтер-офицеры могли видеть малейший угрожающий жест каждого зрителя.

Ждали его.

Вдруг задребезжал пронзительный звонок. Солдаты, образовавшие цепь от входных дверей до ораторской трибуны, сделали «на караул». Загремела дробь барабана. И тогда впереди группы людей показался странный молодой человек, все тело которого от затылка до пят было покрыто серебристой чешуей.

Дыхание замерло во всех грудях, от изумления расширились все глаза. И когда Иктанэр, изящный и прекрасный, появился на трибуне, заглушенные восклицания пронеслись по залу.

Как! Этот странный молодой человек, этот юноша, который оттуда, сверху, кажется вылитой из серебра статуей Аполлона, и есть Неизвестный — этот ужасный и всемогущий бич мира? Так этот бледный и серебряный ребенок, с большими бархатными глазами, взрывал броненосцы?

Неподвижно и прямо смотрел Иктанэр с трибуны на теснившихся пред ним людей.

И вдруг позади себя он услышал голос, который говорил:

— Господа, конгресс держав, состоящий из посланников всех земных государств, готов выслушать предложения, которые желает сделать ему Неизвестный. Я прошу Неизвестного говорить. Его не прервут…

Тогда Иктанэр понял, что его минута настала.

— Господа-посланники! Я не буду объяснять, с какой целью мы — я и мой брат, которые вместе образуем единое целое, — потребовали, чтобы все правительства и все народы земли подчинились нашей воле.

Перемирие, которое мы вам дали, истекает через два дня. Если бы вы не подчинились после завтра, то вы сделали бы это через месяц, так как в течение этого месяца люди приведены были бы к полнейшей невозможности продолжать борьбу с Неизвестными.

И вот я собираюсь изменить условия и дух нашего ультиматума.

Мы больше не желаем вашего подчинения. Мы больше не хотим владычествовать над землей. Со времени ультиматума в Сан-Франциско произошел один случай, который изменил наши желания.

Вот что произошло:

Один человек осмелился нам изменить. Он из тех, кого вы зовете анархистами или террористами. Французский суд приговорил его к смерти. Его фамилия — Шарль Сэверак.

Сэверак похитил у нас молодую девушку, по имени Моизэта, и с нею исчез.

Эту молодую девушку мы желаем разыскать.

Для этого мы нуждаемся в вас. И вот что предлагает вам Неизвестный.

Если вы найдете Моизэту живою и если найдете живым или мертвым Сэверака, то вы их выдадите нам, и Мир более не услышит о нашем существовании. Неизвестный подпишет трактат о вечном мире.

У вас есть целый месяц на розыски Моизэты и Сэверака.

Если через месяц Моизэта и Сэверак не будут нам доставлены, то мы предадим весь мир огню и смерти и мы похороним себя под руинами человечества.

У вас имеются описания Сэверака, так как французское правосудие содержало его в своих тюрьмах. Я дам адмиралу Жерминэ точное описание Моизэты.

Белый флаг, поднятый над вершиной маяка Плянье, нам удостоверит, что вы нашли Моизэту и Сэверака и что вы их держите в вашем распоряжении в области маяка. Тогда я немедленно приду и подпишу мирный договор.

Если до 31 ближайшего марта этот флаг не будет поднят, или если вы обманете нас, подняв его незаконно, то начнется беспощадная война.

А теперь пусть отведут меня туда, откуда взяли. Больше мне нечего сказать. Обсудите и действуйте.

Я сказал все!

Прошла минута ненарушимого молчания. Затем поднялся легкий ропот. Но г-н Уайт энергично предупредил готовившуюся разразиться манифестацию. Он поднялся и повелительным голосом произнес:

— Господа, никто не должен говорить! Адмирал Жерминэ, отведите Неизвестного. Конгресс его выслушал.

Иктанэр приготовился сходить с трибуны, как вдруг произошел необычайный случай: с одной из трибун для публики раздался громкий голос, произнесший следующие слова:

— Господа, Неизвестный солгал! Их не двое борются с целым миром, а лишь один; он — один, один! Не пускайте его уйти!..

И когда все конгрессисты и все присутствовавшие в зале зрители повернулись в ту сторону, откуда раздались эти чрезвычайный слова, и когда сам испуганный Иктанэр замер на месте, — видно было, как на одной из трибун поднялся освещенный со всех сторон человек, выступил наперед своей ложи и среди томительной тишины, воцарившейся в огромной зале, крикнул:

— Я — Шарль Сэверак!

Это было подобно удару грома и парализовало всю залу. Но Иктанэр в одно мгновение понял, что должно затем произойти. Шарль Сэверак откроет конгрессу все тайны Затерянного острова. И ему, Иктанэру, нет другого исхода, как пользуясь общим замешательством, самому исчезнуть из залы и добраться до моря.

Эта мысль пронеслась в его голове в одну секунду. И моментально он ринулся вперед.

Дверь, через которую он вошел, была открыта. Обнажив кинжал, который он носил на поясе, он устремился к этой двери. В общей суматохе он расслышал голос Сэверака, который кричал:

— Держите его! Держите!

Но он уже был вне залы. В том смятении, которое произвел этот совершенно неожиданный эпизод, никто не догадался преградить ему путь.

Иктанэр стремглав пронесся по длинному коридору и бросился через открытое окно наружу. Он был на воздухе, во мраке садов, окружающих Лоншанский дворец.

Живо он постарался ориентироваться. Так как дул мистраль, то он сразу понял, с которой стороны от него было море. И он побежал, окружил дворец и вдруг увидел пред собой перспективу Лоншанской аллеи.

Он бросился на Ланшанский бульвар.

Бегство Иктанэра немедленно породило величайшее замешательство. Солдаты, образовавшие цепь, с инстинктивным ужасом смотрели, как мимо них следовало это страшное существо, серебристая чешуя которого сверкала при свете заженных факелов, фонарей и электрических шаров. Наиболее растерявшиеся стреляли из ружей. Иктанэр легко и ровно несся вперед, обгоняя своих преследователей каждую секунду и уже вдыхая своими раздувшимися ноздрями сырой морской воздух.

Крик радости вырвался из его груди. Пред ним расстилались совершенно прямые аллеи Мельяна, и вдали, в самом низу, в Канебьеры, он уже разглядел хорошо знакомые ему сигнальные огни иллюминованных судов.

При виде совсем близкого спасения он удвоил свою быстроту. И тогда, как впереди себя он видел тройную цепь солдат, еще остававшуюся неподвижной, позади себя он уже чувствовал ужасный шум и стремление огромной бешеной толпы и слышал трескотню выстрелов.

И вдруг он почувствовал словно удар хлыста по левой руке. В смущении он остановился. И увидел, как выше локтя у него сочилась красная кровь. Его охватила дрожь.

С криком он бросился бежать дальше, сопровождаемый градом выстрелов, так как теперь, видя, что одна пуля попала, начали стрелять в него все солдаты. Большая часть пуль попадала в солдат, образовавших цепь; но об этом никто не думал. Страшная и без того толпа ежеминутно росла от солдат, которые присоединялись к ней по пути Иктанэра, и еще больше от народных масс, которых больше ничто не сдерживало. Вся эта лавина думала лишь об одном: об этом серебристом человеке, об этом враге, Неизвестном. И те, у кого не было ружей, чтобы стрелять, испускали дикие крики, проклятия и угрозы смерти…

Но Иктанэр уже достиг набережной Старого порта.

Иктанэр прыгнул, почуствовал удар и прохладу воды и пошел ко дну, прошептав:

— Спасен!..

С первых же взмахов рук он убедился, что его левая рука действует без всякой помехи, и подумал:

— Пуля меня только контузила!

И счастливый, убежденный теперь, что разыщет Моизэту, раз Сэверак обнаружил себя сам, он покинул глубины и поплыл почти у поверхности воды. Позади себя он слышал характерные звуки ударов весел и пароходных винтов.

Он поднял голову над поверхностью воды и, обернувшись назад, увидел идущим прямо на него небольшое судно, в котором он узнал «Циклон». Он опустился под воду, рассмотрел в воде линию киля и посторонился, чтобы не быть им разузнанным. А когда миноносец прошел над ним, то он ухватился за нижнюю скобу для сходней и, не тратя сил, понесся вперед.

Две минуты спустя он выпустил скобу на линии форта. Его «Торпедо» лежал закрепленный в подводных скалах, служащих фундаментом этого укрепления. Он лег на свое место на палубе, запер пояс, который его здесь поддерживал, и, пустив в ход свой двигатель, живо настиг «Циклон», за которым и пошел, держась ровно на два метра ниже киля миноносца.

На палубе «Циклона» спереди стояли адмирал Жерминэ, лейтенант Сизэра и мичман Сэнт-Клер. Они говорили о разыгравшемся чрезвычайном происшествии, обсуждали хитрость Иктанэра, допуская, что это именно была хитрость и что Сэверак о нем не солгал. После короткого разногласия они сошлись на том, что Сэверак, должно быть, сказал правду, так как, если бы Иктанэр был не один в своем роде, то ему не было бы никакой нужды спасаться бегством.

Но вдруг сильнейшее сотрясение всколыхнуло миноносец, и все трое людей повалились на палубу. С хладнокровием, которое для моряков является бессознательной привычкой, они поднялись на ноги, и адмирал проговорил:

— Что это такое случилось? Мы на что-то наткнулись? Но это невероятно в этом месте!

Сизэра только что собирался высказать свое мнение, как вдруг справа, с поверхности моря раздался зов:

— Адмирал! Адмирал Жерминэ!

— Это Неизвестный! — прошептал вздохнув Сэнт-Клер.

Все трое офицеров повернулись в ту сторону, откуда доносился голос. Экипаж, задыхаясь сгруппировался вокруг них. «Циклон» был неподвижен на одном месте и его тихо колыхали волны.

— Адмирал Жерминэ! — повторил во мраке тот же голос.

— Прожектор, туда! — прошептал адмирал, показывая рукой направление голоса.

И в то время, как Сент-Клер сам, бросился зажигать и направлять электрический прожектор, адмирал крикнул:

— Я — здесь! Кто мне говорит?

— Если 1-го будущего мая свободная Моизэта и закованный Сэверак не будут одни оставлены в лодке около полудня в миле расстояния к югу от маяка Плянье, то я возобновлю войну. Прощайте, адмирал!..

В то же мгновение снопы света брызнули из электрического прожектора «Циклона» и ярко осветили море на два кабельтова перед собой. И офицеры, и экипаж миноносца увидели там сверкнувший, как молния, остов сигарообразной лодки, скользившей по поверхности моря. Но не успели они вскрикнуть, как видение исчезло.

Едва сойдя на берег, адмирал, при помощи двадцати офицеров, пробился сквозь волнующуюся, наводнившую улицу толпу и явился в префектуру. Там он нашел Уайта, префекта и генерал-губернатора.

— Господа, — проговорил он, входя в кабинет, где совещались эти три лица, — Неизвестный остановил на широте острова Иф «Циклон» и поручил мне передать конгрессу его словесное извещение. Когда снова соберется конгресс?

— Завтра, в десять часов! — отвечал Уайт. — Но вы не можете ли секретным образом сообщить нам, о чем извещает Неизвестный?

— Могу.

И, присев к столу, вокруг которого находились Уайт, префект и генерал, адмирал Жерминэ со всеми подробностями описал свою встречу с Неизвестным.

III. Страдания Моизэты

Длинный переход от Персидского залива до испанских берегов Средиземного моря для Моизэты был истинной пыткой.

Когда она очнулась от своего беспамятства, то увидела себя лежащей в гамаке в маленькой каютке без окон и освещенной электрической лампочкой. Ее охватила дрожь, когда она припомнила все случившееся: и неожиданное появление в своей спальне Сэверака, и нападение его на нее, и беспамятство. Теперь она понимала, что находится во власти похитителя. Но где? По шуму, доходившему извне, она догадалась, что находится на судне, о бока которого хлещут волны. Что с нею будет? И в припадке страшного отчаяния, она разрыдалась и звала смерть.

Вдруг металлический звук двери, которую отворили и затворили, заставил ее насторожиться. Она отняла руки, которыми закрыто было ее лицо, и увидела пред собой мужчину, Сэверака!

— Моизэта, — проговорил он тихим голосом, хотя в глазах его блестел огонек удовлетворения, — Моизэта, я вам принес поесть. Вот на этом табурете консервы, хлеб, вино. Прошу вас, ешьте!

Она собрала всю свою энергию и глядя Сэвераку прямо в лицо, произнесла:

— Я вас ненавижу! Ненавижу! И никогда не буду вашей! Никогда! Вы принесли мне есть. Это я беру, так как я хочу жить. Но я убегу от вас; меня найдут, и вы будете наказаны за ваше предательство!

Она вскочила из гамака. Стоящая во весь рост, она была великолепна, и Сэверак невольно отступил от нее шаг назад. Но тут же он мрачно улыбнулся и без всякого раздражения сказал:

— Моизэта, мой уход за вами, ваше одиночество и время изменят ваши мысли. Не рассчитывайте от меня убежать, не надейтесь, что вас найдут. Вы будете моею! Я этого буду ждать столько времени, сколько понадобится. И никогда вы не увидите больше Иктанэра.

И раскланявшись с насмешливой учтивостью, он ушел.

Однажды, принесши ей завтрак, он сказал:

— Моизэта, вы — свободны!

При этих словах молодая девушка вздрогнула и ее сердце замерло. Но она тут же поняла, какая жестокая ирония в них заключалась. Сэверак добавил:

— Извольте следовать за мною, я вас проведу в нашу квартиру.

Моизэта уже обдумала известный план. Она решила казаться послушной, но все время вокруг следить и никогда не усыплять себя покорностью или безопасностью, чтобы не упустить удобной минуты для бегства.

Холодная и презрительная, далее не глядя на Сэверака, Моизэта повиновалась.

Она прошла через маленький пустой грот. Здесь Сэверак отпер вторую дверь, и когда он, опять пропустив вперед Моизэту и поспешно затворив за собою дверь, поспешил зажечь возвышавшиеся в серебряных канделябрах на столе и на стенных консолях свечи, то Моизэта отчетливо увидела, что находится где-то вроде гостиной, обтянутой изумительными старинными коврами и наполненной комфортабельной и богатой обстановкой. Она была очень удивлена, но воздержалась это обнаружить.

— Это — ваша квартира! — с оттенком насмешки проговорил Сэверак. — Здесь вы подождете меня в одиночестве. Никакой опасности вам не угрожает…

Затем более расположенным тоном он добавил:

— Это — гостиная. Та портьера, справа, ведет в спальню. Эта — слева, вас отделяет от столовой. В шкафах, которые тоже гальванизированы и герметически закрыты, имеется провизия из великолепных консервов: мяса, сухарей и вареных овощей. В другом шкафу — вино. Есть сгущенное молоко, шоколад и яйца. За столовой вы найдете кухню. Там имеется запас керосина, лампы и аппараты для разогревания или приготовления кушаний. Как видите, Моизэта, у вас ни в чем не будет недостатка, разве только не будет кухарки и горничной. Но вскоре у вас будет и прислуга. А пока вы будете принуждены сами вести свое хозяйство, убирать вашу спальню и делать ваш туалет. В шкафах спальной есть женское белье. Оно принадлежало одной девушке ваших лет. Так что все в исправности. Здесь, в гостиной, у вас есть книги. Что же, нравится вам ваша квартира?

— Скажите: моя тюрьма! — холодно ответила Моизэта.

— В самом деле, ваша тюрьма! — с насмешкой отозвался Сэверак. — Внешний воздух проникает сюда с поверхности лишь через щели в скале, которая над нашими головами. Поднимите глаза. Видите вы этот резной потолок? Каждая розетка его всередине просверлена двадцатью невидимыми отсюда отверстиями, которые, в свою очередь, сообщаются с канализацией, ведущей к ним воздух через щели скалы. Это очень искусно сделано, так что простая муха оказывается слишком большой, чтобы проникнуть через них сюда, и еще менее того она сможет выйти отсюда, если бы попала в грот тем путем, каким пришли сюда мы сами. Так вот как!

И Сэверак церемонно раскланялся и заговорил опять:

— Мое помещение находится в другой части этих обширных гротов. И оно соединено с вашим электрической проволокой. Вам стоит только нажать любую из этих кнопок из слоновой кости, рассеянных здесь повсюду, и я сейчас же услышу зов и явлюсь. Но вы должны нуждаться в отдыхе, так как переход был труден и вы плохо спали в вашем гамаке. Поэтому я вас покидаю. Вот здесь, на этом столе, часы. Я их заведу. Вот так! Теперь четыре часа по полудни… Итак, высыпайтесь, ешьте, пейте, читайте… Через три дня, в четыре часа, я буду иметь честь представиться вам снова, чтобы спросить вас, каковы будут ваши намерения в отношении меня. До тех пор вы меня не увидите. Бесполезно даже меня звать, так как я буду в отсутствии.

Прошло три дня. В первый день Сэверак, при помощи электрической лодки и под видом богатого спортсмена ездил в Барселону, оттуда отправил своему наставнику и другу анархисту Архильеву шифрованную телеграмму, в которой просил, чтобы послали к нему его дочь Веру и денег.

Читатель уже знает последствия этой телеграммы. В следующие два дня, снедаемый желанием пойти и повидать Моизэту и, одолевая в себе это желание, Сэверак оставался в своем подземном помещении по соседству с Моизэтой. Помещение это состояло из четырех комнат: спальни, столовой, кухни и огромной, богато снабженной последними научными усовершенствованиями, лаборатории, в которой Сэверак раньше фабриковал свои бомбы, которые в течение многих лет наводили ужас на всю Испанию, Францию и Италию.

На третий день, в четыре часа, Сэверак вышел из своего помещения, чтобы отправиться к Моизэте. Он отпер обе двери, вошел в гостиную, осмотрелся, вокруг никого не было.

Тогда он направился к спальной, приподнял портьеру и три раза постучал в дверь.

Почти тотчас же дверь отворилась и в ней появилась Моизэта. Очень бледная, с большими глазами, окруженными от страданий темными кругами, но неизменно спокойная и непримиримая. Она вышла в сопровождении Сэверака до средины гостиной и, обернувшись затем к своему похитителю, сухо проговорила:

— Что вам угодно?

Сэверак был поражен. Он полагал найти молодую девушку в состоянии душевного расслабления и отчаяния, которые могли ее ему отдать, а в действительности он увидел ее еще сильнее и решительнее, чем раньше.

— Мадмуазель, — проговорил он с выражением почтительности, — я пришел, чтобы вам сказать следующее: Моизэта, я не хочу вас иметь иначе, как по вашему собственному желанию. Я буду ждать, и буду самым почтительным и самым преданным из друзей, и…

— Если вы думаете так, как говорите, — прервала его с жаром Моизэта, — то отворите эти двери, сядем на электрическую лодку и возвратите меня в мою комнату на Затерянном острове. Это единственное средство уверить меня, что вы действительно хотите быть самым почтительным и самым преданным моим другом.

Сэверак гневно пожал плечами. Дрожа от злобы и страсти, он двинулся к Моизэте, которая живо отскочила, и зарычал:

— Безумная! Ты, значит, не видишь, что находишься в полной моей власти, что я могу сделать с тобой все, что захочу; что ты не уловчишься ускользнуть от моих ласк…

И он уже почти касался ее, готов был схватить ее, когда Моизэта одним прыжком освободилась от него и, выхватив из-за своего корсажа широкий нож, на конце которого блеснули отражения огней, приставила его острие к своему горлу.

— Еще один шаг и я убью себя! — крикнула она.

Испуганный, он остановился и пробормотал:

— Откуда у вас этот нож?

— А, — с злой усмешкой ответила Моизэта, — вы не о всем подумали. А между тем в буфете столовой имеется все. В том числе и полный столовый прибор. Я взяла этот нож, который так же длинен и остр, как хороший кинжал.

Вдруг страшная по своей иронии улыбка скользнула по его губам. Он выпрямился и затем низко кланяясь, заговорил:

— Извините меня, Моизэта! Любовь, которую вы мне внушаете, толкает меня на крайние безумства. Извините мою дерзость. Больше вам не придется с ней иметь дела. Повторяю вам, что сказал три дня тому назад: мой уход, ваше одиночество и время изменят ваши мысли. Через несколько дней, может быть даже послезавтра, — если ничто не помешает исполнению данного мною приказания, — у вас будет компаньонка вашего возраста. У вас также будет служанка. Я же буду ждать…

Моизэта опустила свою руку, вооруженную ножом, и беспокойным, больше чем она того хотела обнаружить, голосом спросила:

— Сколько времени вы рассчитываете держать меня в неволе?

— Всегда! Или по меньшей мере вы останетесь здесь до тех пор, пока вам не заблагорассудится отдаться мне добровольно. До свидания!

И Сэверак вышел из гостиной.

Вся в слезах отчаяния, Моизэта видела в смерти единственное средство освобождения. Сильнейший кризис отчаяния потрясал все ее существо. Она занесла уже нож, чтобы вонзить его себе в сердце, но рука ее так и осталась поднятой и потом мертвенно упала на ковер.

— У меня будет компаньонка, будет и прислуга… Может быть они сжалятся надо мной и спасут меня! — пронеслось у нее в мыслях.

Утром на пятый день, когда она находилась в гостиной, Моизэта услышала скрип двери. Она вскочила с своего места и удостоверилась, что нож лежит спрятанным в корсаже. И Моизэта увидела, как вслед за Сэвераком, к ней вошла молодая, красивая девушка с серьезным лицом и с огромными, чудными, немного строгими глазами.

— Мадмуазель, — проговорил Сэверак, — это Вера, моя племянница, которая будет вашей компаньонкой и подругой.

Обе молодые девушки взглянули друг на друга. И при виде холодной и строгой Веры, Моизэта почувствовала, как сразу рухнули все воображаемые ею, надежды. В племяннице Сэверака она почувствовала своего врага.

— Господин Сэверак, при том положении, в которое вы меня поставили, моя компаньонка будет или пленницей, или моим сторожем. Так как мадмуазель — ваша племянница, очевидно причастна к вашим интересам и проектам, то мне будет очень затруднительно почитать ее за друга.

— Почитайте меня за что вам угодно, — ледяным тоном отозвалась Вера. — Тем не менее, мы все-таки будем жить вместе, а потому вполне необходимо, чтобы вы привыкли ко мне, а я — к вам.

Выпрямившись, чтобы казаться сильной и невозмутимой, бедная пленница вышла из гостиной.

Сэверак со своей дочерью остались одни.

— Вера, — проговорил он вполголоса, — не забудь мои наставления. Постарайся овладеть доверием Моизэты. Так как с самого начала ты показала себя сухо, то она тем более тебе сдастся, когда увидит, что разжалобила тебя и сумела понемножку тебя увлечь. Ты знаешь все: она наша заложница. Через нее мы держим Иктанэра, раз я не могу овладеть им никаким другим способом. И благодаря ей, мы держим весь Мир, раз я не могу отдать на гнев человечества ее Иктанэра. Поняла?

— Поняла, отец!

— Хорошо! А теперь я отправляюсь. Я иду на марсельский конгресс. Я сумею проникнуть на него. И буду действовать сообразно обстоятельствам. Поди к электрической лодке. Ты не забыла как ею управлять?

— Нет!

— Отлично. Мы выйдем из гротов, и я высажусь вблизи Лянсы, где сяду в поезд на Францию и Марсель. А ты с лодкой возвратишься сюда. Идем!

IV. Реванш Фульбера

Они направили свой курс в открытое море, совершенно повернувшись спиной к берегу.

Благодаря этому, они не видели притаившуюся в одном из углублений берега небольшую лодку, в которой спрятались четверо человек, не отрывавших своих глаз от всего, что пред ними происходило.

Когда электрическая лодка исчезла на морском просторе, эти четверо людей поднялись и один из них, самый высокий, проговорил остальным:

— Матэо и Тораль нас не обманули. Пристанище Сэверака действительно находится в этой местности. Моизэта теперь в наших руках, и мы можем ее взять, как велит нам наш отец и господин. Брат Фульгенс, а вы уверены, что Матэо и Тораль действительно умерли?

— Да, брат Антэй! — отвечал широкоплечий и сутулый мужчина. — Согласно приказанию отца, я предложил этим анархистам пятьсот тысяч франков лучшим испанским золотом и даже показал им ящик, где хранилось это золото… И они мне открыли тайну гротов Розас, а когда они нагнулись над переливавшими огнями в своем ящике червонцами, то я двумя выстрелами револьвера размозжил им головы. И их трупы зарыты в погребе нашего барселонского дома, возле того самого золота, которое увлекло их до предательства.

— Это хорошо! — одобрил брат Антэй.

И повернувшись к двум другим спутникам, которые еще не произнесли ни одного слова, Антэй проговорил:

— Брат Людвиг, брат Альберт, вы как думаете относительно дальнейшего дела?

Людвиг был высокий, худой, мускулистый; Альберт — среднего роста, но такой же худой и жилистый. Вместе они отвечали:

— Наше мнение, брат Антэй, то же, что и ваше. Приказывайте, мы будем повиноваться.

Он подробно изложил свой план, распределив все роли, и все с ним согласились.

Когда Антэй кончил говорить, то четверо людей втащили шлюпку в самую глубь бухточки; подняли ее из воды на камень и крепко привязали. Затем сами они разделись и подпоясались широкими резиновыми поясами, предварительно надутыми воздухом, при помощи маленькой помпочки.

К этому плавательному поясу у каждого прикреплен был длинный и широкий кинжал в нержавеющих ножнах.

И все четверо они бросились в море и пустились вплавь к тому, хорошо замеченному ими месту, где всплыла электрическая лодка. Они сейчас же заметили, что с того места, где всплыла лодка, видна была справа, на обрыве, нависшая скала, которая была невидима или же не выделялась так со всякого другого пункта наблюдения.

Наступила уже ночь. К счастью, замеченная ими нависшая скала выделялась своим черным профилем на светлом фоне неба, с которого от звезд и луны распространялся мягкий свет. Ни малейшего ветерка не замечалось в воздухе. Море было спокойно, и только журчанье мелких волн под обрывом нарушало покой дремлющей природы.

Вдруг Антэй вспрянул над водой и стал всматриваться на запад.

— Слушайте! — прошептал он. — Это шум мотора. Через три минуты лодка будет здесь. Не забудьте моего приказания: если будут сопротивляться, — не щадите!

И действительно на темном горизонте внезапно зачернело что-то еще темнее всего окружающего. Это была электрическая лодка. Замедлив свой ход, она шла прямо на них и вдруг остановилась.

На ее палубе была одна Вера. Она выпрямилась и рассматривала обрыв.

Определив с точностью тот пункт обрыва, против которого надо было погружаться, Вера уже хотела запереть особым крючком ненужную при погружении рукоять руля, после чего ей надо было спуститься под палубу и закрыть за особой двери.

Но в то время, как она завинчивала крюк, оглушительный крик раздался справа от нее; она пошатнулась и в то же время увидала, как какой-то нагой человек уцепился за борт и быстро вскочил на палубу. Она не успела придти в себя, как была уже схвачена сзади, повалена на спину и крепко связана… Четверо нагих людей склонились над ее лицом. Один из них вытащил из-за своего пояса кинжал, и наставив его на горло Веры, произнес:

— Ты видишь, что ты в наших руках. Говори же или с тобой покончат: где Сэверак?

На вопрос человека она с презрительной улыбкой спокойно отвечала:

— Сэверак? Вам его не достать! Он теперь далеко отсюда. Убить меня вы можете. Я вам, все равно, не скажу — где он.

— Вы мне внушили к себе уважение своей молодостью, храбростью и красотой. И я вас поберегу. Довольно мы пролили крови, убив Матэо и Тораля. Вы их знаете?

— Нет! — не моргнув ответила Вера.

— Тем лучше! — злорадствовал брат Антэй. — А благодаря им мы только и узнали об этих гротах Розас. И благодаря им и этой лодке мы проникли туда.

— Предатели! — сквозь зубы прошипела Вера.

— Совершенно верно! — отозвался раскланявшись Антэй. — Матэо и Тораль были предатели; потому мы их и убили, что предательство нас возмущает.

Трое помощников схватили Веру и снесли ее под палубу. За ними последовал Антэй. Он разыскал рычаг дверей и повернул его. Затем повернул коммулятор освещения и наконец опустил рычаг водяного балласта.

Через четверть часа осторожного и мастерского управления Антэй поднял лодку на поверхность воды, открыл дверцы и поднялся на палубу. Это был первый грот. Он пристал к маленькому песчаному бережку и высадился.

— Развяжите барышне ноги и обыщите ее. Она должна иметь оружие.

В самом деле, за широким поясом у нее оказался пистолет Браунинга. Антэй его взял и оставил его в своих руках.

— А теперь, барышня, вы можете сами убедиться, что мы — там, где надо! Эти галлереи, которые видны отсюда, ведут к дверям. Таким образом теперь мы без вашего содействия можем узнать, в которой из них запрятана под замком ваша пленница, мадмуазель Моизэта.

— Но почему вы все это знаете? — поразилась на этот раз Вера.

Антэй расхохотался:

— Вы, барышня, больше храбры, чем хитры. Я совсем не был уверен, что Сэверак именно здесь спрятал мадмуазель Моизэту, хотя этот тайник для этого удобнее всего. Но теперь я это знаю наверное. Благодарю вас.

Вера прикусила себе губы и дала обещание не произносить больше ни одного слова. Поэтому она уже ответила лишь презрительной улыбкой, когда Антэй попросил ее проводить их к Моизэте. И четверо людей принуждены были заняться подробным исследованием всех гротов. Но случай им помог: первая же дверь, которую они отперли остававшимся в замке ключом, вела в коридор, откуда был ход в помещение Моизэты. И через две минуты они были в гостиной.

При виде четырех обнаженных людей и с ними — связанной по рукам и на привязи Веры, Моизэта, пришедшая на шум их шагов к порогу своей спальни, вскрикнула от испуга и удивления.

Но брат Антэй почтительно поклонился ей.

— Мадмуазель Моизэта, — проговорил он, — мы явились сюда по поручению вашего отца и господина освободить вас. Извините, что мы принуждены вам представиться в таком виде. Нам пришлось оставить наше платье вне этих гротов. Но мы сейчас же его наденем.

С настоящей минуты вы можете нам приказывать. Вы выйдете отсюда когда вам заблагорассудится. Говорите, мы готовы вам повиноваться!

Можно ли описать удивление и радость, охватившие Моизэту при этих словах Антэя.

Волнение и счастье Моизэты были так бурны, что сразу она не могла даже произнести слова.

Едва веря своим глазам, она все смотрела на этих почтительно стоявших перед ней четырех людей. Но в особенности ее интересовала Вера, которая даже при таких неожиданных и опасных для нее обстоятельствах не рассталась со своей заносчивой и холодной позой.

Наконец Моизэта одолела свое волнение, и еще плохо слушавшимся ее голосом проговорила:

— Господа, вы мне возвращаете жизнь… Итак, вы явились сюда от моего отца и дяди? Я готова за вами следовать. Успею я потом расспросить вас. Но где Сэверак?

— Это знает лишь одна барышня, — указывая на Веру, ответил Антэй. — Мы видели, как они отправились вместе, но вернулась лишь одна она!

— Что вы собираетесь сделать с этой девушкой? — еще один вопрос задала Моизэта с трогательной жалостью.

— На счет ее мы спросим особых приказаний. А пока мы ее отвезем в то же место, куда и вас. Только вы будете нашей госпожой, а она — пленницей.

Моизэта посмотрела на Веру, но дочь Сэверака закрыла глаза, словно чтобы не отвечать на этот взгляд сострадания и жалости.

Через четверть часа после этой сцены Моизэта и Вера, в сопровождении трех человек, уже были посажены на электрическую лодку.

Тем временем Антэй проник во второй коридор, ведущий в помещение Сэверака. Здесь он быстро разыскал лабораторию анархиста.

— Отлично, — проговорил он, — этого мне только и надо! Отец догадался, верно.

И Антэй сейчас же нашел здесь сундук, на котором стояло слово: «динамит». Он открыл его. Сундук был полон огромных патронов. К каждому из них был прикреплен фитиль.

— Это мне знакомо, — проговорил он про себя, поднимая сундук к себе на плечи. — Каждый фитиль прогорит полчаса, что мне и нужно.

Затем он вооружился другим клубком фитилей, который нашел в одном из ящиков, и с сундуком на плечах возвратился в тот грот, где осталась электрическая лодка, покачиваясь на поверхности подземной бухты. Два патрона он заложил в углубление скалы при входе в первый коридор; то же самое сделал и около второго коридора. Затем он разложил все остальные патроны вдоль всей каменной стены, пред которой был небольшой песчаный бережок.

Когда ящик был весь опорожнен, то он взял клубок фитиля, которым только что запасся, и протянул его вдоль всех патронов, подвязывая к нему все их фитили.

Кончив эту работу, он выпрямился.

С электрической лодки на него, не спуская глаз, смотрели мужчины внимательно и спокойно, Моизэта — с любопытством, Вера, бледная и дрожащая, — с бешенным огнем в черных глазах.

— Отправляемся! — скомандовал Антэй.

И вспрыгнув на лодку, он приказал всем спуститься под палубу, и за ними последовал сам; затем он проделал весь маневр погружения и стал у руля.

Через пять минут подводного плавания, Антэй опорожнил балластные камеры, и лодка всплыла на поверхность моря.

Тотчас же открыты были люки, и через них показалось ночное небо, магически освещенное луною и звездами. Вокруг неподвижно дремало море.

— Фульгенс, Людвиг и Альберт, — приказал Антэй, — отправляйтесь вплавь за шлюпкой и догоняйте меня. Я буду вас ждать.

— Что вы собираетесь делать? — спросила Моизэта. — Что вы такое положили в углублениях скалы в гроте?

— Вы об этом узнаете потом, — отвечал Антэй. — Впрочем, может быть барышня, — и он показал на Веру, вам объяснит это, так как она, насколько я догадываюсь, поняла, что тут должно произойти!

Моизэта вопросительно взглянула на Веру, но та, непримиримая и холодная, снова закрыла глаза.

Фульгенсу с его двумя спутниками потребовалось не много времени, чтобы добраться до шлюпки, развязать ее и спустить на воду, и затем на веслах присоединиться к электрической лодке. Они даже успели снять свои плавательные пояса и одеться.

— Извините, — проговорил Антэй изумленной Моизэте, когда оба судна стали бок о бок.

И в ту же минуту он, схватив ее, передал с рук на руки Фульгенсу, который почтительно усадил ее на скамье шлюпки. То же самое сделали и с Верой; только ее пересадка была произведена без особых церемоний. Впрочем Вера и не проявляла никакого противодействия. Видно было, что она решила оставаться пассивной и немой, что бы с ней ни случилось.

— А теперь, братья мои, выбирайтесь в открытое море, идите на всех парусах и на веслах. Через четверть часа я вас догоню.

После этих слов Антэй сошел под палубу лодки, запер люки, спустился под воду и направился к подводному проходу в гроты. Через несколько минут он поднялся на поверхность подземной бухты. Открыл люки и вышел на берег. Здесь он нагнулся и зажег спичку, которыми запасся на лодке. При ярком свете взятого с носа лодки фонаря он быстро нашел конец длинного пропитанного порохом фитиля и зажег его.

И одним прыжком он вернулся на лодку. Быстро, но методично и хладнокровно он произвел все маневры погружения.

— Фитили прогорят полчаса, — проговорил он, нажимая на рычаг. — Там — сорок патронов. Это будет грандиозно! Взлетит вся гора! Но через полчаса мы уже будем далеко!

Семь минут спустя, он уже поднялся на поверхность открытого моря. И вдали, при свете луны, он разглядел белый парус шлюпки, которую сильный бриз с суши быстро уносил в море. Пустив свою лодку полным ходом, Антэй в четыре минуты нагнал шлюпку. Когда лодка поравнялась и неподвижно стала борт о борт с шлюпкой, Антэй приказал:

— Переходите все на лодку. Фульгенс, ты оставайся последним. В два удара топором ты прорубишь дно шлюпки, чтобы моментально ее потопить.

Даже не оглянувшись назад, Антэй пустил электрическую лодку полным ходом. И через три минуты быстроходное судно уже исчезло в ночной мгле.

V. Драматический поворот

На утро после дня, отмеченного появлением и исчезновением Иктанэра, всемирный марсельский конгресс был сполна собран в десять часов утра. Ни один посланник не пропустил этого собрания.

Для формы, так как уже все знали о событиях, Уайт подтвердил факт бегства Иктанэра и арест Сэверака.

Затем он прочитал доклад адмирала Жерминэ, где со всеми подробностями, относительно времени и места, передавался решительный ультиматум Иктанэра, возвещенный им среди ночи на широте замка острова Иф.

Мертвое молчание сопровождало это чтение.

— Господа, — заключил Уайт, — я имею честь предложить вам следующее: вы изберете немедленно комиссию из двенадцати членов, которым поручено будет сейчас же допросить Сэверака. Я прошу, кроме того, чтобы при этом допросе присутствовали с правом совещательного голоса адмирал Жерминэ, префект и генерал-губернатор Марселя. А в нашем послеобеденном заседании докладчик этой комиссии познакомит конгресс при закрытых дверях с результатами допроса Сэверака.

Десять минут спустя, двенадцать лиц вместе с адмиралом Жерминэ, с префектом и с генерал-губернатором Марселя были уже собраны в большом салоне префектуры. Представитель Франции г-н Камбон избран был докладчиком, а г-н Ван-Дэльт, представитель Бельгии, — председателем комиссии. Тогда тотчас же префект дал приказ ввести Сэверака.

Знаменитый анархист появился с цепями на руках и в сопровождении четырех чинов жандармерии.

И г-н Ван-Дэльт, глубокий старик, с проницательным взглядом и с иронической складкой рта, певучим голосом начал допрос.

На вопросы о личности, Сэверак ответил монотонным голосом. Он не отрицал того, что террорист Ротман и анархист Сэверак были одно и то же лицо. Он с первого же слова сознался, что был автором всех покушений, которые ему приписывались, или к которым он был примешан. В общем чувствовалось, что как допрашиваемый, так и делегаты спешили покончить с этими вступлениями.

Но тут Ван-Дэльт вдруг спросил его:

— А теперь, господин Сэверак (вокруг сейчас же заметили, что председатель никогда не отступал от принятых формул вежливости, вообще неупотребительных при судебных допросах, где обвиняемый является преступником обычного права), благоволите рассказать нам все, что вы знаете о Неизвестном и Иктанэре.

Тогда Сэверак выпрямился. Рассказ его был быстр, оживлен и согрет страстным пламенем. Действительно, он рассказал все, что знал об Оксусе, Фульбере и Иктанэре. Он говорил без перерыва почти целый час. Все делегаты слушали с жадностью, и г-н Камбон не отрывал глаз от пера стенографа, желая убедиться, что ни одно слово Сэверака не было пропущено.

Когда Сэверак окончил говорить, то в комиссии воцарилось на несколько минут молчание. Потом улыбаясь Ван-Дэльт проговорил:

— Вы говорили о каком-то острове, на котором Оксус, Фульбер и Иктанэр устроили свою главную квартиру. Что это за остров и где он расположен?

— Я назову его имя и укажу его местоположение, когда конгресс согласится на мои условия.

— Что же это за условия?

— Я вам их сообщу, когда у вас больше не будет для меня вопросов.

— Хорошо! Тогда я продолжаю серию вопросов.

Сэверак поклонился.

— Господин Сэверак, — заговорил председатель, — вы знаете последний ультиматум Иктанэра? Он требует какую-то молодую девушку, по имени Моизэта, которую вы увезли и… Вы нам ни слова не сказали ни об этой Моизэте, ни об ее похищении. Заклинаю вас говорить правду и только правду! Похитили вы эту девушку? И где она теперь?..

Сэверак ответил не сразу. Он пристально посмотрел на Ван-Дэльта, а затем и на остальных делегатов, глаза которых были прикованы к нему.

— Действительно я увез Моизэту. Но чтобы указать вам место, где я держу ее в заточении, то этого я не сделаю. Моизэта принадлежит мне, и я ее буду стеречь.

Он помолчал минуту, потом медленно заговорил снова:

— Вам нет нужды отдавать Моизэту для того, чтобы обезоружить Иктанэра. Для этого достаточно разрушить остров, на котором живут Оксус и Фульбер, и у Иктанэра тогда не будет базы снабжения. И его «Торпедо» станет бесполезным снарядом.

— Вы забываете, — заметил Ван-Дэльт, — что находитесь в нашей власти. И если вы не возвратите нам Моизэту, то мы можем приказать вас расстрелять.

Сэверак пожал плечами и спокойно ответил:

— Расстреляйте! Я вам не открою, где находится остров; вы не найдете Моизэту, и Иктанэр без хлопот истребит вас до одного. И даже ваше подчинение Оксусу и Фульберу не даст вам мира, так как Иктанэр бьется не ради Фульбера и Оксуса, а лишь из-за Моизэты.

Это было неоспоримо логично. Делегаты в некотором смущении и замешательстве переглянулись между собой, и Сэверак, осужденный и преследуемый анархист, приговоренный к смерти и пленный держав, видел, что держит в своих руках все державы мира.

— И это ваше последнее слово? — спросил председатель. — Вы не согласны возвратить нам Моизэту?

— Нет! И я вам клянусь, что она так надежно укрыта, что вы сами ее не найдете. Только трое знают, где она находится: я, одна женщина и еще один человек. Но женщина вам не скажет, так как она заперта вместе с Моизэтой, которую она стережет, я не скажу, так как не хочу этого. И третий человек не скажет, так как он уже умер.

Префект, улыбаясь, поднялся и проговорил:

— Я прошу слова.

— Говорите! — ответил ему удивленный председатель.

И тотчас же все лица повернулись к префекту, и Сэверак вздрогнул под впечатлением внезапно охватившего его ужасного предчувствия.

— Господа! — произнес префект. — Пять слов: я знаю, где находится Моизэта.

— Вы знаете!..

Восклицания сорвались со всех губ. Мрачный и ошеломленный Сэверак поднялся со своего места.

— Говорите же! Говорите! — закричали со всех сторон.

— Господа, — начал спокойным голосом префект, — я должен несколько вернуться к прошлому. Из вас никто не знает, что несколько дней тому назад Бертильон сделался жертвой покушения. Его убили потому, что больше не нуждались в нем и опасались, что он может оказаться затем опасным. Но…

Префект остановился как бы затем, чтобы придать больше выпуклости и силы тому, что ему оставалось еще сказать. Делегаты не отрывали от него глаз; Сэверак весь съежился. И среди всеобщего напряженного ожидания префект продолжал:

— Но Бертильон не умер.

— Не умер! — простонал Сэверак.

— Да, удар кинжала соумышленницы Сэверака, Веры, его не убил. И я прошу вас, г-н председатель, выслушать самого г-на Бертильона. Он вам откроет, где находится Моизэта.

— Господа! Господа! Прошу вас, — повторял председатель. — Займите ваши места. Вы роняете ваше достоинство.

Наконец, он добился, что его послушали. Все уселись. Сэверак упал на свой стул. Но мало по малу к нему вернулось его самообладание при мысли, что никто без подводной лодки мелкого калибра не сможет проникнуть в грот Розаса.

Когда спокойствие восстановилось, председатель приказал:

— Ведите г-на Бертильона!

При его появлении все делегаты встали и приветствовали его кивком головы. Служители пронесли его через всю залу и опустили кресло справа от председателя, прямо лицом к лицу с Сэвераком, от которого его отделял лишь стол во всю его ширину.

Тогда делегаты уселись и Ван-Дэльт, обращаясь к раненому, проговорил:

— Достаточно ли у вас сил, чтобы сделать доклад комиссии?

— Да, г-н председатель, — слабым, но отчетливым и предупредительным голосом отвечал ученый.

— Поклянитесь говорить лишь правду, одну только правду, и больше ничего!

— Клянусь в этом!

— Говорите! Мы вас слушаем!

И тогда без перерывов Бертильон рассказал, как получил от неизвестной особы письмо, где обращались к его знаниям в области криптографии, как он принял эту иностранку, разобрал принесенную ему криптограмму и получил удар кинжала.

— Я упал головой на стол, — продолжал Бертильон. — И я тут бы умер, так как моя служанка тоже была убита и мне никто не мог бы оказать помощи, если бы не мой брат, которого я ждал на этих днях, появился через каких-нибудь четверть часа после ухода убийц.

— Убийц? — переспросил председатель. — Значит та, которую вы зовете Верой, была не одна.

— Нет! Она не могла задушить мою служанку, которая хотя была пожилых лет, но была еще в силах и могла защититься даже против мужчины. У Веры должен был быть соумышленник, который вошел на ее зов после того, как мне был нанесен удар. Мне остается только сообщить вам теперь знак шифрованной телеграммы, которую Сэверак отправил анархисту Архильеву, не подозревая, что он уже умер. Вот этот текст, — удар кинжала навсегда выгравировал его в моей памяти, и мне кажется, что если бы даже мой мозг был уже мертв, то мои пальцы одни могли бы его написать. Слушайте!

И Бертильон медленно прочитал:

«Грот Розас. Посылай Веру и денег. У меня драгоценный заложник. Амнистия. Торжество».

Остановив жестом готовые сорваться с губ председателя слова, Бертильон добавил:

— Грот Розас, о котором когда-то, как в легенде, я слышал во время моих путешествий по Каталонии, должен находиться в Испании, на берегу моря и возле города того же имени, к югу от мыса Креус. «Заложник», очевидно, и обозначает Моизэту, которую требует Иктанэр. Мой доклад окончен.

VI. В поисках Моизэты

На другой день после допроса Сэверака, в семь часов утра, едва солнечные лучи озарили небо, огромный белый флаг взвился и развернулся на вершине маяка Плянье, на широте Марселя.

Подъем белого флага был встречен салютом двух пушечных выстрелов с берега двух миноносцев, крейсировавших малым ходом вокруг маяка.

Это были миноносцы дальнего плавания «Циклон» и «Ляир».

На тот случай, если бы с одним из двух миноносцев случилось несчастье, главнокомандующий и президент конгресса оба были снабжены полномочиями вести переговоры с Иктанэром, а если найдут ее, то и с Моизэтой, дочерью Оксуса, племянницей Фульбера и возлюбленной Иктанэра, этих трех таинственных личностей, которые под одним общим именем Неизвестный уже два месяца ужасали весь Мир.

Четыре подводные лодки, сосредоточенные неподвижно в миле расстояния к западу от Плянье, ожидали приказов с «Циклона».

И наконец, два десятка самых опытных и выносливых водолазов были размещены на всех шести судах.

Адмирал Жерминэ, командир судна Сизэра и старший матрос Матье держались в кормовой части «Циклона», тогда как остальной экипаж находился на своих боевых местах.

День обещал быть великолепным.

— Иктанэр должен быть недалеко! — проговорил адмирал Жерминэ. — Он наверное устроился так, чтобы каждый день узнавать, не поднят ли белый флаг. И мы не замедлим его встретить.

И действительно, саженях в десяти от правого борта «Циклона» показался Иктанэр. Он плыл по поверхности моря с изумительной легкостью. Серебристые чешуи его покрова переливались на солнце, а его стеклянная маска, покрывавшая лицо сверкала как бриллиант.

Саженях в двух от «Циклона» он снял маску и, подняв свое юное прекрасное лицо, звонким голосом крикнул:

— Адмирал, дайте мне слово, что если я войду на палубу «Циклона», то никто не посягнет ни на мою жизнь, ни на свободу.

— Даю вам мое слово! — ответил адмирал, протягивая руку, как при присяге.

Иктанэр вспрыгнул из воды и легко вскочил на палубу миноносца. Адмирал протянул ему руку, которую он почтительно пожал, в то же время приветливо кивнул головою Сизэра и Сэнт-Клеру, которых он узнал.

— Лейтенант, — обратился адмирал к Сизэра, — море достаточно спокойно, чтобы можно было перебросить мостик с «Циклона» на «Ляир». Попросите г-на Уайта перейти к нам на борт.

Иктанэр нетерпеливо хранил молчание, пока приводили в исполнение этот маневр. Как только Уайт перешел на палубу «Циклона», мостик убрали. Как и адмирал, президент подал Иктанэру руку, которую тот пожал с почтительным поклоном.

Поняв вопросительный взгляд Иктанэра, Уайт поспешил заметить:

— Итак, мы знаем где находится мадмуазель Моизэта.

— Вы это только знаете? — воскликнул молодой человек. — А я думал, что белый флаг означает, что вы ее нашли!

— У нас не было другого средства вас вызвать! — возразил Уайт. — Но, адмирал, мы могли бы, мне кажется, сойти в каюту, чтобы несколько спокойнее продолжить этот разговор, который начался немножко не по порядку.

— Идемте, — согласился адмирал. — Лейтенант, вы, кажется, знаете стенографию?

— Да, адмирал, — отвечал Сизэра.

— Тогда следуйте за нами. Вы будете исполнять обязанности секретаря. А мичман Сэнт-Клер примет командование судном, пока на борте будет находиться Иктанэр.

Иктанэр был страшно взволнован и не скрывал этого.

Бледный, лихорадочно возбужденный, он даже не дождался, пока трое людей уселись, и тревожным голосом спросил:

— Где же Моизэта?

Тогда Уайт наскоро познакомил Иктанэра с разоблачениями Сэверака и с неожиданным выступлением Бертильона.

— Мы не знаем, — закричал Уайт, — в каком месте находится проход в грот Розас. Возможно, что вход в грот находится под водой.

— И в таком случае, — с радостью отозвался Иктанэр, — я берусь его разыскать.

— Следовательно, в этих поисках вы — наш союзник? — спросил адмирал Жерминэ.

— Да.

— И вы останетесь на судне?

— Нет.

— Почему?

— Потому что с моим «Торпедо» я приду туда много раньше вас.

— Где же находится этот «Торпедо»? — спросил Уайт.

— На дне моря, в одном из углублений скалы, на которой построен маяк Плянье.

— А! Но извините нашу любознательность. Сэверак нам говорил, что у вас бронхи акулы. Это до такой степени необычайно! Нельзя ли на них взглянуть?

Иктанэр улыбнулся и встал. Он поднял над головой обе руки и проговорил:

— Смотрите под мышками.

Уайт, адмирал и Сизэра встали и окружили Иктанэра. Действительно, они увидели в прорезе серебряной чешуи эти поразительные бронхи. И они не могли оторваться, когда, наконец, не вытерпев, Иктанэр опустил руки и проговорил:

— Не будем же терять времени, господа! Надо отправляться на поиски Моизэты.

Иктанэр, не открывая глаз от компаса, несся на своем «Торпедо».

Тщательно оглядев весь берег, Иктанэр сказал себе:

— Розас должен быть там, южнее мыса Креус, который закрывает от меня город. Там начинается и отлогий песчаный берег, идущий к югу. Гроты же могут быть только к северу от Розаса, в возвышенной части берега. Значит, мне нужно обследовать весь мыс Креус, сперва по уровню моря, потом на метр, два, три, четыре и пять метров глубины, так как электрическая лодка, на которой бежал Сэверак, при нужде может превращаться и в подводное судно. И входы в гроты тоже вполне могут быть подводными. Итак, вперед!

И трепеща от пламенного нетерпения, с бьющимся сердцем от мысли, что он скоро отыщет и освободит свою Моизэту, Иктанэр направил «Торпедо» к обрыву, все время оставаясь на поверхности моря.

Но положительно ничто не обнаруживало входа в гроты.

Как вдруг, обогнув один утес скалы, он увидел совершенно незаурядную картину.

Словно землетрясение перевернуло весь этот уголок берега! Вместо правильного и гладкого подъема скалы, здесь было какое-то хаотическое нагромождение, чудовищный обвал огромных скал, всех раздробленных, закопченных, и среди них открывалась черная пасть провала. И все изломы камней, все расщелины, капризно разбегавшиеся по скалам, еще державшимся у материковой горы, все это тысячью знаков указывало, что весь этот переворот, какова бы ни была его причина, был недавнего происхождения.

— Очевидно, гроты были здесь. Но что за происшествие разразилось над ними, отчего разверзлась вся эта часть скал? И Моизэта? Неужели же она засыпана под этими обломками, раздавлена и умерла?

Он вскрикнул от охватившего его чувства муки и гнева.

Тогда в нерешительности, мучимый опасениями, он вернулся на «Торпедо» и принялся тщательно изучать сверху до низу весь хаотический холм рассеявшихся скал.

И когда он случайно опустил глаза на море, то его взгляд привлечен был маленькой дощечкой, которую волны тихо гнали к берегу. На этой дощечке он изумленно увидел что-то вроде букв, наспех нацарапанных острием ножа.

Когда дощечка плыла вдоль самого борта «Торпедо», Иктанэр поймал ее. И тогда ему отчетливо представились буквы, которыми значилось: «Балеар».

Тонкие белые линии их отчетливо выделялись на темном фоне дощечки, еще сохранившей слабый слой синей краски. Несомненно, эти буквы были только что нацарапаны, и дощечка могла быть брошена в воду лишь несколько дней. Но откуда она могла быть?

Иктанэр долго задумался, держа эту находку на своих руках.

А дело было так. Вера, не показывая вида, внимательно вслушивалась в разговор, которым обменивались между собою ее похитители, и из него она наняла, что ее вместе с Моизэтой везут в сторону Балеарских островов. Тогда она ухитрилась на какой-то дощечке вырезать, не будучи замеченной, больше половины этого имени и затем бросить эту дощечку в море, в надежде, что волны, течение и ветер донесут ее до мыса Креуса, куда, по ее мнению, должен был не замедлить вернуться Сэверак.

Иктанэр не мог ни подозревать, ни понять, ни знать всего этого. И потому дощечка эта ему ровно ничего не говорила. И долгие свои размышления он заключил следующим вполне естественным выводом:

— Гм! Очевидно, это с какой-нибудь рыбачьей барки; забава моряка!

И он бросил дощечку снова в море.

— Несомненно, гроты должны были находиться там, под этим хаосом взорванных скал и обвалившихся камней! Но Моизэта, Моизэта? Что произошло с нею при этой непонятной катастрофе?

Влюбленный не хотел и думать, чтобы она могла быть засыпанной обвалом. А между тем?..

К счастью, прибыла маленькая эскадра адмирала Жерминэ, и появление ее отвлекло Иктанэра от его скорбных дум.

Было решено подождать здесь, пока придут отправившееся сюда по железной дороге инженеры и батальон саперов. Тогда можно будет произвести раскопки в хаосе скал. Гроты будут обнажены, и таким образом можно будет решить, погребена ли Моизэта под обвалом и что была за причина этого необъяснимого переворота.

VII. Исчезновение Сэверака

После допроса Сэверак был отведен под надежной охраной в форт Сэн-Жан.

Он был заключен в одном из казематов второго этажа, и два солдата колониальной пехоты — два «марсуэна», как их зовут — были приставлены с ружьями и штыками в руках у дверей этой комнаты; один внутри, другой — снаружи.

Комната освещалась маленьким оконцем с толстой железной решеткой и была меблирована походной кроватью, столиком и стулом.

Сэверак не проявил ни страха, ни раздражения, когда его заперли в это помещение. Он сейчас же улегся на постель и повернулся лицом к стене, чтобы не видеть сторожевого солдата.

Ручные кандалы с него сняли. Теперь он мог свободно распоряжаться своими руками. Тогда он вытащил из кармана платок и накинул его себе на лицо; верх предосторожности: чтобы солдат, подойдя, не заметил выражение его глаз.

— Им будет трудно, — думал он про себя, — найти грот; но это возможно. И Вера, если даже будет защищаться, даже если убьет двух, четырех, шестерых водолазов в момент выхода их из воды подземной бухты, — все-таки, в конце концов, будет обессилена и взята в плен, а вместе с ней и Моизэта. Моизэту отдадут Иктанэру; он заключит с державами мир. Оксус и Фульбер без него бессильны; меня казнят. И все этим и кончится…

— Бежать, уйти отсюда, вырваться, быть на свободе!

И уже в сотый раз этот мучительный и с виду неразрешимый вопрос вставал в его уме, когда Сэверак расслышал из коридора шум тяжелых размеренных шагов вооруженных солдат. Несколько времени спустя, дверь комнаты отворилась, и Сэверак, даже не поворачиваясь, лишь по словам, которые были произнесены, понял, что происходила смена часовых. Вместо двух «марсуэнов», к дверям поставили двух других солдат.

Вдруг, когда он был весь погружен в свои умственные изыскания, Сэверак вздрогнул и привскочил: его кто-то довольно грубо взял за плечо. Он обернулся одним движением и увидел стоявшего у самой его постели солдата с пальцем на губах. В то же мгновение часовой сунул в руку заключенного сначала маленький кусок бумаги, а потом клубок черной бечевки, и вслед затем, не говоря ни слова, тихо отошел к двери и стал у нее, закрыв глаза и опершись обеими руками на дуло ружья, приклад которого опирался на пол.

Изумленный, но с сердцем, затрепетавшим от счастливого предчувствия, Сэверак снова повернулся лицом к стене и, торопливо развернув бумажку, увидел на ней несколько до невозможности мелко написанных строк:

"В эту ночь размотай и спусти бечевку через окно; когда ты ее почувствуешь тяжелой, тихонько подними наверх. Мы подвесим к ней крохотный аппарат для резки металлов кислородом. Приложенная записка тебе объяснит, как надо пользоваться этим аппаратом для того, чтобы перепилить решетку твоего окна… В полночь этот же солдат, который передал тебе это, будет снова на очереди. Значит, ты можешь свободно действовать. Ты скроешься вместе с ним. Мы будем тебя ждать под окном на лодке. Ловче и смелее!

Друзья Архильева".

Он повернулся и посмотрел на солдата. Но тот снова положил в знак молчания палец на губы, потом показал, что надо разорвать и проглотить бумагу. Сэверак понял: он разорвал письмо, разжевал его и проглотил… И снова посмотрел на солдата, который молча положил голову на свою раскрытую левую руку и сделал понятный знак, что надо спать.

Сэверак повиновался. Сначала он постарался лучше спрятать клубок бечевки под матрацем своей походной постели, потом повернулся к стене, как бы с намерением заснуть.

Но сильная радость не давала ему задремать.

Дело, таким образом, сводилось к тому, чтобы лишь дождаться до полуночи.

Сэвераку оставили его часы. Он посмотрел; было без десяти минут пять.

Ровно в пять часов в корридоре снова раздался тот же шум тяжелых солдатских шагов. Это опять меняли часовых. Сэверак взглянул на своего сообщника. Губы солдата пошевельнулись и почти одним дыханием они произнесли:

— В полночь!

Сэверак улыбнулся, кивнул головой и отвернулся к стене.

Новых часовых сопровождал дежурный по кухне солдат, который принес лампу с рефлектором и корзинку. Лампу он прицепил на особый крюк у двери, а из корзины, одно за другим, вынул миску, ложку, металлическую кружку, кувшин, хлеб, пакет табаку и тетрадочку бумаги для папирос. Разложив все это на столе, он взял корзину и вышел из комнаты.

Едва дверь затворилась, Сэверак вскочил с постели, потянулся, как с просонья, и, сев к столу, принялся есть.

В миске было нечто вроде рагу из мяса и белых бобов: в кувшине оказалось легкое вино. Так как ножа заключенному не полагалось, то хлеб пришлось разламывать. Сэверак с аппетитом поел.

Затем он свернул папироску и пошел, под внимательным и недоверчивым взглядом часового, закурить ее от лампы.

Покончив с папиросой, он, не раздеваясь, улегся снова.

Теперь ум его прояснел, и на сердце было спокойно. Ему даже хотелось отдохнуть. Зная, что в полночь часовой-анархист его разбудит, когда при новой смене займет свой пост внутри комнаты, Сэверак не боролся с одолевавшим его сном и едва растянулся на постели, как почти сейчас же заснул.

Несколько после полночи его разбудило чье-то прикосновение к его плечу. Он встал и оказался лицом к лицу со своим соумышленником.

— Время! — проговорил тот очень тихо.

— Как тебя зовут? — прошептал Сэверак.

— Эмбер.

— Спасибо, товарищ! Отныне между нами — дружба до гроба.

— Я знаю. Но будем молчать и приступим к делу.

Сказав это, Эмбер прислонился спиной к двери и оперся обеими руками на свое ружье.

Тогда Сэверак принялся за работу с той уверенностью, хладнокровием и точностью, которые могут иметь в таких тяжких условиях лишь исключительные характеры.

Он вытащил из-под матраца черную бечевку, привязал к ней свои часы и с этим самодельным грузом стал спускать ее через окно, дабы бечевка развертывалась свободно.

Через две минуты он не чувствовал больше тяжести часов; но зато почти тотчас же два легких подергивания, дошедших снизу, встряхнули его руку. Тогда он понял, что аппарат Марциали заменил его часы, и он тихонько стал тянуть.

Подоконник был на высоте его груди. Таким образом, он увидел аппарат, как только он поднят был до уровня окна. Продолжая одной рукой держать бечевку, другою он схватил аппарат, который свободно прошел между двумя прутьями оконной решетки.

Он отвязал аппарат, снова спрятал бечевку под матрацем и подошел к Эмберу.

— Ты останешься здесь еще часа полтора? — спросил он солдата.

— Да! — отвечал тот. — Читай живей объяснение, которое приложено к аппарату.

— Благодарю! — ответил Сэверак и наскоро добавил: — Это мне знакомо. Мне достаточно один раз прочитать объяснение, чтобы знать так же хорошо обращаться с аппаратом, как знает это его изобретатель. К тому-же разрезание металлов кислородом мне известно давно. Но я думал о другой вещи.

— Что такое?

— Перепилив решетку, как спустимся мы до лодки?

— У меня вокруг груди обмотана веревка.

— А, хорошо!

Сэверак поставил аппарат на стол. Это был прямоугольный маленький металлический ящик, величиной немножко побольше ученического пенала. С одной стороны ящика находился коротенький носок, под которым виднелось небольшое стеклянное отверстие. На ящике находилось несколько медных кнопок, пронумерованных от 1 до 4.

К ящику привязан был листок бумаги; Сэверак отвязал его, развернул и торопливо прочитал:

«Носок даст выход светильному газу для нагревания распиливаемого предмета. Соответствующая кнопка — № 2.

Стеклянное отверстие даст выход струе прессованного кислорода, который производит разрыв металла посредством срезания его. Соответствующая кнопка — № 3.

Нажать кнопку № 1 для автоматического воспламенения газа и затем немедленно нажать вместе кнопки № 2-й и 3-й, направив струи на разрезаемый предмет.

Полоса железа в два сантиметра диаметром разрезается в две минуты.

Нажать кнопку № 4, чтобы остановить все действие аппарата».

В окне имелось шесть полос горизонтальных и шесть вертикальных; но чтобы дать пролезть человеку, достаточно было удалить по три полосы в каждом направлении. Это составит шесть полос, т. е. двенадцать перерезов, так как каждую полосу нужно перерезать в двух местах. И это возмет двадцать четыре минуты. А до смены часового оставалось еще семьдесят пять минут.

И Сэверак принялся за работу.

Было прямо удивительно видеть, как легко поддавались разрезанию толстые железные перекладины, как они таяли, точно куски сургуча.

Но операция эта, как ни была проста, представляла собою некоторую опасность: можно было опасаться, что пламя трубочки и блеск плавящегося металла привлекут внимание часовых снаружи.

Увы! Так это и случилось.

Инструмент, работал прекрасно. В двадцать четыре минуты все было готово.

— Эмбер!.. Дело сделано! — сказал Сэверак.

— Вот веревка, — сказал солдат. — Привяжи ее к оставшимся перекладинам.

— Идем!.. — повторил Эмбер. — Проходи первый.

— Нет! — ответил Сэверак. — Моя жизнь была уже приговорена, твоей же ничто не угрожало… Ты рискуешь ею и рискуешь для меня: ты первый должен быть спасен. Пройди!

Солдат полез в окно… В это время сильный свет снаружи осветил окно, и солдат, висящий в воздухе, был ясно виден. Северак уже готовился следовать за ним.

Он понял, что это электрический прожектор с миноносца, охраняющего крепость.

Раздался выстрел. Сэверак видел, как Эмбер опустил веревку и со стоном повалился вниз. Пуля попала в него.

Сэверак переждал несколько страшных секунд. Что делать?.. Пуститься вниз?.. Но его пристрелят так же, как пристрелили солдата. Вернуться в комнату? Это значит — вечное заточение!.. Подобные попытки к бегству могут удаться один раз или никогда…

И Сэверак решился:

— Они могут не попасть в меня!..

Он схватил обеими руками веревку и, не обращая внимания, что он обдирает себе руки, начал спускаться с головокружительной быстротой… Раздался выстрел…

Пуля попала в стену на сантиметр выше головы беглеца…

Раздался второй выстрел… На этот раз его ранило, он отпустил веревку и упал в канал…

Минуту спустя, прожектор освещал то место, куда упали оба беглеца…

Лодка летела к этому месту…

Когда она подплыла, матросы услышали шум мотора и видели, как в ночной тьме удалялась моторная лодка…

— Сообщники!.. — сказал офицер, командующий лодкой. — У них моторная лодка; даже миноносец не догонит их… Да это и лишнее!.. Оба молодца, которые нас интересуют, ранены; в одном из них я узнал Сэверака… Водолазы, в воду!.. Надо разыскать оба тела.

После сорокавосьмичасовых поисков, труп Сэверака не был найден.

Всеобщее мнение было, что труп унесло течением.

Некоторые же, менее доверчивые люди думали, что Сэверака увезла та моторная лодка, которую видели в ночной мгле.

Приметы Сэверака были разосланы по всему свету, где жили цивилизованные люди.

Пока что, весь мир ожидал, когда адмирал Жерминэ с помощью Иктанэра найдет Моизэту.

Никто еще не знал, что адмирал Жерминэ и Иктанэр видели на мысе Креусе.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I. Безумная Марта

Однажды ночью негритянка Бавкида была разбужена электрическим звонком, находящимся у изголовья ее кровати.

Она вскочила, быстро одела юбку, спрашивая себя:

— Что понадобилось Марте в час ночи?

Комната Бавкиды была подле комнаты сумасшедшей и дверь между комнатами всегда оставалась отворенной.

Когда она вошла к больной, Марта стояла посреди комнаты в белом фланелевом халате. Лицо ее было спокойно, в глазах не видно было и признака безумия.

— Бавкида, — заговорила вдруг уверенным и ласковым голосом Марта, — где Моизэта?

— Моизэта? — повторила Бавкида, не зная, как объяснить похищение молодой девушки.

— Да, Моизэта! — продолжала Марта. — Я давно уже не видела ее… Ступай и позови ее… Скажи ей, что я хочу поговорить с нею, что я больше не сумасшедшая… Рассудок вполне вернулся ко мне… Я хочу рассказать ей тысячу вещей… И вместе с тем хочу о многом расспросить у нее… Иди!.. Иди!..

Но так как Бавкида не двигалась с места, на лице Марты выразилось страшное беспокойство.

— С Моизэтой случилось какое-нибудь несчастье?.. — спросила она испуганным голосом.

— Нет, нет!.. — воскликнула Бавкида, — никакого несчастья. Только м-ль Моизэта не здесь…

— Посмотри на меня, моя хорошая Бавкида. Ты не веришь, когда я говорю тебе, что я больше не сумасшедшая. Надо верить мне… Я помню все… Я помню, что иногда, очень редко рассудок возвращался ко мне… И ты ведь помнишь это?..

— Да, — проговорила негритянка.

— Так вспомни, что даже в такие моменты у меня не было на лице того спокойствия, той ясности в глазах, как теперь. Это потому, что теперь я навсегда проснулась, что я выздоровела навсегда, что никогда больше мрак не омрачит моего рассудка, что никогда больше я не буду действовать бессознательно… Ты веришь мне?..

— Да, да, Марта!.. — с радостью говорила Бавкида.

— Так вот! Я хочу, чтобы Моизэта сейчас же узнала, что друг спасен… Я хочу говорить с ней и слышать ее, хочу о многом расспросить ее… Пойди же, позови ее!..

— Да я же повторяю, что Моизэты здесь нет…

— Она вернулась, говорю я тебе… Иди! Я так хочу!..

Но каково же было удивление Бавкиды, когда она увидела, что двери гостиной Моизэты были открыты, тогда как она знала, что они должны были быть заперты. Она вошла, и удивление ее увеличилось еще более, когда она увидела здесь молодую служанку Моизэты Дору, которой следовало бы уже спать в помещениях для прислуги, а она была здесь, вся сияющая и приводила в порядок безделушки на одной этажерке.

— Дора! — воскликнула Бавкида. — Вернулась наша барышня?

— Вернулась!

Бавкида всплеснула руками, и глаза ее от изумления раскрылись во всю ширь.

— Вернулась! — повторила она. — Когда же и как?

— «Как?» Этого я не знаю. А «когда?» — Три часа тому назад.

— Три часа! — только и могла произнести Бавкида, и, словно подкошенная от удивления, повалилась в кресло.

— Да, я спала. И меня разбудил призывной звонок, а на лестнице ждал меня сам отец, да благословит его Бог. Он привел меня сюда и говорит: Дора, твоя хозяйка нашлась. Она в своей комнате. Ступай, помоги ей раздеться и лечь в постель. И ради спасения твоей души, чтобы никогда не говорить ей о том, что произошло с ней. Действуй и говори так, будто Моизэта никогда не покидала Затерянного острова…

— Я не сплю! — раздался тихий голос. И из-за приподнявшейся портьеры на пороге гостиной показалась в своем воздушном белом ночном туалете Моизэта.

Дора склонилась, а Бавкида живо вскочила с кресла.

— Иди, Бавкида, — продолжала Моизэта, — опереди меня у мадам Марты. Я иду за тобой.

Марта в ожидании стояла посредине комнаты. При виде Моизэты она раскрыла свои руки, и девушка со слезами кинулась в ее объятия. И они долго так оставались, крепко обнявшись. Им обеим казалось, что одна нашла свою мать, а другая — дочь.

Наконец, Марта могла проговорить:

— Моизэта, я спасена! Я не знаю, как это произошло, но я спасена! Я, чувствую, что больше я не безумная, и никогда ею не буду впредь.

— Да, я знаю об этом, — едва слышно отвечала Моизэта. — Мне об этом говорила Бавкида. Как бы была теперь я счастлива, если бы я сама столько же перестрадала… если бы…

Моизэта немедленно начала рассказывать все, что произошло, начиная с того момента, когда ее девственное сердце впервые заговорило в «кресле Авроры» при виде Иктанэра. Она рассказала о том, что поведал ей ее Ги, и о своих собственных размышлениях, и о любви Сэверака, и о своем похищении, плене…

В течение этого рассказа, естественно, Моизэта много раз упоминала имя Сэверака.

Когда это имя в первый раз коснулось слуха Марты, она вся вздрогнула, страшно побледнела и даже прислонилась к подушкам дивана, словно опасалась упасть в обморок.

— Когда Антэй меня и Веру извлек из гротов Розас, то сначала он перевез нас на остров Кабреру, в Балеарах, в маленький домик, где протекло мое детство.

Мне было известно, что Веру он запер в маленьком помещении, которое некоторое время занимали вы, я же помещена была в моей прежней комнате. Она так и оставалась в том виде, в каком я ее покинула при нашем общем переезде на Затерянный остров. И я не без волнения ее увидала снова.

— Мадмуазель, — сказал мне Антэй, — вам придется оставаться до тех пор, пока я получу новое распоряжение наставника на ваш счет. Это не затянется долго. Я иду ему телефонировать, а так как мое извещение последовательно будет принято и передано восемью промежуточными подводными станциями и так как ответ придет тем же путем и, кроме того, мне нужно почистить и обновить элементы электрической лодки, то я думаю, что вы здесь останетесь по меньшей мере с тем сорок восемь часов.

Удовольствовавшись этим объяснением, я спросила Антэя:

— А не знаете ли вы, где находится Иктанэр?

— Иктанэр? — удивился он, с виду совершенно искренно. — Что это такое Иктанэр.

— Как, — воскликнула я, — вы не знаете?

— Я никогда не слышал такого слова, — ответил он мне. И его взгляд, его слова мне показались безусловно искренними.

Пошедший небольшой мелкий дождик прервал мою задумчивую прогулку, и я вернулась домой. В ту минуту, когда я поднималась в мою комнату, которая расположена во втором и единственном этаже, мне захотелось взглянуть на этот таинственный подводный телефон, о котором я раньше читала в книгах, найденных мною в здешней библиотеке, и который неизвестно зачем соединяет ничтожный островок Кабреру в Средиземным море, с Затерянным островом в Персидском заливе.

И вместо того, чтобы подняться по лестнице, я принялась разыскивать вход в то помещение, где мог находиться аппарат. Руководясь воспоминаниями плана домика, виденного опять-таки мною в здешней библиотеке, я пошла по какому-то сильно наклонному коридору, который очевидно вел в подземелье, так как я вошла в него из первого этажа. Коридор освещен был электрическими лампочками. Я насчитала пятьдесят три и очутилась перед какою-то железной дверью, у которой не было ни ручек, ни замка, ни запора. Как она открывается? Очевидно так же как на Затерянном острове.

В девять часов я улеглась, как будто, чтобы спать. Но в полночь я встала, надела теплые туфли на мягкой подошве, надела зимний мягкий и теплый капот, взяла карманную электрическую лампочку и торопливо сошла в первый этаж дома.

Прошла коридор, железную дверь, лестницу. И вдруг, пройдя еще другие двери, которые сами за мной затворились, я оказалась на телефонной станции.

Это была обширная квадратная с высоким потолком комната, вся заставленная машинами. Посредине ее стоял огромный каменный стол, покрытый очень толстой стеклянной доской. На столе находились два хорошо известные, но сильно увеличенные аппарата: приемник микротелефонный и передатчик.

Но вот послышался металлический шум отворяющихся дверей и все явственнее раздававшихся шагов. Кто-то шел!

Сперва я совершенно растерялась, но это длилось мгновение. И я быстро бросилась за каменный фундамент какой-то огромной машины, погасила мою электрическую лампочку и, хорошо укрывшись, вся сжавшись, затаив дыхание, стала ждать.

Это явился Антэй. Войдя, он повернул коммутатор, и комната ярко осветилась. Затем он сел перед столом и, повернув ручку соединительного аппарата, сказал:

— Говорите! Антэй слушает.

И, вынув из кармана костяную дощечку и карандаш, он стал ждать. С минуту прошло в молчании.

Антэй записывал слова по мере того, как их произносил фонограф. Когда это окончилось, он крикнул перед приемным аппаратом:

— Приказания будут исполнены в точности. В восемь часов утра электрическая лодка, приняв на борт Моизэту, Веру и Антэя, покинет Кабреру и выйдет в путь на Затерянный остров. Тайна будет соблюдена. Сообщение стерто.

И, действительно, своими грубыми пальцами Антэй усиленно стал тереть костяную дощечку, и строчки карандаша с нее быстро исчезли.

Покончив с этим, он встал, загасил электричество и вышел.

Когда я легла в постель, я постаралась успокоиться и затем принялась обдумывать каждое слово сообщения. И результаты моих размышления были следующие:

Антэй мне солгал. В действительности он знал Иктанэра.

Если меня вырвали от Сэверака, то совсем не за тем, чтобы отдать меня Иктанэру. Зачем же? И зачем нужно было недопускать до меня моего друга и держать его в неведении о моем освобождении?

Увы! Весь остаток ночи и все время переезда с Кабреры на Затерянный остров я тысячу раз задавала себе этот вопрос. Но я не сумела найти для него иного решения, кроме следующего: какой-то таинственный и ужасный план скрывается во всех поступках моего дяди Фульбера и моего отца Оксуса. Что это за темный план? Я не могла этого знать, а между тем мне необходимо его знать… Короче говоря, я приехала на Затерянный остров, не быв усыплена, следовательно, Иктанэр нас не встретил. Будучи заранее предупреждены, мой дядя и отец нас ждали на скалах. Вера я не знаю где заперта; и мой отец и дядя с радостью, которая читалась на их лицах, отвели в мои комнаты, где меня ждал обед.

Я немного поела и собиралась лечь, решив, что потом, утром, когда вы меня позовете, расскажу вам все.

— Что вы думаете обо всем этом? Да, что вы думаете, раз вы убеждены, что теперь ваш рассудок освободился от гнета мрака, который окутывал его и затуманивал?

Сказав это, Моизэта нежно взяла руки Марты.

С опущенной головой и страшно бледная, Марта ответила не сразу. Ее руки задрожали в руках Моизэты. И только по этой дрожи Моизэта заметила, что ее друг находится в состоянии величайшего возбуждения. Она собиралась заговорить снова, как Марта подняла голову и подавленным голосом произнесла:

— Моизэта, ваш похититель действительно зовется Сэвераком?

— Да!

— Шарль Сэверак?

— Да!

— Каков он собой?

Мучимая глухим предчувствием, Моизэта описала, как могла, внешний вид Сэверака.

— Это он! — воскликнула Марта.

И бедная женщина упала на диван, не совладев с ударом, который поразил ее сердце; самая жизнь в ней словно оборвалась.

Моизэта поняла, что означает это восклицание Марты. Марта раскрыла глаза, приподнялась и села на краю дивана. Склонившись перед ней на ковре, Моизэта смотрела на нее и ждала, когда она заговорит. Прошло долгое молчание, исполненное тревожных мыслей, и, наконец, Марта тихо заговорила:

— Я не сомневаюсь, Моизэта, что мы вскоре проникнем в тайну нашей судьбы. Ты угадала: твой похититель, Шарль Сэверак, есть тот самый человек, который соблазнил и покинул меня. Но каким образом оказался он здесь? Как могло случиться, что мы жили почти рядом и дышали одним и тем же воздухом, и не…

Она оборвалась. Ее мысли, кажется, устремились в другую сторону, глаза ее расширились и, внезапно побледнев как смерть, она пробормотала:

— Моизэта, отвечай мне скорее; ты мне говорила, что, судя по твоему разговору с Иктанэром, и судя по словам, сорвавшимся у Сэверака, судя, наконец, по рисункам, которые ты видела в библиотеке, ты думаешь, что Иктанэр человеческого происхождения?

— Да! В этом я уверена.

— Ты также думаешь, что Оксус и Фульбер, которые считаются за великих ученых, придали Иктанэру такие органы, которые сделали из него человека-рыбу?

— Да! — ответила Моизэта, не понимая, куда клонились эти расспросы.

— В таком случае скажи мне, — продолжала с возрастающим волнением Марта, — какого возраста этот Иктанэр?

— Этого в точности я не знаю.

— А как тебе кажется?

— Моего. Я думаю, что Иктанэру должно быть лет восемнадцать…

— О, Моизэта, — воскликнула, внезапно вскочив, Марта, — теперь я начинаю видеть и начинаю все понимать… Боже мой, дай мне сил все узнать, дай сил дожить!..

— Моизэта, — с неописуемым волнением заговорила Марта, — Моизэта, Иктанэр — мой сын! И Сэверак — соперник и враг собственного сына!

И вся дрожа и сотрясаясь от рыданий, несчастная мать упала в объятия Моизэты.

Этот крик сердца, крик предчувствия, луч правды поразил молодую девушку.

И обе женщины, растерявшись от неожиданного открытия, которому вскоре было суждено осуществиться, обе женщины долго оставались во взаимных объятиях, мешая вместе свои ласки и слезы.

II. Балеары

Вопреки тому, что думало большинство людей, поверив телеграммам и телефонным сообщениям, в несколько минут разлетавшимся по всему свету и воспроизведенным в специальных изданиях всех газет Мира, вопреки этим сведениям Сэверак не погиб.

Сэверак даже не был ранен, как полагали наиболее осторожные умы.

Он был совершенно цел и невредим, не получив даже малейшей царапины, не был даже контужен. После того, как первая ружейная пуля, пущенная по нем солдатом с салютовавшего перед фортом Сэн-Жан на страже миноносца, ударилась об стену над самой головой Сэверака, последний подумал:

— Они будут опять стрелять; надо им дать подумать, что я убит.

И, продолжая соскальзывать по веревке вниз, он повернул голову, чтобы посмотреть на палубу миноносца. Там он увидел припавшего на одно колено и целившегося в него человека, с ружьем у щеки. Тогда Сэверак раскрыл руки и выпустил веревку; Сэверак вскрикнул, как будто подстреленный, но пуля прошла много выше его. Моментально он упал в море. Но он был превосходный пловец. Заранее заметив местонахождение автомобильной лодки своих сообщников, он в две минуты доплыл до них и ухватился за борт. Ловко раскачав судно, он при отдаче толчка дал ему подбросить себя из воды и вспрыгнул на палубу.

— Это я, Сэверак! — прошептал он. — В море!

Марциал и был у руля, Вампа — у мотора, а Чувин и Гаврило, каждый с заряженным карабином в руках, были на страже.

— Вперед! — скомандовал Марциали.

И Вампа пустил двигатель.

— А Эмбер? — спросил Чувин.

— Его подстрелили, — ответил Сэверак. — Он убит.

Что касается Чувина, то он помогал Сэвераку скинуть его промокшее платье и переодеться во фланелевое белье и темно-синий драповый костюм.

— Вампа, сколько мы делаем в час? — спросил Сэверак.

— Сорок узлов.

— На четыре, значит, больше самых лучших «истребителей». Это недурно! Как называется эта лодка?

— «Омега».

— Хорошо. Марциали, веди «Омегу» на мыс Сэрбер.

42® 26 мин. 30 сек. северной широты, 0® 50 мин. 25 сек. восточной долготы.

— Идем туда, — ответил Марциали, повернув на одну восьмую круга румпель руля.

— Отлично! А теперь, друзья мои, — заговорил другим тоном Сэверак, — хотя я только очень смутно вижу вас в эту безлунную ночь, все-таки повернитесь ко мне. Узнаете вы во мне вашего прежнего главу?

— Да! Да! Ты наш Сэверак! Наш Ротман! — воскликнули все четверо людей.

— Тогда помните теперь больше, чем когда-либо, ваши клятвы, так как мы идем не против лишь отечества, но против того, кто еще сильнее. Мне понадобятся все ваши силы, все наши силы, все наши богатства, рассеянные по товариществам Швейцарии, Германии, Италии, России, Франции и Испании! Мне понадобится помощь решительно всех, так как я иду против… но догадайтесь, кого?

— Кто же в настоящее время может быть сильнее общества, если это не Неизвестный? — сказал Марциали.

— Правда! И действительно мы идем бороться с Неизвестным.

— Неизвестный, или Иктанэр, как мы читали в газетах, — отозвался Вампа.

— Нет, — возразил Сэверак, — Неизвестный и Иктанэр так как газеты не все сказали. Я же вам открою все, когда мы будем спокойно находиться в гротах Розаса!..

— А мы, Сэверак, долгое время думали, — сказал Чувин, — что Неизвестный это ты.

— Спасибо! — с гордой, самодовольной улыбкой ответил Сэверак. Я — не Неизвестный.

— Да, верно! Наша жизнь — твоя, подтвердили все.

— Я это знаю и воспользуюсь этим для блага человечества! — холодно проговорил Сэверак.

Потом он усмехнулся и другим тоном сказал:

— А пока, друзья мои, дайте мне одеяло. Мне хочется спать и я устал. Я сосну несколько часов. Вампа, ты можешь немного убавить ходу. Но слушайте вот что!

Все четверо внимательно обернулись к Сэвераку.

— Я знаю, — начал он, — что у мыса Креус теперь находится с несколькими миноносцами и подводными лодками адмирал Жерминэ. Он разыскивает вход в грот Розас. Мне также известно, что с суши на помощь ему прислан саперный батальон. Так что вам нужно так пройти вдоль берега, начиная от Ваньюль-на-Море, чтобы вас не увидели часовые адмирала. Меня вы высадите у мыса Цербера. Там в одном из ущелий горы существует вход в грот Розас, но его не смогут найти никакие саперные батальоны. Я туда отправлюсь прямо по незаметной дороге. И раз лишь попаду в грот, то сыграю адмиралу с его миноносцами и инженерными войсками отличный фарс моего изобретения. А вы! Вы спрячьте «Омегу» в одной из бухт, которую я вам укажу и где никто вас не найдет, и ждите моего возвращения. Поняли?

— Поняли! — ответили вместе четверо людей.

— Тогда — вперед! И при малейшей тревоге будите меня!

В пять с половиной часов утра, при первых проблесках дня, Марциали первый увидел зачерневший на горизонте океанообразный профиль мыса Креус.

— Чувин, — сказал он, — разбуди Сэверака.

Едва протерев глаза, Сэверак встал во весь рост на палубе, на носу «Омеги», и в морской бинокль, переданный ему Гаврилой, принялся рассматривать горизонт в направлении вершины мыса Цербера и за ним, вдали колоссальной глыбы, Креус, еще терявшийся в полупрозрачной утренней мгле.

— Никого! — проговорил он после осмотра, длившегося несколько минут. — Очевидно, все суда адмирала Жерминэ находятся за мысом Креус, и они не могут нас видеть. Держи прямо на мыс Цербера, Марциали! Не стоит идти вдоль берега! Мы будем в безопасности раньше, чем они смогут нас заметить.

Пять минут спустя, «Омега», не повстречав даже простой рыбачьей лодки, уже огибала мыс Коррэго. Управляя с ловкостью и осторожностью, Сэверак пустил лодку в узкий канал среди скал и в четверть часа провел ее в глубину маленькой бухточки, которую закрывали со стороны моря скалы, а на суше — выступ нависшего обрыва.

— Останьтесь здесь! — проговорил он. — Вас здесь не видно с открытого моря. Сюда даже никогда не заходят рыбаки; им тут нечего делать. А этот нависший утес скрывает вас от того, кто вздумал бы сделать прогулку на вершине мыса Цербера. А теперь поедим, так как мне, может быть, некогда будет поесть до самого вечера.

В три минуты Чувин разостлал на палубе скатерть и расставил на ней хлеб, флягу с вином и разных рыбных и мясных консервов. Обед был короткий, но существенный. Сэверак закурил папироску, поданную ему Гаврилой, и, покуривая ее, стал обуваться в мягкие шнуровые башмаки, в которые он заправил концы своих шаровар. В складки своего широкого шерстяного кушака он засунул два револьвера, заряженных каждый двенадцатью пулями. Он надел на голову матросскую шапку, и, пожав руки своим компаньонам, легкой походкой направился к скалам; с веселым взглядом, с закрученными усами, весь словно трепеща от того огромного удовольствия, которое испытывают сильные характеры пред перспективой решительной борьбы и беспощадных ударов.

Гроты Розас, точно выражаясь, находятся на крайнем выступе полуострова мыса Креус, в местности называемой Puig de las Portas, под 42®192203северной широты и 0®57283 восточной долготы. Они простираются над землей вплоть до перешейка Cala de Canlip, к северу от мыса, и сообщаются с ним посредством пролома, которым много раз пользовался Сэверак со своей электрической лодкой, и который, очевидно, теперь загроможден был при динамитном взрыве, устроенном Антэем.

От мыса Коррэго, где высадился Сэверак, и до того места, где находился сухопутный вход в грот, о котором говорил он своим компаньонам, по самым прямым горным тропинкам будет километров двадцать пути.

Сэверак покинул своих спутников в семь часов утра. Даже считая, что он наверстает на спусках то, что потеряет на подъемах, и та трудность едва проложенных троп разве позволяла ему делать километра четыре в час. И Сэверак думал, что к полудню он, пожалуй, будет в своих гротах с Моизэтой и Верой.

Эти предвидения, однако, не оправдались. В самом деле, Сэверак не знал, что случай заведет Иктанэра к недавним обвалам обрыва, который, при всей своей необъяснимости, ясно выдавал местоположение гротов, так как обвалы эти носили следы человеческого пребывания, раскрыв в своих недрах несомненные предметы человеческого обихода.

И Сэверак не мог предвидеть, что вся эскадра адмирала Жерминэ расположилась в многочисленных бухтах, капризно изрезавших всю южную сторону мыса Креус. В особенности не мог предвидеть того, что самый мыс, весь на два километра вглубь материка был усеян инженерными войсками и саперами, разыскивавшими вход в гроты со стороны суши.

Поднявшись к глубокой пропасти, Сэверак уже располагал взобраться на обрывистый перешеек Puig de las Portas, насчитывающий 116 метров вышины над уровнем моря, волны которого в километре расстояния хлещут скалы обрыва, как вдруг он остановился пораженный.

На вершине утеса черным силуэтом на голубом небе выделялся стоявший неподвижно человек.

Изумление Сэверака сменилось беспокойством, когда его проницательные глаза отчетливо разобрали, что человек носил на голове кепи, обут был до колен в гетры и подпоясан ремнем, медная бляха которого сверкала на солнце.

— Солдаты! — проскрежетал он.

И ужасная мысль заставила побледнеть его и затрястись от злобы.

— Если они здесь, это значит, что они нашли вход в гроты. И Моизэта! Они похитили у меня Моизэту!

И тут Сэверак почувствовал, с какой бурной страстью любил он молодую девушку.

Он чувствовал до глубины своего существа жестокую рану всепоглощающей любви, безумной страсти, мучительного сожаления.

Он повалился на землю и, не отрывая глаз от солдат, бессознательно шептал:

— Моизэта! Моизэта! Они у меня ее отняли! Они ее увезли от меня! И они отдадут ее этому проклятому Иктанэру. А меня будут преследовать, как какого-нибудь злодея, от которого хотят отделаться, но которого более уже не боятся, который ни на что не годен… А они тем временем будут утопать в неги любви, свободные, всемогущие, счастливые! Они будут любить друг друга!

И он застонал, кусая себе руки.

— Если они ее у меня отняли, то я объявляю новую войну Миру. Я… и мой электро-отражатель воздаст им за их Иктанэра.

Он поднялся. Чудовищным усилием воли он остановил свои страдания, утешил свою ярость, дал успокоение своим натянутым нервам.

— Вперед! — проговорил он.

И отсюда началась борьба этого одного человека против трехсот людей.

Сильный, упругий, легкий, то змеей, то львом он перескакивал, карабкался, полз, медленно, но верно подвигался вперед к входу в гроты, находившемуся на западной стороне Puig de las Portas, в каких-нибудь пятидесяти шагах от часового, который продолжал неподвижно стоять на вершине.

Минуя группу из семи солдат, разговаривавших сидя за едой, Сэверак вздрогнул и чуть не впал в обморок от радости: он расслышал, как один из саперов сказал:

— Я держу с тобой пари на литр вина, что даже сегодня к вечеру нам не удастся разыскать этих проклятых гротов.

Для Сэверака это было все равно, что небо после ада. Раз они еще не нашли входа в гроты, следовательно и не увезли Моизэты.

Наконец он остановился.

Пред ним возвышался настоящий, еще не осмотренный солдатами, хаос скал.

Сэверак нагнулся, разгреб мелкие камни и раскрыл под ними неправильной формы красноватый камень, ничем не отличающийся от других камней. И из всех своих сил обеими руками Сэверак нажал на этот камень.

Через полминуты в хаосе снова произошло перемещение. Две соседних огромных глыбы раздвинулись, а между ними открылась узкая темная щель.

Сэверак уже засыпал песком камень-коммутатор, бросился в этот проход, и вслед за ним глыбы снова сдвинулись.

Но пять минут спустя, обе глыбы раздвинулись снова, и на свет дня из-за них опять появился Сэверак, бледный, с растрепанными волосами, с помертвевшими губами, с глазами, сверкающими от злости и весь дрожа.

Гроты оказались взорванными.

— А Моизэта? Моизэта? Завалена! Раздавлена! Мертва?

О своей дочери Вере он не подумал даже мельком.

Ему безумно хотелось скорее рыть, копать, искать Моизэту.

Но просвет сознания подсказал ему всю невозможность такой попытки.

Тогда весь в огне он бросился назад наверх, и вышел на свет.

Он сел на камне на берегу моря и смотрел пред собой на разодранный обрыв. Жгучие слезы бежали из его глаз.

Что претерпел этот человек в каких-нибудь пять минут — не поддается описанию.

Когда он поднялся, его побелевшее лицо было окаменевшим, как мрамор.

Какое новое решение удержит его пережить этот разгром? Пожалуй, решение умереть, вернуться в гроты и похоронить себя под новым намеренным взрывом…

Он уже собирался взбираться на остров, как вдруг взгляд его остановился на одном предмете, который волны прибивали к тому самому камню, на котором только что сидел Сэверак.

Он нагнулся и схватил его. То была сосновая дощечка. Он уже хотел ее бросить, но машинально повернул другой стороной и вдруг увидел это грубо нацарапанное слово: «Балеар»

И тут Сэверак не мог сдержать крика радости, победы, безумного счастья, под буквами он разглядел свой секретный знак — косой крест; знак его криптограмм, известный Вере.

— Вера! Моизэта! — прошептал он и без памяти повалился на камень…

Час спустя, когда стал подниматься прилив, правая рука Сэверака была внезапно обрызгана одной волной; следующая волна посильнее оросила ему фонтаном ледяных брызг лицо.

Сэверак вздрогнул и встал.

Ему потребовалось несколько минут на то, чтобы окончательно придти в себя и припомнить все происшедшее.

И когда он совершенно овладел собой, то тихо проговорил:

— Вера, дочь моя! Тебя-то я и забыл, а ты меня спасаешь! Прости меня! Я еще не знаю что тут произошло, но когда-нибудь и это узнаю. Я раскрою эту тайну. Где бы ни был Иктанэр, а я его найду! Но я знаю теперь, что Моизэта не умерла, так как иначе Вера ее не покинула бы, а Вера на Балеарах. Мне нужно иметь погружающуюся лодку и мой электро-отражатель. Склад и прежняя лаборатория гротов остались нетронуты. Четверо моих товарищей мне помогут построить погружающуюся лодку, электро-отражатель мне поможет выйти из гротов и вынести судно на руках. Да, мне он это позволит, так как с ним я один в состоянии одолеть целую армию. Эти же болваны могут проверить здесь все щели мыса Креуса, а моего входа в гроты не найдут; впрочем, на время я остановлю его механизм. Ну, что же! Еще ничего не потеряно. Я розыщу Моизэту. Вера мне разъяснит все. И в конце концов все-таки буду сильнее всех. К «Омеге» же!

И сказав это, Северак засунул дощечку себе за пояс, а оба револьвера положил под шапку, которую надвинул себе до ушей, и спокойный таким образом, что его вооружение не подмокнет, он бросился в море.

После рассказа, который затянулся надолго, пятеро людей основательно поели. Затем они затянули на «Омегу» цельный, специально для этой лодки приготовленный чехол из толстой просмоленной материи и открыв водно-балластные камеры, дали лодке опуститься на дно. Там они могли быть спокойны, что найдут ее в целости при первой же необходимости.

Когда было окончено это дело, была уже ночь. И пятеро людей гусем двинулись в путь, уже проделанный Сэвераком.

Пять часов спустя, они пешком добрались до Пюиг-де-ляс-Портас. Было два часа утра. В разбитых на плоскогорье палатках спали солдаты. Им для охраны не нужно было ни одного часового, так как никому в голову не могло придти мысли о каком-нибудь внезапном нападении.

И Сэверак со своими спутниками мог без хлопот пробраться до никем не подозреваемого входа в грот.

Войдя в подземный проход, Сэверак ощупью нашел на каменной стене железную рукоять рычага и опустил ее. Раздался короткий и резкий металлический треск.

— А теперь, — проговорил Сэверак, — они могут сколько угодно рыться в скалах и в песке, но сюда они никогда не попадут!

И все пятеро людей углубились в спускавшийся куда-то коридор, при фантастическом освещении карманной электрической лампочки, которую держал над головой Сэверак.

Пяти дней хватило товарищам Сэверака, чтобы собрать погружающуюся под воду электрическую лодку совершенно одинакового типа с той, на которой бежал, увезя Моизэту с Затерянного острова, Сэверак.

Надо сказать, что все части этой лодки, начиная от остова и до электрических элементов, в порядке и под номерами хранились в прежнем материальном складе гротов.

И тем временем, как его четверо товарищей работали над сборкой занумерованных частей погружающейся лодки, на носу которой значилось данное ей имя «Бакунин», сам Сэверак, не покладая рук, занят был изготовлением своего чудесного электро-отражателя. Хотя вывезенные им с Затерянного острова планы этого механизма погибли при взрыве гротов, но замечательная память Сэверака без труда обходилась без этих документов.

Под конец седьмого для розысков на «Циклоне» происходил верховный совет, состоявший из Иктанэра, Уайта, адмирала, Сизэра, Дузана, Сэнт-Клера и инженера полковника.

Обсуждение было самое жаркое и собрание затянулось до полночи.

Заключение в следующей форме дал Иктанэр:

— Я убежден, — проговорил он печально, — что гроты действительно существовали в том месте, где мы видели эту развороченную часть обрыва. Но видимо в них не было входа с суши. А необъяснимая катастрофа их разрушила. И все заставляет верить, что Моизэта сделалась жертвой этой катастрофы. Да, все заставляет в это верить, но мне все-таки не верится; так как если бы составилось у меня убеждение в смерти Моизэты, то я пошел бы тогда на вершину какой-нибудь скалы и дал себе там умереть.

Он смолк, и все почтительно выждали его страдальческое молчание.

— Но нет, Моизэта не погибла, — заговорил он снова. — В моем сердце есть что-то такое, что мне кричит об этом. То же самое я чувствую и в моих мыслях. И потом я не могу забыть вида этой дощечки, которую я бросил опять в море, и на которой видимо только что острием ножа было нацарапано слово «Балеар»… Теперь я даже припоминаю — но как я вам не сказал этого раньше? А между тем это могло быть очень важно. Я припоминаю теперь, что на этой дощечке был еще другой знак. Я его видел, но не придал ему никакого значения. Вот эти два дня этот знак неотступно стоит у меня пред глазами. И я стал думать, не знаю сам почему, что у этого знака имеется особенный смысл. Дайте мне карандаш.

При виде этого знака Уайт и адмирал в один голос вскрикнули и вскочили со своих мест.

— Вы уверены в этом? Вы уверены? — спросил адмирал.

— Да, — отвечал, вздрогнув, Иктанэр. — А вам известен этот знак?

— Это знак Сэверака.

— Который известен одной лишь Вере! — добавил Уайт.

— А Вера находилась вместе с Моизэтой в гротах.

— А!?

Настало молчание. И в уме Иктанэра и этих шестерых людей тогда пронеслись те самые мысли, что были и у Сэверака, когда он в свою очередь нашел эту дощечку.

— Так следовательно они на Балеарах! — проговорил Иктанэр. — Но как же это и зачем?

И тоже самое решение, которое наметил себе Сэверак, избрал и Иктанэр.

— Надо отправляться на Балеары!

И обсуждение возобновилось, опять охватило всех волнение, глаза блестели, голоса задрожали, руки лихорадочно затрепетали.

В два часа утра дан был сигнал к отправлению. Миноносцы и подводные лодки устремились в открытое море, тогда как полковник стал собирать своих людей, чтобы направить их на Розас, откуда они должны были двинуться на Фигуэрас и оттуда по железной дороге во Францию.

— Направляйтесь на юг острова Кабреры! — сказал Иктанэр адмиралу.

И он бросился в море, розыскал свой «Торпедо», и затем устремился прямо на юг.

А час спустя на мысе Креус раздвинулись две глыбы у Пюиг-де-ляс-Портас и пропустили пятерых человек. Четверо из них с трудом несли лодку, медные части которой блестели при бледном свете луны. Пятый шел впереди и освещал тропинку электрическим фонарем. Четырехугольный ящик, размером со средней величины фотографический аппарат, висел у него на перевязи, перекинутой через плечо, и болтался за спиной.

— Идите теперь за провиантом, — распорядился Сэверак, вспрыгивая с ближайшего камня в лодку, — и торопитесь!

Марциали ногой нашел каменный куб-коммутатор, и тяжелые глыбы сомкнулись за ним; после этого он засыпал песком и мелкими камнями запирающий аппарат, и четверть часа спустя четверо людей уже были на лодке.

— Крепко же спят, солдаты! — заметил Вампа.

И все рассмеялись. Они не знали, что инженерные войска уже покинули мыс Креус.

— Раньше чем выйти в море, — сказал Сэверак, — я бы хотел отсалютовать моим электро-отражателем миноносцам адмирала Жерминэ. Марциали, огибай мыс! Вампа, дай первую скорость!

И «Бакунин» устремился совершенно по тому же направлению, которое взяли перед тем Иктанэр и флотилия адмирала Жерминэ.

Любовь увлекала таким образом по одному и тому же пункту земного шара двух смертельных врагов.

Им не суждено было найти там кого они искали, но зато они столкнулись там между собой лицом к лицу.

III. Электро-отражатель

Тяжелые тучи, надвигавшиеся с востока, заволакивали теперь небо. Они почти совсем закрыли луну. Ветер свежел.

Вдруг внимание Сэверака привлек отдаленный огонь, периодически скрывавшийся в волнах. Потом завиделся еще один такой же огонь, потом два, четыре. Очевидно, это были огни судов.

Вампа разбудил Чувина и Гаврилу. Они оба встали, и все устремили свои взгляды вперед, на эти маленькие, дрожания звездочки, которые заметно на глаз становились все ближе и отчетливее.

— Это фонари на миноносцах! — заявил Сэверак. — Возьми направо, Марциали! Оставим их влево от себя. Если это какие-нибудь случайные миноносцы, то не стоит на них обращать внимание; и если это из эскадры адмирала Жерминэ, то лучше не давать им знать о нашем проходе здесь. Я одумался. Было бы большою глупостью, если бы я потопил их у мыса Креуса…

— Куда бы это могли они идти? — проговорил вопросительно Гаврило. — Смотрите, они держат курс на Балеары…

Не имея сигнальных предательских огней, «Бакунин» спокойно и во всю скорость несся по поверхности темного моря. Вскоре он был рядом с первым миноносцем, потом обогнал его и поровнялся со вторым.

— Сэверак! — прошептал Марциали. — Посмотри налево, сзади. Там на поверхности моря идет подводная лодка.

— А другая, — справа впереди!

— Погружаемся, Марциали! — приказал Сэверак. — Я не хочу, чтобы они заметили здесь наше присутствие. Погружаемся!

И лодка, нисколько не убавляя своей скорости движений вперед, моментально погрузилась перпендикулярно на десять метров под воду.

Под водой она оставалась минут двадцать, продолжая, как кит, нестись вперед.

На двадцать первой минуте она упруго вспрыгнула из воды и в фонтане брызг опустилась на волны, продолжая мчаться уже поверху моря с открытой палубой и с открытыми люками. Вслед за тем на ее палубу вышли Сэверак, Чувин и Гаврило. И тогда между пятью людьми завязался оживленный разговор по поводу этого «странного совпадения» курса встреченной флотилии и «Бакунина».

— Зачем бы это адмирал Жерминэ шел на Балеары?

И с дрожью Сэверак подумал тогда, что разрушение гротов и похищение Моизэты и Веры было делом Иктанэра.

Этим объяснялось и то, что адмирал Жерминэ шел на Балеары. Очевидно, у него были какие-нибудь данные, а может и форменное извещение, что Иктанэр увез Моизэту на Балеары, в этот таинственный домик на Кабрер; и адмирал направился туда, чтобы подписать договор, обеспечивающий мир всему Миру…

Занялась заря и наступил рассвет. Но солнце оставалось невидимым, задернутое толстой завесой туч, простиравшихся сплошь от Востока до Запада. Ветер разыгрался в настоящую бурю, и на поверхности расходившегося моря «Бакунин» бешено прыгал, то и дело окачиваемый весь, от носа до кормы, набежавшими волнами и нередко с дрожью повисавший на вершине гребня огромной волны, так что почти весь киль лодки оказывался на воздухе.

Чувин и Гаврило сошли в каюту. Вампа закупорил люк машинного отделения и Марциали герметически закутался у руля в непромокаемый балахон.

Только один Сэверак не замечал упорной бури и не чувствовал свирепых ударов волн, которые промочили его насквозь, ни режущих лицо и подхватываемых ветром брызг. Ухватившись за кольцо на палубе, он пожирал глазами серую массу острова Майорна, которая в неотчетных контурах, вся в тумане, показалась вдали.

— Через полчаса, — рассуждал он про себя, — мы будем на Кабрере. И там, хотя бы мне пришлось отдать жизнь, а я узнаю все!

И он наугад считал минуты…

Иктанэр прибыл к месту за три часа до того, когда Сэверак разглядел в тумане утесы Майорна.

Он не пошел в тот подводный грот, где жил целые годы. Но, припоминая описание беленького домика, слышанное от Моизэты, он оставил на надежной глубине свой «Торпедо», а сам вышел на сушу и прямо отправился к жилищу и постучал в двери.

На стук открылось подзорное окошко, и из-за его решетки блеснули два подозрительных глаза.

— Отвори! — сказал Иктанэр.

— А ты — кто?

— Я посланец господина с Затерянного острова.

Дверь отворилась, и Иктанэр оказался пред монахом, который — при виде этого необычайного пришельца, одно лицо коего он видел через оконце, — в ужасе откачнулся.

— Что же ты не знаешь, кто я? — спросил Иктанэр.

— Нет, не знаю, — продолжал монах.

— Я — Иктанэр! Неужели ты никогда не слышал обо мне разговоров?

— Иктанэр… Это — тот, которого создал господин… Да мы много говорили о тебе на досуге, но мы никогда тебя не видели.

И монах пришел в себя, чувствуя себя очень счастливым, что ему удалось своими глазами увидеть это чудо природы.

— Как это ты кстати явился? — спросил он.

— Кстати? Почему это?

— Потому, что я только что получил от господина касающееся тебя извещение.

— Извещение? О чем же в нем говорится?

— Господин приказал мне просить тебя, лишь только я тебя увижу, отправиться на Затерянный остров.

— Моизэты, следовательно, здесь нет? — воскликнул с бьющимся сердцем Иктанэр.

— Моизеты? Нет! — ответил монах, помня приказание Антэя.

Впрочем, это было не вполне верно.

— И ее совсем здесь не было? — дрожащим голосом спросил Иктанэр.

Тут монах солгал, ответив:

— Нет! Ее совсем здесь не было!

— Ты лжешь! — воскликнул Иктанэр, повинуясь глухому предчувствию.

— Ты сам можешь осмотреть весь дом, — возразил ему монах.

— Отвори же мне все двери. Иди!

И Иктанэр последовал за монахом, отлично понимая, что Моизэты теперь не было на Кабрере, но надеясь заметить какие-нибудь следы ее, если она здесь была временно.

Он тщательно обследовал весь дом, но ни малейшего следа ее ему не попалось. Только в одной комнате он заметил предметы, напоминавшие ему комнату Моизэты на Затерянном острове. Но цвет запыленных обоев и царивший здесь какой-то застывший порядок, и мебель, собранная в одном углу и под чехлами, все это свидетельствовало, что эта комната стоит уже много месяцев пустой.

Коварный монах рискнул заметить:

— Но если господин зовет тебя на Затерянный остров, так это несомненно потому, что он может сообщить тебе, где находится Моизэта?

И эта мысль внедрилась в уме Иктанэра.

— Может быть, в самом деле, — думал он, — Оксус и Фульбер знают. Они знают столько всего! Сеть подводных станций, которыми они усеяли земной шар, и шпионы, которых они содержат повсюду, дают им знать обо всем…

И не думая больше об адмирале Жерминэ, весь отдавшись своим чувствам к Моизэте, Иктанэр быстро вышел из дома, бросился в море, добрался до «Торпедо» и с мгновенной быстротой в 160 миль в час на десяти метрах глубины, понесся по направлению далекого Персидского залива. Но так как Суэцкий канал был загражден, то он направился к Гибралтарскому проливу с тем, чтобы обогнуть весь огромный африканский материк.

Сейчас же по уходе Иктанэра, монах спустился в телефонную залу и немедленно послал на Затерянный остров подробный отчет обо всем, что произошло на вверенном ему посту острова Кабреры. Затем, сев пред столом с аппаратом, он с бумагой и карадашом в руках стал ожидать ответных приказаний.

Наконец, раздался продолжительный призывной звонок. Монах повернул рукоять аппарата. И металлический голос ударил из трубы фонографа, каждое слово которого монах немедленно записывал. Голос заговорил:

— Ты правильно отвечал и правильно поступал. С другой стороны извещают, что Сэверак сбежал из форта Сэн-Жан, где он был заключен. Полагают, что в него попала пуля часового и он утонул в заливе Старого Марсельского порта. Но Господин не разделяет этого мнения. Будь же осторожен. И как только наши братья из Испании или Франции дадут тебе знать, где беглец, постарайся помочь ему узнать, через одного из братьев того округа, которым ты управляешь, что Моизэта и Иктанэр находятся на Затерянном острове. Господин благодарит тебя и приветствует.

Голос сразу оборвался. Монах перечитал извещение, запомнил наизусть каждую его фразу и затем разорвал бумагу на части, взяв их в рот и пережевав, проглотил.

Только что он поднялся до площадки первого этажа, как наружная дверь дома загудела от чьих-то ударов.

Он открыл слуховое оконце и сухо спросил:

— Кто там?

— Сэверак! — отвечал среди шума расходившейся на море бури раздраженный голос.

Монах вздрогнул и прошептал:

— Планы господина совпадают с предначертаниями Провидения. Он хотел, чтобы я говорил с Сэвераком, и Сэверак немедленно является передо мной. Надо хитрить!

— Не ты-ли брат Фульгенс? — раздался снова голос.

— Действительно, это я!

— Отворяй же. Я — Сэверак!

— Зачем же мне отворять? — плаксивым тоном возразил монах.

— Затем, что я тебе это приказываю.

— У тебя есть разрешение от господина?

— Господин, это — я!

— А я знаю только одного господина, — увертываясь, возражал монах, — и этот господин носит не твое имя.

— Хорошо же! Подожди! — прорычал рассвирепевший Сэверак.

И через слуховое отверстие монах увидел, как Сэверак отступил несколько шагов, открыл ящик, висевший у него на перевязи через плечо, вытащил из него аппарата, похожий на средней величины кодак, и направил его на дверь.

И в ту же минуту Фульгенс с невыразимым ужасом увидел, как тяжелая металлическая дверь вверху, по горизонтальной линии, начала быстро расплавляться; дойдя до угла, эта горизонтальная линия свернула под прямым углом и пошла вниз. Дверь была прорезана насквозь.

— Стойте! стойте! — закричал растерявшийся и едва дышавший от испуга монах.

Сэверак немедленно нажал какую-то кнопку на своем аппарате, и эта необыкновенная перерезка сразу остановилась.

Весь дрожа, монах отпер дверь и остановившимися глазами уставился на аппарат, который Сэверак быстро положил в футляр.

— Пожалуйста, — пробормотал монах, — обождите минутку, чтобы я мог придти в себя. Но какой чудесный у вас аппарат, господин Сэверак! Какой…

— Довольно! Отвечай… где Моизэта?

Все еще с виду ошеломленный, в действительности, однако, монах овладел собой. Тем не менее он продолжал прикидываться испуганным и стал отвечать, как задумал.

— Моизэта? Да я не знаю! Да как я могу знать.

— Ее здесь нет?

— А зачем ей здесь быть?

— Затем, что она сюда прибыла! — отвечал взбешенный Сэверак.

— Она прибыла сюда? Когда? Вот уже год, как я здесь и не покидаю дома, но я никогда не видал Моизэты.

— Ты лжешь! — закричал Сэверак.

— Очень легко в этом убедиться самому, — возразил монах с таким спокойствием, которое могла дать ему лишь правдивость его утверждений. — Осмотрите дом. Ведь вы его знаете, кажется? Все двери открыты. Идите!

— Нет, — ответил Сэверак, — дом осматривать я не пойду. Ты бы мне этого не предложил добровольно, если бы у меня было хоть сколько-нибудь шансов найти здесь Моизэту. Ясно, что Моизэты здесь нет! Но она здесь была, я это знаю, с другой молодой девушкой. Где она теперь?

— Повторяю вам, — твердо проговорил монах, — что уже год, как здесь не было никакой молодой девушки.

Сэверак позеленел от ярости.

Он схватил футляр, раскрыл его, вырвал из него аппарат и направил его на ужасающегося с виду монаха.

— Говори, где Моизэта, — прорычал он, — или я тебя перережу пополам, как начал резать дверь.

Острым, быстрым взглядом, взглядом вдумчивым и расчетливым, монах впился в аппарат.

Он моментально врезал в своей памяти его точную форму, размеры, особенности; рассчитал вес; определил материал…

Но этот анализирующий взгляд химика и механика длился лишь одно мгновение.

Глаза монаха моментально закрылись, он покачнулся и, откинув руки пред собой, умоляюще простонал:

— Нет, нет! Дайте мне жить! Я скажу все, все!

Сэверак успокоился, передохнул. Ему бы и самому не хотелось убивать монаха, так как он чувствовал, что монах должен знать, где была Моизэта.

— Говори же! — проговорил он с волнением. — Говори, но не лги!

— Клянусь вечной жизнью! — торжественно воскликнул Фульгенс. — Правда вот! Моизэта, в сопровождении какой-то другой девушки, по имени Вера, приведена была сюда Антэем, кажется, дней десять тому назад. Они оставались здесь лишь одну ночь. Затем, по приказанию господина, Антэй посадил их снова на электрическую лодку и повез их на Затерянный остров.

— А Иктанэр? — проревел снедаемый ревностью Сэверак.

— Иктанэр последовал за ними! — отвечал Фульгенс.

Надо было отправиться на Затерянный остров при помощи электро-отражателя, неслышно проникнуть на лестницу и оттуда в комнату Моизэты, и похитить ее снова. После чего, благодаря все тому же электро-отражателю, истребить всех обитателей Затерянного острова, в том числе и Иктанэра, если он находится здесь, будет бешеной забавой.

На эти размышления Сэверака потребовалось ровно полминуты.

И приняв такое решение, он вдруг отступил на шаг назад и страшным по жестокости голосом палача проговорил:

— Хорошо, брат Фульгенс. А теперь, если ты веруешь в Бога, молись Ему. Я даю тебе одну минуту приготовиться к смерти.

И он схватил свой электро-отражатель.

На этот раз уже не притворно монах испугался и побледнел.

— Вы собираетесь убить меня? — пролепетал он. — За что?

— За то, что ты можешь по телефону рассказать о нашем разговоре Оксусу и Фульберу; а этого не следует делать.

— Я сохраню тайну.

— Ложь! Потом же мне нужно взять в собственность этот дом и эту телеграфную станцию. А ты меня стесняешь. И мало помалу то же самое произойдет и со всеми станциями того, кого ты зовешь господином. Будут они на земле или под землей, но я ими овладею всеми. Теперь начинается мое господство. Ты должен умереть. Я считаю до 60, это ровно одна минута!

И сухим тоном Сэверак начал считать:

— Один, два, три, четыре, пять…

Монах покачнулся. Но в его испуганном взгляде вдруг промелькнул луч жестокой радости. Он упал на колени, и этим падением приблизился вплоть к стене. Тогда он поднял свою правую руку и указательным пальцем оперся на крохотную черную пуговку, замаскированную в средине грубо вырезанной розетки. И голосом совершенно спокойным, и потому страшным в такую минуту, проговорил:

— Выслушай меня, Сэверак. Если ты коснешься пальцем до коммутатора твоего электро-отражателя, то я нажму своим пальцем эту кнопку, которой я касаюсь, и ты, Сэверак, погибнешь вместе со мной! Потому что этот мой нажим пошлет электрическую искру в массу, в три бочки, взрывчатого вещества, которое в сто раз сильнее динамита. И половина острова Кабреры полетит с нами на воздух. Господь предвидел все. Смерть за смерть! И я предпочитаю отправиться туда вместе с тобой.

Произнося эти страшные слова, монах не отрывал своих быстрых блестящих глаз от рук Сэверака, сжимавших его аппарат.

Смертельная взаимная злоба этих двух людей наполнила целую минуту. Они пытали друг друга, напрягали все свои нервы, как два враждующих демона; их глаза словно сшибались и метали пламя. Северак находился в полосе полного дневного освещения, тогда как Фульгенс оставался в тени двери. Но вдруг через эту, остававшуюся открытой после входа Сэверака, дверь взметнулась какая-то тень, и огромный человек сзади бросился на Сэверака и повалил его на землю. Электро-отражатель вырвался из его рук и выкатился наружу.

Десять секунд Фульгенс оставался ошеломленным. Но при виде четырех матросов, вошедших в ту же минуту и тоже набросившихся на Сэверака, он опомнился и никем не замеченный скользнул в тень к дверям коридора, который вел к подземной телефонной комнате, и там исчез.

Тем временем Сэверак был схвачен четырьмя неожиданными людьми, и колосс, накинувшийся на него первым, замкнул его руки в крепкие кандалы.

Потом он вернулся к порогу дома и, отсалютовав по-военному, произнес:

— Вы можете войти, адмирал!

Тогда появился адмирал Жерминэ. В руках его оказался поднятый им электро-отражатель.

— Сэверак, — проговорил он тут же, — хотя я пришел почти к концу, тем не менее я все-таки успел услышать, что нажать вот этот коммутатор вашего инструмента не безопасно. Так что не волнуйтесь. Люди — выйдите!

Пятеро матросов повиновались.

— Сэверак, — невозмутимо снова заговорил адмирал, — нам надо переговорить. Вы, конечно, знаете этот домик?

— Да, адмирал! — ответил Сэверак, понемногу начавший овладевать собой.

— Отлично! Идите же вперед и проводите меня в какую-нибудь комнату, где есть стол и стул. Стол для этого инструмента, который, признаюсь, меня стесняет и беспокоит, а стулья для нас.

Эти спокойные слова вернули Сэвераку все его самообладание. И вполне владея собой, он, не колеблясь, повел адмирала по лестнице вверх. В первом этаже он жестом показал следовавшему за нам адмиралу дверь и сказал:

— Соблаговолите отворить, адмирал! Ваши люди меня скрутили.

— Простая мера предосторожности, за которую прошу меня извинить, — ответил адмирал с иронической учтивостью. — Но ведь вы, господин Сэверак, человек опасный и с вами никогда не лишнее брать все предосторожности.

Эта комната была простым и строгим рабочим кабинетом. Ее стены были завешаны звездными, земными и подводными картинами. На полках небольшого книжного шкафа стояли в ряд сочинения по мореведению. Посредине комнаты стояли стол и два стула.

Адмирал взял один за другим оба стула и, поставил их пред окном, сказал:

— Извольте садиться, господин Сэверак!

Тот повиновался.

Тогда адмирал отодвинул стол на другой конец комнаты и с предосторожностями положил на него электро-отражатель. Затем он тщательно запер дверь и сел напротив Сэверака.

— Угодно вам отвечать на мои вопросы? — спросил он прямо.

— На все, и самым искренним образом, но при одном условии, — отчетливо ответил Сэверак.

— Какое же это условие?

— Такое, что и вы в свою очередь с такою же искренностью ответите на мои вопросы.

Адмирал подумал, потом с серьезностью ответил:

— Согласен. Я с полной откровенностью отвечу на все ваши вопросы. Даю вам мое слово.

— И я даю вам мое слово, — с видимым удовольствием ответил Сэверак, — что отвечу вам только правду и одну правду. Спрашивайте, адмирал!

— Все мои вопросы можно соединить в два, — сказал адмирал. — И первый из них вот: что вы сделали и что вы узнали с того момента, когда вы бежали через окно форта Сен-Жан и до момента, когда вы только что грозили смертью какому-то индивидууму, голос которого я слышал, но не видал его самого.

— Ах, адмирал, вы мне напомнили кстати, — весь вздрогнув, вскрикнул Сэверак. — Я забыл о Фульгенсе. Адмирал, раньше моего ответа бегите скорее и прикажите, чтобы задержали этого человека!.. Если, как я полагаю, адмирал, нам суждено, вам и мне, через какой-нибудь час стать союзниками против общего врага, то этот человек будет нашей самой первой и самой опасной препоной! И, может быть, он уже успел нам напортить!..

— Что вы хотите этим сказать? — удивился, встав, адмирал. — Вы и я — союзники.

— О, это я вам сейчас же объясню, но пока, заклинаю вас вашей жизнью, задержите этого человека! Подождите, снимите с меня кандалы. Я его найду сам…

— Вы?!

— Да! Но только скорее! — закричал Сэверак, выходя из себя от нетерпения. — Он телефонирует на Затерянный остров. У него уже было даже слишком для этого времени. Снимите же с меня, адмирал, кандалы!..

И изменившимся голосом он добавил:

— Адмирал, я даю вам слово, что ничего не предприму ни против ваших людей, ни против вас, и не попытаюсь бежать.

— Будь по-вашему! — убедившись в его искренности, согласился адмирал.

И достав из своего кармана ключ, он отпер кандалы Сэверака.

— Следуйте за мной, адмирал.

Сэверак бросился к электро-отражателю, схватил его и бегом бросился вниз по лестнице. И адмирал, воодушевившись этой неожиданной охотой за человеком, бросился за ним вслед. Сэверак распахнул двери, устремился по подземному коридору и ворвался в телефонный зал.

В ту же минуту находившийся пред столом с аппаратами Фульгенс поднялся, отбежал в конец комнаты и изо всех сил дернул книзу какой-то рычаг. Рычаг опустился и повис.

— Что ты сделал? — взревел Сэверак, наводя на него в упор свой аппарат.

Фульгенс выпрямился. Его бледное лицо словно озарилось величественной красотой. И, с презрением посмотрев на Сэверака, он громко сказал:

— Предатель! Предатель Сэверак! Теперь ты можешь меня убивать! Но — не иметь тебе Моизэты! Господин предупрежден, что ты пошел против него и что ты обладаешь таинственным смертоносным орудием непреоборимой силы. Но господин сам из ученых. И он силен. Он сумеет разгадать и победить. А чтобы ты, после моей смерти, не мог воспользоваться этим телефонографом и не послал на Затерянный остров лживого извещения, — я обрезал кабель; и господин предупрежден об этом. В тот самый момент, когда я бросился и опустил этот рычаг, господин узнал, что кабель обрублен и что один его брат — мертв. Иди же, предатель, и соединяйся с земными жертвами, против которых, ты когда-то шел. Я предчувствовал, что ты недолго будешь в плену у этого адмирала, который, подобно тебе, разыскивает Моизэту и стремится уничтожить Неизвестного. И по твоим свободным рукам, и по твоим глазам я вижу, что я не ошибся. А теперь, Иуда, убивай меня! Не будет у тебя Моизэты! Не будет!

— Хорошо же! Издыхай! — прорычал Сэверак, ярость которого, пока говорил монах, дошла до припадка. — Издыхай же! И ты будешь первым!

И он нажал кнопку на аппарате.

Не раздалось никакого удара, не было никакой искры, только послышался сухой, короткий, едва слышный треск.

И Фульгенс во весь рост рухнулся ничком на пол.

Эта трагическая сцена произошла с такой быстротой, что адмиралу еще слышались слова монаха, как он уже увидел его мертвым.

— Вы его убили? — воскликнул он. — Убили его?

— Я его убил!

— Так без удара, без огня, без…

— Да, так! Но, адмирал, не стоит терять минуты вашего времени на этот труп. Это был лишь слуга.

Адмирал все-таки наклонился над трупом Фульгенса и перевернул его; он искал рану, через которую поразила его молниеносная смерть, но ничего не было заметно: ни контузии, ни раны, ни крови…

— Посмотрите лоб! — сказал Сэверак.

На лбу трупа, в самой середине, адмирал, действительно, увидел небольшое, круглое, с гривенник величиной, пятно, похожее на легкий ожог.

И ошеломленный адмирал долго рассматривал это круглое пятно. Наконец, он выпрямился и посмотрел на Сэверака с плохо скрытым чувством пугливого изумления.

— Что же это за необыкновенное оружие? — проговорил он.

— Это — аппарат моего изобретения. Я его зову «электро-отражателем», — просто ответил Сэверак. — Взгляните, адмирал, на это маленькое квадратное зеркальце, открывающееся здесь, в верхней части аппарата; предмет, в который я целюсь, отражается в нем даже за сто километров, только бы верно был взят прицел. Мне стоит тогда лишь нажать эту кнопку, и намеченный предмет сражен. Если это живое существо, то оно убито; если металл, то он пронизан насквозь и расплавлен, какова бы ни была его толщина; если это камень — он взорван; если дерево — оно прожжено.

Два дня спустя, в столовой дворца марсельского префекта за завтраком собрались вокруг обширного стола многочисленные приглашенные. Они были изумлены, оказавшись в обществе известного анархиста и преступника Шарля Сэверака. Но прошлое было забыто; и бывшие интересы союзных держав неожиданно создали из Сэверака руководителя в борьбе с разоблаченным Неизвестным.

Вокруг Уайта, адмирала Жерминэ и Сэверака находились все члены той самой комиссии, которая лишь несколько дней тому назад допрашивала анархиста. Здесь же были оба вице-президента всемирного конгресса, главнокомандующий марсельским округом, префект, мэр и моряки: лейтенанты Сизэра и Дузан, мичман Сэнт-Клер и некоторые другие морские и сухопутные офицеры.

Банкет был торжественный, и его давали в честь Сэверака.

Как же это произошел такой поворот судьбы?

Что были за причины этого восшествия на Капитолий, какие-нибудь двенадцать дней спустя с тех пор, как теперешний герой рисковал быть сброшенным с Тарпейской скалы?

Причин этих было две.

Одна материальная — электро-отражатель.

И другая моральная: ловкость Сэверака, который, во время своего секретного разговора с адмиралом Жерминэ на острове Кабрере, сумел убедить этого влиятельного моряка, что державы были обмануты Иктанэром, что было легко допустимо с точки зрения адмирала, который полагал, что Иктанэр обманул и его самого. В самом деле, основываясь на предположении Сэверака, построенном на недостаточном у него и адмирала знании обстановки исчезновения Моизэты, адмирал обвинял Иктанэра в том, что он, благодаря своим сообщникам, похитил Моизэту и Веру, пока флотилия миноносцев и подводных лодок шла из Марселя к мысу Креусу; кроме того, он обвинял его в том, что он прикидывался интересующимся розысками эскадры и саперов лишь для того, чтобы дать Антэю время увезти Моизэту и Веру на Затерянный остров. И самым убедительным фактом во всем этом для адмирала было то, что Иктанэр необъяснимо исчез, назначив сам свидание.

Адмирал немедленно представил собранию конгресса свой доклад. И в добавочном ночном заседании уже был выработан в надлежащей форме, обсужден и вотирован проект договора. А на утро уполномоченные держав и Сэверак подписали этот трактат, которым устанавливался между ними оборонительный и наступательный союз, обусловливаемый многими кондициями, из коих главною была та, что Моизэта, как только будет найдена, должна быть немедленно передана Сэвераку. Кроме того, Сэвераку с его товарищами изо всех стран предоставлялся в собственность остров Мадагаскар, дабы они могли основать там свое организованное на принципах коллективизма государство. И мировые державы давали этому свободному государству общественный фонд в двадцать миллиардов франков.

Сэверак, со своей стороны, обязывался разрушить Затерянный остров вместе со всеми его обитателями и захватить живым или мертвым Иктанэра. На все это ему давался срок в три месяца. В случае, если бы Сэвераку не удалось достигнуть своей цели, конгресс выработает и примет, если потребуется, другой образ отношений.

В честь этого-то союза одного человека со всем человечеством и одного анархиста со всеми противниками анархизма и давался большой официальный банкет в префектуре Марселя.

Восемь двей спустя после этого банкета, мировой флот в походном порядке стоял на рейде Марселя. Он состоял из 102 эскадренных броненосцев, 172 броненосных крейсеров, 600 миноносцев, контр-миноносцев и истребителей, 404 подводных и погружающихся лодок. Сверх того, на одном из броненосцев находился только что сформированный батальон из 500 водолазов.

Главнокомандующим был назначен английский адмирал Бересфорд, при котором состоял совет из тридцати адмиралов под председательством адмирала Жерминэ.

Был выработан и одобрен план атаки, допускавшей возможность потери пятидесяти процентов наличного состава людей и судов.

И однажды утром, по сигналу с адмиральского командующего броненосца «Дриднойт», вся эта колоссальная и могучая армада двинулась в путь через расчищенный, проверенный и неослабно надзираемый Суэцкий канал, чтобы сосредоточиться в Персидском заливе, вокруг Затерянного острова.

Сэверак, вооруженный своим электро-отражателем, всю мощь которого он доказал в три минуты, уничтожив перед специальной комиссией один устаревший броненосец, находился на броненосце «Республика», шедшем под флагом адмирала Жерминэ.

IV. На Затерянном острове

Изворотливый ум Фульбера с первой же минуты скомбинировал новый адский план, первая часть которого даже уже была выполнена, а именно — Моизэта и Вера были скрыты от всех глаз в секретной комнате, прилегающей к комнате Оксуса, а Марта, в просветлении ума которой Фульбер с удивлением должен был убедиться, была в свою очередь изолирована в комнате, выходящей в помещение монаха, наконец и служанки трех женщин были изолированы от всего прочего населения острова.

В самый момент, когда Сэверак убил брата Фульгенса, Фульбер на Затерянном острове предупрежден был об этом условленным знаком, а именно — перерывом сообщения, что означало, что Балеарский пост захвачен неприятелем и сторожевой брат находится в смертельной опасности.

Когда же всемирный флот прибыл к входу в Суэцкий канал, то об этом Фульбер предупрежден был его подводной телеграфной станцией на острове Мальте, которая дала знать, что воодушевленные Сэвераком державы двинулись в атаку Затерянного острова.

Оксус и Фульбер два дня посвятили на обсуждение положения. И все это время они отказывались видеть Иктанэра, который, наоборот, добивался решительного объяснения с ними.

Иктанэр по-прежнему пребывал в своем подводном помещении, принужденный, как раньше, не оставаться вне воды более двух суток. И там, в глубине моря, в уединении, нарушаемом появлением лишь самых смелых рыб, он с дурным нетерпением ожидал, когда соблаговолят вступить с ним в объяснения Оксус и Фульбер.

Спустя две минуты после данного Фульбером сигнала круглая крышка колодца приподнялась, и в лабораторию поднялся и впрыгнул на цементный ее пол Иктанэр.

Тело его по-прежнему было сильно и упруго, но его лицо не имело больше своего прежнего прекрасного и спокойного вида. Щеки его провалились и были мертвенно бледны. Скорбные складки сложились вокруг его красивого рта, и в его расширенных зрачках вспыхивал мрачный огонь, огонь отчаявшегося влюбленного.

— Наконец-то, — вскрикнул он, — я могу вас видеть и…

Иктанэр, закусив свои губы и нервно сжимая свои пальцы, сел на деревянном табурете.

— Говори! — произнес Оксус. — И перестань, сын мой, смотреть на нас, как на врагов. Скоро ты узнаешь, против кого нужно тебе питать твой справедливый гнев. Говори же, мы будем тебе отвечать.

В глазах Иктанэра проблеснул тогда луч той нежности, которая еще теплилась в глубине его души по отношению к этим двум людям, которых он так долго звал: «отец мой» и «учитель мой». И ласковым, почти умоляющим голосом он проговорил:

— Скажите мне, где Моизэта?

— Пока еще мы этого не знаем, — холодно ответил Фульбер. — Но за эти два дня мы узнали много такого, что нас ставит на верный путь. Слушай! Фульгенс опередил действительность, говоря тебе, что мы знаем, где находится Моизэта. Тем не менее он действовал лишь из преданности тебе. И за это он заплатил жизнью.

— Фульгенс умер? — воскликнул Иктанэр.

— Да, Сэверак и адмирал Жерминэ захватили наш пост на Кабрере. Они вырвали у Фельгенса признание, что он постарался, чтобы ты вернулся на Затерянный остров. Они понуждали тогда его отправить к нам лживые извещения в таком духе, чтобы вызвать тебя на Балеары и подставить тебе ловушку. Но он отказался. И тогда Сэверак его поразил. Но раньше чем умереть, Фульгенс успел мне протелефонировать, что он убедился, что Моизэта, благодаря сообщнице Сэверака Вере, попала в руки адмирала Жерминэ. И у него еще хватило времени пресечь нам всякое сообщение с Кабрерой, чтобы Сэверак и адмирал не могли ввести нас в заблуждение своими ложными извещениями.

Он замолчал. Недоверчивый и опечаленный в то же время, Иктанэр устремил свой взгляд прямо в глаза Фульбера.

— Если ты мне не веришь, — заговорил спокойно монах, — то пойди сам в телефонный грот и проверь последние извещения с Кабреры. Они все автоматически записаны в приемный фонографический аппарат; прослушаешь их и ты узнаешь, что я говорю правду.

— Я верю вам… — прошептал Иктанэр.

— Хорошо. Слушай же еще. Нет никакого сомнения, что, завладев снова Моизэтой, Сэверак укрыл ее в надежном месте, так как вот что телефонируют нам с Мальты: «Во главе флота, насчитывающего по меньшей мере тысячу двести боевых единиц и до шестисот грузовых судов, англичанин адмирал Бересфорд и француз адмирал Жерминэ идут блокировать Персидский залив и атаковать Затерянный остров».

— И Сэверак? — вскочив, воскликнул Иктанэр.

— Сэверак ими руководит.

— Они с ума сошли! Я их взорву всех меньше чем в одну неделю! — в ярости крикнул Иктанэр.

Луч удовольствия мелькнул в глазах Оксуса и Фульбера. Но неизменно спокойным голосом монах продолжал:

— Может быть, сын мой, тебе этого не мечталось. А нужно, чтобы ты это хотел. Слушай дальше. Знаешь ли ты, что придаешь твоим врагам смелости и столько энергии.

И добавив к тому, что ему сообщил в свое время Сэверак, все то, что он сам думал и что сообщил ему пост на Мальте, — Фульбер описал Иктанэру принцип, внешность, силу и действие построенного Сэвераком электро-отражателя.

Юноша внимательно и терпеливо выслушал это описание. И когда Фульбер кончил говорить, он еще несколько минут продумал, но потом серьезным тоном сказал:

— Действительно, такой электро-отражатель удивительное и ужасное орудие. Но только что он может против меня? Ведь вода останавливает и разбивает электрический ток.

— Ты ошибаешься, сын мой! — проговорил Оксус. — Возможно, что проникая через толщу воды, молниеносный удар электро-отражателя теряет часть своей силы, но он должен оставаться еще достаточно сильным и сконцентрированным, чтобы произвести на тебя, если он достигнет тебя, действие, способное убить тебя — и то ты будешь погибшим, так как «Торпедо», в таком случае оставшись без твоего управления, или выпрыгнет из воды или разобьется о какое-нибудь препятствие: подводную лодку, дно броненосца, скалу. И что меня заставляет думать, что действие электро-отражателя не будет уничтожено толщей воды, это то, что мы знаем, как электрические разряжения сравнительно слабейшего напряжения, выделяемые такими электрическими рыбами, как гимнот и мина, все же действуют на расстоянии…

— Ну, что же! Тем лучше! Не будь электро-отражателя Сэверака, меня терзали бы угрызения совести за истребление бессильных предо мной кораблей и людей. Но теперь я пойду против них с решимостью, раз и противники обладают чем атаковать меня и победить. Ах, Моизэта, Моизэта! Если я не смогу тебя освободить, то по крайней мере я за тебя умру.

И увлекшись и в возбуждении Иктанэр с воздетыми руками заходил взад и вперед по лаборатории, разражаясь бурными возгласами. Он и не заметил взглядов и улыбок, которыми с жестоким удовольствием обменялись между собой Оксус и Фульбер.

И когда это детище их рук несколько успокоилось, Оксус и Фульбер попросили его усесться и вместе с ними рассмотреть выработанный ими план.

Согласно этому плану, деятельность обладателей Затерянного острова — в согласии с деятельностью Иктанэра и при содействи остальных рядовых монахов острова — распадалась на две части:

I. Иктанэр должен был идти навстречу флоту в Индийский океан и предъявить адмиралу Бересфорду их последний ультиматум. Тем временем Оксус и Антэй отправятся на электрической лодке расставить огромное количество сильнейших плавучих мин при входе в Персидский залив и во всю ширину Ормузского пролива.

И если ультиматум не остановит наступательного движения флота, то приступить к осуществлению второй части плана.

II. Корабли, благополучно прошедшие среди плавучих мин Ормузский пролив, не будут потревожены вплоть до своего прибытия на широту арабского полуострова Катара, что находится приблизительно на полдороге к Затерянному острову.

Отсюда начнется прогрессивное истребление флота совместным действием Иктанэра со своим «Торпедо» и Антэя — с погружающейся электрической лодкой.

Тем временем Оксус и Фульбер оцепят Затерянный остров сетью плавучих мин, в коих одни, самовзрывающиеся при малейшем прикосновении, будут погружены на различные глубины, с целью истребления подводных лодок, тогда как другие, взрываемые электрическим током с Затерянного острова, будут плавать близ уровня воды, с целью поражения броненосцев, крейсеров и миноносцев.

Кроме того, весь Затерянный остров накрыт будет колоссальной медной сетью, ощетиненной намагниченными остриями для притягивания токов, даваемых электро-отражателем, для их обессиливания до безвредности и передачи в глубины моря, подобно тому, как земные громоотводы принимают на себя удары молний и отводят их в колодцы с водой.

Благодаря этим мерам и этим предосторожностям, Оксус и Фульбер полагали принудить державы к капитуляции и к принятию условий их ультиматума.

Что касается Иктанэра, то его Оксус и Фульбер настойчиво убедили не показываться, оставаться невидимым на больших глубинах и не подниматься на поверхность иначе как по отвесной линии и под большими броненосцами, которые таким образом их собственной массой будут укрывать его от часовых и дозорных, дежурящих на башнях кораблей. Надо было даже предвидеть, что противник будет пользоваться привязными воздушными шарами, так как известно, что с некоторой высоты море оказывается прозрачным и дает глазу проникать до самых огромных глубин.

Иктанэр одобрил этот план и, питая себя надеждой, что державы уступят его ультиматуму и без боя возвратят ему Моизэту, немедленно принялся готовиться к путешествию навстречу флоту.

Тем временем, как в специальном гроте он чистил и вооружал свой «Торпедо», Оксус и Фульбер отправились в библиотеку и там переписали на пергаменте неистребимыми чернилами заранее заготовленный ими текст ультиматума.

Он был следующего содержания:

«Адмиралам Бересфорду и Жерминэ, командующим морской экспедицией против Затерянного острова.

Адмиралы, мы извещены, что под предлогом потребовать от нас молодую девушку Моизэту, которая находится у вас же в плену, вы собираетесь напасть на Затерянный остров, в действительности преследуя одну цель: истребить обладателей этого острова и захватить или убить Иктанэра.

На ваш вызов мы отвечаем следующим:

I. Если 29 сего апреля вы не пришлете к нам вашего уполномоченного с гарантией, что Моизэта, ваша пленница, будет возвращена нам раньше истечения этого месяца и что ваш союзник Шарль Сэверак в тот же срок будет нам выдан, то мы будем считать себя в отношении вас в положении воинствующей стороны и мы истребим один за другим все корабли вашего флота.

II. Если же вы вернете нам Моизэту и выдадите Сэверака, то мы будем в готовности установить с вами, как с цивилизованными земными державами, определенный образ отношений.

Мы будем считать отвергнутыми эти условия, если хоть одно из ваших судов проникнет за черту Ормузского пролива и войдет в Персидский залив. И тогда мы вас атакуем.

Если вы пошлете к нам парламентера, то он должен прибыть на миноносце дальнего плавания. И он должен остановиться у входа в Ормузский залив и выкинуть белый флаг.

Оксус, Фульбер и Иктанэр.

На Затерянном острове.

13 апреля»

Но Моизэта не была во власти ни держав, ни Сэверака. Она находилась на Затерянном острове, во власти лишь Оксуса и Фульбера, о чем однако не знало ни одно свободное существо. И никто не мог раскрыть Иктанэру адский замысел Оксуса и Фульбера.

Таким образом, с одной стороны державы не могли уступить ультиматуму, а с другой стороны никто не мог раскрыть ужасной действительности самому Иктанэру. И ему оставалось лишь упорствовать в своем требовании Моизэты от тех, кто не мог ее ему вернуть. Сэверак же, со своей стороны, принужден был свирепствовать против Оксуса и Фульбера, чтобы вырвать у них Моизэту, которая, — он знал, хотя не имел к тому доказательств — находилась именно в их власти. В результате являлась борьба, не имевшая другого исхода, как гибель одного из противников. Что касается Сэверака, то ценой своей победы он все равно не мог добиться Моизэты, так как Оксус и Фульбер заранее решили похоронить себя вместе с нею под развалинами Затерянного острова, если бы Иктанэр был убит, а остров был захвачен противником. Для Иктанэра же наградой за победу была бы Моизэта, но лишь тогда, когда Оксус и Фульбер действительно стали бы владыками мира.

План Фульбера таким образом обнаруживал всю гениальность ума этого человека, который словно воплощал в себе страшного Люцифера, выступившего на борьбу с Богом.

Но его последователь, Фульбер, не был свободен от человеческого несовершенства; и этот гениальный человек страдал одним недостатком, который вообще может быть лишь смешон, но иногда может иметь и тяжкие последствия: он разговаривал вслух во сне!

Вера и Моизэта с их молодой служанкой негритянкой Дорой были заперты в секретном помещении, находившемся за спальной Оксуса и сообщавшемся с ней через маленькую замаскированную дверь; что же касается Марты, то она со своей служанкой Бавкидой была заперта в другом секретном помещении, специально оборудованном для этой цели за спальней Фульбера.

В маленькой гостиной Марты только что пробили полночь часики, висевшие на белой, слоновой кости, подставке. Сама Марта задумчиво полулежала в глубоком и просторном кресле, перебирая в своем проясневшем уме все трагические происшествия своей жизни.

У ее ног сидела на пуфе и плела нескончаемые кружева ее верная Бавкида. Электрический свет, смягченный тюлевым зеленым абажуром, падал сверху на обеих молчаливых женщин.

Вдруг за стеной, на которой висели часы, послышался шум шагов.

— Отец пришел в свою спальню! — тихо проговорила Бавкида.

Марта слегка вздрогнула.

Из этой маленькой гостиной, действительно, можно было разобрать малейший шорох в смежной комнате Фульбера. И этот акустический феномен происходил совсем не от тонкости каменной стены, которая, наоборот, была здесь до 50 сантиметров толщины, но всецело от пористости в этом месте скалы, всей издырявленной пустотами, дающими огромный резонанс, как это часто случается в природных гротах.

— Отец улегся! — прошептала Бавкида.

И наступило долгое молчание.

Вдруг какой-то вскрик раздался из комнаты Фульбера. Обе женщины вздрогнули и затаили дыхание. Опять наступила тишина. Потом до них донеслись неясные восклицания, смутные слова.

— Он бредит! — тихим голосом проговорила Марта. Поди сюда, Бавкида! Ах, если бы он мог говорить! О, если бы Бог дал мне узнать хоть что-нибудь из тех ужасных тайн, которые нас окружают и так меня терзают. Поди сюда, Бавкида, поди!..

Они встали и неслышными шагами приблизились к стене. Они обе осторожно прижались к ней и прильнули ушами.

Снова наступило молчание.

Но вдруг отчетливый голос произнес:

— Нет, нет, отец, отчаиваться не надо!

Молчание и затем тот же несколько заглушенный голос быстро-быстро заговорил.

Марта, забыв обо всем остальном, слушала этот сомнамбулический голос, то громкий, оживленный и жаркий, то тихий и неразборчивый, слегка охрипший. Целых два часа монах говорил в своем беспокойном сне. Без всяких переходов он говорил о своих грандиозных планах, вспомнил об отнятии у Марты ее новорожденного сына, о страшной операции на острове Кабрере… Потом он обратился к будущему: он уже видел истребление всех флотов, подчинение всего Мира, побежденного и распростертого под его железной пятой…

Бавкида не понимала, что слышала. Но Марта понимала даже слишком. И она слушала, задыхаясь, почти падая без памяти и хватаясь за стену. Она впивалась в эти ужасные раскрытия тайн. Иктанэр! О, она уже догадалась, что он был ее сыном. Сын ее!

Холодный пот выступил у нее на лбу. В глазах ее горел лихорадочный огонь. Сердце ее билось, словно хотело разорваться. И в ее ошеломленной голове вихрем крутились ужасные мысли, разбуженные словами монаха.

— Бавкида! Бавкида! — пролепетала бедная женщина. — Нужно спасти моего сына, спасти его! Помешать преступлениям, пролитию крови! Ах, Моизэта!

И негритянка подхватила в свои объятия упавшую без памяти Марту.

В девять часов утра после этой необычайной ночи, Оксус, Фульбер и Иктанэр были в лаборатории, в бассейне снабжения «Торпедо». Подводный аппарат весь сверкал под электрическим светом.

— Сколько мин? — спросил монах.

— Снаряжение полное, — отвечал Оксус. — Шестьдесят.

— И склад провианта?

— Полон.

— Элементы?

— Обновлены.

— Все, значит, в порядке?

— Все!

— Да, все! — подтвердил и Иктанэр. — И я отправлюсь.

— Вот, сын мой, ультиматум! — проговорил монах.

И он передал Иктанэру серебряный, герметически закупоренный футляр.

— Будь благоразумен!

Трое мужчин переглянулись. И внезапно Оксус раскрыл свои объятия.

Иктанэр словно бы поколебался. Но две слезы засверкали на его ресницах, и он кинулся на грудь к Оксусу.

После него Фульбер взял молодого человека за руки и, глядя ему в самую душу, проговорил:

— Я не привлеку тебя в свои объятия раньше, чем ты не найдешь Моизэту. Иди же!..

Огромная армада тем временем быстро шла в Красном море. При выходе из Суэцкого канала она перенесла сильную бурю. Между слишком тесно шедшими судами произошло несколько столкновений. Один крейсер даже потонул и так быстро, что не могли спасти никого из его экипажа. Но потеря одной боевой единицы в такой громадной флотилии, конечно, представляла лишь незначительный случай.

Миноносец дальнего плавания «Циклон» и английский истребитель «Свифт» предшествовали флоту, делая оба по тридцать шесть узлов в час. Сопровождаемые дюжиной других миноносцев и истребителей различных наций, они образовывали собой самое острие всего авангарда.

Оба суденышка прошли Аден, не заходя в него. Они сначала должны были сделать поспешную разведку до острова Сокоторы и затем вернуться в Аден, где заготовлены были колоссальные количества угля для поочередного снабжения всех судов флотилии. В Адэне «Свифт» и «Циклон» должны были дождаться обоих адмиральских кораблей, т. е. «Дриднойта» — адмирала Бересфорда и «Республики» — адмирала Жерминэ, которые шли вслед. Командир английского истребителя и французского миноносца должны были представить главнокомандующим их рапорт о своей отважной рекогносцировке, после чего лишь мог быть формально подтвержден, или, при необходимости, отменен предварительный приказ о концентрации всего флота на широте острова Сокоторы.

На палубе «Циклона», рядом Сизэра и Сэнт-Клер, опершись на перила, исследовали горизонт в морские бинокли.

Им пришлось прочно расставить ноги и цепко держаться на палубе; они даже схватились руками за поручни борта, до такой степени расходилось море, и его волны то и дело перекатывались через всю палубу с носа до кормы и швыряли судно как щепку. Рев моря и удары волн производили оглушительный и беспрерывный шум. Ветер, однако, стихал, и небо было ясно.

— Эта невыносимая качка, — проговорил Сэнт-Клер, — должно быть, осталась от вчерашней бури, взбудоражившей весь Аденский залив.

— Это несомненно! — равнодушно ответил Сизэра.

Но в ту самую минуту, когда он произносил эти слова, пронзительный свист вдруг покрыл весь шум, и нечто вроде метеора взлетело из моря справа от судна и, пронесшись над миноносцем, исчезло опять в волнах с левой стороны. В то же время раздирающей крик боли раздался на судне и один матрос рухнул на палубу с окровавленным лбом.

Оба офицера и матросы подбежали к нему и подняли его. У него была контужена голова у самого начала волос надо лбом.

Он был ошеломлен и дико вращал глазами.

— Ударило! Ударило! — повторял он.

— Господин командир! — крикнул в то же время другой матрос. И Сизэра один из людей подал трубку из блестящего металла.

Вся эта неожиданная сцена длилась меньше какой-нибудь минуты.

Еще меньше того времени потребовалось Сизэра, чтобы сообразить положение.

— Это Иктанэр, — проговорил он, глядя на полученный таким неожиданным образом футляр. — Это Иктанэр пронесся над нами и бросил нам это. Сэнт-Клер велел повернуть курс и на всех парах идти в Аден. Нам здесь делать больше нечего.

Раненый матрос уже был перевязан и мог вернуться к своему месту. Сизэра ушел в свою каюту. А Сэнт-Клер велел повернуть назад и передать такое же распоряжение на «Свифта».

Два часа спустя, французский миноносец и английский истребитель входили в порт Адэна.

В десять часов утра на «Дриднойте» собрался военный совет. Он состоял, помимо Сэверака, из семнадцати адмиралов, представляющих те семнадцать наций, которые участвовали в образовании мировой эскадры. Здесь же находился и лейтенант Сизэра.

И здесь должен был быть прочитан по-французски (как и написан Фульбером) его ультиматум на языке, понятном всем семнадцати адмиралам. Раньше, однако, его прочтения Сизэра доложил совету, при каких обстоятельствах получен был на «Циклоне» серебряный футляр, после чего адмиралы Бересфорд и Жерминэ вскрыли трубку, и из нее выпал пергамент, на котором владелец Затерянного острова изложил свои условия мира.

Продолжительное молчание следовало за этим чтением.

Затем адмирал Бересфорд поднялся и произнес следующее:

— Господа, фальшь трех лиц, подписавших этот ультиматум очевидна. Всякий знает, что Моизэта находится на Затерянном острове. Следовательно, мы и не можем вернуть ее, раз она не в нашей власти. По моему мнению, надо, без дальнейших проволочек, идти вперед и освободить Мир от этой тройки разбойников.

— Мое мнение такое же! — высказался адмирал Жерминэ.

— И мое тоже! — подтвердил Сэверак.

И все присутствовавшие адмиралы один за другим повторили те же самые слова.

Атака Затерянного острова решена была единогласно.

— Господа, — проговорил тогда адмирал Бересфорд, — пускай же всякий из нас немедленно отправится подтвердить командуемым им боевым единицам концентрацию с востока от острова Сокоторы.

Адмиралы поднялись.

— Что касается г-на Сэверака, — добавил английский адмирал громким голосом, — я полагаю, что он со своим электро-отражателем будет в большей безопасности и будет полезнее, поместившись на одном из истребителей или миноносцев, которые быстрее броненосцев и имеют больше шансов проскользнуть незамеченными.

— Одобрено! Одобрено! — вскричали все адмиралы.

И все глаза обернулись к Сэвераку.

Прежний анархист подумал минуту, потом просто ответил:

— Я выбираю миноносец дальнего плавания «Циклон».

Адмирал Жерминэ тогда сейчас же подозвал жестом присутствовавшего при этой сцене Сизэра и представляя его Сэвераку, проговорил:

— Вот ваш начальник. Вы будете получать приказания только от него и будете их исполнять за его ответственностью.

Сизэра поклонился.

Двадцать минут спустя, Сэверак, со своим электро-отражателем, в футляре через плечо, уже вступил на палубу «Циклон».

Только 20-го апреля могла закончиться концентрация всего огромного флота. На всех судах, начиная от самой маленькой подводной лодки и до самого огромного броненосца, все были проникнуты сознанием, что Иктанэр, невидимый и грозный, бродит здесь, в этих глубинах, которые достигают до двух километров.

Тем не менее борьба была решена. Мир хотел покончить с этим вопросом. Лучше погибнуть массой, чем подчиниться! Да и была ли даже возможность подчиниться, раз Оксус и Фульбер требовали от держав такого заложника, которого у них не было, т. е. Моизэты.

И потому все шли на верную смерть в надежде встретить может быть победу на этом пути.

Чтобы не возбудить подозрений у Иктанэра, который знал, что «Циклон», вследствии своей быстроходности, всегда находился в разъездах, — адмиралы решили, что этот миноносец с Сэвераком на своем борту всегда будет в авангарде флота. И только в случае взрыва какого-нибудь броненосца, «Циклон» сможет оставить свое показное место и отправиться всюду, куда сочтет полезным двинуть его Сэверак.

Утром 21 апреля был дан приказ об общем выступлении.

Невидимый, но присутствующий Иктанэр находился при концентрации флота. Он двинулся вместе с ним в путь. Он поместился на ста метрах глубины под «Циклоном», и этого точно держался, как на конце нити, перпендикулярно падавшей от средины киля миноносца.

Таким образом флот об Иктанере не знал ничего. Тогда как Иктанэр о нем знал все. Все, за исключением лишь одного: возлюбленный Моизэты не подозревал, что Сэверак находится на борте «Циклона».

О, если бы он это знал!..

Едва прибыв на миноносец, Сэверак сказал Сизэра:

— Лейтенант, вы можете мне подтвердить, что Иктанэр с своим «Торпедо» два раза перелетел через «Циклон»?

— Да, г-н Сэверак! — отвечал Сизэра.

Лейтенант Сизэра не проявил к данному ему начальнику большого расположения, так как преступное прошлое анархиста ему внушало отвращение. Все, что он свидетельствовал по отношению к нему, это холодную вежливость, вполне соответствующую как его обязанностям, так и личным чувствам.

— Хорошо! — сказал Сэверак, которого очень, очень много интересовало дружелюбно или нет настроены были к нему люди.

И затем он распорядился:

— Пусть мне устроят на парте неподвижное сидение. И чтобы никто не смел ко мне подходить ближе трех метров расстояния на тот случай, чтобы удар моего электро-отражателя не был парализован встретившимся человеческим телом, когда мне представится случай заметить Иктанэра.

Это приказание немедленно было исполнено.

У самого борта кормы поставили сундук и крепко привязали его к месту. Возле самого Сэверака повесили рупор, чтобы Сэверак мог в мгновение ока его схватить и дать свои распоряжения. И противник Иктанэра уселся на своем посту. Он держал свои руки на электро-отражателе, который покоился у него на коленях.

В восемь часов утра, 24-го апреля, Сизэра дал приказ остановиться: пришли в Ормузский пролив. При помощи бинокля, в северо-западном направлении уже можно было рассмотреть маленький островок Мазандам, за которым начинался этот пролив. Распорядились остановить машины, Сизэра в сопровождении Сэнт-Клера подошел к Сэвераку и проговорил:

— Господин Сэверак, я думаю, что было бы хорошо, если бы вы теперь пошли немного отдохнуть. Согласно данным мне приказаниям, — специальным приказаниям, которых не можете отменить даже вы, — я должен лавировать здесь, не проникая в пролив, до тех пор, пока не пройдет первый корабль, который…

— Знаю! — ответил Сэверак. — В самом деле, ведь ультиматум гласит, что первое судно, проникшее в Персидский залив, будет взорвано…

— И необходимо, чтобы «Циклон» не шел добровольно на свою гибель, — продолжал Сизэра, — пока вы и ваш электро-отражатель находитесь на его борту.

— Что же будет дальше? — спросил Сэнт-Клер.

Ему ответил сам Сэверак.

— Раньше чем дать приказ о выступлении в поход после концентрации у острова Сокоторы, адмирал Бересфорд сделал вызов добровольного крейсера, который захотел бы первый пройти этот пролив. И на вызов откликнулось больше ста командиров крейсеров. Пришлось бросить жребий, и он выпал на долю немецкого крейсера «Принц Генрих». Да вот, если не ошабаюсь, и он сам!

Сэверак встал и протянул руку в юго-восточном направлении.

И, действительно, из почти неподвижной группы более чем в сто судов выделился один высокий, весь белый крейсер и на всех парах понесся вперед. На его обеих мачтах развевались германские черно-бело-красные флаги.

Это был «Принц Генрих», великолепный двухтрубный броненосный крейсер, в восемь тысяч восемьсот тонн водоизмещения.

И по мере того, как он приближался, весь сверкая под утренним солнцем, все отчетливее доносились по его адресу крики «ура», несшиеся с судов, мимо которых он проходил.

Величественно, на всех парах, т. е. со скоростью до двадцати узлов в час, он несся прямо между стоявшими на одной линии «Циклоном» и «Свифтом», и промчался, изрыгая из своих двух труб огромные клубы черного дыма.

— Браво! Браво! — в один голос разразился весь экипаж «Циклона».

— Урра! Урра!.. — отвечал экипаж шедшего на гибель крейсера.

— Командир, ваши инструкции не запрещают вам следовать за этим судном?

— Наоборот, они мне это предписывают. Я должен следовать за ним на расстоянии приблизительно в один километр и повернуть, едва только он будет взорван.

— Тогда вперед!

— Вперед!

И сопровождаемый «Свифтом», который все время должен был повторять все маневры французского миноносца, «Циклон» двинулся вперед прямо по борозде, оставшейся за немецким крейсером.

Весь экипаж был начеку, при заряженных минах. Сизэра и Сэнт-Клер находились впереди, окружая Сэверака, прижимавшего на своей груди обеими руками электро-отражатель.

Все трое они были бледны. Их глаза не отрывались от «Принца Генриха».

Крейсеру дан был приказ идти как можно ближе от острова Мазандам, чтобы на скалах его ожидаемые уцелевшие жертвы близкой катастрофы могли найти себе спасение, так как хотели во что бы то ни стало иметь живых очевидцев дела. Экипаж «Принца Генриха» ни на одно мгновение не терял своего хладнокровия, все слушать и наблюдать, чтобы уцелевшие от катастрофы люди могли представить полезный для остального флота отчет о гибели их судна.

— Черта пройдена! — воскликнул Сизэра, естественно суровым и резким тоном, хотя внутри себя он и ощущал дрожь волнения.

Но в то же мгновение все увидели, как немецкий крейсер словно приподнялся на водах, раздался оглушительный удар и крейсер раскололся надвое, по линии между обеими трубами… Гигантский веер пламени и столб дыма взлетели в одно время. Носовая часть крейсера передом ткнулась в волны, а задняя опрокинулась вертикально на корму, и затем в одну мунуту все исчезло в огромном водовороте… Но «Циклон» уже повернул назад, тогда как «Свифт», согласно полученному приказанию, устремился на всех парах к месту катастрофы, чтобы подобрать уцелевших людей!..

И тогда наступила очередь вскрикнуть в ужасе Сэвераку, Сизэра и Сэнт-Клеру. «Свифт» почти весь вспрыгнул из воды, раздался второй взрыв, и в то же мгновение миноносец, разбитый и разломанный, погрузился в пучину, только что поглотившую «Принца Генриха».

Мрачно Сэверак проговорил:

— Я это знал: они будут беспощадны.

И опустив на перевязи свой электро-отражатель, он в ярости хрустнул себе пальцы и устремил разъяренные глаза, где волны хлестали и били окровавленные остатки крушения.

Пять минут спустя, с «Дриднойта» дан был приказ всему флоту остановиться. А час спустя, дан был другой приказ, согласно которому на широте острова Мазандама образовалась особая эскадра из двенадцати броненосных крейсеров впереди и двенадцати броненосцев первого ранга за ними, а вокруг них двести миноносцев и истребителей, и сверх того пятьдесят подводных лодок.

И в два часа пополудни, по пушечному выстрелу с «Дреднойта», эта эскадра двинулась вперед.

«Циклон» находился в числе миноносцев.

На всех парах эскадра обогнула остров Мазандам и произвела совершенно тот же маневр, как покрывший себя славой «Принц Генрих».

И тут началась леденящая кровь гекатомба.

В два часа четыре минуты взлетел один броненосец и почти тотчас же другой.

Две минуты спустя, единовременно погибли два броненосца. Затем один за другим последовали два других броненосца и один крейсер. В два часа — опять взорвался миноносец и затем аккуратно каждую минуту — двадцать других. За это же время взорвалось еще два броненосца.

Но в то же самое время, по приказу адмирала Бересфорда, все остальные суда флота развели все пары и бросились к фатальному проходу.

И целых двадцать четыре часа колоссальная флотилия врывалась в Персидский залив.

Оксус и Фульбер сотнями рассеяли свои плавучие мины между большим островом Кихн и островом Мазандамом, составляющими грани наиболее узкой части Ормузского пролива. И больше от этих мин, чем от невидимых атак Иктанэра, взрывались ежеминутно броненосцы, крейсера, миноносцы, подводные лодки. Никому не было спасения!

И эта неописуемая гекатомба, это героическое прорывание длилось двадцать четыре часа!

25 апреля, в 2 часа пополудни, ни единой части всемирного флота не оставалось в Оманском заливе. Четыреста девяносто два судна погибли в Ормузском проливе. Что же касается остальных восьмисот шестидесяти шести судов, броненосцев, крейсеров, миноносцев, истребителей и подводных лодок, — то они, мало помалу, все сконцентрировались в заливе, вместо ранее назначенного адмиралом Бересфордом местом сбора в треугольнике, расположенном между островами Фарур, Там и Абу-Мооса.

«Циклон» и «Республика» уцелели в этом истреблении. Но «Дреднойт» был взорван и похоронил вместе с собой в волнах вместе со всем своим экипажем и адмирала Боресфорда, и его главный штаб.

Адмирал Жерминэ таким образом остался один во главе всемирного флота, убывшего на одну треть.

А Иктанэр не заметил даже тени.

V. Семейная драма

Иктанэр, как только израсходовал все снаряжение «Торпедо», немедленно оставил всемирный флот среди плавучих мин, и со всей скоростью устремился на Затерянный остров. Едва прибыв в подводные гроты, он сейчас же дал о себе знать и, поставив «Торпедо» в его бассейне, отправился к лаборатории, где его ожидали Оксус и Фульбер.

— Они не обратили никакого внимания на ультиматум и я взорвал шестьдесят их судов, — проговорил он без всяких вступлений.

— Превосходно, сын мой! — воскликнул Фульбер.

И в его глазах блеснул луч удовольствия и торжества.

Иктанэр вскочил тогда со своего места и яростно зашагал по комнате. И его горе и гнев, которых он больше не мог сдерживать, вырвались из его груди в страшных угрозах и клятвах.

— Я их всех истреблю! Всех, до последнего миноносца! До последней подводной лодки! Я пойду затем в Европу и взорву все их молы и плотины, сожгу все порты! Я поднимусь по рекам и истреблю их города. Я дойду, если нужно, до самого Парижа! И они мне вернут Моизэту, или же я потоплю самого себя под руинами мира!

Он был бледен и весь дрожал. Глаза его сверкали. Вся его неукротимая и пламенная натура, созданная для борьбы и истребления, натура чудовища, полу-человека полу-акулы, восстала перед препятствием для его страсти и для его воли. Это был уже не тот решительный и ласковый юноша, которого пробудила к жизни Моизэта, но дикий и безудержный самец, который сверх всего чувствовал себя не таким как все, но вне естественных и человеческих законов и всемогущих при наличности существующего на земле порядка вещей. И он теперь смотрел на цивилизованное человечество лишь как на полишинеля и предателя, который наперекор всем законам правды, держал в своем плену Моизэту, чтобы потом когда-нибудь отдать ее предателю из предателей — Сэвераку!

Какая грандиозная и ужасная странность! Иктанэр, человек и акула, рассуждал по-человечески, но действовал как свирепый зверь; обладал чувствами любви, которое так украшает молодость человека, но в то же время и яростным инстинктом, который делает из акулы самого страшного обитателя моря!

Да! Адский гений Фульбера и холодное, жестокое, бесстрастное знание Оксуса рассчитали верно, создавая физически и морально это исключительное существо и затевая такие планы, бессознательным исполнителем которых он был.

Отныне разрушитель был спущен на Мир и земные державы не могли дать ему единственного выкупа, который он требовал от их подчинения.

Монах отправился в комнату Оксуса. Он не останавливаясь прошел через нее и нажал замаскированную в резьбе стены кнопку, распахнув на двое книжный шкаф, за которым оказалась скрытой дверь. Фульбер вошел в нее, и все вслед затем пришло в прежний порядок.

Он вошел в небольшую гостиную, освещенную электрической люстрой. В одном из кресел полулежала Моизэта.

Она не пошевельнулась при виде Фульбера. Щеки ее увяли и побледнели; глаза были красны от слез и все тело словно съежилось от ожиданий.

Монах долго и безжалостно смотрел на нее молча и наконец сказал:

— Дочь моя!

— Не зовите меня этим именем! — прошептала Моизэта больше с брезгливостью, чем с ненавистью, и больше с отвращением, чем с гневом в голосе. — Я вам не дочь, также как и Иктанэр вам не сын. Мы ваши жертвы. Зачем вы не убьете меня сразу? Я бы тогда покончила с этой ужасной тайной, в которой вы оставляете меня мучиться. Где Иктанэр? Когда я его увижу? За что вы меня держите взаперти, как держал меня Сэверак? Что же вы не отвечаете?

— Где мой отец? — заговорила снова Моизэта. — Отчего он не придет меня навестить?

Оксус, действительно, никогда не ходил в заключение Моизэты, боясь не устоять перед своей настоящей отцовской нежностью.

— Где мадам Марта? — продолжала она. — Если бы у вас было хоть столько сердечности, как у тигра, и то вы дали бы ей жить здесь, со мной, чтобы нам плакать вместе!..

И затрясшись от рыданий, Моизэта закрыла свое лицо руками.

— Ты совсем как все женщины! — с презрением проговорил монах, — ни капли ума, ни истинной силы в мозгу и во всем теле. Я сказал вам: «Подождите, и вы будете счастливы! Что вам надо знать? Вы не должны знать… Я — господин и…

— Подлец! — раздался громкий металлический голос. — Вы подлец!

Фульбер повернул голову туда, откуда раздался этот голос. И он увидел среди двух раздвинутых портьер фигуру Веры, которая метала молнии своими негодующими большими черными глазами. Он пожал плечами и улыбнулся.

— Да, смейтесь, демон! Смейтесь над двумя беззащитными женщинами. Вы мучаете этого несчастного ребенка, когда вам было бы так легко его утешить. Что вы ее боитесь? Она рассказала мне, где мы находимся. Затерянный остров это просто тюрьма! Зачем же замуравливать здесь этого ребенка? Что у вас за планы? И к чему вы каждый день приходите бередить ее раны? О, если бы у меня было что-нибудь под руками, как бы я убила вас!

И отважная девушка обвела глазами вокруг себя, хотя отлично знала, что в их помещении не оставили ни одного такого предмета, который мог бы послужить даже самым несовершенным орудием.

Монах снова пожал плечами и медленно проговорил:

— Я прихожу потому, что хочу видеть. Будущее сделает Моизэту счастливой. А вот вы, Вера, так бойтесь этого будущего! До завтра!

И Фульбер нажал кнопку, растворившую двери. Сатанинский загадочный, он скрылся с глаз обеих девушек, опять не рассеяв завесы мучительной тайны, в которой он держал своих заключенных.

Марта и Бавкида спали, или казались спящими самым спокойным сном.

И вдруг Марта раскрыла глаза, бесшумно встала и, ступая кончиками ног, дошла до маленькой гостиной и прошла ее. И прислонившись ухом к стене под самыми часами, звук маятника которых один нарушал своим монотонным тик-так тишину комнат, — она несколько минут прислушивалась.

Потом она вернулась в спальню и, дотронувшись до плеча служанки, сказала:

— Бавкида, он спит! Идем слушать, так как скоро нам придется действовать. Может быть даже это настанет завтра же!..

На следующий день, 26-го апреля, в пять часов утра Фульбер разбудил Оксуса:

— Иди, — сказал ученый. — Вернулся Антэй.

Монах встал, наскоро умылся, надел свой обычный темного цвета костюм с капюшоном и вышел за Оксусом в лабораторию.

Антэй ждал своих начальников, стоя в почтительной позе. По приглашению Фульбера он доложил им о данном ему поручении.

— Я полагаю, что всемирный флот убыл приблизительно на одну треть.

— Хорошо! — невозмутимо отозвался монах. — Где находятся теперь оставшиеся нетронутыми суда?

— Они сконцентрируются в восточной части Персидского залива.

— А ты не знаешь, — заговорил Оксус, — на каком судне может находиться Сэверак?

— Я думаю, что Сэверак находился и теперь находится, если только он остался в живых, на одном из мелких и быстроходных судов. На них он меньше всего рискует, и может не возбуждая подозрений, быстрее сноситься со всем остальным флотом.

— Ты прав, — проговорил Фульбер. — Мы довольны тобою.

— Взорвался английский адмиральский корабль „Дриднойт“ и с ним погиб главнокомандующий Бересфорд. Так что теперь флотом командует адмирал Жерминэ.

— Хорошо! — с неизменным спокойствием проговорил Фульбер. — Ступай!

И монах нажал одну из кнопок сигнального стола. Немедленно вошел негр Сципион.

— Чтобы Антэй пошел и выспался! — приказал ему Фульбер.

День прошел в спокойствии на Затерянном острове. Иктанэр чистил и перевооружал свой „Торпедо“; Антэй спал; Оксус и Фульбер наблюдали за работами в мастерских; Моизэта и Вера целыми часами оставались в мучительных думах; Марта неподвижно и задумчиво полулежала в кресле; Бавкида продолжала свое бесконечное вязанье. Всюду — спокойствие, но спокойствие лишь наружное, так как хотя физически все эти люди или оставались неподвижными или мирно работали их обычные работы, но душой и сердцем все они переживали тревожный ураган, поднятый чувствами любви, ненависти, отчаяния, претензий, часто надежды, хитрости…

Окруженный тройным поясом плавучих и электрических мин, забронированный в проволочную кольчугу, снабженную острыми намагниченными громоотводами, заперши тщательно все входы в подводные гроты, — Затерянный остров казался неприступным.

Иктанэр с своим „Торпедо“ отправился на стражу к одной подводной пещере с той стороны, откуда должен был придти флот. Эта пещера находилась в скале, лежавшей на тридцати метрах глубины под водой.

И зарывшись, как угорь, в своей норе, он ждал своих жертв.

Вооруженная и готовая к отплытию, электрическая лодка находилась под охраной одетых в скафандры Антэя, Людвига и Альберта в том подземном гроте, который через специальный колодец сообщался с лабораторией. И в невероятном случае поражения своего, Фульбер и Оксус таким образом могли спастись сами или же лишь отправить в безопасное место Моизэту — их главный залог.

Раньше, чем уйти в свою спальню, Фульбер пошел навестить женщин. Моизэта и Вера действительно спали; они и не подозревали, какая ужасная драма готовилась разыграться на утро. Что касается Марты и Бавкиды, то они лишь с виду спали.

Голова Фульбера была слишком озабочена, чтобы он мог отдаться спокойному и тихому сну. И он заговорил во весь голос, как это случалось с ним часто.

И то, что он говорил, должно быть было ужасно, так как Марта не раз едва овладевала собой, чтобы не упасть в обморок; даже Бавкида вся тряслась от волнения.

— Бавкида, — проговорила Марта, — ты слышала: они должны придти завтра. Я тебе все открыла, чтобы ты могла понять, и ты поняла. Завтра, — да что я говорю? Это сегодня, через несколько часов, что Сэверак, отец моего сына, нападает на Затерянный остров, и мой сын, Иктанэр, будет защищать этот остров от своего отца… Понимаешь?

— Да, госпожа, да!

— Помнишь ты, что мы решили?

— Да.

— Ты не испугаешься?

— Нет! Нет!

— Твоя рука не дрогнет?

— О, нет, госпожа, я буду сильна!..

— Я надеюсь, что нам не придется убивать Сципиопа… Но ты хорошенько запомнила, что нужно делать?

— Да.

— Хорошо! Постараемся же теперь соснуть. Нам понадобится все наше спокойствие, все наши силы…

Пять минут спустя, обе женщины уже были в своих постелях. Но при возбужденных нервах они не могли спать и поднялись в шесть часов утра.

Это был тот час, когда солнечный свет первыми ослепительными своими лучами озарил зеркальную гладь Персидского залива.

Антэй ошибся, подумав, что весь флот отправился в атаку Затерянного острова. Он действительно подвигался вперед, но это медленное движение было лишь военной хитростью адмирала Жерминэ, предпринятой им после своего совещания с Сэвераком.

И результат этого совещания был такой:

Малым ходом флот двинулся по направлению Затерянного острова. Но с наступлением ночи с 27-го на 28-е апреля — как раз той ночи, когда на Затерянном острове Марта и Бавкида согласились на какое-то тайное дело — в эту ночь „Циклон“ отделился от остального флота и, погасив все свои сигнальные огни, на всех парах под руководством Сэверака отправился к Затерянному острову. В три часа утра он пришел как раз к тому месту, где в подводной пещере сторожил Иктанэр. И здесь „Циклон“ остановился.

На палубе его, возле каюты, стоял Сэверак, одетый водолазом. На перевязи через плечо у него висел на груди его электро-отражатель. Вокруг Сэверака сгруппировались Сизэра, Сэнт-Клер и матросы.

— Обо мне больше не беспокойтесь, — проговорил Сэверак командиру миноносца. — Я иду или победить, или погибнуть. Три белых огня будут означать, что я победил. Но если эти огни не загорятся в эту ночь, значит я побежден и в плену или мертв. Тогда адмирал пусть действует, как знает. Вы не забудете ничего, господин Сизэра?

— Нет, господин Сэверак, — отвечал офицер, невольно проникшись изумлением пред этим человеком, который один шел против самой могучей силы, какая только вздымалась когда-нибудь над Миром.

— Хорошо! — сухо ответил Сэверак. — Ваши руки, господа!

И когда он пожал протянутые ему офицерами и матросами руки, то скомандовал:

— Каску!

И тогда немедленно ему надели на голову медную каску водолазов. На спину ему повесили резервуар со сжатым воздухом, который должен был позволить ему оставаться шестнадцать часов под водой. Простым поворотом запора, находившегося на его левом плече, на расстоянии, доступном для его правой руки, Сэверак моментально мог отцепить каску от ворота и освободить голову. Этот механизм был его собственного изобретения, и он его тщательно проверил на случай пользования им при первой необходимости в ближайшем будущем. Прикрепили трубки к их местам, и когда это было кончено, Сизэра скомандовал:

— В воду.

Два сильных матроса приподняли Сэверака, два другие держали веревку, продетую у него под мышками. Двадцать секунд Сэверак оставался на воздухе, вися у борта „Циклона“. Затем матросы стали опускать веревку, и Сэверак сейчас же исчез в море. Пять минут спустя веревку подняли свободной. Сэверак ее опустил. Сначала могли следить за его движениями по воздушным пузырям, выходившим из его каски и взбегавшим на поверхность моря. И Сэнт-Клер проговорил:

— С Богом!

Тем временем Иктанэр, сидя возле своего „Торпедо“ у входа в подводный грот, заметил, как над скалой остановилась какая-то черная масса. Первые лучи рассвета, озарившие небо и море, уже достаточно проникли в морскую глубину, чтобы Иктанэр мог сообразить, что эта темная масса была судном малых размеров. Что ему тут было нужно?.. Не шевелясь Иктанэр стал ждать.

Дальше он с удивлением заметил, что от темной массы что-то отделилось и стало спускаться к нему. И это нечто опустилось на плоский верх скалы, под которой он скрывался.

Чтобы лучше рассмотреть, Иктанэр вышел из своей пещеры и вплавь удалился и запрятался за ближайший куст кораллов.

По движениям, которые производило новое явление, по его форме, по блеску медной кожи, Иктанэр понял, что пред ним был одетый в полное водолазное снаряжение человек.

Очень заинтересовавшись, Иктанэр, прячась за каждой выпуклостью, за каждым кустом кораллов, пробрался на несколько шагов от человека, который в это время стоял, обратившись к нему спиной. Он видел, что тот словно минуту колебался, затем, низко нагнувшись, решительно зашагал по своего рода тропе, которая в сущности была ничем иным, как гребнем подводной горы, связывавшей скалу с Затерянным островом. Эта тропинка нигде не опускалась глубже двадцати пяти метров от поверхности моря.

И тогда Иктанэр понял. Один лишь человек знает внутреннее расположение острова. И этот человек, этот водолаз, — конечно Сэверак; и он должен быть вооружен своим электро-отражателем.

Иктанэр остановился. С бьющимся сердцем и с широко раскрытыми глазами, он смотрел на отважного водолаза, который нагнувшись шагал к Затерянному острову.

И внезапно он решил как ему поступать. Плыть он мог гораздо скорее, чем шел Сэверак. И он кинулся вплавь, описал, чтобы не быть замеченным, огромный круг и спрятался в густых водорослях возле самых ворот, занимающих подводные гроты острова в конце скалистой тропы.

И с рукой на рукоятке кинжала, неразлучно висевшаго на его поясе, Иктанэр стал ждать.

В двадцати метрах над ним ровные волны моря мирно плескались о скалы острова. Рыбы спокойно скользнули среди водорослей; морские курочки скользили как тени, волоча как хвост, свои длинные перья. Вокруг все дышало ненарушимым покоем: и спокойные движения живых существ, и неподвижность растений, и кристальность воды, озаренной первыми лучами утра…

И в этом подводном спокойствии два человека все свои помыслы направляли лишь на то, чтобы сразиться и уничтожить один другого. Один из них был чудовищем физически, другой был тем же по своему одеянию из резины и меди. Первый Иктанэр ждал второго с длинным отточенным кинжалом в руках. И второй — Сэверак — решительно шел против всего, что составляло силу первого, и против него самого, он в своих руках держал молненосный электро-отражатель.

Это была такая необычайная и трагическая сцена, равной которой никогда еще и никому не дано было поведать человечеству.

Наконец, Сэверак показался, сперва смутно, потом отчетливо. В каких-нибудь пяти шагах от спрятавшегося Иктанэра он остановился; и в этот момент его противник мог его разглядеть перед собой во всех подробностях.

Сэверак держал перед собой обеими руками квадратный ящик электро-отражателя. Он направил его на борт. И вдруг поднялось целое облако, вспенившее воды, и раздался продолжительный пронзительный свист. Потом настала тишина, вода мало помалу просветлела и стала опять же прозрачной, какой создала ее природа.

И тогда Иктанэр увидел, что в воротах была продырявлена огромная брешь и через нее вошел Сэверак. Иктанэр последовал за ним, как пантера, крадущаяся за своей добычей и готовая накинуться на нее и разорвать.

Внутри грота Сэверак остановился. Иктанэр тоже.

Впереди, в глубине грота стояли трое водолазов. Иктанэр знал их. То были Антэй, Людвиг и Альберт, стоявшие на страже у электрической лодки.

Не успел он пошевельнуться, как вода снова начала кипеть и раздался тот же пронзительный свист. И когда все успокоилось, он увидел, что трое водолазов были мертвы.

Задыхаясь, Иктанэр притаился в двух шагах от Сэверака. Ему неудержимо хотелось броситься и вонзить ему в спину свой длинный отточенный кинжал, рукоять которого судорожно сжимала его рука, но одна мысль его останавливала:

— Нет! Я хочу видеть, что будет дальше, до конца!

И он остался, спрятавшись за выступом скалы.

Не колеблясь, Сэверак подошел к стене грота и долго шарил по ней обеими руками; наконец, он нашел рычаг, управлявший дверью, которая соединяла грот с колодцем, ведущим в лабораторию.

Дверь распахнулась. Сэверак вошел, и она заперлась за ним.

Иктанэр знал, что для того, чтобы подняться по колодцу до лаборатории, Сэвераку нужно по меньшей мере минут пять времени. И он подождал, пять раз сосчитав от одного до шестидесяти.

Затем он бросился вперед. Открыл дверь, сильно оттолкнулся ногой от пола и с одного взмаха поднялся наверх колодца. Крышка его была открыта, он вспрыгнул и выскочил на пол лаборатории, испустив громкий крик…

В одно мгновение он увидел стоявших Оксуса и Фульбера с искаженными от ужаса лицами! И Сэверака, освободившегося от каски, валявшейся на полу, с обнаженной головой и с торжествующим видом наводившего на Оксуса и Фульбера свой электро-отражатель. Он вскрикнул снова…

Вздрогнув, Сэверак оглянулся. И взгляды двух соперников встретились. Десять секунд сцена была неописуема.

— Тебя сначала! — взревел Сэверак.

И он поднял электро-отражатель.

Но быстрый, как молния, Иктанэр припал к земле, метнулся в сторону и ринулся с занесенным кинжалом с такой огромной стремительностью, что сшиб Сэверака с ног раньше, чем тот успел нажать смертельную кнопку своего аппарата.

И пред окаменевшими от ужаса Оксусом и Фульбером оба сцепившиеся противника повалились на пол.

Хриплые крики вырывались из их грудей. Связанный своим тяжелым водолазным костюмом, Сэверак почти не мог двигаться. Но своей жилистой рукой он стиснул кисть руки Иктанэра, кисть той руки, в которой был кинжал. И Иктанэр весь извивался, порываясь освободиться из этих тисков.

И он вырвался. Вскочил на колени и занес кинжал, и с ревом торжества уже готов был нанести удар.

Но его рука вдруг была схвачена. Какое-то тело упало между ним и Сэвераком. И он увидел пред собой женщину, которая кричала:

— Шарль! Это — твой сын! Сын мой, Сэверак — твой отец. Не убивай его, не убивай!..

Но в ту же минуту четверо грубых рук схватили женщину и оторвали ее от Сэверака и Иктанэра, за которых она хваталась; и Иктанэр уже видел пред собой лишь монаха Фульбера, который, указывая ему на неподвижно распростертого и ошеломленного Сэверака, говорил:

— Бей, сын мой!

При звуках этого неумолимого голоса Иктанэр пришел в себя. И с тем присутствием духа, которое составляет отличительную особенность гениальных борцов, он нагнулся, схватил электро-отражатель и в два удара кинжала обрубил ремни, на которых он висел на шее у Сэверака.

Затем вскочил и с электро-отражателем в одной руке и с кинжалом в другой, он с страшным величием воскликнул:

— Я теперь — господин! Оксус, Фульбер, Сэверак — ни жеста, ни шага! Или я убиваю!

И с ужасающим спокойствием Иктанэр засунул за пояс кинжал и, взяв в обе руки смертоносный аппарат и положив палец на его разрушающую кнопку, пошел и сел на деревянный табурет и непреклонным тоном приказал:

— Оксус, Фульбер, освободите Сэверака от его скафандра.

И когда они заколебались, он, направив на них электро-отражатель, проговорил:

— Повинуйтесь, или я вас убью. Я видел, как этим управлял Сэверак, и я так же сумею с ним управиться.

Побежденные, дрожа от стыда и ярости, Оксус и Фульбер раздели Сэверака, который оказался одетым в вязанное шерстяное платье.

— Сядьте так, предо мной! — приказал Иктанэр троим людям.

Они повиновались и сели все рядом на диване.

Лица их были искажены самыми противоположными чувствами. Но их тела, словно вдруг парализованные, оставались неподвижными и спокойными.

Тогда Иктанэр обратился к женщине, остававшейся на коленях посреди лаборатории, с восторженными глазами и с воздетыми руками:

— Женщина, — мягко сказал он, — встань! Кто ты?

Марта встала. Она откинула со своего лица свои длинные седые волосы, взглянула на Сэверака, потом, с выражением невыразимой радости и любви, — на Иктанэра и затем заговорила.

В кратких чертах, но очень ясно, так как каждое слово исходило из самой глубины ее сердца матери и возлюбленной, — она описала всю свою жизнь, начиная с того дня, когда она впервые встретила в Перпиньяне студента Шарля Сэверака, и до той недавней ночи, когда из слов, произнесенных Фульбером во сне, она узнала, что всемирный флот и Сэверак идут на Затерянный остров, защищаемый почти одним Иктанэром.

Но вся отдавшись материнским чувствам, занятая в особенности тем, чтобы доказать Иктанэру, что он — подлинно сын Сэверака, — Марта совсем не упомянула о своем последнем свидании с Моизэтой. И таким образом она невольно дала понять, что не знает о возвращение Моизэты на Затерянный остров.

Оксус и Фульбер с жадностью ловили каждое слово Марты. Они трепетали, как бы она не разоблачила их махинаций. Когда же они увидали, что она забыла сказать, что видела Моизэту в самую ночь ее возвращения, они вздохнули свободнее, и луч надежды блеснул в их глазах.

И тогда Фульберу внезапно пришла одна из тех мыслей, которые способны превратить побежденных в победителей.

Сэверак не сводил глаз своих с Иктанэра и, весь дрожа, слушал рассказ своей забытой любовницы.

Охваченный каким-то трепетом, Иктанэр опустил на грудь свою голову и полузакрыл глаза, словно старался глубже уловить новые для него слова той, которая называла себя его матерью.

И тогда Фульбер понял, что он может действовать. Диван, на котором он сидел, находился вблизи динамо-машины, которая, при простом повороте рычага, могла пустить сильнейший электрический ток в медные полосы, проложенные по цементному полу лаборатории. И Фульберу стоило протянуть лишь свою левую руку, чтобы опустить этот роковой рычаг.

И как раз его собственные ноги и ноги Оксуса и Сэверака находились на резиновом войлоке, постланном перед диваном. И ноги Иктанэра опирались на поперечную перекладину табурета, на котором он сидел в своей задумчивой позе, и таким образом тоже не касались смертоносных медных полос. Лишь ноги Марты ничем не были изолированы от электрического тока, и как раз касались скрещенья двух полос.

Фульбер быстро сообразил все эти подробности и тут же решил сдвинуть рычаг и пустить в медные полосы пола электрический ток, и им на месте испепелить Марту раньше, чем каким-нибудь неосторожным словом она выдаст тайну присутствия Моизэты на Затерянном острове…

И небрежным правдоподобным жестом Фульбер протянул свою левую руку и оперся ею на рукоять рычага.

Марта тем временем начала рассказывать о том, как она и Бавкида устроили свой побег из помещения, где они были заключены.

Вдруг Марта страшно вскрикнула, получив смертельный электрический удар, и тяжело рухнула всем телом на пол. Иктанэр и Сэверак в одно время кинулись к бедной женщине. Но Фульбер уже быстро снова поднял рычаг и пристально посмотрел на Оксуса, который понял значение этого взгляда.

— Марта! Марта! — воскликнул Сэверак.

И он повернул тело, приподнял голову и впился глазами в ее лицо, в одну секунду почерневшее как уголь.

Иктанэр оставался окаменелым и не отводил своих широко раскрытых глаз от ужасного лица своей матери…

И вдруг нечеловеческий дикий крик, в котором звучала ненависть и победа, заставил их обернуться обоих.

И в нескольких шагах от себя они увидели возвышавшегося в своем черном длинном платье торжествующего Фульбера. Монах в обеих своих руках держал электро-отражатель, который отбросил от себя Иктанэр в тот момент, когда кинулся к своей матери.

— Встаньте! — прогремел монах своим жестким голосом. — Встаньте и ступайте на то место, где только что были я и Оксус. Положение переменилось. Власть теперь в моих руках.

Невозможно описать впечатление изумления и отчаяния, отразившиеся на лицах Иктанэра и Сэверака. Коленопреклоненные, неподвижные, как живые статуи ужаса, они смотрели на Фульбера своими широко раскрытыми главами.

— Встаньте и идите туда! — повторял монах.

Они не двигались.

Тогда сатанинская усмешка скользнула по его лицу и, пожав плечами, он проговорил:

— А, впрочем, действительно, лучше вам оставаться на коленях. Тебе, Сэверак, чтобы умереть, а тебе, сын мой, чтобы получить мое прощение.

И хладнокровный, неумолимый и невозмутимый, как всегда, Фульбер направил угрожающе на обоих коленопреклоненных людей электро-отражатель, продолжал свою кровавую сцену:

— Отвечай, Сэверак: где Моизэта?

— Не знаю, — пролепетал Сэверак, обессиленный, наконец, такой массой впечатлений.

— Ты лжешь! Где Моизэта?

— Не знаю! Разве ее нет на Затерянном острове?

— Как она может быть здесь, когда ты прячешь ее в каком-нибудь анархистском тайнике?

— Ты лжешь! — воскликнул Сэверак, собрав всю свою последнюю энергию.

— Хорошо же! Раз ты не хочешь сказать, — ответил Фульбер, — так умирай!

И он нажал кнопку, на которую, как он только что пред тем видел, клал палец Иктанэр. Раздался сухой треск, и Сэверак повалился пораженный.

С криком вскочил Иктанэр, но Оксус схватил его поперек туловища и вынес из лаборатории.

Час спустя, в одном из самых больших гротов Затерянного острова, пред лицом всех подчиненных монахов, слуг и служанок, освобожденный Сципион одним ударом топора отсек голову Бавкиде.

— Так погибают предатели! — раздался голос при охватившей всех присутствовавших дрожи.

И в то же самое время электрическая лодка, под управлением двух людей, отошла от Затерянного острова.

Во всю свою скорость она направилась на восток. Через три часа пути она пришла на вид миноносца. То был „Циклон“.

Оба человека, чтобы привлечь на себя внимание судна, взорвали один динамитный патрон и сейчас же спустили на море небольшой плот, к которому привязан был труп. Затем лодка приведена была в погружающее состояние и исчезла в море.

„Циклон“ подобрал оставленный плот. Привязанный к нему труп был труп Сэверака.

На его груди приколот был сложенный лист бумаги, на лицевой стороне которого было написано:

„Адмиралу Жерминэ“.

„Циклон“ повернул назад и отправился к броненосцу „Республика“, на который и перенесен был вместе с плотом труп Сэверака.

Адмирал Жерминэ собрал адмиральский совет и в его присутствии открыл лист. На нем он прочел:

"Затерянный остров. 28 апреля.

Державам.

Треть всемирного флота погибла. Сэверак мертв, пав под ударом своего собственного электро-отражателя, которым мы завладели.

Верните Моизэту и покоритесь без сопротивления сами на условиях нашего первого ультиматума, предъявленного в минувшем январе месяце всем главам государств и опубликованного во всех газетах Мира. Это полное подчинение должно состояться раньше будущего 15 мая.

По истечении этого срока мы поведем наступление и не остановимся ни перед чем, чтобы подчинить Мир нашему всемогуществу и нашей воле.

Оксус, Фульбер, Иктанэр".

В то время, когда на броненосце „Республика“ адмирал Жерминэ читал этот коварный и жестокий ультиматум — на Затерянном острове Оксус в первый раз вошел в комнату Моизэты.

И когда она расплакалась на его груди, он растроганным голосом сказал ей:

— Дочь моя, надейся! Сэверак погиб! Все препятствия, одно за другим, рушатся. И через несколько недель я сам вложу твою руку в руку Иктанэра, и ты будешь королевой всего Мира!

— Увы, — простонала она, — мне нужен только мой жених! На что мне весь мир?

— Надейся, моя Моизэта! Тебе сегодня говорит это твой отец! Ты будешь счастлива!

Она заглянула в глаза отцу и расцеловала его, и в первый раз за много времени улыбка показалась на ее лице.

Оксус вышел.

И только тут Моизэта услыхала позади себя чье-то рыданье. Она оглянулась и увидела Веру, которая плакала, упав на ковер.

На другой день Веру нашли мертвой в ее постели. Она удушилась той черной лентой, которой обыкновенно завязывала свои волосы.

14-го мая, накануне того дня, когда кончалась последняя отсрочка, дарованная Миру властителями Затерянного острова, в большом салоне марсельской префектуры собрался военный совет.

Надежные матросы, поставленные на часах пред входом в этот салон, должны были строжайше охранять его.

В салоне, вокруг огромного стола сгруппировались адмиралы от всех наций и такое же число посланников. Во главе этих двух делегаций стояли адмирал Жерминэ и г-н Уайт.

Как только было открыто заседание, г-н Уайт поднялся и сказал:

— Слово принадлежит адмиралу Жерминэ, который сообщит нам, что он уже предпринял по своей инициативе и какой наметил план дальнейших действий, одобрить или отвергнуть который должно совещание.

Адмирал Жерминэ снова встал. Своими энергичными глазами он обвел внушительное собрание и затем твердым голосом заговорил:

— Господа, я буду краток. Вот что я предпринял. По моему приказанию, сто самых отличных инженеров, сто лучших десятников и сто отборных рабочих уже шесть дней, как отделены в одном из сухих доков Тулона. Под охраной целого полка морской пехоты они день и ночь, кормясь и ночуя на месте, заняты особой работой. В этот док введен был миноносец дальнего плавания „Циклон“, как самый быстроходный и усовершенствованный из всего национального флота. Рабочие снабдили „Циклон“ новыми, только что усовершенствованными машинами. Предварительно же они удалили с миноносца все, что внутри его и на палубе составляло мертвый груз. С точки зрения обороны и атаки они его разоружили совершенно. Короче говоря, „Циклон“ завтра утром будет уже не миноносец, а маленький пароход, способный скользить по поверхности воды со скоростью в семьдесят узлов в час.

Шепот изумления, раздавшийся со стороны адмиралов, прервал на минуту речь адмирала Жерминэ. Он улыбнулся слегка и продолжал:

— Специальный экипаж, целиком состоящий из офицеров, будет назначен на „Циклон“. Численность его будет строго ограничена необходимым персоналом для действия машин и руля. Лейтенант Сизэра, ныне произведенный в капитаны, будет командовать этим исключительным и отборным экипажем. Вот, господа, что я предпринял.

Наступило молчание. Видимо озадаченные, все члены совещания ждали дальнейшего объяснения, которое, впрочем, было кратко и несложно.

Адмирал Жерминэ продолжал:

— И вот, господа, мой дальнейший план.

Обогнув мыс Доброй Надежды и через Гибралтар, Иктанэр завтра, разумеется, заявится в Средиземном море.

Сегодня вечером, в ответ на ультиматум мы объявим следующую простую фразу: „Державы решили противостоять Оксусу, Фульберу и Иктанэру. Что касается Моизэты, то они не могут ее вернуть, так как она не находится и никогда не находилась в их власти“.

Иктанэр, при помощи средств, которые, несмотря на разоблачения Сэверака, мы так и не узнали вполне, несомненно немедленно узнает этот ответ.

И вследствие этого он, конечно, перейдет в наступление, так как по необходимым обстоятельствам, он убежден, что мы скрываем истину и держим у себя Моизэту.

И вот от Гибралтара до маяка Плянье он встретит ряд крейсеров и броненосцев. Одни из них будут им взорваны, другие уйдут от него, а часть незаметно увлечет его к Марселю. По моему плану на рейде Плянье он встретит последний крейсер, который, вероятно, он потопит. Но затем он уже не встретит больше на море ничего, кроме „Циклона“, который будет направлен к Тулону. Я рассчитываю, что Иктанэр бросится преследовать „Циклон“, оставшийся пред ним единственным уцелевшим судном.

И тут, господа, успех моего плана основан на том тщеславии человеческого сердца, которого не должен быть лишен и Иктанэр, при всей смелости его природы.

Он бросится преследовать „Циклон“. И с удивлением заметит его быстроходность. С другой стороны ему уже известна ничтожность наступательных качеств миноносцев. На основании всего этого, я питаю надежду, что Иктанэр увлечется подвигом победить „Циклон“ в соревновании на быстроходность. Капитан Сизэра между тем доведет свою скорость до предельной цифры. И я отлично предвижу, что Иктанэра, который знает г-на Сизэра, позабавит посоперничать с „Циклоном“ подобно тому, как акулы играют с рыбачьими лодками. И если мои предположения верны, то „Циклон“, таким образом, не возбуждая никаких сомнений, заведет Иктанэра на Малый рейд Тулона и оттуда в бассейн, который тогда так легко будет запереть, и Иктанэр будет взят!..

Продолжительное молчание следовало за этой речью. По выражению лиц своих слушателей адмирал Жерминэ мог уже судить, что его план совсем не встретил того приема, на который он рассчитывал. Посланники лишь обменивались между собой нерешительными взглядами, большинство же адмиралов, в особенности адмиралы японский, китайский и турецкий, прямо не скрывали иронических улыбок, игравших на их лицах.

Наконец, представитель морского могущества Японии адмирал Окошима попросил слова и, сейчас получив его, встал.

Несколько глухим голосом, но с хитро блестевшими глазами, он заговорил:

— Мы все знаем, что адмирал Жэрмине — превосходный морской стратег и храбрый моряк. Но я открыто заявляю, что хитрость не в его характере. И на его план я отвечу несколькими словами. Этот план основан на вероятностях, осмелюсь даже сказать, на невероятностях.

Как мог адмирал Жерминэ подумать, что Иктанэр, который в состоянии делать двести узлов в час, даст соблазнить себя на соревнование с миноносцем, делающим лишь семьдесят узлов в час? И как он мог подумать, что Иктанэр даст заманить себя до самого заднего порта Тулона?

Нет! С натяжкой я еще согласен допустить, что Иктанэр на несколько минут забавится показать командиру „Циклона“, что эта изумительная скорость в семьдесят узлов в час в сравнении с быстротой „Торпедо“ — просто черепаший шаг. Но, доказав это, Иктанэр затем взорвет „Циклон“, или же, бросив с презрением такую ничтожную добычу, устремится на розыски и истребление более крупных и более серьезных для него противников.

Адмирал Окошима остановился и с удовольствием заметил нескрываемые знаки одобрения в виде покачивания головы и одобрительных улыбок, адресованных к нему со всех концов залы и от всех членов совещания, за исключением лишь адмирала Жерминэ и посланника Франции.

И с жаром он стал продолжать.

— Мой план не отличается таким благородством, как план адмирала Жерминэ. Да тут и не место благородству и порядочности. Надо одолеть всемогущего противника, который добивается лишь одного: закрепощения себе всего Мира; противника, который истребил сотни судов и погубил без малейшего вызова с нашей стороны тысячи людей; наконец, противника, явно недобросовестного, раз он требует от нас девушку, которой у нас нет!

Сдержанные рукоплескания прервали оратора.

— Господа, — с уверенностью продолжал он, — я долго размышлял над обстоятельствами этой необычайной борьбы, к которой нас вынуждают. И вот каково мое окончательное заключение. Иктанэр является жертвой и несознательным орудием Оксуса и Фульбера! Оксус и Фульбер отлично знают, где находится Моизэта, они же сами похитили ее у Сэверака, и они ее скрывают, а Иктанэра они уверили, что ее скрываем мы. И таким образом, Иктанэр борется, чтобы отнять у нас Моизэту, но в действительности лишь служит, не замечая того сам, осуществлению дьявольских планов Оксуса и Фульбера!

При этих, столь ясных и раскрывающих суть положения словах, раздались новые продолжительные рукоплескания, к которым, по французской добросовестности, не мог не присоединиться и адмирал Жерминэ, отдавали японскому адмиралу пальму первенства в ловкости.

— Итак! — заговорил торжествующе адмирал Окошима, забудем самого Иктанэра, а будем поражать в лице его политику Фульбера и Оксуса. Они нас преследуют нечестно. Будем пользоваться их же орудием. Величие нашей цели, которая есть освобождение всего человечества, нам позволяет действовать согласно поговорке: „на один обман — полтора“!

Сделав паузу, адмирал Окошима с особенной серьезностью продолжал:

— Есть еще одно соображение, и оно самое главное из всех, по которому вы должны будете отвергнуть, господа, план адмирала Жерминэ. В этом его плане адмирал предусматривает еще новые жертвы кораблями и людьми, отдаваемыми на забаву Иктанэра, по его пути от Гибралтара до Плянье. А по-моему, господа, человечество довольно понесло жертв пред противником, которому оно не в состоянии причинить даже малейшего вреда! Вам знакомы донесения командиров турецких судов? Их экипажи восстанут массой при первом новом выступлении. А американцы, немцы, французы. Но я не хочу останавливаться на этих печальных данных. Но исследуйте хладнокровно и искренно сами настроение наших людей, как я исследовал настроение своих, и вы согласитесь со мной, что при первом известии о новой катастрофе наши экипажи возмутятся и, подбиваемые кишащими всюду анархистами и другими пропагандистами, заявят: „Лучше существовать без налогов под властью Иктанэра, чем умирать в борьбе с ним, когда даже нельзя его заметить“. Что же мы будем тогда делать? Не собираемся же мы, честные офицеры, своими лишь руками двинуть в дело наши броненосцы?

VI. Реванш Мира

— Надо, следовательно, выработать такой план, который позволил бы нам захватить Иктанэра, не жертвуя больше ни единым матросом. И мой план построен на этом главном условии, и вот он:

— Я сегодня же вечером отправлюсь к Гибралтару на истребителе из состава моей эскадры „Киджи“, который делает тридцать один узел в час. Я вывешу белый флаг. Но ваш ответ на ультиматум будет не таков, как его продиктовал адмирал Жерминэ, а следующий: — Державы подчиняются и принимают условия ультиматума. Командир японского истребителя „Киджи“ уполномочен встретить Иктанэра и установить вместе с ним условия заключения мирного договора. Я рассчитываю со своей стороны, что Иктанэр, как только узнает об этом, то немедленно примется за розыск „Киджи“. А раз Иктанэр будет у меня на судне, четверо матросов и мертвая петля докончат победу. Вот и все!

Что произошло вслед за этим циничным предложением адмирала Окошимы — это почти скандал! Рукоплескание, перешептывание, обсуждение вслух… Уайт должен был прибегнуть к звонку, чтобы восстановить тишину. И когда, наконец, удалось добиться молчания, встал адмирал Жерминэ и проговорил:

— Если будет взят Иктанэр, то у них останется все-таки еще электро-отражатель!

— Это не важно! — возразил японец, — против электро-отражателя можно бороться. При том же я думаю, что ни Оксус, ни Фульбер не сумеют его перезарядить, когда израсходуют имеющийся в нем запас электричества. И даже если они это сумеют, то все же очевидно, что человек, вооруженный электро-отражателем, не сможет в одно время поражать и перед собой, и позади себя, и справа, и слева. Следовательно, он будет уязвим. Но смелостью или числом мы одолеем его.

Почти единодушные рукоплескания покрыли это веское возражение.

— Голосовать! Голосовать! — раздались крики.

— Ставлю на голосование, — заговорил президент, — предложение адмирала Окошимы. Пусть поднимут руку те, кто его принимает.

За исключением четырех поднялись все руки. Не принявшими японский план были: адмирал Жерминэ, французский посланник и адмирал и посланник русский. Они с честью не входили в сделки. Но огромное большинство было за план адмирала Окошимы. Поэтому Уайт торжественным голосом заявил:

— План адмирала Окошимы принять!

После ошеломляющей и трагической сцены, прерванной смертью Марты и окончившейся смертью Сэверака, Иктанэр целых сорок восемь часов оставался в состоянии лихорадочного полусознания. И за это время образы Сэверака и Марты в его мыслях отошли на второй план, уступив место царившей там Моизэте.

Овладев, наконец, собой, он с грустным безразличием выслушал запутанные объяснения Фульбера и Оксуса и весь отдался одной мысли: разыскать Моизэту и покончить, наконец, с тем беспрерывным кошмаром, в который превратилась его жизнь.

Так как Фульбер немедленно получил с одной из своих подводных станций извещение, что вслед за проходом вернувшегося в Средиземное море всемирного флота, Суэзский канал был заперт, то Иктанэр поневоле пустился в Индийский океан, чтобы обогнуть мыс Доброй Надежды, по Атлантическому океану подняться до Гибралтарского пролива и оттуда попасть в Средиземное море.

Весь день 14-го мая и вся следующая ночь прошли без малейшего известия по вопросу о решении, принятом марсельским всемирным конгрессом.

Иктанэр сидел в станционной стальной, укрепленной на дне якорями, кабине, где пред телефоном один брат ожидал сообщений.

Эти подводные станции были удивительным изобретением, они все были сделаны по одной модели, которую можно изобразить следующим образом.

Это были три стальные кабины, округлые снаружи, спаянные вместе и сообщающиеся между собой герметически закрывающимися дверьми. Первая кабина служила раздевальней. Здесь дежурный брат надевал усовершенствованный водолазный костюм, наполнял кабину водой и отправлялся в море, чтобы поискать себе пищи или прогуляться. Вторая кабина служила жилым помещением и здесь же брат приготовлял себе пищу, пользуясь электрическими аппаратами, энергию для которых добывали по введенной на Затерянном острове системе. Третья кабина служила помещением для машин и для телефонных аппаратов.

Необходимый для дыхания воздух, как в кабинах, так и в резервуарах скафандра, давался специальным генератором кислорода и поглотителем углерода, изобретенными и построенными Оксусом. Впрочем, один и тот же человек все-таки не мог жить в такой подводной станции более трех месяцев подряд. И его заменял следующий очередной брат, присылаемый с Затерянного острова на электрической лодке.

Что касается сообщений между сушей и подводными станциями, то это производилось следующим образом.

Подчиненные монахи были расселены по берегам различных морей земного шара. Двое их были в Алгезирасе. И когда эти сухопутные шпионы имели что-нибудь сообщить, то один из них ночью отправлялся на берег моря, где в каком-нибудь уединенном месте, в природном или искусственном тайнике, хранился полный водолазный костюм. Шпион надевал его и спускался в море. По дну он шел до определенного места, где в особом гальванированном, прикрепленном ко дну моря ящике находился специальный передаточный телефонный аппарат. Здесь он отправлял свое сообщение, которое по свойственной жидким элементам передаточной силе, доходило и отражалось на приемных аппаратах станций. Исполнив свое дело, шпион выходил из моря, прятал в тайнике водолазный прибор и возвращался в свое сухопутное жилище, где он выдавал себя за какого-нибудь бедного ремесленника.

Таким-то образом и были устроены и действовали эти подводные станции, существование которых, когда его обнаружил Сэверак, не знавший, впрочем, их местонахождений, до такой степени поразило весь мир.

Итак, около шести часов утра 15-го мая Иктанэр сидел в подводной станции на дне Гибралтарского пролива, как вдруг раздался звонок.

— Наконец-то! — проговорил дежуривший здесь же брат, поворачивая рычаг записывающего аппарата.

Иктанэр поднял голову и с беспокойством сталь смотреть на трубу фонографа, как будто глаза его раньше ушей могли схватить ожидаемую весть.

И фонограф произнес следующие фразы:

— „Решение всемирного конгресса. Текст, разосланный по всей земле, получен и опубликован гибралтарским губернатором в 5 ч. 50 мин. утра“.

Последовало минутное молчание, и затем тот же голос, словно с усиленной звучностью произнес:

— Державы подчиняются и принимают условия ультиматума. Командир японского истребителя „Киджа“ уполномочен разыскать Иктанэра и установить вместе с ним условия заключения мирного договора».

Иктанэр выслушал это, затаив дыхание и не шевельнувшись ни единым мускулом; но едва фонограф кончил говорить, как он вскочил и с радостным криком бросился вон из кабинета. Последовавший за ним монах был не в таком восторге и не забыл обычных необходимых манипуляций. В кабинете, выходящем прямо в море, Иктанэр дрожал от нетерпения, пока брат одевал свой скафандр. Время ему казалось идет ужасно медленно и тогда, когда через огромные краны морская вода быстро хлынула и наполнила внутренность этой кабины.

Наконец кабина наполнилась до верху, и брат открыл дверь. А две минуты спустя Иктанэр, прильнув к своему «Торпедо», одним взмахом поднялся на поверхность моря и стремглав понесся прямо в Марсель.

Моизэта! Ему возвращают его Моизэту!

Вдруг, когда он, скользя по поверхности моря, огибал в какой-нибудь миле расстояния западный берег острова Ибицы (самый южный в Балеарском архипелаге), он увидел вдали перед собой поднимавшийся к небу пароходный дым. Минутой позже он рассмотрев на фоне этого дыма белое пятно. Было не трудно определить, что это был флаг, развевавшийся на вершине мачты. В то же самое время он успел рассмотреть и фигуру судна; то был истребитель миноносцев. В одну минуту он погрузился на четыре метра и приблизился к судну: потом, освидетельствовав его; он убедился, что истребитель был японский. Впрочем об этом говорил и другой флаг, развевавшейся на мачте.

Тогда он дал «Торпедо» сделать скачок над поверхностью моря, чтобы предупредить о своем присутствии.

Почти в ту же минуту истребитель остановился и выкинул большую сигнальную цепь, всю целиком состоявшую из белых флагов: знак полного мира.

Иктанэр оставил «Торпедо» скользить по волнам, а сам крикнул:

— Эй, истребитель! Как имя?

— «Киджи»! — ответил ему хриплый, но сильный голос. — Вы — Иктанэр?

— Да, это — я!

— Вы знаете ответ держав на ваш ультиматум?

— Знаю.

— Согласны вы подняться на судно, чтобы договориться относительно мира с делегатом конгресса, адмиралом Окошимой?

— Согласен.

— Как вы поступите с «Торпедо»?

При этом неожиданном вопросе Иктанэр заколебался. Было ли это предчувствие или подозрение? Но он откинул первоначально явившуюся ему мысль поднять «Торпедо», как простую лодку, на палубу «Киджи».

Почему он отказался от этой мысли? Этого он не мог бы сказать сам, может быть инстинктивно.

Как бы то ни было, но после паузы Иктанэр ответил собственным вопросом.

— А когда я буду на палубе, то «Киджи» останется на месте или возьмет курс в Марсель?

На этот раз заколебаться была очередь японцу. И после минутного соображения он ответил:

— Это — как вы хотите. Распоряжайтесь сами!

С доверчивостью Иктанэр крикнул:

— Тогда пусть «Киджи» остается на месте! Заключив мир, я вернусь в море и с моим «Торпедо» провожу вас до Марселя.

— Пусть будет по-вашему! — отвечал тот же хриплый голос.

Едва произнесены были эти слова, как Иктанэр с поразительной быстротой погрузился в море и по диагонали устремился к хорошо известным ему подводным глубинам острова Ибицы. Там он поставил «Торпедо» в одном из углублений среди скал и затем с возможной быстротой один вернулся вплавь к «Киджи». О своем возвращении он крикнул и сейчас же вступил на порог сходней.

На палубе его ожидал в парадной форме адмирал Окошима. С веселым духом и сердцем, с протянутой адмиралу рукой Иктанэр сделал первые шаги.

Но веревки уже притянули ему руки к телу и опутали ему ноги… Он взревел, мускулы его были бессильны, и веревки ему неподдавались.

Пять минут спустя, его снесли в небольшую каюту с совершенно голыми стенами. Немного света проникало в нее через крохотный люк.

Иктанэра положили на пол, и пред ним на страже стал с широким кинжалом в руках японец-матрос.

Иктанэр думал, что его собираются убить. Матрос что-то громко сказал, и ему ответили извне. Тогда он нагнулся над пленником и ловким ударом ножа разрезал связывавшие ему ноги веревки, так что у Иктанэра оставались не освобожденными лишь руки, сцепленные легкими кандалами за спиной.

И раньше, чем пленник мог сообразить, что с ним делают, матрос одним прыжком выскочил из каюты, металлическая дверь которой захлопнулась со звоном.

Иктанэр поднялся на ноги. Не успел он придти в себя от изумления, как увидел, что через два отверсия в стене в каюту ударили струи воды, и вскоре все его помещение наполнилось водой, в которой он мог хоть со связанными руками подвигаться, оставаясь таким образом в необходимой для него стихии.

Зная, что Иктанэр не может оставаться без опасности для своей жизни больше сорока восьми часов вне моря, адмирал Окошима приказал наскоро устроить на своем истребителе род водяной балластной камеры, в которой и решил держать Иктанэра в плену, пока всемирный конгресс не решит судьбу того, кто приводил в трепет весь мир, и кем теперь завладел мир.

На следующий день, 16 мая, главная газета всех столиц Мира напечатала следующее официальное сообщение:

"Народы, перестаньте бояться и волноваться. Иктанэр, единственная сила и орудие Оксуса и Фульбера, этих врагов мира, — у нас в плену.

Кончилось время великих людских истреблений. Затерянный остров будет разрушен нашими эскадрами, а его обитатели будут преданы смерти. Мир снова будет царить на земле.

Что касается Иктанэра, то полагая, что он был лишь бессознательным орудием истребления, — его не казнят, но он будет поставлен в невозможность вредить вперед. Он будет подвергнут хирургической операции для замены тех органов, которые позволяют ему жить в море, не переставая быть человеком. И если он переживет эту операцию, которая произведена будет самыми знаменитыми хирургами, то будет сослан в одну из французских колоний, где и будет жить под особым надзором на средства, которые должен ассигновать ему всемирный конгресс.

С подлинным верно: Адмир. Жэрминэ. Адмир. Окошима".

В этот самый день во многих городах различных стран произведены были аресты тысяч анархистов, которые в это только что пережитое миром смутное время выказали себя пламенными сторонниками Неизвестного. И без суда, ограничившись, на основании осадного положения простым допросом, учиненным местными генерал-губернаторами, эти анархисты были казнены в тот же вечер.

Что касается товарищей, оставленных Сэвераком хозяевами на острове Кабрера, то за ними ходил германский миноносец, и затем их без всякого суда, по простому предположению, что сотрудники Сэверака и не могли не иметь на своей совести тяжких преступлений, казнили.

Эти суровые меры много содействовали укреплению общественного порядка, сразу восстановившегося при первом же известии о взятии Иктанэра.

VII. Оксус и Моизэта

16 мая, в десять часов утра, Оксус и Фульбер сидели запершись в телефонной станции Затерянного острова. Они ждали известий от Иктанэра. Ожидание их было полно нетерпения и тревоги, так как оба эти человека, предвидевшие все, кроме коварства со стороны держав, на которое они были способны сами, ничуть не сомневались, что Иктанэр уже произвел разгром и опустошение в Средиземном море. И они заранее учитывали результаты этого предпоследнего акта драмы; растерянность держав, восстание народов против их правительств и окончательное порабощение Мира.

В десять с четвертью часов раздался сигнальный звонок. Оксус вздрогнул, тогда как Фульбер, со своей сатанинской улыбкой, пустил приемный аппарат.

И фонограф громко заговорил:

«Со станции острова Мальты, через станцию Омана на Затерянный остров, 16-е мая, десять часов двенадцать минут утра».

Фонограф захрипел, и затем тем же металлическим голосом, невозмутимость которого еще более увеличивала весь ужас произносимых слов, проговорил следующие поразительные слова:

«Иктанэр взят в плен… Японский адмирал Окошима по-предательски прикинулся подчинившимся…»

Оксус вскочил, и в то же самое время во весь рост выпрямился Фульбер. Мертвенная бледность разлилась по лицу монаха; его глаза замигали и все тело охватилось дрожью… Удар был так силен, так непредвиден, и он разрушал такой старинный, громаднейший и могучий замысел, что Фульбер, не смотря на свое каменное сердце, был словно поражен ударом молнии. Стон сорвался с его губ, и во весь рост он рухнулся без сознания.

Но Оксус, словно загипнотизированный, с холодным потом на лбу, с руками, впившимися в стол с аппаратом, продолжал слушать. И он до конца узнал гибельное известие.

А фонограф тем же тоном, каким он возвестил бы о победе, повествовал о поражении.

Мучителен был рассказ о плене Иктанэра. Но затем фонограф со всеми подробностями сообщил прокламацию, с которою конгресс обратился ко всему Миру.

Когда кончен был и этот рассказ, машина сделала продолжительную, наполненную шипением паузу и затем заговорила снова:

«Вчера была обнародована депеша, возвещавшая подчинение держав. Но мы, на станции Мальта, когда получили ее с гибралтарской станции, сочли ее апокрифической и не передали раньше проверки ее точности. И вместо подтверждения победы, мы получили уверенность в поражении»…

Пауза и затем вдруг заключение:

«Ждем приказаний Господина»…

Аппарат сухо щелкнул. Рассказ был кончен.

И долго, склонившись над столом, не спуская глаз с машины, словно весь окаменев, Оксус не двигался с места.

Затем дрожь пробежала по всему его телу и он опустился рядом с лежавшим без памяти Фульбером.

И тогда, охватив свою голову руками, он заплакал как ребенок. Была ли это скорбь ученого, гениальное творение которого погибло навеки, или же то было отчаяние побежденного честолюбца?..

В полдень резкий звонок вывел Оксуса из его окаменения. Слезы его перестали течь. Он машинально поднялся и пробормотал:

— Фульбер, завтрак подан… Фульбер! Фульбер! — воскликнул он.

Лихорадочно он распахнул одеяние монаха и положил ему на грудь свою руку.

— Жив! Его сердце бьется!

И он поднял огромное бессознательное тело, взвалил его к себе на плечи и покинув залу телефонов, отнес его в свою комнату.

Три часа спустя, все обитатели Затерянного острова — подчиненные братья, прислуга, — все кроме Моизэты, были собраны в лаборатории и сгруппированы в одной ее стороне.

Перед ними, в нескольких шагах расстояния, стояли бледные, но спокойные и с выражением решимости в глазах — Оксус и Фульбер.

— Дети мои, — вдруг заговорил мрачным голосом Фульбер, — мы побеждены… в настояний момент. И нам нужно расстаться до той поры, когда Богу будет угодно дать мне возможность снова призвать вас к себе. Сципион разделит между вами половину сокровищ Затерянного острова. Отдельными отрядами, под начальством особо назначенных братьев, вы в эту же ночь сядете на имеющиеся в запасе лодки и отправитесь все, одни по направлению к Персии, другие — к Аравии. Достигнув берегов, вы взорвете ваши лодки и под руководством ваших начальников отрядов двинетесь в путь в Испанию, и там, рассеявшись по всему королевству, будете ожидать наступления благоприятных времен. Пройдут годы… Многие из вас умрут ранее, чем раздастся голос призыва. Да сохранит же нас всех Бог! На колени!

Все, кроме Оксуса и Фульбера, упали на землю. И многие плакали.

И тогда с величием первосвященника, который правил бы вселенной, монах поднял правую руку и благословил собрание.

— Встаньте!

Затем началось странное шествие. Прежде всего Сципион, за ним — начальники отрядов стали подходить один за другим. Перед отцом и учителем они становились на колени и, приняв руку Фульбера, целовали ее, потом — тоже пред Оксусом, и встав выходили из лаборатории. После братьев шли служанки. Они все рыдали. И позади всех в слезах шла скромная подруга Моизэты Дора.

Но Оксус задержал ее.

— Дора, — сказал он, — ты не поедешь с другими. Ты последуешь за твоей госпожой. Поди в свою комнату и жди моих распоряжений.

Молодая негритянка поклонилась и вышла.

Двое побежденных остались наедине.

Минуту они смотрели друг на друга в молчании, затем спокойным голосом Фульбер проговорил:

— Оксус, твое решение непреклонно?

— Да, Фульбер!

Снова наступило молчание. Их руки соединились, и неудержимое волнение сморщило суровые черты их лиц.

— Хорошо, ступай! — проговорил наконец Фульбер. — Она — тебе дочь. И я тебя понимаю. Ради тебя я ее прощаю, что она была главной виновницей нашего поражения.

— Виновницей несознательной, Фульбер! — прошептал Оксус.

— Но несознательность Моизэты оказалась опасней сознательной воли Сэверака. А Сэверак заплатил за это жизнью! — отрезал монах.

И оба человека обнялись и облобызались, и Фульбер затем тихо проговорил:

— Иди, Оксус!.. Ты знаешь, где меня найти. Я тебя буду ждать месяц. И если через месяц я тебя не увижу, то я возьму наше последнее орудие — электро-отражатель, и до тех пор, пока не истощится в нем весь запас электричества, пойду один и буду человека за человеком истреблять тех людей, которые посмели тебя тронуть. Но ты вернешься, ибо когда здание рушится, сильный должен создать другое здание. А теперь ступай. Иди, Оксус, и создай счастье Моизэты!

И Оксус вырвался из объятий Фульбера и вышел из лаборатории. Он прямо отправился в то секретное помещение, где все еще заперта была Моизэта.

Бледная, похудевшая, почти неестественной, а какой-то призрачной красоты — молодая девушка встретила отца с нежной и печальной улыбкой.

— Моизэта, — дрогнувшим голосом сказал Оксус, — час твоего счастья настал.

— Что вы этим хотите сказать, отец мой? — воскликнула, вся вздрогнув и с зардевшимися от волнения щеками, Моизэта.

— Скоро ты узнаешь все! — отвечал отец. — А пока, готовься, бери отсюда все самое дорогое для тебя, и через два часа мы отправляемся…

— Мы отправляемся? — пролепетала молодая девушка.

— Да! И я иду отдать тебя Иктанеру на всю жизнь.

Он раскрыл свои объятия. И вся в слезах, Моизэта в порыве чувств бросилась к нему на грудь и пролепетала:

— О, отец мой! Отец мой!

Два часа спустя, электрическая лодка покидала Затерянный остров. Ею управлял один из подчиненных братьев. И на ней находились Оксус, Моизэта и Дора. Оксус вез с собой наполненный золотом сундук. Дора снабжена была необходимыми для ее барышни и для нее самой одеждами и бельем. И сама Моизэта везла только одну вещь: это — стеклянную маску, которую Иктанэр потерял при первой их встрече на скалах у «кресла Авроры».

На утро следующего дня на Затерянном острове оставалось только два человеческих существа, и эти два отшельника были монах Фульбер и негр Сципион.

С самой полночи, т. е. с того часа, когда последняя лодка покинула Затерянный остров, эти два человека были всецело поглощены каким-то большим и таинственным делом. В самые глубокие гроты острова они снесли огромное количество таких предметов, как инструменты, книги, машины, тяжелые сундуки, — до сих пор рассеянные по помещениям верхних этажей. Затем во всех этих помещениях, освобожденных от всего, что находил ценным Фульбер, они раскладывали длинные стальные трубки, по которым проходила медная проволока… Все эти проволоки кончались у центральной лестницы, где Сципион прикрепил их концы к просверленной медной доске.

— Кончено это? — спросил Фульбер.

— Кончено, господин!

— А лодка?

— Снаружи и в полной готовности!

— Прикрепи последнюю проволоку и отправляемся.

— Сделано, господин!

Твердыми шагами Фульбер поднялся по лестнице. Выйдя наружу, на скалы острова, он выпрямился во весь свой высокий, еще более удлиненный его черным одеянием рост и орлиным взглядом окинул горизонт.

И затем без единого жеста, без малейшего вздоха, ничем не выдавая огромного волнения, которое должно было охватить его сердце, он пошел по камням к огромной автомобильной лодке, причаленной у «кресла Авроры».

За ним следовал Сципион, держа в обеих руках огромную катушку, с которой разматывался медный, одетый изолятором, провод.

Первым вошел в лодку Фульбер. Он взял из рук Сципиона катушку и надел ее на железную подставку, пристроенную на корме лодки…

Сципион тоже прыгнул в лодку и сел пред мотором.

— Вперед! — приказал Фульбер.

И лодка двинулась в путь. На корме ее катушка начала развертываться, оставляя за собой медную проволоку.

— Стоп! — скомандовал господин.

Дав задний ход машине, Сципион остановил лодку в тот самый момент, когда на катушке показался конец проволоки. Тогда Фульбер размотал остаток провода и конец его привязал ко второй, цельной катушке, лежавшей на палубе. И эта катушка заменила на корме первую, и лодка пустилась в дальнейший путь.

Маневр этот был повторен девять раз. Под конец десятой катушки лодка находилась в километре расстояния от Затерянного острова.

— Стоп! — повторил монах.

Лодка остановились в десятый раз.

Тогда Фульбер отвязал конец проволоки от катушки и прикрепил его к крючочку небольшого аппарата, только что вынутого им из сундука и положенного на палубе.

Затем он проговорил:

— Осторожнее, Сципион! Тебе теперь нужно вернуться на сотню метров назад, чтобы мог разбежаться и со всею скоростью пройти это место, где мы теперь.

— Понял!

Маневр так и был проделан. Лодка отошла на сто метров назад; затем с возрастающей быстротой она двинулась опять вперед, но уже по пройденному пути…

Положив указательный палец на костяную кнопку аппарата, который он крепко держал на палубе и, не спуская глаз с постепенно натягивавшейся проволоки, Фульбер ждал…

И вдруг он сразу нажал кнопку и отнял руку. Сдернутый натянувшейся проволокой аппарат перелетел через борт.

И в тоже мгновенье там, на Затерянном острове, разразилось целое вулканическое извержение. Сначала раздался один глухой взрыв, затем на протяжении каких-нибудь десяти секунд — двадцать новых взрывов. Взлетело огромное пламя, облако дыма и целый смерч воды и фантастический всплеск и пены…

Воздух затрясся, словно от сотни ударов грома. И затем посыпались обратно сверху обломки скал, вспыхнувших предметов и рыжеватый пепел. И все погрузилось в море. Колоссальная волна всколыхнула морскую поверхность и свободно перекатилась по тому самому месту, где только что возвышалась скала Затерянного острова.

Стоя во весь рост на корме удалявшейся на всех парах лодки, сложив на груди руки, стиснув зубы и сверкая глазами, Фульбер смотрел назад. И когда пред ним, на всем просторе горизонта, завиднелась лишь бесконечная гладь успокоившегося теперь моря, он сел и прошептал:

— Пусть теперь приходят. Они ничего не найдут. Но я потом сумею отнять у моря то, что я ему доверил теперь. Затерянный остров отныне — простая подводная гора. Но в недрах этой горы я оставил несметные сокровища.

И до самой ночи, пока лодка неслась к северо-западному берегу Персидского залива, к устью Евфрата, неподалеку от местонахождения турецкого города Басры, — монах Фульбер не отрывал своих глаз от того направления, где находится Затерянный остров.

И его огромные черные глаза отражали в себе молнии удесятеренной злобы и энергично сдерживаемой ярости…

Заключение

30-го мая в Париже, в большом амфитеатре медицинского факультета три знаменитых хирурга, в присутствии блестящего собрания выдающихся лиц всех национальностей, оперировали Иктанэра.

Операция, начиная с того момента, когда Иктанэр заснул под хлороформом и до накладки последнего бинта, длилась ровно сорок пять минут.

И когда его унесли, то это уже был не «Иктанэр», а бедное человеческое существо, побежденное человечеством и извращенное наукой. У него больше не было бронх и дыхательного аппарата акулы, и у него было одним легким меньше, чем у подобных ему людей.

Для Иктанэра приготовлена была поблизости от амфитеатра и в том же самом здании отдельная обширная комната. Здесь за ним ухаживали самые опытные сиделки, и у его изголовья толпились самые великие ученые всего мира. Но тот, который по-прежнему все еще звался Иктанэр, хотя уже и не был им, застыл в презрительном молчании, и его глаза были полны бесконечной грусти.

Во сне его посещали тревожные видения. И если он напрасно ждал каждый день Моизэту, за то он видел ее каждую ночь в своих сновидениях.

10-го июня он мог уже встать, ходить и есть. В этот день прекратились посещения медицинских светил; но зато в 11 часов утра ему доложили о приходе адмирала Жерминэ.

Юный выздоравливающий приветливо улыбнулся честному моряку: он знал о благородном поведении адмирала Жерминэ во время памятного заседания, на котором одобрен и решен был план Иктанэра по плану адмирала Окошима.

Он протянул руку своему покровителю, говоря:

— Уже давно, адмирал, вы не приходили меня навестить…

— Об вас же хлопотал! — с веселой улыбкой отвечал моряк.

— Обо мне?

— Мужайтесь, — ответил адмирал, — и вы, который заставил трепетать сотни миллионов людей, постарайтесь устоять пред собственным счастьем. Она в Париже!

— Адмирал! Адмирал! — прошептал Иктанэр.

Он едва не упал без сознания, но овладел собой. И в ту минуту, когда он собирался что-то сказать, дверь его комнаты растворилась и в его объятия бросилась с криком радости и вся в слезах сама Моизэта.

И долго это были слезы, смешанные с ласками и с поцелуями; лепет детских и безумных слов…

Оба такие юные и бледные, Иктанэр и Моизэта обнимались и целовались, словно увенчанные широким лучом весеннего солнца, врывавшимся в раскрытое окно.

А в нескольких шагах от этой четы стояли другие двое людей и тоже не могли сдержать своих слез. То были Оксус и адмирал Жерминэ.

И вдруг, — пока Моизета и Иктанэр обнявшись и прижавшись щекой к щеке и словно забыв весь мир плакали от счастья, — Оксус протянул адмиралу свою сильную руку и проговорил:

— Прощайте, адмирал, и еще раз спасибо! Я вам поручаю этих детей. Они друг друга любят. Я их делаю богатыми. Да будут они счастливы!

— А вы, сами? — удивился адмирал.

— У меня своя судьба! — мрачно ответил Оксус. — Пожелайте только, чтобы никогда больше не услышать вам обо мне никакой речи…

И отерев слезы, Оксус пожал адмиралу руку, взглянул в последний раз на своих детей и вышел; он шел на зов своей судьбы.

Державы отправили в Персидский залив огромный флот, которому приказано было разрушить Затерянный остров. Но так как адмирал Жерминэ, который один знал от Оксуса о разрушении надводной части острова, никому не открыл этого, доверенного ему на честное слово секрета, то английский адмирал, командовавший эскадрой, был очень удивлен, не найдя даже никаких следов пресловутого острова. На том месте, где он должен бы виднеться из волн, были спущены водолазы. И то, что они нашли на дне, убедило всех, что остров должно быть был разрушен по желанию Оксуса и Фульбера, а может быть и вследствие какого-нибудь вулканического извержения.

Мир уже забыл и Иктанэра, и Затерянный остров, и Оксуса, и Фульбера, и их таинственную армию безвестных монахов. И только глубокие старцы иногда еще вспоминали, какие ужасы происходили когда-то на земле, и задавали себе вопрос:

«А что если когда-нибудь снова появится этот грозный Неизвестный, на этот раз вооружившись лучше, чем в первый раз, и что если он попытается снова закрепостить себе человечество»?..

Alex1979; OCR, ReadCheck: J_Blood http://oldmaglib.com