Иисус Неизвестный (Мережковский)/Том 2/Часть 1/Глава 10
10. Преображение
I
Дней через шесть взял Иисус Петра, Иакова и Иоанна и возвел на высокую гору их одних, особо, и преобразился перед ними. (Мк. 9, 2.)
Что происходило между Иисусом и учениками в эти шесть, по счету Марка, а по счету Луки (9, 28), восемь дней? Очень вероятно, что Он продолжал делать, что начал, – учить их, что «Сыну человеческому должно пострадать… быть убиту», распяту (Мт. 16, 21); а они продолжали не понимать и «ужасаться», «соблазняться» крестом. «Цель Преображения – исторгнуть из души учеников соблазн креста, scandalum crucis», – глубоко объясняет один средневековый истолкователь Евангелия.[678]
День седьмой обеих Страстных седмиц, той, Иерусалимской, настоящей, и этой, Кесарийской, прообразной, есть явление «Прославленной плоти»: там, во тьме креста, свет Воскресения, здесь – Преображения.
II
Где преобразился Господь? На горе Фаворе, по преданию Церкви, неизменному от IV века до наших дней.
В древнейших кодексах Марка, после слов: «возвел их на гору высокую», уцелело выпавшее из нашего канона слово «весьма», λίαν: «гора высокая весьма», с ударением в последнем слове: значит «высочайшая». Близ Кесарии Филипповой, где находился Иисус в те дни, нет другой «высочайшей» горы, кроме Ермона. Фавор, в Галилее, на расстоянии пятидневного пути от Кесарии, – не «весьма высок», а скорее, низок, около 300 метров; к тому же, с вершиной в те дни обитаемой, занятой римской крепостью.[679] Здесь так же не мог преобразиться Господь, как на большой дороге. Только об одном свидетельствует это предание – какими слепыми глазами читается Евангелие даже в Церкви, и как не дороги людям следы земной жизни Христа; как мало любят они Сына человеческого в Сыне Божием.
III
Снежный Ермон, «первенец гор», – спутник Иисуса, неразлучный во всю Его жизнь: отроком уже видел Он его с Назаретских высот; потом – с Сорокадневной горы Искушения, и с горы Блаженств над Геннисаретским озером, где солнце царства Божия всходило, и с горы Хлебов, где оно зашло; а с горы Елеонской увидит уже в последний раз. Издали видел всегда; только однажды, из селений Кесарии Филипповой, – лицом к лицу. Тогда-то и взошел на него, чтобы преобразиться.
Трех учеников, Петра, Иакова и Иоанна, возвел на гору «особо, одних», – так, вероятно, чтобы остальные ученики не знали, куда Он их ведет и зачем.
Судя по тому, что сойдут с горы только «на следующий день» (Лк. 9, 37), – пробыли на ней около суток; если же время считается не с начала, а с конца восхождения, то, вероятно, более суток: значит, восходили на большую высоту, – может быть, до снеговой черты; снег на Ермоне тает лишь в самые жаркие дни позднего лета.
IV
Проще, глубже и точнее нельзя сказать о том, что произошло на горе, чем это делает Марк (9, 2) и Матфей (17, 2) только одним словом:
μεταμορψώθη, преобразился.
Главный смысл этого слова: «превращение», «метаморфоза», почти стерт в нашем слишком привычном и церковно-торжественном слове «Преображение». Эллин Лука, вчерашний язычник, выпустив Марково-Петрово, вероятно, арамейское слово, соответственное греческому – «метаморфоза», должно быть потому, что испугался его, как чересчур «языческого», напоминающего «Превращения», «Метаморфозы» Овидия,[680] заменил его пятью словами, чем, конечно, силу одного ослабил:
вид лица Его сделался другим,
. (Лк. 9, 29).
Слово «метаморфоза» нам хорошо знакомо и понятно не из религиозного, а из научного опыта – учения о «творческой эволюции»[681] – восходящем от низших органических форм к высшим рядам метаморфоз. Точному знанию видимы три пройденных уже ступени мировой Эволюции, три метаморфозы, уже совершившихся: от неорганической материи к живой клетке; от растения к животному; от животного к человеку – личности, еще не данной, а только возможной, потому что воля к личному в человеке есть воля к вечному: умереть – не быть всегда, значит для личности не быть совсем; смертное «я» – мнимое.
V
Нет никаких разумных оснований думать, что человек, в нынешнем своем состоянии, духовном и физическом, где уцелело еще столько пережитков до-человеческого, звериного, есть не кажущийся, а действительный, высший предел Эволюции; что начатая ею борьба жизни со смертью не кончится победой, и, пройдя три ступени, остановится она перед четвертой; совершив три чудесно-естественных метаморфозы от мертвого к живому, от безличного к личному, не совершит и последней, четвертой – от живого к бессмертному.
«Человек должен измениться физически», – говорит «бесноватый» Кириллов у Достоевского («Бесы»). «Человек есть то, что должно быть преодолено», – говорит и злейший враг христианства, Нитцше.[682] Если «преодолено» не пустое слово, то значит «преображено» из временно живого, смертного, в живое вечно, бессмертное; «измениться физически» значит: «победить физически смерть».
Если же высший, достигнутый и, вероятно, достижимый, предел человеческой, а в условиях земной жизни, и мировой Эволюции, есть Сын человеческий, с чем могли бы согласиться и неверующие в Сына Божия, то последняя, четвертая ступень Эволюции должна была ею быть пройдена, последняя Метаморфоза, физическая победа над смертью, должна была совершиться в Нем, в Сыне человеческом.
Ибо, как смерть через (одного) человека, так через (одного) человека и воскресение мертвых. Как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут. Все мы изменимся, αλλαγησόμεθα, вдруг, во мгновение ока. (I Кор. 15, 20–22, 45, 51)
Тело наше, уничиженное, преобразится, μετασχηματίσει, так что уподобится прославленному Телу Его (Христа). (Филип. 3,21).
Все мы, открытым лицом, как в зеркале, взирая на славу-сияние Господне, преображаемся, μεταμορψούμεθα, от славы к славе (II Кор. 3. 18.)
Это и значит: «человек есть то, что должно быть преодолено»; «человек должен измениться физически». Нитцше и Кириллов, сами того не зная и не желая, повторяют Павлове учение о совершающейся во Христе победе жизни над смертью – последней ступени Творческой Эволюции.
Вот что значит: «Иисус преобразился», «совершил в Себе метаморфозу». Это слово очевидца Преображения, Петра-Марка, кажется, обращено к нам больше, чем к кому-либо за все века христианства.
VI
Вид лица Его, когда Он молился, сделался другим.
Молится, должно быть, всю ночь, а ученики спят, —
потому что глаза их отяжелели. (Мк. 14, 40).
Те же трое, Петр, Иаков и Иоанн, в эту Ермонскую ночь, как и в ту Гефсиманскую, «спят от печали» (Лк. 22, 45), – от «стыда-соблазна» Креста.
Кажется, ранним утром, потому что глаза их все еще «отягчены сном» (Лк. 9, 32), проснулись, но, может быть, еще не совсем, а как это бывает иногда в очень глубоком сне, – из одного сна в другой, из тяжелого, темного, – в легкий, прозрачный, из сновидения в ясновидение. Ясно видят, как еще никогда, самое белое, чистое, неземное, что есть на земле, – сияющие белизной в голубом небе, под первым лучом солнца, горные снега и белую, как снег, одежду Иисуса.
Сделались блистающими одежды Его, белыми весьма, как снег, как на земле белильщик не может выбелить. (Мк. 9, 2–3.)
Белою, сверкающей (как молния, ε ζαστράπτων), сделалась одежда Его. (Лк. 9, 29.)
И просияло лицо Его, как солнце, и одежды Его сделались белыми, как свет. (Мт. 17, 2.)
Три свидетеля, Петр, Иаков и Иоанн, – три свидетельства, Марка, Матфея, Луки; все трое видят одно, каждый по-своему. Оба вторичных для нас, позднейших свидетеля (Лука и Матфей) видят лицо Преображенного, а Петр-Марк, свидетель древнейший, первичный, лица Его не видит, или не говорит о нем, должно быть потому, что это для него слишком свято и страшно, «неизреченно», arreton, как во всех мистериях. Но уже по сверхъестественной белизне одежд можно судить, каково лицо: «как солнце»? Нет, бесконечно светлее.
VII
Между Преображением и Воскресением – нерасторжимая связь: там начало, здесь конец. В Преображении видят ученики сквозь «уничиженное» тело Иисуса «прославленное» тело Христа, как бы осязают сквозь смерть Воскресение.
Свет Рождества, на белых пеленах Младенца, лежащего в яслях (Лк. 2, 9, 12); свет Крещения на водах Иордана;[683] свет Идущего по водам, на белой пене волн (Мк. 48–51); свет Преображения, на «белой как снег» одежде Господа; свет Воскресения, никому еще невидимый, – только в пришествии Сына человеческого, в молнии Конца, его увидят все: пять возрастающих светов, пять чудес – одно, потому что Он один во всех.
VIII
И явился им Илия с Моисеем; и беседовали с Иисусом. (Мк. 9,4.)
При сем Петр сказал: Господи! хорошо нам здесь быть; если хочешь, сделаем три кущи: Тебе одну, и Моисею одну, и одну Илии. (Мт. 17, 4.)
Ибо не знал, что говорит, потому что они были в страхе. (Мк. 9,6.)
С детски-робкой мольбой: «Если хочешь», предлагает он построить пастушьи, из древесных ветвей, шалаши – райские кущи, чтобы удержать уходящих, ε ντφδιαχωίζεθσαι, Илию и Моисея (Лк. 9, 23) – остановить мгновение, сделать время вечностью.[684]
В день седьмой творения, —
Бог увидел все, что сотворил, и вот, хорошо весьма. (Быт. 1, 31).
То же видит Петр: «хорошо нам здесь быть».
Око того не видело, ухо не слышало, и не приходило то на сердце человека, что приготовил Бог любящим Его. (I Кор. 2, 9.)
День седьмой творения есть и последний день мира: начало и конец времени сомкнутся в круге вечности. Петр вошел в «покой субботний» – в блаженный отдых от времени в вечности; он уже в царстве Божием и не хочет выходить из него, возвращаться из вечности во время, из Царства – в Церковь, на нем же, Петре-Камне (если верить Матфею), основанную только что. Вот когда понял он, что царство Божие, если бы люди только захотели, могло бы наступить сейчас.
Марк, а может быть и сам Петр, вспоминая, уже не понимает, что тогда говорил; как будто стыдится, извиняется: «сам не знал, что говорит». Но лучше нельзя сказать, чем он сказал. «Хорошо нам здесь быть», – скажут, может быть, так же просто все, кто войдет в царство Божие.
IX
Когда же он еще говорил, вот осенило их светлое облако. (Мт. 17, 5.)
…И устрашились, когда вошли в него. И был из облака глас: Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение; Его слушайте. (Лк. 9, 34–35.)
И, услышав, ученики пали на лица свои, и очень испугались. Но Иисус, подойдя к ним, коснулся их и сказал: встаньте, не бойтесь. (Мт. 17, 6–7.)
И внезапно, посмотрев вокруг, никого более с собою не увидели, кроме одного Иисуса. (Мк. 9, 8.)
Когда же сходили с горы, Иисус запретил им, говоря: никому не сказывайте о сем видении, доколе Сын человеческий не воскреснет из мертвых. (Мт. 17, «9.)
Сам Иисус называет то, что было на горе, «видением»,
, по-еврейски, chason, march». Слово это, в устах Его, значит, конечно, не «призрак», «обман чувств», то, чего не было, а «прозрение-прорыв» в иную действительность. Только своими глазами видевший, своими ушами слышавший мог об этом свидетельствовать так, как свидетельствует Петр.
…Силу, δύναμιν, и присутствие, παρουσι αν. Господа Иисуса Христа мы возвестили вам, не хитросплетенным басням (мифам) последуя, но быв очевидцами Его величия… на святой горе (Преображения). (II Пет. 1, 16–18).
После долгих и тщетных усилий доказать, что Преображение – «миф», приходят, наконец, и левые критики, менее всего подозрительные в церковной апологетике, к выводу, что оно исторически подлинно.[685] Нет никакого сомнения, что Петр, устами Марка, свидетельствует о том, что действительно видел и слышал. Очень возможно, что Ирод, «надеявшийся увидеть от Иисуса какое-либо чудо» (Лк. 23, 8), будь он тогда, вместе с четырьмя, на горе, не увидел бы ничего, кроме бледного, на бледных лицах, отсвета горных снегов и неподвижного, как у лунатиков, взора остановившихся глаз: ничего не услышал бы, кроме неясного, как во сне, бормотания и величественного гула далеких лавин. Но это еще не значит, что ничего больше не было.
Здесь, как во всяком «чуде-знамении», – тот же вопрос: было или не было? и тот же ответ: если в нашем историческом времени и в нашем геометрическом пространстве не было, то было в той неведомой нам, предельной точке религиозного опыта, где наше пространство, трехмерное, соприкасается с четырехмерным, наше время – с вечностью.
Между Воскресением и Преображением нерасторжимая связь: только поверив – узнав, что Иисус преобразился, мы узнаем – поверим, что Христос воскрес.
X
Когда же сошли они с горы, встретило Его множество народа (Лк. 9, 37).
И тотчас, увидев Его, весь народ удивился – ужаснулся, ε ζεθαμβήθησαν; и, подбегая (устремляясь) к Нему, поклонялись Ему (Мк. 9, 15).
Что «удивляет – ужасает» их? Кажется, все еще с лица Его не сошедший отблеск горней «славы-сияния», а может быть, и обреченности жертвенной знак.[686]
Се, Агнец Божий, взявший на Себя грех мира (Ио. 1, 29), —
это непонятное и забытое слово Крестителя могли бы они теперь вспомнить и понять.
После исцеления бесноватого отрока, когда все «удивлялись величию Божию», сказал Иисус ученикам Своим:
в уши вы себе вложите слова сии: Сын человеческий предан будет в руки человеческие.
Но они не поняли слова сего, и было оно зарыто от них, чтобы они не постигли Его, а спросить Его боялись. (Лк. 9, 43–45.)
Это второе возвещение крестной тьмы – тотчас после Преображения, когда еще отблеск горней славы не сошел с лица Его; первое – по исповедании Петра: так в свидетельстве Луки, а в свидетельстве Марка, второе – уже при нисхождении с горы.
Сыну человеческому… должно много пострадать и быть уничижену. (Мк. 9, 12).
Слава Преображения – позор Креста, свет и тьма:
исподволь как будто приучает Иисус глаза учеников, чтоб не ослепли, к предстоящей игре светотеней – чернейших мраков Голгофы и ослепительнейших солнц Воскресения.
XI
Кажется, от начала лета в Кесарии Филипповой до средины марта, иудейского адара, следующего года (сбора храмовой дани в Капернауме, Мт. 17, 24), – значит, месяцев семь, двести дней, оставался Иисус наедине с учениками, —
и не хотел, чтобы кто узнал (Его), ибо учил Своих учеников. (Мк. 9, 30–31).
Это – вторая «утаенная» жизнь Его – последний исторически-темный провал в Евангелии; за ним – уже ярчайший свет истории на последних днях в Иерусалиме.
Двести дней учит Иисус учеников Своих, как маленьких детей, крестной азбуке, повторяя все одно и то же:
«Пострадать, быть убиту, воскреснуть», а, b, с, с каждым разом, все точнее, а в последний раз, уже при восхождении в Иерусалим, так точно, как будто видит все в пророческом сне, знает – помнит будущее, как прошлое.
…Вот, мы восходим в Иерусалим, и Сын человеческий предан будет первосвященникам и книжникам; и осудят Его на смерть и предадут язычникам. И поругаются над Ним, и будут бить Его, и оплюют Его; и в третий день воскреснет. (Мк. 10, 33–34.)
Но слов этих не поняли они, а спросить Его боялись (Мк. 9, 32.), —
по свидетельству Марка и Луки, а по свидетельству Матфея (17, 23): «весьма опечалились». Так же «спят от печали», как в Гефсиманскую ночь. «В уши себе вложите, вложите в уши», – повторяет Он, с почти безнадежным усилием: знает, что дальше ушей не пойдет, не проникнет в сердце; но только бы сохранилось в памяти слуха: может быть, потом, когда уже исполнится все, загорится и в сердце; вспомнят, узнают наконец, что это Он.
XII
Люди, самые близкие Ему, любящие Его так, как никто никогда никого не любил, – все-таки чужие, далекие: косны, слабы, глупы, как все люди.
О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать! (Лк. 24, 25.), —
скажет о них, уже по Воскресении.
В лучшем случае, повторяют за Ним, как несмысленные школьники: а, b, с, – «пострадать, быть убиту, воскреснуть», но с каждым разом понимают все меньше. Вот почему эти двести дней выпали бы из Евангелия, человеческая тайна сердца Господня была бы для нас потеряна, если бы не «обратные светы», падающие на нее от Страстей Господних.
Двести дней – двести ночей, как бы уже Гефсиманских: молится Иисус, отойдя от учеников «на вержение камня» (Лк. 22, 41); «тоскует», «ужасается» (Мк. 14, 33), а они «спят от печали». С каждым днем все больше чувствует Иисус, что Он один. Чем яснее видит Он, тем больше слепнут они; закрывают глаза на предстоящий ужас; привыкают к нему; все еще надеются, что как-нибудь мимо пройдет: может быть. Он пожалеет их и Себя – не пойдет на крест.
XIII
Двести дней не понимают они; две тысячи лет не понимает христианское человечество.
Слово о кресте так же закрыто и для нас, как для них, «чтобы мы не постигли его»; так же и мы твердим: а, b, с, – «пострадать, быть убиту, воскреснуть», и понимаем все меньше; так же «спим от печали». Самое тяжкое в мире, самое полное, – Крест, сделалось самым легким, пустым.
Умер Христос за грехи наши, по Писанию. (I Кор. 15, 3), —
вот ледяной кристалл догмата, – с каждым днем, все ледянее, яснее, прозрачнее и непроницаемее, нерастворимее в человеческом разуме и сердце.
Если соль потеряет силу, чем поправить ее? Ни в землю, ни в навоз не годится; вон выбрасывают ее. (Лк. 14, 35.)
Догмат о кресте для нас такая соль.
XIV
Мы возвещаем Христа Распятого, для иудеев соблазн, а для эллинов безумие. (I Кор. 1, 23.)
Святы иудеи, эллины мудры. Но святому надо соблазниться, обезуметь мудрому, чтобы понять Крест.
…Сына Своего Бог не пощадил, но предал Его за всех нас (Рим. 8, 12).
Сделавшись за нас проклятием, κατάρα, Христос искупил нас от проклятия закона; ибо написано, проклят всяк висящий на древе (Гал. 3, 13.), —
по страшному слову Павла.
Господу было угодно поразить Его, и Он предал Его на мучение, —
по Исаиину пророчеству (53, 10), и по слову самого Иисуса:
так возлюбил Бог мир, что Сына Своего Единородного отдал. (Ио. 3, 16), —
в жертву за мир.
«Предал на мучение», «не пощадил», «проклял», убил Сына Отец. Крайнее злодеяние, убийство Сына Божия спасает тех, кто его совершил: вот всех «парадоксов» человеческих и божеских, всех «опрокинутых справедливостей» венец, – «соблазн» и «безумие» Креста; вот силы своей не потерявшая, едкая соль догмата-опыта.
…Язвы Господа Иисуса (язвы крестные στίγματα), я ношу на теле моем, —
скажет Павел (Гал. 6,17). Что же делает он, когда называет Иисуса «проклятым»? Бога не боится, кощунствует, «соблазняется», «безумствует»; меньше нашего любит Христа и меньше верит в Него? Нет, больше. Потому-то и растравляет едкою солью догмата-опыта крестные язвы на теле своем, чтоб не заживали никогда.
О, если б мы могли понять, что значит для Павла: «Иисус Проклятый», – может быть, и мы почувствовали бы тот проходящий по сердцу, неземной холодок «удивления – ужаса», который служит верным знаком наступающего религиозного опыта!
XV
Все дальнейшее «диалектическое развитие» догмата ясно, как дважды два четыре. Древо креста, с висящим на нем «Проклятым», привлечет на себя проклятие Закона, как острие громоотвода привлекает молнию. Иисус, приняв на Себя удар Закона, отвратит его от человечества; силу свою смертоносную Закон истощит на Нем; Его осудив, невинного, осудит себя; прокляв Его, благословенного, себя проклянет.[687]
Между двумя борющимися врагами. Богом и человеком, становится посредником-примирителем, Бог-Человек, Христос Иисус и, принимая на Себя удары обоих, падая жертвою обоих, примиряет врагов.
Две чаши весов у Бога, судящего мир: грех мира – на одной, а на другой – Голгофская жертва; та чаша перевесится этой, и мир будет оправдан Богом.
Все это ясно для ума, как дважды два четыре, а для сердца темно, ненужно или возмутительно.
Ныне душа Моя возмутилась. (Ио. 12, 27.)
Если Его душа, то тем более наша. У сердца своя диалектика, свой незаглушимый вопрос: мир создать не мог ли Всемогущий так, чтобы Всеблагому не надо было жертвовать Сыном за мир?
Снова и снова вспоминается забытая в христианстве, но вечно живая мудрость Талмуда – тоже едкая, крестные язвы растравляющая, соль: «если Бог не допустил жертвоприношение Исаака, мог ли бы Он допустить убийство Сына Своего, не разрушив мир и не обратив его в хаос?»
Этот незаглушимый в нашем сердце вопрос не прозвучал ли и в сердце Иисуса?
XVI
Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня проклял, mafedixisti? —
это разночтение Марка (15, 34), хотя и очень древнее, может быть, от времен самого Марка-Петра, едва ли исторически подлинно;[688] кажется, наше каноническое чтение: «для чего Ты Меня оставил»,
? – вернее. Слышанную, может быть, еще в колыбели, из уст матери, с детства затверженную и повторяемую всю жизнь, молитву Отца Своего, Давида (Пс. 21–22, 2), Иисус повторяет и с последним вздохом на кресте:
Elohi, Elohi, lema schebatani.
Что же побудило древнейших свидетелей заменить без того уже страшное, почти невыносимое: «оставил», этим страшнейшим, невыносимейшим: «проклял»? Такое же, вероятно, как у Павла, неутолимое желание принять до конца «соблазн» и «безумие» креста, растравить едкою солью крестные язвы на теле своем так, чтоб не заживали никогда.
Иисус Неизвестный – Иисус Проклятый.
Если бы мы поняли, что это значит и для нас, то, может быть, пробежал бы по нашему сердцу холодок еще большего удивления – ужаса, и мы бы почувствовали вдруг, что едкая соль растравляет и в нашем сердце как будто зажившие крестные язвы.
XVII
Только в религиозном опыте свободы открывается живой догмат о Кресте; здесь только и ответ на вопрос: мир создать не мог ли Всемогущий так, чтобы Всеблагому не надо было жертвовать Сыном за мир? Нет, не мог, потому что Бог любит людей в свободе, а быть свободным значит для человека делать выбор между добром и злом, и, может быть, выбрав зло, погибнуть. Чтобы спасти погибающий мир, Богу надо было или отнять у людей свободу, разлюбить их, потому что свобода – высший дар любви, или согласиться на то, чтобы Сын Божий пожертвовал Собою за мир.
Отче! пошли же Меня.
Я пройду через все небеса,
к людям на землю сойду, —
говорит Сын Отцу в вечности («Гимн Наасеян»):[689] скажет) и во времени:
…любит Меня Отец потому, что Я отдаю жизнь Мою, чтобы опять принять ее.
Никто не отнимает ее у Меня, но Я сам отдаю ее. Власть, имею отдать ее, и власть имею опять принять ее. Заповедь сию получил Я от Отца Моего. (Ио. 10, 17–18.)
Первый свидетель, Марк-Петр, и здесь, как почти везде согласен с последним свидетелем, Иоанном:
Сын человеческий пришел… чтобы отдать душу Свою в выкупе за многих. (Мк. 10, 45.)
Опыт любви сделан в христианстве, а опыт свободы мнимой – своеволия, бунта, – делается помимо христианства или против него. Все еще свобода остается «проклятою», и все еще миром проклят, если не на словах, то на деле, «висящий на древе» Освободитель.
Мертвым догматом будет Крест, пока люди не поймут, что на Голгофе совершилась победа не только любви, но и свободы божественной.
XVIII
Трудно было понять ученикам Господним в двести дней, а нам – в две тысячи лет, что такое Крест; но им и нам еще труднее понять, что такое Воскресение.
Когда же сходили они с торы (Преображения), Он повелел им никому не сказывать – (о том, что было на горе), – доколе Сын человеческий не воскреснет из мертвых.
И они удержали (запомнили) это слово, спрашивая друг друга, что значит: воскреснуть из мертвых. (Мк. 9, 9.)
Спрашивают об этом друг друга, потому что Его спросить боятся, так же как о том, что такое Крест, а может быть, и больше, потому что «соблазн-безумие» Воскресения больше для них, чем «безумие» Креста. Знают, конечно, как все Иудеи, что мертвые воскреснут в последний день мира; но понимают, что Он говорит не об этом.
В третий день воскреснет (Сын человеческий). (Мт. 17, 23).
Только что в гроб сойдет, как выйдет из гроба.[690] Этого никогда никакой человек о себе не говорил и не скажет. Меньшее для человека безумие сказать: «не умру», чем: «воскресну». Смерть – установленный Богом закон естества: восстать на смерть – восстать на Бога.
Но мало того, что Он говорит: «воскресну», – Он еще говорит: «воскрешу».
…Как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет, кого хочет. (Ио. 5, 21.)
Самое страшное для них, может быть, то, что Он говорит об этом, как о самом простом и естественном.
XIX
Только в совершенном догмате опыта, два лица – Иисус и Христос – одно, а в несовершенном, – все еще два. Будем же говорить на несовершенном, но все-таки живом языке опыта, а не на мертвом – догмата: Иисус человек не мог сказать: «воскресну»; это мог сказать только Христос.
Мужество бесконечное нужно было человеку Иисусу для того, чтобы вступить в единоборство со смертью не за Себя одного, но и за всех живых, за все живое.
…Бог воскресил Его, расторгнув узы смерти, потому что ей невозможно было удержать Его. (Д. А. 2, 24.)
Но, если бы Он знал, как дважды два четыре, что это будет, то не было бы никакого мужества: «тенью» бы только умер – «тенью» воскрес, как учат докеты.
«Низких» сравнений не будем бояться для Того, Кто Сам Себя «унизил», «опустошил», по слову Павла (Филип. 2, 7). Два игрока – Иисус и Архонт, «князь мира сего „, дьявол; ставка Иисуса – Его душа: „душу свою пришел отдать в выкуп за многих“ (Мк. 10, 45), а ставка дьявола – «держава смерти“.
…Тайной премудрости Божией никто из архонтов века сего не познал,
ибо, если бы познали, то не распяли бы Господа славы. (I Кор. 2, 7–8.)
Это и значит: чем кончится игра Иисуса с дьяволом, не знал никто, ни в этом мире, ни в том. Знал ли сам Иисус, или только бесконечно надеялся и бесконечно покорствовал воле Отца: «не Моя, а Твоя да будет воля»? Этого мы не знаем; знаем только, что если бы Христос не воскрес, то проклят был бы Висящий на древе. Но вот, воскрес, и благословен Проклятый; Иисус – воистину Христос.
XX
Двести дней – двести ночей, как бы уже Гефсиманских, учит Иисус учеников своих, все там же, вероятно, в селениях Кесарии Филипповой.
…Но они ничего из этого не поняли; слова сии были для них сокровенны, и они не разумели сказанного.
То ужасаются, то надеются, что крест как-нибудь мимо пройдет; то «спят от печали». Самое, может быть, страшное для них, потому что самое точное и все решающее, слово: «в Иерусалим». Тотчас по исповедании Петра, —
начал Иисус открывать ученикам Своим, что должно Ему идти в Иерусалим (Мт. 16, 21).
…Потому что не бывает, чтобы пророк погиб вне Иерусалима (Лк. 13, 33).
Когда же наступили дни взятия Его (от мира). Он устремил лицо Свое,
, на путь в Иерусалим (Лк. 9, 51).
Дни эти можно определить с почти несомненной исторической точностью. Около середины марта собиралась ежегодная храмовая дань, чьи сборщики обратились к Петру в Капернауме (Мт. 17, 24): значит, Иисус вышел из селений Кесарии Филипповой около начала марта, 30–31 года нашей эры, 16–17-го – царствования Тиберия.
Вышедши оттуда, проходили они через Галилею. (Мк. 9, 30.)
Если Он «устремил лицо Свое» на путь в Иерусалим, то возвращался, вероятно, тем же кратчайшим, двухдневным путем, каким шел туда, – через те же Хоразинские высоты, откуда снова мог видеть расстилавшееся у ног Его, Геннисаретское озеро, все место Блаженной Вести, от ее начала до конца, от горы Блаженств, над Капернаумом, до горы Хлебов, над Вифсаидой.
XXI
Были те же дни ранней весны, как два года назад, когда солнце царства Божия восходило на горе Блаженств, и год назад, когда оно зашло на горе Хлебов. Так же покоилось, в глубокой котловине между горами, длинное, узкое, в зеленеющих весенних берегах, воздушно-голубое озеро, как бы на землю сошедшее небо; так же бледные луга асфоделей, бессмертных цветов смерти, расстилались между черных базальтовых скал, и рдели у ног Иисуса цветы анемонов, брызнувшими каплями крови по темной зелени вересков; так же плакала унылая, как шум ночного ветра в озерных камышах, киннора, пастушья свирель умирающего бога Кинира:
воззрят на Того, кого пронзили,
и будут рыдать о Нем,
как рыдают о сыне единородном,
и скорбеть, как скорбят о первенце. (Зах. 12, 10).
И чей-то тихий зов был во всем, сердце, надрывающая жалоба:
брачный пир готов, и никто не пришел.
XXII
Вспомнили, может быть, ученики, снова увидев с Хоразинских высот гору Хлебов, как год тому назад хотел народ сделать Иисуса «царем Израиля», Мессией, и вспомнив, подумали: «Царство Божие не наступило тогда; не наступит ли теперь?» И начали спорить, «кто из них больше» (Лк. 9,46); кому какое место достанется в Царстве; кто «сядет по правую и по левую сторону» Царя (Мк. 10, 37).
И пришел (Иисус) в Капернаум. И когда был в доме, —
вероятно, Симона Петра, там же, где в первые дни служения, —
спросил их: о чем вы дорогою спорили?
Они же молчали…
Вспомнили, должно быть, забытый Крест, и устыдились.
И, севши, подозвал Двенадцать, и сказал им: кто хочет быть первым, будь последним из всех и слугою всем.
И, взяв дитя, поставил его посреди них и, обняв его, сказал им:
Истинно говорю вам: если не обратитесь и не будете, как дети, не войдете в царство небесное. (Мк. 9, 33–37; Мт. 18, 3.)
К детям ближе Он, чем к взрослым. Взрослые Ему удивляются, ужасаются, а дети радуются, как будто, глядя в глаза Его, все еще узнают – вспоминают то, что взрослые уже забыли, – тихое райское небо, тихое райское солнце.
Вечная юность мира, детство, – бывший рай, будущее царство Божие.
… Славлю Тебя, Отче, Господи неба и земли, что Ты утаил сие от мудрых и разумных, и открыл то младенцам. (Мт. 11, 25.)
Здесь, в Капернаумском рыбачьем домике Симона, – тот же субботний покой, тишина блаженства, как там, на горе Преображения:
Господи! хорошо нам здесь быть.
… Бог увидел все, что сотворил Он, и вот, весьма хорошо.
Все как будто уже совершилось: Крест позади, миновала Голгофская ночь, и царства Божьего солнце восходит, незакатное.
Только что Иисус изнемогал, падал под крестною ношею, и вот опять несет ее с божественной легкостью.