Иисус Неизвестный (Мережковский)/Том 1/Часть 2/Глава 10
Глава 10.Его лицо (в Евангелии)
правитьI
Сколько бы ни горело в нас сердце, когда мы читаем Евангелие, мы не узнаем, не видим живого лица человека Иисуса не потому, что там его нет, а потому, что наши глаза, как у тех учеников эмаусских, чем-то «удержаны».
Слепнут от дневного света ночные птицы, не видят солнца: так мы не видим лица Господня в Евангелии.
Мы возвещаем вам силу и присутствие, παρουσίαν, —
не «второе пришествие», а вечное «присутствие», —
Господа нашего, Иисуса Христа, быв очевидцами, έπόπτοι, Его величья… на святой горе (Петр. 1, 16–18),
где «лицо Его просияло, как солнце» (Мт. 17, 2.) Солнце Преображения – лицо Христа в лице Иисуса, и есть равноденственная точка всего Евангелия.
Так, у первого свидетеля, Марка-Петра; так же и у последнего – Иоанна:
О том, что мы видели своими глазами… возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с Иисусом Христом и чтобы радость ваша была совершенна (Ио. 1, 1–4.)
Ваши же блаженны очи, что видят, —
говорит и сам Господь об этой «совершенной радости» видящих.
II
Если бы такие, как мы, любопытствующие историки спросили учеников Иисуса, хотя бы в самый день Вознесения, какое было у Него лицо, то они, вероятно, не могли бы или не захотели вспомнить, так же как человек, только что опаленный молнией, не мог бы или не захотел вспоминать, какое было очертание у молнии.
Самый вопрос, в обоих случаях, показывал бы, что спрашивающий, как бы ему ни ответили, – ничего не понял бы.
III
Главное в лице Иисуса для очевидца Петра, как все еще помнит – «видит» – он, есть внутренняя, божественная в этом божественном лице, «движущая сила», δύναμις: «силу Иисуса Христа возвещаю вам».
Всякая внешняя черта эту силу ограничила бы, остановила, и самое лицо исказила бы: вот почему и нет вовсе таких в Евангелии внешних черт; плотский образ Иисуса-Человека строится здесь, живое лицо Его возникает не извне, а изнутри.
И вот почему о лице Господнем нигде ничего не сказано в Евангелии, но само оно, все оно, есть это лицо, – как в портрете или зеркале? – нет, как в очень темной воде очень глубокого колодца, куда заглянул бы человек, и где отразилось бы его, освещенное солнцем вверху, а внизу темное, дневными звездами чудесно окруженное, лицо.
IV
Слыша голос человека и не видя лица его, мы угадываем, кто говорит, – мужчина или женщина, старик или дитя, враг или друг; в звуках голоса мы слышим-видим лицо говорящего. Внешнее, видимое лицо – в чертах; внутреннее, слышимое – в словах. Мы узнаем по внешнему – внутреннее, но и обратно: «Говори, чтоб я тебя видел», – мудрое слово это оправдалось в Евангелии так, как нигде.[458]
Ваши же очи блаженны, что видят, и уши ваши, что слышат (Мт. 13, 6), —
соединяет сам Господь два лица Свои, видимое и слышимое; соединяют и ученики:
что мы видели и слышали, возвещаем вам (Ио. 1, 3.)
В каждом слове Иисуса – Его лицо. Слышать Его значит видеть.
V
Всякая душа человеческая, ищущая лица Господня в Евангелии, – как Мария Магдалина, ранним, еще темным утром, у пустого гроба: Мертвого ищет – плачет: «Кто Его унес? куда положили?» – и не знает, не видит, что стоит за нею Живой.
Вдруг оглянулась – увидела, но не узнала. «Что ты плачешь, кого ищешь?» – слышит голос Его, и все не узнает. – Мария!
Вдруг узнала, пала к ногам Его, вся затрепетала, как тогда, еще не исцеленная, семью бесами одержимая; тянется к Нему, хочет прикоснуться, и не может.
Раввуни! (Ио. 20, 11–16.)
О, если бы и нам так же оглянуться, увидеть-узнать!
VI
Меньше всего думает Марк об искусстве, когда изображает, вероятно по воспоминаниям Петра, с таким искусством, как этого не сделал бы и величайший художник, – не самое лицо Иисуса, а исходящую от Него «силу», δύναμις, во внешнем на окружающих людей, неотразимом действии.
Первое, что испытывают люди, в первый же день служения Господня, по исцелении бесноватого в Капернаумской синагоге, есть удивление, смешанное с ужасом:
что это? что это за новое учение, что и духам нечистым повелевает со властью, и повинуются ему? (Мк. 1, 27.)
То же испытывает и в последний день Пилат, когда, вглядываясь в лицо непостижимо перед ним спокойного, царственно-безмолвного Узника, спрашивает:
Откуда ты? πόθεν
(Ио. 19, 9.)
Силу эту испытывают все. Издали влечет она души человеческие, как железные опилки – магнит. Тысячные толпы следуют за Ним неотступно.
Собрались десятки тысяч народа, так что люди давили друг друга. (Лк. 12, 1.)
Он бежит от них, прячется.
Явно уже не мог войти в город, но находился вне, в местах пустынных. И приходили к Нему отовсюду. (Мк. 1, 45.)
И сказал ученикам, чтоб была для Него готова лодка, по причине народа, чтобы не теснили Его. (Мк. 2, 9.)
Но только что причаливают к берегу, – как вся Геннисаретская равнина приходит в движение (Мк. 6, 56.)
Множества людские влекутся к Нему, как волны прилива – к луне.
Что от Него нужно людям? Проповеди, знамений, чудес? Да, этого, но и чего-то еще: кажется, – просто быть с Ним, слышать голос Его, видеть лицо Его, и удивляться, ужасаться, радоваться, что Он есть, потому что смутно чувствуют все, что такого лица никогда на земле еще не было и, может быть, не будет уже никогда.
VII
Верующим не нужно доказывать, что начатое Иисусом движение небывалое, единственное в истории; но и неверующие могли бы это понять. Все остальные народные движения, как бы ни были велики, идут вширь, а это – вглубь; все – по человеческому сердцу скользят, а это входит в сердце; все, по человеческому разуму, отчасти разумны, а это – совершенно «безумно»: цель его – царство Божие на земле, как на небе, если не истина сверх разума, то «безумье» совершенное; все остальные – до края земли, а это – через край; все – только в «трех измерениях», а это и в «четвертом»; все только степные пожары, огромные вспышки соломы, а это – вулканический взрыв, первозданный, плавящий граниты, огонь.
Начатое Иисусом движение тотчас было подавлено, первая же искра его потушена, но, если бы пламя вспыхнуло, движение разрослось, то невозможно себе представить, чем бы оно кончилось. Все происходит на маленьком клочке земли, в темном углу далекой римской провинции, среди нескольких тысяч бедных Галилейских поселян и рыбаков, в несколько месяцев или даже недель, потому что вся остальная часть двух– или трехлетнего служения Господня – только бегство от народа, уединение с учениками. Все сосредоточено в одной, чуть видимой точке пространства, в одном миге времени. Но точка эта, разрастаясь, охватит шар земной; мига этого люди не забудут до конца времен.
Кажется иногда, что один волосок отделяет все человечество в этой именно точке, в этот именно миг, от чего-то, в самом деле небывалого в истории, что для одних есть гибель, для других – спасение мира. Вот почему, вглядываясь в то обыкновеннейшее – необычайнейшее из всех человеческих лиц, люди испытывают такую радость или такой ужас; смутно чувствуют все, что надо сделать что-то, – сами не знают что – только «скорей, скорей», или, как Марк-Петр косноязычно повторяет: «Тотчас, тотчас», – то ли за Него умереть, то ли Его убить.
VIII
Темные, бушующие волны прилива – людские множества, а влекущая волны, светлая, тихая над ними луна – Его лицо.
«Ты – Мой покой. Моя тишина», – говорит Сыну Матерь-Дух. Главное в лице Его – то, что оно такое тихое, – самое тихое, самое сильное в мире. Это вспоминает Петр, изображает Марк.
Буря на Геннисаретском озере. Лодку заливает волнами. Гибели ждут пловцы, а Учитель спит на корме, на скамьевой подушке гребцов, в тонущей лодке, как дитя в колыбели. И тихо лицо Его, светло.
Будят Его и говорят Ему: «Равви! Равви! или Тебе нужды нет, что мы погибаем?» (Мк. 4, 38; Лк. 8, 24.)
Встал, оглянул бушующее море, черное небо, и тише еще, светлее сделалось лицо. Ветру и морю сказал, как лающему на чужого человека псу говорит хозяин:
– Молчи, перестань!
И ветер внезапно утих, волны упали, как это часто бывает на Геннисаретском озере, где от неистового, сквозь горную щель Ou-el-hamam, дующего и отвесно падающего на озеро, северо-восточного ветра-сквозняка, начинаются внезапно и так же внезапно затихают сильнейшие бури.[459]
И сделалась великая тишина, γαλήνη μεγάλη (Μκ. 4, 39), – такая же, как на Его лице. И, вглядываясь в это знакомое-неизвестное, родное-чужое лицо, —
устрашились они страхом великим, —
может быть, не меньшим, чем тот, от грозившей им только что гибели. —
И говорили между собою: кто же это, что и ветер и море повинуются Ему? (Мк. 4, 41.)
IX
Внутренние бури человеческие так же повинуются, как внешние, стихийные.
Только что пристали к берегу и, выйдя из лодки, поднялись на обрывистую кручу, где начинается унылая, красновато-глинистая, с бледными пятнами тощей травы, как бы струпьями на воспаленной коже, Гадаринская равнина, место нечистое, бывшее языческое кладбище, с опустевшими гробами-пещерами, нынешнее свиное пастбище,[460] – увидели, что в тишине бездыханной, под низко нависшими, темными, над темной равниной, тучами, несется на них иная буря, страшнейшая. Сразу не могли понять, что это, вихрь, зверь или человек, бежит, летит на них, с непохожим ни на что, ужасным, ни звериным, ни человеческим, криком. Вдруг поняли: ужас здешних мест, Гадаринский бесноватый, такой свирепый, что никто не смел проходить тем путем (Мт. 8, 28), и силы такой непомерной, что не мог быть связан никакими узами, – рвал веревки, разбивал оковы, и убегал от людей в пустыню, где ночью и днем, в горах и гробах, кричал и бился о камни (Мк. 5, 4–5.)
Видя, что бежит прямо на них, полегли за камни; если бы не стыдно было покинуть Учителя, все разбежались бы. А Тот стоял, не двигаясь, – ждал. В ужасе, закрыли глаза, чтоб не видеть. Ближе, все ближе крик, топот ног, – и вдруг тишина. Открыли глаза и увидели: жалкий, не страшный, голый, избитый, израненный, лежит у ног Иисуса, а Тот, наклонившись к нему, смотрит на него, как мать на больного ребенка.
Что было потом, уже никто хорошенько не помнил, – слишком ни на что непохожее, страшное, чудное. Помнили только третью бурю, после тех двух, стихийной и человеческой, – звериную: в вихре пыли, пронесшееся, с неистовым визгом и хрюканьем, двухтысячное стадо свиней. Ринулось с отвесной кручи в озеро, и опять – тишина.
Люди из ближних селений сбежались, увидели: исцеленный бесноватый сидит у ног Иисуса, одет и в здравом уме; и тихо лицо его, светло, а над ним – лицо тишайшее, светлейшее. И, видя то, ужаснулись, как давеча пловцы, после бури на озере:
Кто же это?
Скоро узнают. Кто:
Царь ужасного величья.
Rex tremendae majestatis.
X
«Нет, просто маленький жид, der kleine Jude», – скажет Нитцше, скажут многие мудрые, славные, сильные мира сего, и будут правы: нищ, наг, презрен, поруган, оплеван, – «червь, а не человек», – «маленький жид». Но пристальней вглядятся в лицо Его и сойдут с ума от ужаса, падут к ногам Его, как тот Гадаринский бесноватый: «Не мучай меня!» – «Как тебе имя?» – «Легион, потому что нас много» (Мк. 5, 7–9.)
Да, много их сейчас, как никогда, – необозримое стадо свиней, готовых взбеситься и ринуться в омут с торжествующим визгом и хрюканьем: «Бесконечный прогресс, Царство Человеческое на земле!»
XI
В самом лице Иисуса, Петр не вспоминает, не изображает Марк ничего, кроме глаз, точнее, взора. Это и понятно: главное незабвенно-памятное в этом лице для Петра – «движущая сила» его – в глазах.
Чудно изменяющиеся, «разные» глаза, varii, – эта «особая примета в Апокрифе Лентула, – может быть, последний отзвук неизвестного нам предания-воспоминания, – подтверждается и Марком-Петром.
Перед исцелением сухорукого в Капернаумской синагоге, когда на вопрос Иисуса: «должно ли в субботу… душу спасти или погубить?» – фарисеи молчат, – Он «оглядывает», «окидывает» их быстрым проницающим взором, περιβλεψάμενος, «с гневом, скорбя и жалея их (таков двойной смысл συνλυπούμενος) за ожесточение сердец их» (Мк. 3, 5.) Гнев, скорбь, жалость – все в одном взоре, изменяющемся, «разном», как многоцветный в грани алмаза, солнечный луч.
XII
А вот другой взор, еще более глубокий.
Издали бежит на Него, как Гадаринский бесноватый, и так же падает перед Ним на колени богатый юноша.
Учитель благий! что мне делать, чтобы наследовать жизнь вечную?
Общими словами отвечает ему сперва Иисус; «Знаешь заповеди»; но вдруг, глубоко «заглянув» в глаза его,
, «полюбил его».
Все, что имеешь, продай и раздай нищим… и приходи, следуй за Мною.
Когда же тот, весь «потемнев» в лице, στυγνάσας, «отошел с печалью», Иисус «окидывает» быстрым взором (περιβλεψάμενος, то же слово, как в исцелении сухорукого) учеников:
Как трудно богатому войти в Царствие Божие!
А когда те ужасаются:
Кто же может спастись?
взором любви, глубочайшим, чем тот, которым заглянул только что в глаза богатого юноши, – «заглядывает и в глаза» учеников:
людям это невозможно, но не Богу, ибо все возможно Богу (Мк. 10, 17–27.)
Первого взгляда Господня в Вифаваре, когда, услышав за Собою чьи-то шаги, Иисус вдруг, на ходу, оглянулся, увидел двух идущих за Ним, Иоанна и Андрея, должно быть, остановился и оглянулся сначала на обоих, а потом на одного: «что вам надобно?» – «Равви! где живешь?» – «Пойдите и увидите» (Ио. 1, 38–39), – этого первого взгляда никогда не забудет «ученик, которого любил Иисус», так же как Петр не забудет никогда того испепеляющего взгляда, с которым сказал ему Господь в Кесарии Филипповой:
Отойди от Меня, сатана! (Мк. 8, 33.)
XIII
Очи Его – как" пламень» Огненный, (φλόζ πυρός, (Откр. 1, 14; 19, 12), —
вспомнит-увидит, в двух неземных видениях, может быть, земные очи Его, если не сам «ученик, которого любил Иисус», то кто-то очень близкий к нему.
Если око твое будет чисто, то и все тело твое будет светло.
Огненно чисто око Иисуса, и все тело Его огненно светло, – только для видящих, конечно, а для слепых – как бы дневной, потухший светляк – серенький червь – «маленький жид»?
XIV
Кажется иногда, что Марково-Петрово, как в стремительном беге, задыхающееся: «тотчас, тотчас, тотчас»,[461] – идет не только от них, Петра, Марка, но и от самого Иисуса. В слове этом – как бы жадная стремительность пожирающего пламени.
Огонь пришел Я низвесть на землю; и как хотел бы, чтоб он уже возгорелся (Лк. 12, 49.)
В Его глазах, уже возгорелся. Лучше людей видят бесы этот для них ужасный и неодолимо влекущий их, огонь; издали бегут, летят на него, как ночные мотыльки на пламя свечи; обжигаются, падают, бьются, кричат:
Жжешь меня! Жжешь меня!
καιείς με, καιείς με[462]
Знают бесы, чего еще люди не знают, – что вспыхнет некогда мир в этом огне, и сгорит, как ночной мотылек.
XV
«Движущую силу», δύναμις, в лице Иисуса, в глазах Его, изображает Марк, особенно живо, в чудесах исцелений. Людям кажется она «колдовскою», «магической», то божеской, то бесовскою.
Книжники говорили, что Он имеет в себе Вельзевула, и что изгоняет бесов силою князя бесовского. (Мк. 3, 22.)
Жители Гадаринской равнины, по исцелении бесноватого, «просят Иисуса выйти из пределов их» (Мк. 5, 17), – вежливо, об огромном убытке не думая (две тысячи голов скота пропало), выгоняют Его, потому что неизвестно, какой еще беды наделает этот могучий и страшный «колдун».
«Был Иисус осужден, как чародей, маг, μάγος», – вспомнит и Трифон Иудей.[463]
XVI
Взгляд Его, «пронзительный» – «проникающий, острее всякого меча обоюдоострого, до разделения души и духа, составов и мозгов» (Евр. 4, 12), есть главное орудие целящей силы Его. Взглядом этим отмыкает Он двери чужого тела, как хозяин дома – ключом, и входит в него, как в Свое.
Но, прежде чем исцелить больного, должен с ним Сам заболеть, чтобы и выздороветь с ним же. Вот почему больной ближе Ему, в миг исцеления, чем ребенок – матери. «Дочерью» называет Он кровоточивую жену; «сыном», «дитятей», τέκνον, – Капернаумского расслабленного (Мк. 5, 34; 2, 5), только потому, что люди не знают большей любви, чем та, что в этих словах; но Он знает.
Все болезни, по Евангелию, – «бичи», μάστιγες (Мк. 3, 10), – Божьи казни за временные грехи, или за вечный, первородный грех (Ио. 9, 2.) Тело свое, вместо тела больного, и подставляет врач Иисус под эти «бичи», как бы говорит Сын Отцу: «его ударишь, и Меня; его пощадишь, и Меня». Чашу всех страданий человеческих выпьет на Голгофе сразу, а здесь, в исцелениях, пьет ее медленно, капля по капле. Вот где мы уже не отвлеченно понимаем, а осязательно, всею нашею страдающей плотью, чувствуем, или могли бы почувствовать, что значит:
взял на Себя наши немощи и понес наши болезни… ранами Его мы исцелились (Ис. 53, 4–5.)
XVII
Все врачи внешние, мнимые; Врач единственный, внутренний – Он.
Женщина, которая страдала кровотечением (месячным,
) двенадцать лет, много потерпела от многих врачей, издержала на них все имение свое и не получила никакой от них пользы, но пришла еще в худшее состояние, – услышав об Иисусе, подошла к Нему сзади, в толпе, и прикоснулась к одежде Его.
Ибо говорила: если только к одежде Его прикоснусь, буду здорова. (Мк. 5, 25–28.)
Сзади подошла, потому что стыдилась болезни своей, таила ее от людей, так же, как все таят друг от друга вечную «стыдную рану» свою – пол.
Марк забыл, помнят Матфей и Лука, что прикоснулась не к самой одежде Его, а к тем висевшим по краям ее, «кистям», по-гречески κράσπεδα, по-еврейски tsisi или kanaf,[464] о которых сказано в Законе:
сказал Господь Моисею: объяви сынам Израилевым и скажи им, чтобы делали себе кисти по краям одежд своих, в роды их, и вплетали в те кисти нити из голубой шерсти. И будут они в кистях у вас для того, чтобы вы, глядя на них, вспоминали все заповеди Господни. (Числ. 15, 36–40.)
Некогда носили их все Иудеи; во дни же Иисуса, только вернейшие блюстители Закона, в том числе, и рабби Иешуа:
Ни одна черта и ни одна йота не прейдет из Закона. (Мт. 5, 18.)
XVIII
Низко, должно быть, наклонившись к земле, почти ползком, чтобы достать до низко висевших кистей, с опасностью быть раздавленной в толпе всех имевших «язвы-бичи» и «кидавшихся на Него, чтобы прикоснуться к Нему» (Мк. 3, 10), сзади подкралась, как воровка, прикоснулась пальцем или краем уст к одной из серых от пыли, от солнца вылинявших, уже не голубевших, кисточек, и чудо совершилось: вышедшей из Него «силой», как молнией пронзенная вся затрепетала у ног Его,
И тотчас иссяк в ней источник крови; и ощутила в теле своем, что исцелена от болезни.
Скрыться хотела в толпе, но не успела.
Иисус, почувствовав, что вышла из Него сила, —
(так же грозовая туча, если бы могла чувствовать, ощутила бы вышедшую из нее молнию) —
оглянулся в толпе и сказал: кто прикоснулся ко Мне?
Видишь, что народ теснит Тебя, а Ты спрашиваешь: «кто прикоснулся ко Мне?»
– ответил Петр, с нетерпением, как будто забыв, с Кем говорит.
Но Он озирался, чтобы видеть, кто это сделал. Женщина, в страхе, и трепете, видя, что не утаилась… подошла и, падши перед Ним… сказала всю истину.
Он же сказал ей: дочь! не бойся, вера твоя спасла тебя; иди с миром (Мк. 5, 29–34; Лк. 8, 45–47; Мт. 9, 22.)
Тело Свое подставил и под этот «бич»; принял на Себя и эту «стыдную рану» всего человечества – пол.
XIX
«Плакал порой, но никогда не смеялся», «aliquando flevit, sed nunquam risit», – верно угадывает или вспоминает Лентул. Вовсе, может быть, не человеческая и даже не звериная, а дьявольская судорога смеха никогда не искажала этого единственного, совершенно-человеческого лица.
Никогда не смеялся, но улыбался наверное. В скольких притчах – улыбка Его, живая, как на живых устах. Можно ли себе представить и в ту минуту, когда обнимает детей, лицо Его без улыбки? «Радостен был, весел», hilaris, – верно опять вспоминает или угадывает Лентул.
Очень маленькие дети тоже плачут, но не смеются, и потом, когда уже начинают смеяться, делают это все еще неумело, как бы неестественно, и тотчас после смеха, становятся опять серьезными, почти суровыми: на лицах их – как бы еще не сошедший с них отблеск неземного величья.
К детям Иисус ближе, чем к взрослым.
Я был среди вас с детьми и вы не узнали Меня.[465]
Если мы не обратимся и не будем, как дети, то в царство Его не войдем и лица Его не увидим.
Ищущий Меня найдет среди семилетних детей, ибо Я, в четырнадцатом Эоне – (глубочайшей вечности) – скрывающийся, открываюсь детям.[466]
Приносили к Нему детей, чтоб Он прикоснулся к ним…
И, обняв их, возложил руки на них и благословил их. (Мк. 10, 13, 16.)
В нашем грубом мире, – кажется иногда, грубейшем из всех возможных миров, – это самое нежное – как бы светлым облаком вошедшая в него, плоть иного мира. Понял бы, может быть, всю божественную прелесть лица Его только тот, кто увидел бы его в этом светлом облаке детских лиц. Взрослые удивляются Ему, ужасаются, а дети радуются как будто, глядя в глаза Его, все еще узнают, вспоминают то, что взрослые уже забыли, – тихое райское небо, тихое райское солнце.
XX
Детское к Иисусу ближе взрослого; ближе мужского – женское.
«Сын Марии», – это имя Его у всех на устах в Назарете (Мк. 5, 3), не потому, конечно, что Иосиф тогда уже умер, и о нем забыли, – «сын Давида, сын Иосифа», это помнили по всей стране и меньше всего могли забыть на Иисусовой родине. Он – «сын Марии», а не Иосифа, вероятно, потому, что Сын не в отца, а в мать; так похож на нее лицом, что, глядя на Него, все невольно об отце забывают, помнят только о матери.
Если Лука не случайно сближает эти два лица, в двух родственных по корню словах: κεχαριτωμένη χάρις, и, gratiosa, gratia: «радуйся, Благодатная – Божественно-прелестная»; «в прелести возрастал Иисус» (Лк. 2, 52), – то историческая подлинность и этой черты – сходства Иисуса с матерью, – как и всех остальных, уцелевших в Нерукотворном Лике, подтверждается Евангелием.
«Был Он лицом, как все мы, сыны Адамовы», – говорит Иоанн Дамаскин, ссылаясь, вероятно, на древние, может быть, первохристианские свидетельства, и прибавляет одну черту, должно быть, особенно врезавшуюся в память видевших лицо Иисуса: «был похож на Матерь Свою».[467]
Ту же черту, теми же почти словами, напоминает, ссылаясь, кажется, на других, помимо Дамаскина, древнейших свидетелей, Никифор Каллист: «было лицо Его похоже на лицо матери»; и повторяет, настаивает, видимо тоже чувствуя драгоценную подлинность этой черты: «был Он во всем совершенно подобен Своей Божественной Матери».[468]
Это и значит: вечно-девственное в Сыне Девы.
XXI
Вспомним апокриф Pistis Sophia о совершенном подобии Отрока Иисуса и Духа, Матери Его, Сестры, Невесты:
глядя на Тебя и на Него – (на Нее), мы видели, что Вы совершенно подобны. И Дух обнял Тебя и поцеловал, а Ты – Его. И Вы стали одно.[469]
В первом Адаме, бессмертном, до сотворения Евы, два были одно,[470] а потом разделились на мужчину и женщину, и через это разделение – «стыдную рану», пол-смерть вошла в мир: люди стали рождаться, умирать. Два будут снова одно во втором Адаме, Иисусе, чтобы победить смерть.
… Будучи кем-то спрошен, когда придет царствие Божие, Господь сказал: когда два будут одно… и мужское будет, как женское, и не будет ни мужского, ни женского.[471]
XXII
«Ты прекраснее сынов человеческих». – «Иисус, действительно, прекраснее всего в мире и самого мира. Когда Он появился, то как солнце, затмил Собою звезды.[472] Чем же красота Его больше всех красот мира? Тем, что она ни мужская, ни женская, но «сочетание мужского и женского в прекраснейшей гармонии».[473]
«Я победил мир» (Ио. 16, 38), мог сказать только совершенный Муж. Но, глядя на Сына, нельзя не вспомнить о Матери:
Блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы. Тебя питавшие! (Лк. 11, 27.)
Он в Ней – Она в Нем; вечная женственность – Девственность – в Мужественности вечной: Два – Одно. Люди недаром любят Их вместе. Нет слова для этой любви на языке человеческом, но, сколько бы мы ни уходили от Него, ни забывали о Нем, – вспомним когда-нибудь, что только эта любовь к Нему – к Ней – спасет мир.
XXIII
То, что мы чувствуем или когда-нибудь почувствуем, в поисках живого лица Его, обратно подобно тому, что чувствовали ученики Его на горе Елеонской, в день Вознесения.
Вывел их (из Иерусалима)… и, подняв руки Свои, благословил их. И, когда благословлял, стал отдаляться от них,
, и возноситься на небо. (Лк. 24, 50–51.)
Медленно отдаляясь, все еще благословляет их, смотрит на них; все еще видят лицо Его. Но дальше, дальше, – и уже не видят; видят только уменьшающееся тело, – как бы отрока – младенца – голубя – бабочки – мошки, – и совсем исчез. Но все еще смотрят пристально жадно в пустое небо, ищут глазами в пустоте.
И когда они смотрели на небо… вдруг предстали им два мужа в белой одежде, и сказали: мужи Галилейские! что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус вознесенный (восхищенный —
от вас на небо, так же придет (снова), как вы видели Его восходящим (Д. А. 1, 11.)
Сами знают, что придет. Но что из того? Сколько веков – вечностей ждать! А сейчас – одни: здесь, на земле, живого лица Его уже никогда не увидят, голоса живого не услышат никогда. И пусто, страшно в мире, как будто умер, воскрес, и снова умер.
С радостью великою возвратились в Иерусалим, —
сообщает Лука (24, 52.) Но до того, как наступила радость, была же скорбь: если бы не было ее, не любили бы Господа.
То, что началось тогда, на горе Елеонской, продолжалось две тысячи лет в христианстве, до какой-то очень близкой к нам, но еще невидимой, точки в прошлом или будущем, где произошло или произойдет в нас нечто подобное тому, что испытали бы люди, летящие внутри снаряда с земли на луну, там, где земное притяжение кончается и начинается лунное: медленно сначала, постепенно, нечувствительно, а потом, внезапно, неимоверно, головокружительно, перевернулось бы для них все: только что летели вверх, и вот уже падают вниз. Так и для нас, в какой-то никем не замеченный миг между двумя Пришествиями, первым и вторым, двумя притяжениями, вдруг перевернулось или перевернется все. С этого-то мига и началось, или начнется, в наших поисках Лика Господня, обратно подобное тому, что испытали ученики Господни на горе Елеонской, в день Вознесения: так же пристально жадно смотрим и мы в пустое небо; но там, где для них последняя точка возносящегося тела Его исчезла, – для нас первая точка тела Его, нисходящего, появится; от них отдалялся—к нам приближается; была разлука – будет свидание. В этой единственной точке, как это ни удивительно, ни страшно, мы, несчастные, ничтожные, грешные, блаженнее тех Великих, Святых.
XXIV
Да, как это ни страшно для нас, мы, люди Конца, Второго Пришествия, ближе, чем кто-либо за две тысячи лет христианства, к тому, чтобы увидеть лицо Его – молнию.
Ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына человеческого. (Мт. 24, 27.)
Мир испепеляющая молния, землю и небо колеблющий гром, – от Него, а в Нем – тишина «Ты – Сын Мой возлюбленный. Ты – Мой покой – Моя тишина», – говорит Матерь Дух.
Мы еще глазами не видим, но уже сердцем знаем: чудо чудес, тихая, вечная молния, – вот Его лицо.
Конец первой книги о тайной жизни Иисуса Неизвестного.
Следует книга вторая о явной жизни Его, смерти и воскресении.