Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 4. Чёрным по белому
М., Изд-во «Дмитрий Сечин», 2012.
Драматург сидел в уборной актера и, покуривая сигару, следил за тем, как актер наклеивает себе горбинку на нос. Между делом актер говорил:
— Уверяю вас — душу актера мало кто постиг. Его изображали пьяницей, мошенником, соблазнителем чужих жен, прихлебателем, интриганом и надутым ничтожеством. Все это, по-моему, неважно. А душу, настоящее внутреннее содержание актера, господа бытописатели проглядели. В актере есть одна только черта характерная — и я удивляюсь, как это ее не замечали — ведь она так и бьет в глаза, так и лезет наружу.
— Что же это такое? — спросил драматург.
— Вы знаете, кто такой, в сущности актер?
— Ну?
— Дитя! Самое настоящее милое шести-семилетнее дитя, со всеми достоинствами и недостатками этого чудесного возраста.
— Хорошее дитя, — прищурился драматург. — Этакое дитя если пустить какую-нибудь сплетню или подставить ножку, так…
— Я же вам говорил, что это все неважно. Это ил, наносная почва. Под ней — чистейший хрусталь! Я это все замечаю, потому что, в сущности, я не актер. И очень жаль: что не актер… значит, под моим илом хрусталь не обнаружится. Не спорю: с актерами очень трудно ладить, но кто найдет кто нащупает их настоящую слабую струну — тот поведет за собою всех, как баранов. Вы, конечно, слышали когда-нибудь об антрепренере Пикадорове?
— Нет, простите, не слышал, кто это такой?
Второй актер, скромно возившийся в углу с каким-то паричком, поднял голову и издал удивленное:
— Э!
Старый парикмахер, поправлявший первому актеру прическу, обернулся к драматургу и сказал укоризненно:
— Эге?
А актер, спросивший о Пикадорове, оказался всех многословнее… Он вскричал, поваженный:
— Эге-ге!
— Что такое?
— Вы не слышали о Пикадорове? — сказали хором оба актера и парикмахер. — Ну, батенька знаете… Как же так можно…
— Расскажи ему о Пикадорове! — укоризненно сказал второй актер.
— Да, не мешало бы им рассказать о Пикадорове, — подтвердил парикмахер.
— Нужно, нужно рассказать вам о Пикадорове.
Актер попудрил нос, потрогал его — крепко ли сидит горбинка, и начал:
… Согласитесь с тем, что нужно большое искусство не платить актеру денег. Как я уже говорил, актер — дитя, но там, где нужно выколотить с кого-нибудь деньги, — актер — тигр. Правда, тигр простодушный, доверчивый, но в тоже время яростный, зловещий, шипящий и рычащий:
— Мне мои денежки подайте!
И вот Пикадоров никогда никому не давал денег. Каким образом? Почему?
Тут-то вы и увидите, какие актеры дети (к счастью, я не актер в душе!).
— Вы что, голубка?
— Неужели, не догадываетесь, Николай Пантелеймоныч: деньги нужны!
Пикадоров как-то сразу глупел в лице. Выражение губ делалось вялое, тупое, а глаза мутнели и казались совсем оловянными.
— Что т-такое? А? Где? Какие деньги? Кого? Э? Как?
— Денег мне нужно; мне следует!
— Ах, деньги!
Бессмысленное лицо озарялось улыбкой.
— Так, так — деньги! Денег у меня, голубка, нет.
Это он говорил всегда, даже в то время, когда пьеса шла с аншлагом, и у пристава клянчили разрешение на приставные стулья.
— Помилуйте, Николай Пантелеймоныч… Да ведь пьеса делает полные сборы.
Пикадоров всплескивал руками.
— Пьеса?! Да какая же это пьеса?!
Он отводил актера в сторону и шептал таинственно:
— Доверительно могу сообщить, по секрету: какая же эта пьеса? Дрянь! Позор! А вы мне говорите — пьеса.
Сбитый с толку этим странным возражением, актер долго смотрел на собственные ботинки и, наконец, опомнившись, возражал:
— Однако, ведь сборы полные! Публика в восторге.
Презрение, написанное на лице Пикадорова, переходило в отвращение:
— Публика? Да какая же это публика? Это сборище воровок, сутенеров и убийц, а не публика. Идите-ка сюда! Вот тут, в занавесе есть дырочка — взгляните! Ведь это позор! Подонки общества!
И опять ошеломленный актер, опомнившись возражал:
— Однако, эти подонки покупают билеты.
— Билеты?! Билеты?! (и в голосе Пикадорова уже слышалась истерика). Да они не только билеты — они калоши чужие у вешалки крадут. Он наш собственный стул, на котором ему дали посидеть, унесет, а не только билеты. Ха-ха! Билеты!
Большинство актеров так и отходило, не добившись никакого толку. Но был такой процент, на который «да какая же эта пьеса» и «да какая же это публика» — не действовало.
Для этих у него был особый прием: он принимался рыдать:
— Гриша, — голубчик, ты думаешь, мне легко? Ты думаешь, мне денег жалко? Да пропади они, деньги эти! Но душа, Гриша, — это святая святых человека, и кто плюнет в душу — тот на небо плюнул, Гриша. Зачем же ты топчешь в грязь мою живую душу? Деньги! Всем известно, как Пикадоров платит деньги, все знают, что Николай Пикадоров свою рубашку актеру отдает.
Такой случай, действительно был: однажды какой-то актер за сторублевый долг взял у него поношенную крахмальную сорочку, — все что предложил ему продувной Пикадоров.
— Верно? — рыдая, кричит Пикадоров. — Ну, скажи, Гриша, ведь простота Пикадорова вошла в пословицу? Деньги тебе нужно? На! Забирай! Грабь! Пикадорову ничего не нужно! Вот кошелек — видишь, Гриша, два рубля с копейками. Забирай! Гриша, все забирай. Ничего… Ничего, что старый разоренный дурак Пикадоров пойдет пешком домой и ляжет спать с пустым брюхом, без единой затяжечки папиросой. Эх, Гриша! Доехали…
И, опустившись на стул, он принимался рыдать.
Растроганный Гриша брал два рубля, вместо пятидесяти, на которые имел право, а антрепренеру оставлял в кошельке мелочь…
— Спасибо, Гриша! Пожалел ты меня. Будет и мне, старенькому, на папиросочку
И он целовал Гришу, а Гриша целовал его, и оба расходились, — один растроганный, другой, по-прежнему, плутоватый, с лицом, на котором еще не высохли живые слезы, и с вороватыми глазами настороже.
Я сам был свидетелем, как он плакал перед одним актером, стоя за кулисами и распоряжаясь в то же время по хозяйству.
— Ваня! Милый! Вот тут душа моя… вот тут — видишь? И эта душа болит и страдает… Люди топчут в грязь эту душу… Что? Скажите, что за переписку ролей послезавтра! Гоните их там… И я спрашиваю себя: Боже, за что ты наложил на меня крест сей? Твоя святая воля… Да ты потише, дьявол! Этак ты мне весь золоченый гарнитур поломаешь! Старый, бедный безобидный человек, а ведь и меня, Ваня, пожалеть надо, ведь и у меня сердце не из камня… Откуда? Из какой там еще газеты? У нас все сотрудники получают места, а новых не надо. Много их тут шляется… И так это меня, Ваня, иногда в могилку тянет на отдых усталым костям. Лягу я ночью в постель и думаю: ты у меня будешь, дубина, топотать, сапожищами, когда занавес поднять… Я тебе постучу!!
Вот как он держал себя с актерами. Кажется ведь, — ну, что он говорит? Пустяки, побрякушки… Дешевые слезы, дешевый пафос, а актер — этакая нервная, непосредственная натура — плакал вместе с ним и отъезжал без копейки.
Много ли нужно, чтобы растрогать ребенка?
Одному второму любовничку он задолжал рублей триста… Ну-с… И выдумал он при встречах с ним штуку — восхищаться его галстуками.
Восхищение было фальшивое, грубое, но актер краснел от удовольствия и принимался вместо определенного требования, лепетать разную дрянь.
— Николай Пантелеймонович… А я к вам. Вы обещали что… что…
— О, Боже мой! О, Боже мой!.. Опять новый! Да ведь это не галстук, а очарованье. Откуда?! Ну, откуда вы такую прелесть берете? Бездна вкуса, тонкость, изящество! И с каждым днем все лучше и лучше! Ваня! Николаша! Сергей Иваныч! Взгляни ты на эту прелесть! Ведь это не галстук, а музыка!!
И все обступали любовничка, а Пикадоров пробирался потихоньку за их спинами, садился на извозчика и ехал домой.
Вот что такое Пикадоров.
Кажется, пустяк, а глядишь — ведь человек этот буквально раскусил, как орешек, актерскую душу.
— Да уж… штучка были они… господин Пикадоров, — подтвердил парикмахер, завертев горячими щипцами.
— Знал, чем человека взять, — вставил второй актер, наладивший, наконец, паричок..
— Где же он теперь? — спросил драматург.
— Бог его знает, где. В прошлом году держал Воронеж.
Драматург неопределенно хмыкнул и спросил:
— Прочли мою пьесу?
— Прочем, только, знаете, не вижу, кого мне там играть.
— Как кого? Князя Арнаутского.
Актер повернулся на стуле так, что стул застонал.
— Арна-ут-ского? Да ведь это эпизодическая роль. Как же мне ее играть? Типичная вторая роль.
— Милый, ради Бога! Если вы возьмете Арнаутского — пьеса прелестно расходится.
— Да что вы, батенька! Я еще не сошел с ума. Там ведь делать нечего.
Драматург вскочил и обнял актера за шею.
— Вам? Нечего? Да ведь из двух слов перл создадите! Опомнитесь! Вы создадите тип, который останется в веках. О, Боже мой! Всякая бездарность может провалить и хорошую роль, но создать из малоблагодарной роли живое лицо — это удел немногих, скажу прямо: это наш удел! А, конечно, если дать Загарину — он ведь всю пьесу загубит.
Актер, успокоясь, кивнул головой.
— Загарин погубит.
— Погубит?! Он не только погубит, он мне все мое литературное имя в грязь втопчет. А вы думаете, ее Симбирскому можно дать?! Воображаю.
— Да уж… Симбирский, — пробормотал актер, кладя синюю краску около век. — Поручите ему; не обрадуетесь.
— Вот то-то и оно. Единственный есть талантливый человек, который… кстати, вы имеете последнюю книгу моих рассказов?
— Нет.
— Позвольте вам поднести ее; я напишу: «бриллианту, лучи которого не только ослепляют, но и восхищают, обаятельному могикану нашей сцены»…
— Напишите «ветерану».
— Напишу — ветерану. А знаете, это даже лучше. Однако, что значит чуткий культурный человек! Он сразу может найти нужное слово… Как вы думаете играть Арнаутского? Молодящимся старичком? Или?..
Актер подпер подбородок рукой и задумался:
— Гм!.. Нет, лучше я сыграю его человеком средних лет с налетом какой-то душевной усталости.
— Как? Усталости! Именно усталости! Это именно то слово, которое я искал.
…обаятельному могикану нашей сцены…-- Могикане — последние представители чего-либо (нарицательное название, получившее распространение после романа Фенимора Купера «Последний из могикан», посвященного представителю уничтоженного завоевателями индейского племени в Америке).