I.
правитьБаядерка *).
правитьТихо, тихо. Горы Антиливана, облитыя луннымъ свѣтомъ, толпятся, какъ привидѣнія, одна за другой, одна выше другой. По долинамъ полегли черныя бархатныя тѣни и бѣлыя облака. Сѣрыя, нѣмыя скалы покрыты каплями росы. Лунный свѣтъ играетъ въ нихъ и украшаетъ брилліантами голые камни. Воздухъ прозраченъ и чистъ. Крикнетъ ли невѣдомая птица, закричитъ ли шакалъ, — эхо долго хохочетъ въ ущельяхъ сѣдого Гермона, пока, наконецъ, и Ливанъ не пришлетъ свой глухой, невнятный отзывъ… Не мѣшайте горамъ прислушиваться къ звукамъ земли и неба, прислушайтесь къ нимъ и сами… Въ душѣ возникаютъ какія-то, точно давно забытыя, прекрасныя пѣсни…
Въ одну изъ такихъ-то чудныхъ весеннихъ ночей я и три моихъ спутника-араба подъѣзжали къ Рашайѣ[1]. Городокъ помѣстился на склонѣ одного изъ предгорій Гермона, на высотѣ пяти тысячъ футовъ надъ морскимъ уровнемъ. Дорога шла по неровному, тоже довольно высокому плоскогорію между Антиливаномъ и Ливаномъ, извивалась между темными массами застывшей лавы и сѣрыми вывѣтрившимися глыбами другихъ породъ. Днемъ все здѣсь печально, голо. Но лунный свѣтъ все красилъ своей чудной дымкой: все блистало и сверкало, какъ въ волшебномъ замкѣ какой-нибудь благодѣтельной феи. Вдалекѣ, на западѣ, вырисовывалась вся золотая, почти прозрачная громада Ливана, увѣнчаннаго заночевавшими на его вершинѣ пушистыми странниками небесъ… Мы подъѣзжали уже къ самому подножью рашайской горы. Лошади шли дружно, бодро ступали по камнямъ и фыркали отъ влажнаго воздуха. Сильный и ловкій парень, Михаилъ Хури, гдѣ только можно, пускалъ вскачь свою горячую кобылицу, вертѣлся бѣсомъ между скалъ и, сдѣлавъ нѣсколько круговъ, присоединялся снова къ намъ. Второй мой спутникъ, учитель Иса, ѣхалъ степенно, изрѣдка подгоняя свою молодую лошадку, которую онъ берегъ и не мучилъ… Обвязавши зябкую голову платкомъ, онъ весь ушелъ въ созерцаніе чудной ночи и только изрѣдка выкрикивалъ: «Какъ прекрасно, мой господинъ! Какъ хорошо!» Третій, совсѣмъ еще молодой парень ѣхалъ за учителемъ Исой и клевалъ носомъ.
Воздухъ все болѣе сырѣетъ. Облака тумана ползутъ подъ нашими ногами и окутываютъ тайной долины и ущелья. А наверху свѣтло, точно въ мечтахъ двадцатилѣтняго юноши. Кругомъ тихо. Не видно ни души. Фалляхи[2] уже давно убрались съ полей со своими ослами, коровами и незатѣйливыми сохами. Пастухи разогнали по селамъ стада козъ и барановъ. Путешественниковъ нѣтъ: какой-же мирный гражданинъ Сиріи поѣдетъ безъ всякой надобности ночью, хотя бы это была самая свѣтлая, самая прекрасная ночь. Лучше за чаркой арака[3] онъ посидитъ въ такую ночь на крышѣ своего дома и въ пѣснѣ выскажетъ звѣздамъ свои чувства, свои мечты. Однимъ словомъ, въ горахъ не встрѣчался никто. Горныя долины наполняла чуткая тишина, съ какой-то бурной радостью ловившая каждый звукъ и разносившая его по горнымъ ущельямъ. Въ морѣ луннаго свѣта виднѣлись только сіяющія горы, да высокое небо.
Но вотъ вдалекѣ красной точкой заискрился огонекъ. Иногда его загораживала какая-то тѣнь: огонекъ какъ будто нырялъ, прятался въ землю, потомъ снова появлялся.
— Должно быть, египтяне ужинъ варятъ, — сказалъ учитель Иса.
— Будемъ танцы смотрѣть, — рѣшилъ Михаилъ Хури и радостно гикнулъ.
Мы поѣхали на огонекъ… Вотъ уже около костра виднѣются три темныя фигуры. Изъ луннаго свѣта вынырнули ослики и небольшая изодранная палатка въ сторонѣ. Залаяли разными голосами собаки. Звонко засмѣялось въ горахъ эхо. Запахло дымомъ. Наконецъ, мы остановились у костра.
— Миръ вамъ, степенно сказалъ учитель Иса.
— Добрая ночь! — закричалъ Михаилъ Хури.
— И съ вами миръ! Добрая ночь! Пожалуйте, наши владыки, сдѣлайте честь, — говорилъ невысокій, смуглый египетскій арабъ. Онъ коснулся рукой земли, поднесъ ее къ губамъ и ко лбу. — Пожалуйте, отдохните! Откуда ѣдете?
— Ѣдемъ мы отсюда, — сказалъ неопредѣленно Михаилъ Хури и опустился у огня на рваную подстилку.
У костра сидѣла, скорчившись, старуха и стояла дѣвочка лѣтъ восьми, обѣ въ изодранныхъ платьяхъ, подобранныхъ у таліи подъ цвѣтные кушаки, и въ цвѣтныхъ же широкихъ шальварахъ. Нижняя часть лица старухи была закрыта, вдоль носа ко лбу протянулся мѣдный цилиндрикъ, уходящій подъ платокъ; только два глаза бѣгали по лицу, оживляя ея неподвижную, мертвую позу. Дѣвочка, тоненькая и стройная, какъ тростникъ надъ водами Лейтаніи, стояла у костра, подбирала палочкой угольки и изрѣдка быстро взглядывала на насъ своими черными, большими глазами.
— А эти у тебя пляшутъ, что-ли? — спросилъ Михаилъ Хури араба. показывая головою на женщинъ.
— Конечно, пляшутъ! А господину угодно посмотрѣть?
— Зачѣмъ-же мы и остановились у тебя, — засмѣялся Михаилъ Хури. — Неси свой дурбакке[4]. А кто у тебя пляшетъ? Эта — старуха, а это — ребенокъ.
— Есть у насъ еще дѣвица, — неохотно проговорилъ арабъ. — Призовемъ. Да вотъ и Нижме (звѣзда) пляшетъ, — указалъ онъ на дѣвочку.
Онъ пошелъ въ палатку. По дорогѣ изругалъ и побилъ все еще рычавшихъ на насъ собакъ, взялъ дурбакке и долго съ кѣмъ-то шептался. Наконецъ, пришелъ къ костру, сѣлъ поодаль, передалъ дурбакке старухѣ, бубенъ — дѣвочкѣ, а самъ ударилъ по струнамъ ауда[5] и вдохновенно поднялъ къ небу свою голову, покрытую грязнымъ платкомъ съ окалемъ[6]. Мѣрно, въ тактъ звону струнъ, ударила по дурбакке старуха и полились гнусливые, но стройные звуки, застонало въ горахъ эхо, подвинулись поближе и смирно улеглись у костра собаки. «Мы, дескать, теперь поняли, въ чемъ дѣло, — хозяйки наши плясать будутъ». Скоро подъ гнусливый звонъ струнъ зазвучалъ высокій и сильный голоса араба, съ хрипомъ ворвался въ пѣсню надтреснутый голосъ старухи, и полилась, зазвенѣла длинная плясовая пѣсня.
О, мой другъ, не обвиняй,
Что люблю я Май, Май *).
Бѣденъ, но царемъ я сталъ,
Только Май увидалъ.
Будемъ пѣть и пить съ тобой,
Разведемъ аракъ водой.
Ты склонись ко мнѣ на грудь,
Понѣжнѣй со мною будь!..
- ) Май — имя женщины.
Въ началѣ пѣсни изъ палатки вышла молодая, сильная баядерка, въ такомъ же, какъ и другія женщины, рваномъ, безпорядочномъ платьѣ, босикомъ, съ открытымъ, слегка татуированнымъ по подбородку и носу лицомъ. Она молча взяла бубенъ, встала въ средину нашего круга и, медленно передвигаясь, вся дрожа, ударила по немъ рукой…
Есть много прелести въ вольномъ дикомъ танцѣ баядерки. Куда лучше онъ нашихъ нѣмецкихъ танцевъ! Въ нашихъ театрахъ можно видѣть иногда и восточные танцы, но какая-же громадная разница между театромъ и этой дикой, босоногой настоящей баядеркой въ дикихъ горахъ Антиливана, которая медленно, опустивъ глаза, прямая, точно тополь, движется съ бубномъ по кругу передъ нашими глазами.. Дрожитъ каждая жилка молодого тѣла; она вся танцуетъ, даже тогда, когда въ неподвижной позѣ на мгновеніе замираетъ на мѣстѣ, какъ бы обдумывая новое, еще невиданное движеніе вольнаго танца. Она то плавно кружится передъ нами, то мечется въ кругѣ, точно пойманная только что птица въ клѣткѣ, и бубенъ ея разсыпается неумолчной трелью; то изовьется, какъ змѣя; то останавливается на одномъ мѣстѣ, за то пляшутъ, трепещутъ ея руки, бедра, грудь, волосы, разсыпавшіеся по лицу черными прядями, изъ-за которыхъ сверкаютъ возбужденные глаза; то раскидывается въ воздухѣ въ красивой, манящей позѣ… Кажется, самый мѣсяцъ и звѣзды остановились на небѣ и смотрятъ съ вышины, какъ въ сладострастныхъ мукахъ дикаго танца вьется и трепещетъ молодое тѣло египетской баядерки…
А гнусливая пѣсня лилась и металась въ ночномъ воздухѣ, припадала къ сѣрымъ скаламъ, стлалась по землѣ, какъ бы боясь подняться въ сверкающую безпредѣльную высь, гдѣ могли затеряться голоса человѣческихъ страстей, безумные звуки любовнаго восторга.
Возлюбленный! станъ твой — стройнѣй кипариса,
Быстрѣй ты газели, отважнѣе льва;
Нѣтъ юноши въ мірѣ сильнѣй и прекраснѣй,
Гордятся тобою отецъ твой и мать…
Меня твои черныя очи плѣнили…
Безъ милаго кто приголубитъ меня?
Одна, безъ тебя, обливаюсь слезами,
Приходишь — безумна отъ радости я!
Даже глаза старухи загорѣлись при послѣднихъ словахъ безумнымъ блескомъ; а Михаилъ Хури щелкалъ языкомъ и пальцами, хлопалъ въ ладоши, вскакивалъ и забѣгалъ то съ одной, то съ другой стороны танцовщицы, заглядывая ей въ глаза.
— Хорошо, хорошо, Шафика! — Онъ уже узналъ, какъ ее зовутъ. — Браво!
Онъ простиралъ къ ней объятія, ловилъ ея платье и восторженно вскрикивалъ.
Даже степенный учитель Иса прищелкивалъ и приговаривалъ: '
— Тислями, тислями[7], Шафика!
А Шафика приближалась къ каждому изъ насъ поочередно, становилась на колѣни и выгибалась медленно-медленно, запрокидывала назадъ голову и руки, и ея трепещущая грудь обрисовывалась подъ грязными лохмотьями одежды; потомъ, точно ужаленная, она перебрасывалась на бокъ, впередъ и пригибала къ самой землѣ копну своихъ черныхъ, разметавшихся вокругъ головы волосъ… Это она дѣлала каждому «салямъ» — привѣтствіе, выраженіе почета. Наконецъ, усталая, она опустилась у костра на землю и уставилась быстро угасшимъ, неподвижнымъ взоромъ въ огонь, точно за минуту передъ тѣмъ совсѣмъ не плясала. Только ея татуированныя ноздри съ небольшими серебряными колечками долго еще вздрагивали, да грудь волновалась сдерживаемымъ дыханіемъ.
Наконецъ, послѣдній гнусливый звукъ оборвался и замеръ въ горлѣ араба… Настало на минуту общее молчаніе. Стало какъ-то грустно, точно вспоминалось о быломъ счастіи. Луна-ли такъ дѣйствовала, или внезапная тишина послѣ веселой пѣсни привела съ собою грусть, но только мнѣ захотѣлось услышать иныя пѣсни. Я спросилъ араба:
— Вотъ ты пѣлъ веселую пѣсню, про то, какъ люди любятъ и чувствуютъ себя счастливыми. А ты спой теперь пѣсню про людское горе…
Арабъ сосредоточенно наморщилъ лобъ, ударилъ нѣсколько разъ по струнамъ, какъ бы спрашивая ихъ, могутъ ли онѣ дать звуки человѣческихъ страданій, потомъ рѣшительно сказалъ:
— Нѣтъ, господинъ! Мы такихъ пѣсенъ не знаемъ.
— Какъ не знаете? — продолжалъ я настаивать. — Неужели же нѣтъ у васъ ни горя, ни заботъ? Развѣ никто изъ васъ не терялъ въ жизни дорогое существо, — отца, мать, сына, мужа?..
Шафика, сидя у костра, вдругъ встрепенулась, но, спохватившись, еще ниже склонила голову, обхвативъ ее руками.
Старуха, до сихъ поръ молчавшая, заговорила. Голосъ ея зазвучалъ грубо, рѣзко, съ хрипотой.
— Нѣтъ у насъ такихъ пѣсенъ, говорятъ тебѣ! Мы не горюемъ и не плачемъ о покойникахъ. Умеръ — воля Бога! Вѣра наша[8] не велитъ горевать о покойникахъ (она покосилась на Шафику). А больше въ жизни намъ терять нечего. Всѣ мы тутъ. И грустныхъ пѣсенъ мы не знаемъ. Зачѣмъ намъ? Никто не заставляетъ насъ пѣть грустныя пѣсни…
Вдругъ откуда-то раздались глухія, сдержанныя рыданія. Мы оглянулись по сторонамъ. За первымъ взрывомъ рыданій раздался другой, еще болѣе сдавленный. Тѣло Шафики вдругъ задрожало, спина запрыгала отъ частыхъ всхлипываній. Она не то закричала, не то застонала, вскочила съ искаженнымъ лицомъ, отбѣжала отъ костра въ сторону за сѣрую скалу, бросилась тамъ на землю и начала кататься, рыдать и рвать на себѣ съ визгомъ платье и растрепанные волосы.
— О, Аллахъ! Опять… — съ неудовольствіемъ сказалъ арабъ. — Поди къ ней, — обернулся онъ къ старой женщинѣ.
Та встала, бросила на насъ злобный взглядъ и пошла къ плачущей баядеркѣ.
— Вотъ ужъ недѣля, какъ умеръ ея женихъ, — сказалъ нашъ арабъ. — Съ нами ходилъ, пѣлъ. Красавецъ, сильный, веселый! Вотъ Шафика и плачетъ все. Конечно, глупость… Одинъ умеръ — другой будетъ, другого найдетъ… А въ мертвомъ что толку? Зачѣмъ объ мертвомъ плакать!
А недавно плясавшее и трепетавшее въ страстномъ танцѣ молодое гибкое тѣло Шафики извивалось теперь по землѣ въ судорогахъ страданій. Старуха сѣла около нея, гладила по растрепаннымъ волосамъ и что-то тихо говорила; говорила ласково, но вмѣстѣ и сердито, какъ бурлитъ весной сбѣгающій съ Гермона потокъ. Наконецъ, подняла Шафику на ноги и увела въ палатку.
Михаилъ Хури, сбитый съ толку такимъ неожиданнымъ оборотомъ дѣла, сердито отвязывалъ отъ камня свою кобылицу. Онъ ругалъ ее за каждый неловкій поворотъ, наконецъ, вскочилъ на сѣдло и завертѣлся на мѣстѣ. Мы тоже сѣли на лошадей, расплатившись съ хозяиномъ за танецъ Шафики. Тотъ взялъ деньги, положилъ ихъ въ карманъ и сказалъ:
— Завтра пріѣдемъ къ господину въ Рашайю. Шафика хорошо умѣетъ плясать. Завтра она плясать будетъ лучше, чѣмъ сегодня, только не проси пѣть грустныя пѣсни. Съ миромъ, мой господинъ…
Въ палаткѣ было тихо. Мѣсяцъ заглянулъ въ дверь и освѣтилъ двѣ неподвижныя фигуры, провожавшія насъ глазами.
«Грустныхъ пѣсенъ мы не знаемъ. Зачѣмъ намъ. Никто насъ не заставляетъ пѣть грустныя пѣсни»… — вспомнились мнѣ слова старухи. Но глупое человѣческое сердце, очевидно, нуждается иногда въ грустныхъ пѣсняхъ, которыя облегчаютъ горе, смягчаютъ его грубые, тяжелые удары. Мнѣ было досадно на что-то и тяжело. Спутники мои ѣхали молча.
Михаилъ Хури попробовалъ было затянуть пѣсню про ночь, про возлюбленную, но вскорѣ замолкъ. Залаяли собаки. Мы въѣхали въ Рашайю.
— Завтра посмотримъ, какъ будетъ плясать Шафика, — сказалъ Михаилъ Хури, прощаясь со мною. — Хорошо она пляшетъ. Только дура — объ женихѣ плачетъ.
Мы, молча, разъѣхались по домамъ. Араба съ баядеркой я больше никогда не видалъ.
II.
правитьАкулина въ Триполи.
правитьАкулина пріѣхала въ Іерусалимъ года два тому назадъ. По примѣру многихъ старухъ-богомолокъ она рѣшилась умереть въ Святой землѣ. У нея были маленькія деньги, на которыя она могла бы просуществовать въ Іерусалимѣ нѣсколько лѣтъ. Но, разсчитывая прожить еще довольно долго, свыше своихъ средствъ, она должна была искать себѣ работу и попала на службу къ русскимъ барышнямъ-учительницамъ православной русской школы въ Триполи (въ Сиріи).
Здѣсь-то я и увидѣлъ Акулину. Это была уже довольно ветхая старушка съ желтоватымъ, дряблымъ лицомъ, покрытымъ морщинами, съ нависшими бровями, подъ которыми бѣгали еще довольно бойкіе, но злые глаза. Ходила она всегда въ черномъ платкѣ, немного согнувшись, шлепая туфлями; отвѣчала рѣзко, будто на кого-то сердясь; посуду, ножи и вилки всегда разбрасывала своими кривыми, узловатыми пальцами съ шумомъ и трескомъ, что-то бормоча себѣ подъ носъ.
Съ тѣхъ поръ, какъ она появилась въ Триполи, мирное теченіе домашней жизни сразу нарушилось. Акулина какъ-то умѣла и всѣхъ окружающихъ заставлять чувствовать недовольство всѣмъ свѣтомъ… Въ домѣ начались шумъ, брань, настроеніе постоянной ссоры… Съ особеннымъ озлобленіемъ относилась она къ арабамъ, которыхъ считала низшей расой, чѣмъ-то такимъ, что существуетъ на землѣ совершенно незаконно. Среди арабской прислуги дома она считала себя госпожей и на ней вымещала всю накопившуюся въ сердцѣ злобу противъ арабской націи. Въ первый же день пріѣзда она едва было не побила горничную-арабку Хнине, дѣвушку смирную и очень симпатичную. Разсердилась на нее Акулина по самому ничтожному поводу. Ловила Акулина бѣгавшую по кухнѣ курицу. Хнине вошла въ кухню и остановилась въ двери.
— Что же ты глаза-то вытаращила, дура полоротая! Лови курицу-то! — набросилась на нее Акулина.
— Шу, дижаже?[9] — переспросила ее Хнине, не знавшая ни слова по-русски.
— Я вотъ тебѣ дамъ «жажа»! — закричала на дѣвушку и злобно сверкнула глазами Акулина. — Какая «жажа», коли я тебѣ говорю «курица»! — И Акулина полѣзла на нее со своими большими кулаками. Дѣвушка задрожала, поблѣднѣла и начала кричать. Прибѣжала одна изъ хозяекъ.
— Что ты дѣлаешь Акулина, какъ тебѣ не стыдно?!
— Да вотъ, я ей, барышня, говорю — курица, а она мнѣ «жажа»? Какая же это, барышня, «жажа»? Вѣдь это курочка!
— Да это по ихнему, Акулина, по-арабски курица называется дижаже.
— Какой это такой арабскій языкъ? У меня языкъ красный и у ней — красный, больше ничего. А курочка такъ и будетъ курочка, а не «жажа». И какъ это они, барышня, понимаютъ другъ друга? Удивительно! Бормочутъ что-то, а ни слова не разберешь.
Только одна судомойка Жалиле умѣла ладить съ Акулиной и то лишь благодаря чрезмѣрной почтительности. Это была огневая дѣвочка. Она все дѣлала такъ быстро, что, казалось, въ одинъ моментъ была въ пяти мѣстахъ. Она одновременно и мела полъ, и разговаривала, и смѣялась, и грызла фисташки, и пѣла пѣсни, и гоняла кошекъ и собакъ, и бросалась по первому зову изъ одного этажа въ другой, какъ птица, какъ вѣтеръ. Говорила она такъ же быстро, какъ и работала. Да она и не говорила, а просто гудѣла, такъ что даже понять ее было трудно. Ея смуглое лицо отражало малѣйшіе оттѣнки настроенія: горе, радость, смѣхъ, печаль, боль, удовольствіе, лукавство — все это, какъ въ калейдоскопѣ, сверкало въ ея бойкихъ, точно два маленькихъ мышенка, глазахъ. Она всюду приносила съ собой оживленіе, точно оно было ея постояннымъ двойникомъ. И вотъ эта дѣвочка сумѣла понравиться Акулинѣ даже съ ненавистнымъ арабскимъ языкомъ. Съ первыхъ же дней появленія Акулины Жалиле поняла, откуда дуетъ вѣтеръ, и выучила по-русски у барышенъ слова: «Здравствуйте, Акулина». На утро пришла Жалиле на кухню, въ акулинино царство, подошла къ Акулинѣ тихо и скромно, точно это была не шалунья Жалилька, и сказала ей, цѣлуя руку:
— Здравствуйте, Акулина!
Акулина руки не отняла, покосилась, но глаза подъ ея нависшими бровями затеплились лаской. Съ этихъ поръ Жалиле здоровалась такъ съ Акулиной каждое утро. За то Акулина никогда ее не бранила, не била, исправно кормила, даже выказывала иногда по отношенію къ ней материнскія заботы.
Своихъ дѣтей у Акулины не было. Оттого, можетъ быть, она и была зла на весь міръ. Живъ былъ еще и мужъ ея, но она давно съ нимъ не жила. Барышнямъ-хозяйкамъ она довольно краснорѣчиво доказывала всѣ выгоды «свободной» жизни.
— И зачѣмъ, барышня, замужъ выходить! Одна только забота. Вонъ у меня двѣ племянницы. Одна замужемъ, — у ней нужда, дѣти; она ни день, ни ночь спокою не знаетъ, по уши въ грязи съ ними возится. А другая у меня племянница не пошла замужъ, живетъ въ монастырѣ. Кроватка у ней бѣленькая, чистенькая, ѣстъ она вдоволь, игуменья ее любитъ… На скрипочкѣ она играетъ, регентшей будетъ. То ли дѣло! Такъ хорошо живетъ, не какъ сестра!
— Да вѣдь ты, Акулина, была же вотъ замужемъ.
— По глупости, матушка, все по глупости! На кой лядъ онъ мнѣ, мужъ-то! Я въ Одестѣ такъ и чиновнику одному сказала… Одинъ стрикулистъ тамъ сталъ у меня видъ отъ мужа требовать. Я ему такъ и сказала: «ужъ ты, батюшка, мнѣ этого не говори, — видъ отъ мужа! Ну, зачѣмъ мнѣ мужъ, да и я ему? А коли тебѣ два цѣлковыхъ въ зубы нужно, такъ и скажи. Возьми вотъ и пропусти»… Одна только забота съ мужемъ-то, матушка, одна забота. Я такъ рада, что у святыхъ мѣстъ одна живу…
Всѣ торговцы въ Триполи на базарѣ, куда ходила за провизіей Акулина, боялись ея строптиваго характера и злобнаго взгляда. Акулина кричала на весь базаръ, бранилась, бросала мяснику корзинку прямо въ лицо, разбрасывала по улицѣ плоды и овощи, а однажды, разсердившись, возвратилась домой совсѣмъ безъ провизіи.
— Я говорю ему, барышня, — ты дай мнѣ мяса не такого, а лучше, отъ ноги дай мнѣ мяса, — а онъ вытаращилъ бурколы-то и не понимаетъ… Будто я ему не русскимъ языкомъ говорю!
— Да ты бы, Акулина, показала ему, что тебѣ нужно. Вѣдь онъ не понимаетъ русскаго языка, — говоритъ хозяйка.
— Какъ не понимаетъ?! И какой это вы арабскій языкъ выдумали! — вдругъ набросилась Акулина на барышню. — Никакого такого арабскаго языка нѣтъ. Вѣдь Христосъ-то, развѣ на арабскомъ языкѣ говорилъ? На ру-у-уско-омъ! Значитъ, арабскій языкъ — одна выдумка, беззаконіе. И чего это нашъ батюшка царь смотритъ! Задала бы я имъ арабскій языкъ! У меня черезъ день они всѣ заговорили бы по-русски.
Уходя, Акулина еще долго бормотала: «Ну, развѣ плохо — разъ, два, три?! И понятно, и хорошо. А у нихъ три — телята (талятатъ); по-русски — мыло, а у нихъ — сапунъ (сабунатъ)… Окаянные, разбойники, арабье проклятое. Обрыдли они мнѣ, какъ собаки!
Такъ шло время. Акулина бранилась и дралась съ „арабьемъ“, выживала изъ дому сторожей и горничныхъ, только бойкую Жалильку всячески ласкала. Барышни терпѣли злобную старуху, ибо найти хорошую кухарку, да еще русскую, въ Триполи — очень трудно. Всѣ русскія старушки жмутся ближе къ святымъ мѣстамъ, чтобы смерть не застала ихъ вдали отъ Гроба Господня. Удаляться отъ Іерусалима рѣшаются весьма немногія.
Акулина ходила иногда съ барышнями на море купаться, гдѣ удивлялась „огню въ водѣ“ — свѣтящимся инфузоріямъ. Тамъ, на морскомъ берегу, она собирала раковины, морскія пѣнки, которыя, по ея мнѣнію, годились не то для чистки ножей, не то для настоя отъ лихорадки. Ходя по базарамъ, она удивлялась чернымъ лоснящимся лицамъ негровъ-рабочихъ въ таможнѣ. Про нихъ она говорила: „человѣкъ, какъ человѣкъ, а обшитъ чортовой кожей“. Если негръ на нее заглядывался, то она совала ему почти подъ самый носъ кулакъ и совѣтовала „почистить ваксой рожу“. А дома бранилась и дралась съ арабской прислугой, кормила ее хуже кошекъ и собакъ и ни за что не хотѣла сказать по-арабски ни одного слова.
Съ нѣкоторыхъ поръ по дому началъ разноситься залахъ ладона, и чѣмъ дальше, тѣмъ больше. Особенно по вечерамъ Акулинина комната прямо дымилась.
— Акулина, что ты тамъ дѣлаешь?
— Ладономъ курю. Слышите, чай, барышня, запахъ-то.
— Знаю, ладономъ. Да зачѣмъ это? Что ты — чертей, что ли, выгоняешь?
Акулина даже вздрогнула.
— Съ нами крестная сила! Откуда же ты знаешь-то, барышня? И то его выгоняю, поганаго. Мучаетъ онъ меня, мучаетъ, покою не даетъ. Жить бы мнѣ, жить въ Русалимѣ! Нѣтъ вотъ, погналась за лакомымъ кускомъ, поѣхала въ Триполи. Анъ врагъ-то и тутъ, какъ тутъ. Старая я кошка. дурища простоволосая.
— Ну, поди, Акулина, я тебѣ „Да воскреснетъ Богъ“ почитаю, — говоритъ одна изъ хозяекъ.
Но и „Да воскреснетъ Богъ“ не помогло. Акулина все дымила ладономъ и читала по ночамъ молитвы. Днемъ она становилась все злѣе и злѣе. Даже Жалилькѣ и той доставалось. А ужъ остальному „арабью“ и подавно. Въ такомъ настроеніи Акулина однажды разбила торговцу объ голову арбузъ за то только, что онъ хотѣлъ его, по обыкновенію, взвѣсить.
— Что это за проклятый народъ, — ругалась Акулина дома. — И продаютъ-то не по-христіански: арбузы, дыни, огурцы вѣшаютъ, а яблоки считаютъ…
Къ довершенію всѣхъ Акулининыхъ несчастій она вдругъ заболѣла триполійской лихорадкой. Пригласили доктора, но Акулина не хотѣла съ нимъ говорить даже черезъ переводчика.
— Коли по-христіански говорить не умѣетъ, какой толкъ отъ его лѣченія! — говорила она. Прописанныя докторомъ лѣкарства она отказалась принимать. Безъ стоновъ, молча, угрюмо лежала она въ своей комнатѣ. Только Жалилька постоянно забѣгала къ ней и приносила съ собой задорное, живое веселье. Она спрашивала Акулину о здоровьѣ, говорила ей ласковыя слова, утѣшала ее, одѣвала и прибирала. Акулина, не понимая ни слова, только слѣдила за Жалилькой ласковыми глазами. А то вздумаетъ Жалиле ей пѣсню спѣть, и, не смотря на жестокую головную боль, Акулина покорно выслушиваетъ гнусливые, однообразные арабскіе напѣвы.
Иногда Акулина говорила:
— Совсѣмъ была бы хорошая дѣвочка, кабы христіанскимъ языкомъ говорила…
А Жалиле въ утѣшеніе Акулинѣ и новую фразу русскую выучила. Каждое утро, входя въ кухню, она спрашивала, стараясь сдѣлать серьезнымъ свое еще дѣтское лицо:
— Какъ здоровье, Акулина?
Но вотъ Акулина начала поправляться и понемногу ходить. Во время болѣзни у нея уже окончательно выработалось убѣжденіе, что врагъ мучилъ ее и Богъ наказалъ болѣзнью за то, что она, „погнавшись за лакомымъ кускомъ“, уѣхала изъ Іерусалима. Однажды утромъ въ четвергъ, въ день прихода изъ Россіи русскаго парохода, Акулина объявила, что уѣзжаетъ. Никто ее не удерживалъ. Изъ дому она вышла злобная, ни съ кѣмъ не простившись. Только Жалильку долго цѣловала въ кухнѣ и крестила со слезами на глазахъ. А та, по обыкновенію, поцѣловала у нея руку и сказала: „До свиданья, Акулина“. По уходѣ Акулины изъ дому, дѣвочка около часа была молчалива и тиха, словно о чемъ-то думала. Потомъ вдругъ точно съ цѣпи сорвалась, — начала кувыркаться и гудѣть на оба этажа…
III.
правитьАбу-Масудъ.
правитьЯ любилъ Абу-Масуда. Это былъ высокій, статный, красивый старикъ съ открытымъ, величаво-спокойнымъ лицомъ, правильныя черты котораго часто освѣщались хорошею, доброю улыбкой. Хотя ему было уже около 65 лѣтъ, но ходилъ онъ довольно бодро и прямо: его величественную фигуру можно было узнать еще издали въ лабиринтѣ маленькихъ домиковъ горнаго села.
Когда я пріѣзжалъ по своимъ дѣламъ въ Машгару — небольшое селеніе на восточной сторонѣ южнаго Ливана — я завертывалъ всегда къ нему. Я спѣшилъ въ его домъ съ радостнымъ чувствомъ, такъ какъ зналъ, что Абу-Масудъ встрѣтитъ меня привѣтливой улыбкой, раскроетъ передо мной свои широкія объятія, и мы съ нимъ поцѣлуемся, т. е. потремся недѣлю тому назадъ бритыми подбородками и щеками и пожмемъ другъ другу руки. Этотъ обычай завелъ Абу-Масудъ.
— Добро пожаловать! Тысячу разъ добро пожаловать! Отчего долго не пріѣзжалъ? — И Абу-Масудъ почти стаскивалъ меня съ сѣдла, помогая слѣзать.
Навстрѣчу выходила вся семья: жена — маленькая, подвижная старушка, благоговѣвшая передъ своимъ мужемъ; взрослый, красивый — весь въ отца — сынъ, Ибрагимъ; дочь — подростокъ; лѣтъ девяти сынишка; невѣстка съ маленькими дѣтьми — жена старшаго сына, живущаго въ Америкѣ; сбѣгались пѣтухи, куры, собаки; поднимался веселый шумъ, хлопотливая бѣготня и крики. Выметалась просторная и чистая комната, устилалась коврами; даже ставился жестяной самоварчикъ, нарочно для меня пріобрѣтенный Абу-Масудомъ, ибо онъ зналъ, что русскіе любятъ чай. Онъ даже все населеніе земного шара дѣлилъ только на двѣ породы: люди, пьющіе чай — одна, люди, пьющіе кофе — другая, тоже великая человѣческая раса… Окруженный такимъ ласковымъ вниманіемъ, я чувствовалъ себя всегда прекрасно. Обмѣнявшись взаимными привѣтствіями и любезностями, мы входили съ Абу-Масудомъ въ комнаты, садились рядомъ, снова по арабскому обычаю раскланивались, сидя, и начинали бесѣдовать. Говорилъ Абу-Масудъ всегда оживленно, съ жаромъ, сильно жестикулируя; рѣчь его была выразительна, картинна, даже поэтична. Онъ убѣждалъ всегда примѣрами. Такъ однажды я очень торопился въ обратный путь. По дорогѣ приходилось переѣзжать черезъ Лейтанію[10], протекающую по долинѣ ниже Машгары. На мостъ ѣхать было далеко, въ бродъ, можетъ быть, рискованно, такъ какъ дѣло было зимой, во время сильныхъ дождей: рѣка поднялась и бурлила своими желтыми водами.
— Можно-ли, Абу-Масудъ, проѣхать мнѣ прямо? — спросилъ я.
Абу-Масудъ прямо на вопросъ не отвѣтилъ.
— Былъ, мой господинъ, въ Машгарѣ одинъ человѣкъ, — началъ онъ разсказывать. — Онъ точно такъ же, какъ и ты, торопился, не захотѣлъ идти на мостъ, пошелъ черезъ Лейтанію и утонулъ. Послѣ него остались жена и маленькій сынъ. Когда сыну исполнилось десять лѣтъ, онъ спросилъ свою мать, — „Мать, а гдѣ же мой отецъ“? „Утонулъ въ Лейтаніи“ — „Почему, развѣ онъ былъ слѣпъ“? — „Нѣтъ, но онъ не хотѣлъ идти на мостъ, пошелъ прямо черезъ воду и утонулъ“. — „Сколько лѣтъ тому назадъ онъ утонулъ“? — „Вотъ скоро десять лѣтъ“. — „А что, матушка, если бы онъ пошелъ не прямо черезъ рѣку, а на мостъ, то въ эти десять лѣтъ онъ дошелъ бы туда, куда шелъ или нѣтъ“? — „Конечно! Да, тутъ, сынъ мой, и разница-то всего на часъ пути“. — Значитъ, отецъ мой поступилъ неблагоразумно», — сказалъ мальчикъ…
И по лицу Абу-Масуда разлилась добрая улыбка. Конечно, послѣ такого разсказа я поѣхалъ на мостъ, а не прямо.
Абу-Масудъ чаще всего разсказывалъ мнѣ о дѣлахъ маленькой православной общины въ Машгарѣ, о томъ, какъ онъ двадцать лѣтъ тому назадъ былъ почти одинъ православнымъ среди уніатовъ, какъ его смущалъ уніатскій патріархъ принять унію, но онъ не захотѣлъ.
— Вотъ былъ тутъ у насъ, недавно, владыка Герасимъ и уніатскому митрополиту, который тоже былъ здѣсь, онъ сказалъ: «У меня здѣсь немного паствы, но я уловилъ газелей, а ты — хромыхъ и безухихъ ословъ».
И по лицу Абу-Масуда снова разливалась та улыбка, которую я такъ любилъ. Я охотно соглашался, что вся православная община Машгары состоитъ изъ «газелей», хотя достойные ея представители, обыкновенно сидѣвшіе при этомъ въ комнатѣ Абу-Масуда, на газелей ни въ какомъ случаѣ не походили…
А то о политическихъ и общественныхъ новостяхъ разговаривали мы съ Абу-Масудомъ. Молодое поколѣніе, подобно другимъ старикамъ, онъ не порицалъ, хотя имѣлъ на то полное право. Уже больше пяти лѣтъ прошло, какъ уѣхалъ въ Америку его старшій сынъ на заработки; на рукахъ старика онъ оставилъ жену съ двумя малолѣтними дѣтьми и не присылалъ ни гроша денегъ, даже писалъ очень рѣдко…
— Скоро вся Машгара въ Америку уѣдетъ. Всѣ собираются. Завидно. Пріѣхалъ Насыфъ, привезъ съ собой пятьсотъ золотыхъ, пріѣхалъ Мансуръ — триста золотыхъ. Вотъ и всѣмъ хочется заработать.
— А давно-ли, Абу-Масудъ, стали ѣздить изъ Сиріи въ Америку?
— Лѣтъ пятнадцать, не больше. Сначала изъ Ливана стали ѣздить, торговать въ Америкѣ. Купятъ товару и ходятъ тамъ по селамъ и городамъ, продаютъ. Такъ и зарабатываютъ. Скоро, должно быть, вся Сирія поѣдетъ въ Америку. Только правительство наше не позволяетъ.
— Какъ же уѣзжаютъ теперь?
— Возьмутъ maskupe[11] до Яффы, напримѣръ, или до Кайфы. Ну, а попадутъ въ море — и прости — прощай! Въ Америкѣ паспортовъ, говорятъ, не требуютъ… Только работа эта унизительная. Не такъ жили наши дѣды, не такъ я жилъ! — съ какимъ-то горделивымъ упрекомъ восклицалъ Абу-Масудъ.
— Чѣмъ же унизительная работа?
— Чего хорошаго — ходить съ коробкой товару по домамъ. Въ однихъ Соединенныхъ Штатахъ, говорятъ, нашихъ до ста тысячъ человѣкъ. И всѣ торгуютъ. Природные американцы какъ завидятъ нашихъ торговцевъ, такъ велятъ слугамъ гнать ихъ отъ дверей… Унизительная работа, потому что лишняя. Да и бѣдствуютъ же тамъ наши сирійцы! Деньги наживаютъ немногіе. А страна наша пустѣетъ. Жены безъ мужей развратничаютъ; да и мужчины живутъ въ Америкѣ безъ женъ, всякія болѣзни съ собой домой привозятъ… Плохое дѣло, мой господинъ!
— А сынъ твой тоже торгуетъ?
— Нѣтъ. Онъ въ Бразиліи хлѣбъ сѣетъ…
— Хорошо онъ тамъ работаетъ?
— Хорошо, должно быть, коли ничего не пишетъ, — говорилъ Абу-Масудъ и улыбался при этомъ очень грустно; потомъ призывалъ внучку, маленькую четырехлѣтнюю дѣвочку, и училъ ее:
— Скажи: "Я Рабби![12]
— Я Лабби, — лепетала дѣвочка.
— Принеси мнѣ моего отца!
— Плинеси мнѣ моего отца!
Дѣвочка повторяла за старикомъ слова, била себя, по его примѣру, кулачкомъ въ грудь и закатывала къ небу большіе, темно-каріе глазки. Послѣ этого Абу-Масудъ давалъ ей гостинца — кусокъ сахару или апельсина, цѣловалъ и отсылалъ къ матери.
Обыкновенно вечеромъ въ день моего пріѣзда къ Абу-Масуду въ домъ собирались гости, чтобы сдѣлать мнѣ «салямъ» — привѣтствіе. Сидѣли они, обыкновенно, молчаливо. больше всѣхъ говорилъ Абу-Масудъ, сидя на коврѣ около манкала[13] и непрестанно кипятя черный кофе. Говорилъ онъ, что всѣ православные сирійцы любятъ Россію и постоянно молятъ Бога, о томъ, чтобы Россія защищала сирійскихъ православныхъ отъ притѣсненій мусульманъ и дала имъ свободу жить на своей милой родинѣ… Онъ разсматривалъ при этомъ рисунки журналовъ и газетъ, которые я возилъ всегда съ собою, и съ самой благодушной улыбкой, держа книгу «вверхъ ногами», передавалъ сидящему рядомъ съ нимъ Абу-Абдаллѣ, говоря:
— Возьми, почитай намъ.
Абу-Абдалла бралъ журналъ, конфузливо усмѣхался, но, чтобы поддержать шутку, передавалъ дальше со словами:
— Развѣ, вотъ, Абу-Насыфъ прочитаетъ.
Такъ, попивая черный кофе, проводили мы время до ужина, за которымъ хлопотала женская половина дома. Если я пріѣзжалъ вечеромъ, Абу-Масудъ предупреждалъ меня арабской пословицей: «Кто пріѣхалъ вечеромъ, тому нѣтъ ужина». Но ужинъ, конечно, всегда являлся… Приглашались и гости. Нѣкоторые ужинали съ нами, а нѣкоторые послѣ. Самъ Абу-Масудъ уже не слѣдовалъ арабскому обычаю, чтобы хозяинъ служилъ гостю за столомъ, и ѣлъ всегда вмѣстѣ со мною, усердно потчуя. На широкій, мѣдный, круглый подносъ ставились, обыкновенно, всѣ кушанья сразу. Мы всѣ, сидя на подушкахъ, ѣли по выбору, кто чего хотѣлъ. Хозяйка, стоя около стола, всегда извинялась за недостойный такого высокаго гостя ужинъ.
— Какъ хочешь, мой господинъ! Мы мужики. Хочешь — осудишь, хочешь — нѣтъ, — добавлялъ Абу-Масудъ.
Послѣ ужина, передъ сномъ, мы любили съ Абу-Масудомъ помечтать, сидя на площадкѣ передъ домомъ. Площадка падала обрывистой стѣной на нижнюю террасу въ садъ Абу-Масуда. Весною оттуда поднимались ароматы цвѣтущихъ абрикосовъ, миндаля, грушъ и яблокъ. Едва слышно прокрадывалась тамъ по оросительнымъ каналамъ вода. Ниже, въ темнотѣ, перемѣшанныя съ кудрявою зеленью тутовыхъ деревьевъ и тополей, виднѣлись плоскія крыши домовъ, скатывающихся по обрыву внизъ къ шумящей по камнямъ рѣчкѣ. Надъ нами поднималось высокое южное небо съ сіяющими звѣздами. Позади, почти надъ самыми нашими головами, висѣли сѣрыя, вѣчныя скалы Ливанскаго хребта. Шумъ горныхъ водъ, говоръ тополей, чуткое эхо горъ — все сливалось въ одинъ непрерывный, таинственный гулъ… Казалось иногда, что всѣ эти горы, всѣ эти звѣзды только на мгновеніе застыли на мѣстѣ, что гигантскій размахъ природы остановился не надолго. Минута — и все начнетъ двигаться, разрушаться: задрожитъ богатырь Ливанъ и стряхнетъ съ себя на насъ сѣрыя глыбы; заволнуется небо, и попадаютъ на горы трепещущія въ своихъ свѣтлыхъ одеждахъ южныя звѣзды… Но нѣтъ, все оставалось неподвижно и величаво по-прежнему…
Абу-Масудъ разговаривать въ это время много не любилъ и сидѣлъ молча, съ нахмуренными сѣдыми бровями, но я чувствовалъ, что его старческое сердце, какъ и мое молодое, сжимается и трепещетъ одинаковымъ томленіемъ чего-то недосказаннаго, неразгаданнаго. Время отъ времени онъ все же бросалъ мнѣ обрывки своихъ невеселыхъ, большею частью, думъ.
— Вотъ смотрю я такъ на небо, на звѣзды и часто думаю, — сказалъ онъ однажды, — какъ это все тамъ на верху одинаково: маленькимъ я былъ, смотрѣлъ на небо, — тамъ было весело и хорошо; теперь старикомъ сталъ, смотрю, — все такъ же весело и хорошо. А у насъ здѣсь какъ все быстро перемѣняется! О, великій Боже!
— Все въ жизни измѣняется, но не всегда же къ худшему, — сказалъ я осторожно…
— Можетъ быть! — быстро согласился Абу-Масудъ. —Но, мой господинъ! Только расточительный хозяинъ строитъ новый домъ, а старый бросаетъ совершенно во власть змѣй, волковъ и лисицъ. Хозяинъ добрый всегда возьметъ изъ стараго дома всѣ лучшіе камни, обдѣлаетъ ихъ и поставитъ въ новый домъ, даже на видное мѣсто. И всегда будетъ онъ гордиться ими и говорить: «Вотъ этотъ камень обтесалъ мой дѣдъ, а этотъ мой отецъ». О, мой господинъ! Кто любитъ дѣдовъ, тотъ любитъ и дѣдовскіе камни…
Въ это время въ комнатѣ готовилась постель. Невѣстка приносила тазъ съ водой и, не смотря на всѣ мои отказы, принималась по восточному обычаю мыть мнѣ ноги. «Это твоя служанка», — говорилъ мнѣ Абу-Масудъ, показывая на невѣстку. И спокойно засыпалъ я подъ тотъ же горный таинственный шумъ, врывавшійся въ плохо притворенныя окна чистой и высокой комнаты. Но Абу-Масудъ долго еще разговаривалъ съ гостями въ сосѣдней комнатѣ и отдавалъ женѣ приказанія на завтра.
Такъ съ виду тихо и спокойно проходила жизнь Абу-Масуда. Весною онъ занимался выкармливаніемъ личинокъ шелкопряда, при чемъ двѣ большія комнаты отдавались подъ подъ глиняные и деревянные круги, наполненные прожорливыми червячками. Абу-Масудъ показывалъ мнѣ различныя породы личинокъ, разсказывалъ объ ихъ привычкахъ, о выгодахъ занятій шелководствомъ… Во все же остальное время года Абу-Масудъ сидѣлъ дома, курилъ собственнаго производства табакъ, неистово коптя свои роскошные бѣлые усы, и только иногда вмѣшивался въ политическую жизнь Машгары, въ отношенія разныхъ вѣроисповѣданій другъ къ другу. То православные изъ-за пустяковъ поссорятся другъ съ другомъ, — нужно ихъ помирить, иначе обиженный перейдетъ въ католичество. То протестантскій проповѣдникъ придетъ проповѣдывать свободное пониманіе Библіи… Хотя врядъ-ли кто-либо изъ православныхъ понималъ священное писаніе и по православному толкованію, однако, нужно было проповѣднику помѣшать, чтобы онъ тѣмъ или инымъ путемъ не совратилъ съ истиннаго пути немногихъ членовъ машгарской православной общины. А то случится въ Машгарѣ какое-либо преступленіе. Правительство пришлетъ солдатъ и размѣститъ ихъ по домамъ. Тѣ пьютъ, ѣдятъ и безчинствуютъ по цѣлымъ мѣсяцамъ. Нужно постараться освободить православную общину отъ такой тяготы.
Но на душѣ у Абу-Масуда было неспокойно. Дѣти смущали его. Абу-Масудъ все чаще и чаще съ грустью посматривалъ украдкой на невѣстку и нѣжнѣе прежняго начиналъ ласкать маленькихъ дѣтей — двухъ дѣвочекъ. Его второй сынъ, красавецъ Ибрагимъ, уѣхалъ въ сосѣдній городъ на службу, но и о немъ мало слышалъ Абу-Масудъ хорошаго. Ибрагимъ пьянствовалъ и развратничалъ. Разговаривая о дѣтяхъ, Абу-Масудъ глубоко вздыхалъ, а жена его начинала тотчасъ же тихонько плакать и ласкать маленькаго, теперь единственнаго, сына.
Болѣе полугода не былъ я въ Машгарѣ и не видѣлъ Абу-Масуда. Слышалъ только, что умеръ его сынъ, красавецъ Ибрагимъ, сгубившій свое здоровье развратнымъ поведеніемъ…
Когда я пріѣхалъ, наконецъ, въ Машгару, то по обстоятельствамъ, долженъ былъ, противъ обыкновенія, остановиться не у своего пріятеля. Однако, не успѣлъ я слѣзть съ лошади, какъ внизу между плоскими крышами уже завидѣлъ его крупную фигуру. Онъ шелъ, опираясь, по обыкновенію, на большую палку, переступая медленными, но широкими шагами по камнямъ, казалось, по-прежнему могучій и крѣпкій. Но когда Абу-Масудъ подошелъ ближе, я чуть не ахнулъ. Бѣдный старикъ, какъ онъ измѣнился! Глаза, хорошіе, добрые глаза его смотрѣли ужасно грустно; лицо потемнѣло; подбородокъ, давно небритый, покрылся густою щетиной; платье въ безпорядкѣ. Медленно и молча раскрылъ онъ свои объятія и мы поцѣловались. Онъ молчалъ, тяжело дыша и силясь улыбнуться. Я съ состраданіемъ смотрѣлъ на него.
— Слыхалъ я, Абу-Масудъ, про твое горе. Не тоскуй! — попробовалъ я утѣшить старика.
— Надѣюсь на Бога, — сказалъ Абу-Масудъ. Но вдругъ его небритый подбородокъ задрожалъ, и изъ-подъ нависшихъ сѣдыхъ бровей потекли крупныя слезы. Онъ весь какъ-то опустился, осѣлъ, положилъ мнѣ на плечи обѣ руки и на одну изъ нихъ склонилъ свою трясущуюся отъ тихихъ слезъ голову.
— Богъ далъ, Богъ и взялъ — говорилъ онъ, какъ древній Іовъ. — Только больно мнѣ. Сердце болитъ… Сдѣлать съ собой ничего не могу. Да и жену жалко. Знаешь ты, мы — арабы ужъ такіе люди: если ушелъ одинъ… Тоска… Приходи же ко мнѣ, коли найдешь время.
Занятый дѣлами, я все время видѣлъ, какъ Абу-Масудъ сидѣлъ передъ своимъ домомъ на площадкѣ, тамъ, гдѣ мы такъ любили съ нимъ проводить вечера. Онъ, какъ будто, совсѣмъ не смотрѣлъ въ мою сторону, но, видно было, ждалъ меня и боялся, что я не приду… Уже къ вечеру пошелъ я къ Абу-Масуду. Онъ сидѣлъ все тамъ же, но, увидавъ меня, отвернулся. Дескать, не жду я тебя, а придешь милости просимъ…
Грустно смотрѣли свѣтлыя, неубранныя комнаты Абу-Масуда. И на нихъ лежала печать какого-то упадка и запустѣнія. Старуха не показывалась, издали только слышалъ я какіе-то жалобные стоны… Дрожащими руками поставилъ Абу-Масудъ свой жестяной самоварчикъ и, не смотря на всѣ мои отговоры, угостилъ чаемъ.
— Вотъ одинъ у меня остается, — сказалъ онъ, показывая на десятилѣтняго сына. — Одинъ въ Америкѣ, не пишетъ и не ѣдетъ, а другой… если бы и хотѣлъ, такъ ужъ не можетъ пріѣхать…
IV.
правитьПочтовый день въ Рашайѣ.
правитьСегодня пятница — въ Рашайѣ почтовый день. Городъ проснулся раньше обыкновеннаго. На улицахъ виднѣются разноцвѣтныя фески, бѣлые изары[14] и синія юбки друзокъ[15]. На улицахъ замѣтно гораздо болѣе оживленія, чѣмъ во всякое другое время. Собаки сбѣгаются отовсюду и заводятъ драку. Ослики, проходя мимо почты съ кувшинами воды, положенными на спинѣ въ плетеныя корзины, гораздо глубокомысленнѣе, чѣмъ въ обыкновенное время, машутъ своими длинными ушами. Даже слѣпой Тума вышелъ изъ дому и, постукивая палкой по камнямъ, плетется къ почтѣ.
На плоской крышѣ почтоваго дома я уже вижу тучную фигуру Симана, рьянаго рашайскаго политикана и приверженца Россіи. Онъ стоитъ въ позѣ ожиданія, играя отъ нечего дѣлать перламутровыми четками и перебрасываясь иногда отдѣльными словами съ публикой, столпившейся на дворѣ. Его лицо, фигура, частые, нетерпѣливые взгляды на дамасскую дорогу, откуда приходитъ почта — все обличаетъ въ немъ большое волненіе и нетерпѣніе. Почта бываетъ разъ въ недѣлю и больше не откуда ждать никакихъ новыхъ вѣстей! Какъ же не волноваться?..
Сапожникъ Мильхимъ сегодня также всталъ ранѣе обыкновеннаго и давно работаетъ въ своей мастерской на рашайскомъ базарѣ, ожидая Симана съ новостями.
Священники раньше обыкновеннаго отслужили обѣдню. Изъ города никто не выѣзжалъ на работу. Всѣ ждутъ новостей. Кто изъ Америки отъ родственниковъ писемъ; кто газетъ, а кто и вовсе для себя ничего не ждетъ, но интересуется, что будетъ новаго другимъ. Дѣти и пѣтухи кричатъ громче. Рашайя оживилась, какъ муравейникъ, въ который шалунъ-мальчишка всунулъ палку.
Но вотъ на почтовый дворъ въѣхалъ нагруженный кожаными мѣшками мулъ. Толпа зашевелилась и загудѣла…
Черезъ полчаса почтовый слуга, Шагинъ, важно сидя на крыльцѣ подъ аркой, выкрикивалъ имена адресатовъ и бросалъ въ толпу письма. На улицахъ образовались разноцвѣтныя кучки людей: тамъ читались новости. Оставленный хозяиномъ осликъ попробовалъ было ревомъ выразить сочувствіе одной изъ читающихъ группъ, но его прогнали палками.
Симанъ раньше всѣхъ протискался на почту, взялъ свою газету «Любовь» и уже нетерпѣливо впился глазами въ газетные столбцы. На одномъ мѣстѣ онъ остановился, передвинулъ раза два на головѣ феску, немного присѣлъ, даже подпрыгнулъ и почти бѣгомъ побѣжалъ на базаръ, гдѣ его давно ожидалъ сапожникъ Мильхимъ.
— Добрый день, господинъ Мильхимъ!
— Какъ дѣла въ Европѣ? — спросилъ Мильхимъ, не отвѣчая даже на привѣтствіе.
— Японія поссорилась съ Россіей изъ-за Манчжуріи…
— Гм… — сказалъ Мильхимъ, продергивая дратву.
— Да пишутъ еще, что Англія будетъ поддерживать Японію, такъ какъ онѣ съ нею въ дружбѣ.
— Гмъ… Это ясно! — сказалъ Мильхимъ, осматривая шовъ.
— Еще французскій начальникъ, — Луба прозывается, — поѣхалъ въ Петербургъ, къ царю въ гости…
Мильхимъ задумался. Долго онъ молчалъ, дѣлая стежки, наконецъ, отложилъ въ сторону башмакъ и шило и таинственно сказалъ:
— Богъ свидѣтель — Англія пропала!..
— Почему? — удивился Симанъ и разинулъ ротъ.
— Ужъ если французскій начальникъ поѣхалъ въ Россію, значитъ, не даромъ. Ты думаешь, цари-то, какъ мы съ тобой, — сѣлъ да и поѣхалъ такъ себѣ, безъ всякаго дѣла? Нѣтъ! Вотъ теперь англичане увидятъ, что значитъ Россія!..
Симанъ былъ пораженъ сообразительностью Мильхима и съ торжествомъ крикнулъ проходящему мимо протестантскому учителю, своему заклятому политическому врагу:
— Англіи конецъ, — учитель! Русскіе покажутъ англичанамъ, что значитъ Россія! Слышишь ли, мой господинъ? Покажутъ!
— Почему русскіе покажутъ? — спросилъ протестантскій учитель.
— Русскіе объявятъ Англіи съ Японіей войну. Россія съ Франціей противъ Англіи съ Японіей!!. Пропала Англія!..
— Англія побѣдитъ, — отвѣчалъ увѣренно учитель.
— О, мой братъ, побѣдитъ Россія!
— Мой отецъ, Англія!
— Мой господинъ, побѣдитъ Россія, говорю тебѣ! Мильхимъ, докажи!
Собралась толпа. Бабы, не получившія ничего съ почты, шли уныло и разочарованно. Услыхавъ шумъ, онѣ подошли къ толпѣ, желая поинтересоваться чужими новостями. Вдругъ одна замахала руками и визгливо закричала:
— Конечно, Россія побѣдитъ! Русскій царь, — да дастъ ему Богъ побѣду, — сильнѣе всѣхъ. Когда была война въ Китаѣ, онъ взялъ со своей шеи платокъ, надѣлъ на китайскую царицу и говоритъ ей: «Иди въ Пекинъ, никто тебя въ моемъ платкѣ не тронетъ». Царица и пошла къ себѣ въ домъ, и теперь тамъ живетъ спокойно.
Всѣ разинули рты отъ изумленія. Симанъ разсердился, что не онъ первый узналъ такую важную политическую новость, и закричалъ на бабу:
— Чего ты понимаешь! Иди отсюда! Слышалъ, что сказала эта женщина? Побѣдитъ Россія, мой учитель! Слышалъ, какая сила у русскаго царя?!
— Что она знаетъ? Такъ говоритъ. Вретъ.
— Нѣтъ, не вретъ. Женщина не можетъ выдумать ничего подобнаго. Это правда. Россія побѣдитъ!
— Нѣтъ, Англія!
— Что такое? — слышались въ толпѣ вопросы.
— Да говорятъ, Россія воюетъ съ Англіей за Манчжурію…
— О, Боже! Россія побѣдитъ.
— Нѣтъ, Англія! — кричалъ протестантскій учитель.
— Хочешь держать закладъ!.. — Симанъ раздраженно выбросилъ на дорогу французскую лиру[16].
— Да я безъ заклада знаю, что Англія побѣдитъ, — сказалъ протестантскій учитель.
— А если знаешь, тѣмъ лучше для тебя.
Толпа одобрительно гудѣла. Протестантскій учитель сконфузился и сказалъ:
— Если хочешь, на межиди[17]. Больше со мной нѣтъ.
Симанъ усмѣхнулся и досталъ межиди.
— Отдайте Мильхиму! Мильхиму отдайте! — загудѣла толпа.
Два межиди отдали Мильхиму. Тотъ положилъ ихъ въ новый, только что сдѣланный имъ башмакъ и сказалъ:
— Россія побѣдитъ! Ты проигралъ, учитель!
— Да что вы, русскіе или арабы? — спросилъ учитель.
— А ты кто? Ты скажи мнѣ, ты кто? англичанинъ? — лѣзъ на учителя Симанъ.
— Я… англичанинъ. Я въ Англіи былъ, — неувѣренно сказалъ учитель.
— И оселъ Сурсука[18] можетъ сказать, что онъ изъ семьи Сурсука. Но Сурсукъ сажаетъ на него своихъ слугъ. Такъ и ты, — сказалъ Мильхимъ, продергивая новую дратву.
— Какъ! Значитъ, я оселъ? Сами вы ослы!
— Ты собака и сынъ собаки! Какъ ты смѣешь ругать насъ!? Ты — сынъ тысячи башмаковъ!
— Всѣ вы дураки и ничего не понимаете! А еще въ газеты носъ суете.
— Подожди! Да ты долгъ мнѣ отдай сначала, — выскочилъ изъ толпы лавочникъ.
— Отдай долгъ, тогда ругайся!
Учителя окружили. Не сдобровать бы ему, но въ это время на морѣ раздался протяжный, отчаянный женскій крикъ. Къ этому голосу вскорѣ присоединилось еще нѣсколько женскихъ голосовъ. Они нарушили ровный гулъ жизни маленькаго восточнаго городка. Этотъ крикъ не могло сгладить своими мягкими, успокоивающими откликами даже услужливое эхо. Но крикъ на то и былъ разсчитанъ. Нужно было, чтобы всѣ въ Рашайѣ узнали, что на свѣтѣ однимъ человѣкомъ стало меньше… Протестантскій учитель воспользовался случаемъ и ушелъ. Толпа двинулась туда, откуда слышались крики. Почта принесла горестную вѣсть о смерти одного изъ рашайцевъ въ Америкѣ. Его жена, ломая свои руки, кричала:
— Горе мнѣ, — я убита! Горе мнѣ, — домъ мой разрушенъ! Съ кѣмъ я буду жить безъ тебя, о мой милый, любимый?! О, если бы я тебя не знала!..
И долго еще раздавались эти хватающіе за душу вопли. А къ дому вдовы стекались со всѣхъ концовъ города-люди. Всѣ ахали и вздыхали. Симанъ съ газетой въ рукахъ тоже былъ тамъ. Отдавъ дань уваженія покойнику, онъ уже разсуждалъ и тамъ о политикѣ. Изъ разговоровъ выяснилось, что Японія давно хотѣла быть въ союзѣ съ Россіей, только Россія требовала отъ Японіи перемѣны языческой вѣры на православную. Ну, а для Англіи, какъ извѣстно, всѣ вѣры равны… Вотъ Японія и подружилась съ нею.
Весь день Симанъ ходилъ съ газетой въ рукахъ по городу и доказывалъ всѣмъ, что Россія побѣдитъ. Споръ съ протестантскимъ учителемъ задѣлъ его за живое.
Наконецъ, городъ утихъ. Величавыя горы столпились кругомъ, точно сдвинулись тѣснѣе и, кутаясь въ облака, мирно заснули. Заснулъ и городокъ, затерявшійся въ красноватыхъ грудахъ Антиливана, заснулъ тихо, точно ребенокъ. Только изрѣдка раздавались неясныя всхлипыванія, похожія на печальное воркованіе горлинки…
V.
правитьМогильщикъ.
правитьНа немъ лежала обязанность хоронить всѣхъ мертвецовъ въ Рашайѣ, небольшомъ сирійскомъ городкѣ, заброшенномъ въ отрогахъ дикаго Антиливана. Онъ зарывалъ ихъ и въ одиночку на кладбищѣ, клалъ и въ общую пещеру, смотря по желанію родственниковъ умершаго. Въ пещерѣ ему былъ извѣстенъ каждый гробъ такъ же хорошо, какъ музыканту клавиши рояля. Тамъ онъ разставлялъ гробы рядами, при чемъ наиболѣе уважаемымъ мертвецамъ отводилъ и наиболѣе почетныя мѣста, ближе къ переднему углу пещеры. Разсердившись на родственниковъ какого-либо мертвеца, онъ производилъ въ пещерѣ перестановку, при чемъ виноватый получалъ менѣе почѳтяое мѣсто. Когда пещера наполнялась, могильщикъ выбрасывалъ оттуда всѣ гробы, кости сгребалъ въ одну кучу и зарывалъ въ яму, а изъ досокъ дѣлалъ новыя домовины для своихъ мрачныхъ и молчаливыхъ гостей.
Всѣ въ городкѣ уважали могильщика Исбира и даже боялись его. Боялись его не потому, что онъ занимался такимъ мрачнымъ и страшнымъ ремесломъ. Нѣтъ. Въ маленькомъ городкѣ дикаго Антиливана жизнь текла такъ тихо, такъ мало отличалась отъ смерти, что и самая смерть не казалась такой ужасной, какой она кажется у насъ, въ большихъ оживленныхъ городахъ. Здѣсь, на высотѣ шести тысячъ футовъ надъ морскимъ уровнемъ, среди сѣрыхъ неподвижныхъ скалъ, въ горной пустынѣ, жизнь примирялась со смертью и почти безъ страха подавала ей свою трепетную руку… Жилъ человѣкъ тихо; умеръ — тоже лежитъ тихо подъ раскаленными солнцемъ камнями. Могильщика Исбира боялись и уважали просто потому, что онъ и съ живыми людьми обращался такъ же беззастѣнчиво и властно, какъ и съ мертвыми. Онъ не дѣлалъ большой разницы между тѣми и другими, на всѣхъ людей привыкнувъ смотрѣть, какъ на своихъ должниковъ, которые должны рано или поздно къ нему придти и заплатить свою обычную дань. Богатымъ онъ прямо говорилъ:
— Ну, а съ тебя я никакъ меньше межиди взять не могу, хоть и не торгуйся…
И богачъ старался куда-нибуль спрятаться отъ безцеремоннаго могильщика Исбира.
— Дешева теперь смерть, — жаловался Исбиръ. — Дешева, дешевле рѣдьки. Яму ему вырой между скалами, опусти его туда, зарой, смотри, какъ бы шакалы его не поѣли, и за все это какихъ-нибудь шесть піастровъ![19] Священнику даютъ столько же, какъ и мнѣ. А развѣ у него такая работа, какъ у меня? Помашетъ кадиломъ, попоетъ, почитаетъ — и дѣлу конецъ. Развѣ это трудно? Нѣтъ, дешева теперь стала смерть. Раньше я развѣ столько получалъ!..
Вѣчно счастливое для всѣхъ далекое прошлое!..
Кромѣ этого ремесла, у Исбира было и другое, на которое онъ смотрѣлъ, впрочемъ, какъ на занятіе побочное. У него была замѣчательно прочная голова. Головой этой онъ кололъ орѣхи, разбивалъ доски, ломалъ палки… Если ему случалось съ кѣмъ-нибудь повздорить и подраться, то рукъ онъ никогда не пускалъ въ ходъ, а билъ противника головой. Ударитъ его лбомъ по головѣ, тотъ и завертится на мѣстѣ, какъ больная овца, и упадетъ. Вотъ Исбиръ и кололъ своей головой на потѣху публики все, что ни попало. Дѣлалъ онъ это, конечно, не иначе, какъ за деньги, и только передъ турецкими чиновниками. Исбиръ ихъ уважалъ и боялся, во-первыхъ, потому, что они были — власть, во-вторыхъ, потому, что въ его обязанности совсѣмъ не входило хоронить мусульманскихъ покойниковъ. Христіанамъ же, «своимъ», будущимъ кліентамъ, развѣ могъ онъ, могильщикъ Исбиръ, выставлять себя на потѣху?
Возьметъ, напримѣръ, Исбиръ штукъ пять большихъ орѣховъ, придетъ къ каймакаму[20] на домъ и скажетъ:
— Миръ тебѣ, владыка!
— И тебѣ миръ, — отвѣтитъ каймакамъ. — Что скажешь новаго, Исбиръ?
— Вотъ пришелъ я, мой господинъ, съѣсть эти орѣхи въ твою честь.
— Ну, ѣшь, — скажетъ каймакамъ.
Положитъ Исбиръ орѣхъ на каменный полъ, нагнется, стукнетъ лбомъ, разобьетъ и съѣстъ. И такъ сдѣлаетъ со всѣми… Каймакамъ посмѣется и дастъ ему за искусство бишликъ[21], а то и больше.
Главной чертой Исбирова характера была страшная нелюбовь ко всему новому. Привыкши имѣть дѣло съ мертвецами, которые повиновались ему во всемъ и безпрекословно, онъ хотѣлъ, чтобы и живые люди его слушались такъ же безропотно. Не любилъ онъ новшества ни въ чемъ. Онъ требовалъ, чтобы гробы были одинаковой формы, чтобы одѣвали мертвыхъ тоже одинаково, по его указаніямъ.
— Развѣ я не знаю, какъ мертвецу лучше! Дѣлайте такъ, какъ я говорю вамъ, — прикрикивалъ онъ на плачущихъ родственниковъ.
Нетерпимость Исбира выходила далеко за кругъ его постоянныхъ обязанностей. Онъ вмѣшивался и въ другія дѣла города, всюду внося свою раздражительность и вражду къ новшествамъ. Такъ, въ Рашайѣ не было ключевой воды. Весь городъ пилъ круглый годъ изъ особыхъ ямъ, наполнявшихся въ зимнее время дождевою водою. А въ концѣ лѣта мѣсяца два рашайцамъ приходилось даже возить воду изъ сосѣдней долины, часа два пути отъ города. Начали рашайцы поговаривать о проведеніи воды съ Гермона по трубамъ; Исбиръ сталъ смѣяться:
— Продайте своихъ женъ, лошадей и ословъ, проведите хорошую воду по трубамъ, да некому будетъ ее пить. Свѣжей воды захотѣли. Дѣды ваши хуже васъ были, хуже васъ жили!..
Надоѣло рашайцамъ ѣздить по горнымъ тропинкамъ. Вздумали они просить турецкое правительство прислать имъ знающаго человѣка, который построилъ-бы имъ шоссированную дорогу. Исбиръ опять началъ смѣяться:
— Вотъ построитъ вамъ правительство дорогу на ваши деньги, а дома ваши разрушитъ… И будутъ по хорошей дорогѣ бѣгать къ вамъ волки да шакалы. Потомъ придутъ сюда другіе люди и купятъ у васъ землю за гроши, сядутъ на вашей землѣ, сами разбогатѣютъ, а васъ выгонятъ или въ батраки возьмутъ…
И не проводили рашайцы воду, и дорогу не строили.
Изъ христіанъ Исбиръ болѣе всѣхъ уважалъ учителя, и то, можетъ быть, потому, что тотъ отличался не меньшимъ властолюбіемъ, чѣмъ онъ самъ. Привыкнувъ въ школѣ распоряжаться учениками, какъ вещами, учитель не допускалъ въ людяхъ никакой свободы, и на всѣ ихъ поступки направлялъ свою сокрушающую критику.
Исбиръ весьма одобрялъ строгости учителя и иногда нарочно приходилъ въ день порки учениковъ полюбоваться ихъ страданіями. Виновные выстраивались въ рядъ, безропотно выходили одинъ за другимъ и безъ словъ подставляли подъ удары свои пятки.
Два ученика закручивали въ фаляка[22] ноги ученика, а учитель, сидя на стулѣ, медленно и сосредоточенно колотилъ по пяткамъ, высчитывая положенные удары. Исбиръ одобрительно кряхтѣлъ и говорилъ наказаннымъ, что эта благодать зачтется имъ въ царствіи небесномъ. Говорилъ это онъ увѣренно, и всѣ соглашались съ нимъ. Кому же, какъ не могильщику, знать всѣ правила и обычаи небеснаго царствія?..
Насладившись поучительнымъ зрѣлищемъ, Исбиръ шелъ къ своимъ мертвецамъ и долго копался тамъ, роя запасныя ямы или расчищая кладбище отъ камней.
Однажды въ городокъ первый разъ отъ сотворенія міра заѣхалъ какой-то еврейчикъ съ европейскимъ товаромъ. Привезъ онъ вещи невиданныя. То были черные, стальные, дешевые карманные часы и зонтики. Еврей навѣшалъ себѣ на грудь и животъ цѣлые десятки часовъ, развернулъ надъ собой зонтикъ и прошелся по базару. Весь городокъ собрался посмотрѣть на диковиннаго человѣка въ шляпѣ, принесшаго съ собой невиданныя вещи. О часахъ жители городка еще имѣли нѣкоторое смутное представленіе: они слышали о существованіи желѣзной машины, показывающей время, но о такихъ маленькихъ часахъ, которые можно положить въ карманъ, они еще не слыхали; о зонтикахъ и подавно. Такія диковинныя вещи — и такъ дешево.
Заволновался городокъ. Къ еврею потянулись покупатели. Скоро торговецъ распродалъ почти все, что привезъ. По улицамъ, на фонѣ красновато-сѣрыхъ скалъ и такого же цвѣта домовъ, замелькали темныя пятна зонтиковъ. На кунбазахъ[23] противъ живота заболтались часы со стальными блестящими цѣпочками. Обыватели сразу разукрасились и почти совсѣмъ не сидѣли дома. Всѣ бродили по базару. Всѣмъ пріятно было полюбоваться, какъ играютъ на цѣпочкѣ солнечные лучи, справиться посреди улицы — который часъ, или пройтись, хотя бы безъ дѣла, подъ горячими лучами сирійскаго солнца, спрятавшись подъ тѣнь диковинной ходячей палатки.
Могильщикъ Исбиръ въ это время какъ разъ производилъ поправку въ своей мрачной пріемной. Возвращаясь къ обѣду домой и проходя по базару, онъ вдругъ увидѣлъ стараго Фаргуда, который разставилъ высоко надъ головой какую-то странную, круглую, черную палатку. Исбиръ остановился, оглядѣлъ его съ ногъ до головы и мрачно прохрипѣлъ:
— Откуда это? Что такое? Смотрите, люди добрые, какую онъ себѣ палатку купилъ! Растаять боится, умирать не хочетъ! Нѣ-ѣ-ѣтъ, придешь ко мнѣ, сколько ни закрывайся отъ солнца! Солнца испугался?! А!
Фаргудъ поспѣшилъ поскорѣе сложить свой зонтъ и юркнуть за уголъ.
Идетъ Исбиръ дальше. Смотритъ: у Дагера на животѣ какая-то свѣтлая штучка мотается.
— Что это? — спросилъ Исбиръ мрачно.
— Часы! — отвѣтилъ Дагеръ и хотѣлъ было улизнуть.
— Часы! — воскликнулъ Исбиръ. — Да ты развѣ эффенди, чиновникъ, что тебѣ часы понадобились? Твой отецъ развѣ носилъ часы!? Безъ часовъ жилъ, безъ часовъ я и закопалъ его. Не зналъ онъ даже — сколько лѣтъ на землѣ жилъ. А ты хочешь, чтобы я тебя положилъ въ землю съ часами? Сниму, мой господинъ, сниму. Ни на этомъ, на ни томъ свѣтѣ часовъ тебѣ не нужно, мой господинъ. Великій Боже! Кажется, сегодня всѣ одурѣли.
Ходитъ Исбиръ по базару и смотритъ всѣмъ прямо на животы, украшенные часами, смотритъ такъ, точно дыру въ животѣ глазами вертитъ. Кто ни увидитъ Исбира, прикроетъ руками часы и прошмыгнетъ въ первую лавку.
А зонтики такъ и разбѣгаются отъ него по переулкамъ въ узкіе проходы между сѣрыми домами.
Попытались было и надъ Исбиромъ посмѣяться. Досадно было, что онъ всѣхъ учитъ. Выбрался такой смѣльчакъ, подошелъ къ нему и говоритъ:
— Возьми съ меня, Исбиръ, піастръ и похорони у меня осла. Умеръ сегодня, бѣдняга!
Исбиръ смѣрилъ дерзкаго взглядомъ съ ногъ до головы, потомъ отвѣтилъ:
— Если ты и самъ умрешь, то цѣна тебѣ не дороже будетъ твоего осла. Но ты, повидимому, его глупѣе, потому похороню тебя даромъ.
И пошелъ. Убилъ и пошелъ! Пошелъ онъ прямо къ учителю, которому и разсказалъ, что видѣлъ въ городѣ. Долго они о чемъ-то разговаривали. Наконецъ, Исбиръ вышелъ на базаръ и, многозначительно осматриваясь по сторонамъ, направился прямо къ торговцу новыми диковинными вещами. Пришелъ и… купилъ себѣ часы и зонтикъ.
Быстрѣе молніи разнеслась по городу вѣсть, что могильщикъ Исбиръ самъ купилъ себѣ часы и зонтъ. Всѣ вздохнули свободнѣе.
— Слава Богу! Значитъ, теперь не будетъ другихъ попрекать, — подумалъ каждый.
Но могильщикъ Исбиръ, очевидно, что-то замышлялъ. Часовъ онъ на себя не надѣвалъ, зонтика надъ собой не раскрывалъ, ходилъ мрачно и сосредоточенно.
Въ первый же воскресный день, послѣ обѣда, базаръ наполнился народомъ. Всѣ навѣсили на себя часы и раскрыли надъ головами зонтики, намѣреваясь пощеголять купленными заморскими вещами. Какіе хитрые эти «франжи»[24]. Чего только они не выдумаютъ!
Вдругъ, въ концѣ базара появился могильщикъ. Шелъ онъ медленно, важно, точно за гробомъ самаго богатаго покойника. Но кто это съ нимъ рядомъ? Какое чудовище?
У Исбира была собака. Онъ купилъ ее въ Курдистанѣ маленькимъ щенкомъ, вскормилъ ее, вмѣстѣ съ ней ѣлъ и чуть ли не спалъ. Курдскія собаки отличаются громадною силою, смышленностью и ловкостью. Исбировъ песъ удался на удивленіе. Это былъ не песъ, а левъ. Громадный, съ красными глазами и всклокоченной шерстью, онъ всегда медленно шелъ за Исбиромъ на могилы, готовый по первому знаку хозяина растерзать и человѣка, и привидѣніе.
А теперь Исбиръ нарядилъ своего друга по праздничному: на шеѣ у него болтались на стальной цѣпочкѣ часы, а надъ мохнатой его головой Исбиръ самъ несъ новомодную палатку. Такъ они обошли весь базаръ.
Черезъ полчаса не было видно кругомъ ни одного зонтика, ни однихъ часовъ!
VI.
правитьУзналъ, узналъ!
править— Великій Боже! Какъ хорошо теперь дома! — думалъ отецъ Рашида, возвращаясь съ мельницы домой на своемъ ослѣ. Уѣхалъ онъ еще съ утра къ рѣкѣ Лейтаніи, которая протекаетъ около Ливана. Тамъ провелъ онъ почти цѣлый день, исполнилъ возложенное на него женой порученіе — смололъ мѣшокъ муки и только теперь вечеромъ, съ поспѣшностью Ноева ворона, возвращался въ свою Рашайю, къ снѣжному Ермону.
— Какъ бы хорошо быть теперь въ своемъ домѣ, сидѣть около малкала[25], поѣсть, выпить чашку кофе, выкурить наркили[26] и уснуть…
Но до Рашайи еще далеко. По горамъ безъ дорогъ ходятъ тучи, заглядываютъ и опускаются во всѣ долины, точно ищутъ тамъ потерянное счастье. Вѣтеръ мечется въ ущельяхъ и сѣчетъ отца Рашида по голымъ ногамъ дождемъ, какъ сердитый турецкій чиновникъ за неуплату податей. Начинаетъ темнѣть. Какъ ни хорошо дома, но сегодня до Рашайи отцу Рашида, очевидно, не добраться. Оселъ усталъ, да и самъ онъ чувствуетъ, какъ холодъ, точно назойливый гость, пробирается во всѣ углы его дыряваго абаи[27].
— Заночую я въ Баккифе, это недалеко. А завтра утромъ буду въ Рашайѣ, — рѣшилъ отецъ Рашида и погрузился снова въ свои думы.
Сидя на мѣшкѣ муки, положенномъ черезъ спину осла, онъ клевалъ носомъ и думалъ… О чемъ онъ въ это время думалъ? Этого не разгадалъ бы самый великій арабскій мудрецъ. Мысли бродили въ его головѣ, точно слѣпые нищіе въ селѣ, когда они останавливаются передъ каждою дверью и просятъ милостыню… А на лицѣ отца Рашида прочитать что-нибудь было такъ же трудно, какъ разобрать надписи на ассирійской гробницѣ… Что касается дороги въ Баккифе, то отецъ Рашида вполнѣ былъ увѣренъ, что его оселъ думаетъ одинаковую съ нимъ думу и даже больше его самого желаетъ заночевать гдѣ нибудь поближе. Вѣдь у осла дома въ Рашайѣ нѣтъ ни жены, ни дочери, ни сыновей. Отецъ Рашида такъ сжился съ своимъ осломъ, что понималъ всѣ его желанія. Какъ же было и ослу не понимать желаній отца Рашида, когда они столько лѣтъ прожили вмѣстѣ? У нихъ даже настроенія были одинаковы. Теперь, напримѣръ, оселъ, какъ и отецъ Рашида, чувствуетъ на сердцѣ нѣкоторую тоску и грустно помахиваетъ мокрыми ушами.
Такъ ѣхали они долго. Тучи свивались и развивались надъ ними, опуская полы своихъ одеждъ въ долины и окутывая ими отца Рашида вмѣстѣ съ его осломъ.
Отъ неба къ землѣ тянулись длинныя бѣлыя нити, точно на станкѣ у дамасскаго ткача, — частыя и прямыя бѣлыя нити дождя. Онѣ мочили отца Рашида, начиная съ его головы и нечесаной бороды и кончая башмаками, надѣтыми на босыя ноги. Становилось холоднѣе и холоднѣе. Въ декабрѣ сирійскія горы смотрятъ очень невесело. Куда это солнце дѣвалось, куда ушло? Неужели когда нибудь оно снова засвѣтитъ ласково надъ горами, все пригрѣетъ и оживитъ?.. А теперь кругомъ все такъ сѣро, такъ печально. Камни плачутъ холодными слезами и утираются бѣлымъ туманомъ. О чемъ они плачутъ? Можетъ быть, о горячемъ лѣтѣ, о теплой, зеленой веснѣ?
Путники ѣхали такъ очень долго. Отецъ Рашида думалъ свое, оселъ свое. Отецъ Рашида сидѣлъ на ослѣ, а оселъ шелъ и шелъ. Наконецъ, онъ остановился. Отецъ Рашида поднялъ голову: передъ нимъ торчалъ какой-то домъ. Было почти темно. Шелъ мелкій снѣгъ, одѣвая бѣлой пеленой плоскія крыши домовъ и сѣрые камни.
— Слава и благодареніе Господу живыхъ! — сказалъ отецъ Рашида. — Пріѣхали на ночлегъ въ Баккифе. А завтра будемъ и въ Рашайѣ…
Оселъ посмотрѣлъ на хозяина съ удивленіемъ, на какое только способенъ былъ его философскій умъ, но промолчалъ и принялся за подставленную ему въ мѣшкѣ мякину. Отецъ Рашида снялъ съ осла муку, положилъ ее на сухое мѣсто, отыскалъ узелокъ съ лепешками и пошелъ въ домъ. На порогѣ онъ встрѣтилъ женщину, по всей видимости, хозяйку, ибо она по неосторожности выплеснула ему на бороду помои. Изругавъ ее въ сердцѣ за оскорбленіе, отецъ Рашида, однако, гнѣва не обнаружилъ, а смиренно ее привѣтствовалъ:
— Да будетъ счастлива для тебя эта ночь, госпожа моя! Позволь намъ съ осломъ переночевать у тебя сегодня.
Хозяйка сказала только «входи»! — и вышла изъ дому. Когда она проходила мимо отца Рашида, ему показалось, что женщина эта очень походитъ на его жену. Подивившись такому сходству, онъ развязалъ лепешки, сѣлъ у двери и принялся за сухой ужинъ. Прибѣжали дѣти. Возвратилась и хозяйка. Взяла она большой мѣдный кругъ, положила его среди комнаты на камень, а на него наклала лепешекъ, сыру, маслинъ и зажгла свѣтильникъ. Около круга разсѣлись дѣти ужинать. Отецъ Рашида удивлялся все больше и больше.
— И дѣти — точь въ точь мои дѣти, — думалъ онъ. — Вотъ старшій, какъ мой Рашидъ, второй, какъ мой Фарисъ, третй, какъ мой Нажибъ. Да и дѣвочка такъ похожа на мою Фадуа! Великъ Богъ! Нѣтъ ни жизни, ни силы безъ великаго Бога! Не достаетъ только, чтобы мужъ этой женщины походилъ на меня такъ же, какъ его жена походитъ на мою жену и его дѣти — на моихъ дѣтей. Но, должно быть, бѣдная женщина — вдова, — рѣшилъ отецъ Рашида и снова сталъ думать.
— Можетъ быть у нея найдется такой же оселъ, какъ у меня?
При этомъ отецъ Рашида разсмѣялся, т. е. наморщилъ лобъ и скривилъ ротъ, точно заплакать собирался. Люди еще могли походить другъ на друга, но ослы — никогда. Этого отцу Рашида встрѣчать не доводилось совсѣмъ. Каждый оселъ чѣмъ нибудь да отличался отъ другого осла, хотя бы и своего брата.
Наконецъ, хозяйка сказала:
— Что же ты, отецъ Рашида, не садишься ужинать съ дѣтьми? Что ты сидишь у двери?
— И имя мое знаетъ эта женщина, — подумалъ отецъ Рашида и вслухъ сказалъ: — Да увеличитъ Богъ твое добро, госпожа моя! Я поужиналъ. Теперь бы мнѣ уснуть.
Женщина промолчала, только покосилась на отца Рашида.
Дѣти поужинали. Отецъ Рашида сходилъ посмотрѣть своего осла. Хозяйка постлала постель и уложила съ краю дѣтей. Отецъ Рашида вошелъ и началъ прилаживаться на ночлегъ у двери.
— Ложись сюда спать, отецъ Рашида! — сказала хозяйка. — Зачѣмъ ты хочешь спать у двери?
— Прошу у Бога прощенія, госпожа моя! Я не такой человѣкъ… Я лягу у двери, а ты ложись одна и спи съ миромъ. У меня въ Рашайѣ есть своя жена и свои дѣти…
— Должно быть, очень озябъ отецъ Рашида, точно совсѣмъ съума сошелъ, — подумала хозяйка и легла спать.
На утро погода прояснилась. Лишь только солнце освѣтило бѣлую голову стараго Ермона, а голубой сумракъ ночи попрятался въ его морщинахъ, отецъ Рашида уже проснулся и вышелъ изъ комнаты. Онъ навалилъ на спину осла мѣшокъ съ мукой, отточилъ поострѣе деревянный гвоздь, которымъ щекоталъ осла подъ хвостомъ, чтобы тотъ лучше бѣжалъ, почесалъ себѣ покрѣпче спину, подтянулъ въ дорогу поясомъ животъ и хотѣлъ уже выѣхать со двора, какъ вдругъ вышла хозяйка. Отецъ Рашида къ ней.
— Да увеличить Богъ твое добро, госпожа моя! Да дастъ тебѣ долгую жизнь! Пусть Богъ хранитъ тебѣ твоихъ дѣтей и твоихъ родныхъ за твою щедрость. Мы съ осломъ отдохнули у тебя, какъ въ раю. Теперь, съ твоего позволеніи, мы поѣдемъ въ Рашайю…
Но не успѣлъ отецъ Рашида что-нибудь сообразить и сдѣлать, какъ женщина эта начала о чемъ-то плакать, кричать и, наконецъ, убѣжала со двора. Отецъ Рашида слышалъ только, что она твердила: «О, Боже, мой мужъ! О, Боже, что съ нимъ случилось»…
— Должно быть, вспомнила объ умершемъ мужѣ бѣдная женщина, — подумалъ отецъ Рашида и хотѣлъ было уже убраться поскорѣе со двора… Но не успѣлъ онъ сѣсть на осла, какъ хозяйка возвратилась въ сопровожденіи нѣсколькихъ женщинъ и одного мужика. Всѣ окружили отца Рашида и его осла, начали кричать и махать руками. Отецъ Рашида сидѣлъ на ослѣ и ничего не понималъ. Онъ слышалъ только, какъ визжала и била себя въ грудь женщина, похожая на его жену. И голосъ у нея былъ страшно похожъ на голосъ его жены: такой же тонкій и высокій, выше самаго высокаго дамасскаго минарета… Его жена точь въ точь такъ же кричала и плакала, когда у нихъ помирали дѣти. А у нихъ померло нѣсколько дѣтей. Отецъ Рашида не зналъ, сколько именно, ибо счета имъ не велъ, но все же ему было ихъ жалко. Онъ хотѣлъ было задуматься и погрустить объ умершихъ дѣтяхъ, какъ почти подъ самымъ своимъ ухомъ услышалъ голосъ одной изъ женщинъ:
— Ты съума сошелъ, ты одурѣлъ! О, Господи! Ты не узнаешь своего дома, своей жены, своихъ дѣтей?! Должно быть, шайтанъ говорилъ съ тобой на мельницѣ!..
Но мужикъ отнесся къ дѣлу гораздо проще. Онъ подошелъ къ отцу Рашида поближе и спросилъ:
— Ты что, мой господинъ? Смѣешься надъ женой, или пьянъ? Пришелъ въ свой домъ, въ Рашайю, а говоришь, что спишь въ Баккифе…
Сказавъ это, онъ размахнулся и ударилъ отца Рашида прямо по уху. Отецъ Рашида свалился съ осла на землю, потомъ медленно поднялся, отряхнулъ штаны и феску, почесалъ ушибленное мѣсто и спросилъ:
— За что ты бьешь меня?
— Ты еще не понялъ? Ахъ, ты недодѣланный! Да вѣдь домъ-то это твой, и жена твоя, и дѣти твои! Не видишь?!.
И онъ снова хотѣлъ ударить отца Рашида.
— О, Боже! — воскликнулъ отецъ Рашида, — узналъ, узналъ… Не дерись! Говорю тебѣ, всѣхъ узналъ. Я еще вчера и жену, и дѣтей узналъ, только не вѣрилось мнѣ, — думалъ, что въ Баккифе пріѣхалъ.
— Узналъ! — радостно воскликнули женщины. — Слава Богу, мать Рашида! Твой мужъ узналъ тебя!
И всѣ начали понемногу расходиться. Отецъ Рашида поставилъ осла обратно въ хлѣвъ, снялъ съ него мѣшокъ и внесъ въ избу. Тамъ онъ снова оглядѣлся кругомъ. Долго онъ стоялъ, все осматривая, и, наконецъ, изрекъ:
— Великъ Богъ. Правда, мой домъ, моя жена, мои дѣти. Нѣтъ ни силы, ни жизни безъ великаго Бога!
- ↑ Городокъ вблизи Гермона въ Антиливанѣ, въ Сиріи.
- ↑ Крестьяне.
- ↑ Виноградный спиртъ.
- ↑ Инструментъ, вродѣ глиняного кувшина, у котораго вмѣсто дна натянута барабанная кожа, по которой бьютъ пальцами и ладонями въ тактъ пѣсни.
- ↑ Аудъ — музыкальный струнный инструментъ на подобіе балалайки съ закругляющимся снизу большимъ кузовомъ. Имѣетъ четыре двойныхъ (въ консонансъ) струны. По струнамъ задѣваютъ гусинымъ перомъ.
- ↑ Шнурокъ поверхъ платка вокругъ головы.
- ↑ Въ смыслѣ — Богъ тебя спасетъ!
- ↑ Мусульманская.
- ↑ Что, курицу?
- ↑ Древній Леонтесъ.
- ↑ Паспортъ.
- ↑ О, Господь мой!
- ↑ Жаровня съ углями.
- ↑ Изаръ — женское головное покрывало.
- ↑ Друзы — особая, спеціально-сирійская религіозная секта.
- ↑ 7 р. 50 коп.
- ↑ Межиди — 1 р. 60 коп.
- ↑ Сурсукъ — извѣстный сирійскій богачъ.
- ↑ Около 40 копѣекъ.
- ↑ Уѣздный начальникъ.
- ↑ Около 20 к.
- ↑ Фаляка — петля на палкѣ.
- ↑ Кунбазъ — легкая верхняя одежда, на подобіе длинной рубахи, въ обтяжку.
- ↑ «Франжъ» — общее названіе всѣхъ европейцевъ, отъ слова французъ.
- ↑ Жаровня съ углями.
- ↑ Кальянъ.
- ↑ Широкая одежда съ прорѣзами на мѣстѣ рукавовъ.