Елена Гуро
правитьИз сборника «Трое»
правитьВ сборнике «Трое» (В. Хлебников, А. Крученых, Е. Гуро) были напечатаны как новые произведения Елены Гуро, так и те, что были опубликованы в других её сборниках, а также большой фрагмент ещё не вышедшей книги «Небесные верблюжата».
В данной подборке содержатся только те тексты из сборника, которые не дублировались в других изданиях.
Это последняя книжка, в которой так рано ушедшая Елена Гуро появляется вместе со своими товарищами, — книжка, задуманная ею еще в апреле.
…Новая веселая весна за порогом: новое громадное качественное завоевание мира. Точно все живое, разбитое на тысячи видимостей, искаженное и униженное в них, бурно стремится найти настоящую дорогу к себе и друг к другу, опрокидывая все установленные грани и способы человеческого общения. И недалеки, может быть, дни, когда побежденные призраки трехмерного пространства, и кажущегося, каплеобразного времени, и трусливой причинности, и еще многие и многие другие — окажутся для всех тем, что они есть, — досадными прутьями клетки, в которых бьется творческий дух человека, — и только. Новая философия, психология, музыка, живопись, порознь почти неприемлемые для нормально-усталой современной души, — так радостно, так несбыточно поясняют и дополняют друг друга: так сладки встречи только для тех, кто все сжег за собою.
Но все эти победы — только средства. А цель — тот новый удивительный мир впереди, в котором даже вещи воскреснут. И если одни завоевывают его — или хотя бы дороги к нему, — другие уже видят его, как в откровении, почти живут в нем. Такая была Ел. Гуро. Таким, почти осязаемым, — уже своим, уже выстраданным, — кажется этот мир в ее неоконченной книге «Бедный рыцарь». Душа ее была слишком нежна, чтобы ломать, слишком велика и благостна, чтобы враждовать даже с прошлым, и так прозрачна, что с легкостью проходила через самые уплотненные явления мира, самые грубые наросты установленного со своей тихой свечечкой большого грядущего света. Ее саму, может быть, мало стесняли старые формы, но в молодом напоре «новых» она сразу узнала свое — и не ошиблась. И если для многих связь ее с нами была каким-то печальным недоразумением, то потому только, что они не поняли ни ее, ни их.
Вот почему нам надо было сказать эти несколько слов. Для всех, лично знавших Ел. Гуро, боль утраты еще слишком велика, чтобы говорить о ней, как о прошлом, делать ее характеристику, и пр., и пр. Пусть о ней скажут ее последние дети, ее «Небесные верблюжата» и «Рыцарь бедный». Вся она, как личность, как художник, как писатель, со своими особыми потусторонними путями и в жизни и в искусстве — необычайное, почти непонятное в условиях современности, явление. Вся она, может быть, знак.
Знак, что приблизилось время.
Финляндия
«Стихли над весенним солнцем доски…»
Шалопай
Из сладостных
«Нора, моя Белоснежка…»
Моему брату
Выздоровление
Скрипка Пикассо
Лень
Немец
Кот Бот
Кот Ват
Толокнянка
«Дай мне, дай мне силу еще больше любить людей…»
Полевунчики
«Липнул к следкам песок на протаявший дорожке…»
Нежный дурак
Дача с призраками
«На берегу две сосны божественного происхождения…»
«Что мы знаем о красоте?..»
«Вянут настурции на длинных жердинках…»
ФИНЛЯНДИЯ
Это ли? Нет ли?
Хвои шуят, шуят
Анна-Мария, Лиза — нет?
Это ли? — Озеро ли?
Лулла, лолла, лалла-лу,
Лиза, лолла, лулла-ли.
Хвои шуят, шуят,
ти-и-и, ти-и-у-у.
Лес ли, — озеро ли?
Это ли?
Эх, Анна, Мария, Лиза,
Хей-тара!
Тере-дере-дере… Ху…
Холе-кулэ-нэээ.
Озеро ли? — Лес ли?
Тио-и
ви-и… у.
Стихли над весенним солнцем доски,
движение красным воскликом мчалось.
Бирко — Север стал кирпичный, — берег не наш!
Ты еще надеешься исправиться, заплетаешь косу,
а во мне солнечная буря!
Трамвай, самовар, семафор
Норд-Вест во мне!
Веселая буря, не победишь,
не победишь меня!..
Под трапом дрожат мостки.
В Курляндии пивной завод,
И девушки с черными косами.
ШАЛОПАЙ
финские мелодии
Ах, деньки деньки маются!
Кто, их по ветру раскидал?
— Полоумный!
Да никто, никто умный
мои денечки не подобрал.
И не подберет,
и не принесет
к моей маме.
Мама, мама, мамочка — Не сердись —
я на днях денечки-то подберу
я на море светлое за ними побегу.
Я веселый!
Я их маме обещал моей суровой
Моя мама строгая; — точь-в-точь
я, как день — она как ночь!
………………………………….
— Подойди, подойди близенечко,
мой сынок,
проваландался маленько-маленечко
мой денек, мой денек.
Подошел, приласкался нежненечко
на часок, на часок.
У меня сердечко екнуло,
мой сынок, мой сынок.
У меня из рук плетка выпала
он смеется — дружок:
проленился я маленько. Да, маленько-маленечко
мой денек.
ИЗ СЛАДОСТНЫХ
Миниатюры
Венок весенних роз
Лежит на розовом озере.
Венок прозрачных гор
За озером.
Шлейфом задели фиалки
Белоснежность жемчужная
Лилового бархата на лугу
Зелени майской.
О мой достославный рыцарь!
Надеюсь, победой иль кровью
Почтите имя дамы!
С коня вороного спрыгнул,
Склонился, пока повяжет
Нежный узор «Эдита»
Бисером или шелком.
Следы пыльной подошвы
На конце покрывала.
Колючей шпорой ей
Разорвало платье.
Господин супруг Ваш едет,
Я вижу реют перья под шлемом
И лают псы на сворах.
Прощайте дама!
В час турнира сверкают ложи.
Лес копий истомленный,
Точно лес мачт победных.
Штандарты пляшут в лазури
Пестрой улыбкой.
Все глаза устремились вперед
Чья-то рука в волнении
Машет платочком.
Помчались единороги в попонах большеглазых,
Опущены забрала, лязгнули копья с визгом,
С арены пылью красной закрылись ложи
Строгая злая Королева распускает вороньи
волосы и поет:
Ты мне зеркальце скажи
Да всю правду доложи
Кто меня здесь милее
Нора, моя Белоснежка,
Нора, мой снежный цветик,
Мой облачный барашек.
Ох ты, снежная королева,
Облачное руно,
Нежное перышко,
Ты, горный эдельвейс,
Нора, моя мерцающая волна,
Нора, мой сладко мерцающий сон!
…Ах, строгая Королева, не казни меня,
Не присуждай меня к смерти!
Мое снежное облако,
Моя снежная сказка,
Эдельвейс с горы,
Много милее тебя!
МОЕМУ БРАТУ
Помолись за меня — ты,
Тебе открыто небо.
Ты любил маленьких птичек
И умер, замученный людьми.
Помолись обо мне, тебе позволено,
чтоб меня простили.
Ты в своей жизни не виновен в том —
в чем виновна я.
Ты можешь спасти меня.
Помолись обо мне.
……………………………..
Как рано мне приходится не спать,
оттого, что я печалюсь.
Также я думаю о тех,
кто на свете в чудаках,
кто за это в обиде у людей,
позасунуты в уголках — озябшие без ласки,
плетут неумелую жизнь, будто бредут
длинной дорогой без тепла.
Загляделись в чужие цветники,
где насажены
розовенькие и лиловенькие цветы
для своих, для домашних.
А все же их дорога ведет —
идут, куда глаза глядят,
я же — и этого не смогла.
Я смертной чертой окружена.
И не знаю, кто меня обвел.
Я только слабею и зябну здесь.
Как рано мне приходится не спать,
оттого, что я печалюсь.
ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ
Аппетит выздоровлянский,
Сон, — колодцев бездонных ряд,
и осязать молчание буфета и печки час за часом.
Знаю, отозвали от распада те, кто любят…
Вялые ноги, размягченные локти,
сумерки длинные, как томление.
Тяжело лежит и плоско тело,
и желание слышать вслух две-три
лишних строчки, — чтоб фантазию зажгли
таким безумным, звучным светом…
Тело вялое в постели непослушно,
Жизни блеск полупонятен мозгу.
И бессменный и зловещий в том же месте
опять стал отблеск фонаря…
……………………………………
Опять в путанице бесконечных сумерек…
Бредовые сумерки,
я боюсь вас.
СКРИПКА ПИКАССО
В светлой тени на мраморе трепет люстры.
В имени счастливого полустрадальца всю поднятость мучений на дощечке с золотым блеском черт выразило королевство тени нервными углами.
И длинный корпус музыканта, вырезанный втянутым жилетом, был продолжением и выгибом истомленного грифа. Изворотиком гениальным очаровано скрытое духа и страна белых стен, и настал туман белой музыки и потонувшее в мир немоты, уводящее из вещей.
Избалованный страдалец с лицом иссиня-бледным на диване, простерши измученные руки и протянув длинный подбородок к свету.
И как он, почти умирали цветы в хрустальном стакане с водой.
ЛЕНЬ
И лень.
К полудню стала теплень.
На пруду сверкающая шевелится
Шевелень.
Бриллиантовые скачут искры.
Чуть звенится.
Жужжит слепень.
Над водой
Ростинкам лень.
НЕМЕЦ
Сев на чистый пенек,
Он на флейте пел.
От смолы уберечься сумел.
— Я принес тебе душу, о, дикий край,
О, дикий край.
Еще последний цветочек цвел.
И сочной была трава,
А смола натекала на нежный ком земли.
Вечерело. Лягушки квакали
Из лужи вблизи.
Еще весенний цветочек цвел.
— Эдуард Иваныч!
Управляющий не шел.
Немца искали в усадьбе батраки.
Лидочка бежала на новый балкон
И мама звала: «Где ж он?»
Уж вечереет, надо поспеть
Овчарню, постройки осмотреть.
«Да где ж он пропал?!»
Мамин хвостик стружки зацеплял.
Лидочка с Машей, столкнувшись в дверях,
Смеялись над мамой — страх!
А в косом луче огневились стружки
И куст ольхи.
Вечерело, лягушки квакали
вдали, вдали.
— Эдуард Иваныч!
Немчура не шел.
Весенний цветочек цвел.
КОТ БОТ
Светлая душа кота светила в комнате.
У него был белый, животненький животик.
Душа была животненькая, маленькая, невинная, лукавая и со звериной мудростью. Потому лучистому старику захотелось научить говорить кота, или людей молчать и созерцать тайное…
Было дождливо. Котик кутал мордочку лапками, кутал, кутал и превратился в Куточку. Проснулись дети, видят, на их кровати лежит Куточка, — глазок один не спит, хитрый, зеленый и тот в плюшевую щелку ушел, лапы бархатными, катышковыми стали лепешками.
КОТ ВАТ
Наконец ты расцвел у меня большой, глупой, полевой ромашкой.
Я всегда себе желала такого.
Твой желтоватый мех пахнет солнцем, —
Ты — Бог.
Ты — круглое, веселое, доброе солнце.
Ты — символ вечной молодости.
Ты невозможно доверчив: сейчас же подставляешь для поцелуя круглый лоб со священным, белым пятном и бодаешь крепко в самые губы целующего; ты делаешь это так, чтобы не обделить всех многих, жаждующих тебя, ты чувствуешь, что даришь.
О, Ты, восходящее солнце. Ты…
Твой мех пахнет солнцем, твой символ, — гречневый круглый радостный блин.
Твое светило — солнце, солнце…
Твой цветок — ромашка с крупной желтой серединкой.
Твой камень — топаз.
Ты знаешь, ужасный объедало, как ты глуп — невероятно, несбыточно глуп.
Такая щедрая, царственная глупость могла быть уделом только солнечного бога.
Меня зовут Июньская роса
Это маленькая розовая душа июньской жизни под соснами.
Ей нельзя не радоваться. Это такой малюсенький, розовый, поникший от счастья бокальчик, опрокинутый по двое на вилочек вознесенной стройно ножки.
И чувство блаженства, и эльфов, и миниатюрности, и июньской венчальной свежести, и счастья.
У нее розовый запах счастливого миндаля, — и розовые волны этого запаха волнуют внезапностью пока шагаешь мимо ободренными шагами по увенчанной тропинке.
Дай мне, дай мне силу еще больше любить людей, землю — чтобы не дорожить моим — и чтобы быть сильной и богатой! И щедрой, — Боже, щедрой!..
ПОЛЕВУНЧИКИ
Полевые мои Полевунчики,
Что притихли? Или невесело?
— Нет, притихли мы весело —
Слушаем жаворонка.
Полевые Полевунчики,
Скоро ли хлебам колоситься?
— Рано захотела — еще не невестились.
Полевые Полевунчики,
что вы пальцами мой след трогаете?
Мы следки твои бережем, бережем,
а затем, что знаем мы заветное,
знаем, когда ржи колоситься.
Полевые Полевунчики,
Что вы стали голубчиками?
— Мы не сами стали голубчиками,
а знать тебе скоро матерью быть —
То-то тебе свет приголубился.
Липнул к следкам песок на протаявший дорожке. Жёлтой, жёлтой. В крошечной будущей булочной, будущей здесь дачной жизни, в двух окошонках два картонных петуха раскрашены ярко. Смотрят на дырчатый снег. На похиленных вершинах протянулась музыка Рахманинова. Мы, ведь мы?! Взявшись за руки! Здесь будущее — настоящее. Летом зазвучит, заблестит. Ждут две вывески: булочной и аптеки. Отразилось небо. Они уже в будущем тоже несутся. Они — стихи. Стихи Крученых пахнут новым лаком. Мы — это мы!
Весело. Мечты. Сижу в даче. Сижу на досчатом полу, под окном. На громадном листе серой бумаги рисую музыку Рахманинова, разметавшуюся ветвями, а за окнами будет бегать дорожка, липнуть к следам песок.
Поселимся тут? Хочешь? Пока не ушёл снег!
Жил среди неукротимых бурных и гордых вершин человечишка: слабоватенький, вялый, с милыми глазами — грязноватенький, потноватый. Заглядывался на цветы, на деревья, на звёзды. Немного боялся, небось, грозы и любил её. Вихорок у него был на лбу, как у молоденького жеребёнка начинающаяся чёлка. Болел, хирел, хворал, зябнул. Блохи его обижали, ни с чем он не умел справиться. Любил тёпленькую ванну, как детям делают. В то время, как его ласкала вода, он думал:
«О чём говорит ветер? О чём говорит? Как хорошо».
Ёлки сказали: «Кивнём ему в окно. Он всё одно, что ребёнок».
А тому, у кого они закачались перед окном тёмной осенней ночью, — снятся сны. Всю жизнь потом снятся. Он часто оставался один. Он очень любил людей, слишком к ним привязывался, вихорок у него был нежный, а пришлось оставаться одному.
Ах, кому венчанные вершины кивнули в окно!
Когда мы подходили к ней, сквозь её заброшенный вид повеяло нам, что она кем-то полна. Чья-то грусть над нею склонила крыло, и неприятны были разбитые стёкла чердака…
Когда в последнюю комнату вошли, там ещё присутствовали тени. Пустые кресла стояли по стенам, и пусто и пыльно было выцветшее сукно стола. Невидимая душа ждала здесь вестей слишком длинное глухое время, и была тяжесть на всём.
Вышли на верхний балкон. Молодой и светлый соскользнул с перил и растаял. И берёза слегка выступила вперёд и, унесённая, словно гимн, открыла аллею встречи, венца и шествия и юного торжества!
Так было прежде. На гору изгибом дорожки меж весёлого вереска проходил он — юный Гений. Тогда отвечали отовсюду из окон и балконов струны.
Но давно уже никто не шёл. Заросшей площадкой была оборвана струна, и в дорожке что-то запустело, и некуда было ей вести. И над радостью встреч прошли года, и стоял над всем в пустом небе запрещающий Знак.
Когда мы оглянулись, уходя, выше балкона и крыш летела сухощавой вершиной чахлая сосна, где-то высоко над всем качалась в пустом белом небе. В этом был тайный призрак суровых протекших бурь. Чьи-то сжатые губы чудились нам, когда вспоминался дикий гранит внизу дома.
А в стороне, в круглой ротонде, пировали ещё раздвинутые скамьи. Послышался юный застольный гул, и арки павильона звучали заздравным смехом.
Внизу павильон заглох высокой крапивой. Она зашуршала, когда обходили кругом.
На берегу две сосны божественного происхождения.
Их немного склонённая вытянутость вытерпела рыцарское напряжение на посту. В их отданных ветру ветвях запуталась прибрежная печаль.
Что мы знаем о красоте?.. Вот мы считаем горбатых некрасивыми, а в своей грубости мы просто проворонили их красивый час. И не дождавшись тепла, их красота ушла.
Так создаем мы сами забытую красоту, и потом она гоняется за нами, и жалит нас, и требует себе тепла, в котором ей было отказано, света, от которого её прогнали, и без которого она так и ушла, пока мы молились с благоговением на противное, надменное лицо Юноны.
Почему горбатого считают некрасивым, — ведь у него бывают часы красоты, а у Юноны — свислые, злые, чувственные губы и моменты острых, куриных, жадных, бегающих глаз. Но нас убедили, что прямой нос и дуги бровей — красота и полнота — красота.
Вянут настурции на длинных жердинках.
Острой гарью пахнут торфяники.
Одиноко скитаются глубокие души.
Лето переспело от жары.
Не трогай меня своим злым током…
Меж шелестами и запахами, переспелого, вянущего лета,
Бродит задумчивый взгляд,
Вопросительный и тихий.
Молодой, вечной молодостью ангелов, и мудрый.
Впитывающий опечаленно предстоящую неволю, тюрьму и чахлость.
Изгнания из стран лета.