Опальные: Русские писатели открывают Кавказ. Антология: В 3 т.
Ставрополь: Изд-во СГУ, 2011. — Т. 2.
I
правитьОсенью прошлого (1867) года я имел счастливый случай ознакомиться с большею частью Дагестана, сопутствуя начальнику Кавказского горского управления, генерал-майору Д. С. Старосельскому, обозревавшему этот край по служебным обязанностям и посетившему такие места Дагестана (преимущественно Среднего), в которые нелегко проникнуть частному путешественнику. Я имел возможность прислушаться к опросам и показаниям многих горских джамаатов, составить понятие об общем складе жизни дагестанцев и собрать значительное количество данных, касающихся экономической стороны этой жизни. О некоторых из уголков Среднего Дагестана почти ничего еще не было сказано в нашей литературе; поэтому-то я и решился предложить читателям несколько отрывков из своих путевых дагестанских впечатлений, в той надежде, что мои заметки могут иметь интерес если не по своей полноте и обработанности, то по крайней мере по малоизвестности тех мест, которых они касаются. Но предварительно нелишним считаю очертить в немногих словах последовательность всех переездов наших по Дагестану и сказать несколько слов о дагестанских путях сообщения, чтобы читатель мог судить, как велик и насколько удобообозрим весь тот круг дагестанской жизни, который представился моей наблюдательности.
Имея в виду как можно внимательнее обозреть общества Верхнего Дагестана и принимая в соображение позднее время года, когда со дня на день можно было ожидать, что выпадут в горах снега и затруднят сообщения, начальник Горского управления поспешил проникнуть в Дагестан кратчайшим путем, чрез Тионетский округ и Кварельский участок Телавского уезда, в деревню Енисели, откуда начинается подъем на Кодор, а потом спуск в глубокие ущелья Дидойского общества Андийского округа. Сухая и ясная погода как нельзя больше благоприятствовала перевалу через Кодор, и 2 сентября мы прибыли в первый дагестанский аул — Хупро. С этого дня, объезжая все ущелья, примыкающие к главному хребту, я имел возможность осмотреть главные места поселений и прислушаться к опросам джамаатов почти всех верхнедагестанских обществ, за исключением Джурмутского общества, куда не было возможности проникнуть по случаю выпавших 8 и 9 сентября снегов, заваливших вершины гор и горные проходы, так что единственный сколько-нибудь проезжий путь лежал нам из Богноды на Тлейсерух, чрез два невысоких перевала, к истокам Кара-Койсу. Затем, проехав Тлейсерух, мы повернули влево от Кара-Койсу и осмотрели редко кем посещенные части Среднего Дагестана — Карах, Гидатль и Тилитль, а на 17 сентября прибыли в Гуниб. Отсюда мы снова поворотили к главному хребту — в округ Казикумухский и в южные части Даргинского округа, а потом, с юга опять направились на север, в общество Койсубулинское, Аварского округа, в аул Араканы. От этого аула предстоял однодневный переезд в Темир-Хан-Шуру, чрез хребет Гаркас, уже покрывавшийся в то время снегом, и с приездом нашим в Шуру (на 1 октября) погода, все время благоприятствовавшая переездам нашим по горным местностям, значительно изменилась: наступили дожди и холода; вершины гор покрылись снегом, так что дальнейшее путешествие по гористым участкам Дагестана могло представить если не опасность, то по крайней мере большие затруднения. Поэтому решено было ограничиться осмотром еще Южного Дагестана, и преимущественно только тех его участков, которые лежат ближе к плоскости, так чтобы, ознакомившись с подгорными частями Кайтаго-Табасаранского и Кюринского округов и проехав вдоль по округу Самурскому, перевалиться чрез гору Салават и Шинское ущелье в Закатальскии округ. На эту вторую часть поездки по Дагестану употреблено также около месяца.
При объезде Дагестана нет возможности придерживаться заранее составленного маршрута. Дагестанские пути сообщения вообще таковы, что необходимо при переездах с места на место руководиться показаниями туземцев; что же касается трехверстной карты Дагестана, то пути, на ней означенные, равно как и другие ее показания, требуют больших исправлений. На всем пространстве от Кодорского перевала до подъема на Гуниб мы следовали по тропинкам, годным только для верховой езды. Тропинки эти пролегают преимущественно по ущельям, на большей или меньшей высоте над руслом текущих по ущельям горных речек и потоков, редко спускаясь к их ложу, загроможденному камнями; самые трудные места на этих тропинках представляют подъемы и спуски, при перевалах из одного ущелья в другое, причем тропинки обыкновенно пролагаются зигзагами, в 20 и 30 поворотов. Крепкие и вообще выносливые горские лошади с большим трудом всходят на такие крутые подъемы, а при спусках большею частью требуют того, чтоб всадник слезал. Особенно круты и продолжительны подъемы и спуски в обществе Дидойском, равно и в Анцухо-Капучинском, где ущелья отличаются особенною глубиною; но тут же, благодаря мягкому грунту, покрывающему скаты гор, проложение дорог несравненно легче, чем в других местах Среднего Дагестана (как, например, в Тлейсерухе), где необходимо для всякой тропы рубить или же взрывать скалистые, нередко отвесные бока ущелий.
О дагестанских дорогах часто приходится слышать ужасы, запугивающие воображение нервных людей. Действительно, кое-где по здешним путям сообщения едущему становится невмочь сидеть на коне и приходится несколько отводить глаза от обрыва, по которому проложена весьма узкая и осыпающаяся тропинка. К тому же о дагестанских дорогах судят еще и теперь по тем ужасным переходам, какие приходилось делать нашим войскам в военное время, когда поневоле избегали передвижений по ущельям, а больше держались открытых мест, пробирясь по кручам и обрывам. В настоящее же время ездят по ущельям, по которым ездили и в то время сами горцы. Притом же заметно, что здешние пути сообщения, даже и в трудно разрабатываемых под дороги ущельях Верхнего Дагестана, год от году улучшаются. В этом отношении нельзя пройти молчанием некоторых дорог Дидойского общества, в особенности же недавно проложенной вьючной тропы на высокое безлесное плоскогорие Бешо, откуда ведет спуск в ущелье Иланхеви, прославленное подвигами генерала Вревского, в 1857 и 1858 годах, где он и ранен смертельно, при осаде аула Китури. Следы дорог, проложенных во время походов этого генерала, до сих пор сохранились в Дидо и Капуче; но по ним не происходит передвижений, так как проложение и направление их не соответствует чисто горским приемам в проложении и направлении дорог. Разработанные в военное время и для военных целей, дороги Вревского держатся преимущественно открытых мест и ведут из ущелья в ущелье по вершинам горных хребтов, тогда как чисто горские приемы проложения дорог заключаются в весьма искусном огибании боковых выступов ущелья, по полугоре, и только в крайности, при верховьях ущелья, тропа ведется на верх перевала. Правда, протяжение дорог при этом видимо удлиняется, но зато сохраняются силы лошади, и притом как животное, так и человек находятся по пути постоянно вблизи от текущих по ущелью вод. Пользуюсь случаем, чтобы отдать справедливость уменью горцев весьма искусно распоряжаться угодьями окружающей их скудной и трудноодолеваемой природы. При разумном руководстве и при небольших затратах и поощрениях со стороны правительства, можно надеяться, что горский земский труд представит результаты не только хорошие, но даже блистательные в отношении проложения местных дорог, которые до сих пор пролагались преимущественно инженерными, дорогостоящими средствами. Доказательством этого может служить еще не оконченная экипажная дорога, проводимая куядинским наибом по направлению от Гергебиля в Унцукуль. Мы проехали участок ее от Гергебиля, верст на 15, по направлению к аулу Араканы, и следует сказать, что и в незаконченном виде она весьма удобна для езды, хотя и проложена по весьма трудной местности, у подножья скал, омываемых сливающимися здесь Кази-Кумухским и Кара-Койсу. Не один, впрочем, куядинский наиб явил себя замечательным инженером-самоучкой; так, под руководством одного из горцев, проводится в настоящее время из Кази-Кумухского Койсу замечательная оросительная канава, которая оплодотворит скаты гор, по левую сторону этой реки, насупротив Хаджал-Махинского укрепления.
К сожалению, мне не довелось увидеть важнейших дагестанских дорожных сооружений, устроенных на счет казны войсками и жителями по найму. Дороги эти ведут от Шуры на Гуниб и в Кумух, от Хунзаха в Анди, от Хунзаха же вверх по Аварскому Койсу до Датуна. Наши переезды совершались по вьючным тропам, в стороне от этих главных путей Дагестана, и только в некоторых пунктах (как, например, при подъеме на Гуниб, при поездке в Карадагскую сланцевую щель и при переезде от селения Кутиши к Хаджал-Махинскому укреплению) можно было оглядеть и оценить всю громадность и трудность работ, отчасти уже прекрасно исполненных, а отчасти исполняемых при проложении экипажных дорог по трущобам Дагестана.
Таким образом, переезжая все вьючными тропами, большею частью хорошо проложенными и содержимыми, мы встретили первую аробную дорогу, не прежде как перебравшись в Северный Дагестан, а именно — в Даргинский округ. Характер здешней местности, состоящей не столько из глубоких ущелий, сколько из возвышенных плоскогорий, не представляет особенных затруднений для аробной езды; кроме того, на пути сообщения здешних мест давно уже обращено внимание правительства, да и сами жители этого округа успели убедиться в полезности хороших дорог чрез выгоды от перевозки ими провианта.
Наконец, с выездом на плоскость, на прикаспийское побережье, можно было катить в экипаже, на почтовых. Но и помимо почтовой дороги, в плоскостные части округов Кайтаго-Табасаранского и Кюринского можно проникать хорошими экипажными дорогами, которые поддерживаются земскими средствами и ведут преимущественно к двум главным пунктам этих округов — к Маджалису и Касум-кенту; не говоря уже о дорогах аробных, пересекающих плоскостные части Южного Дагестана во многих направлениях.
Такое более чем удовлетворительное состояние дорог в крае, который еще так недавно считался бездорожным, говорит за те быстрые успехи, какие сделаны администрацией в короткий срок, протекший по умиротворении Дагестана. Остается желать, чтобы, с одной стороны, окончена была скорее казенная дорога от Датуна к главному хребту, трасированная чрез Капучу и долженствующая соединить прямым путем Дагестан с Закавказьем; с другой же стороны, желательно, чтоб сами горцы все больше проникались сознанием, как полезно будет для них заменить вьючные дороги аробными, и решительнее приступили бы к улучшению местных путей сообщения средствами земства. Такому сознанию больше всего поможет возрастающее с каждым годом благосостояние дагестанцев.
II
правитьС вершины Кодорского перевала, с высоты 9310 футов над уровнем моря, открылся первый вид на Дагестан. За нами осталась Алазанская долина, широкая, привольная, а впереди предстоял спуск в тесное ущелье, глубоко залегшее между безлесных гор, закрытое ими, так что на горизонте виднелось только два-три изгиба снежного хребта Богоз и ничего больше. Ввиду этого таинственного ущелья мы расположились на привал вблизи Кодорской оборонительной башни, построенной в седловине горного кряжа. Был полдень. Тишина в воздухе царила необычайная; ни одной птицы, ни одного насекомого не виделось и не слышалось. Небо было ясное; но нас иногда накрывали собою легкие облака, скользившие по бокам соседних гор… и при этом из трущоб ущелья повевало атмосферой погреба. Чуялось, что впереди предстояло знакомство с совершенно особым миром.
После двухчасового привала мы отправились в дальнейший путь. Тотчас же начался отлогий спуск в ущелье по узкому карнизу, искусственно проложенному в полугоре, на значительной высоте над горным потоком, образующим по слиянии с другими потоками кодорского склона реку Ори-цхали — один из главных истоков Андийского Койсу. В Дагестане вообще речкам и рекам не присвоено каких-либо собственных, единичных названий: всякая речка есть вода (öp, тлар, герх, вац, озень, чай, нехи и т. д.), и к этому слову прибавляется имя селения или же общества, чрез которое она течет. Истоки Андийского Койсу в пределах Дидо1 на картах называются грузинским именем Ори-цхали, то есть две воды. Итак, по этим двум водам, собиравшимся однако в главное русло из десятков побочных ущелий, а также из ручьев, струившихся почти на каждом изгибе боков главного ущелья, мы подвигались медленно, так сказать, робкими шагами все ниже, ниже, а река в свою очередь также лилась ниже, и между нами и ею оставалось все одно и то же расстояние. В некоторых местах она скрывалась под навесом почерневшего снега, быть может, легшего здесь или упавшего с горы давным-давно и никак не успевающего растаять в короткий срок здешнего лета. Стены узкого и глубокого ущелья, да эта речка внизу — вот и вся картина этих мест. Мрачно, сыро, глухо… Признаться, после недавних видов роскошной Алазанской долины проезд по этому горному коридору, притом с непривычки к здешним тропинкам над глубокими скатами, производящими головокружение, с незнания свойств здешней лошади, для которой не составляет особенно трудной задачи взбираться и спускаться по ступенькам горной тропы или прыгать через ручей, — словом, первые впечатления Дагестана на незнакомого с его трущобами путника производят нечто тяжелое, болезненное.
В таком невеселом настроении, не видя впереди никакого пристанища, ни даже намека на то, что и тут же где-то живут люди, не видя ничего, кроме нового заворота ущелья вправо или влево, мы усмотрели наконец блеснувший впереди бассейн воды, с деревцами вокруг, блеснувший где-то там — и близко и далеко: здешних расстояний сразу, с непривычки не разгадаешь. Но во всяком случае это не обман зрения: бассейн, до которого пришлось спускаться часа два нашей мерной езды, оказался озером, известным под названием Хупринского, то есть озера, находящегося недалеко от дидойского аула Хупро. — Это, если угодно, первая дагестанская достопримечательность, встретившаяся на нашем пути, если только не есть достопримечательность, и притом самая поразительная, весь склад самого Дагестана, в его общих чертах, перед грандиозностью и оригинальностью (пожалуй, даже уродливостью) которых бледнеют, стушевываются все частности, все мелочи, все отдельные его достопримечательности…
Спуск к озеру представил неиспытанные еще до тех пор ощущения. До этого места мы ехали все в полугоре, делая небольшие то подъемы, то спуски и находясь на значительной высоте над бежавшей внизу речкой. Здесь же разом пришлось к ней спускаться. Зигзаги за зигзагами, с крутыми поворотами, повели вниз, промеж кустов и дерев жидкого березового леса, и казалось, конца не будет этим зигзагам. Все проводники наши послезали с коней; нужно было и нам последовать их примеру. Да трудно, почти невозможно и держаться в седле, когда лошадь больше ползет, чем ступает, приседая на задние ноги и еле-еле изворачиваясь на крутых поворотах.
Хупринское озеро, чистое, как хрусталь, узкое и продолговатое, лежащее на дне ущелья, замечательно, во-первых, тем, что оно своего рода редкость в горах Кавказа, вообще бедных озерами, не в пример другим горным странам; во-вторых, оно изобилует превосходной форелью, а в-третьих, образование его недавнее и объясняется наглядно видом одной из прибрежных гор: часть этой горы видимо сползла вниз, то есть образовался ледяной обвал, который, упавши в речку, загромоздил дальнейшее ее течение, чрез что речка, само собою разумеется, должна была образовать значительный водоем. Она подмылась под обвал и потекла своим путем, но часть ее вод и до сих пор задерживается остатками обвала и наполняет озеро. Подобные обвалы не редкость в Нагорном Дагестане. Горные скаты здесь довольно круты и покрыты рыхлым слоем чернозема, лежащим непосредственно на каменистой подпочве; стоит только воде подмыть нижний слой, как прилежащие к нему верхние части того же слоя начинают сами собою осыпаться, чрез что, при крутых боках горы, весь верхний ее слой начинает спалзывать вниз, постепенно, или же он может разом рухнуть, увлекши за собою отдельно лежащие камни и растущие по горам деревья. Так, в обществе Томе жители жаловались, что они не так давно, лет 5 тому назад, остались почти без леса: он сполз в реку и унесен течением, а гора, прежде лесистая, теперь смотрит обнаженной скалой.
За озером наступил подъем, такой же крутой, как и предшествовавший ему спуск; поднимались также зигзагами, промеж жиденького березового леса, пока наконец не поднялись на безлесную высоту, с превосходными тучными пастбищами. С этой высоты открылись наконец угодья Дидойского общества, заселенные аулами. Левее, в глубине ущелья, виден был аул Хитрахо; правее, в таком же глубоком ущелье, показался аул Хупро. Наступали сумерки. Ущелья несколько дымились. Местность принимала все более мрачный колорит. В воздухе становилось свежо и сыро. Потянулся длинный извилистый спуск к аулу Хупро, где ожидал нас первый дагестанский ночлег.
Об этом ауле сказывали как об одном из крепких горских поселений. Естественно, можно было ожидать значительных размеров такого поселения. Но при виде на него с горы, не ознакомившись еще с характером устройства всех вообще аулов Дагестана, невольно поражаешься миниатюрностью его общего склада. Это скученная на пригорке масса серых деревянно-каменных клетушек, одна на другой, без дворов, без улиц. Из каждой клетушки глядят одно-два отверстия, то круглые, то четырехугольные, без рам и стекол: это окна, это же — если угодно — и амбразуры всей этой кучи горских жилищ, устроенных на такой склад с местными стратегическими целями. Брать с бою такую кучку жилищ почти то же, что брать крепость. Между тем, при первом взгляде на такого устройства аул, особенно с высоты здешних перевалов, думается, что это хуторок, расположившийся серым пятном на зеленых лугах горного ската. Впрочем, дидойские аулы вообще не обширны: полсотни или около этого дворов; в Хупро же всего 31 двор.
Дидойцы (как их называем мы), или же Дидо (по-грузински) сами себя называют цези, то есть орлы. Но с виду они народ неказистый, нисколько не напоминающий орлиной, царственной породы; по виду они гораздо правильнее цунта, то есть оборванцы, как их и величают неделикатные соседи. Но, может быть, орлами они называют себя потому, что селения их, как орлиные гнезда, расположены на значительной высоте, в сравнении с другими поселениями дагестанцев2; их угодья — альпийская, луговая полоса гор. Любопытно было после приезда в аул взглянуть на наших хозяев-орлов, собравших джамаат, или общественную сходку.
Джамаат был нелюдный; представительных и говорливых людей (горских ораторов) не выказывалось; впереди стояли старики, сгорбившись и опираясь на палки, порою поплевывая сквозь зубы, с особенным дагестанским шиком: дагестанцы вообще не плюют просто, а процеживают слюни сквозь зубы с особенным звуком, и без таких плевков ни одна речь, ни одна сходка не обходится. Оружием никто не был обвешен, и вообще сходбище не представляло из себя ничего воинственного. Редко кто имел при себе ружье, шашку, пистолет; только у каждого на поясе висел кинжал, в простых, без особых украшений ножнах. Костюмы тоже не франтовские: чухи из серого домашнего сукна, затянутые кожаными поясами; бараньи шубы с длинными воротниками и длиннейшими рукавами; неуклюжие низкие папахи из рыжих овчин; обувь шерстяная, вроде наших чулок и туфлей, — обувь оригинальная и приготовляемая на месте, дидойскими женщинами. Это преимущественно вязанные из белой шерсти башмаки, с красными и синими строчками или стрелками, твердого вязанья, с тупыми и скошенными носками, без кожаных подошв и без подков. По всей вероятности, легкий грунт дидойских ущелий обусловил здесь такую обувь. Где почва в Дагестане камениста, там преобладает кожаная обувь (поршни), и притом с подковами о двух или трех шипах, идущих вперед пятки. В соседней к Дидо Капуче тоже преобладает шерстяная обувь, домашнего же приготовления; но здесь она полосатая, цветнее дидойской и с носками остроконечными, загнутыми кверху. Было несколько и дырявых одежд; на ком-то показалась сильно порыжевшая и заплатанная солдатская шинель… быть может, трофей прежних боевых годов.
При расспросе о житье-бытье дидойцы не преминули пожаловаться на свою судьбу: и хлеба у них своего на год не стает, и овцы мало, и лес плох, и пастбищ не хватает, а к тому еще зимы длинные и снежные: узкие ущелья заносятся снегом на два, на три ханских аршина глубиною, а тут еще вчастую случаются завалы… Словом, жить совсем плохо. Из дальнейших расспросов, однако, оказалось, что дидойцы даже продают избыток хлеба от своих урожаев, что и овец у них вдоволь, и лес есть, и пастбищ немало. Но такова уже политика горского джамаата: хитри, жалуйся на судьбу, прикидывайся нищим — авось, от подати избавят или по крайней мере ее не надбавят. Сеют дидойцы ячмень, пшеницу, весьма редко — бобы; при урожае зерно дает сам 15—30; баранта их с каждым годом увеличивается: с 1858 года, то есть со времени последнего разорения дидойских аулов, ее увеличилось примерно в восемь раз. На зиму значительная часть населения остается дома, другие перекочевывают на плоскость, в Кахетию, вместе с барантою, а немногие бедняки отправляются в леса Тушетии, где отыскивают липу и выделывают посуду — корыта, ульи, шайки, плетут также корзины из ветвей и продают все это в Телаве, Сигнахе и в других местах Кахетии.
Вообще же дидойский джамаат, после того как пришлось оглядеть и послушать многие другие дагестанские джамааты, является воображению моему весьма непредставительным. Недаром, значит, кахетинцы величают их цунта, то есть оборванцы; недаром и другие дагестанцы смотрят на этих «орлов» с некоторого рода презрением, как на медведей, увальней, неуклюжих пастухов. Что составляет весь цвет дагестанской образованности и благовоспитанности, все это еще не кажет себя в Дидо.
Ночлег наш последовал, для большего, так сказать, комфорта почетных гостей, не в сакле, а в хлеве, так как в последнем предполагалось и больше чистоты, и лучший воздух, и меньше насекомых, чем в сакле. Хлев был плетенный из прутьев, не смазанный глиною, а потому продувавшийся сквозным холодным ветром. Разложили огонь посредине; затрещали смолистые сосновые и березовые дрова; повалил дым на всю клеть: вот удобства нашего первого дагестанского ночлега.
Осмотревши несколько хупринских жилищ3, мы выехали в дальнейший путь по дороге на главный дидойский аул Кидеро. На полях производилась уборка хлеба: скошенный, он связывался в снопы и уносился в аул, где складывался на плоских крышах саклей и там же вымолачивался. В ауле Хупро нам не пришлось видеть почти ни одной женщины; зато здесь, в поле, не видно было ни одного мужчины: работали одни женщины. Вот они, кавказские горянки, так размашисто идеализированные фальшивым строем лиры некоторых наших поэтов! Сгорбленные, в неуклюжих одеждах, они, отворачиваясь от нас, перетаскивали на спинах своих большие связки снопов, из-под которых заметны были ноги, еле прикрытые дырявыми штанами. «Дамы, дамы!» — радостно указывал на эти фигуры один из наших спутников, местный врач и незаменимый в дороге распорядитель по части приготовления шашлыка и других закусок: «Смотрите, дагестанские дамы!» И это наивное замечание нашего спутника, весьма добродушного, казалось преисполненным злейшей иронии. В самом деле, какое сближение между тем, что европеец величает дамой, и между этими несчастными женщинами кавказских гор, работающими, как вьючный скот, и не только под старость, но и в 30 лет уже не могущими распрямить свой стан! В облегчение полевых работ дидойских женщин нигде не видно было и эшака4, этого единственного существа, участь которого в горах может сравниться с участью женщин. Но нет, эшаки в Дагестане все же в большей холе, чем женщины!
Впрочем, замечу мимоходом, что подобные возмущающие европейское чувство встречи, как женщины, навьюченные снопами, стушевываются в глазах проезжего пред подавляющим величием здешней природы. На скатах дидойских громадных гор все людское и все, что не горы, кажется равно ничтожностью: оно бежит от глаз… Целый аул представляется издали не более как осиным гнездом, прилепленным к камню; засеянные хлебом поля кажутся разбросанными там и сям по горе желтыми пятнами, на которых работающие женщины копошатся, точно муравьи. Даже здешние леса, почти сплошь покрывающие глубину ущелий, так скрадываются, что как будто их и нет. Этою громадностью фона здешних видов, скрадывающею все детали, можно объяснить общее впечатление, которое производит собою Верхний Дагестан: повсюду горы, издали — самые безжизненные, на которых, кажется, нет угодья ни для растительности, ни животных и человека. А между тем край заселен густо, лесу вдоволь, и сколько стад находят для себя обильную пищу на этих, по-видимому, голых горах!
Ехали мы большею частью лесистым ущельем, поднимаясь все в гору, по берегу шумящей речки Ори-цхали. На пути этом лежат в развалинах три маленьких аула — Хибия, Виция и Ильбоко (Ельмук), едва отстраивающиеся после погрома дидойских аулов в 1857 и 1858 годах. Здешний разоренный аул возобновить труднее, чем выстроить вновь. Таков вообще способ устройства здешних жилищ, сложенных из бревен и камня, что, охваченные огнем, они превращаются в груды мусора, который разобрать и употребить на новые постройки убыточнее, чем заготовить совершенно новый и тут же предлагаемый природою строительный материал: и лес и щебень под рукою. Однако родное пепелище неохотно покидает всякий народ: как ни убыточно, а устраиваются опять на месте разоренных предковских очагов.
Присутствие ли развалин или же скудость угодий, лежащих повыше зеленой лесной полосы ущелья и только изредка желтевших четырехугольными крошечными пахотными полями, но впечатления, навеянные видом здешних мест, были самого грустного свойства. Нищета и дикость. На дорогу выбегали дети почти нагие; между ними была и девочка, лет двенадцати, тоже в одежде Евы. Им дали несколько серебряных монет, и вот, заслышав о подарках со стороны проезжих, бросились бежать из аулов несколько женщин, по пригоркам, по крутым скатам и подъемам, наперерез нашего пути, чтобы в свою очередь получить что-нибудь и на свою долю. У бежавших женщин на спинах сидели дети, ухватившись ручонками за шею.
Часа через три пути мы поднялись на вершину перевала (7829 футов) и расположились на отдых. Внизу раскинулось ущелье Киди, безлесное, обожженное летним солнцем; противоположную от нас сторону этого ущелья занимала гора Бешо, тоже безлесная, продолговатая, с покатыми боками. У подошвы ее виднелись скученные постройки трех аулов — Гутоха, Зехидо и Кидеро, из которых последний, самый больший, с наибским управлением, составлял ближайшую цель нашего путешествия.
Между тем место, на котором мы расположились на отдых, в сравнении с предстоявшими впереди обнаженными горами казалось и живописным и вполне благодатным. Окружающий нас кустарниковый лес был свеж, как весною; множество цветов рассыпано было по тучной мураве; воздух, несмотря на ясный полдень, был переполнен самою приятною прохладою. Задымился костер; стали готовить шашлык; спутники наши рассыпались по лесу за грибами и ягодами…
Предстоявший спуск к аулу Кидеро, расположенному по ту сторону речки Рехюк-ор, на небольшом возвышении5, был так же крут и длинен, как и все верхнедагестанские спуски. Пока мы достигли ложа речки, пришлось изворачиваться множеством зигзагов, крутых и узких, то слезая с коня, то снова садясь, так что в аул, несмотря на казавшуюся близость его, мы прибыли далеко за полдень. И Кидеро, подобно всем прочим верхнедагестанским селениям, представился как бы искусно устроенным укреплением, расположенным на довольно крутом скате горы; постройки его, сложенные из камня и дерева, глядят из своих верхних этажей круглыми и четырехугольными окнами, как амбразурами; в нижних же чернеют узкие и низкие двери, ведущие в хлева; крыши всех строений плоские, террасами, одна над другою. Каждый такого устройства дом и есть собственно двор, или дым, в котором помещается отдельная семья; в Кидеро считается их 61.
Но в Кидеро, как большую достопримечательность, можно указать наибский дом, отстроившийся недавно почти в европейском вкусе. Без сомнения, вглядевшись в эту верхнедагестанскую диковинку, скоро приходишь к заключению, что европейский образец дома, при перевалах, подъемах и спусках по пути в Кидеро, сильно исказился, износился и повыцвел: потолки и рамы его покосились, стекла загрязнились и потрескались, обои поотстали от стен, подтекли и покоробились; мебель еле-еле добрела в нескольких изуродованных экземплярах. Тем не менее однако, хотя и плохой образец, но образец Европы, наибский дом стоит на диво в Кидеро и, без сомнения, своей архитектурой, своими стеклами, обоями, мебелью, печами, сколько дивит туземцев, столько же и цивилизует6.
В Кидеро мы отведали некоторых горских удовольствий. Нас угостили пляской и местной стряпни кушаньями. Плясали лезгинку — танец столь известный, что распространяться о нем было бы излишним, если бы это не была лезгинка, так сказать, у себя дома, в лезгинской среде. Плясали мальчики и взрослые мужчины, попарно, без участия женщин; но все искусство танцоров заключалось в быстроте движений; о грации же последних, кажется, заботы особенной здесь не прилагается. Быстрота в движениях ног, при исполнении плавных па лезгинки, действительно поразительна; но все же пред нами были гимнасты, а не танцоры. Впрочем, при той обстановке, которая окружала танцующих, и не могло проявиться увлечение танцами, то есть та или другая степень страстности, без чего всякий танец превращается в гимнастическое упражнение. Танцоров, повторяю, окружали только мужчины — одни из них били такт в ладоши, другие держали в руках горевшие лучины и освещали арену; ни одной женщины не было в числе зрителей. Здесь можно было блеснуть ловкостью; но едва ли могла проявиться какая-либо страстность. Плясали под звуки двух инструментов — бубна и чонгури.
Что до местных кушаний, то это были — сыр и любимый горцами хинкал (вроде малороссийских галушек, огромной величины), поданный без навара и без всякой приправы. Горцы вообще плохие гастрономы, а дидойцы в особенности7. Мясо вообще редкость на столе горца; большею частью он питается мучнистой пищей — толокном, хинкалом. Об овощах, о фруктах по крайней мере в Верхнем Дагестане редкий хозяин имеет понятие; огородов решительно никаких нет; как редкость, можно встретить кое-где тыкву, вьющуюся по изгороди крошечной терраски, засеянной табаком. Помню, нас чрезвычайно удивило, когда в ауле Тларата (в Анцроссо), на 8-й день нашего пути по Дагестану, принесли нам несколько бураков из одного бугунского аула: оказалось, что это, быть может, последний продукт огорода, разведенного там каким-то пленным, выращивавшим на верхнедагестанской почве огурцы и дыни. При таком положении огородничества в здешних местах неудивительно, что дидойский хинкал оказался без всякой приправы, без луку и чесноку, которыми его приправляют в других дагестанских обществах, более развитых, чем цунта (оборвыши), у тех и величина хинкала поменьше, а потому и удобосъедомее. «Мы едим маленький хинкал, — говорят они, — у нас нет настолько терпения, как у цунты, чтобы дожидаться, пока уварится большой»…
На следующий день мы отправились в дальнейший путь — в общество Капучу, или Бежита, но не кратчайшим путем, по ущелью, а поднялись на высокое безлесное плоскогорие Бешо с целью осмотреть с вершины его ущелье Шиитль, по-грузински — Илан-хеви (змеиное ущелье). Подъем продолжительный, но он недавно разработан трудами местных жителей прекрасно. Поднявшись на вершину, представляющую из себя продолговатую, покрытую травою плоскость, мы увидели глубокие извилины Илан-хеви, с скалистыми боками его по ту сторону, к подошвам гор Богозского хребта, безлесного, утесистого, с остроконечными вершинами, кое-где покрытыми вечным снегом. На дне ущелья виднелся жиденький лес и едва-едва очерчивались кое-где постройки аулов. Вид вообще мрачный, безжизненный. В этом ущелье раскинуто 14 дидойских селений, в которых числится с лишком 400 дворов; но все эти селения не составляют особого общества, а имеют только каждый свои особые общественные земли и угодья, которыми распоряжаются по усмотрению джамаата, подобно тому, как это делают и другие части Дидо — Шуратль и Асахо8.
Между илан-хевскими аулами замечателен Китури, по той упорной обороне, какую он выказал в 1858 году, при разорении здешних аулов отрядом генерала Вревского, смертельно раненного именно при этом ауле. В числе наших проводников на Бешо был и один из распорядителей защиты этого аула, долго отстаивавшегося против натиска наших войск. Этот недавний враг теперь принадлежит к числу преданнейших России людей, занимает одну из почетнейших должностей в среде горцев — депутата в народном суде и смотрит таким добродушнейшим человеком, точно он в жизнь свою ни разу не обнажал оружия. Видно, с обстоятельствами переменяются нравы! В Верхнем Дагестане во главе народного управления сидят все еще шамилевские наибы; но теперь они, по крайней мере, с виду — агнцы…
Обогнувши Бешо в полугоре, мы опять въехали в ущелье Киди, к его вершине, повыше аула Инухо (Гинух). Этот крайний из дидойских аулов, на границе с Капучею, состоящий всего из 26 дворов, составляет по языку нечто особое от всего Дидо, претендует на самостоятельность или независимость от дидойского общественного распорядка, спорит за земли с кидеройцами и на сходке заявляет открыто, что и дидойский наиб и вся цунта их обижают. Такие сепаративные стремления со стороны 70 душ инухцев, забавные в другой местности, кажутся вполне естественными в Дагестане, где отдельность, уединенность, замкнутость местоположения дают все способы, а следовательно, порождают и стремления к тому, чтобы обособиться9.
Повыше аула Гинух, при истоках Рехюк-ор, мы стали подниматься на высокий горный кряж, служащий водоразделом верхних притоков с одной стороны Андийского, а с другой — Аварского Койсу. Высший пункт перевала, гора Меджедзе, возвышается на 8224 фута. Прежде чем достигли мы этого пункта, пришлось проехать несколько впадин, с залежавшимся в них почерневшим снегом, взбираться по крутым ребрам скал, промеж целой рощи рододендрона. Уже в сумерки мы бросили прощальный взгляд на глубокую дидойскую котловину и перевалились в Капучу…
Дальнейшее путешествие по Дагестану несколько изменило мой взгляд на Дидо, сложившийся по первым впечатлениям. Действительно, перевалившись через Кодор и оставив за собою роскошную, широкую долину Алазани, невольно поражаешься сумрачным колоритом глубоких и тесных ущелий Дидо, на дне которых шумят быстрые потоки, подмывая местами почерневший снег прошлогодних обвалов. Но по мере ослабления первых тяжелых впечатлений и вследствие внимательного осмотра всех подробностей окружающей местности приходишь к заключению, что здешняя природа далеко не так скудна и сурова, как она кажется на первый взгляд. В сравнении же с дальнейшими ущельями Дагестана колорит ее гораздо мягче и дары ее гораздо обильнее. Голых, лишенных всякой растительности скал здесь совсем не видно; напротив, все вершины и скаты гор покрыты тучными лугами, а ближе к течению главных потоков произрастают хорошие дровяные леса, нередко перемежаясь строевыми деревьями. Тучный чернозем и обилие влаги дают здесь урожаи сам 15—20, так что дидойцы избыток хлеба сбывают в соседнюю Капучу. На горах, входящих по положению своему в альлпийскую полосу, находят обильный корм не только местные, но и чужие стада, так что дидойцы получают от этого известный прибыток (сабалахо). Леса и луга изобилуют дичью; горные потоки, а в особенности озерцо Хупро — превосходною форелью; в лесах много ягодных кустарников, а также грибов. Но всеми этими дарами природы местные жители, эти добровольные постники — почти не пользуются. Большою помехою к их развитию служат, без сомнения, продолжительные зимы, разобщающие их с остальным миром более чем на полгода и нередко заносящие их жилища снежным покровом в несколько аршин толщиною. Суровые и продолжительные зимы ставят также дидойцев в постоянную зависимость от Алазанской долины, на которую они спускают для прокормления свои стада на большую часть года. Такая экономическая зависимость дидойцев от Кахетии служила причиною, что они в былое время платили дань кахетинцам, а по утверждении русской власти в Закавказье считались большею частью покорными, так что дидойское общество входило даже особым приставством в состав Грузино-Имеретинской губернии, и только влиянием извне они вовлеклись во враждебные отношения к нам и жителям Алазанской долины. Постоянные сношения с кахетинцами ознакомили дидойцев с грузинским языком, и этот последний в Дидо понимается весьма многими, за исключением женщин. Грузины в свою очередь нередко посещали Дидо и за многими его урочищами оставили нам свои названия. Но этим только и ограничивается связь Дидо с Грузиею. Сказания же, которые выводят дидойцев из Грузии, именно из предместий Мцхета, относятся к баснословиям грузинских летописей.
III
правитьК половине сентября, на 14-й день нашей поездки по Дагестану, мы стали приближаться к Гунибу. В течение этих 14 дней осмотрены были по пути почти все верхнедагестанские общества, известные под названием Анкратль (собственно Антль-ратль, что значит семь земель), затем мы проехали чрез земли обществ Тлейсеруха и Караха, принадлежащих также к верхнедагестанским обществам, известным под общим именем Багултли (или Багуалал) и говорящим аварским языком анцухского наречия; оставалось осмотреть еще одно из этих же обществ — Гид, известное у нас больше под именем Гидатль, куда должны были собраться представители от джамаатов обществ Кель и Ратлу-Ахвах, составляющих вместе с Гидом одно Гидатлинское наибство.
Несмотря на то, что вершины всех гор покрылись уже первым осенним снегом, в ущельях все еще было тепло. Особенно же теплые и ясные дни согревали нас в проезд чрез дикий и тесный Тлейсерух, потом чрез менее дикий и несколько просторный Карах; наконец, тепло стало даже и на вершинах перевалов, хотя все еще лежавших под снегом. Благодаря этим ясным и теплым дням при переезде в Гид нам довелось увидеть с перевала, во всей ее красе и оригинальности, широкую панораму Дагестана — так сказать, истинного, настоящего Дагестана, который здесь в первый раз предстал нам в полном своем блеске: до этого же пункта, проезжая глубокими верхнедагестанскими ущельями и местами поднимаясь на перевалы, мы могли видеть перед собою только ближайшие местности, по которым трудно было составить себе истинное понятие о контурах всей страны. Но с вершины перевала по дороге в Гид разом открылся такой широкий и глубокий проспект гор, что точно развернулась перед нами громадная рельефная карта страны: то был поистине — Дагестан, то есть страна гор.
В панораму открышихся перед нами горных хребтов, узлов и отдельных вершин входила почти вся Авария; ближе и правее стояли оригинальные, стеноподобные, в несколько ярусов вершины двух соседних гор — Тилитлинской (иначе, по-солдатски, Чемодан-гора) и Гуниба; еще правее — продольные Кегерские высоты и, наконец, Турчидаг. Весь этот хаос гор, безлесных, каменистых, окрашенных в бурый цвет, с фиолетовыми оттенками и подернутых сизоватой дымкой, представлял множество ломаных линий и почти ни одной круглой: все угловато, все дробится на ущелья, извороты, горные закоулки и трущобы, — и глядя на этот хаос каменных громад, нигде не зеленеющих ни одной поляной, почти не веришь, что и тут могут обитать люди, пользуясь даже богатыми угодьями. Такова вообще панорама Среднего Дагестана.
С версту мы ехали в виду такой широкой, но безжизненной картины — ехали по высокому горному кряжу, забирая вправо и понемногу спускаясь к верховьям гидатлинского ущелья. На солнечном припеке таял снег и сбегали ручьи; лошади под нами, при начинавшемся спуске в ущелье, приседая на задние ноги, бережно скользили, останавливались, но не падали; горцы же, по своему обыкновению, как это делают они при спусках с перевала, послезали с коней.
Верховья гидатлинского ущелья нисколько не веселее других, уже осмотренных нами ущелий: те же крутые спуски, зигзагами, промеж голых скал и груды каменьев; там и сям журчат ручьи, стекаясь в одно русло и понемногу образуя шумящий, пенящийся поток, — и чем глубже спускаешься по усеянному голышами дну ущелья, тем стены его поднимаются все выше, тем полоса неба над вами становится все уже, а впереди, кроме ближайшего заворота, ничего не видно. Для одного лишь рода наблюдательности как нельзя более пригодны эти глухие и безжизненные верховья среднедагестанских ущелий: тут природа непрерывно читает лучшие, самые наглядные лекции по геологии. Смотри и учись, как воды ручьев гложут скалы, отмывают от них камни, раздробляют и уносят их все дальше и дальше. Этою непрерывною работою горных потоков верховья ущелий делаются все больше покатыми, скругляются, а по сторонам сбегающих вод все шире и шире становятся полосы плодородной почвы…
Часа три мерной горской езды тянулись мы по гидатлинскому ущелью, не раз переезжая вброд быструю речку, пока наконец, оставив ее влево, не повернули узким обходом, промеж отвесных скал, вправо, откуда скоро открылся вид на широкую, зеленевшую деревьями поляну, окруженную пологими скатами гор, у подошв которых чернели скученные постройки нескольких аулов. Вот эта-то редкая в горах Дагестана широкая котловина, весьма привольная для жизни, а между тем отовсюду запертая горами, защищенная как нельзя лучше от вражьих нападений, послужила предметом народной молвы про необычайную благодать Гида. Есть даже анекдоты про гидатлинскую благодать. Вот один из них. Рассказывают, что какой-то любознательный аварец, наслышавшись о необычайном плодородии гидатлинской почвы, об изобилии плодов земных этого благодатного уголка, захотел самолично удостовериться в справедливости такой молвы. Пошел он в Гид, и только что начал спускаться в гидатлинское ущелье, как полился дождь. Длинная баранья шуба, бывшая на любознательном аварце, тотчас же намокла, и полы ее, отяжелев, поволоклись по земле. Тогда он сам себе промолвил: «Поистине, Гид — страна благодати: здесь даже и шубы вырастают». Поэтому, недолго думая, он обрезал полы выросшей шубы в надежде сшить себе из обрезков новую папаху. И только воротившись к себе домой, по всей вероятности, — в очень тесное родимое ущелье, путешественник увидел, что шуба его, хорошо просохшая в дороге, стала ему чуть не по колени. «А на нашей скудной земле, — заключил тот же аварец, — укорачивается и то, что выросло в Гиде…»
Само собою разумеется, что есть значительные поводы для среднедагестанского горца смотреть на Гид как на благодатную страну. И главные поводы к этому заключаются в том, что, при скудных вообще дарах среднедагестанской природы, при узкости и каменистости здешних ущелий, в которых изредка встречается одна-другая терраска, удобная для пашни, да и то искусственная, с громадным трудом устроенная, — в такой стране, без сомнения, должна почесться большой благодатью та широкая природная поляна, которая залегла между главными аулами гидатлинского общества, вся культивированная под сады и пашни.
Во всей своей красе гидатлинская страна предстала нам не прежде, как мы прибыли в Ороду — главный аул гидатлинского общества. Из этого аула как нельзя лучше виднелись все живописные детали гидатлинской котловины, обрамленной высокими, но весьма покатыми склонами гор. Горы безлесны; но чрез это еще больше выигрывает на вид зеленеющая сплошными пашнями и садами самая котловина. По ней несколькими руслами протекает речка Гид-ор, неподалеку отсюда, верстах в двух, вливающаяся в Аварское Койсу; по ложу этих русел, из которых два главные, разбросаны увлекаемые с гор водою каменья; измельченные камни разбросаны и по всей котловине, образовавшейся, без сомнения, от наносов реки. Трудолюбие горцев делает довольно хорошее употребление из этих камней: они собираются с пашен и складываются в виде оград вокруг каждого маленького поля, чрез что, само собою разумеется, очищается поле, так что вся гидатлинская котловина представляется поделенною этими оградами на множество мелких участков, промеж которых белеют камнями же усеянные дороги и тропинки. Каждый такой небольшой участок осенен несколькими деревьями: это по большей части плодовые деревья — курага, яблонь, груша, орех, — так что подобные поля с несколькими фруктовыми деревьями на них у дагестанцев называются и садами. Это были на нашем пути еще первые дагестанские сады, в Гиде в первый же раз нам довелось отведать и туземных фруктов — яблок и груш; до этого же места, в лесах Верхнего Дагестана, попадались лесные ягоды барбариса, малины, ежевики — и только. В Гиде разводят и виноград; но он вызревает только на самых низменных местах, обращенных на полдень.
На покатостях гор, обрамливающих гидатлинскую котловину, выстроилось тесно сплоченными кучами несколько аулов. Главный из них — как я сказал — Орода; прочие — Тлях, Мачада, Тиды и Гинты. Каждый из этих аулов издали, по наружному своему виду, напоминает средневековые германские города, лепящиеся своими постройками по скатам холма или скалы, у подножия какого-либо баронского замка. Наша квартира в Ороде тоже напоминала собою замок. К просторной двухэтажной сакле примыкала высокая четырехугольная башня с несколькими амбразурами, сложенная из нетесаного камня сухой кладки и уцелевшая вполне, не в пример многим таким же, но почти всюду разрушенным или же сильно поврежденным боевым башням Дагестана. Причиною такой целости ородинской башни послужило, без сомнения, то обстоятельство, что в Гид, до самой сдачи Шамиля, ни разу не проникали наши войска, а потому и не оставили здесь никаких следов военных опустошений. С террасы, на которой стоит эта башня, осененная двумя громадными ореховыми деревьями, виднелась вся гидатлинская котловина, с ее скученными в нескольких пунктах аулами, с ее маленькими зеленевшими пашнями-садами и с ее речкой, разбегавшейся по каменистым бороздкам. Колорит местности мягкий, нежащий зрение; особенно же кажется он таким мягким после диких, суровых ущелий Верхнего Дагестана. К тому же мы смотрели на эту местность при золотистом освещении тихого, теплого вечера. В самом деле, чувствовалось, что в Гиде — благодать.
Впрочем, вот несколько данных, собранных мною на месте, — и на основании их можно составить довольно приблизительную к действительности картину здешнего благодатного быта.
Без сомнения, для определения степени благосостояния такого близкого к природе, такого наивного общества, как гидатлинское, довольно принять во внимание количество тех благ, которые служат для удовлетворения самых первых, самых насущных потребностей. Количество скота, величина земельного надела, качество урожая — вот главнейшие показатели народного довольства. Что же представляет в этом отношении благодатный Гид? — В ответ на это привожу следующие данные.
Самый богатый из гидатлинских аулов — Орода — состоит из 272 дворов, с населением с лишком в тысячу душ. На это тысячное население приходится пахоти всего такое пространство, на котором можно засеять 2600 саб, или же 285 четвертей зерна. При среднем здешнем урожае (сам 5) с полей собирается до 12 тысяч саб, то есть более чем по 40 саб на двор или семейство, или же по 12 саб на душу. Вот годовая пропорция продовольствия собственно хлебом. Так как среднедагестанская саба заключает в себе около 5 гарнцев, а весом — около 30 фунтов, то, следовательно, на каждого жителя приходится средним числом в год 360 фунтов зерна, или же около 1 фунта в день. Такая дневная пропорция может показаться весьма недостаточною — но не для горца, постоянного и притом добровольного постника, довольствующегося в день несколькими комками толокна. По официальным же сведениям, эта пропорция оказывается еще скуднее, а именно: во всем Гидатлинском наибстве считается годового урожая около 40 тысяч саб зерна, что на каждую душу дает несколько менее, чем по 1/2 фунта в день.
Гораздо роскошнее покажется жизнь горцев Среднего Дагестана, когда посмотрим на нее со стороны их скотоводства.
Так, некоторые из верхнедагестанских обществ владеют громадными стадами баранов, и с каждым годом стада эти увеличиваются и увеличиваются. По признаниям самих горцев, за последнее время мирной жизни баранта их увеличилась по крайней мере в восемь раз. Без сомнения, едва ли этого рода богатство в настоящее время возможно выразить не только точными, но и близкими к действительности цифрами. Нужно помнить, что горцы вообще стараются больше скрывать, чем заявлять о своих достатках, в особенности же перед начальством, от которого может зависеть увеличение податей; а потому все официальные дознания по этому предмету можно принимать не иначе как за крайний minimum показаний. Но и при этом условии официальные сведения о горских стадах представляют весьма почтенные цифры. Так, например, общество Тлейсерух, вместе с Мукратлем, при населении до 4 тысяч душ, владеет стадами баранов в 112 тысяч голов, что дает средним числом по 28 баранов на каждую душу населения. Поэтому уже можно заключать о среднем достатке горца как овцевода.
Что собственно до Гида, то его баранта немногочисленна. По показаниям местного наиба и некоторых из более искренних гидатлинцев, такой большой аул, как Орода, владеет всего стадом баранов в 2 1/2 тысячи голов, или средним числом по 8 баранов на двор. Но зато Гид славится между среднедагестанскими обществами своими стадами рогатого скота, вследствие чего здесь развито в значительной степени молочное хозяйство: гидатлинское масло вывозится на продажу и в соседние общества и в близкие русские укрепления Дагестана. Официально в Гиде числится до 10 тысяч голов рогатого скота, что даст средним числом около 5 штук на каждый двор.
Вот главнейшие элементы здешнего хозяйства. Приводя к общему заключению все предыдущия показания, мы увидим перед собою такое общество, в котором каждое семейство (среднее) обеспечено 40 сабами зерна, пятью штуками рогатого скота и восемью баранами. Кроме всего этого, в помощь хозяйке есть хоть один эшак, что весьма важно в хозяйстве горянки.
Наконец, считаю нелишним привести здесь показания самого гидатлинского джамаата на опрос о житье-бытье, предваряя, что на подобный опрос со стороны начальства джамаат обыкновенно старается выставить положение общества в самом непривлекательном виде: «бедствуем, мол»… Но вот почти дословные показания гидатлинского джамаата: «Земля у нас хорошая, и урожаи — слава Богу: своего хлеба стает на год. И хоть хлеба на сторону, в чужие аулы, не продаем, зато продаем масло, сыр, шерсть. У нас нет особого какого-либо ремесла, которым бы мы славились на весь Дагестан (как, например, соседи наши кельцы, что торгуют своими шалями)10; а у нас всего понемножку: найдется свой кузнец, свой скорняк, свой серебряк, свои плотники и каменщики; есть и свои торговцы, которые ходят в соседние места на покупку товаров, а потом продают их у себя в ауле, делая обороту в год рублей на 100, на 200; на заработки редко кто из нас ходит на плоскость, да и на зиму редко кто отправляется со стадами в Закатальский округ: таких наберется всего семейств пятьдесят. Пониже, где потеплее — сеем пшеницу, а повыше — рожь и ячмень; кое-кто сеет еще коноплю — на мешки. Домашние одежды приготовляют наши жены; сукна наши не славятся, а про свой обиход годятся. Живем помаленьку…».
Таким образом, в Гиде можно видеть не только местный, своеобразный горский достаток, но можно заметить и признание этого достатка самими горцами. Это вообще редкость. По большей же части, на всякий спрос о благополучии — в Дагестане слышится жалоба: то земли нет, то пастбищ мало, то леса Бог не дал… да нельзя ли от подати избавить и т. п. Соседи Гида не считают зазорным для себя признавать над собою некоторого рода превосходство гидатлинцев: не только пастухи-ахвахцы11, но и промышленные кельцы тотчас же по опросе заявили, что они живут и беднее и грязнее гидатлинцев: «У нас дома похуже здешних: гидатлинцы — известное дело — народ опрятный!» В свою очередь, гидатлинцы позволяют себе подсмеиваться над соседями, в особенности же над ахвахцами: «Это, мол, — медведи!»…
Что до наружности домашнего быта гидатлинцев, то — судя по двум крайностям, по сакле богатого и бедного здешнего жителя — нужно признать, что гидатлинцы, действительно, народ опрятный, — но только в дагестанском смысле этого слова, не больше того. Вот описание одного богатого гидатлинского жилья.
Вообще среднедагестанская богатая сакля делится на два отделения — для гостей и для хозяев, на половину кунацкую и половину семейную. Кунацкая располагается большею частью во втором этаже, состоит из двух или трех комнат и терраски, которая в то же время служит крышею для половины хозяйской или для хлева, буйволятника. Лестницы и пороги такого же устройства, как и дагестанские горы: тут легко сломить себе, с непривычки, ноги и шею; двери деревянные, половинчатые, на деревянных же створах и без всяких запоров; входя чрез них в комнату, необходимо сгибаться и в то же время высоко заносить ногу, чтоб не споткнуться о порог. Свет, вместе с ветром и холодом в ненастное время, проникает в комнату чрез маленькие четырехугольные окна без рам и стекол, но притворяемые изнутри деревянными створчатыми ставнями или заслонками; часть света идет в комнату также чрез узенькие отверстия в стене, которые служили амбразурами для ружейной пальбы, на случай нападения неприятеля; наконец, часть света проникает в комнату и чрез прямую трубу камина (бухар), устраиваемого обыкновенно у стенки, без особых затей: дрова кладутся прямо на пол, глиняный, или же на камень, вмазанный в пол, и дым идет под навес, вроде балдахина прикрывающий очаг на полуторааршинной высоте от полу. Но и в комнате вследствие такого устройства бухаров не без дыму, так что, когда затопят камин, с непривычки становится невыносимо: от едкого дыма слезы выступают из глаз, голова тяжелеет, и единственное облегчение — лечь на пол или присесть на корточки. Да и сами горцы от этого же дыма сильно болеют глазами. В этих видах, по всей вероятности, устраивается и среднедагестанская мебель такой высоты, как наши скамеечки для ног: это низенькие четырех- и трехугольные табуреты, большею частью орехового дерева, изукрашенные иногда резьбой, но вообще неуклюжие, довольно массивные и без всякой обивки. Впрочем, и такой мебели в целом ауле не наберется и десятка штук; не для чего она горцам, когда они обыкновенно садятся на пол, подкладывая под себя ноги точно так же, как и другие жители востока. Но, кроме табуретов, можно иногда встретить в сакле зажиточного горца еще нечто вроде кресла, нечто вроде дивана, тоже орехового дерева, с вычурною резьбой и также неуклюжие и ничем не обитые: это прадедовское наследство, вроде семейного трона какого-либо влиятельного главы семейства. Вообще же всякая мебель — излишек для горца; самое необходимое украшение его кунацкой — это ковры и паласы, и только в некоторых саклях самых зажиточных людей, чиновных, можно встретить наконец что-нибудь и из мебели русской. Стены кунацкой довольно чисты, смазаны глиной, внизу серой, а вверху белой. В стенах обыкновенно есть несколько нишей, но пустых и без занавесок, то больших, то меньших и расположенных несимметрично. В таких нишах у жителей плоскостной части Дагестана хранятся сундучки, всякого рода цацки, занавешенные шелковой тканью или парчою; у горцев же, при всей их падкости на цацки, ниши кунацкой большею частью ничем не наполнены; только в верхних нишах под самым потолком можно заметить иногда расставленную по ранжиру всякого рода русскую посуду, целую и битую: тут и бутылки, и пузырьки, и чайник с отбитым носиком, и в особенности полоскательные чашки; все это, как украшение, стоит без употребления. Вообще стенные украшения у горцев, состоя из вещей, добытых всякого рода темными путями, представляются нашим глазам чем-то странным, не идущим — как говорится — ни к селу, ни к городу: вот, например, несколько резаных носовых бумажных платков прибито в длину всей стены; под ними развешен такой же длины кусок ситцу; на другой стене прибито нухинское полосатое шелковое одеяло; на третьей стене на колышках висят наши тарелки, для чего, разумеется, просверлены их края… Словом, горца забавляют те самые вещи, которые у нас составляют предмет известного необходимого употребления, и он, не понимая их назначения, обращает все это на украшение своей кунацкой.
Потолки комнат большей частью устраиваются так: кладется в длину комнаты толстая четырехугольная балка, поддерживаемая посредине столбом или тремя столбами; параллельно к ней кладутся другие балки, потоньше, на пол-аршина одна от другой. Промежутки между ними закладываются впоперек тросточками или поленьями. Балки и столбы — дубового или орехового дерева, несмазанные, с нарезками и украшениями, несколько закоптелые от дыма; при белых стенах такой потолок хотя и красив, но мрачен; у некоторых он залеплен кружками из бумаги, на которых аляповато намазаны или какие-нибудь фигуры, имеющие значение талисманов, или изречения из Корана. В главную балку и в ее опору — столб — вбиваются колышки для вешанья оружия; вбиваются колышки и в стены, а также в повешенные подле стен жерди, чтобы вешать вяленую баранину.
Кунацкая бывает только у зажиточных, да у этих она большею частью необитаема, в особенности в зимнее время, когда — при таком устройстве — в ней должно быть невыносимо холодно.
На семейной половине, как у бедных, так и у богатых, одно и то же: это мрачное, закоптелое от дыма, заваленное всякого рода домашним скарбом и рухлядью помещение служит и спальней, и кухней, и кладовой для всего семейства. Вместо камина или бухара здесь большею частью устраивается посреди комнаты очаг, над которым в потолке делается отверстие для выхода дыма; на стенах висит одежда, оружие и посуда; в углах находятся маленькие закрома для муки и зерен… Кто побогаче, у того есть еще пристройки для склада всего домашнего скарба — вроде кладовых, в которые нередко ведут не двери, а оконца, и в них нужно проползать на четвереньках.
У нашего ородинского хозяина всего домашнего скарба могло бы достать на несколько семейств, а потому его хозяйская половина походила несколько на музей. Какой посуды там не было! И в том числе были экземпляры весьма замечательные, перешедшие к настоящему их владельцу от его предков и составляющие предмет его гордости. Между прочим тут был один громадный медный таз, средина которого представляла изящный горельеф — переплетенные ветки винограда, положенные вокруг надписи, несколько стертой, но, видимо, латинской, изображенной готическими буквами; довольно ясными остались следующие слова: «Domine… bene vive… anno…». Тонкая и отчетливая работа горельефа говорит во всяком случае за то, что этот сосуд не горской работы, да притом он, видимо, переделан кузнецами-горцами: края приделаны из другого металла… Замечательными показались и другие медные сосуды, употребления которых не мог объяснить и сам хозяин: явный признак, что они попали сюда из чужой стороны. Это были довольно чистой и красивой работы фигуры оленя, утки, козла и других животных, из желтой меди, — внутри пустые и с двумя отверстиями: своеобразные ли это кубки или же резервуары для осветительного материала — определить трудно. Вообще же можно, не преувеличивая, повторять, что весь склад посуды нашего ородинского хозяина представлял своего рода музей: громадные и маленькие тазы, разной величины чаны, некоторые наподобие литавр, о трех ножках, всяких видов кувшины для воды — все это красной меди; такой же ассортимент глиняной посуды. Наконец, в числе редких вещей хозяин показал железную предковскую кольчугу, которую с большим трудом можно было приподнять с полу.
Но и эта богатая — в глазах горца — хозяйская половина жилья представлялась весьма неряшливою. Не говорю о дыме, о копоти, о мрачности помещения, о грязи и пыли, заметных на всем скарбе, так что к какой вещи ни прикоснешься, то и руки загрязнишь; но, кроме всего этого, нельзя было не обратить внимания на два световые отверстия, устроенные под потолком, в которых пауки свили себе гнезда, заткав их плотной паутиной и сами сидя в ней большой величины пуговками: это суеверным обычаем взлелеянные пауки, величины необыкновенной, мною до тех пор невиденной; трогать и разрушать их паутину не дозволяет себе горец-хозяин, потому что они — так сказать — своего рода благословение для дому.
Наконец, выставкою богатства нашего хозяина служила терраска его кунацкой, со складом дров, с жердями, на которых висели распяленные вялившиеся бараньи туши, а также турьи рога, наткнутые на палки.
Обозначив здесь несколько черт, которые могут послужить для характеристики горского быта, а в особенности — гидатлинского достатка, не могу умолчать о том, что и в благодатном Гиде благоденствует все же мужская половина рода человеческого, а не женская… Так, не успели мы еще хорошенько осмотреться в ородинской квартире нашей, как явились просительницы, своим видом напомнившие весь гнет, лежащий на дагестанской женщине. Те русские бабы, что смущали своим костюмом и наружностью мягкосердечного гоголевского Тентетникова, оказались бы в сравнении с этими и красавицами, и щеголихами. Большею частью седоволосые старухи, эти просительницы падали ниц, снимая при этом покрывала с седых голов, и валялись у ног, хотя их и просили, и уговаривали, и даже угрожали, что их не будут слушать, если только они не станут стоять и говорить по-человечески. Но нет — таков уж женский просительский обычай Дагестана! Одна донельзя сгорбленная старуха заявила, что она составляет собою дым (двор) и обложена податью: оказалось, что у этой старухи три взрослых сына, которые отделились от нее, так что она одна осталась на весь двор, и никто из них не хочет принять ее к себе и кормить под старость… Вообще же и здесь, в Гиде, как и во всем Среднем Дагестане, жалкое, угнетенное положение женщины кажет себя всюду — на поле, под тяжелым вьюком снопов или сена; в ауле — когда она изредка выглянет из-за угла, сгорбленная, запуганная, в лохмотьях.
Но в Дагестане на все — свой взгляд, или же — выражаясь словами горцев — свой адат. Что на наши глаза безобразно, тяжело, то в их понятиях представляется и уместным и легким делом. Вот хотя бы и следующее: на терраске нашей квартиры были сложены дрова, всего с полсажени; на вопрос — далеко ли приходится ородинцам ходить за дровами (лесу нигде не было видно), получился ответ: «Леса наши близко — вон там, за горою… Баба как выйдет утром из дому, то к вечеру и успеет вернуться назад с вьюком дров». Нечего сказать, удобно и близко!..
IV
правитьК половине сентября мы стали приближаться к Гунибу. Эта гора, весьма оригинальная по своему виду, показалась нам в первый раз с высоты перевала в Гид; затем, еще яснее, стала она перед нами при перевале в Тилитл. Гораздо ближе ее, такой же почти конструкции, стояла впереди нас гора Тилитлинская, называемая туземцами, «Седло-гора», а нашими солдатами «Чемодан-гора». Последнее название вернее рисует ее формы.
Едва показались перед нами эти две горы, как общий вид Дагестана, с которым мы уже свыклись за время полумесячного объезда его верховых ущелий, посредственно и непосредственно прилегающих к главному хребту, значительно изменился. Оставляя за собою Дагестан Верхний, мы вступали в Дагестан Средний, который я бы вернее назвал — срединным: тут центр страны физический и моральный.
Было бы весьма ошибочно представлять себе весь Дагестан страною однородною, а равно и обитателей его подводить под один и тот же тип. Напротив, страна эта, как по физическому строю, так и по населению, представляет замечательно большое разнообразие. Много значит, при этом, откуда начать свое знакомство с Дагестаном — с перевалов ли от главного хребта, или же с плоскости, от Каспийского моря. Первый путь знакомства ведет от тесных, суровых, хотя и не скудных дарами природы, ущелий к более просторным и более удобным для жизни угодьям, а равно от полудиких скотоводов к населению значительно цивилизованному; второй путь представит обратные впечатления: природа и люди, по мере удаления от моря и углубления в трущобы гор, будут казаться все диче и диче.
В первых главах своих путевых заметок о Дагестане я старался очертить ближайшие к Главному хребту горские угодья и отчасти переход от них к горным узлам, наполняющим собою Средний Дагестан. Теперь я займусь обрисовкою преимущественно этих узлов, останавливаясь на главнейших из них.
Характеристическою чертою этих последних может служить нахождение в известном пункте страны какого-либо значительного возвышения или отдельной горы и отсутствие тех правильных, глубоко врезывающихся в непрерывно тянущийся хребет ущелий, какие примыкают к главному хребту, и образующих собою так называемый Нагорный, или же Верхний Дагестан. Таких ущелий нет именно в Среднем Дагестане, который представляет собою, как я сказал, сплетение нескольких горных узлов. Отдельные возвышения и между ними холмообразная поверхность, с большими или меньшими, но весьма неправильно расположенными углублениями, — вот общий контур этой местности. Для более наглядного представления ее можно вообразить себе (как это нередко и бывает по утрам), что спустился туман на эту местность: тогда отдельные возвышения, разбросанные там и сям, точно всплыли своими бурокаменными вершинами на сизую поверхность тумана, залегшего во все промежутки этих возвышений, всплыли и стоят, как необитаемые острова, на этом зыбком море мглы. Подобного склада общий характер местности дает путешественнику возможность оглядывать при переездах с места на место весьма большие пространства, разнообразные по своим контурам, тогда как там, в Нагорном Дагестане, он видит на пути своем только бока ущелий, и разве поднявшись на вершину перевала, усмотрит новый вид, который представит собою опять-таки ущелье. Жители Нагорного Дагестана, какой-нибудь дидоец или капучинец, если бы только сильные зимы не выгоняли его со стадами из родимого ущелья на плоскость, мог бы, пожалуй, вообразить, что, кроме ложа бегущей по ущелью речки да высоких пастбищных покатостей этого ущелья, и нет ничего больше на земле; во всяком же случае, даже и при более широком кругозоре, верхнедагестанцу все-таки много поводов изолироваться и дичать в тесных рамках замкнутых своих ущелий. Для глаз же и мыслей среднедагестанца значительно больший простор. Окружающие его виды не слишком изолируют его: божий мир в глазах его и довольно просторен и разнообразен; он свободно может уноситься мыслию в даль и закидывать свои планы на значительно широкое пространство. Вследствие такого расположения местности Дагестана, его главные жизненные нервы и центр его самобытной интеллигенции должны помещаться именно здесь, в Среднем Дагестане. Пожалуй, так называемая плоскость Дагестана, прилегающая к морю, еще просторнее и привольнее для жизни; но эта плоскость с трех сторон открыта для посторонних влияний, а потому непригодна для самозащиты и для выработки на ней самобытной интеллигенции.
При том географическом положении Дагестана, по которому он составляет собою треугольник, имеющий одною стороною море, а двумя другими — высокие, почти не переходимые горные хребты (Андийский и Главный Кавказский), при таком положении его, так мною названные горные узлы его представляют из себя нечто вроде паутинных гнезд, откуда хищники-пауки могли разбрасывать свои паутинные нити, как из центров к окружностям, на значительные пространства — забегать и в ущелья, спускаться и на плоскость, — и таких паутинных гнезд в Среднем Дагестане было несколько. Хищнические, себялюбивые стремления этих нескольких пауков попрепятствовали им соединить свои силы и свить себе одно главное гнездо, в таком пункте, каким для этого как нельзя лучше мог бы оказаться Гуниб и какой наконец избран был одним из главнейших вождей Дагестана, под конец его самостоятельной жизни. Но было уже поздно… С высоты Гуниба, действительно, можно было царить над всем Дагестаном, если бы только главное свое гнездо на Гунибе устроил дагестанский народ, его интеллигенция, а не один человек, значительно попиравший эту интеллигенцию.
Весьма значительная по высоте и очень заметная по оригинальным своим очертаниям, Тилитлинская гора представила собою на нашем пути первый горный узел, а население Тилитля — первое гнездо, свитое у подошвы ее, с очень влиятельным населением. Значение этого гнезда обнаружилось по преимуществу в последние годы самостоятельности Дагестана: это родина известного Кибит-Магомы, да и вообще тилитлинцы заявляли себя весьма влиятельным обществом во время шамилевского мюридизма.
Из четырех сильных обществ, окружающих своими поселениями гору Гуниб (это — Тилитл, Куиал или Куяда, Корода и Андалал), первым — как я сказал — на нашем пути было общество Тилитл (правильнее Телетл), все сосредоточившееся в одном ауле того же имени и заключающее в себе до 450 дымов12. Большое это поселение расположено в верховье ущелья, примыкающего к Тилитлинской горе; строения его скучены на крутом скате, почти у подошвы этой горы, в виде амфитеатра, и занимают собою весьма крепкую позицию. Небольшая речка шумит почти в самом ауле; над нею кое-где зеленеют деревца, почти все — ветлы; в остальном аул этот по своему виду во всем сходен с наружностью других, уже описанных мною среднедагестанских поселений.
Из заявлений тилитлинского джамаата намечу здесь следующие: тилитлинцы не жаловались на недостаток пахотных полей, не жаловались также на плохие урожаи — своего хлеба почти достаточно на годовое их продовольствие; но они жаловались на ограниченность пастбищных мест, что препятствует развитию у них скотоводства и овцеводства: по их показаниям, разве у самого зажиточного тилитлинского хозяина найдется штук 10 рогатой скотины и до 300 штук овец. Развитию скотоводства у тилитлинцев, кроме недостатка пастбищных гор, мешают еще продолжительные зимы, при которых необходимо заготавливать корм почти на 7 месяцев. Тем не менее, однако, тилитлинцы торгуют избытком своего молочного хозяйства, хотя и в меньшей мере в сравнении с соседями их — гидатлинцами. Жаловались тилитлинцы также на недостаток леса, которого у них и прежде было мало, а после покорения Дагестана стало и того меньше: «Солдаты вырубили». Сакли свои они отапливают саманом, кизяками и редко дровами, так как вязанка дров стоит здесь 20—25 копеек. При отсутствии дома каких-либо ремесел, беднейшие отыскивают себе пропитание, уходя на заработки на прикаспийскую плоскость; таких, ищущих заработка вне родины, бывает ежегодно человек до ста. За тилитлинцами, однако, в прежнее время водилось свое специальное ремесло, которым они и теперь не преминули похвалиться: «Мы хорошие каменщики; при Шамиле мы отстраивали разоренные русскими аулы». Не похвалились, но тем не менее не умолчали тилитлинцы, что за многими из них водится еще и другое ремесло: «Воровства у нас очень, очень много». Замечу кстати, что, как бы в доказательство такого не лестного для себя заявления, тилитлинцы постарались, в бытность нашу в Тилитле, стянуть кое-что и из нашего багажа, — единственный такого рода случай, приключившийся с нами за все время путешествия нашего по Дагестану только в Тилитле. Ближайшие соседи его — куядинцы — придумали у себя специальное средство против воровства: «Воров у нас мало, — хвалились они: — а случится вор, так мы его штрафуем, арестовываем и кроме того ногу его в бревно заковываем на несколько дней». Такой способ наказания воров, сколько мне известно, придумали в Дагестане только куядинцы, заявившие о себе между прочим, что специальное их ремесло — кузнечество. Укажу здесь, кстати, на один и тилитлинский адат: отцу семейства, если у него родится семь сыновей, дается, как бы в награду, особый участок земли. Такой адат указывает, что тилитлинцы, как об этом сказано будет ниже, выказывают себя людьми с задатками некоторых административных, даже государственных способностей, — это устроители своей земли.
По дороге от Тилитля на Гуниб мы отчасти познакомились с житьем-бытьем еще двух средне-дагестанских обществ — Куядинского и Кородинского. Выбравшись из Тилитлинского ущелья и приближаясь к Гунибу по узкой тропинке, проложенной в полугоре и лежащей несколько ниже полосы еще не растаявшего первого снега, мы остановились на привал, в равном расстоянии от двух гор, Тилитлинской и Гуниба, причем лежащая между ними широкая долина спускалась от нас весьма покато на далекое расстояние, до самых Карадахских высот. Все это пространство представляло из себя великолепную картину осени: по долине там и сям, клочками, зеленели озими; кое-где желтели и краснели осенними листьями в одиночку растущие деревья; местами виднелись постройки куядинских хуторов, окрашенные в мглистый цвет сухого осеннего воздуха, и рамами для всей этой картины, слева, справа и впереди нас, служили своеобразные, угловато-сложившиеся, но великолепно расцвеченные серыми, сизыми и фиолетовыми красками горы.
На этом привале последовал опрос жителей трех аулов Куядинского наибства — Куяды (403 двора), Короды (520 дворов) и Гоготля (105 дворов). Спрошенные жаловались на тесноту своих мест, на недостатки пахотных и пастбищных земель, на плохие урожаи, на отсутствие леса. «Посмотрите, какие у нас каменистые угодья! Только и сладости жить на нашей земле, что живешь на родине…». «Ни скотоводством, ни хлебопашеством поддерживать себя круглый год не можем, и разве при хорошем урожае на 2/3 года своего хлеба хватает». Но все же сравнительно лучшие земли оказываются у кородинцев, худшие у гоготлинцев. Такая теснота мест, по всей вероятности, поспособствовала развитию у здешних жителей некоторых ремесел, обеспечивающих их существование: куядинцы занимаются кузнечеством и плотничеством, кородинцы — лучшие в Дагестане кожевники, гоготлинцы насчитывают в среде своей несколько серебряков; кроме того, в Куяде, а преимущественно в Гоготле, жители занимаются и садоводством. Таким образом, несмотря на тесные земли, здешние жители далеко, однако, не бедняки; напротив, кородинцы, например, слывут даже своего рода банкирами. Так по крайней мере заявили о них жители Гоготля: «Если хлеба своего у нас не хватает, то берем денег у кородинцев и покупаем себе хлеб на плоскости».
До этого места нашего пути по Дагестану мы встречали поля, засеянные преимущественно ячменем, рожью и пшеницею; редко где попадались терраски, засеянные бобами и коноплей. В Тилитле уже сеют просо, а в Короде — просо и кукурузу. Но огородов все еще не встречается.
Отправившись в дальнейший путь, мы стали подъезжать к Гунибу с той стороны этой горы, с которой основание ее отделяется от ближайших соседних отраслей гор глубокими оврагами. Между нашей тропой и казавшимися так близкими к нам стенами этой горы зеленела заросшая кустарниковым лесом пропасть, и, не будь ее у наших ног, мы, казалось, тотчас бы взъехали на Гуниб. Между тем пришлось кружить несколько часов, не достигая цели. Еще засветло мы проехали аул Ругжу13 — большой, людный, весьма благоустроенный аул, расположенный на довольно ровной местности; но уже в совершенной темноте мы спустились по крутой каменистой тропинке к Кара-Койсу, переехали через него по мосту и взъехали на шоссированный подъем, ведущий к Гунибскому укреплению. Темнота осеннего вечера не позволяла видеть местность. Заметно только было, что мы поднимались и поднимались по прекрасно разработанной зигзагами дороге, да там, где-то высоко, то мелькали, то исчезали огоньки. При одном из поворотов мы, так сказать, наткнулись на эти огоньки: это были освещенные изнутри окна нескольких домиков Гунибской слободки. Послышался лай собак, которого мы еще ни разу до этого места не слышали в Дагестане; из-за деревьев светились маленькие оконца, какие обыкновенно делаются в солдатских домиках повсюду на Кавказе, где только наш солдат обзавелся домком и хозяйством; в вечернем воздухе пахло русскими щами. На восемнадцатидневном пути нашем по Дагестану это был еще первый встреченный нами русский поселок.
От этой слободки, составляющей, так сказать, первый этаж Гуниба, потянулся опять подъем на второй его этаж, на котором расположена штаб-квартира линейного батальона14. На этом этаже мы и остановились, имея в виду со временем, не в такую темень, побывать и на третьем его этаже, вход в который занят Гунибским укреплением.
Редкая исторически достопримечательная местность так почтенна на вид, так внушительна и, если можно так выразиться, так сановита, как Гуниб. Эта громадная, наподобие усеченного конуса, особняком стоящая гора, с ее верхним стеноподобным карнизом, который мастерски выведен как бы зодчим-исполином, чтоб окружить неприступною твердыней самую верхнюю площадь горы, снабженную всякими угодьями — и водой, и лесом, и полями, — эта величавая и своеобразно-красивая горная громада сама по себе служит наилучшим и самым красноречивым монументом в память совершившихся здесь событий. Все, что на ней устроено до сих пор, все это, пред ее массивностью и величавостью, весьма мизерно. И слободка, с ее солдатскими избами и огородами, и штаб-квартира, с ее наскоро слепленными и сколоченными постройками, с ее тощими, недавно разведенными садиками, и каменные стены строящегося укрепления — все это стушевывается на скатах этой горы. Довольно заметны на ней только смелые линии дороги, от основания и до вершины бороздящие восточный склон горы, местами ложась на арки, прилепленные к отвесно-падающим ее уступам.
Без сомнения, самою интересною частию Гуниба служила и служит его верхняя площадь. Там развалины аула, служившего последним убежищем Шамиля; там цела еще сакля — последнее его жилище в Дагестане; там березовая роща, с навесом над камнем, на котором сидел победитель, фельдмаршал князь Барятинский, «25 августа 1859 года, в 4 часа пополудни», принимая в первый раз военнопленного Шамиля: там каскад и ручей, покрасневшие в этот достопамятный день от пролитой здесь крови русских солдат и шамилевских мюридов… К этим достопримечательностям, относящимся к прошлому в истории Дагестана, присоединяется теперь новая достопримечательность, совершенно соответствующая характеру доброго мирного времени, — это недавно разработанная дорога, с верхнего плато Гуниба, чрез тоннель, длиною в 47 саженей, пробитый сквозь скалистый карниз горы, откуда, с высоты около 6 тысяч футов, дорога эта спускается по кручам в долину Хоточ-Хиндаха и далее, к Мурадинским высотам, в соседство к весьма замечательной Карадахской щели, известной и по своей странной конструкции, и по добыче вблизи ее горючего сланца.
Что до средней террасы Гуниба, на которой теперь находится штаб-квартира кавказского линейного батальона, то здесь могут обратить на себя особенное внимание — разве бывшие пушки Шамиля, размещенные на площадке, близ церкви: это тоже памятник прошлого. Новое же в жизни этого устраивающегося поселения еще не выяснилось.
V
править19 сентября мы предприняли поездку в Карадахское укрепление, чрез известное в Среднем Дагестане по своей изумительной конструкции ущелье, называемое обыкновенно Карадахскою щелью. И действительно, это в полном смысле слова — щель, образовавшаяся в высоком скалистом хребте действием текущей по дну ее речонки.
Карадахское мостовое укрепление лежит к северо-западу от Гуниба, в 18-ти верстах, и охраняет переправу через Аварское Койсу. В то время сообщение между двумя этими пунктами было вьючное; но теперь, на 17 с лишком верст от вершины Гуниба, по направлению к Мурадинским высотам, в соседство к Карадахской щели, проведена шоссейная дорога. В такой безлесной стране, как Средний Дагестан, хорошим подспорьем в хозяйстве может послужить добываемое близ этой щели естественное богатство — горючий сланец, прииск которого, разрабатываемый войсками, снабжает уже и теперь гунибский гарнизон топливом. Та дорога, по которой со временем будет перевозиться в значительных массах это топливо, как я сказал, еще была только начата, и наша поездка в Карадахское укрепление совершилась по первобытным вьючным тропам.
Спустившись с Гуниба, мы, не доезжая моста через Кара-Койсу, поворотили влево и скоро въехали в сады, принадлежащие аулу Хиндах. Сады эти довольно своеобразны. Садом здесь называется пахотное поле, обнесенное каменной изгородью и кое-где осеняемое персиковыми, ореховыми и абрикосовыми (курага) деревьями. Тем не менее, и такие сады, при отсутствии в окрестностях Гуниба древесной растительности, весьма прикрашивают каменистую, обожженную солнцем местность этой страны. Мы ехали узкими тропинками, промеж каменных низеньких оград, за которыми краснели стебли кукурузы и проса, а местами высились и зеленели ореховые деревья, нередко гигантских размеров. Сады эти орошаются водою из ручья, берущего свое начало на верхней площади гор Гуниба. До поселения там русского гарнизона воды этой казалось хиндахцам весьма довольно для их садов; теперь же, когда часть ее орошает и солдатские огороды на Гунибе, хиндахцы протестуют. Этот протест выразился хиндахским джамаатом — при опросе его о житье-бытье начальником Кавказского горского управления — в следующей форме: «Мы в Дагеставе славимся своею бедностью: прежде имели воду с Гуниба для поливки наших садов, а теперь русские отвели ее — и наши сады пропадают». Но, на пути нашем, нисколько не заметно было, чтоб хиндахские сады пропадали. Тем не менее, если воды стало немного меньше, хотя бы для хиндахского садоводства чрез то и не стало хуже, то как же хиндахцам не протестовать и не жаловаться на свою бедность, когда все-таки сам собою представляется благовидный предлог для жалобы? Не пожалуйся они — в Дагестане это показалось бы весьма странным поведением со стороны джамаата.
За хиндахскими садами последовали точно такие же сады, принадлежащие аулу Хоточ. Хоточинцы прямо заявили, что живут преимущественно от своих садов, и так как их угодья орошаются уж не с Гуниба, то у них на опрос о житье-бытье явилась другая жалоба: русские истребляют лес, так что вот-вот и топить уж будет нечем. Но хоточинские леса не лежали на нашем пути, а потому и нельзя было увидеть, насколько они истреблены.
Эти два аула Андалалского наибства — Хиндах и Хоточ — один в 122, а другой в 179 дворов, были на нашем пути первыми дагестанскими поселениями, живущими от своих садов, а потому угодья их представились глазам нашим весьма культированною и красивою местностью. Кукурузные и просяные поля здесь встретились нам тоже впервые. Не столько горы, сколько взгорья, довольно покатые и без глубоких оврагов, окружают эти аулы, и хотя примыкающие к ним поля нельзя назвать ровною местностью, но в виду стоящих вблизи ее Гуниба, Кегерских высот и Карадахского хребта, она, при всех своих неровностях, кажется все-таки весьма плоскою долиною.
По выезде из Хоточа, после нескольких небольших спусков и подъемов, среди пашен, с которых в то время снимали просо хоточинские женщины, мы перевалились в ложу ручья, загроможденного камнями. Чем дальше, тем труднее и уже становился проезд: прибрежные скаты сближались, а по ложу ручья все больше и больше нагромождено было наносных камней. Таким путем мы приблизились к Карадахской щели.
Еще не въезжая в нее, мы остановились для ознакомления с приисками горючего сланца, удушливый запах которого, получающийся при горении, давал нам чувствовать себя еще издали. В то время в нескольких печах, устроенных здесь войсками, выжигалась известь, для доставления ее отсюда на Гуниб. Этот удушливый, весьма вредный для здоровья запах, сопровождающий горение сланца, будет большою помехою при введении его в общее употребление как топлива. От удушливости его немало уже пострадало гунибских кашеваров и хлебопеков, и только заведенные особого устройства печи, с сильною тягою, устраняют весь вред, происходящий для здоровья людей, обращающихся с этим топливом.
Между тем, при отсутствии лесов на горах Среднего Дагестана, преимущественно же в окрестностях Гуниба, горючий сланец мог бы послужить в помощь скудному горскому хозяйству, немало страдающему от недостатка топлива. Но, без сомнения, трудно ожидать, чтобы горцы, при их консерватизме, решились видоизменить существующей у них сложившийся веками способ постройки своих жилищ; а без такого видоизменения немыслимо отапливать их сланцем. Поэтому, хотя отыскались новые прииски сланца, не только вблизи Карадахской щели, но и вообще в хребте по правую сторону теченья Карадахского ручья, по направлению к аулу Салты, но все-таки, при будущем обилии добывки этого горючего материала, он станет расходоваться преимущественно, если даже не исключительно, только войсками штаб-квартиры Гуниба и укрепления Карадаха.
По дороге в щель можно видеть несколько штольн, преимущественно на правой стороне ручья, по которой пролегала и наша дорога. Вся добыча сланца уже и теперь доходит до 80 тысяч пудов в год.
Еще одна достопримечательность — и мы войдем в самую щель. Влево от ручья, при самом входе его в щель, на отвесистых стенах скал, на высоте нескольких саженей, видны отверстия, как бы маленькие пещеры. Это жилища диких пчел, с запасами весьма лакомого меда. От низу скалы, в направлении к этим пещеркам, заметны кое-где вставленные в расщелины ее палочки: это остатки человеческими руками устроенного хода к этим пещеркам с их медом. Чуть не сказку рассказывают про обладателя этой своеобразной пасеки. Когда, по взятии Гуниба, наши солдаты стали добывать карадахский сланец, то этот пасечник явился к ним с поклоном и просьбою — не трогать его пчел. На такую просьбу солдаты рассмеялись: и действительно, придет ли кому охота полезть за медом на высоту 12—15 саженей, взбираясь по отвесу скалы и имея для опоры кое-где вбитые в нее палочки! Некоторое время пасечник оставался доволен поведением наших солдат по отношению к его пчелам, как вот стал он замечать, что кто-то наведывается в его самородные улья и похищает оттуда мед. Пасечник решился подкараулить вора. В темную ночь засел он у подножия карадахских скал, не спит и слушает, не явится ли кто полакомиться его медом. И точно, слышит он, кто-то полез к его ульям. Давши вору время взобраться повыше, старик выскочил из засады и гикнул — в ответ на этот гик, с десятисаженной высоты кто-то рухнул к его ногам… То был его собственный сын, то был человек, сумевший следовать по стопам своего отца. Без сомнения, от этого достойного сына лежали у ног отца только бренные останки. С тех пор обезумел старик-пасечник, не навещает уже больше своих ульев, и путь к ним, состоявший из симметрично вбитых в скалу палочек, от времени и без должного присмотра разрушился…
Наконец по деревянному мостику, переброшенному через ручей, мы перебрались на левый его берег и вступили в Карадахскую щель. Впечатление, в своем роде, единственное. То был громадный, мрачный, несколько изогнутый коридор, шириною в 1—2 сажени, с текущим по дну его ручьем; высота отвесных стен этого коридора, футов до 200, при узкости его, кажется еще выше; стены его, известкового сложения, вышлифованы водою и потому гладки, как бы искусно выштукатурены; над головою виднеется полоса неба, такая же узкая, как вся эта щель; местами, наверху, застряли в ней каменные глыбы, готовые, кажется, сейчас же рухнуть. В таком стесненном пространстве от каждого звука рождается чрезвычайно шумное эхо; каждое слово, даже тихо сказанное, проносится с раскатом.
В тихую погоду здесь тоже тихо, даже чересчур тихо, как в подземелье; но в ненастье — говорят — здешний тихий ручей превращается в бешеный поток, поднимающийся на сажень и выше. Он уносит течением своим камни, а тем более унесет и разобьет всякого, кто вздумал бы заглянуть сюда в такую дождливую пору.
По выходе из Карадахской щели открывается небольшая котловина, которую со всех сторон обступили высоты. Склон ее несколько падает к Аварскому Койсу, над которым, почти в центре этой котловины, расположено Карадахское укрепление15. Пункт этот, в стратегическом отношении, говорят, весьма важен. Здесь узел дорог, ведущих от Темир-Хан-Шуры, с одной стороны — в округа Андийский и Аварский, а с другой — вверх по Аварскому Койсу, по направлению к Кахетии: последняя дорога разработана еще только верст на 50, от Карадаха до Гидатлинского моста. Самое укрепление — новенькое, маленькое, для двух рот, и принадлежит к разряду мостовых укреплений. Оконченная его часть находится на правом берегу реки, у каменного моста; этот мост предположено сделать крытым и соединить галереями, как с укреплением, так и с оборонительною башнею, которая выстроится на левом берегу Койсу.
Невдалеке от укрепления находится станция, каких в Дагестане выстроено несколько и на которых содержатся вьючные и верховые лошади, для возки почт и проезжающих. Это была первая такая станция на нашем пути по Дагестану. Тут же, вблизи укрепления, уже располагается русский поселок, состоявший в то время всего из одного семейства: начало, быть может, такой же слободки, какие обыкновенно устраиваются на Кавказе вблизи стен каждого из наших укреплений. Единственный двор этой будущей Карадахской слободки принадлежит гарнизонному маркитанту, с его семьею, ведущему, как заметно было, свои дела недурно. Этот основатель новой колонии в горах Дагестана — тип бойкого русского дворника, начинающего обыкновенно дела свои с копеек и сколачивающего нередко весьма почтенный капитал. Мне показалась весьма милою следующая его выходка: навстречу начальнику Кавказского горского управления он вышел с хлебом-солью — «от карадахского общества». Как я сказал выше, все это общество — он сам да его семья…
На Гуниб мы возвращались тем же путем, каким ехали к Карадахскому укреплению. По выезде нашем из щели в обратный путь стал уже наступать вечер. На хоточинских полях заканчивали свои полевые работы женщины и эшаки: снимали и увозили с полей кукурузу и турецкое просо. Навьюченные снопами, женщины не отворачивались от нас и некоторые из них дали нам возможность взглянуть на их лица. Мне показалось, что тип их несколько пригожее, чем у женщин Верхнего Дагестана. Впрочем, удалось взглянуть в лицо весьма немногим из хоточинок: больше пришлось видеть, как они, удаляясь от дороги, представляли из себя ходячие снопы, двигавшиеся на ногах, одетых в штаны из синей бязи.
Хоточинские поля расположены ниже хиндахских; это можно было видеть, между прочим, из того, что на полях Хиндаха кукурузы еще не снимали. Вечер был теплый, облачный, и в стороне Тилитля слышались раскаты грома. В сумерки стал накрапывать и дождь. Но, с приближением нашим к Гунибу, разъяснилось, и мы стали подниматься на него по совершенно сухой дороге. На этот раз аварская пословица: «Где бы ни гремело, а на Гунибе дождь», — не оправдалась.
VI
правитьНа третий день пребывания нашего на Гунибе мы спустились с этой горы, переправились через Кара-Койсу и остановились на правом его берегу, на ровном месте, где собрались джамааты самых людных селений Андалалского наибства — Чоха (280 дворов), Сугратля (481 двор), Ругжи (428 дворов) и других менее людных селений. Это было самое многочисленное и наиболее представительное сборище дагестанцев, какое предстало до сих пор на нашем пути по Дагестану. Без сомнения, заявления этих джамаатов были весьма разнообразны. Общее, однако, в этих заявлениях заключалось в жалобах на тесноту земель, на недостаток в лесе и в пастбищах. Такие жалобы, при сравнительно большой густоте населения окрестностей Гуниба и при характеристических особенностях здешних мест — скалистости и безлесье, — весьма естественны. Но в то же время эти жалующиеся на тесноту и скудность своих земель общества Андалала принадлежат к наиболее зажиточным и промышленным обществам Среднего Дагестана16. Особенно же известны своими промышленными наклонностями сугратлинцы: они имеют значительные стада рогатого скота и баранов, ходят на заработки, торгуют — сугратлинские базары славятся на весь Дагестан, — занимаются мастерствами, преимущественно же серебрячеством; в Среднем Дагестане Сугратл — это своего рода Париж, который в известном смысле называют также новым Вавилоном, и та неприличная болезнь, которая известна в Европе под именем французской, в Дагестане слывет под названием сугратлинской. К несчастию, эта болезнь здесь уже не новость; нова она пока только в тех трущобах Дагестана, которые примыкают к Главному хребту, да и там уже появляются одержимые ею.
Так как в виду Гуниба довелось мне оглядеть самый многолюдный из джамаатов Среднего Дагестана, цвет населения этой страны, то считаю уместным собрать здесь в одно несколько черт, по которым бы можно было составить понятие о средне-дагестанском джамаате вообще.
Заявления джамаата, его поведение, речи отдельных его членов, его группировка и костюмировка — все это может служить в значительной степени мерилом морального настроения населения Дагестана. Я имел возможность присутствовать на сходах всех тех джамаатов, чрез общества которых мы проезжали, — и вот мои общие заключения по этому предмету. Чем далее мы подвигались вглубь Дагестана, тем джамааты являлись многолюднее, речистее, представительнее и дипломатичнее. В Дидо мы видели перед собой двадцать-тридцать человек, составлявших джамаат; в Андалале же, например, или же в Куяде нас окружал тысячеголовый джамаат. В Дидо во главе джамаата не стоял ни один хаджи, ни один офицер из горцев, тогда как в Тилитле, например, на сход джамаата собралось более десятка хаджи, в белых и в зеленых чалмах, а в Андалале было довольно и хаджи, и офицеров из туземцев. Само собою разумеется, что присутствие в джамаате такого количества членов, выходящих из ряда вон, и придает ему своего рода представительность. Эта последняя, сообщаемая джамаату присутствием хаджи, проявляется сколько в костюмах их, отличающихся от одежды всякого другого горца, столько же, если еще не больше, в манере держать себя, усвоенной истым хаджи. Не оружие в богатой оправе, не расшитая галунами черкеска, не молодецки посаженный на голову папах сообщают хаджи сановитость, — а его потупленный долу взор, его чело, украшенное белой или зеленой чалмой, его руки, смиренно опирающиеся на посох, наконец, его цветная хламида, красная или зеленая, драпирующая его солидно согбенный стан. Хаджи много на плоскости, довольно их и в людных обществах Среднего Дагестана; но весьма немного их в Верхнем Дагестане, да и эти немногие не имеют там сановитости, приличествующей истому хаджи, — глядят простовато, одеты, так сказать, не по чину, а случается — выряжены чуть не по-шутовски: так, помню, в Анцросо явился в джамаат хаджи, вырядившийся в хламиду, которая украшена была вышитым золотом воротником, севшим на его шею с шеи какого-то русского чиновника, чуть ли даже не министерства юстиции. Такая костюмировка не встретилась потом ни в одном из виденных мною джамаатов: явно, что анцросский хаджи пересолил, как пересаливают в одежде и многие из наших простаков-туристов, побывавших, например, в Париже. Истый дагестанский хаджи не допустит подобной вычурности в своей одежде; он только не жалеет для своей бороды хины, да разве прибавит к обычному костюму своему часы и четки. Но красная борода — это, так сказать, уподобление себя образу имама, а часами и четками хаджи заявляет свою набожность, то есть вернее — свою аккуратность в исполнении молитв.
Таким образом, обилие этих набожных личностей, повидавших свет и людей, сообщает джамаату своего рода представительность и крепость: выставивши их вперед себя, давая им волю говорить за все общество, это последнее тем как бы заявляет: ты с нами не шути; мы не какие-нибудь ахвахцы; мы вот каких бывалых и умных людей имеем! И действительно, джамаат за этими людьми как за стеной: его не увидишь, не услышишь — он замаскирован. И это вот почему. Эти хаджи являются сюда как бы на сцену, с заученными речами, в которых нет нисколько искренности, но зато много дипломатии, или же просто — лукавства. Еще не предложен и вопрос джамаату, а уже хаджи, так сказать, рапортует, что мы, дескать, благоденствуем, молим Бога за Государя, довольны всем начальством от великого до малого, — и потом вся речь в том же фальшивом тоне. Так что для у знания правды необходимо попросить этих речистых дипломатов уступить свое слово другим. Рядом с хаджи стоят старики, опираясь на палки. Между стариками также немало краснобородых, то есть таких, которых седина прикрашена хиною. Они тоже мастера говорить и мастера правды не сказать. Наконец, простосердечнее те из членов джамаата, которые еще не мажутся хиною.
Нужно видеть дагестанские пути сообщения, нужно всмотреться во все естественные преграды, положенные здесь природою для разобщения людей, — и, однако, люди общаются здесь не в пример легче, чем, например, живущие в наших равнинных или степных деревнях русские поселяне, не нуждающиеся даже и в дорогах, потому что поле и дорога равно проходимы. Здесь не то; здесь всякий переход из аула в аул, от общества в общество — своего рода подвиг, риск и во всяком случае большой труд, а между тем общение замечательное. Вести, новости разносятся в горах с изумительною скоростью, и приказания начальства, власти исполняются здесь так же быстро, как бы страна перекрещивалась телеграфными проволками. Назавтра, например, нужно собрать джамаат из всех ближних обществ — и джамаат непременно соберется; кто пеший, кто конный, явятся все по призыву, преодолев, без сомнения, значительные трудности в пути. Это факт, в котором я убедился множеством примеров.
Но вот состоялся джамаат. Все члены его держат себя весьма дисциплинированно: у места молчат, у места говорят, и некоторые говорят весьма бойко, плавно и дипломатично, у места слушают; интерес каждого — предмет сходки, совещания, и если джамаат собрался в ауле, подле строений, то крыши их переполнены любопытными наблюдателями и слушателями, которым нет места в среде самого джамаата — несовершеннолетними, а иногда и женщинами. Это не стадо; это — строго дисциплинированная толпа; импровизированным поведением ее на сходке может остаться доволен любой поклонник порядка. Только, как сказал я выше, одни хаджи уж чересчур усердствуют.
Кто успел и сумел таким образом вышколить дагестанцев? Будто Шамиль? Едва ли. Дисциплина в Дагестане заявляет себя не чем-либо прививным, заказным: она, так сказать, вытекает из существа дагестанца, она замечается даже и в тех обществах, на которые власть Шамиля распространялась весьма слабо, как например — в обществах Верхнего Дагестана. Вернее, эта дисциплина есть плод стародавности дагестанского склада жизни, который, для поддержания себя, для самозащиты, обусловливал присутствие в каждой дагестанской общине сторожкости, чуткости, порядка и быстроты в действиях. Таким образом, в этой дисциплине дагестанца выражается — по моему мнению — один из самых доказательных признаков стародавности дагестанского быта.
Вслушиваясь в ответы, какие джамааты давали на опросы об их житье-бытье, нельзя было не прийти к заключению, что джамаат вообще, как и следовало ожидать, весьма консервативен, что всякий адат ему дорог и что он готов стоять за него даже и в таком случае, когда раскрывают всю несостоятельность этого адата. Но этот джамаатский консерватизм не столько консерватизм инстинктивный, бессознательный, каким отличается всякая народная масса, сколько консерватизм тенденциозный.
Жалуются, например, члены сходки на скудность даров своей природы, на неурожаи, на бедность свою, на болезни, их угнетающие; вы подумаете, что они, высказывая это, ищут средств помочь чем-нибудь таким невзгодам своим и тотчас накинутся на ваш спасительный совет, рекомендующий то или другое средство против беды, подхватят его и постараются применить к делу. Ошибаетесь. Жаловаться вообще — это в тенденциях горца, выставлять скудность своих средств перед высшим, перед сильным — это тоже в его тенденциях; но в его же тенденциях, и при действительной нужде, послушать-послушать, что скажут на его заявления, и остаться верным прежнему пути, прежнему сожительству своему с неминучей бедою. «Вот, вы жалуетесь на скудность своих полей, на плохие урожаи, на то, что вам есть нечего: отчего бы вам к хлебопашеству не прибавить труда по огородничеству — картофель бы сеяли, разводили бы лук, чеснок, капусту, бураки, огурцы и другие огородные овощи?» — «Земля не родит». — «Да вы пробовали?» — «Нет, не пробовали». — «Как же вы говорите, что земля не родит, коли не пробовали! А что земля ваша годится под огороды, так вот посмотрите только на русские укрепления: при них всюду огороды есть, и отличные». — «Это у русских так, а не у нас». — «Да если у русских, на этой же земле, разводятся хорошие огороды, то и у вас такие же будут: попробуйте только…» — «Да оно так, только у нас на это адата нет». — «Зачем вам адат? Введите его сами, если вы считаете его полезным. Ведь картофель ели?» — «Как же, ели». — «Что ж, нравится?» — «Да, хорошая пища… Как бываем у русских, так кушаем охотно». — «Ну вот, сами видите: стало быть, эту хорошую пищу у себя следует завести; вот вам и подспорье в вашем скудном хозяйстве». — «Так-то так, да только все же у нас адата на это нет». И сколько б вы ни толковали на эту тему — результат один: хорошо, да адата на это хорошее нет. А чтоб наконец избавиться от ваших советов, горец дипломатично уступит вам, отблагодарит вас за совет, заверит, что он ему непременно последует, а в конце концов — он и пальцем не пошевелит для исполнения совета вашего на самом деле. То же и со всякими другими жалобами. Оспа, например, появляется в горах; нужно бы — все про это знают — прививать оспу, да опять — адата на такое хорошее дело нет. И оспа пусть себе свирепствует. Чтоб защитить адат, иной горец, рьяный приверженец своих тенденций, начинает доказывать, что и с привитою оспой умирают, что такова уж воля аллаха, что против его воли не стать же идти… Такая тенденция у всех на уме, но она еще сильнее у тех, которые — из горской вежливости — будут рассыпаться в благодарностях за ваш добрый совет. Эти дипломаты — или хаджи, или потершиеся около русских влиятельные горские люди, нередко украшенные медалями и орденами, обладающие даже почтенным военным чином. Но загляните в их сакли, где царит полный горский адат: дети там, наверное, или в оспе, или перенесли уж натуральную оспу.
Впрочем, как я сказал выше, от тех членов джамаата, которые стоят впереди других, нельзя добиться искренности, правды. Нужно попытать ту безмолвно слушающую массу людей, которая прячется за краснобородыми: она молчит, но, как и всякая масса, таит в себе настоящее значение неискренних, дипломатичных заявлений своих речистых представителей. Без сомнения, масса эта должна быть консервативна; она стоит за свой стародавний адат, а равно стоит против всякого нововведения, потому что это в натуре всякой массы. Таким свойством ее всегда пользуются для собственных своих интересов те выдающиеся из нее личности, которые называются вожаками толпы. К сожалению, этими вожаками являются в Дагестане по большей части хаджи: они-то и сообщают весьма естественному и в существе здоровому консерватизму массы ту тенденциозность, которую можно признать за характеристическую черту общества дряхлого, уже отживающего свой век. Тенденциозность — это, так сказать, ржавчина мысли: она тормозит быстроту ее полета, скорость ее восприятий; она — враг всякого прогресса и постоянный спутник рутины; она не стремится к уяснению дела, а только замазывает глаза на него и свои и других. Этой тенденциозности всего больше в беседах старцев, искушенных — как говорят — в горниле опытности, и ее меньше всего в среде людей свежих, пытливых, жаждущих света и правды и вполне годных для восприятия всякого нового их луча.
Без сомнения, такая, подчас мудрая, но чаще мудрящая, наклонность весьма заразительна, потому что усваивать ее не трудно; от вожаков она переходит к водимым. Поэтому те дагестанские джамааты, которые имеют впереди себя наименьшее число хаджи и вообще краснобородых, по-видимому — самые здоровые джамааты. И если бы понадобилось указать пределы, с которых в Дагестане нравственное здоровье населения заметно слабеет, то, кажется, не будет ошибки утверждать, что оно еще крепко в Верхнем Дагестане, несколько слабеет в Среднем и в весьма сомнительном состоянии находится на плоскости. А потому, кто имеет в виду ознакомиться с самобытным складом дагестанской жизни, с тем, как она сложилась под влиянием лишь местных условий, вне влияний пришлых, чуждых ей элементов, тот должен обратить свое внимание преимущественно на общества Верхнего Дагестана, где дагестанская самобытность покоится еще, так сказать, в бессознательном состоянии, и затем — на общества Дагестана Среднего, где она осмысливается, но понемногу слабеет; искажается же она постепенно по направленно к морю, к плоскости, осложняясь примесью многих посторонних влияний.
Я не возьму на себя разрешения трудной задачи, в чем именно заключаются главнейшие черты дагестанской самобытности; я могу указывать только на некоторые ее проявления, бросающиеся в глаза проезжего. Так, например, нельзя не заметить, что в Дагестане все, что может служить для защиты страны, для сохранения ее отчужденности от остального мира, — все это находится в целесообразном порядке: тропинки едва существуют, аулы неприступны, каждое жилище в отдельности неудобопроницаемо, и все эти кажущиеся нам неудобства дагестанской жизни носят на себе один стиль, созданы по плану как бы одного архитектора. Такая неудобная для жизни обстановка не мешает однако, как я сказал выше, замечательной общительности дагестанцев между собою, следовательно — такая обстановка неудобна только для чужих. Этому своеобразному внешнему складу дагестанской жизни должна, без сомнения, соответствовать и внутренняя сторона той же жизни. Словом, кто видел Дагестан, тот согласится, что страна эта представляет замечательный, в высшей степени своеобразный мир, и в общих чертах и в мелочах, сложившийся по одной мерке, по одному идеалу, так что не будет натяжкой приписать ему обладание своего рода цивилизацией, которой нынешнею отличительною чертою служит искусство в горном домостроительстве.
«Мы хорошие каменщики, — заявил о себе тилитлинский джамаат: — мы мастера строить аулы…» Это признание тилитлинцев, говоривших на сходке устами только самых тонких доморощенных своих дипломатов, не может быть рассматриваемо в одном прямом его смысле: нет, в этом заявлении тилитлинской дипломатии звучала нота, которая побуждала видеть перед собою в лице предстоявших и говоривших — не простых каменщиков, а тех строителей, которыми устраивался край; даже больше: это не только строители, архитекторы и инженеры, но они же и те моральные камни, на которые следует смотреть как на зиждительный материал всего дагестанского склада жизни.
Само собою, не одни тилитлинцы должны быть признаны мастерами горного дагестанского домостроительства; стоит заглянуть в любой уголок Дагестана — и всюду в нем окажется, что это домостроительство процветает. Но много значит, что в заявлении тилитлинцев об искусстве их строить аулы заметно было сознание, что таким искусством в Дагестане поистине можно гордиться.
Дело каменщика, строителя — великое для Дагестана дело. Без сомнения, научиться этому делу всего легче было для дагестанцев у природы, их окружающей: стройся так, как она устроена, то есть сделай и свои жилища столь же труднодоступными, как недоступны трущобы дагестанских гор. Но, как известно, великое дело есть нередко самое простое, самое, по-видимому, легкое дело. Продолжительной войной с могущественным соседом дагестанцы, кажется, хорошо доказали, что они вполне усвоили это наставление окружающей их природы. Правда, еще гораздо раньше они впустили к себе посторонний элемент, от которого не защитились своим искусством в горном домостроительстве, — впустили ислам. Но этот захожий элемент нашел себе у дагестанцев только кажущийся радушный прием, да и то преимущественно у жителей плоскости; ядро же дагестанского населения, засевшее в окрестностях Гуниба и в верховых ущельях Дагестана, относилось к нему довольно равнодушно, пользуясь его услугами только в крайних случаях, как единственно возможным союзником для самообороны. Он служит и теперь для истых дагестанцев не больше как религией официальной; сердечной же их религией остается стародавний адат, выработавшийся под влиянием требований горного домостроительства, преподанного складом местной природы. Теперь стала уже довольно явною ошибка Шамиля, состоявшая главным образом в том, что он стремился быть больше мусульманином, чем дагестанцем, чрез что и проиграл все свое громадное значение в Дагестане.
Таким образом, судя о Дагестане по первым впечатлениям, нельзя не прийти к выводу, что основа дагестанской самобытности, или же своего рода дагестанской цивилизации, лежит в своеобразном искусстве горного домостроительства, понимая последнее в самом обширном значении, то есть как в отношении устройства частного жилья, так и в отношении частного и общественного распорядка, обусловливаемого требованиями горной архитектуры. С этой точки зрения легко понимаются и дурные и хорошие черты дагестанской своеобычности…
VII
править20 сентября мы оставили Гуниб — центр управления Гунибского округа и всего Среднего Дагестана, и выехали в Кумух — центр управления Казикумухского округа. Ранним утром, при ясной и теплой погоде, мы спустились с Гуниба и, не доезжая моста чрез Кара-Койсу, своротили вправо; через быструю речку эту, в ту пору довольно маловодную, мы переправились вброд и направились к аулу Чох, построенному на одном из отрогов Турчидага.
Верст пятнадцать ехали мы среди безжизненной местности, изрытой оврагами, с глинисто-песчаной почвой, лишенной почти всякой растительности. Впереди, все ближе, прояснялся Турчи-даг — безлесная, продолговатая, с крутыми скатами, гора, высотою до 7 тысяч футов; контрфорсами к ней примыкали скалистые, невысокие отроги, и на ближайшем из них показался Чох. Аул этот занимает одну из наиболее сильных позиций Среднего Дагестана: в 1742 году под Чохом потерпел поражение Надир-шах; впоследствии, при Шамиле, Чох составлял своего рода крепость, служившую преградой русским войскам, напиравшим с Турчидага на Андалал.
С трудом поднялись мы на узкий чохский гребень, с одной стороны застроенный саклями, а с другой падающий глубоким обрывом. На самой вершине этого гребня, на месте разрушенной шамилевской крепости, выстроились теперь довольно благообразные сакли, из тесаного камня, с окнами, в которых, вместо обыкновенных в горах внутренних деревянных заслонок, вставлены рамы со стеклами; галереи были опрятно выбелены, чрез что верхние чохские сакли глядели гораздо приветливее построек прочих среднедагестанских аулов, по цвету своему совершенно подходящих к грунту гор. Мы остановились на отдых в сакле наиба (Чох есть главное селение Андалалского наибства), убранной не столько во вкусе чисто горском, сколько плоскостном или персидском: обилие ковров, тюфяков и одеял, уместная и неуместная драпировка стен и окон, наполненные всякого рода посудою ниши, — все это почти роскошно в сравнении с убого простой обстановкой чисто горского жилья. Гостеприимная хозяйка угостила нас своей стряпни обедом, тоже не в горском вкусе: поданы были суп, битки и жареные перепелки, — впрочем, суп был предложен по-горски, то есть в русских чайных полоскательных чашках.
За Чохом наступил утомительно длинный и трудный подъем на Турчидаг. Когда, наконец, мы въехали на вершину этой горы — нельзя было не вдохнуть в себя весело свежий, здоровый нагорный воздух, нельзя было не заглядеться на необозримый вид, открывшийся пред нами. Справа, глубоко внизу, лежал почти весь Средний Дагестан, проглядывавший чрез синеватую дымку множеством своих вершин и впадин, каменистых, безлесных и вообще безжизненных, между которыми особенно угловато выделялись контуры Гуниба и Кегерских высот. Таков был вид по направлению к северо-западу. Слева же, на восток, за широким зеленым плато Турчидага, тянулась в отдалении фиолетового цвета цепь Цудахарских, Акушинских и Кутишинских высот, образующих постепенно возвышающиеся террасы.
Несмотря на позднее время года, широкое плато Турчидага представляло роскошно зеленевшее пастбище. Пробираясь промеж высокой травы, мы не раз встретили на пути нашем большие стада баранов. Завидя наше приближение, пастухи этих стад схватывали какого-нибудь, менее других проворного барана, тащили его поближе к тропинке, по которой мы ехали, и уже заносили кинжал над несчастной жертвой, попавшейся на заклание в честь проезжего почетного гостя. Больших усилий стоило удержать пастухов от исполнения такого кровавого требования горно-пастушеского этикета.
Проехав версты три-четыре по плоской вершине Турчидага, в направлении на юго-восток, мы снова повернули к западному склону этой горы, и путь наш пошел по ее карнизу, с высоты которого трудно было глядеть вниз, не испытывая головокружения. В глубине пропасти, открывавшейся в двух-трех шагах от нашей тропинки, синели, покрытые мглою, холмы и овраги Андалала; в двух котловинах его едва можно было различить скученные постройки аулов: ближе — Меге, а дальше — Сугратля, и казалось, что к ним нет отсюда другого пути, как только по воздуху… Вообще, вид с этого карниза Турчидага способен доставить проезжему сильные и в своем роде единственные ощущения. Затем, понемногу спускаясь, мы въехали на горную перемычку, соединяющую Турчидаг с хребтом, идущим по правую сторону Кара-Койсу, и таким путем достигли границы между округами Гунибским и Казикумухским, а вместе с тем и водораздела между притоками Кара-Койсу и Казикумухского Койсу.
Казикумухский округ, образованный из Казикумухского ханства, причисляется в административном отношении к Среднему Дагестану. Но местность и обитатели этого округа имеют много своих особенностей. Местность Казикумуха, даже и по сравнении ее с небогатыми угодьями прочих частей Среднего Дагестана, представляется весьма непригодною для жизни; обитатели же ее — особое племя, само себя называющее лак, — принадлежит к наиболее промышленным и предприимчивым обществам всего Дагестана. Без сомнения, между первым и вторым обстоятельствами должна быть своя причинность17.
С седловины Турчидага мы спустились в тесное и мрачное ущелье, в направлении к югу, и скоро достигли ложа горной речки, называемой Варайндал-них и берущей свое начало в горных скатах этой горы. Тропинка, по которой мы ехали, пошла вблизи извилин самой речки; с обеих сторон ее высились бесплодные скалы, на которых нигде не приметно было ни дерева, ни кустарников; нигде на серых скатах и более отдаленных гор, показывавшихся местами из-за ближних скал, не видно было никаких следов пахати, хотя и есть в нескольких пунктах этого ущелья небольшие поселки. Мы проехали только вблизи одного из них, по имени Варайми, расположенного своими постройками так, что издали он казался одним сплошным строением, в виде форта.
Таким мрачным горным коридором ехали мы верст двадцать, почти до самого селения Кумуха, перед которым местность несколько расширилась. Уже при виде одного этого ущелья становилось вполне ясным, почему лаки ежегодно в значительных массах оставляют родину и отправляются добывать себе хлеб на стороне то заработками на плоскости, то торгуя и занимаясь разного рода ремеслами, преимущественно же лудильным и медным мастерствами, в других обществах Дагестана и даже далеко за пределами его18.
Главное селение лаков, Кумух (по местному выговору — Гумук), показалось на вершине холмистого возвышения и глядело издали длинным рядом строений, между которыми заметны были круглые башни и значительное число стогов хлеба. Но прежде чем въехать в Кумух, нужно было сперва пробираться по крутому косогору, над обрывом, пониже селения Вильтах, затем спуститься к речке, подняться на возвышение и оттуда, через оригинальный мосток, перебраться в самый Кумух. Мосток этот переброшен через глубокий овраг, состоит всего из двух-трех бревен и не имеет никаких перил, так что приходится, проезжая его, испытывать ощущения балансировки на канате. Один из наших проводников-лаков, говоривший немного по-русски, — прежде чем въехать на этот мосток, рассказал мне следующее: однажды ехал в Кумух какой-то армянин, и нужно же было, чтоб в тот самый миг, когда он проезжал средину мостка, вдруг из-под него выпорхнул голубь; лошадь испугалась, метнулась в сторону и рухнула вместе с всадником в пропасть… После этого рассказа проводник стегнул нагайкой своего коня и помчался чрез злополучный мосток, имеющий длины шагов двадцать или тридцать.
С первого же взгляда на Кумух, селение это, расположением своим и постройками, значительно разнится от виденных уже нами селений Среднего Дагестана. Место, на котором он построен, — начительно ровное и просторное; к нему прилегает озерцо, или большой четырехугольный пруд родниковой воды; за этим озерцом — большая площадь, служащая местом здешних базаров; к площади, с северо-западной стороны, ведут проезжие улицы, а с юго-восточной ее обтекает, в глубоком овраге, река Казикумухское Койсу; с прочих сторон селение окружают покатые холмистые высоты, на которых вдали там и сям виднеются аулы. Несмотря на такой, по-видимому, мирный характер устройства Кумуха, он все же занимает собою крепкую позицию, которая защищается то глубокими оврагами, то оборонительными башнями; кроме того, местность, занимаемая Кумухом, важна в том отношении, что она составляет как бы узел всех ущелий казикумухской территории.
Мы пробыли три дня в Кумухе и успели осмотреть его достопримечательности, которых, впрочем, немного. Поселение это довольно древнее. Уже арабские завоеватели Дагестана застали Кумух главным селением (по местному названию — городом) лаков. Так, дагестанские летописи повествуют, что во II веке гиджры арабский полководец Абу-Муселим, по занятии Дербента, пошел в Кумух, что эмиры и жители последнего, после нескольких битв, просили пощады и приняли исламизм, что Абу-Муселим украсил Кумух многими постройками, в том числе мечетями, что, наконец, он поставил здесь правителем Шах-Баала, сына Абдуллы, сына Абаса, дяди пророка Магомеда, и назначил при нем казия, для обучения жителей обрядам новой веры19. С завоеванием Кумуха арабами имеют тесную связь все его достопримечательности. Из них главнейшие — его мечети. Но едва ли хотя одна из них современна самому нашествию арабов на Дагестан, едва ли сохранилась и надпись 777 года по Р. X., гласящая о занятии Кумуха Абу-Муселимом и о времени построения им мечети. Местный кадий, к сожалению, не мог указать нам этой надписи, а та самая мечеть, которая в Кумухе считается главною и самою древнею, — видимо, позднейшей постройки; по словам кумухцев, она перестроена из старой, при Магомед-хане (ум. 1789 г.). По Дагестану, мечеть эта может считаться даже великолепной постройкой: она сложена из больших тесаных камней, местами узорчато-высеченных, с большим куполом и с рядами арок; она просторна и довольно хорошо освещена. Нахождение в Кумухе такой мечети, да еще меньших семи, при населении ею всего в 2500 человек, могло придать этому селению в глазах окрестных жителей значение как бы священного места, даже и помимо того обстоятельства, по которому кумухцы, будто бы, из числа первых в Дагестане приняли ислам, за что и получили почетное прозвище — гази, или кази, то есть ратующие за веру. Кроме того, Кумух богат кладбищами, своего рода святынею. На этих кладбищах, из которых два ханских, нет памятников особенно замечательных ни по своему виду, ни по древности. Вообще, все надмогильные камни у мусульман-дагестанцев почти одинаковой формы, различаясь только величиной, искусством насечки и более или менее пространной надписью, — таковы же надмогильные камни как на ханских, так и на прочих кладбищах Кумуха. Но большое число этих кладбищ, вместе с преданием, слышанным мною в Кумухе, что селение это служило местом общего погребения для окрестных селений, — могло тоже придать ему значение священного места20. По всей вероятности, в отношении окрестных селений Кумух имел права метрополии, и остатки этих прав до сих пор заявляют себя в притязаниях кое-каких его жителей на господство над соседними аулами или, по крайней мере, на некоторые повинности с них; сами же кумухцы до последнего времени никаких податей никому не отбывали.
В Кумухе еще целы два ханских дома, хотя в одном из них отчасти произошли переделки, в русском вкусе. Впрочем, переделана только та часть этого дома, которая занята собственно окружным управлением; в другой же половине проживает и теперь бывшая ханша21. Без сомнения, только эта последняя половина может напомнить собою ту обстановку, какая окружала кумухских ханов. Лучшие жилые комнаты этого дома, как и в каждой дагестанской сакле, находятся на втором этаже; в них ведет лесенка без перил, на которой весьма легко споткнуться; затем следует открытая галерея, с тонкими деревянными колонками, и с нее маленькая и узкая дверь, с высоким порогом, ведет в самые комнаты. Эти последние убраны отчасти по-европейски, то есть в них есть кое-какая мебель, а больше — в туземном вкусе; полы покрыты коврами и паласами; на стенах висят одеяла и куски материи; в нишах стен расставлена стеклянная и фаянсовая посуда, между которою больше всего чайных полоскательных чашек. При переходе из комнаты в комнату неизбежно встретишь спуск или подъем по нескольким ступеням.
В одной из комнат ханского дома я имел ночлег: в ней стояла двуспальная кровать, был стол, вроде письменного, было два-три стула; на кровати лежала перина, застланная парчовым одеялом, а в головах лежала одна громадная подушка, тоже парчовая, верхней наволокой для которой служил накрахмаленный тюль. Признаюсь, было бы гораздо слаще спать на простом холсте, чем на шуршащем тюле и жесткой парче.
В самой просторной комнате дома, потолок которой подпирался несколькими деревянными столбами, гостеприимно нас принимала и потом угостила ужином бывшая ханша. Стол сервирован и ужин был изготовлен по-европейски, но, кажется, не ханскими поварами. Ханша тоже присутствовала за ужином и объяснялась через переводчика. Во время ужина послышалась музыка — звуки бубна, сопровождавшиеся пением женских голосов и хлопаньем в ладоши; сперва пели на галерее, потому что певицы, кажется, сначала несколько конфузились и не решились войти в ту комнату, где мы ужинали, но потом вошли и, ставши в углу, закрыв при этом бубном свои лица, понемногу расшевелились и стали драть во все горло. Скоро к певицам присоединился музыкант, игравший на дудке. Составились танцы. Кавалерами служили прислужники ханши, а дамами — служанки и приглашенные из аула женщины. Танцевали попарно мужчина с женщиною, плавно следуя один за другой и описывая круги, а при ускорении темпа музыки пускались вприсядку, причем женщины выделывали весьма забавные па.
Нужно заметить, что здешние женские костюмы довольно неуклюжи. На каждой из танцовщиц, принадлежавших по-видимому, к местным щеголихам, была длинная шелковая рубаха, из-под которой едва виднелись шаровары; на эту рубаху надет был бешмет, тоже шелковый, стянутый у грудей. Бешмет имел узкие рукава, из-под которых висели рукава рубахи. Эти последние, во время танцев при растопыренных руках танцорки, болтались и придавали всей ее фигуре подобие прыгающего пингвина. Головными уборами у танцорок служили цветные платки, повязанные вокруг головы и шеи и напущенные низко на лоб; из-под этих платков иногда показывалась белая повязка, непосредственно надетая на волосы, которых здешние женщины вообще не стригут, тогда как в прочих обществах Среднего Дагестана женщины нередко подрезывают свои волосы, а в некоторых верхнедагестанских обществах, как например в Дидо, Капуче и Анцухе, даже и бреют.
Танцевали, как я сказал, сперва новый, а потом старый кумухский танец. Этот последний состоял в том, что сперва все танцующие женщины составляли из себя вереницу и плавно шли одна вслед за другой, описывая круг; потом женщин сменяла такая же вереница мужчин, и затем оставались на арене двое из них, передовых; между ними тотчас становилась одна из женщин, и в таком порядке делала круг одна партия танцующих, ее сменяла другая, третья и так далее.
В Кумухе, а равно и на дагестанской плоскости, такие вечеринки, или пирушки, — с музыкой, пением и пляской, — носят название той. При последнем казикумухском хане, любившем вообще веселую жизнь, той устраивался в ханском доме почти ежедневно, нередко переходя в неистовую оргию.
В Кумухе проживает и другая вдова последнего хана по имени Халай, занимающая со своим семейством особый ханский дом. Мы посетили и эту ханшу. Так как она, по происхождению своему, — из каравашек, то есть рабынь, то и не пользуется таким почетом у кумухцев, как Шамай-бике, происходящая от ханской крови. Ханша Халай, еще свежая женщина, принимала нас, сидя на ковре, с поджатыми под себя ногами; костюм ее, весь черный, в национальном вкусе, резко отличался от костюма ее дочерей, уже замужних: они одеты были почти по-европейски, притом в весьма богатые шелковые платья. Одна из них разливала чай, который нам и подан был по русскому обычаю. Вся обстановка и этого ханского дома, вообще не бедная, представляет также смесь туземного с русским.
При виде положения казикумухских ханш можно было заключать, что лакские женщины пользуются гораздо лучшею долею, в сравнении со своими соседками аварского племени. Если это так, что, впрочем, сомнительно, то этим кумухская женщина могла бы быть обязана прикаспийской плоскости, с которою кумухцы находятся в непрерывных сношениях и на которой женщина, по крайней мере у беков, состоит на положении серального ничегонеделанья. Вернее же, что в массе казикумухского населения женщина все еще служит главною рабочею силою и дома, и в поле, что доля ее и здесь нисколько не легче, чем в остальных среднедагестанских обществах; но в Казикумухе проявлялись и проявляются отдельные личности, которые, по близкому знакомству с плоскостными порядками, претендуют на бекскую роль в среде равноправных своих одноаульцев, а вместе с тем и жен своих ставят в серально-бекское положение.
Опрошенный в Кумухе джамаат представлял весьма людное собрание представителей от трех наибств Казикумухского округа22. Джамаатские заявления, как и следовало ожидать, заключали в себе немало жалоб: в самом деле, природа округа так скудна, что заставляет казикумухцев добывать себе пропитание большею частью на стороне. Взрослые из них только четыре месяца в году бывают дома; остальные восемь месяцев, начиная с осени, проводятся ими вне родины, на разного рода заработках. Хлеба со своих полей стает казикумухцам только на полгода; собственных пастбищ, при значительном овцеводстве23, тоже недостаточно, и потому стада баранов продовольствуют на пастбищах соседних обществ, преимущественно в Кюринском округе; в лесе совершенный недостаток, так что отопление производится исключительно кизяками24; освещают жилища нефтью, которую покупают с прикаспийской плоскости. Несмотря, однако, на скудные местные угодья, кумухцы, сравнительно с прочими дагестанцами, далеко не бедствуют. Нужда и привычка к хожалости побуждают их изворачиваться и добывать себе не только хлеб, но нередко и капиталец — торговлею, ремеслами, и заработками. Из них есть торговцы, ведущие свои обороты на десятки тысяч рублей; изделия казикумухцев проникают даже в Тифлис; между ними есть замечательные оружейные мастера и искусные резчики на металле и кости; лудильщика-казикумухца можно встретить в разных местах Кавказа — иные из них заходят даже в Ростов, в Оренбург, в Нижний. Впрочем, такими предприимчивыми людьми бывают преимущественно жители Кумуха; из прочих же селений округа большею частью ходят только на прикаспийскую плоскость — в Дербент и Кубу, где нанимаются в маренокопатели, зарабатывая на маренниках, в течение восьми месяцев, рублей по пятидесяти и больше.
Прежнее боевое житье помянулось многими из представителей джамаата как самое худое для них время. Особенно не сыто было при нем мугархцам. «Теперь мы поправились, — говорили они: — А прежде сильно бедствовали! Штаны носили всего до колен, рубаха бывала длиною в локоть, папах — весь в паршах; ели одно толокно с водою; все селения наши были сожжены… Теперь же — слава Богу!»
По наружному виду, представители казикумухского джамаата несколько отличались от прочих сред не дагестанцев: нередко проглядывал в среде их отчасти армянский, а больше еврейский тип лица; в костюмах заметен был больше татарский, чем горский покрой; аварских бараньих шуб, с хвосто-подобными рукавами, ни на ком не было видно, но на многих были обыкновенного покроя тулупы; обувь — кожаная. Вообще же, в Кумухе и на казикумухцах уже значительно заметно влияние так называемой плоскости, то есть каспийского побережья, подвергавшегося в свою очередь многим внешним влияниям. Горско-дагестанский тип, еще чистый в аварце, — в лаке заметно осложняется.
С русским элементом казикумухцы значительно уже освоились. Бывшее ханское управление привело их под русскую власть еще в начале настоящего столетия. С 1820 году русские войска не раз занимали Кумух, а в 1843 году, напротив этого селения, за глубоким оврагом, по которому течет Койсу, заложено укрепление, служащее и в настоящее время штаб-квартирой линейного батальона. Укрепление это уже успело порядочно устроиться — обзавелось слободкой, садиками и огородами. Зеленеющий вид его приятно отличается на буром цвете окрестностей. Довольно хорошая растительность, осеняющая русские домики укрепления, наглядно доказывает, что и кумухцы могли бы выращивать у себя то или другое дерево и чрез то сколько-нибудь смягчить суровый характер своей страны; но они, видимо, не увлекаются примером укрепления — и аул их по-прежнему без дерев и без огородов.
Правда, кумухский климат весьма суров; высота местоположения и близость вечных снегов не могут благоприятствовать нежной садовой растительности; акация и тополь с трудом выносят здешние зимы; яблоня цветет и дает завязи плодов, которые, однако, не дозревают; но вишня доспевает. В Кумухском Койсу вода и среди лета так холодна, что ее не пьют. Зато огородные овощи могут разводиться здесь с большим успехом. Не говоря про укрепление, при котором разведены хорошие огороды, даже некоторые казикумухские аулы специально промышляют известными отраслями огородничества: вероятно, такого рода специальность освящена давно сложившимся местным адатом. Так, жители селения Кумалю разводят много луку, а в особенности огурцов, и слывут за огурцеедов (чикабукулт); жители селения Хараши занимаются разведением моркови, которая, однако, у них не идет в горячее кушанье, а поедается сырьем. Такие частные случаи занятия огородничеством уже показывают, что оно может, со временем, а особенно при известном руководстве, получить значительно большие размеры. Нельзя также отрицать, что и искусственное разведение лесов не может иметь успеха на здешней, по-видимому, бесплодной почве: нахождение в некоторых, правда — весьма немногих, местах Казихумуха небольших заповедных рощ (как например, около аула Вихли) говорит в пользу противного мнения.
Кумухские базары, бывающие еженедельно, по четвергам, — служат местом сбыта произведений не только Казикумуха, но и соседних с ним мест. Фрукты привозят сюда из Ходжал-махов, Гергебиля и даже из Голотля; овощи — из упомянутых выше селений, занимающихся огородничеством, а также из Даргинского округа; хлеб, соль и нефть — с прикаспийской плоскости. Сами кумухцы выносят на базар свои изделия — войлоки, сукна, бурки, сыр, оружие, разного рода мелкие вещицы, как например деревянные трубочки и чубучки, и разные безделушки из серебра и каменного угля25. Некоторые русские товары, из красных и бакалейных, доставляются сюда из Шуры; из нее же снабжаются напитками и четыре кумухские духана, на которые сильно косятся (не знаю — искренно ли) местные хаджи, так что, при опросе джамаата, они заявили просьбу о закрытии этих якобы притонов пьянства и разврата. Едва ли, впрочем, в нравах большинства кумухцев такой пуризм хаджей… Наконец, кумухские базары служат весьма деятельным посредником в сближении между кумухцами и гарнизоном Кумухского укрепления26.
Пребывание наше в Кумухе совпало с тем временем, когда кумухцы, окончив осенние полевые работы, собираются уходить на заработки. Время это есть также по преимуществу пора свадеб. Нередко, говорят, бывает при этом, что иной молодожен, спустя дня три после свадьбы, оставляет свою избранную вдовствовать на целые восемь месяцев. Насколько это приятно молодой чете — обычай не смотрит; но такого рода порядки необходимо влекут за собою укрепление за кумухскими женщинами значительной доли самостоятельности, хотя самостоятельность эта окупается дорогою ценою — усиленным, никем не разделяемым трудом по устройству дома и хозяйства27.
24 сентября мы оставили Кумух и направились в пределы Даргинского округа, в главное селение Сюргинского общества, Урари. Погода все еще вполне благоприятствовала нашей поездке, и мы перевалились, не встретив на пути снега, через высокий кряж, между горами Хунзунту и Тунудаг (9733 футов), служащий границей отделов Дагестана — Среднего и Северного.
Примечания
править1. Другой главный исток Андийского Койсу начинается в Тушетии у горы Барбало и называется Дагестанской, или Перекательской Алазанью.
2. Аул Хупро расположен на высоте около 5 1/2 тысяч футов над уровнем моря. (Все показания высот определены по определениям академика Рупрехта).
3. Об устройстве дагестанских жилищ вообще будет сказано ниже.
4. В Дидо эшаки (ослы) редкость; они не выносят здешнего сурового климата.
5. Абсолютная высота Рехюк-ор при этом ауле определена академиком Рупрехтом в 6072 фута.
6. В Верхнем Дагестане еще в ауле Чодоколо (в Анцухе) отстраивается такой же на европейский лад дом, местным же наибом.
7. О них идет молва, что они любят есть сырое мясо, отчего, быть может, явилось и прозвище их цези (орлы), в смысле — хищные из хищных.
8. Дидойское общество состоит из трех частей: Шуратля, Шиитля и Асахо, из которых каждое лежит в отдаленном ущелье. Всех селений в обществе (по камеральному описанию 1866 года) считается 36 и 2 отселка; в них дворов 1025, а жителей 3165 обоего пола.
9. Язык инухцев считается особым наречием дидойского языка, схожим с тем, на котором говорят жители селений Митрода и Хушеты в Ункратле, переселившиеся сюда из Дидо. Замечательно, что слова церковь и воскресенье (день) на инухском наречии выражаются одним и тем же словом.
10. Общество Кель (7 селений и свыше 300 дворов) входит в состав гидатлинского наибства. «Кто из нас не имеет жены-ткачихи, тому жить трудно», — так говорят кельцы. Эти кельские ткачихи ткут лучшие в Дагестане шали (лезгинские сукна); в особенности же славятся шали (мерою каждая в 12—13 локтей), приготовляемые в кельском ауле Ругильды. Кельцы не спускают своих баранов на плоскость и не стригут их, а выжидают времени, пока шерсть с них начинает сама собою спадать; шерсти не моют: все это кельцы считают необходимым условием для получения шерсти, вполне пригодной для хороших шалей. Цена кельской шерсти — рублей 5 за пуд; цена хорошей шали — 8 и 10 рублей. В течение зимы кельская ткачиха успевает соткать не более 5 шалей лучшего сорта. Шали эти продаются в Кахетии и даже в Тифлисе. В Келе приготовляют также войлоки и шерстяную обувь, для чего кельцы скупают шерсть в соседних обществах, но преимущественно в таких, где баранов круглый год держат в горах, а не спускают на плоскость. Лучшею после своей кельцы признают шерсть тиндинскую и хваршинскую (в Западном Дагестане).
11. Жители трех селений (Тлану, Циго и Ратлу), входящих в состав Гидатли, но завоеванных гидатлинцами у цунта-ахвахцев, преимущественно — скотоводов.
12. К Тилитлинскому обществу принадлежат, кроме Тилитля, еще два аула: Ури (138) и Зиури (38 дворов), но оба последние принадлежали прежде к Гиду и присоединены к Тилитлю только при Шамиле. Тилитлинцы, по языку своему, принадлежат к тем аварцам, которые называют себя маа-рулал (горцы), в отличие от багуалал, так сказать — дикарей, к которым между прочим относятся и гидатлинцы. См. «Сборник», вып. 2-й, отдел «Народные сказания», стр. 4— ъ6.
13. Аул Ругжа (на картах Ругуджа), Андалалского наибства, имеет 428 дворов.
14. В то время 12-го линейного батальона.
15. Название Карадахского укрепления и Карадахской щели произошло, вероятно, от аварского слова Корода, которым обозначается как целое общество, так и главный аул этого общества, лежащий невдалеке от укрепления.
16. Вот некоторые статистические сведения, дающие хотя приблизительное понятие о степени достатка среднедагестанских обществ:
(по сведениям за 1867 год)
|
|
|
|
|
|
| |
| В наибствах | ||||||
| Тилитлинском | 12,163 |
|
161 | 3,073 |
|
6,203 |
| Куядинском | 25,700 |
|
500 | 8,352 |
|
8,409 |
| Андалалском | 24,850 |
|
200 | 8,760 |
|
9,944 |
17. Читатели «Сборника» имеют уже значительный материал для ознакомления с лаками, в статьях «Казикумухские (лакские) народные сказания» (Сборник, выпуск I), «Казикумухские и кюринские ханы» (выпуск II) и «Как живут лаки» (выпуск III)
18. В Казикумухском округе считается свыше 34 тысяч жителей; из них мужского пола более 16 тыс. Из этого последнего числа, по сведениям, полученным мною в окружном управлении, уходили на заработки, по билетам: в 1860 г. — 5735 человек, в 1861 г. — 1890, в 1862 г. — 4005, в 1863 г. — 3510, в 1864 г. — 6505, в 1865 г. — 6108, в 1866 г. — 5452, то есть средним числом ежегодно между 5-ю и 6-ю тыс. мужчин, или же около ⅕ всего мужского населения округа.
19. Сведения эти имеются между прочим в рукописной истории Дагестана, составленной Абас-Кули-Бакихановым, пользовавшимся летописными дагестанскими сказаниями, что сходно и со сказанием о Дербенте (Дербент-намэ), хотя несколько противоречит изустному преданию казикумухцев, приведенному в статье господина А.К.: «Казикумухские и кюринские ханы» (Сборник, выпуск II, стр. 5), по которому «жители Гумука сами прислали выборных к арабскому полководцу Абу-Муселиму просить о посылке к ним наставников в новой вере». В одном из бывших у меня под рукою дагестанских таварихов (летописей) прямо сказано, что арабы, устроившись в Дербенте, «стали искать случаи напасть на Кумух, с которым по наружности были в мире. Они воспользовались первым поводом, напали на Кумух, разорили его, а жителей обратили в ислам; необратившихся же убили»
20. В обществах Даргинского округа отчасти и доселе сохранился такой порядок, по которому в каждом обществе одно селение считается главным; остальное же все подчиняется управлению главного селения до такой степени, что отселки, весьма значительные по числу дворов и имевшие по несколько мечетей, не имели права хоронить мертвых иначе, как на кладбищах главного селения («Сборник статистических сведений о Кавказе», статистические списки населенных мест Дагестанской области, А. Комарова, стр. 13).
21. По имени Шамай-бике. Она дочь Нуцал-хана, вдова Агалар-хана, теперь в замужестве за одним из сыновей последнего кюринского хана.
22. В 1867 году Казикумухский округ подразделился на 4 наибства: Вицхинское, Аштикулинское, Мугархское и Дусраратское (в настоящее время он состоит тоже из 4-х наибств: Вицхинского, Казикумухского, Аштикулинского и Мугархского), и в Кумух собрались представители от трех первых, ближайших к нему, наибств; представители же Дусраратского наибства опрошены были начальником Горского управления в Ирибе, в проезде наш через Тлейсерух.
23. По официальным сведениям, в округе считается 180 тысяч баранов, то есть почти по 6 на каждого жителя, или по 26 на двор.
24. В верстах двенадцати от Кумуха добывается торф — преимущественно для потребностей Кумухского укрепления. Лучшие слои этого торфа уже сняты; остаются залежи плохого качества. Одна доставка этого топлива в Кухуме обходится по 6 рублей за сажень; самая же добывка его производится солдатами, с большим трудом, так как на торфяниках приходится работать по пояс в воде.
25. Каменный уголь, в небольших залежах, находят на Турчидате, а также на землях общества Каба-Даргва, Урахаинского наибства, Даргинского округа.
26. Привожу кумухские цены на некоторые предметы продовольствия: курица — 10 коп., цыпленок — 5 коп., 13 яиц — 5 коп., пуд соли — 50 коп., сотня огурцов — 50 коп.; фрукты (персики, виноград, яблоки и груши) продаются почти круглый год и по весьма низким ценам.
27. Нельзя не обратить внимания на следующий факт, объяснение которого зависит от наблюдательных людей, близко знакомых с бытом казикумухцев: не смотря на указанные невыгодные условия для брачной жизни казикумухских супругов, между ними редко бывают такого рода столкновения, результатом которых в дагестанской среде служит обыкновенно убийство или поранение. По сведениям за 1861—1868 гг., о числе и поранений в Дагестанской области по прелюбодеянию, оказывается, что из числа 61 случая убийств и 31 случаев поранения этой категории, на долю Казикумухского округа попадает за означенный период всего только 3 убийства и 1 поранение по прелюбодеянию (См. «Сборник», выпуск I, Приложения к статье А. В. Комарова, «Адаты», стр. 66-72).
Текст и примечания печатаются по источникам:
Воронов Н. И. Из путешествия по Дагестану // Сборник сведений о кавказских горцах, издаваемый с соизволения Его Императорского Высочества Главнокомандующего армиею при Кавказском горском управлении. — Тифлис, 1868. — Выпуск I. — Ч. I—III.
Воронов Н. И. Из путешествия по Дагестану // Сборник сведений о кавказских горцах, издаваемый с соизволения Его Императорского Высочества Главнокомандующего армиею при Кавказском горском управлении. — Тифлис, 1870. — Выпуск III. — Ч. IV—VII.