Из прошлого (Ивченко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| Изъ прошлаго : Отрывки изъ воспоминаній |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 167. |
Вступленіе въ школу
правитьТолпа юношей въ военныхъ мундирахъ кричала, обступивъ насъ, нѣсколькихъ новичковъ:
— А! Звѣри, звѣри! Привели звѣрей! Дикихъ!
Я невольно обернулся и подбѣжалъ даже къ окну, думая, что ведутъ какихъ-то звѣрей по улицѣ.
Сзади меня раздался неистовый хохотъ.
— Вотъ звѣрь-то! Совсѣмъ дикій, сугубый!
Я вновь обернулся, но уже отъ окна, и увидѣлъ сзади себя группу юнкеровъ; они смѣялись во всю глотку и указывали другъ другу прямо на меня.
Теперь я понялъ — и удивляюсь, какъ не понялъ этого раньше, — что «дикимъ звѣремъ» былъ именно я и еще десятка два молодыхъ людей, поступившихъ со мною въ училище. Я, конечно, и раньше слышалъ, что тѣхъ, кого въ другихъ учебныхъ заведеніяхъ называютъ «новичками», у насъ величаютъ «звѣрьми» и «дикими», но, несмотря на всю мою подготовленность, возгласъ этотъ показался мнѣ такимъ неожиданнымъ, такимъ необыкновеннымъ, что я кинулся къ окну… смотрѣть звѣрей. Я покраснѣлъ. Но меня уже обступили.
— Звѣрь, вы откуда?
— То есть какъ это «откуда»? — переспросилъ я, невольно конфузясь.
— Ну, изъ какихъ дебрей сюда забѣжали?
— Я не изъ дебрей, я изъ гимназіи.
— У-у! сугубый! тоже еще разсуждаетъ!..
И вдругъ всѣ они затянули хоромъ:
Пора начать намъ Звѣріаду.
Здорово, звѣри, всей толпой!
Безсмысленныхъ барановъ стадо,
Подтянетъ васъ корнетъ лихой.
Затѣмъ слѣдовалъ припѣвъ:
Звѣри, Авары,
Скифы, Сарматы!
Я слушалъ съ изумленіемъ.
Вдругъ кто-то вновь крикнулъ:
— Звѣрь!
И такъ какъ я не отзывался, то этотъ маленькій, коренастый и курчавый, какъ арабъ, юнкеръ продолжалъ:
— Звѣрь, вамъ говорятъ! — и дернулъ меня за рукавъ.
— Что вамъ отъ меня угодно?
— Не рычать! Эге, да онъ совсѣмъ, какъ видно, дикій… Васъ спрашиваютъ — вы откуда? Откуда вы, звѣрь?
— Изъ гимназіи, я уже сказалъ вамъ.
— Почему вы къ намъ поступили?
— Такъ, просто поступилъ… Братъ мой здѣсь кончилъ курсъ… ну, и я тоже… — бормоталъ я въ смущеніи.
— Братъ?.. А какъ ваша фамилія, звѣрь?
Я молчалъ.
— Какъ ваша фамилія, звѣрь? — закричалъ все тотъ же «арабъ» надъ самымъ моимъ ухомъ.
Я сказалъ.
— А-а! — заголосили всѣ юнкера разомъ. — Такъ вы братъ того Долинова, что такъ хорошо рисовалъ?
— Того самаго.
— Гдѣ же онъ теперь?
— Въ уланскомъ полку.
— А вы умѣете рисовать?
— Немножко умѣю.
Мало-по-малу разговоръ завязался, а затѣмъ меня оставили въ покоѣ; только «арабъ» на прощанье сказалъ мнѣ:
— А вы все-таки, звѣрь, не огрызайтесь въ другой разъ.
Меня въ глубинѣ души оскорбляло это названіе. Кровь приливала къ головѣ, и я начиналъ ненавидѣть эту толпу.
— Ваша фамилія, звѣрь? — приставала уже толпа къ другому новичку, въ другомъ концѣ дортуара; новичекъ этотъ, съ миловиднымъ, женоподобнымъ лицомъ, безъ признаковъ усовъ, краснѣлъ и ежился около своей кровати, какъ-то совершенно по-женски.
— Карпинскій, — робко отвѣтилъ онъ.
— Какой тамъ Карпинскій!..
— А вы не дѣвица? — приставалъ другой.
У юноши показались на глазахъ слезы.
Вокругъ раздавались крики; но въ это время насъ всѣхъ оглушили призывные звуки сигнальной трубы. Мы, новички или «звѣри», заметались, не понимая, что именно означаютъ эти звуки.
— Звѣри, не бѣситься! Смирно, звѣри! У-у-у! Сугубые вандалы!!
Между тѣмъ, всѣ посыпались изъ дортуаровъ врозь. Я стоялъ и не зналъ, куда идти и зачѣмъ идти. Вдругъ вошелъ въ комнату юнкеръ невысокаго роста, съ золотой нашивкой на погонахъ. Онъ оглядѣлъ меня и, хотя сдержанно, но довольно строго, проговорилъ:
— Что же вы не идете?
— Куда? — переспросилъ я.
Онъ саркастически улыбнулся.
— Ступайте на среднюю площадку.
Это былъ вахмистръ. Я пошелъ. Тамъ уже построились всѣ юнкера, и вахмистръ, обращаясь къ юнкерамъ старшаго курса, сказалъ:
— Господа корнеты, вы можете разойтись, эта труба для звѣрей, — прибавилъ онъ вполголоса. — Ихъ поведутъ на тѣлесный смотръ.
— А, на… парадъ! — заголосили корнеты.
— Смирна-а! — раздалась команда.
На площадку вышелъ щегольски одѣтый гусаръ-офицеръ, подошелъ къ намъ, новичкамъ, и, сдѣлавъ нарочито звѣрское лицо, проревѣлъ дикимъ голосомъ:
— Асс… спа! — что должно было означать: «здравствуйте, господа!»
Кто изъ новичковъ расшаркался, кто отвѣтилъ: «честь имѣю кланяться», а кто и просто промолчалъ.
Гусаръ окончательно освирѣпѣлъ.
— Какъ!! — заоралъ онъ. — Отвѣчать не умѣютъ? Отвѣчать не нау… научились! Скандалъ!.. Князь Зурабовъ! — обратился онъ къ вахмистру. — Научите этихъ… этихъ… — онъ не могъ тотчасъ подыскать нужнаго выраженія; но я чувствовалъ, что ему тоже хотѣлось сказать «звѣрей» или «вандаловъ»: его положеніе офицера, очевидно, мѣшало ему сдѣлать это, — этихъ господъ, — наконецъ, выговорилъ онъ. — Сегодня же и немедленно.
— Слушаю, господинъ штабъ-ротмистръ! — отвѣтилъ вытянувшійся въ струнку вахмистръ.
— На-пра-во! Шагомъ-маршъ!
Новички, кто какъ умѣлъ, повернулись и пошли въ лазаретъ.
Тамъ уже былъ командиръ, докторъ — высокій старикъ съ вензелями на погонахъ, дежурные офицеры, фельдшеръ. Посреди комнаты стоялъ столъ, покрытый сукномъ; противъ стола десятичные вѣсы. Каждаго изъ насъ раздѣвали, ставили на вѣсы, осматривали, шептались и дѣлали въ спискѣ отмѣтки. Я былъ смущенъ. Къ тому же «корнеты», какъ называли себя юнкера старшаго курса, стояли тутъ же и дѣлали почти громко, мало стѣснясь командира и офицеровъ, замѣчанія относительно каждаго изъ насъ…
Ночь
правитьОпять рѣзкіе звуки трубы; рѣзкіе, но на этотъ разъ пріятные… Пріятные потому, что возвѣщаютъ покой, отдохновеніе. Вечерній чай — жидкій и не сладкій, съ получерствой французской булкой — отпитъ, и тяжелый, томительный и гнетущій для насъ, новичковъ-звѣрей, день оконченъ.
Теперь можно идти спать. Скоро 9 часовъ вечера.
Съ какимъ облегченіемъ вздохнулъ я! Всѣ вышли изъ-за стола и вразсыпную отправились въ залъ, узкій, длинный и холодный, въ которомъ юнкера прогуливались, составляли группы, разговаривая другъ съ другомъ: «корнеты» независимо и безъ стѣсненія, громко хохоча и жестикулируя; «звѣри» — робко и тихо, гдѣ-нибудь прижавшись въ углу, спрашивая и знакомясь («снюхиваясь», по выраженію корнетовъ) другъ съ другомъ. Нѣкоторые изъ новичковъ принимали какого-нибудь другого новичка за юнкера старшаго курса или наоборотъ — юнкера старшаго курса — за «звѣря». Вслѣдствіе этого происходили иногда забавныя qui-pro-quo[1].
— Послушайте, — робко обращался маленькій юнкеръ заискивающимъ голосомъ къ другому, — позвольте спросить, теперь что будутъ… молитву читать?..
При первыхъ звукахъ вопрошающаго голоса, тотъ, къ кому обращались, вздрагивалъ, но, увидя робкій взглядъ собесѣдника, ободрялся и, понимая, что его принимаютъ за «корнета», самодовольно хорохорился.
— Видите ли, — мямлилъ онъ, не желая сразу открывать своего званія, — какъ вамъ сказать… вѣроятно, теперь…
Но вопрошающій уже по одному тому, что его не обрываютъ и не ругаютъ, а удостаиваютъ отвѣтомъ, видѣлъ, что это не «корнетъ», а такой же обыкновенный смертный, какъ и онъ.
— А! Да и вы… только что поступившій?
— Видите ли… положимъ, да… тоже, но я изъ приготовительнаго пансіона къ нашему училищу.
Этотъ пансіонъ былъ учрежденъ при училищѣ, имѣлъ съ нимъ въ формѣ и въ традиціяхъ много общаго, а потому воспитанники его пользовались при поступленіи лучшимъ обращеніемъ со стороны старше-курсниковъ.
Но вотъ, въ другомъ углу, высокій молодой человѣкъ, принявъ «корнета» за своего, фамильярно обращается къ нему:
— Когда-то мы съ вами будемъ корнетами? — вздыхаетъ онъ, — охъ, не скоро еще…
— Что-о-о-съ? — рычитъ на него мгновенно осатанѣвшій корнетъ. — Звѣрь!! Сугубый! Дикій! Да какъ вы осмѣливаетесь вашу пасть разѣвать?!
— Станови-и-сь! — раздается вдругъ команда вахмистра.
Все моментально стихаетъ, всѣ бѣгутъ, становятся «по ранжиру», то есть по росту, согласно тому, какъ ихъ разставили разъ навсегда, утромъ наканунѣ, и приказали становиться такимъ образомъ всегда на перекличку. И счастливъ тотъ новичекъ, который попадалъ между двумя своими же новичками, и сколько мукъ претерпѣвалъ тотъ, кто попадалъ между корнетами!
— Смирна-а! — кричалъ вахмистръ и принимался читать нарядъ, то есть имена назначаемыхъ на слѣдующій день дежурныхъ и дневальныхъ юнкеровъ; затѣмъ начиналась перекличка.
— Абрамовъ, Адуевъ, Богуславскій, Вентъ! — выкрикивалъ онъ по алфавиту, и каждый отвѣчалъ громко: «Я!», или кто-либо кричалъ: «Въ отпуску. Въ лазаретѣ. Не прибылъ!»
За послѣдней фамиліей на послѣднюю букву раздавалась команда:
— На-пра-во!
Всѣ повертывались къ образу, и юнкера стройно хоромъ пѣли молитву. Потомъ еще нѣсколько командъ, и, наконецъ, всѣ строемъ шли въ спальни, кто спать, кто отправлялся на «вечернюю перевязку» въ лазаретъ, кто шелъ въ аудиторію со своей свѣчкой заниматься или читать. Что касается меня, я отправился спать, усталый физически и нравственно разбитый.
Въ нѣсколькихъ газовыхъ лампахъ огни были уже приспущены, и постели въ громадномъ дортуарѣ приготовлены. Полумракъ пріятно и успокоительно дѣйствовалъ на возбужденные за день нервы.
Но нѣтъ, не суждено было мнѣ уснуть!
Не успѣлъ я улечься, какъ начались «обходы». Сперва прошелъ дневальный, потомъ дежурный, потомъ офицеръ. Обходъ офицера какъ-то особенно дѣйствовалъ на нервы: впереди, въ каскѣ, во всеоружіи шелъ офицеръ, тотъ самый свирѣпый гусаръ, о которомъ я уже упоминалъ; сзади, въ каскахъ же, два дневальныхъ и дежурный, съ ними вахмистръ, за ними цѣлая ватага служителей. Все это шествіе, при опущенныхъ газовыхъ рожкахъ, имѣло какой-то таинственный видъ.
Вдругъ офицеръ остановился около моей «койки».
— Это что такое? Кто здѣсь спитъ? — неистово закричалъ онъ.
«Господи! — подумалъ я, притворяясь глубоко заснувшимъ, — ну, что этому еще надо? И когда они, наконецъ, оставятъ меня въ покоѣ?»
— Безпорядокъ! — неистовствовалъ гусаръ. — Дежурный! Кто здѣсь спитъ?
Тотъ нагнулся надъ моей койкой и прочиталъ надпись на доскѣ.
— Это вандалъ, господинъ штабъ-ротмистръ.
— А!.. разбудить и велѣть сложить въ порядкѣ платье.
Онъ ушелъ. По удалявшимся звукамъ шаговъ я услышалъ, что онъ, окончивъ обходъ, ушелъ, наконецъ, совсѣмъ въ дежурную комнату.
Вдругъ свѣтъ озарилъ спальню… Рожки были мгновенно подняты, и газъ рѣзалъ глаза.
— Вандалы, вставать! — кричалъ дежурный юнкеръ.
— Господи! Что случилось?
Перепуганные вскакивали вандалы съ ошалѣвшими лицами.
— Вставать!
Мы всѣ вскочили, босые, дрожащіе, заспанные.
— Складывать бѣлье и вещи въ порядкѣ.
— Какъ, въ порядкѣ? Кажется, они въ порядкѣ лежатъ.
— Молчать, не разсуждать, звѣррри! Сорочку въ кругъ! Носки треугольникомъ!!
Наконецъ, достаточно поиздѣвавшись надъ нами, всѣ они удалились.
Но не успѣлъ я вновь задремать, какъ звуки хора изъ нѣсколькихъ мужскихъ голосовъ коснулись моего слуха.
Хоръ пѣлъ:
Прощайте вы, учителя,
Предметы общей нашей скуки:
Ужъ не заставите вы насъ
Приняться снова за науки!
Прощайте иксы, плюсы, зеты,
Научныхъ формулъ милліонъ,
Прощайте траверсы, барбеты
И прочей дребедени сонмъ.
Изъ коридора несся совсѣмъ иной мотивъ, иная пѣсня:
Безъ сюртука, въ одной рубахѣ,
Шинель одѣта въ рукава,
Въ фуражкѣ теплой и на ватѣ, —
Чтобъ не болѣла голова, —
Сидя на тройкѣ, полупьяный, —
Я буду вспоминать о васъ,
И по щекѣ моей румяной
Слеза скатится каждый разъ.
Я пью и съ радости, и съ горя,
Забывъ весь міръ, забывъ себя…
Дремота проходила, и заунывный мотивъ послѣдней пѣсни стоялъ въ моихъ ушахъ еще долго послѣ того, какъ онъ замолкъ. Это пѣли корнеты, почему-либо не ушедшіе въ отпускъ, въ нашемъ общемъ клубѣ-курилкѣ и въ томъ мѣстѣ, куда вообще всѣ пѣшкомъ ходятъ. Этотъ кабинетъ былъ любимымъ мѣстомъ сборищъ… Пѣвцамъ не хотѣлось ни читать, ни заниматься, а въ отпускъ они не шли: кто былъ «безъ отпуска», кому просто некуда было идти, и вотъ они развлекались пѣніемъ. Наконецъ, и оно смолкло. Я вновь пытался задремать и только что началъ успѣвать въ этомъ, какъ надъ самымъ ухомъ раздалось пѣніе:
И будешь ты царицей мі-і-іра!..
Это возвращались юнкера, отпущенные до «позднихъ часовъ», очевидно, изъ театра, подъ живымъ впечатлѣніемъ оперы «Демонъ».
На воздушномъ океанѣ
Безъ руля и безъ вѣтрилъ
Тихо плаваютъ въ туманѣ
Хоры стройные свѣтилъ… —
пѣлъ тотъ же голосъ, и очень хорошо.
Въ другомъ концѣ, хотя полушопотомъ, но все-таки довольно громко, одинъ юнкеръ разсказывалъ другому:
— Берта, очевидно, сегодня ждала кого-то; представь себѣ, она при моемъ входѣ какъ-то смутилась и все чего-то металась… Я у ней допытывался и такъ, и сякъ. Нѣтъ! — ничего не добьешься.
— Что ни говори, — слышалось въ другомъ углу, — а никогда я не сравню шампанскаго, которое намъ подали у Донона… Знаешь ли, совсѣмъ другой вкусъ.
— Хотя она говорила, — продолжалъ свой разсказъ о Бертѣ прежній голосъ, — что сегодня нездорова…
— Нѣтъ, отчего же, — шла снова рѣчь о шампанскомъ, — я не нахожу, чтобы у Медвѣдя Pommery-Sec[2] было хуже.
— Ну, что ты? Я еще прошлый разъ замѣтилъ…
Клянусь я первымъ днемъ творенья,
Клянусь его послѣднимъ днемъ!..
— выводилъ впечатлительный посѣтитель оперы.
— Чего вы, Ишимовъ, орете? — закричалъ ему одинъ изъ знатоковъ шампанскаго.
— А что?
— Идите лучше я вамъ разскажу, какъ Стефани сегодня пѣла, — мы съ княземъ ужинали въ отдѣльномъ кабинетѣ у татаръ, — вскользь вставилъ онъ, — она пѣла: «пей шампанское вино!»[3] Это прелесть! Невозможно хорошо… Сколько огня, силы, чувства! Что «Демонъ?» Ничего въ немъ хорошаго…
— Ну, что вы понимаете въ музыкѣ? А эта фраза: «Не плачь дитя, не плачь напрасно»…
— Что-жъ въ ней хорошаго?
— Ну, если не понимаете, такъ не о чемъ и говорить… Речитативъ, а вѣдь какъ музыкально!
Затѣмъ возвратились изъ аудиторіи юнкера, занимавшіеся лекціями. Тутъ уже разговоръ былъ другой.
— Хоть ты тресни, не понимаю одной фразы о траекторіи полета снаряда. Что за чертовщина?
— Эхъ, вздоръ! Я, братъ, эту фразу вызубрилъ да такъ и отвѣтилъ на репетиціи, а при этомъ сдѣлалъ самую глубокомысленную и понимающую физіономію: ничего, сошло!
— Вотъ еще эта проклятая реставрація или революція, — чортъ ее знаетъ, — ничего не помню, а завтра «сдавать» надо Николаю Николаевичу. Ну, ничего, причешусь получше, надушусь, прифранчусь, сойдетъ!.. Онъ вѣдь это любитъ.
— У Николая Николаевича сойдетъ, пожалуй, а вотъ меня такъ смущаетъ нашъ батя.
— Ну, нашелъ кого бояться!
— Да, будешь бояться. Онъ меня преслѣдуетъ еще со вступительнаго экзамена.
— Воображеніе!
— Нисколько не воображеніе.
— Да за что же?
— А вотъ за что: экзаменовалъ онъ меня изъ Священной Исторіи. «Разскажите, — говоритъ, — что вы знаете объ Авессаломѣ». — «Авессаломъ,— говорю, — находился… въ незаконной связи съ своей сестрой; однажды»… — «Нѣтъ, — говоритъ, — это ужъ лучше оставьте… Разскажите-ка лучше про Іосифа, проданнаго братьями»… — «Іосифъ, — говорю, — былъ проданъ въ Египетъ и находился въ связи съ женою Пентефрія»… — Разозлился. «Вы, — говоритъ, — изъ Священной Исторіи одни скандалы только знаете. Садитесь». Влѣпилъ единицу. Насилу дали переэкзаменовку. Съ тѣхъ поръ преслѣдуетъ…
И эти, наконецъ, улеглись.
Теперь возвращались изъ дежурной комнаты юнкера, бывшіе у офицера «въ гостяхъ». Чтобы ему не скучно было сидѣть ночью одному въ комнатѣ, офицеръ приглашалъ нѣсколькихъ «корнетовъ» къ себѣ, поилъ ихъ чаемъ и болталъ съ ними чуть не до разсвѣта.
Былъ уже пятый часъ утра, когда въ дортуаръ ворвались цѣлой ватагой служителя — брать въ чистку сапоги и платье; затѣмъ трубачи — чистить амуницію и мѣдныя вещи; затѣмъ истопники — топить печи, наливать воду въ умывальники. Затѣмъ все смолкло, и я уснулъ. Но — увы! — было уже поздно, или, лучше сказать, слишкомъ рано; мнѣ показалось, что я спалъ не больше часа, когда раздался рѣзкій звукъ трубы — вставать. Тревожная ночь, отъ которой я ждалъ успокоенія и сна, прошла, и начинался не менѣе, а еще болѣе тревожный день.
На лекціяхъ
правитьСнова труба, и вслѣдъ затѣмъ крики:
— Вставать, не валяться!
Снова «обходъ»; дежурный юнкеръ идетъ и тычетъ своей шашкой въ спящія тѣла «вандаловъ», приговаривая:
— Вставать, не валяться, звѣри!
Мы встаемъ послѣ безпокойно проведенной ночи съ красными глазами, съ заспанными лицами.
Въ «умывальнѣ» просторно, потому что юнкера старшаго курса встаютъ поздно, передъ первой лекціей, позволяя себѣ валяться на койкахъ и не внимая усовѣщеваніямъ даже офицера.
Послѣ умыванья опять слѣдуетъ тотъ же жидкій чай, послѣ котораго лекціи.
О лекціяхъ на младшемъ курсѣ говорить не стоитъ: «вандалы», забитые и запуганные, сидятъ въ аудиторіи чинно и благородно, жадно внимая новымъ наукамъ, о которыхъ въ гимназіи ходили лишь неопредѣленные слухи.
Преподаватели читаютъ лекціи; «вандалы» слушаютъ ихъ; кто записываетъ въ тетрадь, кто дремлетъ, но все это спокойно и прилично. Вся разница между этой лекціей и гимназическимъ урокомъ состоитъ въ томъ, что лекторъ не задаетъ уроковъ и никого не спрашиваетъ, а, отчитавъ, уходитъ изъ класса, уступая мѣсто другому.
Иное дѣло на старшемъ курсѣ. «Вандалы» изъ «звѣрей» превратились въ «корнетовъ». За лѣто отдохнули, въ лагеряхъ пріобрѣли много военнаго апломба, а за время отпуска успѣли отвыкнуть отъ позорнаго прозвища «звѣря» и достаточно привыкнуть къ почетному званію «корнета». Они уже относятся свысока къ лекціямъ, чуть ли не видя въ нихъ нарушеніе своихъ правъ. Сначала исподволь, потомъ все болѣе осмѣливаясь, пробуютъ они «изводить» новыхъ «звѣрей», а потомъ и самихъ преподавателей.
Особеннымъ нападкамъ подвергаются статскіе преподаватели и нѣкоторые изъ наиболѣе скромныхъ военныхъ. Есть, впрочемъ, и любимые преподаватели; но, конечно, болѣе нелюбимыхъ, и этимъ сильно достается.
Чуть ли не самымъ нелюбимымъ былъ у насъ преподаватель русской словесности, который однажды, войдя въ аудиторію послѣ новаго года, «позволилъ себѣ» поздравить юнкеровъ.
Съ тѣхъ поръ они не давали ему прохода и, при появленій его на лекціи, хоромъ кричали до самаго окончанія учебнаго года:
— Съ новымъ годомъ! Съ новымъ годомъ!
Онъ конфузился и пытался протестовать.
— Господа, господа! — укоризненно говорилъ онъ.
— Господинъ, господинъ! — хоромъ отвѣчали ему.
— Вѣдь пора же заняться дѣломъ, — продолжалъ онъ, — время идетъ, а вы…
— Время идетъ, время идетъ! — вторили ему.
Это называлось «изводить» преподавателя: тогда еще не знали слова «обструкція».
Онъ пожималъ плечами и начиналъ свою лекцію, стараясь перекричать вопившихъ корнетовъ, и, понятно, въ концѣ концовъ, сталъ относиться къ исполненію своихъ обязанностей, какъ къ чему-то въ высшей степени непріятному и тяжелому. Когда, наконецъ, юнкерамъ надоѣло поздравлять его съ новымъ годомъ, то они выдумали новую «изводку» и кричали при его входѣ въ аудиторію:
— Съ новымъ… фракомъ!
Одинъ изъ преподавателей, военный инженеръ-полковникъ, въ очкахъ, солиднаго вида, никогда не смотрѣвшій по сторонамъ и, повидимому, не замѣчавшій даже юнкеровъ, которымъ читалъ свой предметъ, имѣлъ обыкновеніе, входя въ классъ, тотчасъ же, чуть не изъ дверей, ни съ кѣмъ не здороваясь, ничего не видя, начинать лекцію. Всегда сосредоточенный, съ насупленными бровями и глядя впередъ черезъ очки, читалъ онъ ровнымъ голосомъ свой предметъ.
Однажды, только что онъ вошелъ и началъ еще изъ дверей: «Что касается курса такъ называемой долговременной фортификаціи»… — встаетъ юнкеръ съ котлообразной головой, получившій у насъ прозвище «головы Руслана», общій потѣшникъ и забавникъ всего курса, и говоритъ:
— Позвольте предложить частный вопросъ?
Преподаватель прерываетъ свою фразу на полусловѣ и, какъ бы не отдавая себѣ отчета, что именно могло помѣшать ему, — недоумѣвающе спрашиваетъ:
— Что вы изволите говорить?
— Позвольте предложить частный вопросъ?
Полковникъ вновь задумывается.
— Если это вопросъ основательный и насущный — извольте…
— Основательный и насущный.
— Выйдите на середину и предложите.
Юнкеръ мѣрнымъ шагомъ идетъ къ доскѣ, вытягивается въ струнку, и по военному, поворотивъ одну только голову къ преподавателю, выпаливаетъ, какъ изъ пушки:
— Будетъ ли война съ Германіей?
Преподаватель, не измѣняя ни на минуту своего тона, отвѣчаетъ:
— На вопросъ не послѣдуетъ отвѣта.
— Почему?
— Потому что онъ не идетъ къ дѣлу.
— Вопросъ основательный и насущный, — возражаетъ полковнику юнкеръ.
— Садитесь! Что касается курса такъ называемой долговременной фортификаціи…
И прерванная лекція продолжается своимъ порядкомъ.
Но юнкеръ не унимается: въ концѣ лекціи онъ вновь поднимается съ своего мѣста и вновь прерываетъ преподавателя.
— Позвольте предложить другой частный вопросъ?
Нисколько не повышая тона, полковникъ отвѣчаетъ ему:
— Предложите послѣ лекціи.
— Я хотѣлъ бы теперь.
— Теперь нельзя.
— Я хотѣлъ только спросить, — не унимается юнкеръ, — почему инженеры не носятъ шпоръ?
Дребезжащій электрическій звонокъ прерываетъ эту сцену.
Съ преподавателемъ артиллеріи, котораго за его короткую и круглую фигурку прозвали «мортиркой», продѣлывали другія штуки. Онъ требовалъ отъ юнкеровъ записыванія своихъ лекцій, чтобы на репетиціяхъ, по отдѣламъ его предмета, отвѣты были всѣ одинаковы и согласны съ его лекціями.
Юнкера не любили этого обязательнаго записыванія, и та же «голова Руслана» послѣ нѣсколькихъ словъ, продиктованныхъ «мортиркой», обыкновенно, вставалъ и говорилъ:
— Меня давно мучаетъ одинъ вопросъ, господинъ полковникъ.
— Что же васъ именно мучаетъ, господинъ? — передразнивалъ его тотъ.
— Я не понимаю одной фразы изъ вашей лекціи.
— Какой же это фразы, господинъ?
— Что значитъ: «вѣсъ, приходящійся на единицу площади поперечнаго сѣченія снаряда?»
— У, господинъ, господинъ, какой же вы непонятливый. Пожалуйте къ доскѣ-съ.
«Мортирка» начиналъ рисовать, объяснялъ, топалъ ногами, чертилъ, но юнкеръ превращался въ истукана и дѣлалъ видъ, что ровно ничего не понимаетъ.
— Вотъ поперечное сѣченіе снаряда. Неужто и этого не понимаете, господинъ? — кипятился «мортирка».
— И этого не понимаю.
— Какъ же вы въ такомъ случаѣ сюда попали?
— Черезъ двери, господинъ полковникъ.
— Не столь остроумно, сколь глупо, господинъ, а потому извольте садиться.
Большая часть лекціи проходила въ подобныхъ разговорахъ.
Съ законоучителемъ, который преподавалъ чуть не съ основанія училища, продѣлывались и не такія еще штуки. Это былъ ветхій старецъ, беззубый, но съ темными еще и живыми глазами.
Онъ неизмѣнно начиналъ свою лекцію со словъ:
— Святый апостолъ Павелъ говоритъ… да, да, говоритъ… — и силился при этомъ припомнить, что именно говоритъ святой апостолъ Павелъ.
Взоръ батюшки устремлялся къ небу, или, вѣрнѣе, къ потолку, и онъ имѣлъ видъ, будто молится.
При его входѣ, конечно, неизмѣнно кричали:
— Святый апостолъ Павелъ говоритъ… Святый апостолъ Павелъ говоритъ…
Старикъ вслушивался и, разобравъ, въ чемъ дѣло, съ блаженной улыбкой, причмокивая губами повторялъ:
— Да, да, говоритъ, говоритъ…
На его лекціяхъ никто, конечно, не занимался предметомъ: кто курилъ, кто рисовалъ, кто игралъ въ карты или читалъ какой-нибудь французскій романъ; другіе разговаривали, совершенно не стѣсняясь его присутствіемъ, громко и оживленно. Его аудиторія походила на гостиную, въ которой собрались гости, чтобы весело провести время.
Но иногда и ему приходило въ голову обращаться съ вопросами къ юнкерамъ. Разсказавъ однажды какой-то эпизодъ изъ исторіи церкви, котораго, конечно, никто не слыхалъ, онъ подошелъ къ одному юнкеру и спросилъ его:
— Почему сіе такъ?
Тотъ опѣшилъ.
— Что именно, батюшка?
— Почему сіе такъ? спрашиваю…
Юнкера осѣнила мысль.
— Святый апостолъ Павелъ, — быстро затараторилъ онъ, — святый апостолъ Павелъ говоритъ по сему случаю…
Блаженная улыбка осѣнила лицо старика.
— Да, да, именно никто, какъ святый апостолъ Павелъ говоритъ…
И лекція потекла обычнымъ своимъ порядкомъ.
Самыми ненавистными лекціями для юнкеровъ были ситуаціонное черченіе и химія.
«Ситуація» не нравилась потому, что требовала, во всякомъ случаѣ, механическаго труда, отъ котораго нельзя было никакимъ способомъ избавиться, такъ какъ послѣ класса отъ юнкеровъ отбирались листки, на которыхъ должно же было быть что-нибудь изображено.
Химія называлась «вонючей наукой» и даже превратилась въ ругательное слово.
— Эхъ вы… «химикъ»!
Незадолго передъ выпускомъ юнкера съ торжествомъ начинали говорить:
— Въ жизни никакихъ химій!
Даже было сложено стихотвореніе:
Въ недѣлю два раза,
Въ химическомъ классѣ
Добытіе газа
Бываетъ у насъ.
Преподлая это наука…
Преподавателя называли не иначе, какъ «сѣроводородомъ».
— Ну, идетъ нашъ сѣроводородъ!
Механику тоже не особенно долюбливали. Всѣ эти движенія вокругъ матеріальной точки, произведенія изъ скорости на массу — все это перепутывалось въ юнкерскихъ головахъ, занятыхъ совсѣмъ иными мыслями, и для нихъ это было нѣчто совершенно недоступное. Поразительно то, что все-таки проходили полный курсъ механики, сдавали благополучно репетиціи и экзамены, но мало кто въ дѣйствительности понималъ и отдавалъ себѣ отчетъ въ томъ, что говорилъ, или въ томъ, что выводилъ.
Къ статистикѣ относились равнодушно, такъ же, какъ и къ законовѣдѣнію и администраціи. Статистикой нѣкоторые даже увлекались и въ серьезныя минуты разговаривали даже о законѣ народонаселенія, что отнюдь не считалось позорнымъ, тогда какъ засмѣяли бы всякаго, кто вздумалъ бы говорить о «правой и лѣвой глюкозѣ».
Точно также можно было иногда услышать и кое-что изъ области законовѣдѣнія, о злой волѣ, о границахъ преступности и тому подобное. Любимымъ предметомъ мнившихъ себя прирожденными кавалеристами была, конечно, «иппологія». Большинство юнкеровъ съ наслажденіемъ занималось, записывало и увлекалось этой наукой, которая, дѣйствительно, и преподавалась толково, и обставлена была хорошо. Масса таблицъ, моделей, рисунковъ, препаратовъ наполняла классъ иппологіи.
Нѣкоторые изъ преподавателей были общіе съ военными академіями, нѣкоторые съ другими училищами, нѣкоторые даже съ женскими институтами. Таковымъ былъ учитель исторіи, гладко выбритый, надушенный, въ блестящей бѣлой рубашкѣ, во фракѣ съ иголочки. Онъ ужасно любилъ, когда юнкера приходили ему «сдавать репетиціи» столь же изящно одѣтыми, какъ онъ самъ, и надушенными. Если хотѣли, чтобы онъ не придирался, то заранѣе пульверизировали духами аудиторію и одѣвались въ новые вицъ-мундиры. Ходили слухи, что онъ покорялъ въ аристократическомъ институтѣ сердца дѣвицъ и пріобрѣлъ особую манеру говорить, слабо улыбаясь, скандируя слова и закатывая глаза кверху. Отъ его напомаженныхъ въ стрѣлку усовъ, ото всей его фигуры несло духами.
Но и его иногда юнкера выводили изъ себя.
— Вашъ отвѣтъ, — мягко, но иронически говорилъ онъ, — похожъ на мелочную лавочку — въ немъ всего понемножку, но на пятачекъ. Я вамъ не могу поставить удовлетворительной отмѣтки. Вы меня извините.
Лекціи продолжались, обыкновенно, до двѣнадцати часовъ, послѣ чего шли завтракать, а потомъ на строевыя занятія. Вечеромъ бывали иногда репетиціи по отдѣламъ пройденныхъ наукъ и лекціи по иностраннымъ языкамъ: французскому и нѣмецкому. Тѣ, кто свободно говорилъ на этихъ языкахъ, освобождались отъ посѣщенія вечернихъ занятій. Таковыхъ было порядочно. Нужно сказать, что юнкера выработали себѣ особый взглядъ на науки. Они смотрѣли на себя, какъ на людей, готовящихся выйти въ дорогіе полки гвардіи, блистать въ обществѣ и кутить. Лекціи же были, поэтому, какимъ-то хотя и неизбѣжнымъ, но крупнымъ и необъяснимымъ недоразумѣніемъ; поэтому, они смотрѣли на лекціи, какъ на необходимое зло, и, такъ сказать, «терпѣли» ихъ. Повидимому, и нѣкоторые преподаватели заразились ихъ взглядомъ, потому что нерѣдко можно было услышать отъ нихъ такую фразу:
— Я вамъ ставлю «удовлетворительно», но прошу имѣть въ виду, что въ другомъ училищѣ, въ которомъ я читаю, я бы ни за что этого не сдѣлалъ. Ну, вамъ другое дѣло: вы — гвардейцы…
Въ лазаретѣ
правитьЛазаретъ былъ любимымъ мѣстопребываніемъ юнкеровъ съ «лѣнцой».
Ежедневно имѣвшихъ нужду къ доктору собирали на верхней площадкѣ и вели въ лазаретъ для осмотра.
Осматривалъ младшій врачъ, не любившій потакать юнкерамъ.
— У меня лихорадка, — заявляетъ, напримѣръ, юнкеръ.
— Термометръ! — кричитъ врачъ фельдшеру, и тотъ, смѣривъ температуру, заявляетъ:
— Тридцать шесть…
— Ну, у васъ мой другъ febris pritvoralis[4] не больше, но такъ какъ вы обратились за помощью, я вамъ долженъ ее оказать. Дайте имъ oleum ricini[5] безъ капсюлей… У васъ что? — обращается онъ къ другому, но тотъ, уже напуганный предыдущимъ примѣромъ, заявляетъ лишь о насморкѣ и проситъ «увольненія отъ воздуха».
Этотъ терминъ обозначалъ, что юнкеръ не можетъ ходить въ манежъ, на ученье, вообще выходить на воздухъ, но остальную службу, въ стѣнахъ училищнаго зданія, нести можетъ.
Зато, когда осматривалъ старшій врачъ, высокій худой старикъ въ генеральскомъ чинѣ, съ вензелями на погонахъ, то дѣло шло, какъ по маслу.
— Вы что? — спрашивалъ генералъ.
— Я прошу, ваше превосходительство, уволить меня отъ воздуха.
— Ме-ме… отъ воздуха? Но почему?
— У меня бронхитъ.
— А… это очень серьезно… нельзя запускать такія болѣзни… ме… на недѣлю уволить отъ воздуха.
Младшій врачъ только молча пожималъ плечами и покорно записывалъ въ журналъ предписаніе старшаго врача.
Мнимые больные облекались въ халаты, ложились на койки и принимались за чтеніе французскихъ романовъ. Смѣнные офицеры и эскадронный командиръ неистовствовали, когда «Ме-ме» увольнялъ многихъ юнкеровъ отъ верховой ѣзды.
— Вы гдѣ были? — спросилъ меня однажды свирѣпый гусаръ. — Отчего долго не являлись на ѣзду?
— Я былъ уволенъ отъ воздуха… нездоровъ.
Онъ такъ зарычалъ, что я испугался.
— А-а! Вамъ вреденъ воздухъ… ну такъ поберегите ваше здоровье. Безъ отпуска! А то еще, чего добраго, простудитесь.
Дежурные офицеры по вечерамъ обходили и лазаретъ. Тотъ же гусаръ во дни своего дежурства неистовствовалъ. Однажды, придя въ лазаретъ, онъ увидѣлъ на полу огромное пятно.
— Служителя! — закричалъ онъ. — Служителя! Это что? — грозно вопросилъ онъ, когда всѣ служителя сбѣжались. — Пятно?! Грязь заводить?! Под-те-реть!..
— Это тѣнь отъ абажура, ваше вскородіе, — осмѣлился замѣтить старшій служитель.
— Не разсуждать! Что? Еще разговаривать?! Я те покажу! Подтереть!
Гусаръ величественно удалился, а служителя кинулись усердно вытирать тѣнь отъ абажура…
Больные, которымъ не была назначена слабая порція, проводили время превесело. Пѣли, пили, курили, играли въ карты, принимали посѣтителей, вставали поздно, вообще дѣлали, что хотѣли, а лѣкарства, прописанныя докторами, преспокойно выбрасывали въ окно, на задній дворъ.