1875
правитьИзъ поэмы «Мѣстечко»:
1. Вступленіе. — Д. Мина
2. Питеръ Граймсъ. — Д. Мина
ГЕОРГЪ КРАББЪ.
правитьГеоргъ Краббъ, «поэтъ дѣйствительной жизни», какъ его называютъ въ Англіи, авторъ «Мѣстечка» и «Приходскихъ Списковъ», родился въ небольшомъ и бѣдномъ городкѣ Суффолькскаго графства, Альдборо, въ 1764 году, въ самый канунъ Рождества Христова. У отца его, то же Георга Крабба, было трое сыновей и двѣ дочери, изъ которыхъ будущій поэтъ былъ старшимъ, по далеко не любимѣйшимъ изъ сыновей. Будучи человѣкомъ бѣднымъ, старикъ Краббъ не могъ много думать о воспитаніи своихъ ребятишекъ, вслѣдствіе чего они по цѣлымъ днямъ бродили на свободѣ, играли на берегу моря или помогали отцу въ перетаскиваніи тюковъ и ловленіи рыбы, причёмъ маленькій Георгъ, неловкій и задумчивый, весьма часто получалъ затрещины и далеко не ласковыя прозвища. Вообще, онъ считался глупымъ мальчикомъ и, благодаря своей репутаціи, могъ дѣлать, что хотѣлъ, бродить, гдѣ хотѣлъ и мечтать о чёмъ ему было угодно. Выучившись читать, онъ сталъ проводить цѣлые дни за книгами, которыя добывалъ у сосѣдей, преимущественно у разныхъ старушекъ, которыми преизобиловалъ родной его городокъ, причёмъ самъ вызывался быть чтецомъ тѣхъ изъ нихъ, у которыхъ глаза были слабы. Короче, тихій и безотвѣтный ребёнокъ вскорѣ сдѣлался фаворитомъ старухъ всего города и ему всегда былъ открытъ доступъ въ дома цѣлаго сонма вдовъ и старыхъ дѣвъ, гдѣ ему показывались старыя фамильныя книги или, за неимѣніемъ таковыхъ, разсказывались исторіи о давно-прошедшихъ временахъ. Вотъ почти всё, что намъ извѣстно о дѣтствѣ Крабба. Что же касается послѣдующихъ годовъ его жизни, вплоть до отъѣзда въ Лондонъ, въ 1779 году, то и они заключаютъ въ себѣ очень немного фактовъ и, конечно, ни кого не увлекутъ разнообразіемъ и занимательностью событій. Сказавъ, что Георгъ Краббъ получилъ воспитаніе въ одной изъ самыхъ плохихъ школъ, изъ нея поступилъ въ другое училище, гдѣ занимался первыми основаніями медицины и хирургіи, пытался прокормить себя званіемъ медика въ Альдборо и оставилъ эту карьеру по недостатку практики, мы скажемъ почти всё, что сказать должно. Для уразумѣнія послѣдующихъ событій надо будетъ прибавить ещё, что со старостью отца Крабба дѣла его семейства пришли въ совершенное разстройство, что первые литературные опыты молодого доктора не принесли съ собой ни денегъ, ни славы, и что онъ самъ, не имѣя насущнаго хлѣба на мѣсяцъ вперёдъ, влюбился въ миссъ Сару Ильми, свою сосѣдку, бѣдную и кроткую дѣвушку, твёрдо рѣшившуюся въ одиночествѣ ждать того времени, когда обстоятельства позволятъ ей соединить судьбу свою съ судьбой любимаго человѣка.
И такъ, настала осень 1779 года, а съ нею и время отъѣзда молодого Крабба въ Лондонъ, куда онъ отправлялся съ твёрдымъ намѣреніемъ проложить себѣ дорогу къ славѣ и богатству. Бросая медицину, онъ намѣревался ещё разъ испытать себя на литературномъ поприщѣ и, составивъ себѣ имя, искать профессіи, болѣе подходящей къ его характеру. Насталъ день отъѣзда. Простившись съ родными и знакомыми, Краббъ, съ небольшимъ чемоданомъ подъ мышкой и тремя фунтами наличныхъ денегъ въ карманѣ, сѣлъ на небольшое судно и отправился въ путь, напутствуемый благословеніями матери и упрёками отца, и лелѣемый самыми радужными надеждами, которымъ суждено было осуществиться только послѣ цѣлаго ряда бѣдствій, обрушившихся за его голову по пріѣздѣ въ Лондонъ и терзавшихъ его въ теченіи всего 1780 года.
Прибывъ въ Лондонъ, Краббъ нанялъ убогій чуланчикъ, купилъ себѣ огромный парикъ, безъ котораго въ ту пору нельзя было показаться на улицу, отнёсъ разнымъ книгопродавцамъ привезённыя съ собой произведенія своей непризнаваемой музы, и, положись, но своему -обыкновенію, на полю Божію, окунулся въ океанъ нескончаемаго труда, состоявшаго въ чтеніи старыхъ писателей, усовершенствованіи своей версификаціи и испытаніи своихъ силъ во всѣхъ родахъ литературной дѣятельности. Не отдыхая ни минуты. не позволяя себѣ ни малѣйшаго развлеченія, питаясь однимъ молокомъ и хлѣбомъ, бѣдный поить терпѣли во выжидалъ своего часа, надѣясь каждую минуту, что дверь его чулана отворится и въ неё войдутъ издатели съ лестными отзывами и выгодными предложеніями, касательно произведеній его, прочитанныхъ въ рукописи. Но издатели не являлись. Между-тѣмъ — какъ это почти всегда случается въ подобныхъ обстоятельствахъ — деньги выходили и всѣ бѣдствія, неразлучныя съ безденежнымъ положеніемъ человѣка на чужбинѣ, выступали передъ Краббомъ во всёмъ своёмъ ужасѣ. Наконецъ, мѣсяца черезъ два-три по прибытіи нашего поэта въ Лондонъ, положеніе его обозначилось совершенно ясно, а всѣ надежды, поддерживавшіе его до-этихъ-поръ, разлетѣлись прахомъ, такъ-какъ мелкія его стихотворенія, розданныя по редакціямъ разныхъ журналовъ, возвратились къ нему назадъ, не будучи признанны удобными для напечатанья, а поэма его «Кандидатъ на выборы». изданная кое-какъ книгопродавцемъ Пейномъ, прошла почти незамѣченной. Но, не смотря на весь ужасъ своего положенія, Краббъ всё ещё надѣялся, что обстоятельства перемѣнятся и, полный непоколебимой вѣры въ Провидѣніе, продолжалъ трудиться и терпѣть. Прошло ещё долгихъ девять мѣсяцевъ, бывшихъ одной сплошной цѣпью неудачъ, страданій и несбывшихся надеждъ. Наконецъ, обстоятельства его дошли до страшнаго кризиса. Голодъ въ буквальномъ смыслѣ этого слова, глядѣлъ ему въ лицо и тюрьма начинала казаться желаннымъ прибѣжищемъ — лучшей надеждою. Наученный суровымъ опытомъ, онъ понялъ, наконецъ, что только поэты съ громаднымъ дарованіемъ способны сами пролагать себѣ путь, не нуждаясь въ помощи чужого человѣка. Тогда онъ рѣшился не выступать болѣе на литературное поприще, но посовѣтовавшись прежде съ людьми, понимающими дѣло. Но къ кому обратиться за словомъ поощренія и рукой помощи? Думая такимъ образомъ и перебирая въ умѣ имена многихъ извѣстныхъ людей, знакомыхъ ему по однимъ слухамъ, онъ, въ счастливую для себя минуту, произнёсъ имя Борка, котораго чтилъ, какъ украшеніе родины и какъ одного изъ совершеннѣйшихъ людей во всёмъ свѣтѣ.
Получивъ письмо Крабба, которое, по словамъ его сына, дало его отцу и «жизнь, и независимость, и славу, и годы счастья», великій Боркъ принялъ бѣднаго поэта какъ нельзя лучше и, усадивъ его у себя въ кабинетѣ, сказалъ: «Письмо ваше я прочиталъ нѣсколько разъ. Оно показываетъ въ васъ честнаго, благороднаго, умнаго и способнаго человѣка. Вы можете быть плохимъ и отличнымъ поэтомъ — это мы узнаемъ, познакомившись съ вашими стихами; по теперь не въ стихахъ дѣло. Вы не останетесь въ нуждѣ и безъ работы — даю вамъ въ этомъ моё слово.»
«Краткое свиданіе моего отца съ Эдмундомъ Боркомъ — говоритъ сынъ Крабба — навѣки измѣнило всю его судьбу. Онъ вошолъ въ кабинетъ оратора печальнымъ авантюристомъ, безъ одного шиллинга, безъ надеждъ и бодрости, и вышелъ изъ него „поднятымъ человѣкомъ“, вполнѣ увѣренный въ своей будущности.»
Благодаря ходатайству Борка, поэма Крабба «Библіотека» была напечатана книгопродавцемъ Додслеемъ, въ 1781 году, причёмъ вся выгода отъ ея продажи была предоставлена автору. Затѣмъ, нѣсколько мѣсяцевъ спустя послѣ перваго свиданія Крабба съ Боркомъ, первый доставилъ послѣднему нѣсколько отрывковъ изъ новой своей поэмы «Деревня». Знаменитый ораторъ самъ прочёлъ ихъ и дойдя до той страницы, на которой авторъ описываетъ ласточекъ, роями столпившихся на мрачномъ морскомъ берегу и ожидающимъ попутнаго вѣтра для отлёта[1], сказалъ: «Теперь я вижу истиннаго, самостоятельнаго поэта!» Съ того дня личное влеченіе Борка къ Краббу пріобрѣло новую силу — и поэтъ въ потёртомъ кафтанѣ сдѣлался домашнимъ другомъ у государственнаго человѣка. Однажды, бесѣдуя съ нимъ въ кабинетѣ о «Георгинахъ» Виргилія, молодой поэтъ, цитируя лучшія мѣста поэмы, выказалъ свои несомнѣнныя познанія въ латинскомъ языкѣ. Это обстоятельство очень обрадовало Борка — и онъ спросилъ у Крабба: имѣетъ ли онъ призваніе къ духовному поприщу? Краббъ отвѣчалъ утвердительно. «Въ такомъ случаѣ, дѣло ваше устроено», сказалъ Боркъ — и на другое же утро самъ побывалъ у епископа Норвичскаго, съ просьбой устроніь судьбу дорогаго ему человѣка. Епископъ обѣщалъ — и, спустя нѣкоторое время, исполнилъ своё обѣщаніе: Краббъ былъ сдѣланъ пасторомъ и назначенъ домашнимъ капелланомъ въ замокъ герцога Рутленда Больвуаръ-Кастль, куда онъ вскорѣ и отправился, простившись съ Боркомъ и его друзьями, Джонсономъ, Фохсомъ, Рейнольдсомъ и другими. Проѣзжая къ новому мѣсту своего жительства, замку Бэльвуаръ-Кастлю, Краббъ, конечно, не могъ но сдѣлать порядочнаго крюка и не побывать въ несчастномъ городкѣ Альдборо, куда влекло его желаніе повидаться какъ съ родными, такъ и съ своею вѣрною миссъ Ильми.
Несчастный искатель приключеній, нищій мальчикъ, неизвѣстный лѣкарь, возвращался на родину первокласнымъ писателемъ, капелланомъ герцога Рутленда, другомъ Эдмунда Борка, Карла Фокса и Джосуа Рейнольдса. Отецъ, братья и сёстры встрѣтили его радостно; но матери онъ уже не засталъ въ живыхъ: увы! она умерла не задолго до его пріѣзда, не дождавшись его успѣховъ. За-то чувства миссъ Сары не измѣнились ни сколько: будущность сіяла впереди и воображеніе рисовало плѣнительныя картины скораго счастья. Мистеръ Краббъ старшій не могъ нарадоваться успѣхамъ сына, и одинъ разъ, отведя его въ свою комнату, показалъ молодому поэту экземпляръ поэмы «Библіотека» весь переписанный его собственной, честною, малограмотною, отцовскою рукой.
Съ пріѣздомъ герцога Рутленда въ свой замокъ, Краббу пришлось снова проститься съ людьми, дорогими его сердцу и отправиться къ мѣсту своей службы. Герцогъ и герцогиня Рутлендъ, любя Эдмунда Борка, полюбили и человѣка ему близкаго. Влюблённые другъ въ друга и счастливые своею молодостью, они желали видѣть вокругъ себя довольныя лица и потому употребляли много денегъ на благотворенія но сосѣдству, вслѣдствіе чего Краббу, какъ капеллану замка, пришлось Припять на себя, въ числѣ другихъ обязаоностей, и обязанность милостыне-раздавателя. Впрочемъ, эха довольно хлопотливая обязанность пришлась Краббу какъ нельзя болѣе но сердцу — во всякомъ случаѣ гораздо болѣе многихъ другихъ, какъ, напримѣръ, чтенія молитвы за обѣденнымъ столомъ передъ сотней блестящихъ гостей, или присутствія на охотѣ, но древнему обычаю, никогда не происходившей безъ пастора, что его, человѣка робкаго и застѣнчиваго, часто весьма стѣсняло. Краббъ прожилъ въ замкѣ герцога Рутленда около года, то-есть до назначенія герцога лордомъ лейтенантомъ Ирландіи. По полученіи извѣстія о своёмъ новомъ назначеніи, владѣтель, Бельвуаръ-Кастля предложилъ поэту служить вмѣстѣ съ собою; но скромный пасторъ, предпочитая тихую жизнь въ родѣ Векфильдскаго священника, треволненіямъ политической жизни, отказался отъ лестнаго предложенія добраго герцога и остался приходскимъ священникомъ. По отъѣздѣ семейства Рутленда въ Ирландію, Краббъ немедленно отправился въ Беккльзъ, мѣстожительство своей невѣсты, и, обвѣнчавшись съ миссъ Сарою, возвратился въ свой приходъ. Здѣсь, въ самомъ концѣ прошлаго столѣтія, написалъ онъ свою крошечную поэму «Газета»; затѣмъ, въ 1807 году, издалъ одну изъ большихъ и, притомъ, едва ли не лучшую изъ своихъ поэмъ «Приходскіе Списки», манера и подробности которой, по словамъ даровитаго редактора «Эдинбургскаго Обозрѣнія», Джеффри, далеко оставляютъ за собой всё, что намъ такъ памятно изъ болѣе общихъ достоинствъ «Деревни», а въ 1809 году окончилъ самую знаменитую изъ своихъ поэмъ, вышедшую въ свѣтъ въ томъ же году подъ скромнымъ названіемъ «Мѣстечко». Эта послѣдняя поэма состоитъ изъ ряда писемъ, посвящённыхъ описанію небольшого городка, его занятій, торговли, обитателей, увеселеній и прочаго. Успѣхъ «Мѣстечка» былъ громадный. Послѣднимъ произведеніемъ Крабба были «Повѣсти въ стихахъ», изданныя въ 1812 году, и «Сельскіе Разсказы», вышедшія въ свѣтъ въ 1819 году.
Но въ то время, когда слава Крабба разносилась по всей Англіи и имя его дѣлалось всё болѣе и болѣе дорогимъ для каждаго грамотнаго человѣка, самъ престарѣлый пасторъ продолжалъ жить на прежнемъ своёмъ мѣстѣ, мирно занимаясь своимъ дѣломъ и почти не подозрѣвая собственной знаменитости. Двое взрослыхъ сыновей, получивъ мѣста по сосѣдству, оживляли его уединеніе своимъ присутствіемъ. Оба они были женаты — и толпа ребятишекъ окружала поэта, всегда любившаго дѣтей до слабости. Это завидное спокойствіе было нарушено, въ 1814 году, громовымъ ударомъ, едва не сведшимъ поэта въ могилу. Этимъ роковымъ для него ударомъ была смерть вѣрной и дорогой спутницы его свѣтлаго существованія, мистриссъ Сары, скончавшейся послѣ тяжкой болѣзни на шестьдесятъ-третьемъ году своей жизни. Эта всѣми давно ожиданная смерть поразила поэта, какъ громомъ. Онъ занемогъ и нѣсколько дней былъ между жизнью и смертью. Отъ болѣзни Краббъ перешолъ къ мрачной меланхоліи, передъ которой оказались безсильными всѣ увѣщанія сыновей. Бросивъ дѣла и приходъ, старикъ поскакалъ къ мѣстамъ, по которымъ, за 40 лѣта назадъ, бродилъ влюблённымъ юношей, объѣздилъ мѣста, гдѣ жила его невѣста, выплакалъ всѣ свои слёзы, глядя на окно ея комнаты, и, только уступая настояніямъ старшаго сына, его сопровождавшаго, вернулся домой; но дома снова впалъ въ тоску, близкую къ отчаянію. Друзья и дѣти поэта, видя, что оставлять его въ томъ мѣстѣ, гдѣ каждая мелочь напоминала ему недавнюю потерю, было невозможно, стали хлопотать о переводѣ его въ другой приходъ. Благодаря вмѣшательству молодаго герцога Рутленда, сына того, который когда-то одинъ изъ первыхъ привѣтствовалъ юную музу поэта, дѣло это было вскорѣ улажено — и Краббъ получилъ духовную должность въ городѣ Троубриджѣ. Вмѣстѣ съ поэтомъ переселились туда и всѣ дѣти его и внуки, причёмъ старшій сынъ его, Джонъ, былъ назначенъ въ помощники своему отцу. Первое время пребыванія Крабба въ Троубриджѣ не обошлось безъ небольшихъ столкновеній съ прихожанами, которымъ онъ показался съ перваго раза человѣкомъ грубымъ и не любезнымъ, благодаря своей наружной суровости и неразговорчивости. Но вскорѣ дѣло уяснилось — и Краббъ по прежнему сталъ дорогимъ посѣтителемъ въ каждомъ семействѣ, любимцемъ мужчинъ, за свои мужественныя качества, и идоломъ женщинъ, за свою старосвѣтскую, скромную, хотя и немного изысканную, любезность. Закатъ добраго и милосердаго человѣка былъ также ясенъ, какъ и вечеръ его жизни. Онъ скончался 3-го февраля 1832 года, тихо и спокойно, среди своихъ друзей и всего семейства. Послѣдними словами его были: «Да благословитъ васъ Богъ!»
1.
ВСТУПЛЕНІЕ.
Ты просишь описать нашъ городъ? Правда, всѣ мы,
Поэты праздные, такія любимъ тэмы;
Но кто жь опишетъ такъ, чтобъ ясно понялъ ты
Всѣ зданья, улицы, всѣ мѣстныя черты?
Поэтъ 1), поспѣвшій намъ флотъ грековъ въ пѣснѣ чудной,
Съумѣлъ-ли бъ такъ воспѣть и городъ многолюдный,
Съумѣлъ-ли бъ онъ въ стихахъ изобразить ряды
Строеній, ратушу, бульвары и сады?
И мнѣ-ль изслѣдовать, идя изъ дома въ домы,
И хату нищеты, и пышности хоромы?
Нѣтъ, кистью, не перомъ, представилъ я бъ живѣй
Мѣстечки, города, всѣ скопища, людей.
Но будь по твоему: часть сцены нарисую,
А ты фантазіей дополни остальную.
Съ чего жь начать? Начну обзоръ свой, напримѣръ,
Хоть съ этого дворца, гдѣ жилъ нашъ бывшій мэръ,
Пока но доберусь до тѣхъ лачугъ послѣднихъ,
Полузасыпанныхъ пескомъ у волнъ сосѣднихъ.
Гдѣ сѣти съ вершами развѣшаны всегда,
Гдѣ чинитъ грязная рыбачка неводѣ,
Во ожиданіи, покуда съ рыбной ловли
Придётъ усталый мужъ и сброситъ для торговли
Животрепещущій свой грузъ, который ждётъ
Ужь отъ жены его усердья и заботъ.
Вотъ городъ! Могутъ-ли подобныя картины
Тебя отвлечь отъ нивъ, отъ ручейка долины?
Иди-жь въ тѣнистый садъ и полюбуйся тамъ,
Какъ пробирается между кустовъ къ нолямъ
Ручей извилистый, прозрачный и лѣнивый,
Гдѣ шепчетъ въ камышахъ норой зефиръ игривый,
Гдѣ. какъ царица водъ, съ зелёнаго ковра
Подъемлетъ лилія 2) цвѣтокъ изъ серебра
И, замедляя бѣгъ потока на мгновенье,
Велитъ ему журчать и пѣниться въ стремленьи.
Но чтобъ ты могъ понять всю малость ручейка,
Вотъ наша пышная передъ тобой рѣка.
Безостановочно, въ стремленьи горделивомъ,
Прилива натискъ въ ней смѣняется отливомъ:
То повышаетъ вдругъ рѣки могучій токъ,
То къ морю катится, и грозенъ и глубокъ.
Здѣсь берегъ окаймлёнъ узорами солянки, 3,)
Тамъ тлѣетъ водоросль въ пескахъ прибрежной банки;
А выше тянется гряда изъ нечистотъ,
Сюда набросанныхъ напоромъ сильныхъ водъ.
Но тинному руслу, съ усильемъ подвигаясь,
Едва скользитъ ручей, на мели натыкаясь;
Удильщикъ на кормѣ стоитъ спокойно въ нёмъ
И, весь вниманіе, слѣдитъ за поплавкомъ,
А рыба рѣзвая, пригрѣтая лучами,
Гуляетъ передъ нимъ игривыми стадами.
Не таковы суда на гордой здѣсь рѣкѣ;
Здѣсь не замѣтишь ты въ ничтожномъ челнокѣ
Нигдѣ удильщика; другія здѣсь картины —
Здѣсь бриги, капера, фрегаты, бригантины.
За-то увидишь здѣсь, въ приливъ морскихъ валовъ,
Какъ устрицъ достаётъ бѣднякъ-устрицеловъ.
Продрогшій до костей, слагая устрицъ въ ведра,
Окоченѣлыми стуча руками въ бёдра,
Чтобъ защитить себя отъ холода пучинъ,
Изъ фляжки тянетъ онъ разбавленный свой джинъ
И, пальцы разогрѣвъ сей жидкостью коварной,
Вновь принимается за трудъ неблагодарный.
Его увидишь ты опять въ вечерній часъ,
Когда толпу гостей сзываетъ клубъ у насъ,
Гдѣ на столахъ лежатъ и трубки и газеты,
Гдѣ цѣнится бокалъ, дымится ромъ согрѣтый.
Тогда-то посреди избытка всякихъ благъ
Всѣхъ крикомъ радуетъ устрицеловъ-бѣднякъ,
И кто откажется тогда отъ сладкой нищи,
Которую продастъ имъ за безцѣнокъ нищій.
Вотъ пристань! Посмотри, какъ мелкія суда
Товары разные привозятъ къ намъ сюда;
А этотъ рядъ телѣгъ, на пристань поспѣшая,
Въ обмѣнъ на корабли везётъ продукты края.
Послушай, что за шумъ на грязной мостовой,
Загромождаемой отвсюду, какъ стѣной,
Рядами ящиковъ, бочёнками, тюками,
Богатствомъ разныхъ странъ, прибывшимъ съ кораблями.
Какая суетня! Какой повсюду крикъ!
Какъ говорливъ морякъ! какъ грубъ и золъ мужикъ!
На верфи, съ пристанью въ трудахъ и шумѣ споря,
Громады кораблей здѣсь создаютъ для моря.
Вотъ длинный киль: въ волнахъ онъ будетъ вскорѣ скрытъ;
Вотъ брёвна толстыя, изъ коихъ корпусъ сшитъ;
Въ нихъ медленно болты вгоняются ударомъ;
Трещатъ слои досокъ, сгибаемые паромъ;
Надъ верфью вьётся дымъ и далеко кругомъ
Ты слышишь смрадъ смолы, растопленной огнёмъ.
А тамъ, у берега, полу-нагія дѣти
Полощутся въ водѣ, иль разставляютъ сѣти,
Или качаются, повиснувъ на снастяхъ,
Иль, лодкой завладѣвъ, идутъ на парусахъ.
И, дѣти моряковъ, они ужъ знаютъ твёрдо,
Что англійскій морякъ, волнамъ ввѣряясь гордо,
Неустрашимъ ничѣмъ и, славою побѣдъ
Отцовъ своихъ гордясь, отъ самыхъ дѣтскихъ лѣтъ
Безстрашно съ грозною они дружатся влагой
И сельскихъ мальчиковъ дивятъ своей отвагой.
Но прежде чѣмъ уйдёмъ отъ этихъ шумныхъ сценъ,
Взгляни, какія здѣсь сокровища у стѣнъ!
Вотъ уголь каменный! вотъ коксъ наваленъ кучей!
Въ печахъ тамъ известь жгутъ: смотри какъ вьётся тучей
Дымъ ѣдкій! онъ пройдётъ, и ночью въ тѣхъ печахъ
Увидишь ты огонь, пылающій въ потьмахъ.
Тогда и нашъ маякъ зажжогъ свою лампаду,
Чтобъ въ морѣ освѣтить подводныхъ скалъ громаду.
Въ деревнѣ всё не такъ! Всѣ сцены тамъ полны
Богатой прелести, веселья, тишины.
Тамъ, сидя на скамьѣ подъ тѣнистымъ навѣсомъ,
Богатый видишь ты пейзажъ, обвитый лѣсомъ,
Гдѣ блещетъ озеро и гдѣ, лишь смолкнетъ день,
Выходитъ сторожко изъ-за руинъ олень.
Тамъ шумны-хороводъ, таверна и избушка,
Гдѣ учить школьниковъ наставница-старушка.
И эта кузница, гдѣ слышенъ шумъ мѣховъ,
И эта мельница съ жужжаньемъ жернововъ.
А какъ тамъ вечеръ тихъ! Въ тотъ часъ, когда изъ сада
Повѣетъ свѣжестью вечерняя прохлада,
Ты всходишь на курганъ и видишь, какъ подъ нимъ
Далёкій городъ нашъ въ сѣдой облёкся дымъ;
Какъ утомлённые работой поселяне
Торопятся домой, мелькая по полянѣ;
Какъ медленно стада проходятъ въ бродъ ручей
И какъ ихъ пастухи, пришедшіе съ полей,
Барановъ и коровъ въ закуты загоняютъ
И, опершись рукой на посохъ, отдыхаютъ.
Мы рѣжемъ изгородь, деревья мы стрижомъ:
Свободно ничему рости мы не даёмъ.
Идёмъ-ли чрезъ пустырь, иль въ ближнія селенья
Вездѣ мы чувствуемъ морскія испаренья.
Зловоньемъ сточныхъ трубъ у насъ заражены
Тропы, ведущія на эти крутизны.
Какъ-будто отъ враговъ, поляны ограждаемъ,
Гдѣ клеверъ нашъ ростётъ, гдѣ жатву мы сбираемъ.
Съ гвоздми набитыми ограду вкругъ полей
Мы строимъ изъ досокъ разбитыхъ кораблей.
У насъ глубоко рвы вокругъ садовъ прорыты,
Во рвахъ отъ хищниковъ канканы, ружья, скрыты
Иль скользкая чрезъ ровъ, положена доска,
Вводявшая въ обманъ бродягу-бѣдняка.
Вотъ съ милымъ садикомъ стоитъ вдали избушка!
Войдёмъ въ неё! въ ней дверь отворена. Старушка,
Хозяйка хижины, ушла на ближній прудъ
Съ кувшиномъ за водой. Авось забудемъ тутъ
О душномъ городѣ! Войдёмъ въ избу безъ спроса!
Но нѣтъ! вотъ признаки, что это домъ матроса:
Вотъ куртка синяя, ботъ парусъ челнока,
Вотъ толковый платокъ для шеи моряка,
Собранье раковинъ красиваго узора
И шуба тёплая съ льдяного Лабрадора.
Чтобы изъ города дойти до муравы,
Намъ надо миновать болота, топи, рвы.
Вотъ на пути оврагъ: внизу на почвѣ вязкой,
Лѣниво тянется ручей, заросшій рязкой,
А сколько здѣсь цвѣтовъ невиданной красы,
Пахучихъ вересковъ! Вотъ каменной росы 4)
Листы багровые блестятъ какъ бархатъ нѣжный,
Служа для пигалицъ постелью безмятежной.
Отсюда недалёкъ и шумный нашъ воксалъ,
Гдѣ по воскреснымъ днямъ народомъ полонъ залъ,
Сюда свободные отъ дѣлъ приходятъ гости,
Здѣсь пьютъ на воздухѣ свой чай, играютъ въ кости,
Здѣсь наслаждаются, усѣвшись вкругъ столовъ,
Подъ тѣнью этихъ липъ семейства бѣдняковъ.
Сюда спѣшитъ матросъ съ красоткой набѣлёной,
Лихачъ-мастеровой и франтъ-лакеи влюблённый —
Толпа работниковъ, желающихъ хоть разъ
Въ недѣлю провести въ весельи праздный часъ.
Видаль-ли море ты? къ нему придёмъ мы вскорѣ…
Нѣтъ, не видалъ! такъ ктожь тебѣ опишетъ море?
Проснётся-ль въ часъ грозы, иль дремлетъ въ лѣтній зной,
Всегда величественъ нашъ океанъ сѣдой.
Чуть облако затьмитъ свѣтъ солнца и, мелькая,
Промчится по морю за тѣнью тѣнь густая,
Ужь свѣтлая лазурь и зелень волнъ морскихъ
То потемнѣетъ вся, то просвѣтлѣетъ вмигъ.
Порой и марево, обманывая око,
Намъ кажетъ корабли поднятыми высоко.
А въ полдень, въ лѣтній зной? Вотъ съ берега отливъ
Сбѣжалъ, песчаное пространство обнаживъ.
Надъ кряжемъ ближнихъ скалъ, палимыхъ зноемъ лѣта,
Сверкая, движутся въ смѣшеньи струйки свѣта
То воздуха встаютъ нагрѣтые слои
И спорятъ съ холодомъ сходящей внизъ струи.
Спитъ море; грудь его, подумаешь, вздыхаетъ:
То вдругъ подымется, то снова упадать.
Лѣнивая волна, змѣясь у береговъ,
Вползаетъ медленно по отмели песковъ
И, осмолённый чолнъ, качаясь тихимъ плескомъ,
Обратно катится, взоръ ослѣпляя блескомъ.
Какъ бы прикованы, на зеркалѣ зыбей
Едва колеблются фантомы кораблей.
Какая тишина! какъ пышетъ берегъ знойный!
Напрасно по струямъ поверхности спокойной
Ты въ даль туманную стремить пытливый взоръ:
Недвижно спитъ кругомъ безбрежныхъ водъ просторъ.
Но вотъ на горизонтъ вдругъ тучка набѣжала —
И море дрогнуло, и зыбь затрепетала:
Такъ грозный великанъ, внезапно пробуждёнъ,
Нахмуритъ бровь свою и вновь впадаетъ въ сонъ.
Взгляни-жь теперь за зыбь въ часъ зимней непогоды,
Когда громадой тучь покрыты неба своды!
Не даромъ передъ тѣмъ, изъ-подъ своей брони
То выходя на свѣтъ, то кроясь въ ней, два дни
Неповоротливо кружилась черепаха,
Свирѣпо-мрачная, предтеча бурь и страха.
Смотри, гдѣ ты вчера такъ тѣшилъ взоръ съ скалы.
Ужь надъ валами тамъ, дробясь, встаютъ волы
И хлещутъ пѣною. Чу! какъ ревутъ пучины!
Какъ горы чорныя, громадныхъ волнъ вершины
Сгибаясь, надаютъ и вновь встаютъ, встаютъ
И, кажется, въ покой ужь вѣчно не придутъ.
А ближе къ берегу, клокоча, волны моря
Бѣгутъ, какъ-будто бы между собою споря,
Кто первая взбѣжитъ на каменную круть,
Чтобъ, здѣсь обрушившись, въ обратный мчаться путь.
Съ свирѣпой силою, въ величіи угрюмомъ,
Здѣсь волны о гранитъ дробятся съ страшнымъ шумомъ,
И, глыбы оторвавъ отъ каменной скалы,
Обратно въ море мчатъ вспѣнённые валы.
Вотъ птица бурная 5) вдали въ волнахъ ныряетъ
Съ семействомъ выводковъ, иль бъ брызгахъ волнъ мелькаетъ,
То приподымется, то скроется въ волнѣ
И словно тѣшится на бурной глубинѣ.
А тамъ, отъ выстрѣловъ ружейныхъ ускользая,
Надъ бездной носится крикливыхъ утокъ стая,
То вся растянется бъ предлинную черту,
То тучею густой излетитъ на высоту —
И съ криномъ изъ дня въ день протяжной вереницей
Несётся съ сѣвера станица за станицей.
А тутъ, у берега, между гранитныхъ глыбъ,
Въ метели брызгъ морскихъ хватаютъ чайки рыбъ,
Иль пустятся летѣть и, встрѣтивъ вѣтръ порывшій,
Ст. нимъ долго борются; по, силою противной
Увлечены назадъ, измучены борьбой,
Сливаютъ съ бурею печальный голосъ свой
И, бѣлыя какъ снѣгъ, сложивъ проворно крылья
На отдыхъ падаютъ въ зыбь моря охъ безсилья.
Ужъ день смеркается! Свистъ вѣтра, моря шумъ
Страшатъ трусливаго, тревожатъ смѣлыхъ умъ,
Но только не того бродягу, что съ кургана
Чернѣетъ въ брызгахъ волнъ подъ дымкою тумана.
Контрабандистъ и воръ, бродя въ тьмѣ ночей,
Онъ ждётъ добычъ себѣ съ разбитыхъ кораблей.
Вотъ что-то по волнамъ плывётъ; онъ смотритъ зорко,
Добычу чуетъ онъ и, бросившись съ пригорка,
Вкругъ озирается, страшась, чтобъ воръ другой
Не завладѣлъ его находкой дорогой.
Вотъ вытащилъ, глядитъ и, отскочивъ съ невольнымъ
Испугомъ, голосомъ бормочетъ недовольнымъ.
«Что Богъ тебѣ послалъ?» — «Ужасно! погляди:
Матросъ-утопленникъ! Теперь ихъ много жди!»
Но чу! ты слышишь крикъ? корабль знать гибнетъ въ морѣ.
Всё громче, громче крикъ! онъ предвѣщаетъ горе.
Такъ точно! вотъ корабль чернѣетъ. На кормѣ
Огни, зловѣщій знакъ, я вижу въ бурной тьмѣ.
Вотъ увидали ихъ и въ городѣ; съ утёсовъ
На помощь гибнущихъ спѣшатъ толпы матросовъ.
За ними женщины бѣгутъ, моля мужчинъ
Не подвергать себя опасности пучинъ.
Смотри, какъ вихрь клубитъ на блѣдныхъ жонахъ платья!
Какой ужасный крикъ, какая брань, проклятья
И плачъ и жалобы! А вѣтеръ всё сильнѣй
Ревётъ и бѣсится въ жестокости своей.
Взгляни, вонъ дѣвушка, вся въ трепетѣ испуга,
Схватила въ руку возлюбленнаго друга.
«О милый, не ходи!» — «Я остаюсь съ тобой.» —
И дѣва въ ужасѣ: «останься, милый мой!»
Усилья тщетныя! спасенья нѣтъ несчастнымъ!
Всё ближе ихъ корабль несётъ къ скаламъ опаснымъ.
Его спасти нельзя! Такихъ жестокихъ волнъ
Не въ силахъ одолѣть и самый крѣпкій чолнъ.
Но свѣтъ на берегу имъ видѣнъ безъ сомнѣнья —
И молятъ помощи: напрасны ихъ моленья!
Вотъ мѣсяцъ выглянулъ изъ-за тяжолыхъ тучъ
И кинулъ съ высоты на полны свѣтлый лучъ.
Величье грозное! ужасная картина!
Какъ озарилась вдругъ свирѣпая пучина!
Но туча чорная луну заволокла —
И воцарились вновь повсюду страхъ и мгла.
Ужь криковъ не слыхать, огней не видно болѣ;
Одинъ лишь по морю гуляетъ вѣтръ на волѣ.
Но вотъ и моряки уходятъ но домамъ:
Мы рождены страдать, молиться должно намъ!
Прогулка кончена. Ужь сумерки спустились.
Теперь забота спитъ, труды угомонились;
Теперь пріятели, засѣвъ за чинный вистъ/
Не слышать на морѣ зловѣщій вѣтра свистъ;
Теперь таверны шумъ, или концерта звуки
Дадутъ намъ способы разсѣять бремя скуки.
Ты видишь, отперта въ театрѣ настежь дверь;
Афиши громкія зовутъ въ театръ теперь,
Гдѣ пѣнье, зрѣлища и шумныя веселья
Помогутъ намъ вполнѣ убить часы бездѣлья.
Не то по улицамъ пойдёмъ скитаться: тамъ
Мы встрѣтимъ бѣдняковъ, спѣшащихъ ко дворамъ.
Теперь въ нестройный, гулъ сливаются тамъ рѣчи,
Въ трактирахъ яркія мелькаютъ въ окнахъ свѣчи
И свѣтятъ пьяному матросу, вдоль стѣны,
Бредущему домой въ объятія жены.
Теперь, когда всё спитъ и умолкаетъ въ мірѣ,
Жизнь пробуждается и вновь кипитъ въ трактирѣ.
За-то, какъ тихо всё надъ сонною рѣкой,
Гдѣ лишь услышимъ мы прилива шумъ глухой,
Иль бѣдныхъ рыбаковъ припѣвъ однообразный,
Съ которымъ ботъ они на берегъ тянутъ грязный,
Иль дальній благовѣстъ, раздавшійся въ тиши
На башнѣ городской за упокой души.
Такъ, помогая мнѣ фантазіей своею,
О нашемъ городѣ составишь ты идею,
Конечно слабую; по кто жь, спрошу опять,
Способенъ улицы, видъ моря описать?
За-то когда къ другимъ приступимъ мы предметамъ,
Предметамъ болѣе доступнымъ намъ, поэтамъ —
Къ изображенію людей и дѣлъ людскихъ —
Тогда пѣвучѣе польётся самый стихъ
И жизнь изобразитъ съ счастливѣйшимъ успѣхомъ
Порою съ горестью, порой съ весёлымъ смѣхомъ.
Д. Минъ.
1) Гомеръ.
2) Бѣлая водяная лилія — Nymphnca alba.
3) Salicornia ботаниковъ.
4) Каменная роса (Asplenium Trichomanos) изъ породы папоротниковъ.
5) Буревѣстникъ — Procellaria зоологовъ.
2.
ПИТЕРЪ ГРАЙМСЪ.
Нашъ добрый Литеръ Граймсъ, рыбакъ ещё съ-издѣтсва,
Трудами снискивалъ для пропитанья средства,
И, въ бѣдной хижинѣ живя одинъ съ женой
И сыномъ, не ропталъ на скудный жребій свой.
Онъ съ рыбой каждый день являлся въ городъ лѣтомъ,
Гдѣ всякъ встрѣчалъ его улыбкой, иль привѣтомъ;
Лишь но воскреснымъ днямъ онъ рыбы не ловилъ
И сына въ Божій домъ молиться приводилъ.
Но вскорѣ юный Граймсъ отъ рукъ отца отбился;
Сперва не слушался, потомъ надъ нимъ глумился
И презиралъ его. Когда же, наконецъ,
По смерти матери, скончался и отецъ,
Сынъ-Питеръ, съ похоронъ зайдя въ кабакъ близь моря,
Вдругъ вспомнилъ прошлое и прослезился съ горя.
Тутъ только въ первый разъ онъ вспомнилъ со стыдомъ,
Какъ непростительно онъ дерзокъ былъ съ отцомъ;
Какъ часто, позабывъ долгъ сына, долгъ священный,
Онъ старца огорчалъ строптивостью надменной;
Какъ ст. бранью изъ дома однажды онъ бѣжалъ,
Когда отецъ ему Евангелье читалъ
И говорилъ: "мой сынъ, вѣдь это жизни слово
— «А это жизнь сама!» онъ отвѣчалъ сурово.
И вспомнилъ онъ тогда, какъ старый Граймсъ предъ нимъ
Стоялъ, испуганный глумленіемъ такимъ;
Какъ, обезумленный порывомъ буйной страсти,
Онъ объявилъ отцу, что знать отцовой власти
Не хочетъ надъ собой, и какъ тогда старикъ
Старался обуздать его безумный крикъ.
И мало этого: онъ вспомнилъ, какъ въ то время
Добрѣйшему отцу въ его сѣдое темя
Онъ святотатственной рукой нанёсъ ударъ,
И какъ стоналъ старикъ: «когда ты будешь старъ,
И будешь самъ отцомъ, и жить на волѣ станешь,
Тогда повѣрь, мой сынъ, меня не разъ вспомянешь!»
Такъ Питеръ размышлялъ за пивомъ въ кабакѣ
И съ горя пронялъ всё, что было въ кошелькѣ.
И вотъ! разгульную онъ началъ жизнь на волѣ,
Однимъ лишь тяготясь, что часто по неволѣ
Былъ долженъ покидать и карты, и вино,
Добро отцовское пропивъ давнымъ давно,
Что деньги на вино, для картъ, для жизни пьяной
Пришлось ужь добывать работой постоянной.
Глазами жадными онъ сталъ глядѣть на всѣхъ;
Онъ совѣсти не зналъ, законы ставилъ въ смѣхъ,
Къ чужому вѣчно онъ тянулся съ думой чорной;
Онъ въ морѣ былъ рыбакъ, на сушѣ воръ проворный.
Причаливъ къ берегу и бросивъ тамъ весло,
Нерѣдко по ночамъ онъ шолъ на ремесло;
Нерѣдко, на спину взваливъ мѣшокъ набитый
Морковью, рѣпою, въ чужихъ садахъ нарытой,
Иль сѣномъ, вырваннымъ изъ чьихъ-нибудь стоговъ,
Онъ крался вдоль плетней съ обкраденныхъ дворовъ.
Такъ, промышляючи нечестными дѣлами,
Разстался онъ съ людьми какъ съ злѣйшими врагами.
У взморья, подъ скалой, землянку вырылъ онъ,
Гдѣ былъ его ночлегъ, гдѣ былъ ворамъ притонъ!
Но злой душѣ его всё не было покою:
Хотѣлъ онъ властвовать надъ чьей-нибудь душою,
Хотѣлъ онъ мальчика въ рабы себѣ достать,
Чтобъ дерзкою рукой безъ жалости терзать,
И онъ надѣялся, что рано или поздно
Созданье Божіе найдётъ, чтобъ мучить грозно.
Онъ зналъ, что въ Лондонѣ въ то время былъ народъ —
Онъ и понынѣ есть 1) — вербующій сиротъ,
Народъ безсовѣстный, вербующій къ торговцамъ,
Въ неволю тяжкую дѣтей, подобно овцамъ,
Въ неволю худшую, чѣмъ за стѣной тюрьмы:
Такъ очищали тамъ сиротскіе домы!
У этихъ-то людей съ ихъ совѣстью торговой
Досталъ себѣ въ рабы сиротку Граймсъ суровый.
И мы хоть тотчасъ же узнали стороной,
Что въ синей курточкѣ и шапкѣ шерстяной
Къ тирану Питеру попался мальчикъ въ сѣти;
Да кто же знать хотѣлъ, какія извергъ плети
Сплёлъ для несчастнаго? какія вдоль спины
Ребёнка страшные рубцы положены?
Да кто же спрашивалъ, какъ въ стужу мальчикъ-нищій
Дрожалъ отъ холода? и сколько въ день онъ нищи
Отъ Граймса получалъ? Да кто же говорилъ:
«Послушай, Питеръ Граймсъ, ты парня заморилъ!
Пріятель, самъ пойми: вѣдь, сытый и свободный,
Онъ больше вынесетъ трудовъ, чѣмъ рабъ голодный!»
Никто не думалъ такъ; но каждый, слыша плачъ,
Спокойно говорилъ: «Опять за плеть палачъ!»
А мальчикъ, между-тѣмъ, за всё про всё обруганъ,
Работой изнурёнъ, побоями запуганъ.
Вставая до зари и спать ложась въ слезахъ —
Днёмъ плакать онъ не смѣлъ! — бѣдняжка чахъ да чахъ.
Пощады онъ не зналъ: избитъ, отъ страха блѣдный,
Онъ отворачивалъ лицо и ночью, бѣдный,
Рыдалъ наединѣ; а бѣшеный калачъ,
Хозяинъ, съ радостью услыша дѣтскій плачъ,
Зубами скрежеталъ: теперь онъ могъ удобно
Созданье Божіе терзать и мучить злобно!
Такъ мальчикъ въ голодѣ, въ нуждѣ, вёлъ жизнь свою,
Безъ утѣшителей, одинъ въ чужомъ краю.
Сонъ не былъ для него отрадой въ жизни трудной,
Въ нёмъ голодъ не стихалъ отъ пищи грубой, скудной.
И вотъ отъ голода онъ началъ воровать,
Отъ страха предъ линькомъ привыкъ ребёнокъ лгать.
Три года долгіе такихъ страданій длились,
Потомъ для мальчика всѣ мука прекратились.
«Граймсъ! какъ же умеръ онъ?» сталъ спрашивать народъ.
«Онъ мертвымъ найденъ мной въ постелѣ», молвилъ тотъ.
И, грустный видъ принявъ (онъ даже слёзы вытеръ);
«Да, умеръ бѣдный Самъ!» сказалъ со вздохомъ Питеръ.
Однако въ городѣ пошла о томъ молва;
Всѣ стали спрашивать: имѣлъ ли Граймсъ права
Ребёнка изнурять работой самовольно,
Морить отъ голода, наказывать такъ больно?
Но всѣ сомнѣнія остались безъ уликъ:
Граймсъ былъ невозмутимъ, къ притворству онъ привыкъ.
Другаго мальчика добылъ онъ также скоро,
Закабаливъ въ рабы по силѣ договора.
Какой же былъ конецъ? Разъ ночью на рѣкѣ
Онъ съ мачты сорвался и потонулъ въ садкѣ,
Гдѣ рыбу Граймсъ держалъ и гдѣ, какъ полагали,
Ребенокъ самъ собой могъ потонуть едва ли.
«Повѣрьте, это такъ!» отвѣтилъ Граймсъ. «Онъ взлѣзъ
На мачту — мальчикъ былъ повѣса изъ повѣсъ —
Шалилъ, да и упалъ оттуда въ люкъ, гдѣ рыба.»
Здѣсь въ трупѣ указалъ на мѣсто онъ ушиба.
А что жь присяжные? — У нихъ шолъ долго споръ.!
Но всѣхъ увѣрилъ ихъ спокойный Граймсовъ взоръ.
Освободивъ его, мы строго подтвердили —
Люкъ крѣпче запирать, чтобъ дѣти не шалили.
И — кто бъ подумать могъ! — такой намёкъ нотрёсъ
Сильнѣе совѣсть въ немъ, чѣмъ строгій нашъ допросъ.
Такъ, вновь оправданный передъ судомъ присяжныхъ,
Опять пустился Граймсъ искать дѣтей продажныхъ.
И вотъ, по-прежнему задатокъ заплатя,
Онъ въ третій разъ въ рабы закабалилъ дитя —
Малютку милаго, съ лицомъ столь кроткимъ, нѣжнымъ,
Что стало жаль его и рыбакамъ прибрежнымъ,
И бѣднымъ жонамъ ихъ: всѣ думали, что онъ
Отъ крови не простой на свѣтъ произведёнъ.
«Навѣрно, это сынъ кого-нибудь изъ знатныхъ,
Который погубилъ въ сѣтяхъ своихъ развратныхъ
Простую дѣвушку и бросилъ, разлюбивъ.»
Не знаю: этотъ слухъ правдивъ былъ, или лживъ;
Но дѣло въ томъ, что всѣ плѣнились мы сироткой
Съ столь добрымъ личикомъ, съ такой душою кроткой.
Со всѣми вѣжливый, готовый завсегда
Сносить безъ ропота всѣ тягости труда,
Бѣдняжка, день и ночь работалъ онъ, покуда
Не изнемогъ совсѣмъ, и намъ казалось чудо,
Какъ долго такъ могло столь слабое дитя
Сносить лишенія, всѣ горести шутя.
Но тутъ не безъ, причинъ: охотно мы снабжали
Всѣмъ нужнымъ мальчика, кормили, одѣвали.
Къ томужь и грозный Граймсъ, хоть дерзкою рукой
И плетью изъ ремней тиранствовалъ порой,
Однакожь, прежніе храня въ умѣ примѣры,
Ударовъ и толчковъ не расточалъ безъ мѣры.
Разъ случай рыбаку на ловлѣ такъ помогъ,
Что сбыть по мелочи всей рыбы онъ не могъ;
Тогда продать её онъ въ Лондонѣ рѣшился.
Малютка боленъ быль, поплыть съ нимъ согласился.
И вотъ, пока рѣкой шолъ ботъ на парусахъ,
Бѣдняжка могъ ещё скрывать на сердцѣ страхъ;
Когда же въ бурное они вступили море,
Онъ въ ужасѣ припалъ въ колѣнамъ Граймса. Вскорѣ
Въ ладьѣ открылась течь; тутъ вѣтеръ сталъ крѣпчать,
А море цѣниться и страшно бушевать;
У Граймса вышелъ ромъ; онъ злобнѣе столъ вдвое,
Потомъ — но лучше пусть раскажетъ остальное
Самъ Питеръ. Онъ сказалъ: «замѣтивши изъ глазъ,
Что подмастерье мой слабѣетъ каждый часъ,
Я, чтобъ помочь ему, сталъ гавани держаться,
Но къ ней за бурею никакъ не могъ добраться.
Тутъ рыба у меня заснула, а потомъ
И подмастерье мой заснулъ послѣднимъ сномъ!»
«О извергъ!» выслушавъ разсказъ сей въ недовѣрьи,
Рыбачки вскрикнули: «убилъ онъ подмастерья!»
Затѣмъ онъ снова былъ потребованъ къ суду,
Гдѣ, смѣло выдержавъ допросъ судей, въ виду
Всѣхъ нашихъ горожанъ, онъ всѣмъ на свѣтѣ клялся,
Что съ мальчикомъ всегда какъ съ сыномъ обращался.
Но строгимъ голосомъ ему замѣтилъ наръ:
«Не смѣй же брать дѣтей-въ прислуги, лицемѣръ!
Впредь взрослыхъ нанимай: ихъ плеть не испугаетъ
И каждый станетъ спать и ѣсть какъ пожелаетъ!
Свободенъ ты теперь! Но помни: если разъ
Ещё къ намъ явишься, то не пеняй на насъ.»
Но Питеромъ, увы! съ-тѣхъ-лоръ всѣ такъ гнушались,
Что ужь работники къ нему не нанимались.
Одинъ онъ лодку грёбъ и сѣти въ глубь пучинъ
Одинъ закидывалъ и вынималъ одинъ;
Ужь больше онъ ни съ кѣмъ не дрался, не бранился,
Одинъ работалъ онъ, одинъ вздыхалъ и злился.
Такъ осудилъ себя угрюмый Питеръ самъ
Прилива каждый день по цѣлымъ ждать часамъ,
Глядѣть на грустныя однѣ и тѣ жъ картины,
На чахлые кусты, на топь и заводины;
Въ приливъ смотрѣть на край, водою понятой,
Въ отливъ — на топкій илъ, поросшій осокой;
Тутъ видѣть, какъ смола отъ зноя солнца таетъ
И, дуясь въ пузыри, съ бортовъ ладьи стекаетъ;
Здѣсь въ груды травъ морскихъ, несомыхт* по рѣкѣ
Волной лѣнивою, врѣзаться въ челнокѣ.
Бывало, въ знойный день, когда струёю робкой
Вода на убыли сквозь илъ сочится топкій,
Прибитый медленнымъ теченіемъ рѣки
Къ обоимъ берегамъ на тёплые пески,
Граймсъ, кинувъ якорь тамъ, стоитъ одинъ, угрюмый,
Ноту ни голову и смотритъ съ мрачной думой,
Какъ въ тинистомъ руслѣ чуть движется струя,
Густая, мутная, какъ чорная змѣя;
Какъ на пескѣ угрей вертлявое отродье,
Волной забитое, играетъ въ мелководьѣ;
Какъ слизни клейкіе, ворочаясь въ пескѣ,
Влекутся медленно къ сверкающей рѣкѣ.
Тамъ часто онъ лежалъ, взирая соннымъ взглядомъ
На раковъ, по песку къ водѣ ползущихъ задомъ,
Иль внемля, какъ кричитъ печально рыболовъ,
Какъ звонко въ воздухѣ несётся клектъ орловъ.
Когда жь на топь болотъ, другъ другу крикомъ вторя,
Качнуть со всѣхъ сторонъ слетаться птицы съ моря,
Онъ слышалъ, какъ, упавъ на дремлющую зыбь,
Крикъ ужасающій подъемлетъ ночью выпь. 2)
Мечтами чорными томимъ, какъ тяжкимъ грузомъ.
Нерѣдко онъ стоялъ передъ открытымъ шлюзомъ,
Гдѣ, мелкою струёй сочась между досокъ,
Пѣснь заунывную, шутя, журчитъ потокъ,
Гдѣ даже бѣглый взглядъ на воды и на сушу
Тоской и трепетомъ переполняютъ душу.
Но, кромѣ этихъ сценъ, тамъ три стоянки есть,
Гдѣ Питеръ никогда не смѣетъ стать, ни сѣсть;
Онъ, приближаясь къ нимъ, всегда свернётъ съ дороги,
Иль громко запоётъ, душевной полнъ тревоги.
Нигдѣ ужь онъ не могъ прогнать своей тоски.
Разъ въ городъ онъ пришолъ; по братья-рыбаки
Его не приняли, а жоны ихъ всѣмъ хоромъ:
«Ну, бьёшь ли, Граймсъ дѣтей?» кричали, встрѣтясь съ воромъ.
И даже уличный шутливый рой дѣтей —
И тотъ, гонясь за нимъ, кричалъ: «вонъ, вонъ злодѣй!»
И Граймсъ съ проклятьями, бросая въ нихъ каменья
Бѣжалъ изъ города, ища уединенья.
И сталъ онъ снова жить одинъ среди степей,
Которыхъ грустный видъ былъ съ каждымъ днёмъ грустнѣй.
Весь день на челнокѣ, весь день въ работѣ трудной,
Онъ, злѣйшій врагъ людей, вздыхалъ въ глуши безлюдной
О братней помощи хоть чьей-нибудь руки,
Чтобъ сѣти кто помогъ извлечь со дна рѣки,
И жизнь одъ проклиналъ, глядя, какъ изъ пучины
Хватаетъ чайка рыбъ, а онъ — комки лишь тины.
Болѣзнь, которую не смѣлъ онъ и назвать,
Тутъ стала съ каждымъ днёмъ страдильца посѣщать.
Съ невольнымъ трепетомъ скитался онъ безъ цѣли;
Его страшили сны. Не разъ, вскочивъ съ постели,
Онъ пробуждался вдругъ, испуганъ въ часъ ночной
Толпою призраковъ, почтой души больной —
Тѣхъ грозныхъ призраковъ, какіе духи ада
Лишь могутъ вызывать для устрашенья взгляда.
Такъ, брошенъ ближними, съ отчаяньемъ души,
Больной, отверженный, влачилъ онъжизнь въ глуши,
Одинъ, вдали отъ всѣхъ; но и въ своёмъ недугѣ
При видѣ каждаго онъ вздрагивалъ въ испугѣ.
Прошла зима и вотъ, съ началомъ тёплыхъ дней,
Опять въ купальни къ намъ стеклась толпа гостей,
Рой праздныхъ странниковъ, что въ зрительныя трубки
Готовъ весь день смотрѣть на корабли, на шлюпки,
На пристань шумную, на лодки рыбаковъ —
На всё, что ново такъ глазамъ не моряковъ.
Тогда-то на себя сталъ обращать вниманье
Какой-то лодочникъ. Бездомный, какъ въ изгнаньи,
То вверхъ, то внизъ рѣки, онъ плавалъ цѣлый день.
То цѣлый день стоялъ на якорѣ, какъ тѣнь.
Онъ съ виду походилъ на рыбака, хоть съ лодки
Онъ не кидалъ сѣтей, но опускалъ намётки.
Вкругъ лодки плавали станицы птицъ морскихъ,
Но онъ не обращалъ вниманія на нихъ.
Какъ-будто въ чудный сонъ глубоко погружонный,
Онъ взоръ безсмысленный вперялъ въ потокъ бездонный,
Какъ человѣкъ, чой умъ опутанъ духомъ зла,
Влекущимъ мысль его на страшныя дѣла.
То былъ нашъ Питеръ Граймсъ! Къ нему пришли матросы;
Кто утѣшалъ его. кто предлагалъ вопросы,
Кто говорилъ: «пора покаяться во всёмъ!»
При этомъ словѣ ихъ, смутилось сердце въ немъ;
Онъ вздрогнулъ, бросилъ ботъ и, ужасомъ гонимый.
Столъ рыскать по полямъ, какъ звѣрь неукротимый;
Но, вскорѣ пойманный и наглою толпой
Гонимый, помѣщонъ въ больницѣ городской.
Всегда готовыя на помощь ближнимъ, жоны
Прибрежныхъ рыбаковъ, услышавъ крикъ и стоны
Того, кто былъ для нихъ, какъ извергъ, нестерпимъ,
Забывъ тутъ ненависть, вдругъ сжалились надъ нимъ.
Страшна казалась имъ, достойна сожалѣньи
Судьба свершившаго такія преступленья!
Онѣ-то съ ужасомъ и разсказали мнѣ
О всёмъ, что слышали, что видѣли онѣ:
«Взгляните сами, сэръ, какой онъ страшный, блѣдный!
Всѣмъ тѣломъ онъ дрожитъ! ахъ, какъ онъ боленъ, бѣдный!
Онъ спитъ; а между-тѣмъ, не закрывая глазъ,
Съ безумной яростью въ бреду глядитъ на насъ.
Потъ градомъ льётъ со лба… Взгляните, что за муки!
Съ какою силой сжалъ костлявыя онъ руки!»
Я сталъ съ нимъ говорить; но рѣчь его была
Полна намёками на страшныя дѣла.
Онъ бормоталъ; «нѣтъ! нѣтъ! не я виновникъ смерти!
Онъ самъ себя убилъ! онъ въ люкъ упалъ, повѣрьте!
Снимите жь цѣпи съ ногъ!» проговорилъ онъ въ слухъ.
«Отецъ?… онъ не былъ тамъ; зачѣмъ же грозный духъ
Межъ обвинителей садится тамъ на лавку?
Зачѣмъ я приведёнъ съ нимъ на очную ставку?
Милордъ, помилуйте! Ужель казнить меня?
Ахъ! отложите казнь до завтрашняго дня!…»
Утихнувъ, онъ хотѣлъ привстать, чтобъ помолиться.
Но такъ ослабъ, что самъ не могъ пошевелиться;
Всё что-то бормоталъ, и съ ужасомъ въ лицѣ
Стоналъ и вздрагивалъ, какъ при своёмъ концѣ.
Большими каплями потъ но лицу катился,
Предсмертной влагою потухшій взоръ покрылся,
Но онъ ещё былъ живъ и съ кѣмъ-то неземнымъ
Вслухъ разговаривалъ. Столпившись передъ нимъ,
Стояли мы; но онъ казался безъ сознанья,
Иль съ умысломъ на насъ не обращалъ вниманья,
Стараясь тайну скрыть преступныхъ думъ своихъ,
Хотя мы видѣли изъ словъ его пустыхъ,
Что совѣсть спящая въ нёмъ пробуждалась чутко:
«То былъ безумца бредъ, но съ проблескомъ разсудка
Постойте!» онъ кричалъ, "я всё открою самъ!
Съ-тѣхъ-поръ, какъ въ первый разъ явился онъ глазамъ,
Онъ, лютый мой отецъ, который даже въ гробѣ
Хотѣлъ по прежнему меня тревожить въ злобѣ…
Былъ страшно-знойный день- Живя въ моей глуши,
Давно я не встрѣчалъ нигдѣ живой души.
Я сѣть закидывалъ, по не ловилась рыба:
Но милости его — за всё ему спасибо —
По милости его, съ-тѣхъ-поръ, какъ умеръ онъ,
Не стало счастья мнѣ, пропалъ покой и сонъ.
Измученный, я сѣлъ и сталъ глядѣть сквозь слёзы
На дно рѣки и впалъ, казалось, въ сонъ и грёзы.
Но это не былъ сонъ . О, нѣтъ! Передо мной
Три грозныхъ призрака возстали надъ волной.
Одинъ былъ мой отецъ; другіе два. съ нимъ рядомъ,
Мальчишки блѣдные, подосланные адомъ.
Надъ зыбью мутныхъ волнъ и не касаясь ихъ.
Мелькали образы пришельцевъ неземныхъ.
Я поднялъ въ нихъ весло; по духи съ злой улыбкой,
Скользнувъ изъ-подъ него, исчезли въ влагѣ зыбкой.
Съ-тѣхъ-поръ лишь только въ глубь закину сѣти, глядь —
Старикъ и мальчики являются опять.
Уйдите! сгиньте съ глазъ! я имъ кричу — напрасно!
Они стоятъ себѣ и смотрятъ такъ ужасно!
Куда ни отвернусь, куда ни поплыву,
Они вездѣ со мной, вездѣ ихъ на дву
Я нижу всѣхъ троихъ; всё манятъ въ омутъ тёмный,
Всё слышится въ ушахъ призывъ ихъ вѣроломный.
И этакъ каждый день, отъ утренней зари
И вплоть до вечера, являются всѣ три;
Весь день зовутъ меня, весь день нигдѣ проходу
Мнѣ не даютъ, кричатъ; «къ намъ! къ намъ ско рѣе въ воду!»
Отцы… въ нихъ жалость есть, а этотъ знай стоитъ,
Трясётъ сѣдинами и взглядомъ леденитъ!
Весломъ ударю я — въ волнахъ раздастся глухо
Тяжолый чей-то стонъ, а всё я вижу духа.
Я стану умолять: «а кто вонзилъ мнѣ ножъ?»
Онъ съ гнѣвимъ говоритъ; но говоритъ онъ ложь.
Случилось, правда, разъ, что я за оскорбленья
Хотѣлъ убить его въ порывѣ изступленья;
Но это вѣдь давно случилось и притомъ
Тогда я сжалился надъ дряхлымъ старикомъ.
За что жь, безжалостный, за что, мучитель лютый,
Онъ самъ мнѣ не даётъ покоя ни минуты?
«Есть по теченію рѣки три мѣста: тамъ
Они являются всегда моимъ глазамъ —
Мѣста проклятыя, о какъ ихъ ненавижу!
Какіе ужасы тамъ днёмъ и ночью вижу!
Вотъ къ этимъ-то мѣстамъ, по волѣ ихъ, не разъ
Я долженъ былъ грести, съ нихъ не спуская глазъ.
Снуютъ проклятые, толкутся предо мною,
Кричатъ: „въ намъ въ воду! къ намъ!“ и тянутъ за собою —
Два бѣса, мальчики, и грозный мой тиранъ,
И съ громкимъ хохотомъ скрываются въ туманъ.
Однажды, въ страшный зной, когда мои мученья,
Казалось, превзошли предѣлы всѣ терпѣнья,
Явился мнѣ отецъ и, какъ всегда, привёлъ
Съ собой двухъ мальчиковъ, невыразимо золъ.
О! никогда ещё не представляли гости
Въ глазахъ сверкающихъ такой бѣсовской злости!
По волѣ ихъ, опять берусь я за весло;
Гребу; нѣтъ больше силъ: такъ сердцу тяжело!
Тутъ но волнамъ рукой провёлъ старикъ — и пламя
И кровь вдругъ хлынули, какъ огненное знамя,
Изъ закипѣвшихъ волкъ, и обдалъ онъ меня
Горячей влагою изъ крови и огня.
Она палитъ меня, жжотъ мнѣ лицо и руки,
Какъ-будто демонамъ я отданъ былъ на муки.
Когда жь очнулся я отъ боли, надъ волной,
Гляжу, стоятъ они, какъ прежде, предо мной.
„Смотри!“ сказалъ отецъ — и вдругъ въ рѣкѣ вспѣненной
Пучина чорная раскрыла зѣвъ бездонный.
О! что я видѣлъ тамъ, какой тамъ слышалъ крикъ —
Того не выразитъ ни чей земной языкъ!
„Такъ будетъ каждый день! такъ будетъ вѣчно, вѣчно!“
Сказалъ и скрылся съ глазъ!»
Тутъ, ужасомъ объятъ,
Несчастный вдругъ замолкъ, бросая дикій взглядъ
На женщинъ трепетныхъ, которыя блѣднѣли
Отъ страшныхъ словъ его, тѣснясь къ его постели.
Потомъ, утративъ рѣчь, и зрѣніе, и слухъ,
Казалось, онъ заснулъ; но вскорѣ адскій духъ
Имъ снова овладѣлъ. Открывши страшно вѣки,
Онъ вскрикнулъ: «вотъ они!» и — замолчалъ на вѣки.
Д. Минъ.
1) Писано въ 1810 году.
2) Выпь или выпъ — ardea stellaris, родъ цапли, крикъ которой имѣетъ въ себѣ что-то ужасающее, особенно ночью.
- ↑ Почти-что въ самомъ началѣ поэмы. Читатель найдетъ переводъ этого мѣста въ предлагаемомъ изданіи.