ГЕЙНЕ.
правитьНѣмецкіе поэты въ біографіяхъ и образцахъ. Подъ редакціей Н. В. Гербеля. Санктпетербургъ. 1877.
ИЗЪ ПОЭМЫ «ГЕРМАНІЯ».
правитьГлава I.
правитьЭто было въ печальный, дождливый ноябрь;
Дни короче, ненастнѣе стали
И ужь вѣтеръ съ деревьевъ листы оборвалъ —
Мы въ Германію съ Рейна въѣзжали.
И когда мы къ границѣ подъѣхали — вдругъ
Моё сердце сильнѣе забилось,
И мнѣ кажется даже, что будто слеза
По щекѣ моей тихо скатилась.
А когда я услышалъ нѣмецкую рѣчь,
То со мной что-то странное сталось:
Словно кровь выходила изъ сердца — оно
Такъ пріятно-болѣзненно сжалось.
Вдругъ на арфѣ малютка играть начала
И запѣла, хоть съ истиннымъ чувствомъ,
Но изъ-рукъ-вонъ фальшиво, а всё-таки я
Былъ растроганъ нѣмецкимъ искусствомъ.
О любви и страданьяхъ мнѣ пѣла она
И о сладкомъ блаженствѣ свиданья
Въ мірѣ лучшемъ, гдѣ нѣтъ, говорятъ, ни скорбей,
Ни печалей, ни слёзъ, ни страданья —
И объ юдоли плача, объ этой зоилѣ,
Гдѣ всѣ радости такъ скоротечны,
И объ небѣ, куда мы стремиться должны,
Ибо тамъ наслажденія вѣчны.
Напѣвала она отверженія пѣснь,
Старину эпопеи небесной,
Отъ которой народъ тупоумный заснулъ,
Какъ ребёнокъ, отъ скуки чудесной.
Мнѣ знакомъ ея авторъ, знакомъ ея текстъ
И издатели тоже знакомы:
Проповѣдуютъ воду намъ пить, а вино
Проповѣдники кушаютъ дома.
Но не эту — другую я пѣсню, друзья,
Ужь давно вамъ пропѣть собираюсь,
И небесное царствіе здѣсь на землѣ
Я устроить себѣ постараюсь.
Мнѣ хотѣлось бы счастливымъ быть на землѣ,
Ни заботы не зная, ни скуки:
Пусть лѣнивое брюхо не лопаетъ то,
Что достанутъ прилежныя руки.
Для сыновъ человѣческихъ вдоволь ростётъ
На землѣ разнороднаго хлѣба:
Красота есть и радость, есть роза и миртъ,
И горохъ есть, по милости неба.
Есть и роза, и миртъ, красота и горохъ,
И за вздохами дѣло не станетъ.
Такъ пускай же всякъ кушаетъ сладкій горохъ,
Пока кушать его не устанетъ.
Впрочемъ, если мнѣ крылья дадутся судьбой,
Я на небо, пожалуй, слетаю
И спасительнымъ тортомъ желудокъ свой тамъ
Преисправно тогда напитаю.
И другую и лучшую пѣсню тогда
Мы затянемъ, носясь въ новой сферѣ;
Ни псалмовъ покаянныхъ не надобно намъ,
Ни напѣвовъ сухихъ «Miserere».
Съ молодою Европой теперь обручёнъ
Юной воли молоденькій геній
И надъ ложемъ ихъ брачнымъ витаютъ теперь
Вереницы златыхъ сновидѣній.
Но безъ пасторской рѣчи свершился ихъ бракъ:
Имъ не нужны обрядности эти!
О, да здравствуетъ вѣчно младая чета
И супруговъ грядущія дѣти!
Славословіе брачное — пѣсня моя!
Я всё старое ею разрушу,
И помазанья вышняго звѣзды тогда
Снизойдутъ въ обновлённую душу —
Вдохновенія звѣзды и, дико горя,
Расплывутся въ ручьи огневые
И великая сила вселится въ меня:
Сокрушу я дубы вѣковые!
И лишь я на нѣмецкую землю ступилъ,
Это пламя проникло мнѣ въ жилы:
Увидалъ великанъ свою милую мать —
И почувствовалъ новыя силы.
Глава II.
правитьМежду-тѣмъ, какъ малютка объ этихъ вещахъ
Напѣвала мнѣ разныя трели,
Ужь чиновникъ-пруссакъ и таможенный стражъ
Чемоданы мои осмотрѣли.
Съ глубочайшимъ вниманьемъ обшарили всё:
Носовые платки и манишки;
Всё искали они кружева, бижутри,
Да ещё — запрещённыя книжки.
Дураки, дураки, вы искали не тамъ!
Чемоданы напрасно разрыли:
Въ головѣ же моей контрабандныхъ вещей
Вы навѣрно бы много открыли.
Много тамъ кружевовъ у меня есть: такихъ
Никогда заграницей не свяжутъ.
Я достану когда-нибудь ихъ — я тогда
Вамъ ужь вѣрно отъ мѣста откажутъ.
Въ головѣ у меня — драгоцѣнный вѣнецъ
И держава грядущей свободы:
Незнакомецъ великій, невѣдомый ботъ,
Тамъ сложилъ храмовые клейноды.
Сколько книжекъ везу я въ своей головѣ!
О, тутъ есть вамъ чего побояться:
Словно птички въ гнѣздѣ, въ головѣ у меня
Запрещённыя книги роятся!
Въ библіотекѣ чорта такихъ не найдёшь
Сочиненій — я въ этомъ увѣренъ;
Мои книги опаснѣй гораздо стиховъ
Даже Гофмана фонъ-Фанерслебенъ.
«Вотъ», замѣтилъ тогда мнѣ одинъ пассажиръ
"Первый камень единства положенъ:
Всю Германію прусскій акцизный союзъ
Окружилъ этой цѣпью таможенъ.
«Цольферейнъ», продолжалъ пассажиръ, "воскреситъ
Въ нашей милой отчизнѣ народность —
И всѣ части Союза сольются въ одно,
Не взирая на ихъ разнородность.
"Цольферейнъ сообщитъ намъ единство извнѣ
И какъ цѣпь окружитъ матерьяльно;
А цензура духовнымъ единствомъ внутри
Свяжетъ насъ, такъ сказать, идеально,
«Сообщивъ намъ единство воззрѣній и чувствъ.
Умъ нашъ станетъ конкретнѣй и уже,
И Германія станетъ единой тогда,
Нераздѣльной внутри и снаружи.»
Глава III.
правитьВъ славномъ Ахенѣ въ древнемъ соборѣ стоитъ
Императора Карла гробница;
Но Карлъ Майеръ не есть Карлъ Великій: они
Совершенно различныя лица.
Даже съ скиптромъ въ рукахъ не хотѣлось бы мнѣ
Быть схоронену въ склепѣ огромномъ.
Лучше жить даже такъ, какъ малѣйшій поэтъ,
Жить на Неккарѣ въШтутгартѣ скромномъ.
Я замѣтилъ ужасно скучавшихъ собакъ;
Онѣ лаяли какъ-то безъ злобы
И какъ-будто просили: «дай намъ хоть пинка,
Это, можетъ-быть, насъ развлекло бы.»
Цѣлый часъ вмѣстѣ съ этой скучавшей ордой
Я по ахенскимъ улицамъ шлялся;
Всё такой же какъ прежде пруссакъ-офицеръ
Между тѣмъ мнѣ навстрѣчу попался.
И у сѣрой шинели его воротникъ
Ярко-красный — не вышелъ изъ моды:
Красный цвѣтъ означаетъ французскую кровь
Пѣлъ намъ Кернеръ въ старинные годы.
Всё такой же, знать, ты — деревянный народъ,
Все такое же точно педантство;
И во всякомъ движеньи — прямые углы,
И на лбу заморожено чванство.
И всё также прямые, какъ свѣчки, стоятъ
И идутъ, взгромоздясь на ходули:
Видно палку теперь проглотили они,
Ту, которой ихъ нѣкогда дули.
Да, совсѣмъ фухтеля не исчезли у нихъ —
Но теперь ихъ внутри они носятъ,
И, какъ люди, постигшіе сладость бича,
Они палки, какъ милости, просятъ.
А усы непомѣрные собственно есть
Въ новомъ фазисѣ старыя косы:
Хвостъ, что прежде у нихъ только сзади висѣлъ,
Сталъ болтаться у самаго носа.
Мнѣ понравился также и новый костюмъ
Кавалеріи: чудо, какъ стали
Хороши ихъ доспѣхи; особенно шлемъ
Съ шишакомъ полированной стали.
Это рыцарски такъ, и вернётъ васъ сейчасъ
Къ стародавней, блаженной эпохѣ
Романтизма: и вспомнишь Уланда, Фукэ,
И луну, и могилы, и вздохи.
Это тотчасъ вернётъ къ добрымъ среднимъ вѣкамъ,
Къ благороднымъ пажамъ и холопамъ,
Что присяжную вѣрность носили въ серпахъ,
А гербы предоставили и…
И напомнитъ турниры, крестовый походъ,
Трубадуровъ съ ихъ нѣжной любовью,
И вернётъ васъ къ незнанью печатныхъ станковъ,
Къ безгазетному средневѣковью.
Да, мнѣ очень понравился этотъ шишакъ:
Онъ есть знакъ остроты высочайшей.
А вѣдь славная выдумка это была:
Тутъ pointe есть и самый тончайшій.
Но боюсь, что во время грозы этотъ шпицъ
Электричество скоро притянетъ:
Что тогда, какъ на вашъ романтическій шлемъ
Да новѣйшая молнія грянетъ?
А случится война — такъ другое ужь вамъ
Нужно будетъ пріискивать средство,
Ибо средневѣковый, тяжолый доспѣхъ
Не совсѣмъ-то удобенъ для бѣгства.
На почтовомъ дворѣ высоко предо мной
Ненавистная птица сидѣла;
Хищнымъ окомъ своимъ мнѣ глядѣла въ глаза,
На меня она сверху глядѣла.
Ненавистная птица! Когда-нибудь ты
Попадёшься въ могучія руки:
Оборву твои крылья, твой клювъ обрублю,
Испытаешь ты адскія муки.
Посажу я тебя, безъ хвоста и когтей,
На высокую красную вѣху
И потомъ созову вольныхъ рейнскихъ стрѣлковъ
На весёлую птичью потѣху.
И тому, кто мнѣ птицу съ той вѣхи сшибётъ,
Дамъ я много помѣстій и денегъ,
Даже скипетръ вручу; протрубимъ ему тушъ
И воскликнемъ: «Es lebet der König!»
Глава VI.
правитьПаганини всегда говорилъ, что за нимъ
Ходитъ Spiritus Familiaris,
Принимая то образъ собаки, то видъ
Вѣчной памяти Гёорга Гаррисъ.
Бонапарте багроваго мужа видалъ
Наканунѣ большого сраженья;
У Сократа былъ демонъ: ужёли и онъ
Былъ одно только чувствъ раздраженье!
И меня самаго, если я за полночь
Засижуся, марая тетради,
Посѣщаетъ какой-то таинственный гость
И пречинно становится сзади.
Онъ старательно прячетъ въ широкомъ плащѣ
Словно ножикъ широкій, блестящій,
И мнѣ кажется даже что это топоръ,
Да, топоръ палача настоящій.
Изъ себя показался онъ мнѣ коренастъ,
А глаза — какъ двѣ свѣтлыя точки.
Заниматься онъ мнѣ никогда не мѣшалъ
И тихонько стоялъ въ уголочкѣ.
Этотъ странный товарищъ ужь нѣсколько лѣтъ
Никогда и нигдѣ не являлся,
Вдругъ нечаянно, въ тихую лунную ночь
Я съ нимъ въ Кёльнѣ опять увидался.
Разъ, когда я въ раздумья по улицѣ шолъ,
Вдругъ онъ сзади меня появился:
Если шолъ я — онъ крался за мною какъ тѣнь,
Я стоялъ — и мой духъ становился —
Становился, какъ-будто кого-нибудь ждалъ.
Такъ мы долго по городу бродимъ,
Точно въ жмурки играя — и вотъ наконецъ
На соборную площадь приходимъ.
Надоѣло мнѣ это ужасно — и я,
Обернувшись, сказалъ ему грозно:
Ну, теперь ужь ты долженъ сказать мнѣ, кто то
И зачѣмъ ты явился такъ поздно?
Я встрѣчаюсь съ тобою въ тотъ именно часъ,
Какъ въ груди у меня возникаетъ
Чувство скорби великой и въ мракѣ тѣхъ дунь
Ярко молніи духа сверкаютъ.
Что? ты пристально смотришь теперь на меня?
Говори: что такое скрываешь
Ты въ широкомъ плащѣ, что такъ страшно блеститъ?
Кто ты самъ и чего ты желаешь?
«Милый мой», очень сухо мнѣ духъ возразилъ.
(Видно было, что это флегматикъ):
Экзерцировать я не просилъ бы тебя,
А тѣмъ болѣ кричать, какъ эмфатикъ.
"Я не пугало, призракъ минувшихъ времёнъ.
Ещё меньше — кладбищенскій житель.
Философіи всякой я врагъ заклятой
И реторики ярый гонитель.
"По природѣ я очень практиченъ и тихъ,
Молчаливъ — и моё назначенье
Всё, что ты постигаешь всего лишь душой,
Приводитъ на землѣ въ исполненье.
"Годы могутъ пройдти, но до-тѣхъ-поръ. пока
Я дѣйствительнымъ дѣломъ не стану,
Не исполню всего, что задумаешь ты,
За тобою ходить не устану.
"Ты истецъ и судья; исполнитель твой — я;
Какъ холопъ буду нѣмъ и безстрастенъ,
Исполняя твои приговоры, хотя-бъ
Ты жестокъ былъ и даже пристрастенъ.
"Передъ консуломъ въ Римѣ носили топоръ,
Какъ эмблему суда надъ толпою;
У тебя есть свой ликторъ; но разница та —
Что топоръ твой несутъ за тобою.
«Я твой ликторъ; вездѣ за тобою хожу
Я, не зная ни скуки, ни лѣни,
Съ топоромъ палача изощрённымъ, зане —
Я дѣла всѣхъ твоихъ помышленій.»
Глава VII.
правитьПо приходѣ домой я уснулъ, словно былъ
Убаюканъ невидимымъ духомъ.
О, какъ сладокъ ты мнѣ, мой нѣмецкій тюфякъ
И подушки, набитыя пухомъ!
Я такъ сладко объ вашемъ удобствѣ мечталъ,
Тюфяки моей родины милой,
Какъ въ безсонныя ночи изгнанья лежалъ
Я на жосткомъ матрацѣ, унылый!
На нѣмецкихъ перинахъ и спать хорошо,
Да и снятся всё сны золотые.
На перинахъ отчизны германца душа
Разбиваетъ оковы земныя.
Разбиваетъ она ихъ тогда — и летитъ
До высокихъ небесныхъ селеній.
О, германца душа! какъ полётъ твой высокъ
Въ это время ночныхъ сновидѣній!
Даже боги блѣднѣютъ, когда ты летишь,
Обдавая ихъ дольнею пылью,
И мнѣ кажется даже, что нѣсколько звѣздъ
Повалили нѣмецкія крылья.
Пусть ужь русскіе съ богомъ владѣютъ землёй,
А британцы владѣютъ морями:
Въ государствѣ воздушномъ видѣній и сновъ
Безъ сомнѣнья ужь нѣмцы царями.
Гегемоніи полной достигли мы тамъ
И одни царствомъ сновъ управляемъ:
Пусть другіе влачатся по плоской землѣ —
Мы безъ бою её оставляемъ.
Такъ и я, въ званьи нѣмца, заснувъ, овладѣлъ
Цѣлымъ Кёльномъ одинъ, нераздѣльно.
Мнѣ приснилось, что въ свѣтлую, лунную ночь
Я гуляю по улицамъ Кельна.
А за мной, какъ и прежде, опять выступалъ
Исполнитель моихъ помышленій,
И мы шли всё вперёдъ и вперёдъ; я усталъ,
Подо мной подгибались колѣни.
И тревожно такъ сердце забилось въ груди,
Какъ крыло у подстрѣленной цапли,
И изъ раны сердечной одна за одной
Упадали кровавыя капли.
Иногда я свой палецъ туда погружалъ —
И мой палецъ кровавымъ казался;
Иногда, мимоходомъ, къ двернымъ косякамъ
Окровавленнымъ пальцемъ касался —
И мгновенно, едва лишь кровавымъ пятномъ
Мы какой-нибудь домъ отмѣчали,
Вдалекѣ по усопшемъ звонили — и всё
Затихало въ смертельной печали.
И на пасмурномъ небѣ блѣднѣла луна,
И бѣжала какъ лань отъ погони,
А за нею свирѣпыя тучи гнались,
Какъ огромные чорные кони.
А меня, какъ и прежде, вездѣ провожалъ
Мой товарищъ съ сѣкирой блестящей,
И съ таинственнымъ спутникомъ цѣлую ночь
Мы ходили по улицѣ спящей.
Мы всё дальше и дальше идёмъ; наконецъ
На соборную площадь приходимъ —
И соборныя двери изъ мѣди литой
Отворёнными настежь находимъ.
Въ необъятномъ пространствѣ молчанье и тьма
И всѣ ужасы смерти царили,
И по звучному полу отъ тусклыхъ лампадъ
Исполинскія тѣни ходили.
Межь пилястровъ могучихъ я долго ходилъ,
А за мной, въ тишинѣ непробудной,
Раздавались тяжолые мѣрно шаги:
То ходилъ провожатый мой чудный.
Наконецъ подошли мы къ тому уголку,
Гдѣ въ сіяніи яркомъ горѣла
Въ драгоцѣнныхъ камняхъ и лампадахъ цвѣтныхъ
Трехъ-волхвовъ золотая капелла.
Три волхва, что съ востока заѣхали въ Кёльнъ,
Или, лучше, арабскіе маги,
Вдругъ, о дивное чудо! при мнѣ вотъ вылазахъ
Отворили свои саркофаги.
Отворили свои саркофаги они
И усѣлись на крышкахъ чеканныхъ:
Эти жалкія кости всѣ были въ вѣнцахъ
И въ костюмахъ причудливо-странныхъ.
Я хотѣлъ ихъ костюмы вблизи осмотрѣть,
Но удержанъ былъ важной причиной:
Не смотря на стираксу и ладовъ, отъ нихъ
Нестерпимо несло мертвечиной.
Вдругъ одинъ изъ несчастныхъ скелетовъ встаётъ
И костлявый свой ротъ разжимаетъ,
И старается мнѣ объяснить — почему
Эта почесть ему подобаетъ:
Потому-что, во-первыхъ, онъ всё же король,
Во-вторыхъ — онъ и магъ и гадатель,
Ну, а въ-третьихъ, онъ здѣсь за святого слывётъ.
«Ну, такъ трижды ты мой непріятель!»
Отвѣчалъ я со смѣхомъ святому волхву:
"О, я вижу, что вы по идеямъ
Ни на шагъ не подвинулись съ древнихъ вѣковъ;
Ну, а мы вѣдь живёмъ и умнѣемъ.
"Прочь отсюда! всѣ прочь: ваше мѣсто въ землѣ.
Вы и въ жизни, и въ вѣрѣ намъ чужды.
Пусть живые сокровища вашихъ гробницъ
Разберутъ на житейскія нужды.
«И весёлая конница въ вашъ саркофагъ
Будетъ сыпать овёсъ своимъ конямъ.
Не уйдёте добромъ вы, такъ мы васъ тогда
Фухтелями отсюда погонитъ.»
Я сказалъ мертвецу. Обернулся назадъ —
Вижу: духъ мой подходитъ къ гробницѣ,
И какъ молнія яркій, блестящій топоръ
Заблестѣлъ въ его грозной десницѣ.
Онъ приблизился къ нимъ и своимъ топоромъ
Раздробилъ эти жалкія кости —
И разсыпались съ страшныхъ бряцаньемъ они
На облившемся кровью помостѣ.
Исполинскія стѣны тогда потряслись
И незыблемый сводъ покачнулся —
И кровавыя рѣки изъ сердца лились…
И я въ ту же минуту проснулся.
Глава XV.
правитьДождикъ мелкій и частый, холодный, какъ лёдъ,
Словно иглами колетъ. Мѣстами
Грязь ужасная; лошади еле-бредутъ
И отчаянно машутъ хвостами.
Почтальонъ заигралъ въ свой визгливый рожокъ —
Я давно эту пѣсенку знаю:
«Подъѣзжали къ порогамъ три всадника!» Я
Понемногу дремать начинаю.
Наконецъ, я совсѣмъ очень крѣпко заснулъ
И увидѣлъ «въ видѣніи сонномъ»,
Будто я у Ротбарта въ гостяхъ нахожусь
Въ подземельи его потаённомъ.
Онъ былъ вовсе не такъ недоступенъ и гордъ,
Какъ объ нёмъ говорила молва намъ,
И на каменномъ стулѣ за круглымъ столомъ
Не сидѣлъ неподвижнымъ болваномъ;
Но пріятельскій вёлъ онъ со мной разговоръ
И, слоняясь со мною по залѣ,
Какъ простой антикварій показывалъ мнѣ
Всѣ курьёзы въ своёнъ арсеналѣ.
Онъ былъ даже такъ добръ, что показывалъ, какъ
Обращаться съ тяжолымъ доспѣхомъ,
И съ стального нагрудника ржавчину стёръ
Онъ своимъ горностаевыхъ мѣхомъ.
Послѣ этого, бережно снявъ со стѣны
Изъ павлиновыхъ перьевъ метёлку,
Онъ смахнулъ паутину со шлемовъ и латъ
И поставилъ опять ихъ на палку.
Изъ штандарта онъ палочкой выбилъ всю пыль
И сказалъ: «меня радуетъ очень,
Что матерію эту не ѣстъ ещё моль
И что въ деревѣ нѣтъ червоточинъ.»
И когда, наконецъ, мы въ ту залу пришли,
Гдѣ лежали, готовые къ бою,
Много тысячъ солдатъ, императоръ сказалъ.
Очевидно довольный собою:
«Здѣсь потише должны говорить мы, не то
Моихъ воиновъ храбрыхъ разбудимъ.
Ныньче мы изъ своихъ императорскихъ рукъ
Раздавать имъ „наградныя“ будемъ.»
И старикъ въ самомъ дѣлѣ пошолъ по рядмъ,
И, подкравшись тихонько къ солдату,
Онъ рѣшительно каждому всунулъ въ карманъ
По хорошему очень дукату.
И замѣтивъ моё удивленье, сказалъ
Улыбаясь: «мы здѣсь, вѣдь, кочуемъ,
На бивакахъ стоимъ; по червонцу за-то
Я за каждыя сто лѣтъ плачу имъ.»
Въ первой залѣ, гдѣ лошади тихо стоятъ
Молчаливымъ и сомкнутымъ строемъ,
Императоръ въ восторгѣ сказалъ: «мы, Богъ дастъ,
Кавалерію славно устроимъ.»
Онъ заботливо началъ считать лошадей,
Даже многимъ заглядывалъ въ зубы;
Но чѣмъ дальше считалъ — тѣмъ быстрѣй и быстрѣй
Шевелились поблёкшія губы.
«Всё большой недостатокъ!» сказалъ наконецъ
Императоръ: "такая досада!
И солдатъ и оружія будетъ съ меня —
А коней поприбавить бы надо.
"Во всѣ страны Европы барышниковъ я
Разослалъ; ремонтёръ мой отрядный
Закупалъ для меня самыхъ лучшихъ конёй,
И табунъ мой — какъ видишь — изрядный.
«Но я жду, чтобъ составился полный комплектъ,
Вотъ тогда-то ужь я и намѣренъ
На злодѣевъ напасть. Мой нѣмецкій народъ
Меня ждётъ и остался мнѣ вѣренъ.»
Такъ сказалъ императоръ; а я отвѣчалъ:
«Не робѣй: собирайся въ дорогу!
Коли мало коней — выѣзжай на ослахъ:
Недостатка въ нихъ нѣтъ, слава Богу!»
Но Ротбартъ отвѣчалъ: "тотъ, кто будетъ спѣшить,
Только время напрасно погубить,
Потому — въ одни сутки не строится Ринъ:
Всё хорошее спѣха не любитъ.
«Поспѣшишь — только добрыхъ людей насмѣшишь
Встарину говорили германцы;
Chi va piano — va sano — такъ очень умно
И теперь говорятъ итальянцы.»
Глава XVI.
правитьТакъ я грезилъ. Толчки разбудили меня;
Я проснулся; но скоро закрылись
Ослабѣвшія вѣки. Я снова заснулъ
И опять тѣ же лица мнѣ снились.
И опять я, болтая, съ Ротбартомъ ходилъ
По его подземеліямъ звучнымъ.
Онъ распрашивать началъ объ томъ, объ другомъ,
Находя разговоръ мой нескучнымъ.
Уже многіе, многіе годы съ землёй
Онъ совсѣмъ не имѣлъ никакова
Сообщенья; почти съ семилѣтней войны
Не слыхалъ ни единаго слова.
Онъ спросилъ, что и какъ Моисей Мендельсонъ,
Что Каршинъ? и не безъ интереса
Онъ спросилъ, что жива ли madame Dubary,
Королевская оберъ-метресса?
"Императоръ, вскричалъ я, да какъ ты отсталъ!
Моисей нашъ давно ужь въ могилѣ,
И Ревекка его, и его Авраамъ —
Всѣ давно ужь истлѣли и сгнили:
"Авраамъ же отъ Ліи Феликса родилъ.
Изъ него вышелъ мальчикъ проворный:
И въ искусствѣ успѣлъ, и далёко пошолъ —
И теперь капельмейстеръ придворный.
"Ужь скончалась старуха Картинъ; умерла
Даже дочь ея, Кленке. Не знаю,
Что и какъ ея внука, Эльмина Ніези,
Но жива ещё, я полагаю.
"Пока Людвигъ Пятнадцатый жилъ, Дюбарри
И подобныя ей — пировали;
Но она-то была ужь старуха, когда
Её гильотинировать взяли.
"Самъ Пятнадцатый Людвигъ въ постели почилъ,
Но Шестнадцатый умеръ не этой
Сладкой смертью: онъ гильотинированъ былъ
Съ королевою Антоанетой.
«Ихъ величества были безстрашны: отдать
Справедливость имъ надо обоимъ;
Но madame Dubary покидала сей міръ
Съ оглушительнымъ визгомъ и воемъ.»
"Императоръ былъ очень сконфуженъ. (Я зналъ,
Что разсказъ мой его озадачитъ.)
И сказалъ: «растолкуй, ради Бога, мнѣ, что
Это гильоти-ни-роватъ значитъ?»
"Слово «гильотинировать» — я объяснилъ —
Это, видишь ли, другъ мой, названье
Самой новой методы справляться съ людьми
Всѣхъ сословій и всякаго званья.
"Въ этой новой методѣ берётся одна
Чрезвычайно простая машина;
Ну, и такъ-какъ её изобрѣлъ Гильотенъ,
То её и зовутъ — гильотина.
"Тутъ тебя хорошенько привяжутъ къ доскѣ;
Ты наклонишься; шкворнями стиснетъ
Между двухъ косяковъ твоё тѣло; вверху
Трёхъугольный топорикъ повиснетъ.
«Тутъ потянутъ верёвочку: хлопнетъ топоръ;
Но тебя онъ совсѣмъ не пугаетъ,
Потому-что сейчасъ-же твоя голова
Въ полотняный мѣшокъ упадаетъ.»
Императоръ сердито прервалъ ною рѣчь:
"Убирайся съ своею машиной!
Да храни меня Богъ, чтобъ когда-нибудь я
Завелся у себя гильотиной!
"Королева! король!… привязали къ доскѣ!
Косяками сдавили!… да это —
Это чортъ знаетъ что! тутъ забытъ весь почётъ!
И народъ не сказалъ своё veto?
"Да и самъ-то, любезный мой, что ты за гусь?
Какъ ты смѣешь мнѣ ты-кать? теперь я
Понимаю, зачѣмъ ты забрался сюда;
Да постой — я-те выщиплю перья!
«Ты всю жолчь у меня на душѣ возмутилъ,
Говоря мнѣ подобныя страсти!
Ужь дыханье твоё есть измѣна, есть бунтъ
Противъ правъ абсолютнѣйшей власти!»
Но когда такимъ-образомъ онъ нападалъ
На меня съ возраставшимъ азартомъ,
Я, съ своей стороны, тоже высказалъ всё,
Переставши стѣсняться съ Ротбартомъ.
"Императоръ, вскричалъ я, да вспомни, что ты
Старый, сказочный призракъ — и только.
Мы въ подлогѣ твоихъ подземельныхъ солдатъ
Не нуждаемся, братецъ, нисколько.
"Либералы насъ просто тогда осмѣютъ,
Какъ увидятъ такого урода
Въ старомодной коронѣ, съ державой въ рукѣ,
Во главѣ молодого народа.
"Да и знамя твоё не годится; ужь въ нёмъ
Обаянія прежняго нѣту:
Старо-нѣмцы отбили охоту у всѣхъ
Къ чорно-золото-красному цвѣту.
«Оставайся-ко лучше въ Кифгейэерѣ; спи —
И забудь о нѣмецкомъ народѣ,
Ибо я тебѣ долженъ сказать, что у насъ
Гогенштауфены нынче не въ модѣ.»
Глава XVII.
правитьТакъ я спорилъ съ Ротбартомъ, конечно во снѣ;
На яву — сознаюсь откровенно —
Съ ландесъ-фатеронъ мы не позволимъ себѣ
Разглагольствовать такъ дерзновенно.
Въ сновидѣньи одномъ, въ идеальномъ лишь снѣ
Смѣемъ мы заходить такъ далёко,
И выказывать имъ всё, что мы на яву
Сохраняемъ въ сердцахъ такъ глубоко.
Я проснулся кругомъ шолъ безлиственный лѣсъ,
Этотъ взглядъ на нагія берёзы,
На дѣйствительность голую въ мигъ разогналъ
Всѣ мои шаловливыя грёзы.
Такъ внушительно дубы трясли головой
И берёза, безмолвный ораторъ,
Такъ кивала вѣтвями, что я закричалъ:
«О, прости мнѣ, прости, императоръ!»
"О, прости мою вспышку, мой добрый Ротбарть!
Сознаюсь — ты гораздо умнѣе
И притомъ во сто разъ терпѣливѣй меня…
Приходи только къ намъ поскорѣе!
"Гильотина тебѣ не понравилась — ну,
Можешь выбрать другую методу;
Иль по-прежнему — плаху дворянамъ оставь,
А верёвку — простому народу.
"Иногда только развѣ повѣшай дворянъ,
А крестьянамъ головки немного
Посрубай, потому-что мы всѣ вѣдь ровны,
Всѣ созданія Господа Бога.
"Можешь снова застѣнокъ и дыбу ввести;
Никакой не увидишь помѣхи,
Если тоже захочешь народъ раздѣлить
На сословія, гильдіи, цѣхи.
"Реставрируй, пожалуй, и кёльнскій соборъ
И священное римское царство:
Возврати намъ всю затхлую ветошь и гниль,
Мишуру и тупое фиглярство.
"Дай намъ снова обычаи среднихъ вѣковъ:
Я снесу всю ихъ грубость, безстыдство,
Изувѣрство слѣпое; избавь только насъ
Ты отъ этого гермафродитства.
"Этихъ дурней, что мейстеровъ корчить хотятъ,
Но похожи скорѣй на паяса,
Этой мерзостной смѣси старья съ новизной,
Что выходитъ ни рыба ни мясо.
«Прогони этихъ пошлыхъ фигляровъ отъ насъ,
Раззори ихъ театръ балаганный,
Гдѣ они пародируютъ такъ старину!
Приходи, избавитель желанный!»
Глава XX.
правитьМы изъ Гарбурга въ Гамбургъ доѣхали въ часъ;
Былъ ужь вечеръ; привѣтливо-ярко
Улыбались мнѣ звѣзды, и было тогда
Мнѣ не холодно, но — и не жарко.
И когда я пріѣхалъ къ мамашѣ — она
Испугалась, какъ только взглянула
На меня, и вскричала: «дитя моё! ахъ!»
И въ восторгѣ руками всплеснула.
"О, дитя моё, ты ли? Тринадцать вѣдь лѣтъ
Прожила я въ разлукѣ съ тобою!
Ужь навѣрно ты голоденъ? хочется ѣсть?
Говори откровенно со иною!
«У меня есть и рыба, и жареный гусь,
И прекрасные есть апельсины.»
— Дай и рыбу и гуся; увидимъ, мама,
Хороши ли твои апельсины. —
И когда я съ большимъ апетитомъ всё ѣлъ,
Мать была весела и счастлива,
Предлагала вопросъ за вопросомъ — и всѣ
Они были весьма щекотливы:
«О, дитя моё милое! кто о тебѣ
На чужой-то сторонкѣ радѣетъ!
Хорошо ли хозяйство идётъ у жены?
Чай, заштопать чулокъ не умѣетъ!»
— Хороша твоя рыба, мама, но её
Нужно кушать весьма осторожно;
Ты теперь не должна мнѣ мѣшать, а не та —
Подавиться вѣдь очень возможно. —
А когда я всю рыбу поѣлъ, принесёнъ
Былъ мнѣ жареный гусь съ черносливомъ;
А мама, между-тѣмъ, обратилась ко мнѣ
Вновь съ вопросомъ весьма щекотливымъ:
«Ну, дитя моё милое, гдѣ тебѣ: здѣсь,
Иль въ Парижѣ жилося привольнѣй?
Какъ по твоему мнѣнью, которымъ, скажи,
Ты остался народомъ довольнѣй?»
— Вотъ нѣмецкіе гуси, мама, хороши,
А французы — тѣ ихъ начиняютъ
Несравненно искуснѣе насъ, и къ тому-жь —
Что за соусы къ нимъ сочиняютъ!
Я откланялся гусю — и отдалъ тогда
Своего уваженія дань я
Апельсинамъ — и сладки какъ были они!
Превзошли всѣ мои ожиданья.
Но мама мнѣ опять предложила вопросъ —
И совсѣмъ ужь, совсѣмъ ужь напрасно,
Потому-что теперь о подобныхъ вещахъ
Говорить чрезвычайно опасно:
«Ну, дитя моё милое! что, каковы
Нынче стали твои убѣжденья?
Ты политику, вѣрно, не бросилъ! скажи,
Съ кѣмъ теперь твои сходятся мнѣнья?»
— Апельсины, мама, хороши; но у нихъ
Сѣмена отвратительно горьки.
Сладкій сокъ я сосу, но привыкнулъ всегда
Я къ сторонкѣ откладывать корки. —
Глава XXIII.
правитьПроходя мимо рынка я вдругъ увидалъ,
Что луна озарила лучами
Величавую дѣву съ широкимъ лицомъ
И весьма развитыми грудями.
Да, съ здоровымъ лицомъ, словно кровь съ молокомъ;
Блескъ очей — голубой, бирюзовый,
Словно розаны щёки, какъ вишни уста,
Да и носъ-то отчасти багровый.
На ея головѣ возвышался чепецъ —
И причудливо былъ онъ украшенъ:
Онъ пѣлъ видъ короны, стѣны городской
Съ цѣлымъ рядомъ окоповъ и башенъ.
Складки бѣлой и пышной туники ея,
Ниспадая, до икръ доходили —
И какихъ ещё икръ! Ея ноги стройны
Какъ колонны дорійскія были.
Добродушнымъ, естественнымъ складомъ лица
Въ ней сказалась земная природа;
Но размѣръ сверхъестественный заднихъ частей
Обличалъ въ ней иную породу.
Эта чудная дѣва ко мнѣ подошла
И сказала: "вотъ ты воротился —
Много съ-тѣхъ-поръ и лѣтъ, и событій прошло;
Но не много ты самъ измѣнился.
"Что, ты всё ещё ищешь тѣхъ чистыхъ душой
Непорочныхъ и чудныхъ созданій,
Тѣхъ, съ которыми ты столько дивныхъ ночей
Проводилъ въ тихомъ царствѣ мечтаній?
"Но стоглавая гидра, суровая жизнь,
Поглотила давно ихъ, несчастныхъ,
И — ни стараго времени ты не найдёшь,
Ни своихъ современницъ прекрасныхъ.
"И тебѣ не найти тѣхъ цвѣтовъ, что тогда
Молодая душа обожала.
Тѣ, что пышно цвѣли — позавяли теперь:
Бурей имъ лепестки оборвало.
«Облетѣли, завяли: суровой стопой
Ихъ судьба безпощадно сломила.
Ахъ, мой другъ, это участь всего на землѣ,
Что прекрасно, невинно и мило!»
Кто ты? кто ты? не грёза ли старыхъ времёнъ,
Или призракъ? вскричалъ я тревожно:
Гдѣ живёшь ты, великая женщина? гдѣ?
Проводить тебя до дому можно?
Улыбнулась она и отвѣтила мнѣ:
"Ошибаешься ты, называя
Меня старою грёзой: я дана — притомъ
Очень нравственна; я — не такая:
"Не съ бульвара мамзелька какая-нибудь
И не лёгкаго нрава лорета;
Я богиня-защитница Гамбурга; знай:
Я — Гаммонія; слышишь ты это?
«Удивляешься ты? даже струсилъ теперь?
А вѣдь какъ на бумагѣ храбришься!
Что жъ? ты всё ещё хочешь меня провожать?
Такъ за мной же, когда не боишься!»
Разсмѣялся я громко въ отвѣтъ и вскричалъ:
Я иду за тобой, если надо.
Ну, ступай же вперёдъ, покажи мнѣ куда —
И идёмъ хоть до самаго ада!
Глава XXIV.
правитьЯ не помню теперь, какъ мелькали тогда
Подо мной за ступенькой ступенька.
Можетъ-быть, меня геній на лѣстницу внёсъ —
Не могу разсказать хорошенько.
У Гаммоніи въ комнаткѣ пёрежилъ я
Много очень пріятныхъ мгновеній.
Я сочувствіе полное въ ней находилъ
И полнѣйшее тождество инѣній.
Говорила она: "былъ мнѣ дорогъ Клопштои,
Уже нынѣ почіющій въ мирѣ:
Сей пѣвецъ, что Мессію воспѣлъ на своей
Благочестно-бряцающей лирѣ. |
"Видишь: тамъ на коммодѣ стоитъ его бюстъ,
Моего дорогого Клопштока:
Я давно ужь на нёмъ расправляю чепцы,
Неутѣшна въ потерѣ жестокой.
"Ты теперь мой любимецъ. Виситъ твой портретъ
Надъ постелью… Замѣтилъ ты это?
И лавровую вѣтвь обвила я кругомъ
Твоего дорогого портрета.
"Но зачѣмъ только ты моихъ милыхъ сыновъ
Обижалъ? Глубоко огорчалась
Я сама этой бранью, по правдѣ сказать.
Чтобы это вперёдъ не случалось!
«Я надѣюсь, что время излечитъ тебя
Отъ несносной привычки браниться;
Я надѣюсь, что будешь ты даже къ глупца»
Терпѣливѣй тогда относиться.
«Но, скажи мнѣ, съ чего это выдумалъ ты
Только къ этому времени года
Къ намъ на сѣверъ явиться? Гляди, ужь со всѣмъ
Вѣдь испортилась нынче погода.»
О, богиня! отвѣтилъ я ей: глубоко
Снятъ могучія мысли — и люди
Ихъ не видятъ тогда; во проснутся — и вдругъ
Вырываются бурей изъ груди.
Иногда я бывалъ и здоровъ; но въ душѣ
Былъ я мраченъ и всѣмъ недоволенъ;
Непонятная скорбь всё росла и росла —
Я тоскою но родинѣ боленъ.
Этотъ воздухъ, которымъ во Франціи мнѣ
Такъ легко и отрадно дышалось,
Сталъ меня вдругъ давить и чтобъ снова ожить
На отчизну душа порывалась.
И объ дынѣ табачномъ я сладко мечталъ;
Дымъ отчизны — о, какъ ты пріятенъ!
Мой порывъ на родимую почву ступить,
Согласитесь, былъ очень понятенъ.
И всю ночь на-пролётъ промечталъ я объ тонъ,
Какъ я снова увижуся съ нею,
Съ моей доброй старушкой и какъ я опять
Свижусь съ милою Лотхенъ моею.
И объ тонъ старикѣ, что меня такъ журилъ,
А въ тяжолые дни испытаній
Благороднымъ заступникомъ былъ… и объ нёмъ
Пробуждалося много мечтаній. —
«Глупый мальчикъ ты ной!» Эту кроткую брань
Мнѣ услышать хотѣлось бы снова;
Глупый пальчикъ ты мой! Отзывалось въ душѣ
Мелодичнѣе пѣсни то слово.
Надъ нѣмецкими трубами — видѣлъ я — вновь
Струйки дыма, волнуясь, синѣли;
Я опять слышалъ пѣсни родныхъ соловьёвъ,
И кленовыя рощи шумѣли…
Я опять видѣлъ ихъ — тѣ мѣста, гдѣ не разъ
На пути моей жизни суровой
Я подъ бременемъ труднымъ креста упадалъ,
Проклиная вѣнецъ свой терновый.
Тамъ хотѣлось мнѣ плакать, гдѣ прежде лились
Мои самыя горькія слёзы!
Полагаю — любовью къ отчизнѣ зовутъ
Эти глупо-тоскливыя грёзы.
Не люблю говорить я объ этомъ: та скорбь
Вѣдь болѣзненный только припадокъ;
А больной, выставляющій раны свои,
Для меня былъ всегда очень гадокъ.
Да, мнѣ гадокъ всегда тотъ гнилой патріотъ,
Что, раздравъ свои рубища въ дырья,
Выставляетъ наружу, чтобъ тронуть сердца,
Свои язвы и гнойные чирья.
То паршивые нищіе — знаю я ихъ:
Вотъ, подкравшися къ публикѣ сзади,
Хоть на грошъ популярности хочется имъ
Какъ-нибудь получить христа-ради.
О, богиня! ты видишь: теперь я раскисъ,
Я такой и капризный, и хилый…
Я немножечко боленъ: заботы твои
Возстановятъ упавшія силы.
Да, я боленъ; но здѣсь я укрыться могу
Отъ житейской грозы и отъ грома;
Ты меня не бросай… Завари мнѣ чайку,
Да ужь дай и бутылочку рома.
Глава XXV.
правитьИ богиня подбавила рому въ стаканъ
Моего очень крѣпкаго чаю;
Но себѣ ничего не подбавила въ ромъ,
Я за это ужь вамъ отвѣчаю.
И къ плечу моему прислонила она
Свою голову въ бѣлой коронѣ —
И при этомъ, измявъ свой чепецъ, начала
Говорить въ грустно-жалобномъ тонѣ:
"Непріятно мнѣ было, что ты зажился
У французовъ, въ ихъ пошломъ Парижѣ.
Присмотрѣть за тобою вѣдь некому тамъ:
Не вернись ты опять къ нимъ, смотри же.
"Изболтаешься тамъ! Кабы жилъ при тебѣ
Безотлучно издатель твой вѣрный
И смотрѣлъ за тобой: вотъ тогда изъ тебя
И писатель бы вышелъ примѣрный.
"Искушенья тамъ просто на каждомъ шагу!
Тамъ сильфиды тебя окружаютъ:
Нездоровы онѣ — и душевный покой
Тамъ легко и навѣки теряютъ.
"Оставайся! Хоть скромно ведёмъ мы себя,
Нѣтъ у насъ развлеченій столичныхъ;
Но за-то и у насъ ты не мало найдёшь
Удовольствій простыхъ, но приличныхъ.
"Оставайся-ка здѣсь; надо прямо сказать,
Что у насъ ужь не всё же такъ скверно:
Мы шагнули вперёдъ и, и думаю, самъ
Этотъ шагъ ты замѣтилъ навѣрно.
"Вотъ, хотя бы твой цензоръ совсѣмъ ужь не строгъ:
Снисходительнѣй сталъ онъ съ лѣтами.
Съ увлеченіемъ юнымъ не ринется онъ
Украшать корректуры крестами.
"Самъ ты тоже съ годами сталъ много смирнѣй,
Бросилъ разныя выходки эти;
Даже прошлое будетъ казаться тебѣ
Въ исключительно-розовомъ свѣтѣ.
"Говорятъ: насъ безвыходнымъ рабствомъ гнели;
Это вздоръ совершенный: когда намъ
Было плохо — могли мы себя умертвить
Въ подражаніе римскинъ гражданамъ.
"И народъ, эта масса великая, могъ
Мыслить всё, что угодно; стѣсненью
Подвергался лишь тотъ, кто задумалъ бы вдругъ
Предавать эти мысли тиснѣнью.
"Всеблагое начальство безъ формы суда
Никого осудить не хотѣло,
И враговъ своихъ даже судило, но какъ —
Ну, да это другое ужь дѣло.
"До такой-то ужь степени плохо у насъ
Никогда, ни при конъ не бывало:
Чтобъ ужь съ голоду въ нашихъ нѣмецкихъ тюрьмахъ
Очень много людей умирало…
"Но стремленья къ практическимъ цѣлямъ теперь
Нашъ святой идеалъ истребили:
Та мечта о свободѣ невинна была,
Словно сонъ цѣломудренныхъ лилій.
"О, когда бъ хоть немножко скромнѣе ты былъ,
То я съ книги судьбы сорвала бы
Всѣ печати: картину грядущихъ времёнъ
Показать въ ней тебѣ я могла бы.
«Никогда и никто не увидитъ того,
Что ты нынѣ увидѣть имѣешь:
Это — будущность милой отчизны твоей.
Да, вѣдь, нѣтъ! ты молчать не умѣешь!»
Нѣтъ, ей-богу, богиня! вскричалъ я тогда;
Право, было бы очень пріятно
Видѣть будущность эту; я стану волчатъ:
Я мужчина — вѣдь это понятно!
И тебѣ я дамъ всякую клятву, какой
Отъ меня ты потребуешь только.
Говори же, какъ долженъ я клясться тебѣ —
Говори — не стѣсняйся нисколько.
И богиня отвѣтила мнѣ: "поклянись,
По обряду отца-Авраама:
Повелѣлъ Эльезеру онъ длань возложить
На своё патріаршее рано.
«Подойди же довѣрчиво, братски ко мнѣ,
Свою руку клади мнѣ на груди —
И клянись мнѣ молчать и въ словахъ и въ письмѣ,
Да не вѣдаютъ этого люди.»
О, торжественный мигъ! Мнѣ казалось, что я
Духомъ древности весь былъ обвѣянъ,
Исполняя такой остроумный обрядъ,
Что жидами былъ древле затѣянъ.
И я поднялъ тунику богини — и клалъ
Свою руку на бѣлыя груди,
И клялся ей молчать на словахъ и въ письмѣ —
Да не вѣдаютъ этого люди.
Глава XXVI.
правитьИ такъ ярко пылали ланиты ея,
Что я думаю — даже въ корону
Ей ударился ромъ. Я съ участьемъ внималъ
Ея рѣчи тоскливому тону:
"Я стара становлюсь. Родилась я въ тотъ день,
Какъ основанъ былъ Гамбургъ. Царицей
Всѣхъ нѣмецкихъ селёдокъ была моя мать;
Устье Эльбы ей было столицей.
"И родитель мой былъ благородный монархъ:
Карлъ-Великій его называли;
Даже Фридрихъ-Великій, пруссаковъ кормъ,
Съ нимъ въ величьи сравнится едва-ли.
"Тронный стулъ, на которомъ монархъ возсѣдалъ
Въ день вѣнчанія, такъ и остался
Въ древнемъ Ахенѣ; стулъ же монарха ночной
Моей матери послѣ достался.
"И въ наслѣдство его мнѣ оставила мать.
Это мебель — простая снаружи:
Но пусть Ротшильдъ всѣ деньги свои мнѣ отдастъ —
Не продажъ его, будь онъ и хуже.
"Видишь тамъ это старое кресло въ углу:
Ужь коснулось его разрушенье —
И на спинкѣ ободрана кожа, и моль
Источила подушки сидѣнья.
"Но ты всё же къ нему подойди; подними
Съ этихъ царственныхъ креселъ подушку:
И отверзтіе круглое узришь ты тамъ —
А подъ нимъ небольшую кадушку.
"То волшебная кадка: да явитъ она
Изумлённому взору поэта
Тѣ бродящія силы, въ которыхъ лежитъ
Сокровенная будущность эта.
«Эта будущность милой отчизны твоей,
Что волнуется тамъ, какъ фантазіи;
Но смотри, не пугайся, когда вдругъ начнутъ
Подыматься оттуда міазмы.»
Такъ съ улыбкою странной сказала она;
Но ни крошечки я не боялся,
А, напротивъ, въ отверзтіе страшное я
Заглянуть хорошенько старался.
Что я видѣлъ, конечно, ужь я не скажу
И не стану описывать тоже:
Я далъ клятву молчать на словахъ и въ письмѣ;
Только что я тамъ вынюхалъ — Боже!
Тошно вспомнить мнѣ даже теперь объ одной
Лишь прелюдіи къ вони; такъ густы
Тѣ міазмы: ихъ запахъ былъ — крѣпкій букетъ
Прѣлой кожи и тухлой капусты.
Настоящій же запахъ — о, Господи! — былъ
Удушающій, архивонючій:
Точно тридцать шесть разъ я совсѣмъ съ головой
Погружался въ навозныя кучи.
Въ комитетѣ народнаго здравья Сен-Жюстъ
Говорилъ, что болѣзни великой
Благовоннымъ лекарствомъ нельзя излечить,
Напримѣръ: лихорадку — гвоздикой.
Но ужь это и вынести, просто, нельзя!
Эта будущность такъ завоняла,
Что мой носъ былъ сконфуженъ: такого создать
Никогда онъ не могъ идеала.
Я сознанье терялъ; хорошо ещё то,
Что богиня меня поддержала,
И потомъ мою голову къ груди своей
Она съ тихою лаской прижала.
Ея очи блестятъ, ея щёки горятъ…
Обнимала она моё тѣло
Такъ вакхически-страстно и вдругъ надо мной
Она въ дикомъ экстазѣ запѣла:
"Жилъ-былъ въ Ѳулѣ король; кубокъ былъ у него;
Въ нёмъ топилъ онъ заботы и горе;
Какъ осушитъ его — такъ бывало ему
По-колѣно глубокое море.
"Сочиняетъ нелѣпости страшныя онъ
Въ состояньи восторженномъ этомъ:
Даже былъ бы способенъ онъ вызвать тебя
Въ свою Ѳулу — строжайшимъ декретомъ.
"Но, дитя, ты на сѣверъ, смотри, по ходи,
Хоть король тамъ и очень весёлый:
Отъ жандармовъ его ты подальше держись,
Да и всей исторической школы.
"Оставайся-ко въ Гамбургѣ, вмѣстѣ со мной:
Я люблю тебя, милый мой. Будемъ
Свѣжихъ устрицъ глотать, да винцо попивать
И о тёмномъ грядущемъ забудемъ.
"Закрывай это кресло. И чортъ знаетъ чѣмъ
Мы блаженство своё отравляемъ!
Я люблю тебя — не былъ нѣмецкій поэтъ
Такъ ни кѣмъ, никогда обожаемъ.
"Я лобзаю тебя — и твой геній теперь
Вдохновляетъ меня безъ сомнѣнья,
Ибо трепетъ таинственный въ сердце проникъ,
Овладѣло душой упоенье.
"И на улицахъ будто свѣтлѣй, веселѣй —
Тамъ патрули не ходятъ дозоромъ;
Но подъ шумную музыку пляшутъ, поютъ
Они пѣсни весёлыя хоромъ.
"Скачутъ всадники мимо на борзыхъ коняхъ,
Каждый факеломъ бѣшено машетъ,
И, спрыгнувши съ коней, при мерцаньи огней
Дико свищутъ, и скачутъ, и пляшутъ.
"Вотъ идётъ благомудрый, высокій сенатъ;
Старшины выступаютъ рядами,
Бургомистръ уже крякнулъ, главами повелъ —
Хочетъ рѣчь онъ держать передъ нами.
"Дипломаты въ блестящихъ мундирахъ идутъ
И становятся съ-лѣва и съ-права —
Поздравляютъ отъ имени смежныхъ державъ
Съ «сохраненіемъ личнаго права».
"Отъ лица духовенства раввинъ и пасторъ
Намъ хвалебную рѣчь произносятъ,
Но, увы! даже въ этотъ торжественный мигъ
Свои ножницы цензоръ приноситъ.
«Зазвенѣли въ рукахъ его ножницы; вдругъ
На тебя онъ накинулся рьяно:
Рѣзалъ сердце — и лучшею кровью твоей
Обливалась глубокая рана.»
В. Костомаровъ.