В. И. Качалов. Сборник статей, воспоминаний, писем.
Государственное издательство «Искусство», Москва. 1954
Вы, конечно, знали, что Вашим подарком доставите мне громадную радость[2]. И все-таки представить себе не можете, какое это на меня произвело впечатление. Я так обрадовался, я так счастлив, так тронут, так горд. Я уж не говорю о том, что, конечно, это самый дорогой, самый заветный подарок, какой я получал когда-либо в жизни. Для меня это целое событие. Я готов заважничать, почувствовать себя необыкновенным человеком и т. д. Ужасно Вы меня тронули, Антон Павлович, — не могу передать. Спасибо!
В ножки Вам кланяюсь.
У нас все по-старому. Загребаем деньги лопатой. Ни война, ни пост на делах не отразились. Сборы превосходные. Готовимся к Питеру и начинаем понемножку волноваться и вспоминать разных Кугелей. На 4-й неделе отдыхали. Почти все вечера сидели в партере и смотрели с надеждой на молодые всходы — были школьные экзаменационные отрывки. Все прошли молодцами, но чего-нибудь такого, чтобы все ахнули, — не было. Мило, талантливо, но… далеко до меня, — думал каждый из нас.
Новостей у нас мало.
Горький закончил новую пьесу, — это Вы, вероятно, уже знаете. У Москвина родился сын. Назвали Владимиром (стало быть, Владимиром Ивановичем). Продали за 5000 р. «Цезаря». Сбухали его, кормильца, — со всеми декорациями, костюмами, бутафорией, так что и запаха римского не останется. И все рады, все улыбаются. Да и правда, это тяжелая марка — Шекспир.
Бог с ним совсем.
Погода у нас отвратительнейшая.
Начали было делать весну, но не вышло, пошел снег, грязь подмерзла, дует холодный ветер. Небо зимнее. Скверно. Не жалейте, что Вы не в Москве. Будьте здоровы, дорогой Антон Павлович, дай Вам бог всего самого лучшего. Еще раз от всей души благодарю, низко, низко Вам кланяюсь и люблю Вас всем существом.
Сегодня 14-е июня — день рождения Художественного театра[3]. Душой с Вами в этот день. Хочется обнять Вас крепко, без слов, чтобы Вы почувствовали, как дороги мне Вы, давший жизнь театру, который так наполнил мою жизнь. Пишу с парохода — едем в Казань. Имеем огромный успех, и без хвастовства могу сказать — работаем во славу театра. Везде чувствуем большую ответственность за театр, видим, как велика его популярность и, по-моему, везде оправдываем ее… Пока усталости не чувствуем, даже как будто отдохнули, освежились.
Будьте здоровы, дорогой Константин Сергеевич.
Мне переслали Ваше письмо ко мне — по поводу Штокмана[4]. Спасибо за него, за добрые чувства и пожелания, за доброе отношение ко мне, которое я в нем почувствовал. Конечно, с благодарностью принимаю и самое «наследство» — т. е. роль Штокмана. Но вступить во владение этим наследством, вступить теперь же, немедленно, никак не могу решиться, и вот об этом и хочу с Вами посоветоваться.
После Вашего письма я получил телеграмму от [Л. Д.] Леонидова, где он убеждает меня взять роль и сообщает, что этой пьесой не только должен быть открыт сезон в Америке, но что она включается в репертуар Берлина и Лондона. Я сейчас же ответил телеграммой, что прошу выслать мне пьесу и что ответ могу дать только перечитавши пьесу. Пьесу мне прислали, я ее внимательно прочел, думал о ней в течение двух дней, почти беспрерывно, можно сказать, днем и ночью, и очень ясно почувствовал, даже ощутил, какой это громадной трудности роль — не в смысле даже физической затраты сил, а в смысле _н_е_о_б_х_о_д_и_м_о_с_т_и_ _п_е_р_е_ж_и_т_ь _е_е_ _в_с_ю, согреть и оживить ее необычайной искренностью, найдя какой-то свой, непременно свой образ Штокмана. Между прочим, когда я думал о Штокмане, до того, как я перечитал пьесу, и когда вспоминал Ваше исполнение, мне казалось, что Вы даете замечательный, но совсем не ибсеновский образ Штокмана, и что, может быть, мне удастся, ближе держась автора, больше на него опираясь, нащупать какой-то образ более ибсеновского Штокмана, пускай не идущий ни в какое сравнение — по увлекательности и трогательности — с Вашим Штокманом, но имеющий хоть тот смысл и оправдание, что он по крайней мере будет более верным и близким автору и уже этим одним представляющий для меня интересную и даже волнительную задачу. Когда же теперь я перечитал пьесу, эта иллюзия исчезла, потому что я увидел ясно и понял, до какой степени Ваш Штокман — самый верный, самый подлинный ибсеновский Штокман. Ибсен написал всё то, что Вы сыграли. Вы дали плоть и кровь _в_с_е_м_у_ тому, что было у автора в душе.
Можно найти какую-нибудь другую внешнюю характерность (думается, все-таки какую-то родственную Вашей), но по существу, по душевным элементам, никакого иного Штокмана, кроме Вашего, нет и быть не может. И не должно быть, потому что всякий другой (по существу другой) будет или совсем мертвый, или полуживой, кривой, однобокий и, стало быть, не ибсеновский. Даже переставить как-нибудь эти элементы Вашего Штокмана, иначе их перекомбинировать, в другой пропорции их распределить, по-моему, невозможно. Тем-то особенно и велик Ваш Штокман, что все его элементы взяты в авторской пропорции, оттого он и такой живой и гармоничный, архитектурно-прочный, вечный.
Итак, перечтя пьесу, я уже не могу мечтать и хотеть дать какого-нибудь другого — по существу, по элементам — Штокмана, не похожего и не родственного Вашему. Но тем не менее, он должен быть «моим», а не Вашим. Скопировать его внешне возможно, скопировать внутренний Ваш образ, то есть «сыграть» его, сыграть все «Ваше», то, что у Вас — подлинное, живое и настоящее, — это будет безобразие и профанация. Я должен дать «своего» Штокмана, составленного из тех же элементов, взятых даже, вероятно, в той же пропорции, как и Ваш, но «своего», то есть элементы, нужные для Штокмана, должны родиться и окрепнуть в _м_о_е_й_ _д_у_ш_е. Иначе ничего, совсем ничего не выйдет.
И вот в сентябре, чуть ли не в начале сентября это должно быть готово. В сентябре в Берлине я должен играть. Будь я даже в 10 раз талантливее, я в такой срок ничего, кроме самого безнадежного и постыдного выкидыша, дать не могу.
Может быть, к Америке, к декабрю, что-нибудь живое и необходимое для роли я бы и нащупал в себе, но сейчас это дело безнадежное.
Не знаю, что мне делать.
Сейчас мне сообщили, что 30-го Вы уже будете в Берлине. Обрываю письмо, так как оно Вас в Фрейбурге уже не застанет. Стало быть, отложу продолжение разговора до личного свидания, — 1 августа и я буду в Варене. Буду искренно рад увидеть Вас, в добром здоровье и душевной бодрости.
[5].
Меня чрезвычайно обрадовало ваше теплое, проникнутое настоящей сердечностью письмо.
Сердечность — такой же редкий дар, как ум и красота.
Я очень ценю ваше уважение и горячо благодарю вас за избрание меня почетным членом вашей студии. Мне это особенно приятно, потому что у вас, людей «свинцовой армии труда», и у нас, актеров, много общего в области культуры.
Вы правильно сделали, выбрав для первой постановки пьесу Горького «На дне».
Горький, человек большой сердечности и тепла, с величайшей художественной правдой изобразил в своем творчестве пороки старой России и, с высоты своего литературного гения, в темную глухую ночь царской реакции, осветил, словно прожектором, путь к счастью человечества.
Мы с вами живем в великую эпоху ломки человеческих отношений, острой социальной борьбы. Стиль искусства нашей эпохи должен отличаться тем, что работники литературы, искусства должны уметь слушать сердце народа, корнями своего творчества быть связанными с народом, с неисчерпаемым богатством народного творчества. Только то искусство жизнеспособно, которое связано своими корнями с народом, живет для народа и во имя народа.
По вашему письму я вижу, что вы с чрезвычайной серьезностью подошли к своей работе.
Работайте упорно, с огоньком, сейчас у вас только первые молодые попытки, а перед вами необозримый светлый и солнечный путь.
Я глубоко убежден, что самодеятельному искусству в рабочей стране предстоит великое будущее.
Тешу себя надеждой, что в недалеком будущем приеду в Киев, который я так люблю, встречусь с вами и вместе с вами порадуюсь вашим успехам.
Тщетно пытался позвонить Вам по телефону, очень хотелось сказать Вам спасибо за Ваше «Хорошо!» На Кузнецком с Вами встретился нос к носу, дернулся было к Вам, чтобы с благодарностью Вашу руку пожать, но застенчив я, не решился. А молчать не могу. Хочется сказать спасибо. Пусть это Вам все равно и даже наплевать, — а я хочу как-нибудь свою радость и благодарность Вам выразить.
Может быть, Вы уже не живете, где жили, но, авось, Вас разыщут.
Буду учить — уже начал работать, — и буду читать хотя бы отрывки, если ничего не имеете против.
Не знаю твоего телефона, да и не хочу тебя ночью беспокоить, — но очень захотелось сказать тебе спасибо за ту большую радость, какую я испытал сегодня, слушая тебя в концерте. Мне не хотелось итти в публику, и я залез за орган и оттуда слушал тебя, все твои вещи, слушал с огромным наслаждением. Хотелось пожать твою руку, поблагодарить тебя за эту радость, но пока я счищал с себя, со своих рукавов и штанов, пыль страшную, ты уже успел, как и подобает соловью, вспорхнуть и улететь.
Спасибо тебе за твой чистый «душевный» звук — легкий и светлый, за твое «бельканто» ( — нарочно пишу это слово по-русски, — его надо расшифровать, потому что именно его, бельканто, чистого, совершенного, прекрасного «пения» у нас так не хватает) — тебе спасибо!
Вот что мы, мхатовские старики, хотим Тебе сегодня сказать. 50 лет жизни Ты отдал искусству. 35 лет из них целиком отдал нашему Театру. Ты оказался даже на год старше старшего из нас. Это потому, что когда Константин Сергеевич и Владимир Иванович еще сговаривались друг с другом о колыбели МХАТа, о том, каких птенцов высиживать в гнезде, как их растить и воспитывать, и какое и где должно быть гнездо, — Ты уже в ту пору вылупился, определился, наметился, как будущий «наш» художник, и весело и творчески уже хлопотал около гнезда, — в своей «симовской» поддевке, белой — летом, в Любимовке и Пушкине, синей — зимой, в Охотничьем клубе и Эрмитаже, — со своими «симовскими» красками и макетными картонами.
Когда мы, теперешние «старики», еще не умели говорить на сцене ни «папа», ни «мама», — Ты говорил уже на одном языке с нашими «родителями» (кто из них «папа», кто — «мама» — это ведь так и осталось невыясненным для истории), Ты тогда уже понимал их с полуслова и работал молодо и весело, расписывая, украшая и сколачивая прочность, долговечность и непревзойденность нашего мхатовского гнезда. Ты 35 лет проработал с нами, не отходя от гнезда, а если отходил, то только на один шаг, чтобы дать и другому мастеру поработать в МХАТе, чтобы росла и воспитывалась смена в театре, — и по первому же зову нашему возвращался и принимался снова за работу, шагая в ногу с нами. Ты 35 лет разделял с нами одну общую и дорогую нам правду нашего искусства. Ты 35 лет дышишь одним с нами воздухом искания большой правды в искусстве.
Честь и слава пусть будут Тебе — в будущих бесчисленных птенцах того славного гнезда, которое стало МХАТом, для создания, роста и укрепления которого Ты так много и талантливо поработал. А в наших «стариковских» сердцах почувствуй, — сегодня особенно почувствуй — нашу дружескую, горячую любовь, ту старую любовь, которая от времени не слабеет, не выдыхается, а, как доброе вино, делается гуще и крепче.
Я Хмелеву Николаю
Всяких радостей желаю.
Я люблю и чту Хмелева —
Честное даю в том слово.
Не могу я не признать,
Что Хмелев актер «на ять».
Как хорош твой Пеклеванов!
Даже, помню, сам Ливанов
Не нашел в тебе изъянов.
А уж Всеволод Иванов
Над тобою слезы лил,
Так ему ты угодил.
Ну, а Мишка Костылев!
Разве плох в «На дне» Хмелев?
Ну, а в «Дядюшкином сне» —
Ты еще сильней, чем в «Дне».
А в Алеше Турбине
Ты прекраснее вдвойне.
Ты прекрасным стал актером.
Стань таким же режиссером.
Пишут даже, что уж стал —
Я не знаю, — "е видал.
В. Качалов
Приветствую Вас, дорогой Владимир Иванович, в сегодняшний юбилейный спектакль «Воскресения», как единственного автора этого многоавторского спектакля. Вы дали идею — большую, интереснейшую, плодотворную, этапную в жизни Театра — идею гармонического слияния чудесного толстовского эпоса с живым действием драмы, и Вы же ее осуществили.
Вы убедили нас — всех участников спектакля — в значительности Вашей идеи, зажгли в нас веру в нее, заразили нас творческой радостью, сделали нас Вашими активными помощниками.
Огромную радость участия в этом Вашем создании дали Вы лично мне, и за эту радость я Вас горячо благодарю.
Константин Сергеевич, дорогой, дорогой, родной, горячо любимый! Как только получил Ваше письмо, такое чудесное, я почувствовал, что никаким письмом я не в силах на него ответить. Я почувствовал необходимость увидеть Вас, увидеть Марью Петровну, горячо и нежно Вас обоих обнять. И не было физической возможности у меня это сделать, — такой тяжестью навалилась на меня целая гора всяких обязательств, что я потерял всякую возможность владеть собой.
Постепенно, с огромным напряжением, я понемногу с каждым днем выкарабкиваюсь из-под всего этого груза обязательств и как будто начинаю оживать душой.
Как только чуть покрепче стану на ноги, приду к Вам, дорогой мой Константин Сергеевич, дорогая моя Марья Петровна.
Спасибо Вам, бесконечно любимые мои, за все, за все, а больше всего за то, что Вы существуете на свете.
За мою долгую жизнь в Художественном театре, за долгую совместную работу с Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко много скопилось у меня волнительно-радостных впечатлений, мыслей, чувств, которые всегда излучаются от этого замечательного человека при близком общении с ним. Мне дорог, близок и ясен внутренний образ этого тончайшего художника с глубоким и живым умом, этого великолепного мастера, этого непревзойденного учителя и мудрого руководителя театра.
Уже много лет меня не оставляет в покое мысль, что на нас, его современниках, его ближайших соратниках и учениках, лежит обязанность — запечатлеть в виде «психологического портрета» внутренний образ крупной, сложной, многогранной личности Владимира Ивановича Немировича-Данченко.
Мне очень хочется поработать над таким «портретом». По мере моих сил буду пытаться это сделать. Буду Вас писать, Владимир Иванович! Ставлю перед собой эту задачу в эти торжественные юбилейные дни, радостные для всех нас, крепко и нежно любящих В. И. Немировича-Данченко, в эти дни, отмеченные высокой наградой правительства.
«Вечерняя Москва», 27 февраля 1936 г.
Приветствую и поздравляю дорогого Всеволода Вячеславовича с двадцатилетием его великолепной творческой деятельности. Всегда с удовольствием вспоминаю о своих встречах с ним в работе над образами Вершинина («Бронепоезд») и Артема («Блокада»). Меня увлекает революционный романтизм творчества Всеволода Иванова, его всегда острое и глубокое восприятие жизни, смелость большого художника.
От всей души желаю дорогому нашему юбиляру новых блестящих достижений. Крепко надеюсь, что я еще смогу вместе с ним поработать в театре над настоящей революционной пьесой, которую ждет от него страна.
«Советское искусство», 29 сентября 1936 г.
Не откажите поместить на страницах «Правды» следующее мое письмо:
Недавно оправившись после серьезной продолжительной болезни и собираясь скоро приступить к работе, я не могу не выразить через посредство советской печати своей безграничной признательности нашему правительству за исключительное внимание, проявленное ко мне в эти четыре месяца. Во все время своей болезни я находился в идеальных условиях — сначала в Кремлевской больнице, а потом в подмосковном санатории «Барвиха». И в больнице и в санатории я был окружен необычайной, трогательной заботливостью, чуткостью и теплотой.
Я глубоко убежден, что нигде, ни в одной стране, актер не может и мечтать о такой поддержке, о таком внимании к себе. Честь и слава нашей великой Родине, нашему правительству за его настоящую заботу о человеке!
«Правда», 16 февраля 1937 г.
Дорогой друг. Поверь прежде всего, что мне хочется, и давно уже, не только сейчас, написать тебе большое, обстоятельное и подробное письмо, о многом рассказать и многим поделиться. И вот беру перо (в правую руку, и папиросу в левую, — увы, закурил почти по-старому) и чувствую, что не смогу, «не успею» этого сделать. Рассказывают про одного оперного певца, что он, жалуясь на быстрые темпы, в которых «гнал» дирижер оперу, выразился так: «что успел, то спел». Так вот и я — что успею, то и напишу, — уж в очень быстрый темп загоняет меня жизнь своей дирижерской палочкой, которой я не могу не подчиняться.
О главной «злобе дня» — об «Анне Карениной». Спектакль действительно хороший, во многом по-хорошему волнующий. Волнует, трогает, радует и впечатляет больше всего, конечно, сам Толстой. И кусочек Толстого ароматен, и осколок его — горит и сверкает, и в этом главный секрет успеха спектакля. Все дело — в тексте, не опошленном и не испорченном инсценировщиком, ну и, конечно, в общем хорошо, а местами и великолепно сыгранном актерами. Очень удачно и оформление.
Что же сказать тебе о «Борисе»?[7] Ты, по-видимому, вполне в курсе дела, — благодаря М. П-не[8] и «Горьковцу»[9]. Тебя смущают три Бориса. Меня — нет, не смущают. Во-первых, потому, что роль Бориса по количеству отведенного ему Пушкиным места в трагедии — очень не большая: из 24 сцен он появляется только в 6, даже в 5 (в сцене с юродивым — всего две фразы). Три исполнителя Гамлета, три Отелло, три Чацких или три Фамусовых — это, конечно, значит три совсем разных спектакля. А, например, если ставить «Юлия Цезаря», то Цезарей можно пустить десяток (если найдется такое количество актеров, имеющих на него право), а спектакль будет один, все такой же или почти такой же, и вся трагедия «Юлий Цезарь» будет все той же и не зазвучит по-другому — от другого или третьего Юлия Цезаря. То же — и в «Борисе Годунове», мне кажется. А впрочем, может быть, все это спорно и неубедительно.
Скажу еще, что опасности нивелировки или копировки взаимной не может быть у нас — среди Борисов, потому что все три исполнителя очень различны по своим индивидуальным качествам: по возрастам, темпераментам, даже по вкусам и «культурам», по навыкам и «идеологиям». И все исполнители, стремясь дать непременно «пушкинского» Годунова, объединенные в этом стремлении режиссурой, должны быть и не могут не быть свободными в выборе красок, нужных каждому для своего образа.
А впрочем, может быть, это все «литература» и теория. А практика покажет другое.
Думаю, что «Бориса» мы не закончим, то есть не выпустим до июля, — до конца сезона, и в Париж его в августе не повезут, о чем мне лично жалеть не приходится, потому что ехать в Париж мне не хочется, — боюсь жары и выставочной сутолоки. В апреле, в мае, в «нормальный», а не в «выставочный» Париж — я поехал бы с радостью.
Напишу еще, а пока — обнимаю крепко тебя и всех твоих.
Не буду оправдываться, но верь, что угрызаюсь очень тем, что тебя не навестил[10]. И верь, что очень этого хотел, много раз собирался. И сейчас хочу и собираюсь. И боюсь, что опять какая-нибудь новая хворь помешает. Не везет, брат, и мне со здоровьем. Конечно, твоего рекорда невезения в этом смысле пока еще не покрываю. Впрочем, это глупость я сейчас сказал о моем «невезении» в смысле здоровья. У меня просто нет здоровья, и это естественно, — от старости его нет… Что же тут говорить о каком-то «невезении» и лезть в соревнование с тобой — богатырем по здоровью. Тебе, бедняге, действительно не повезло в этом году. Но это же просто у тебя несчастный случай. «Нет денег — перед деньгами». Так и у тебя сейчас: нет здоровья — перед здоровьем. Целый капитал здоровья еще наживешь, и все потерянное вернется к тебе, на все 100 процентов.
Отлежишься — зашагаешь и наверстаешь все!
Терпи, не унывай! Понимаю, как тебе тяжко бывает, как тоскливо и скучно. Но ведь с каждым днем, с каждой минутой — будет все легче, все светлей и радостнее. Крепко верь в это и терпи!
А уж как без тебя скучно в театре, и скучно и трудно. Но о театре — до другого раза. Если не соберусь в ближайшие дни навестить — напишу.
Крепко тебя обнимаю с крепкой и нежной любовью.
Сегодня Вы уезжаете, а мне хотелось бы поговорить с Вами — по поводу моего участия в «Горе от ума». Поговорить уже, очевидно, сегодня не удастся, ограничусь этим письмом.
Когда, несколько дней назад, Сахновский спросил меня, берусь ли я за Фамусова, я ответил, что вдвоем (с Тархановым или другим исполнителем) берусь и предпочитаю, конечно, быть дублером, но не основным или первым исполнителем.
Теперь же, внимательнее присмотревшись к роли, мысленно примеривши роль и взвесивши свои средства и возможности, я увидел, и понял, и почувствовал, что могу взяться за роль только в порядке эксперимента, т. е. я хочу, чтобы мне дали возможность потихоньку, наедине с собой, понемножку искать и нащупывать образ, искать и пробовать краски, а не вводили бы меня теперь же, «с места в карьер» — в срочную, ответственную репетиционную работу, — до Вашего возвращения, во всяком случае.
Когда Вы вернетесь, я Вам покажу наработанные мои «этюды», и если Вы найдете их интересными, буду продолжать работать дальше.
Хотелось бы мне, чтобы на репетиции меня вызывали постольку, поскольку занятый в «Пазухине» Тарханов не сможет вызываться на «Горе от ума» — и только как его дублера.
В надежде, что просьбы моей не оставите без внимания, и заранее благодарный
Со всех сторон слышу самые лучшие отзывы о Ваших последних репетициях и верю, что сыграете Чацкого отлично. Если даже сегодня где-нибудь, что-нибудь не выйдет так, как выходило на репетициях, — не смущайтесь — дойдет в следующие разы.
Главное, не торопитесь!
Не бойтесь пауз и остановок перед каждым новым куском. Успокаивайтесь на этих остановках, не гоните темпа ради темпа. Не бойтесь успокаиваться, — наметьте эти точные и определенные остановки. Предлагаю свои — по моей книжке — проверьте их, — думаю, что согласитесь с ними. Внушите себе крепко, что сегодня у Вас первая генеральная репетиция — Для «пап» и «мам» — и будьте спокойны!
Имейте терпение, не торопитесь, тов. Владик, с мечтой о сцене. Очень советую пока не пытаться осуществлять как-нибудь эту мечту. Пусть она подольше остается «мечтой». Кончайте среднюю школу, поступайте в любой вуз (не театральный и не технический) — стремитесь к общему образованию и подольше не думайте о специальном. Чем шире будет база Вашего образования, тем устойчивее, крепче и интереснее, содержательней будет та надстройка, которая явится Вашей специальностью.
Может быть, через 5—6—10 лет, по мере Вашего общего развития и роста всех Ваших сил (и духовных и физических), мечта о сцене заменится другими мечтами. А если уже останетесь ей верны, то, конечно, чем Вы будете более зрелым, взрослым, сильным человеком, тем Вам легче будет осуществить мечту.
Учитесь, расширяйте кругозор, развивайте в себе всякие и все силы. А там видно будет, к чему Вас больше всего потянет.
…Насчет «скромности» моей не могу я с Вами согласиться… Я не могу признать себя скромным. «Моцартовской»[12], скажем, скромности во мне и признака нет. Во мне есть большая способность к самокритике, большая, чем у всех товарищей моих «в искусстве дивном» (кроме Станиславского; у него еще больше было чувства самокритики).
Я развил в себе «сальериевскую» самокритику и горжусь ею, очень ее в себе ценю и считаю ее моим самым большим достоинством, удерживающим меня на известной высоте, способствующим моему «творчеству»…
Примите и Вы, дорогая Бронислава Александровна, мой нежнейший привет из «Сосен».
Насладился здесь, вплоть до последних трех дней, чудесной осенью, тишиной, красотой, солнцем бабьего лета.
Но сейчас, дня 3—4, стало здесь очень тоскливо, холодно и пасмурно. Тоскливо зашумели от ветра сосны, особенно по вечерам. Потянуло в город. Даже в театр потянуло, вернее, на эстраду. Готовлю новые вещи для эстрады. Попробую кое-что показать из наработанного — 14-го будет в театре мой «творческий вечер». Билеты пришлю Вам своевременно. Афиши должны на днях выйти.
В первом вечере (14-го) новым номером будет только «Царь Федор», монтаж-сцена примирения Годунова с Шуйским (я сыграю и Федора, и Годунова, и Шуйского).
В небольшой, интимной компании я показывал этот номер, его очень одобрили. Интересно, прозвучит ли это в театре. Интересно будет услышать Ваше мнение. Числа 8—9 перееду в город. Чувствую себя довольно бодро.
…Сцена из «Царя Федора»[13], на мой взгляд, только-только прилична, на тройку с плюсом или на четыре с минусом. Радости или удовлетворения мне не дала. Но не безнадежна. Думаю, что еще «дойдет», что буду в ней проще, искреннее и ярче. С Вашим восприятием не могу согласиться, Вашу оценку считаю «чрезмерной»…
Сам Федор совсем не удался, был намек на что-то интересное в Борисе и на что-то живое в Шуйском. Но раз есть намек, то, может быть, что-нибудь хорошее в дальнейшем и получится. Что я тут «с автором» — согласен. Но ведь и автор-то средний, не первоклассный. Пойдем дальше. Есенин. Это удалось. Все вещи удались. Бывало и лучше. Но и тут было все хорошо — по искренности, серьезности, по отсутствию слащавости и сентимента. Еще лучше Маяковский. Я бы сказал, что в Маяковском было сплошное «попадание». Пушкин — это в общем очень средне. Удалось только «Ворон к ворону», и я очень и очень рад, что Вы это оценили. «Ненастный день» вышло тускло, робко, сентиментально. «Буря мглою» — тоже тускло. «Вакхическая» — холодно и крикливо. «Кошмар» и «Листочки» — это неплохо. Но бывало и лучше — проще, свежее и серьезней, — бывало с большим количеством неожиданностей и находок, которые радовали меня самого. Вот в общем у меня за весь вечер, за весь «квадрильон квадрильонов»[14] только две секунды радости: Маяковский и Есенин. Ну, три, если прибавить «Ворона».
…На вопрос, как я реагирую на качество исполнения партнера, отвечу так. Хороший партнер всегда повышает качество моего исполнения. Плохой — иногда, и чаще, мешает и понижает качество моего исполнения, но иногда может и очень повысить и усилить мою творческую энергию.
Личные взаимоотношения на мое самочувствие сценическое никак не влияют…
Очень рад, дорогая Б. А., что и 21/Х и 11/XI доставил Вам удовольствие. В смысле самокритики и самооценки скажу, что и на блоковском вечере и в театре я остался в общем собой доволен. Кое-что вышло теплее и тоньше… Кое-что грубее и топорнее («О, весна…»). Пушкин удался более, чем в первый вечер… «Жил на свете рыцарь бедный» — я читал впервые, хотя это из самых любимых пушкинских вещей, и остался доволен собой, — для первого раза это было совсем хорошо. Чацкий — из плохих разов: сухо, холодно, деревянно. Но бывало (в театре на спектакле) и еще хуже — бывало крикливее, сентиментальнее и менее просто. А тут было хоть довольно просто.
Я понял, что и Вам не понравилось: «радости больше от того, что видела (Чацкого), чем от того, что слышала». И мне интересно проверить и узнать от Вас, что именно показалось безрадостным услышать Вам в моем Чацком на этот раз. Я думаю, что наши впечатления совпадут.
Фамусов, на мой взгляд, удался в первом монологе, там промелькнул живой образ, а последний я «переиграл», перегрубил, перекричал, не ощутил и не передал юмора Фамусова и легкости Грибоедова, — и с этим отравленным самочувствием (от неудачи) — перешел на Чацкого. И от этого, думаю, главным образом, не вышел и Чацкий — от плохого самочувствия в Фамусове.
Брута я читал уже много раз — и всегда очень плохо: без настоящей монументальности, искренности и простоты, на голосе форсированном, даже на крике. На этот раз было много лучше. Но вообще я Брутом не овладел.
Антоний мне удавался и раньше. Удался, по-моему, и теперь[15]. Против моего «Ричарда»[16] возражений не имею: там всегда есть удачные «попадания», — было и на этот раз, хотя я чувствовал себя уже усталым…
Дорогая Бронислава Александровна. Из моей телеграммы Вы уже знаете, что я нахожусь в Москве и продолжаю болеть. Думаю, что перемен к лучшему уже не будет, не может физически быть, и с этим примирился. Конечно, хочется все-таки, чтобы не стало сразу много хуже, чем сейчас. Сейчас я еще не совсем инвалид, кое-как работать еще могу…
На фронте выступать у меня сил нет, в госпиталях же выступаю… Буду играть и в театре из старых ролей наиболее легкие. На днях сыграл «Врагов». Предполагается «Вишневый сад» и «На дне» со мной…
…Сыграл 31 декабря, под Новый год, в юбилейном спектакле «Дна» (сорокалетие со дня премьеры 18 дек. 1902) — и через день меня устроили в Кремлевскую больницу, где нахожусь и по сей день — подлечиваюсь от всех моих стариковских недугов и к февралю собираюсь выйти из больницы и снова начать понемногу играть и «выступать»…
Хочется верить, что из Москвы больше не придется никуда выезжать. Будем теперь поджидать вашего возвращения, возвращения всех скитальцев в родную Москву.
Хочется верить, что Красная Армия и русский народ уже к этой весне расшатают и поколеблют фашистскую угрозу, нависшую над нашей землей, а к зиме, а может быть, даже и к осени этого года кошмар фашизма просто исчезнет из мира как реальная сила, как угроза.
У меня к фашизму, а к немецкому особенно, какая-то необыкновенно острая, гадливая ненависть, как к чему-то нестерпимо, остро вонючему. И хотелось бы дожить до тех дней, когда и духу фашистского не останется на земле. Может быть, и я дотяну как-нибудь до этих дней. Верю, что и Вы еще порадуетесь на новую жизнь, а уж Алек[17], конечно, примет в этой новой жизни самое активное участие. Всей душой желаю вам обоим сохранить свои силы…
Дорогой Вадим! Получали от тебя хорошие вести в Москве, и здесь в Нальчике имеем сведения о тебе бодрящие и утешительные. Пишем и тебе отовсюду. Я лично и с дороги и отсюда послал тебе уже несколько открыток.
…Живется нам здесь хорошо. Устраиваем и здесь концерты и на днях поедем обслуживать концертами раненых бойцов, отдыхающих на группах Минеральных Вод. Может быть, и поживем в санатории Кисловодска. Владимир Иванович[19] уже собирается обратно в театр. А мы предполагаем еще пожить здесь, — нас, стариков, здесь около 20 человек — со стариками Малого театра: Климов, Рыжова, Массалитинова и другие. Все здоровы, благополучны. Настроение крепкое. Обнимаем тебя, мой дорогой.
Димочка дорогой! Не беспокойся о нас, нам живется здесь прекрасно. Я чувствую себя так хорошо, как давно уже себя не чувствовал. Очевидно, климат Нальчика мне полезен, — веду хороший, гигиенический образ жизни, рано встаю, рано ложусь. Иногда выступаю в концертах для бойцов и в театре. У Вл. Ив-ча всякие планы новой творческой работы, которые могут осуществиться, если подошлют сюда еще двух-трех актеров (вроде Массальского или Степановой).
…Как и где и когда соединимся со всем коллективом — ничего еще не знаем. Кончаю писать, — пользуюсь оказией. Крепко тебя, дорогой наш, обнимаю.
Хочу сказать Вам, дорогой Акакий Алексеевич, что давно не уносил из театра такой большой, освежающей душу радости, какую вчера дал мне Ваш Отелло. Давно. Может быть, со времен молодого Шаляпина.
Спасибо Вам за эту радость. Крепко жму Вашу руку и руку партнера Вашего А. А. Васадзе — великолепного Яго, обоим вам кланяюсь низко, а Вам за Вашего Отелло кланяюсь до земли.
Очень жалеем, что здоровье не позволяет нам присутствовать сегодня вместе со всеми вами на сборе труппы. Поздравляем вас с открытием юбилейного сезона и от всего сердца желаем успеха нашему родному театру.
Наступают ответственные, полные для нас громадного значения дни пятидесятилетия МХАТ. Мы верим, что сообща, в дружной работе, вы сделаете все, чтобы наш театр был в эти дни на высоте, чтобы он был достоин своей славы и той народной любви, которую он заслужил.
Накануне этого важнейшего этапа в жизни театра мы с благоговением вспоминаем наших великих учителей Константина Сергеевича и Владимира Ивановича. Наш общий долг — сделать так, чтобы все работы и начинания, связанные с предстоящим праздником театра, как и вся его дальнейшая жизнь, отвечали по своему существу и духу тем высоким требованиям, которые они предъявляли к искусству.
Желаем всем вам в юбилейном году радости, бодрости и здоровья.
- ↑ Письмо публикуется впервые. Хранится в Центральном Государственном литературном архиве (ф. № 293).
- ↑ А. П. Чехов подарил В. И. Качалову собрание своих сочинений в десяти томах с надписью: «Дорогому Василию Ивановичу Качалову на добрую память от глубоко уважающего, любящего и признательного автора. Антон Чехов. 26 февраля 1904 г. Ялта».
- ↑ 14/27 июня 1898 г. начались репетиции первых спектаклей Художественного театра в селе Пушкино под Москвой.
- ↑ Письмо К. С. Станиславского см. на стр. 452.
- ↑ В 1923 г. при клубе работников полиграфического производства и прессы в Киеве была организована драматическая студия. Студийцы на одном из своих первых занятий выбрали почетным членом студии В. И. Качалова и послали ему письмо, в котором рассказали о своих творческих планах. Через несколько дней дирекция клуба получила ответ Качалова.
- ↑ В подлиннике год не указан. Но по содержанию письма можно предполагать, что оно является ответом на письмо К. С. Станиславского от 7 октября 1935 г. (см. стр. 454 этой книги).
- ↑ Трагедия А. С. Пушкина «Борис Годунов» репетировалась в это время в МХАТ.
- ↑ М. П. Лилина.
- ↑ Газета МХАТ.
- ↑ Б. Н. Ливанов был в это время тяжело болен и находился в Кремлевской больнице.
- ↑ Вагнер Бронислава Александровна — одна из постоянных корреспонденток В. И. Качалова, в течение многих лет собиравшая и систематизировавшая все отзывы о его творчестве в периодической печати. Часть этих рецензий была издана ею в 1916 г. отдельной книгой под названием «О Качалове».
- ↑ В. И. Качалов пользуется здесь и в дальнейшем для развития своей мысли образами «маленькой трагедии» Пушкина «Моцарт и Сальери».
- ↑ Письмо написано в ответ на отзыв Б. А. Вагнер по поводу одного из концертов В. И. Качалова.
- ↑ Цитата из «Кошмара Ивана Карамазова».
- ↑ Монологи Брута и Антония из трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» — один из концертных «монтажей» В. И. Качалова.
- ↑ Сцена Глостера с леди Анной и монолог Глостера из трагедии Шекспира «Ричард III».
- ↑ Сын Б. А. Вагнер.
- ↑ Сын Василия Ивановича В. В. Шверубович ушел добровольцем на фронт.
- ↑ Немирович-Данченко.