Наследие Александра Веселовского. Исследования и материалы
С.-Пб, «Наука», 1992
ИЗ ПИСЕМ К ВЕСЕЛОВСКОМУ править
Ф. Г. ДЕ ЛА БАРТ править
Граф Фердинанд Георгиевич де Ла Барт1 родился в 1870 г. во Франции, в Преверанже (департамент Шер). Отец его был французом, знатного происхождения, военным; мать — русской, из некогда очень богатого, но сильно оскудевшего дворянского рода Тарновских.
Первоначальное образование мальчик получил на родине, в коллеже, а после переезда всего семейства в Россию продолжил его в известной столичной гимназии Я. Г. Гуревича.2 Осенью 1890 г. он поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, сделавшись студентом романо-германского отделения. Главой и душой этого отделения являлся тогда Веселовский; вместе с ним молодым «романо-германцам» преподавали его ближайшие ученики старшего поколения — Ф. Д. Батюшков, Ф. А. Браун, Р. О. Ланге.3 Студенты посещали собрания Неофилологического общества, также любимого детища Веселовского, бывали у профессора и его сотрудников дома, а Ла Барт еще и занимался с его сыном Александром и даже жил некоторое время для этого в его имении, близ Боровичей.
Интеллектуальная мощь Веселовского, исключительная широта его научного кругозора и безграничная преданность делу оказали большое воздействие на Ла Барта, и ко времени окончания университета (1895) он был полон решимости посвятить себя ученой деятельности. Однако к этой цели ему пришлось идти довольно долго, преодолевая немалые препятствия. Во всяком случае, при университете он оставлен не был; по-видимому, Веселовский счел, что по складу характера этот его ученик менее других создан для напряженного исследовательского труда. Скорее всего сознавал это и сам Ла Барт: не случайно в письме от ^ июня 1805 г., с которым он, покидая университет, обратился к учителю, нет ни тени обиды и. ж раздражения. Напротив, письмо это проникнуто чувствами глубочайшей признательности и уважения, которые Ла Барт продолжал испытывать к Веселовскому до конца своих дней.
К тому же судьба Ла Барта была Веселовскому отнюдь не безразлична, тем более что материальное положение молодого человека оставляло желать лучшего. Этим, по всей вероятности, было вызвано предложение Веселовского возобновить занятия с его сыном, впрочем принятое Ла Бартом, который был не слишком доволен результатами своего преподавания, с оговоркой, что он согласен выполнять эти обязанности лишь временно. «Привязавшись к Шуре после года занятий, — писал он 10 августа 1895 г., — я был бы очень рад продолжать их с ним, и если Вы теперь еще никого не имеете в виду, то на первое время, пока Вы не найдете другого репетитора, я счел бы за счастие, если б мог Шуре на что-нибудь пригодиться. Но брать на себя такую ответственность, как регулярные занятия в течение целого года, не решаюсь» (№ 108, л. 3). Едва ли без содействия Веселовского могла состояться и первая творческая работа Ла Барта — стихотворный перевод на русский язык «Песни о Роланде».4 Так или иначе, но именно Веселовский рекомендовал этот перевод читателям, утверждая, между прочим, что его автору «удалось не только сохранить приблизительно объем оригинала, но и художественно передать один из поэтичнейших памятников средневековой старины».5
Тем не менее постоянного источника существования Ла Барт не нашел, и в конце концов ему пришлось взяться за трудное и не очень привлекательное для него дело: с 24 сентября 1898 г. он — преподаватель французского языка и классный наставник в коммерческом училище Пабияниц, городка недалеко от Лодзи, в Царстве Польском.
О своей жизни в Пабияницах вскоре после переезда туда Ла Барт рассказывал в письме к Веселовскому от 3 октября 1898 г.: «Я до сих пор не писал Вам, так как с утра до вечера был завален работой и всевозможными хлопотами. Приходилось давать уроки, мерить учеников, чтобы подобрать для каждого подходящую скамейку, экзаменовать вновь поступающих, ездить в Лодзь покупать стол, стулья, стаканы, рюмки и проч.» (№ 108, л. 7). Правда, он с большой симпатией отзывался о директоре, не жаловался на условия работы и был в основном доволен обеспечением. Угнетало его одно — «полное отсутствие общества». С течением времени он стал ощущать это все острее. «Одиночество и тоска смертная», — так характеризовал он свое состояние в письме к Веселовскому от 19 октября 1900 г. (№ 108, л. 9). Но, как явствует из того же письма, он не предавался унынию, скрашивая однообразие жизни провинциального учителя интенсивным чтением и раздумьями о литературе. Теперь его особенно притягивал к себе французский романтизм и один из зачинателей этого движения — Шатобриан.
Самая мысль обратиться к творчеству одного или нескольких новейших писателей была подсказана Л а Барту Веселовским еще в 1895 г. К осени 1900 г. замысел труда принял более или менее отчетливые очертания: речь шла о большом исследовании, посвященном Шатобриану и его эпохе. «Пока у меня готова только одна глава, касающаяся отношений Шатобриана к французскому классицизму, — сообщал он в цитированном выше письме, а затем обстоятельно излагал основные ее мысли: — Исходя из того положения, что Шатобриан, классик по воспитанию, пришел к новому стилю совершенно бессознательно, я пытаюсь проследить в своей статье то, как новые идеи, навеянные отчасти духом времени, отчасти личными тенденциями автора, укладывались в старые классические формы и как содержание одерживает постепенно верх над формой и преобразует ее. С точки зрения стиля „Les Martyrs“ и в особенности „Les Natchez“ — в сущности ряд позорных поражений для теорий их автора. В предисловиях своих, в „Génie“ и т. д. Шатобриан силится доказать, что новые веяния, новые идеи не только могут, но и должны быть заключены в строго классическую форму. Но когда он хочет оправдать свою теорию на деле, то классический корсет трещит и рвется по всем швам» (№ 108, л. 10 об.).
В том же письме говорилось о переводе Ла Барта из Пабияниц в Томск: там его ждала должность лектора французского языка в местном университете, та которую Совет профессоров назначил его «вне конкурса». «Мой отъезд в Сибирь теперь вопрос решенный», — писал он тогда же Веселовскому, извещая его о предстоящих переменах в своей жизни еще и потому, что именно Веселовский рекомендовал его на эту должность. Правда, у Веселовского возник к тому времени иной план устройства профессиональной судьбы Ла Барта — «обменять Томск на Киев». Но Ла Барт нашел это неудобным или не пожелал рисковать — и вскоре уехал в Сибирь, где, впрочем, оставался недолго — всего восемь месяцев. С 1 января 1901 г. он уже в Киеве, в Университете св. Владимира, опять-таки в качестве лектора французского языка.
Обязанности лектора Ла Барт выполнял на протяжении пяти лет, но этим отнюдь не ограничивался. В следующем учебном году он начал читать на французском языке курс «Эволюция французского романа в XIX веке», а позднее заменил его на другой — «Лирическая поэзия во Франции в XIX веке».6 Одновременно он преподавал на Высших женских курсах, в женской гимназии А. Т. Дучинской, в Коллегии Павла Галагана.
В 1904 г. Ла Барт сдал магистерский экзамен, после чего ему была предоставлена заграничная командировка. Это позволило ему вскоре по возвращении завершить свой труд, который печатался в течение 1905 г. в «Университетских известиях», а в ноябре вышел отдельно под заглавием «Шатобриан и поэтика мировой скорби во Франции в конце XVIII и в начале XIX столетия». Однако защищать книгу в качестве магистерской диссертации в Киевском университете Ла Барт не решался ввиду нараставшей неприязни к нему профессора Н. П. Дашкевича: «чужаку» Ла Барту он всячески противопоставлял собственного ученика И. В. Шаровольского, в котором видел своего преемника. Опасаясь скандала и даже провала, Ла Барт не был склонен испытывать судьбу и потому начал переговоры с Алексеем Николаевичем Веселовским о защите в Московском университете, хотя и предпочитал ему свою alma mater, где продолжал еще (с меньшим размахом, чем прежде) преподавательскую деятельность его учитель, относившийся к его работе весьма сочувственно.7 Петербургский университет Ла Барт в конце концов и выбрал. Веселовский, несмотря на болезнь, всемерно содействовал ему при подготовке защиты, но выступить на диспуте не смог: защита состоялась 8 октября 1906 г. за два дня до смерти великого ученого, что, несомненно, сильно омрачило Ла Барту его радость.8
После защиты магистерской диссертации положение Ла Барта в Киевском университете несколько упрочилось. Правда, он еще раньше получил приват-доцентуру по кафедре истории западно-европейских литератур (вступительная лекция на тему "Метод Дарвина в художественно-литературной критике> была им прочитана в ноябре 1905 г.),9 но теперь круг порученных ему дисциплин существенно расширился; среди них — «Введение в романскую филологию», «Провансальский язык», «Древние памятники итальянского языка», «Литература раннего Возрождения» и др. Одновременно он начал преподавать на Высших женских курсах, Вечерних высших женских курсах А. В. Жекулиной, Частных общеобразовательных женских курсах М. В. Довнар-Запольского, в Музыкально-драматической школе Н. В. Лысенко. Выступал он и с публичными лекциями, играя заметную роль в литературной10 и театральной11 жизни.
В этот период Ла Барт выпустил учебное пособие — «Беседы по истории всеобщей литературы и искусства. Средние века и Возрождение» (1903), опубликовал немало критических очерков, рецензий, даже сборник рассказов и два стихотворения. Но вся эта бурная и столь разнообразная деятельность вполне успешно сочеталась с историко-литературной работой: с 1906 по 1908 гг. главной целью его творческих усилий были разыскания в области портики французского романтизма. Этот широко задуманный труд, который должен был охватить едва ли не все европейское литературное движение на протяжении более чем полувека, остался незавершенным: полностью был написан и увидел свет только первый том, в 1909 г. защищенный им в качестве докторской диссертации в Харьковском университете.12
К этому времени Ла Барт уже переселился в Москву: надежд на профессорское место в Киевском университете у него не было, ибо там утвердился его давний соперник Шаровольский. В «московский период» Ла Барт был связан с несколькими учебными заведениями: он являлся профессором Высших женских курсов, приват-доцентом университета, преподавал также на Высших женских историко-филологических курсах В. А. Полторацкой, в Народном университете им. А. Л. Шанявского. С необычайной энергией включился он и в литературную жизнь, выпуская учебные пособия («Литературное движение на Западе в первой трети XIX столетия», «совершенно переработанное» издание «Бесед по истории всеобщей литературы»), сотрудничая в журналах и газетах («Критическое обозрение», «Русская мысль», «Голос минувшего», «Утро России», «Известия Общества славянской культуры»), снабжая предисловиями собрания сочинений иностранных писателей (П. Бурже, Г. Гейсберг) и отдельные книги («Атала» Шатобриана, «Вольтер» Г. Лансона). Ряд мелких его статей и заметок появился в Энциклопедическом словаре т-ва бр. А. и И. Гранат и т. д.
Между тем силы Ла Барта подтачивал туберкулез, в конце концов и унесший его в могилу: он умер в Москве 10 июля 1915 г. Смерть Ла Барта вызвала несколько печатных откликов, сильно отличавшихся своим содержанием и тоном, но равно свидетельствовавших о том, что сделанное им весьма и весьма значительно. «Любовь к России и Франции делала покойного Ф. Г. как бы живым воплощением духовного общеьия двух народов», — писал в «Русской мысли» Дм. Муретов и заключал некролог следующими словами: «…если духовное общение с гением Франции имеет и будет иметь свою роль в историк русского народа, то жизненный труд профессора де Ла Барта оставит свой след в этой истории и заслужит добрую о себе память».13 Очень точно оценил его «жизненный труд» Д. К. Петров, как и он — ученик Веселовского: «В лице де Ла Барта русская наука потеряла талантливого исследователя, а высшие учебные заведения усердного преподавателя».14 Некролог этот и по сей день может считаться самым обстоятельным очерком жизни и деятельности Ла Барта, а приложенный к некрологу перечень его работ — основным библиографическим источником для изучения его вклада в отечественную культуру.15
Публикуемые ниже пять — из сохранившихся в архиве Веселовского восьми — писем к нему де Ла Барта16 дают отчетливое представление о характере их отношений и вместе с тем о личности их автора; более других интересны с этой точки зрения его письма в стихах. В этих колоритных «бурлескных» посланиях особенно ярко проявились живость и острота его ума, а также несомненный версификаторский талант.
1 Фамилия эта писалась у нас по-разному — де Ла Барт, Де Ла Барт, Делабарт и т. п.; для удобства далее употребляется одна форма.
2 Как вспоминал Ла Барт впоследствии, на рубеже 1880—1890-х гг. он был постоянным посетителем кружка, который собирался у М. Г. Муретовой, близкой родственницы его двоюродного брата В. Л. Величко, видного в свое время литератора. Среди участников этих собраний были С. М. Соловьев, Н. С. Лесков, А. К. Шеллер-Михайлов, Д. Л. Мордовцев, И. Е. Репин, а также А. Н. Веселовский (см.: Ла Барт Ф. де. Литературный кружок 90-х годов // Известия Общества славянской культуры. М., 1912. Т. 2, кн. 1. С. 8—21).
3 См.: Чтения в Историческом обществе Нестора-летописца. Киев, 1908. Кн. 20, вып. 1. Отд. 1. С. 27—29.
4 Самый ранний литературный опыт Ла Барта — подписанный криптонимом «Л» этюд о Франциске Ассизском (Труд. 1889. Т. 3. С. 482—495) — вышел в свет, когда он был еще гимназистом.
5 Песнь о Роланде. СПб., 1897. С. IV. Позднее перевод этот удостоился Пушкинской премии (см.: Сборник Отделения русского языка и словесности имп. Академии наук. СПб., 1900. Т. 66, № 3. С. 7). Свое значение он сохранял еще долго: так, в 1958 г., в послесловии к очередному его переизданию. Д. Михальчи констатировал, что «в этом старом переводе 1897 года имеются все достоинства настоящего поэтического произведения» (Песнь о Роланде. М., 1958. С. 235).
6 Университетские известия. Киев, 1903. № 10. С. 10; 1905. № 9. С. 19.
7 «Большим подспорьем в нашей работе, — писал Ла Барт в предисловии к книге, — было участливое отношение к ней акад. А. Н. Веселовского. Всякий, кто занимается у нас вопросами поэтики и стиля, должен следовать приемам и методам того, чье вещее слово открыло нашей критике новые горизонты, дотоле ей неведомые. Ему я приношу свою благодарность не только как великому ученому, советами своими не раз помогавшему мне, но и как человеку, которому я многим обязан в жизни» (Ла Барт Ф. де. Шатобриан и поэтика мировой скорби во Франции в конце XVIII и в начале XIX столетия. Киев, 1905. С. IX; цит. по экземпляру, находящемуся в библиотеке Института русской литературы РАН и имеющему дарственную надпись В. Н. Перетцу).
8 См.: Протоколы заседаний Совета имп. Санкт-Петербургского университета за 1906 г. СПб., 1907. С. 162. № 62.
9 Текст лекции см.: Педагогическая мысль. Киев, 1905. Вып. 2. С. 260—274.
10 Ла Барт являлся, в частности, одним из устроителей «Вечера нового искусства», состоявшегося в Киевском городском театре 4 октября 1907 г. Этот вечер, в котором приняли участие А. Блок и Андрей Белый, вызвал ряд нападок местных противников «нового искусства», на одну из которых (В. Чаговца) в весьма резкой форме ответил Ла Барт, явно сочувствовавший символистам (см.: В мире искусств. 1907. № 17—18. С. 28). Ср. об этом также: Грачева А. М. Блок и И. А. Новиков: (Литературные контакты) // Александр Блок: Исследования и материалы. Л., 1990. С. 85—88.
11 См., например, лекцию «Театр и жизнь» со сценическими иллюстрациями из «Сирано де Бержерака» Ростана, «Гамлета» Шекспира и «Леса» Островского в постановке К. А. Марджанова (Театр «Соловцов», 9 сентября 1907 г.). Отзыв о лекции см.: Николаев Н. И. Эфемериды. Киев, 1912. С. 266—270.
12 Ла Барт Ф. де. Разыскания в области романтической поэтики и стиля. Т. 1. Романтическая поэтика во Франции. Киев, 1908. Книга посвящена «памяти незабвенного Александра Николаевича Веселовского».
13 Рус. мысль. 1915. Окт. С. 142—143.
14 Журн. М-ва нар. просв. 1916. Янв. С. 1 — 14.
15 На смерть Ла Барта отозвались также Ф. Пономарев (Рус. филол. вестн. 1915. № 4. С. 1—8) и В. Фриче (Голос минувшего. 1915. № 10. С. 321—324).
16 Три письма, не включенные в данную публикацию, дошли до нас не полностью.
1 править
Глубокоуважаемый Александр Николаевич!
Есть изречение одного французского мыслителя, если не ошибаюсь Ларошфуко, которое гласит приблизительно следующее: «La reconnaissance c’est l’attente de nouveaux bienfaits».1
Ввиду этого, пока я находился в университете, я не решался высказывать Вам свою признательность. Но теперь, когда все мои счеты с ним покончены, я не могу воздержаться от того, чтобы не сказать Вам сердечное спасибо за все, что Вы для меня сделали.
До знакомства с Вами я не знал ни как приступить к изучению романских языков, ни как справляться с тем или другим литературным матерьялом; я работал, так сказать, ощупью; и если теперь чему-нибудь научился, то, конечно, лишь благодаря Вам.
Буду ли я в состоянии этим воспользоваться — покажет будущее. Пока я утешаю себя тем, что:
В какой уродливый сосуд
Струю науки ни вольют, —
Целебным будет все ж напитком
Ее расплавленный кристалл…
Позвольте же мне еще раз поблагодарить Вас за Ваши советы, за Ваше «гонение» — вообще за то сердечное участие, которое я встретил с Вашей стороны и в учебных, и в личных отношениях.
Соблаговолите засвидетельствовать Елене Александровне2 и Лидии Ивановне3 мое глубокое уважение и передать Шурику4 мой сердечный поклон.
Бортник. 5-го июня 95 г.
Хранится: № 108, л. 1—2.
1 Имеется в виду следующая максима Ф. де Ларошфуко: «La reconnaissance de la plupart des hommes n’est qu’une secrète envie de recevoir de plus grands bienfaits» («Признательность большинства людей порождена скрытым желанием добиться еще больших благодеяний»).
2 О Е. А. Веселовской см. выше, с. 209—210.
3 Л. И. Ген — мать Е. А. Веселовской.
4 Александр Александрович Веселовский (род. 1880) — сын Веселовского, историк литературы и переводчик; опубликованный им в 1903 г., под редакцией и с введением Веселовского, перевод на русский язык «Романа о Тристане и Изольде» Ж. Бедье в дальнейшем неоднократно переиздавался (1938, 1955, 1985).
2 править
Я к Вам пишу; о чем? Не все ль равно:
Меня ругать Вы каждый день привыкли
И надоесть успел я Вам давно.
Но если так, ущерб с того велик ли,
Что я, привычку старую храня,
Дам лишний повод выругать меня?
И есть за что? Недаром весь мой «род»
Уж с юных лет предал меня проклятью,
Лешил, что я «безнравственный урод».
И оклеймил презрения печатью —
(Непогрешимы родичи, как боги,
И потому з решеньях очень строги).
О родичц, приятели, друзья!
Вам дорога чужая добродетель,
Ваш грозный суд вполне изведал я:
Печетесь вы, сам Бог тому свидетель,
О нравственности нашей каждый час
Гораздо больше, чем мы просим вас!
Блюстители традиций родовых!
Беда всем тем, кто любит перемены:
Безжалостно вы предаете их
Проклятию до пятого колена —
(Не протестую я, то видит Бог,
Ваш суд правдив, хотя немного строг).
Как не предать проклятью негодяя,
Который спит порою целый день,
Ложится спать, часов не соблюдая,
И вместо дела пишет дребедень,
Развратника, который с колыбели
Привык и чай, и кофе пить в постели?!
Да это что! Любезных чад своих
Все маменьки страшат судьбой моею
И, от соблазнов охраняя их,
Так молвят: «Страстью пагубной своею
Он и карман, и душу погубил:
Недаром так он карты полюбил!»
И все собранье близких и друзей
Насчет меня решило дружным хором:
«Нет, так вести нельзя себя, ей-ей!
И жизнь его окончится позором:
Где направленье, где труды его?
Да-с, из него не выйдет ничего!»
Должно быть так!.. Но все ж была пора,
Когда питал я страсть совсем иную,
Пылая жаждой славы и добра,
Стремился в даль туманно-голубую,
И предо мной, как утро молода,
Вдали сияла счастия звезда.
Я ждал трудов, опасностей, борьбы
И смело шел по жизненной дороге,
Но по решенью злобному судьбы
Пришлося мне споткнуться на пороге
И каждый день не знать того, не ведать,
Удастся ли сегодня пообедать.
"Но, — возразят мне, — каждый человек.
Уж с юных лет заботится о хлебе,
Давно прошла пора медовых рек,
Вольно же вам парить мечтами в небе,
И чем в тоску бесцельно погружаться,
Не лучше ль «выйти в люди» постараться?
К несчастью, я мечтателем рожден…
Но ждать от Вас, конечно, оправданья
Я не могу; напротив, убежден:
Вы скажете, прочтя мое посланье:
«Зачем всю эту чушь он написал?»
Иль «Эка важность, черт его подрал!..»
Эйзекюль, 27-го июля 98-г.
Хранится: № 108, л. 5—6.
3 править
По завещанью бедного поэта,
Которого средь нас уж нет, увы!
Решаюсь Вам писать посланье это,
И смелость мне мою простите Вы.
Беру перо и чувствую смущенье,
Но долгом дружбы искренней влеком,
Обязан я исполнить порученье,
Хотя и вовсе с Вами не знаком.
Мой друг Ла Барт, всю жизнь в мечту влюбленный,
Наскучив жить средь дольней кутерьмы,
В могилу лег, долгами отягченный, —
И в долг его похоронили мы.
Но не успели и поминок справить,
Как вдруг его душа явилась нам,
Прося ее немедля к Вам отправить:
Она, мол, вся принадлежала Вам.
Я ей сказал: «Смеешься надо мною
Иль помутился бедный разум твой, —
Что делать академику с чужою
Уж никому не нужною душой?!»
Но тень рыдала, саваном одета,
Туманны были скорбные черты,
Лишь ты один, багряный нос поэта,
Заметен был, сиял, как прежде, ты!
И тронуло нас скорбное моленье
Того, кто с нами много, много пил,
И, поборов и робость и смущенье,
В конце концов мольбам я уступил.
И вот, прося смиренно извиненья,
Я шлю Вам душу друга моего —
Она ценней без всякого сомненья,
Чем все наследье скудное его.
А прав ли я — о том судите сами:
Бутылка, мел, свеча, колода карт
Да пук стихов, изъеденный мышами, —
Вот все, что здесь оставил де Ла Барт.
Хранится: № 108, л. 11.
4 править
Глубокоуважаемый Александр Николаевич!
Ваше письмо я получил только 24-го, т<ак> к<ак> в субботу (21-го) и в понедельн<ик> (23-го) лекций у меня не было. В магазине Оглоблина мне заявили, что в настоящую минуту требуемых Вами лекций нет, но что их достанут дня через два. Их мне доставили вчера вечером, и я препровождаю их Вам. Отправляю я Вам оба тома под бандеролью; говорят, это самый скорый способ.1 Шатобриан, хотя и не решается еще появиться на свет, но, по-видимому, скоро высунет кончик своего носа. В январе я отдал Батюшкову статью «Шатобриан и его отношение к классической традиции».2 Батюшков отправил мне корректуру в июле прямо в университет. Меня она, конечно, не застала и после долгих скитаний вернулась обратно сюда и была доставлена мне в конце августа. Вообще судьба моего Шатобриана напоминает рассказ о баварском младенце. Дело в том, что баварский и прусский солдаты спорили, в какой стране дети лучше. «У нас, — хвастал пруссак, — есть такой младенец, который спас свою мать. Покинутая своим любовником, она хотела утопиться и бросилась в реку. Тогда сын ее (она была беременна) поторопился родиться и за пуповину вытащил свою мать на берег». "Нашел чем хвастать, — сказал баварец, — вот у нас такой младенец, который уж 30 лет как не хочет рождаться. Высунет голову и спросит: «Чья гегемония, пруссаков или баварцев?4, и когда ему скажут, что пруссаков, то он прячется обратно: „Не хочу, мол, жить в такое скверное время“». Тако же и зде: боится мое чадо родиться на свет Божий и довольствуется пока тем, что выглянет и спрячется. Во всяком случае, я очень доволен тем, что статья не только принята, но и набрана.
Вторично выглянет Шатобриан в декабре или в январе под названием «Классический идеал во второй половине XVIII-го столетия и в период Консульства и Империи». Мне бы очень хотелось прочесть эту первую главу моей книги в Неофилологическом обществе,3 но, увы, попасть в Петербург раньше конца декабря я не могу никак. Видно, sic volvere Parcas.[1]
В пятницу в университете я прочел свою первую лекцию на французском языке (для студентов 2-й группы). Дело в том, что факультет просил меня кроме курса грамматики для анальфабетов 4 уделить также 1 час в неделю истории литературы на французском языке. Курс мой называется «L'évolution du roman franèais au XIX-e siècle».[2] Вчера я говорил им об «les origines»[3] и коснулся того течения во французском романе, которое Кёртинг называет «идеалистическим».5 Слушателей было человек 25. Курс грамматики слушает около 30 студентов.
К сожалению, «Обозрение курсов университета» вышло в августе в то время, когда меня здесь не было. Указанные мною книги были искалечены наборщиками самым безжалостным образом. Эта gent payenor[4] вставила мне какой-то roman nationaliste вместо naturaliste, изобрела какого-то Maigran вм<есто> Maigron и привела меня в полнейшее отчаяние.6
Будьте добры передать, глубокоуважаемый Александр Николаевич, мой сердечный привет Шуре и засвидетельствовать о моем почтении Елене Александровне.
Искренне преданный Вам, хотя и презираемый Вами,
Хранится: № 108, л. 13—14.
1 О каких лекциях идет речь, неясно. У Н. Я. Оглоблина была книжная торговля в Петербурге, а также в Киеве, где он являлся комиссионером университета.
2 Статья «О стиле Шатобриана и его отношении к классической традиции» появилась в «Журнале Министерства народного просвещения» (1902. Окт. С. 317—353). Федор Дмитриевич Батюшков (1857—1920) был в то время помощником редактора этого журнала.
3 Статья под таким названием в печати неизвестна.
4 Имеются в виду студенты, совсем не знающие французского языка.
5 Генрих Карл Отто Кёртинг (Koerting) писал об этом во введении к своей «Истории французского романа в XVII столетии» («Geschichte des französischen Romans im XVII. Jahrhundert»), вышедшей в 1885 г.
6 Обзор университетских курсов и занятий в Киевском университете на протяжении 1902—1903 учебного года, помещенный в «Университетских известиях», содержал ряд грубых опечаток.
5 править
Глубокоуважаемые маэстро!
Каюсь, виноват и очень виноват перед Вами тем, что не сообщил Вам о результатах моих переговоров с Алексеем Николаевичем.1 Но дело в том, что мы с ним ни до чего определенного не договорились. Он обещал мне прочесть моего «Шатобриана» и сообщить мне свой взгляд на него. Возбуждать тогда вопрос о том, чтобы защищать диссертацию в Москве, я не мог, так как не знал (и до сих пор не знаю), признает ли Алексей Николаевич мою работу удовлетворительной.
С другой стороны, защищать диссертацию здесь было бы крайне рискованно. Когда появилась сочувственная рецензия на мою книгу в «Мире Божием» (за февраль),2 Дашкевич3 пришел в негодование. Он смертельно боится того, как бы факультет не предпочел меня Шаровольскому.4 Он всячески старается не только не давать мне ходу в университете, но даже выжить меня из Высших женских курсов, на коих я совместно с ним читаю историю западные литератур. Приведу Вам следующий пример: в конце января Дашкевич заявил Совету курсов, что здоровье его сильно расстроилось, что лекций он читать не может и просит его заместить.
Совет решил передать его лекции мне, мотивируя это, во-первых, тем, что я принадлежу к числу учредителей курсов, а во-вторых, тем, что я очень популярен здесь как лектор. Тогда Дашкевич вдруг почувствовал себя лучше и решил читать до Пасхи. Однако на прошлой неделе он снова заявил, что читать лекций: не может, и прямо предложил себе в заместители Шаровольского. Это вызвало протест со стороны нескольких моих коллег, которые нашли поступок Дашкевича некорректным по отношению ко мне. Узнав об этом, Дашкевич опять выздоровел и теперь намерен дочитать свой курс до конца.
Я нисколько не сомневаюсь в том, что, если бы я представил свою диссертацию Дашкевичу, он бы с радостью принял ее. Это дало бы ему возможность устроить мне на диспуте скандал. Гиляров 5 едва ли решится ради меня поссориться с Дашкевичем, а Перетц6 по вопросам западной литературы является даже в глазах моих сторонников гораздо менее компетентным, чем Дашкевич. Защищать диссертацию в Киеве было бы равносильным тому, чтобы навсегда скомпрометировать себя перед здешним факультетом. Дашкевич устроит мне скандал, а Шаровольскому овацию и таким образом склонит факультет на сторону своего кандидата.
По-прежнему остается альтернатива — Петербург или Москва. Я, конечно, предпочел бы Петербург по тем причину, которые неоднократно излагал Вам.
В письме к Перетцу Вы меня упрекаете в том, что я до сих пор не прислал в факультет (петербургский) свою книгу. Я решил подать ее в апреле, так как рассчитал, что срок (полгода) истечет как раз в том месяце (октябре), который Вы мне сами назначили.
Наконец, что касается тех книг о Шатобриане, которые у меня имеются, то я привезу их Вам через несколько дней, когда буду в Петербурге.
Что Шура? Как его экзамены? Надеюсь вскоре увидеться с Вами и с ним.
А пока покорнейше прошу Вас, глубокоуважаемый Александр Николаевич, передать мой поклон Елене Александровне и принять уверенность (sic!) в моей искренней преданности.
Георгиевский переулок, д. № 11, кв. 1. 17 марта.
Хранится: № 108, л. 15—18.
Датируется по содержанию мартом 1906 г.
1 Из письма Веселовского к сыну от 26 апреля 1906 г. следует, что книга Ла Барта произвела на Алексея Николаевича Веселовского, равно как и на самого Александра Николаевича, не самое лучшее впечатление. «Должен тебе признаться (пожалуйста, между нами), — писал он, — что я порядочно знаю те части его книги, которые были напечатаны несколько лет тому назад в „Журн<але> Мин<истерства> нар<одного> просв<ещения>“; они трактуют о стиле Шатобриана, т. е. о теме, которая и была мною предложена и исполнена довольно удачно. Зато общая часть диссертации, вступительная, скомпилирована без сознательного плана и действительно размазана: то, что у меня в „Жуковском“ рассказано (о сентиментализме, меланхолии и т. д.) в 3-4 страницах, приняло удручающие размеры; де Ла Барт, видимо, не продумал, не обобщил самостоятельно, повторений бездна, и я понимаю отзыв брата, если он наткнулся именно на этот отдел <…>. Форс де Ла Барта в стихах, это я давно знаю; до обобщений он не мастер» (№ 108, л. 34 об. —35)..
2 Появившаяся в журнале «Мир Божий» (1906. Февр. Отд. 2. С. 99—100) рецензия С. Свириденко была весьма сочувственной. Полагая, что автор книги «делает предметом своего внимания не столько сущность и генезис, сколько форму и технику известных литературных и идейных течений», критик находил, однако, что «и для внутреннего смысла и содержания этих течений его книга дает очень много». Он приветствовал «строгую, научную объективность и обоснованность изложения, богатство и разнообразие привлеченного материала», высоко оценивал язык книги и не сомневался, что она будет прочтена «с огромною пользою всяким литературно подготовленным читателем».
3 Николай Павлович Дашкевич (1852—1908) — профессор по кафедре истории западно-европейских литератур Киевского университета, с 1907 г. — академик.
4 Иван Васильевич Шаровольский (род. 1876) — в то время магистрант Киевского университета; затем приват-доцент, позднее профессор. На появление в свет в 1906 г. его «историко-литературного исследования» (магистерской диссертации) «Сказание о мече Тюрфинге» Ла Барт откликнулся пространной рецензией, имевшей весьма критический характер, в которой отмечал отсутствие у автора «научного метода» и утверждал, что «его попытка разрешить поставленные им вопросы является преждевременной» (Журн. М-ва нар. просв. 1907. № 10. Окт. С. 433—448). Ответ Шаровольского отличался еще большей резкостью тона: в частности, он инкриминировал рецензенту поверхностное знакомство с его работой и склонность «оперировать с неизвестным ему, как с известным» (Там же. 1908. Март. С. 214—227). Ла Барт не принял его возражений, обвинив оппонента в том, что им совершенно игнорируется деятельность Веселовского и его учеников. «Не считаясь со всеми приобретениями той школы, которая поставила вопрос об исследовании эпоса на почву сравнительного изучения, — констатировал он, — г. Шаровольский отстает от науки более чем на 150 лет и возвращается к догердеровской критике» (Там же. Дек. С. 450—454).
5 Алексей Никитич Гиляров (1856—1938) — профессор по кафедре философии Киевского университета, с 1922 г. — академик АН УССР.
6 Владимир Николаевич Перетц (1870—1935) — профессор по кафедре русского языка и словесности Киевского университета, с 1914 г. — академик.