H. A. Некрасов. Стихотворения 1856
Серия «Литературные памятники»
М., «Наука», 1987
<…> …что твое здоровье — и где ты собираешься прожить лето? Комната твоя здесь тебе готова, и, если б ты вздумал приехать сюда, пока охота еще не началась, очень бы ты меня обрадовал. <…>
Ты бы здесь1 приготовил собрание твоих стихотворений к печати, которое непременно надо издать зимой. <…>
<…> Надо будет непременно в течение нынешней зимы заняться изданием собрания твоих стихотворений.
<…> Да, кстати, чтоб не забыть: вчера Козьма Тер<ентьевич> Сол<датенков>1 спрашивал меня, кому здесь передать 1500 руб.2? Помнится, что было говорено им прежде, чтоб он передал эти деньги мне для доставления тебе. Но он, верно, об этом забыл, — а мне совестно было сказать: «пожалуйте их мне». Поэтому ты напиши ему немедля, а я по получении от него тотчас же переведу к тебе. Впрочем, если ты предпочтешь, чтоб он их передал Базунову3, — то пусть будет и так. <…>
<…> «Современники»1 были оба здесь летом; отлично устроили дела свои. Взяли у С<олдатенкова> на поддержание журнала 3 тысячи рублей2, да с Василия Петровича3, снова пылающего любовью к литературе, сорвали 2000 и унеслись, ликуя, в Питер. <…>
<…> Добрый Тимофей Николаевич, скажу Вам, что, кроме болезни, нынешний годик достался мне очень солон по причине боязни за судьбу «Современника». Каков бы ни был этот журнал, я затеял это дело, я посвятил ему несколько лет кровного труда, и паче страха смерти мне была горька мысль, что дело это может провалиться.
Из этого положения вывел пас Ваш благородный друг Козьма Терентьич1; Ваше прекрасное мнение об этом человеке, которое высказали Вы мне нынче весной и на основании которого я решился прибегнуть к нему, вполне справедливо, и да пошлет ему судьба всевозможные блага! Скажите ему, как увидите, мое глубокое спасибо и прибавьте к этому, что деньги его никак не пропадут -- ручаюсь в этом головой, если только буду жив эти два года. <…>
По случаю приближающегося последнего срока для представления в цензуру Ваших стихотворений, покорнейше прошу Вас уведомить меня, как Вы распорядитесь — пришлете ли мне процензированную рукопись или мне отдать в цензуру, которая у меня.
От имени моего скажите Ивану Ивановичу мое сердечное спасибо за присланные им стихотворения.
Примите уверения в совершенном к Вам почтении покорного слуги
Большое мое Вам спасибо, любезнейший Николай Алексеевич, за письмо1 и стихотворение2, которое я уже прочитал, напечатанное в 1-й книжке «Современника», как мне кажется с некоторыми пропусками. 1-й No «Современника» много доставил наслаждения статьями — Вашей, Толстого, Тургенева и Боткина3, за что Вам глубокая благодарность.
По собранным мною сведениям я решаюсь попробовать отдать Вашу тетрадь в цензуру, — и надеюсь, что ее пропустят, то покорнейше Вас прошу прислать остальную тетрадь, которая у Вас готова, чтоб отдать их все вместе.
А если рыба нравится, то скажите — к масленой пришлю. Мой поклон Василыо Петровичу, Ивану Ивановичу и Авдотье Яковлевне. Душевно любящий
Москва
Милостивый государь Николай Алексеевич! Не получая до сих пор, несмотря на мои просьбы, не только следующей по условию дополнительной тетради Ваших стихотворений, но даже ни строчки, ни слова в ответ на мои вопросы об этом предмете — я решил приступить непременно к печати в этом же месяце; а потому прошу Вас покорнейше, если Вам не угодно прислать добавочных стихотворений, разрешить мне печатание тех стихотворений, которые по заключении условия были напечатаны в «Современнике». Обязали бы также, если б прислали пополнения или поправки, которые вздумаете сделать.
Еще раз прошу Вас удостоить меня решительным ответом.
Имею честь быть Ваш, милостивый государь, покорный слуга
Записку твою с письмом Солдатенкова получил1 и пожалел, что ты сам не распечатал его. Он пристает все с тем же и, встретясь со мной в театре, тотчас начал говорить о том же. На ответ мой, что тебе хочется исправить некоторые из стихотворений, но что теперь ты еще не имеешь для этого свободного времени, этот Меценат довольно грубо возразил: «Да наконец я хочу их печатать». Я отвечал ему: «Не беспокойтесь, ваши деньги не пропадут, Некрасов вам отдаст их. Всего лучше спишитесь с ним». Этим окончился наш разговор. Эта скотина к пошлости своей натуры присоединяет еще самую комическую жажду тщеславия. Ему мочи нет хочется хвастать тем, что он издал твои стихотворения; притом, сколько я могу судить по некоторым слухам, он всю выручку, за исключением 1500 руб., обещал или Кетчеру2 или Забелину3, — так Кетчер, надобно полагать, беспрестанно и поджигает его требовать немедленного издания. Я слышал, что между ними идет уже разговор о больших барышах.
Ты опять спрашиваешь моего совета? Но мне твой вопрос даже показался уж досадным. Ведь между нами было говорено и решено, как поступить. Напиши, как ты решил, — письмо к Солдатенкову и предлагай ему деньги. Если же он непременно будет настаивать на немедленном издании, — то скажи, что ты решительно теперь не в состоянии прислать ему добавлений. Я не думаю, чтобы он согласился получить деньги. Впрочем, все будет зависеть от склада и убедительности твоего письма к нему. Вообще в этом деле сей Меценат показал себя с самой дрянной стороны. Получение денег ты можешь назначить ему хотя в апреле. Тогда я буду наверное иметь возможность располагать этой суммой. <…>
Твои стихи всем необыкновенно нравятся; все их читают и перечитывают здесь. Можешь представить себе, как поэтому разгорается тщеславие Солдатенкова быть издателем их. <…>
Невероятную, озлобленную до высшей степени бурю выдержал я вчера за тебя. Я до сих пор не могу придти в себя от удивления. Это ненависть, это желчная, ядовитая злоба с пеною у рта. Честью клянусь, никакие эпитеты не в состоянии передать той ненависти и злобы, которые чувствует к тебе Кетчер. Это было у Пикулина1 — при обычной субботней компании — семья Щепкиных2, Забелин, Мин3 и проч. Дрожащим от сдерживаемой злобы голосом Кетчер вдруг спрашивает меня: «А почему так подло, поступает Некр<асов> с Солдат<енковым>?» — Ты можешь судить по этому началу — каково было продолжение нашего спора; я говорю — спора, потому что доказывал им, что злоба и ожесточение их происходят от нетерпения получить поскорее барыш от издания стихов. О возврате денег — они слышать не хотят: «Нет, мы теперь за 3 тысячи не отдадим!» — воскликнул Кетчер. «Он приехал ко мне, умолял меня продать его стихи Солдатенкову, не надеясь, что цензура их пропустит; я посоветовал Солд<атенкову> из жалости дать ему за них 1500 р.; а теперь, когда ветер переменился, — он хочет надуть его!» Тут же Кетчер обвинял тебя в о[гаревском] деле, что по твоим советам поступала Авд<отья> Яков<левна>4 и, словом, что ты способен ко всякой низости и т. д. Уверяю тебя, я такого озлобления не встречал в своей жизни… <…> Мои оправдания основывались на твоей болезни, на беспрестанных занятиях по журналу, которые не давали тебе никакого времени для исправления всего того, что ты хотел бы исправить для издания; что ты намерен этим заняться за границею и т. п. «А почему он прежде об этом не думал?» Вот ответ, который я слышал на мои оправдания. Повторяю — самая наглая грубость, ожесточение, ненависть, ничего не принимающая в расчет — вот из чего состоят чувства Кетчера к тебе; остальная челядь — увы! с припевами Забелина — вторит своему оратору. Спор обнаружил до очевидности, что Солдат<енков> отдал барыш, какой будет от издания, — кому-нибудь из них, — полагаю, Забелину. Вследствие этого они теперь и подбивают его всячески требовать от тебя исполнения контракта, всячески чернят тебя перед ним; т. е. все это исполняет один Кетчер: он взял на себя это честное дело. Увы! нет ничего хуже в мире озлобленного самолюбия бездарного, ограниченного человека. Разумеется, тут были намеки и на твою двуличную дружбу ко мне — ну, тут было довольно всякой дряни.
Все это так; но как поступить в таком случае? Слышал я, что Солдат<енков> обижается на твое молчание. Напиши ему так, как было между нами говорено, предложи ему деньги на том основании, что ты не в состоянии теперь заняться исправлением своих стихотворений; если же он не согласится, — то предоставь ему издание с добавлением по контракту — сколько возможно; они говорят, что они удовольствуются добавкою тех стихотворений, которые были недавно напечатаны. Так или сяк, а дело это нужно покончить. По-моему, следует поступить так, — а впрочем, как ты сам придумаешь.
Не знаю, хорошо ли я делаю, передавая тебе откровенно положение дела, но кого могут оскорбить неистовые крики Кетчера? Он и меня обругал так же, как и тебя. В ответ я сказал ему только, что уже давно привык считать слова его за пустой ветер. И действительно, все его слова давно потеряли силу обижать меня. Он знает мое мнение о нем, — и в этом вся причина его затаенной и постоянной злобы против меня. Судя по себе, я думаю, что и тебя мнение его обидеть неспособно. Я начинаю склоняться к тому, чтобы ты предоставил им издание. Черт их возьми; пусть они, по крайней мере, не будут иметь повода упрекать тебя. Напиши оправдательное письмо Солд<атеикову>; упомяни о приведенных мною озлобленных нападках и предоставь ему издание. Право, так лучше. <…>
Спасибо тебе, милая душа, за твое письмо1. Если б не ты у меня, так одурел бы я совсем в последнее время. Состояние духа подлейшее, а тут еще дела допекают. Решено! Я к Солдатенкову написал2, что стихов теперь печатать не могу и не хочу, что деньги возвращу тотчас, как он даст мне ответ, и пр. И уж теперь я настою на своем. Тысячу раз тебе спасибо, что ты взялся меня развязать с этим меценатом, который… ну, черт с ним! Только твой долг как можно все это сделать обязательнее для меня относительно формы — дабы мне не неловко было все это принять. А книгу я тебе перед отъездом за границу приготовлю, и печатай с богом осенью3 с прибавлением того, что я тебе пришлю из-за границы. <…>
Милостивый государь Козьма Терентьевич. Вчера я послал к Вам письмо1, в котором просил Вас уволить меня от печатания моих стихов и принять обратно деньги. Я поступил так под влиянием уверенности, в которой находился, что Вы, по доброму своему ко мне расположению, так же охотно снизойдете к нынешнему моему желанию, как год тому назад снизошли к крайности, вынудившей меня искать денег и предложить Вам мои стихи, из которых я никогда не думал делать (и не думаю) спекуляции. — Но ныне дошли до меня сведения, что я обвиняюсь (не Вами, но людьми близкими к Вам) в каком-то низком поступке с Вами по поводу нарушения контракта2 и проч. — Не знаю Вашего личного мнения и не думаю, чтоб Вы смотрели на это дело так, но во всяком случае не желаю подавать дальнейшего повода к этим толкам. — Поэтому печатайте мои стихи и присоединяйте к ним все, что найдете в «Современнике». — Это прибавление составит не до 600 стихов, а до 1000, — за лишние 400 стихов я прошу Вас только исключить из данной Вам тетрадки некоторые пьесы, которые, как очень слабые, могут только повредить книге. Список этих пьес я пришлю Вам на днях3.
Примите уверение в моем истинном почтении и преданности.
Ну, слава богу, наконец ты решился! А я, признаюсь, крепко раскаивался в том, что послал к тебе мое последнее письмо1, в котором подробно описал подвиги, уже ныне вовсе одичалого Кетчера. Помилуй бог, если письмо мое огорчило тебя… Ясно теперь, откуда выходило странное нетерпение этого, так называемого Мецената, обратившегося в торгаша. Как бы там ни было, но поступок его — дрянной поступок и ничем оправдан быть не может. Из этого видно, до какой степени внутренно пошла натура этого в сущности пустейшего человека. Относительно денег2 ты сделаешь заемное письмо на имя фирмы с моим поручительством… <…>
Вот тебе новость: сегодня слышал я от одного приятеля Солдатенкова, что он формально передал право своего контракта с тобой Забелину и следовательно) Забелин будет издателем твоих стихотворений1. Признаюсь, не ожидал я этого от Солдат<енкова>. Это так мелко и пошло, что из рук вон. Этот господин уже более не считает нужным соблюдать простую деликатность. Ты меня вовсе оставляешь в неизвестности — послал ли ты ему письмо свое и что он на него отвечал. — Все это дело мне кажется таким гадким, что не хочется больше говорить о нем. В разговоре с Кетчером, который я передал тебе, он говорил, что подадут здесь в цензуру ту тетрадь, которую ты отдал Солдатенкову. Впрочем, черт их возьми! Тут все дело в каких-нибудь тысячах рублях, — а ты их видал на своем веку. <…>
<…> Я решился последовать твоему мнению (оно же было в последнее время и моим), т. е. пусть Солдатенков печатает мои стихи, черт с ним! Только вот в чем дело: он мне не отвечает на мое письмо о возврате денег1; до получения этого ответа я не могу ничего по этому предмету ему написать. Боюсь только, не распорядился ли он, по наущению Кетчера, самовластно, т. е. не отдал ли моей тетради в цензуру и не приступил ли уже к печатанию. — Это было бы худо: ибо я думаю некоторых пьес из данных ему не печатать, а заменить их теми, которые написал в последнее время. Для этого составляю новую тетрадь, которую здесь отдам в цензуру. Всякое насилие Солдатенкова будет ему же во вред, ибо если на то пошло, то пусть он действует на точном смысле условия: т. е. пусть печатает что я ему дал, не трогая того, что потом явилось в «Современнике», а за 600 обещанных строк я ему возвращу по расчету деньги. <…>
Милостивый государь Николай Алексеевич! Я никогда не искал приобретения права на издания Ваших стихотворений: я купил его у Вас только по Вашей же усиленной просьбе. И вот Ваши собственные выражения Вашего желания, чтоб они были изданы. «Вот мои стихотворения, — пишете Вы в письме от 7 июня 1855 г., — делайте с ними, что хотите; я счастлив, что они попали в Ваши руки и вполне предоставляю Вашему вкусу все, что относится до их издания». Затем в другом письме, без числа, на мою просьбу об исполнении условия, Вы пишете: «Я приготовил уже другую рукопись моих стихотворений (несравненно полнее данной мною Вам летом), и эту рукопись жду удобного случая представить в цензуру… итак, погодите, во всяком случае обещаю Вам, что постараюсь устроить так, чтобы к новому году Вы могли выпустить мою книжку. Впрочем, я могу только просить, и если б Вам захотелось поступить по условию, то в претензии не буду. Примите только в соображение, что это промедление во времени в результате отразится выгодно на самой книжке (между прочим), потому что я успею окончить множество новых пьес, которые давно начаты. Дополнительную тетрадь для Вас готовлю». Наконец, в письме от 24 декабря 1855 г. Вы пишете: «Не думайте, чтоб я дремал касательно издания моих стихов — все они переписаны начисто в особую тетрадь и если б какой-нибудь московский цензор пропустил Вам мою тетрадку с теми дополнениями, которые я вышлю к ней, — то это было бы всего короче и проще. Не вздумаете ли попробовать это?» Но странное дело — это желание, это старание (по крайней мере письменное) уладить и ускорить издание Ваших проданных мне стихотворений, которое Вы весьма положительно высказывали в продолжение семи месяцев во все время, когда напечатание их было затруднено, исчезает мгновенно при первой представившейся возможности их напечатания.
После двухмесячного молчания, за моей просьбой выслать дополнительную тетрадку для представления в цензуру — я слышу вдруг от возвратившегося Вас<илия> Петр<овича>1, что Вы, к немалому моему изумлению, хотите отложить печатание до зимы, для того, чтобы многое выправить и переделать; и вслед за тем, через несколько дней получаю от Вас письмо, еще изумительнейшее, с просьбой уволить Вас решительно от обязательства, которое Вы дали мне касательно Ваших стихотворений, по тому уважению, что Ваши стихи Вы «ни под каким видом не желаете теперь видеть в печати» и что «даже мысль об этом Вам противна» — хотя (опять странное дело) Вам нисколько не противно печатать их в «Современнике» и даже из тетрадки, мне проданной.
Все это, может быть, ничуть не удивительно и очень обыкновенно в высших поэтических сферах, но я неуч и потому не могу не удивляться таким, невозможным в нашей невежественной сфере поступкам.
«Что бы ни было и как бы ни было, книги моей видеть в печати теперь я не могу и не хочу» — пишете Вы в последнем Вашем письме, забывая, что несмотря на это грозное не хочу, Вы все-таки могли бы видеть ее, ежели б уважение, если не к литераторам, то к литературе вообще, не заставляло меня, во избежание противного для меня литературного скандала, согласиться на Ваше требование, несмотря на полное сознание не только юридической, но и нравственной правоты моей, — несмотря на неловкое положение, в которое ставит меня эта уступка, потому что издание Ваших стихотворений тотчас по покупке было уже подарено мною одному из моих знакомых2-- вероятно, из грошевничества, как выразился Вас<илий> Петр<овнч>, Ваш ретивый ходатай.
После этого Вы поймете, что Вы даже обяжете меня скорейшей высылкой заплаченных мною Вам денег, по получении которых я тотчас же возвращу Вам условно3.
<…> К Солдатенкову пишу вместе с этим письмом. Ну, брат! Тут Кетчер заварил, должно быть, адскую кашу. Я получил письмо от Солдатенкова1, где говорится прямо, что ты обвиняешь его в грошевничестве и проч.
Я написал коротко и сухо2: берите рукопись, и делайте с нею что хотите. Конец. Черт с ней и с ними.
Черт знает как давно я к тебе не писал, хотя каждый день собираюсь; и кажется, причиною то, что знаю, что ты теперь занят клубом — и, след<овательно>, тебе ни до чего уже нет дела. История о твоих стихотворениях так мне опротивела, что гадко даже упоминать о ней. По моему мнению этот глупый, ничтожный Меценат1 выказал в ней себя с самой гадкой стороны. Я ни с кем из этих господ не видаюсь. Это дело окончательно нас развело — и потому не знаю, что там происходит. Черт с ними! <…>
<…> Чудеса! Генерал Пушкин на прощанье мои стихи без помарок сплошь велел племяннику подмахнуть. И тот подмахнул1. <…>
<…> Чрезвычайно ты меня порадовал известием о пропуске всех твоих вещей. Ай да Пушкин! Теперь надо их быстро печатать — непременно. <…>
Займись-ка сурьезно тем, чтобы до твоего отъезда твои «Стихотворения» были напечатаны. Эти москвичи такие кисляи, — когда-то соберутся что сделать.
<…> Книгу моих стихов пропустили великолепно. Я пишу Солдатенкову1, чтоб он позволил мне самому печатать ее здесь, а я ему вышлю все до единого экземпляры и счет, что будет стоить издание. Не знаю, согласится ли на это сей Меценат. <…>
<…> Слышал я, что ты сошелся с Солдатенковым и что будто бы он прибавил тебе 500 р. сер<ебром>1 и вообще между вами все пришло в прежнее положение. В сущности — я этому рад, рад, потому что терпеть не могу враждебности с кем бы то ни было. <…>
16(28).VIII 1856 г.
<…> Какую славную придумал Некрасов увертюру для своей суровой музыки — прелесть! Он написал большую вещь под заглавием «Поэт и гражданин», которая, вместо предисловия, будет напечатана в книжке его стихотворений. Суровая и горькая, но благородная увертюра, право, к его стихам! Вот увидите сами; не знаю, как Вам покажется, а мне очень нравится. <…>
<…> Наконец Некрасов <1 нрзб> собрался и уехал. Я убежден, что житье за границей принесет ему во всех отношениях большую пользу. Ужасно интересует меня разговор его «вместо предисловия»1. Из напечатанных в этой книжке стихотворений два очень хороши, а «Баллада»2, хоть для нас и не имеет собственно значения, — но большинство публики будет весьма читать ее. <…>
…я не знаю, что может быть для Вас интересного в моих мнениях — ведь они Вам должны быть известны, хотя я и не говорил в последнее время ничего с Вами о Ваших стихотворениях.
Вы говорите:
Нет в тебе поэзии свободной,
Мой тяжелый, неуклюжий стих1.
Вам известно, что я с этим не согласен. Свобода поэзии не в том, чтобы писать именно пустяки, вроде чернокнижия2 или Фета (который, однако же, хороший поэт), — а в том, чтобы не стеснять своего дарования произвольными претензиями и писать о том, к чему лежит душа. Фет был бы несвободен, если бы вздумал писать о социальных вопросах, п у него вышла бы дрянь; Майков одинаково иссвободен, о чем ни пишет — у него все по заказу: и антологич<еские> стихотворения, и «Две судьбы», и «Клермонтский собор»3. Гоголь был совершенно свободен, когда писал «Ревизора» — к «Ревизору» был наклонен его талант; а Пушкин был несвободен, когда писал под влиянием декабристов «оду на вольность»4 и т. п., и свободен, когда писал «Клеветникам России» или «Руслана и Людмилу» — каждому свое, у каждого своя свобода. Я свободен, когда не ем телятины (если Вы помните) — у другого это было бы принуждением, и он свободен, когда ест телятину не стесняясь моими вкусами. В этом и состоит свобода, чтобы каждый делал то, что требуется его натурою.
Ваша натура имеет две потребности — одна выражается пьесою
Давно, отвергнутый тобою…
и некоторыми другими; другая — большею частью Ваших пьес. Из них ни одна не писана против влечения натуры — стало быть, талант Ваш одинаково свободен в том и другом случае.
Теперь: тяжелый и неуклюжий стих. Тяжестью часто кажется энергия, поэтому говорят, что стих Лермонтова тяжелее стиха Пушкина, что решительно несправедливо: Лермонтов по достоинству стиха выше Пушкина. То же скажу я и о Вас. В чем состоит неуклюжесть Вашего стиха, я решительно не понимаю. У Пушкина есть много стихов негладких — что ж из того следует? Ровно ничего. У Лерм<онтова> их меньше — ну, тем лучше. У Вас негладких стихов, быть может, больше, чем у Лерм<онтова>, но решительно меньше, нежели у Пушк<ина>. Это не парадокс и не следствие безвкусия моего или пристрастия — чтобы судить о поэзии, нужен вкус, а судить о легкости стиха одинаково может человек со вкусом и без вкуса (если у меня его нет) — это качество, очевидное для всякого.
Теперь, о степени таланта. По моему мнению, Вы сделаете гораздо больше, нежели сделали до сих пор — Ваши силы еще только развиваются. Вы — как поэт — человек еще молодой. Что выйдет из Вас со временем, я не могу сказать, хотя имею основания предполагать разные приятные вещи. Но будем говорить о том, что сделано и уже дается Вашею книгою.
Сочинения Лермонтова и Кольцова доказывают, что у этих людей талант был сильнее, нежели у Пушкина. Как поэты-художники, они должны считаться или равными ему или (по-моему) выше его. Но влияния на литературу и публику они имели меньше (Кольцов ровно никакого).
Вы на публику имеете влияние не менее сильное, нежели кто-нибудь после Гоголя. Решительно затмевать собою всех остальных, как затмевали Пушкин, Лермонтов, Гоголь, — Вы не имеете до сих пор права и не затмеваете — то есть, я говорю не о поэтах, вроде Майкова, Фета и т. п., а о прозаиках, особенно Тургеневе и Толстом: они разделяют с Вами внимание или публики (Тургенев) или, по крайней мере, литераторов (Толстой). Но — извините за правду — все-таки первое место в нынешней литературе публика присваивает Вам, как ни обидно это мне за Тургенева. Вы чувствуете, что публика права в этом случае: у Вас действительно больше таланта, нежели у Тургенева или Толстого.
Я пишу откровенно — конечно, печатным образом так резко нельзя говорить, и особенно проводить сравнение между Вами и прозаиками нет надобности. Но тут, в письме, почему не говорить без церемонии — что Вы одарены талантом первоклассным, вроде Пушкина, Лермонтова и Кольцова.
Есть ли у Вас слабые стихотворения? Ну, разумеется, есть. Почему и не указать их, если бы пришлось говорить о Вас печатно? Но собственно для Вас это не может иметь интереса, потому что они у Вас — не более как случайности — иногда напишется лучше, иногда хуже, — как Виардо иногда поет лучше, иногда хуже — из этого ровно ничего не следует, и она ровно ничего не выиграет, если ей скажут, что 21 сентября она была хороша в «Норме», а 23 сентября в той же «Норме» была не так хороша, — она просто скажет: значит, 23 сент<ября> я была не в голосе, а 21 сентября) была в голосе, — это просто случай, а не следствие какой-нибудь ошибки или недостатка.
Скажу еще вот что: есть люди, которым критика может быть полезна, — это те, которые способны подчиняться чужому мнению. А для Вас это невозможно, потому что не нужно. Для таких людей, как Вы, только один выбор: или замолчать, если им не сочувствуют, или говорить, как они сами хотят. Конечно, когда находишь сочувствие, то говоришь с большею охотою, — но Вы, конечно, не нуждаетесь в убеждениях, что Вам сочувствуют и очень сильно сочувствуют.
Правда, и людям самостоятельным критика может быть полезна, когда в состоянии обнаружить недостатки в их убеждениях (только в убеждениях, в понятиях о жизни) и заставить их вернее смотреть на жизнь — но в этом отношении Вам опять-таки критика вовсе не нужна: я не знаю, какие ошибочные убеждения нужно было бы Вам исправлять в себе.
Я написал столько, что чувствую надобность сделать множество оговорок относительно написанного. Во-первых, не поймите моих слов так, что я уклоняюсь от исполнения Вашего желания, чтоб я написал о Вашей книге. Напротив, для меня это было бы (или будет, если Друж<инин> согласится5) очень приятно по многим причинам — и, между прочим, потому, что предмет для меня интересен.
Во-вторых, не подумайте, что я пишу комплименты, как Вы выражаетесь. Да нет, Вы этого не подумаете. В-третьих, что если я напишу о Вашей книге, то напишу панегирик. В-четвертых, что если я стану писать о Вашей книге, то не соблюду приличий, которых не считаю нужным соблюдать в письме — т. е., конечно, я не буду употреблять слов: Пушкин, Тургенев и т. д.
Вы спрашиваете, что известно мне о времени, когда появится Ваша книга. — Ни я, ни Вульф6 определительно не знаем этого. Вульф знает только, что она печатается, и думает, что в начале октября она будет уже выпущена в свет.
В числе оговорок я забыл самую важную: не сердитесь за то, что вообще я распространился в письме о своих мнениях относительно Вашей книги, — об этом Вы вовсе не просили меня. Но я не знаю еще, придется ли мне печатно поговорить о Вашей книге. Я сомневаюсь, чтобы Дружинину понравилось мое мнение о Вас. <…>
Будьте же здоровы, Николай Алексеевич, и не забывайте Вашего преданнейшего
<…> Некрасова книжка уже вышла в Москве, но здесь еще не получена. <…>
<…> Стихотворения Некрасова вышли в свет 19-го октября. Они у всех в руках и производят, как и быть надлежало, сильное впечатление, впрочем, еще не успевшее высказаться. Едва ли это не самая многознаменательная книга нашего времени. <…>
Ваши стихотворения, Николай Алексеевич, получены здесь с неделю назад, — через два дня не оставалось в книжных лавках ни одного экземпляра из 500, присланных в первом транспорте, а теперь сотни Ваших почитателей с нетерпением дожидаются второго транспорта, чтобы получить Вашу книгу, которою не успели еще запастись.
Сочувствие публики к Вам очень сильное — сильнее, нежели предполагал даже я, упрекаемый Вами в пристрастии к Вашим стихотворениям. Восторг всеобщий. Едва ли первые поэмы Пушкина, едва ли «Ревизор» или «Мертвые души» имели такой успех, как Ваша книга.
Мне очень хотелось написать о Ваших стихотворениях. Поэтому я просил Ивана Ив<ановича>1 сказать Дружинину, что я желал бы поместить в «Библ<иотеке> для чтения» статью о Вас, — и, не успокоившись на этом, сам был у Друж<инина> с выражением того же желания. Он принял меня, как и сообразно с его правилами, очень любезно, но отвечал, что сам уже написал статью о Вашей книге2 (это справедливо), — впрочем, я и полагал, что он не согласится, — ведь дело идет о принципах, по мнению Дружинина, и было бы изменою этим принципам позволить мне писать в «Библ<иотеке>» о таком предмете, как Ваши стихотворения.
Хотелось бы мне сказать свое мнение о Ваших стихотворениях — напечатать его негде, потому хотя напишу Вам несколько слов — третьего дня, тотчас по выходе XI No «Современника)», я принялся писать — но выходило так длинно, что я бросаю прежнее письмо и пишу вновь, покороче.
Вы находите, что в прежнем письме я преувеличивал достоинство Ваших стихотворений, — напротив, я выражался слишком слабо, как вижу теперь, перечитав Ваши стихотворения. Такого поэта, как Вы, у нас еще не было. Пушкин, Лермонтов, Кольцов, как лирики, не могут идти в сравнение с Вами.
Не думайте, что я увлекаюсь в этом суждении Вашею тенденциею, — тенденция может быть хороша, а талант слаб, я это знаю не хуже других, — притом же я вовсе не исключительный поклонник тенденции, — это так кажется только потому, что я человек крайних мнений и нахожу иногда нужным защищать их против людей, не имеющих ровно никакого образа мыслей. Ио я сам по опыту знаю, что убеждения не составляют еще всего в жизни, — потребности сердца существуют, п в жизни сердца истинное горе или истинная радость для каждого из нас. Это и я знаю по опыту, знаю лучше других. Убеждения занимают наш ум только тогда, когда отдыхает сердце от своего горя или радости. Скажу даже, что лично для меня личные мои дела имеют более значения, нежели все мировые вопросы, — не от мировых вопросов люди топятся, стреляются, делаются пьяницами, — я испытал это и знаю, что поэзия сердца имеет такие <же> права, как и поэзия мысли, — лично для меня первая привлекательнее последней, и потому, например, лично на меня Ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденциею.
«Когда из мрака заблужденья…»
«Давно отвергнутый тобою…»
«Я посетил твое кладбище…»
«Ах, ты, страсть, роковая, бесплодная…»
и т. п. буквально заставляют меня рыдать, чего не в состоянии сделать никакая тенденция. Я пустился в откровенности, — но только затем, чтобы сказать Вам, что я смотрю (лично я) на поэзию вовсе не исключительно с политической точки зрения. Напротив — политика только насильно врывается в мое сердце, которое живет вовсе не ею или, по крайней мере, хотело бы жить не ею.
Не подумайте также, что я увлекаюсь общим мнением, — я люблю противоречить ему, если то возможно. Восторг других возбуждает во мне потребность противоречия, — но что ж делать, когда другие справедливы? Нельзя же отказаться от своего мнения только потому, что оно разделяется другими.
Не думайте, что мне легко или приятно признать Ваше превосходство над другими поэтами, — я старовер по влечению своей натуры и признаю новое, только вынуждаемый решительною невозможностью отрицать его. Я люблю Пушкина, еще больше Кольцова, — мне вовсе нет особенной приятности думать: «поэты, которые доставили мне столько часов восторга, превзойдены» — но что ж делать? Нельзя же отрицать истины только потому, что она лично мне не совсем приятна.
Словом, я чужд всякого пристрастия к Вам, — напротив, Ваши достоинства признаются мною почти против воли — по крайней мере с некоторою неприятностью для меня.
Я должен сознаться, что Ваши произведения, изданные теперь, имеют более положительного достоинства, нежели произведения Пушкина, Лермонтова и Кольцова. Но этим, конечно, нельзя удовлетвориться, Надобно желать гораздо большего, — надобно желать, чтобы мы были принуждены забыть для Вас о Пушкине, Лермонтове>, Кольцове, как для Кольцова забыли о Цыганове и Мерзлякове, как для Лермонтова забыли об Огареве и т. д., как для Гоголя забыли о прежних романах.
Вы имеете все силы, нужные для этого только одно может воспрепятствовать Вам быть в поэзии создателем совершенно нового периода — если Вы будете личные Ваши силы и время тратить на бесплодные и совершенно неосновательные сожаления о том, что в прошедшем Вашем не все было расположено благоприятным образом для развития Ваших сил, если Вы предадитесь мысли, что в самом деле не имеете силы быть тем, чем быть назначила Вас натура Ваша, если Вы будете бездействовать в сожалениях и ипохондрии. Конечно, каждому из нас естественно быть недовольным собою, своим прошедшим, думать: «я мог бы быть гораздо лучшим, нежели каков я теперь» и т. п. Быть может, Вы имеете на это несколько более права, нежели другие — но что ж из того? Как Вы пи думайте о себе, а все-таки Вы в настоящем имеете великие силы, и предаваться унынию — нет причины для Вас.
Вы говорите:
Волшебный луч любви и возрожденья!
Я звал тебя, теперь уж не зову!
Той бездны сам я не хотел бы видеть,
Которую ты можешь осветить…
То сердце не научится любить,
Которое устало ненавидеть3.
Лично мне эти стихи очень симпатичны, — я знаю, что необходимы в жизни минуты уныния, — но не все имеют основания оставаться в унынии — или в отчаянии, если хотите более громкого слова, — как в законном расположении их духа. И Вы не имеете этого права, — с чего Вы взяли, что имеете право унывать и отчаиваться?
Организм Ваш еще крепок, — как Вы ни думайте о своем здоровье, а Вам суждено еще быть здорову и крепку телом, — только сами не разрушайте своего здоровья ни бесплодным унынием, ни неосторожностями, — и Вы будете крепок и бодр физически. Я вовсе не собираюсь скоро умереть, — но уверен в том, что вы переживете меня. Полноте, не рассчитывайте на то, что Вам не достанет времени и здоровья для деятельности, и не успокаивайте себя отчаянием.
Или в самом деле Ваше сердце устало ненавидеть? Или в самом деле Вы ничего и никого не любите? Все это ипохондрические мечты. На самом деле Вы человек со свежими еще душевными силами. Вы когда-то предавались излишествам относительно женщин — ну, были развратником, если Вам угодно этого слова, — но что ж из того? Все-таки очень мало юношей, которые сохранили бы такое чистое сердце, какое сохранилось у Вас, человека, испытавшего все излишества. Немногие способны так глубоко уважать достоинство женщины, немногие способны к такой нежности чувства, как Вы, — не говорите, что это неправда, — это ясно для меня из Вашей книги, ясно и из личного знакомства. Какое же право имеете Вы сказать, что Ваше сердце не научится любить? Я взял в пример одно чувство, которое раньше других теряет свою чистоту и свежесть, — то же самое должно сказать и о всех других чувствах, дающих жизнь поэзии.
Я знаю, что в стихах, которые выписаны, Вы говорите не о любви к женщине, а о любви к людям — по тут еще меньше права имеете Вы унывать за себя:
Клянусь, я честно ненавидел,
Клянусь, я искренно любил!4
не вернее ли будет сказать Вам о себе:
…я честно ненавижу
…я искренно люблю!
В чем другом, а в холодности Вам не следует упрекать себя. Вы — апатичный человек! — да есть ли хотя капля правды в этой фразе! Это все равно, что Дружинина упрекать в пылкости или Гончарова в избытке благородства5.
Извините, если я беру смелость говорить подобным тоном, но верьте, меня возмущает мысль о том, что Вы можете смотреть на себя как на человека с изношенным сердцем — я не хочу знать, много ли было в Вашей жизни волнений и испытаний, от которых мог бы износиться и утомиться другой человек, — дело идет о настоящем, и довольно того, что в настоящем Вы сохранили редкую свежесть и силу чувства, — если прежде Вы были лучше и свежее, тем лучше было для Вас, но из того, что прошедшее было хорошо, не следует, чтобы настоящим следовало пренебрегать, — оно недурно у Вас, даже, быть может, еще чересчур хорошо, — быть может, Вы будете писать лучше, когда будете холоднее, а теперь Вам грех жаловаться на свою холодность или усталость.
Вы просто хандрите, и главная причина хандры — мысль о расстроенном здоровье. Так постарайтесь же укрепиться физически, — это возможно для Вас, Вы, несомненно, будете крепок и здоров, если сами будете хотеть того. Пожалуйста, постарайтесь укрепить свое здоровье, — оно нужно не для Вас одних. Вы теперь лучшая — можно сказать, единственная прекрасная — надежда нашей литературы. Пожалуйста, не забывайте, что общество имеет право требовать от Вас: «будь здоров, ты нужен мне».
А чтобы Вы не сделались бодр и крепок телом, если того будете хотеть, — этого не думайте отрицать. Организм Ваш еще крепок. Все Ваше расстройство — временная болезнь, которая не в силах противиться крепким еще силам Вашего организма. С болезнью пройдет и хандра.
Но довольно об этом. Вы, быть может, уже давно сердитесь. Помните, однако, что на Вас надеется каждый порядочный человек у нас в России. Вы сделали много — гораздо больше, нежели предполагал даже я, пока не перечитал Вашу книгу, — но еще гораздо больше Вы сделаете. Силы Ваши огромны и, что Вы ни говорите, свежи. Будьте же здоровы, берегите себя и не освобождайте себя от обязанности трудиться для настоящего сожалениями о прошедшем.
Мне хотелось бы много поговорить о Ваших стихотворениях — не с политической, а с поэтической точки зрения. А между тем негде напечатать эту статью. В «Современнике» я написал только: «Читатели, конечно, не могут ожидать, чтобы „Современник)“ представил суждение о ст<ихотворе>ниях одного из своих редакторов. Мы можем только перечислить пьесы, вошедшие в состав изданной теперь книги. Вот их список… Читатели заметят, что многие из этих пьес не были еще напечатаны. Из напечатанных прежде некоторые являются ныне в виде, более полном. Из тех, которые не были еще напечатаны, приведем здесь: „Поэт и гражданин“, „Забытая деревня“, „Отр<ывок> из пут<ешествия> гр. Гаранского“». Я даже не сказал ни одного слова о сочувствии публики, чтобы не говорили: сами себя хвалят!
Вульф хочет послать Вам Вашу книгу и IX, X, XI NoNo «Современника». Напишу Вам несколько замечаний в объяснение состава последнего нумера, — о первых двух я уже писал. <…>
Третьего дня вышли повести Тургенева. Издание хорошо. <…>
Но Ваши стихотворения идут лучше всего — лучше Гоголя. Давыдов6 говорит, что в феврале все издание, будет распродано до последнего экземпляра, так что к пасхе хотя<т> печатать 2-ое издание. <…>
Будьте здоровы, Николай Алексеевич, — это главное. Вас ожидает великая слава, какой не имел еще никто из русских поэтов, ни сам Пушкин. Это верно. Заботьтесь же о своем здоровье, — оно нужно для русской литературы. Вы отвечаете за Ваше здоровье перед русским обществом. Теперь Вы дали нам книгу, какой не бывало еще в русской литературе, — но Вы обязаны дать нам еще гораздо больше — будьте же здоровы.
Истинно, у Вас огромный талант, — я не умею и сказать, есть ли что невозможное для Вас, есть ли высота, недоступная для Вас.
До следующего месяца; простите, если я говорил что-нибудь неловкое — правда не всегда бывает ловка и прилична, — но Вы занимаете в литературе такое положение, что Вам должно выслушивать правду: Вы отвечаете перед русским обществом за употребление Ваших сил. Будьте же здоровы.
<…> Я никогда не сомневался в огромном успехе стихотворений Некрасова. Радуюсь, что мои предсказания сбылись; радуюсь также тому, что эта книга прошла без больших повреждений. Что ни толкуй его противники — а популярнее его нет теперь у нас писателя — и поделом. <…>
<….> Стихотворения Некрасова шибко идут и в это короткое время книгопродавцы взяли у издателя до 1400 экземпляров. Не было примера со времени Пушкина, чтоб книжка стихотворений так сильно покупалась <…> Некрасов, кажется, страшно хандрит в Риме и tête à tête[1] с Авдотьей томит его1. <…>
18 (30).XI 1856 г. <…> У нас, вы слышали, перемены: «Совр<еменник>» отошел от Бекетова1 к Лажечн<икову>2, я взял «Отеч<ественные> зап<иски>»3, хотел взять «Библ<иотеку для чтения>», по Фрейганг4 не дал. Вот они, что наделали, вопли прошедшего5, теперь едва ли нужные и полезные кому-нибудь. Цомните, я предсказывал это, когда Вы, воротясь из деревни, были у меня, предсказывал это и Николаю Алексеевичу), но он слушать не хотел. А между тем, это будет мешать Тургеневу, и другим. Как это назвать? Неосторожностью — мало; эгоизмом — много… <…>
<…> Стихотворения Некрасова возбуждают фурор. <…>
<…> Мне горестно заключить мое письмо худой новостью — в «Совр<еменнике>» была большая неприятность за перепечатку «Поэта и Гражданина». Бекетова устранили от журнала и Панаева жестоко выругали, грозя журналу запрещением. И Васинька1 и мы все, сильно озлоблены за мальчишескую неосторожность, с которой «Совр<еменник>» велся, и мы предвидели неприятность. Так журнала вести нельзя, время кукишей в кармане миновалось. Весь «Поэт и Гражданин», за исключением одного отрывка, не стоит трех копеек серебром, а вреда литературе он сделал на сто рублей. Теперь и Ваши «Записки охотника» вряд ли пройдут. <…>
<…> Вышло собрание стихотворений Некрасова. Их разобрали в книжных лавках нарасхват, так что даже мне назначенный экземпляр чуть ли не продай книгопродавцем. Что ж это значит? — спросите Вы. Ведь Некрасов не бог знает какой поэт. Это значит, что поэзия сама по себе, а некоторые современные идеи для многих сами по себе. Много ли от этого выигрывает искусство и истинная образованность — это другой вопрос. Впрочем, Некрасов человек не без дарования. <…>
<…> Стихотворений Некрасова успех колоссальный — экземпляры пропадают в лавках, как только появятся. <…>
<…> Стихотворения Некрасова произвели большую сенсацию. Большая их, часть была напечатана в «Современнике»: много вещей слабых и две-три пиесы действительно прекрасные… Но особенный интерес публики возбудили два-три отрывка с либеральным оттенком, и в две недели разошлись до тысячи экземпляров… Разнесся слух, будто второе издание запрещено, и теперь, ради запрещенного плода, остальные экземпляры вместо полутора рубля продают по 5 да по 6! Ах, как мы еще юны; какая ребяческая страсть казаться взрослыми; какая высокая цена за дешевенький либерализм! Муза Некрасова не поет, а ноет, и его гражданская скорбь наводит скуку! <…>
<…> Некрасов по-прежнему производит впечатление невообразимое, но критики не знают, что об нем сказать, понятно почему. <…> Продолжаю письмо мое уже 25 ноября. Вчера получил письмо от Боткина из Пет<ербурга>. Цензором «Современника» назначен Лажечников вместо Бекетова1, удаленного за перепечатку в «Совр<еменнике>» 3-х стихотворений Некрасова; при статье о выходе их в свет. Не знаю, останется ли Бекетов цензором; дело, кажется, в том, что на книжку стихов не обращают такого внимания, как на журнал, имеющий обширнейший круг читателей. Впрочем, кажется, и на продажу книжки наложен эмбарго2; вчера все книгопродавцы пересылались, чтобы получить экземпляры, но их уж расхватали, тем более, что выпущено было на первый раз в продажу не очень-то много. Если что узнаю скоро об этом деле, так припишу после. <…>
<…> Из России я имею известие1 о громадном и неслыханном успехе «Стихотворений» Некрасова. 1400 экземпляров разлетелись в две недели; этого не было со времен Пушкина. От него я давно не имею писем; кажется, он хандрит и скучает в Риме. Он и в России скучал — но не так едко; плохо умному человеку, уже несколько отжившему — но нисколько не образованному, хотя и развитому — плохо ему в чужой земле, среди незнакомых и неизвестных явлений. Он чует смутно их значение, и тем больше разбирает его досада и горечь — не бессилия, а невозвратно потерянного времени! <…>
<…> Кстати, в «Современнике» теперь цензором Лажечников, а не Бекетов, который устранен от «Соврем<енника>» за перепечатание в нем одного из стихотворений Некрасова (из его книжки). Впрочем, все хорошо, кроме этой неприятности… <…>
<…> …успех Некрасова — дело знаменательное. Публике это нужно — и потому она за это и хватается. <…>
<…> Говорят, вышли мои стихи, и мне пишут, будто 500 экз<емпляров>, >присланные в Петербург с первым транспортом, разошлись в два дня — это похоже на пуф. Вульф, верно, уже прислал тебе мою книгу. Когда ты будешь ее перелистывать, то увидишь, что я не поправил ничего, что ты мне заметил. Это произошло оттого, что мне опротивела рукопись, и я торопился ее сбыть. <…>
<…> Важнее этого1 — обстоятельства «Современника», чуть-чуть не лопнувшего не вследствие каких-либо иных причин, кроме как, говоря дурным словом, ограниченности и бессмысленности редакции, способной возбудить сострадание ближнего. Дело вышло из перепечатки стихотворений Некрасова, необходимости которой еще никто понять не может, а несовместность понимают все до единого. Впрочем, употребляя форму оговорки, раз уже употребленной, дело кончилось тем, что к нему приставили И. И. Лажечникова вместо Бекетова и велели следовать полицейскому режиму, вследствие коего можно и тройкой ездить по улицам, но подвязав колокольчик, беспокоющий всех прохожих без исключения. <…>
<…> Бекетов <за> пропуск стихотворения Некрасова удален от «Современника» с переводом в «Сын отечества»1 и несуществующий «Пантеон»2. Жаль, очень жаль, это может иметь влияние на подписку «Современника)». <…>
<…> Василий Петрович1 также здесь, в Петербурге. Этот господин прописался, как нельзя лучше, и его подлейшая трусливость вся выскочила наружу в деле Некрасова. (Вы, вероятно, уже знаете, что «Поэт и Гражданин» наделал много неприятностей, Бекетов переведен в «Сын отечества», Лажечников — в «Современник» и т. д. и т. д.) Когда случилось это неприятное происшествие, то Василий Петрович вышел из себя и зашипел: «И чего еще нужно этому Некрасову? Разве ему мало — имеет квартиру, экипаж, задает обеды, — и чего еще ему нужно? Разве ему этого мало!» Каков сукин сын и каково бесстыдство-то… <…> Книжка его с самого появления покупается нарасхват: по словам Базунова, один только Гоголь так быстро расходился, ну а теперь и подавно. <…>
<…> Статья о Некрасове1 вовсе не пойдет: получено об этом паконец строгое предписание. <…>
Вчера вышла декабрьская книжка «Современника», и я опять принимаюсь писать Вам, Николай Алексеевич.
Прежде всего я должен сказать Вам, что различные толки и т. п. по поводу Ваших стихотворений далеко не имеют той важности, какую готовы им приписывать иные люди. Месяца два-три, и все успокоится. Вообще, дело не так ужасно, как думают легковерные, хотя и не вовсе приятно. Через два-три месяца все забудется и успокоится. <…>
<…> А ветер не так-то еще переменился, как полагали. На днях «Современник» получил сильнейший нагоняй и Бекетова от него отставили за перепечатание трех стихотворений Некрасова из его книжки, которую Мусин-Пушкин в своей попечительской агонии1 пропустил не без задней мысли. Надобно сознаться, что в этом деле Панаев поступил как мальчишка. А стихотворения «Щуки в опере»2 (я хохотал донельзя над этим именем) имеют успех громадный, по согласному показанию всех моих корреспондентов. <…>
<…> Панаев неисправим, я это знал. Гроза могла миновать «Современник», будь хоть ты там. Такие люди, как он, и трусят и храбрятся — все некстати. Я не меньше люблю «Современник» и себя или мою известность, — недаром же я не решился поместить «Поэта и Гражд<анина>» в «Современнике»? Так нет! надо было похрабриться. Впрочем, Панаева винить смешно: не гнилой мост виноват, когда мы проваливаемся!
О книге моей пишут чудеса, — голова могла бы закружиться. Когда я писал к тебе, я имел известие только от Вульфа1 и Чернышевского — чего только не было там, — я даже рассердился, — но пришло письмо Панаева2 (к Ав<дотье> Як<овлевне>), и в нем то же. Неслыханная популярность, успех, какого не имел и Гоголь (!), — приличный Панаев, дозволивший себе такие выражения, заслуживал хоть половину доверия, и я порадовался. <…>
Любезнейший Павел Васильевич, в затруднительном или неприятном случае, где нужно пособие другого, сам собою решается вопрос — на кого можно положиться? Вы и никто более1 — пришли мне на память, когда я подумал: кто мне может объяснить в точном виде меру неприятностей, вызванных моим стихотворением «Поэт и Гражданин»? Согласитесь, что мне это нужно знать — в отношении к «Современнику» (в котором я — по убеждению своему и Тургенева — не нашёл удобным поместить это стихотворение, как и некоторые другие, явившиеся в книге. А зачем я его поместил в книге, это не касается никого, кроме меня, равно как зачем его перепечатывали в «Совр<еменнике>», касается других, — спросите!) — в отношении к дальнейшим моим писаниям и даже в отношении ко мне лично, Объясните же мне, будьте друг, весь ход дела с его последствиями, уже совершившимися и теми, которые, может быть, надо ждать. Я Вас об этом прошу именем моего беспокойства, которое застигло меня очень некстати — в жару работы2. <…> В отдалении все принимает большие размеры, и я же болен. Но хоть бы эти размеры и точно были велики — я не ребенок; я знал, что делал. Книга моя вся висела на волоске, и мне приходилось или сжечь ее, или поступить, как поступил я, — выбору не было. — Напишите мне3 и о том, как ее приняла публика, Ваше слово для меня важно. <…>
<…> Живо представляется Некрасов в Риме, и совершенно верю, что он должен там терпеть невыносимую скуку. В Риме для него так же мало дела, как мне в химической лаборатории Гесса1 или на обсерватории Струве2. Когда нападет веселая минута, непременно нарисую его и Авдотью, собирающих мох в Колизее. <…>
<…> А Некрасова стихотворения, собранные в один фокус, — жгутся. <…>
<…> Цензура стала легче, а цензора «Современника» отставили за Некрасова стихи, перепечатанные из полного издания. <…>
<…> Некрасова получил — от кого? Ты, что ли, мне прислал?1 Я нахожу и находил в нем сильный талант, хотя сопряженный с какой-то злой сухостью и угловатой обрывчатостью — мне еще не удалось хорошенько почитать. Первая статья2 — сумбур какой-то, неоригинальный, а пушкино-гете-лермонтовский, и как-то Некрасову вовсе не идет слова Муза, Парнас — где это у него классическая традиция? Да и что за чин «поэт»… пора и это к черту. Так же глупо говорить о себе: «Я поэт и живу вдохновением», как «Я очень умен и любезен».
«Псовая охота» зато прелесть, и мать, лишившаяся сына3, и Ненила4 — больше не читал. <…>
Вчера утром получил я Ваше письмо из Парижа, а ныне утром пишу ответ — похвалите хотя за эту аккуратность Вашего преданнейшего слугу, потому что ни за что другое, при всем желании моем и Вашем, похвалить нельзя меня.
Я спрашивал о 2-ом издании Ваших стихотворений у секретаря Ценз<урного> комитета, Ярославцева1. Он говорит, что теперь не позволят: это именно сказано в предписании министра: «2-го издания не позволять». — «А если исключить те стихотворения, которые были главнейшею причиной суматохи?» — «Все равно, теперь еще не позволят, дело слишком свежо». — «А когда же позволят? Летом позволят ли?»
— «Это вероятно», — сказал он.
Из разговора с ним узнал я, что перепечатка стихотворений в «Современнике)», действительно, имела дурное влияние на это дело, — теперь вижу, что я кругом виноват… <…>
<…> Ты напрасно думаешь, что я ненавижу Некрасова1 — право, это вздор. В его стихотворениях есть такие превосходные вещи, что не ценить их было бы тупосердие. <…>
<…> Pourquoi ne pas dire un mot des poésies de Nekrassoff, — quoque je ne l’aime pas comme homme, mais c’est un poète très remarquable — par sa haine démocratique et socialiste… <…>[2]
…Когда увидишься с Некрасовым, передай ему мое глубокое почтение от моего лица и за много других лиц. Поблагодари его за книжку стихотворений, доставляющую истинное наслаждение его читателям. Здесь1 один господин чуть не отнял у меня его портрета. Представь себе, что здесь стихотворения Некрасова списываются целой книгой, за недостатком печатного издания, и за переписку установлена уже известная, постоянная цена: так бывало только с Пушкиным и Лермонтовым. Ему, право, надобно подумать об новом издании стихотворений: если цензура их несколько поиспортит, то не беда, легче приписать пропущенное, чем заказывать целый рукописный экземпляр. Да! Теперь Некрасов единственный поэт, которого может слушать порядочная публика…
Около года тому представил я в цензуру книгу моих стихотворений, прося о дозволении мне нового издания. Не получив этого разрешения, осмеливаюсь утруждать Вас просьбою о нем, основываясь на следующих соображениях:
Большая часть пьес, вошедших в мою книгу, была сначала напечатана (в «Современнике») во времена, неблагоприятные литературе, председателем ценз<урного> комит<ета> был г. Мусин-Пушкин1, а цензорами Крылов2 и Фрейганг3: это убедительно доказывает невинность этих пьес. Запрещению же подверглась моя книга за несколько пьес, прибавленных при особом издании. По поводу этого запрещения кн. Вяземский4, тогдашний товарищ министра, лично говорил мне, что оно не может распространяться на всю книгу при новом издании, а впоследствии бывший попечитель кн. Щербатов5 вносил вопрос о ней в Главное управление цензуры, и мне было объявлено, что я могу войти с испрошенном дозволения на новое издание.
С издания моей книги прошло уже около шести лет, и как в это время литература шагнула вперед, тронув много недоступных ей прежде жизненных вопросов, то содержание моих стихотворений естественно утратило всякую новизну и резкость.
Те места в моей книге, которые подали повод к запрещению, исключены мною или исправлены в экземпляре, представленном на новое издание.
Ваше высокопревосходительство! Шесть лет я — человек бедный, живущий литературным трудом — лишен права издавать мою книгу и пользоваться доходом с моего труда. — С каждым годом интерес публики к моей книге слабеет, подрываемый временем и заграничным изданием, которым запасается почти каждый русский, возвращаясь из чужих краев, и которое, говорят, продается и здесь6. Теперь еще книгу мою некоторые купили бы, может быть, и я получил бы за новое издание сумму, по моим средствам значительную. Пройдет еще год-два, и ее не для чего будет печатать: ее никто не купит.
К этому я должен прибавить, что нравственный гнет, наложенный на меня этой опалой, подавляет во мне всякое расположение к той деятельности, к которой я, может быть, призван. Если Вы допускаете во мне хоть искру поэтического таланта, то простите меня, что я этого коснулся. Это обстоятельство слишком горькое для меня, отравляющее всю мою жизнь.
Ваше высокопревосходительство! Если мы, пишущие, случайно или не случайно обмолвимся каким-либо резким, непозволительным словом, то нас, на основании этого слова, заподозревают на всю жизнь. Да позволено мне будет надеяться, что будет дана вера и следующим моим словам, которые я говорю добровольно: в моих убеждениях нет ничего такого, чего бы я, положа руку на сердце, не посмел высказать громко, во всеуслышание. Таким образом, опальное положение, в котором я нахожусь, считаю я для себя несчастием незаслуженным. Если это наказание за несколько необдуманных строк, то не слишком ли оно жестоко п продолжительно?
Убежденный в моей правоте, я решаюсь просить ходатайства Вашего высокопревосходительства как за мою книгу, так и за мое литературное дарование (если Вы его признаете), которому постоянно была стеснена дорога к проявлению.
С глубочайшим почтением и совершенною преданностью имею честь быть
Вашего высокопревосходительства покорнейший слуга
ПРИМЕЧАНИЯ
И. С. Тургенев -- Н. А. НекрасовуВпервые: ГМ, 1916, № 5—6, с. 31—32.
Печатается по изд.: Тургенев. Письма, т. II, с. 269—270.
1 Ты бы здесь приготовил…-- в Спасском.
Впервые: ГМ, 1916, № 5—6, с. 34.
Печатается по изд.: Тургенев. Письма, т. II, с. 311.
Впервые: ГМ, 1916, № 9, с. 172—173.
Автограф: ИРЛИ, 21125.
Печатается по автографу.
Боткин Василий Петрович (1811/1812—1869), писатель, критик, переводчик. В 1830-е годы участник кружка II. В. Станкевича и близкий друг Белинского. В 1840-х ir. и в первой половипе 50-х печатался в «Современнике», входил в круг людей, группировавшихся вокруг журнала. С Некрасовым был связан деловыми и дружескими отношениями.
1 Солдатенков Козьма Терентьевич (1818—1901) — московский книгоиздатель.
2 …кому здесь передать 1500 руб.-- Речь идет о деньгах, которые Ü. Т.. Солдатенков, по-видимому, дал в долг Некрасову.
3 Базунов Иван Васильевич (1786—1866) — московский книгопродавец. В его магазине находилась московская контора «Современника».
Впервые: Т. И. Грановский и его переписка, т. II. М., 1897, с. 306.
Печатается по указанному изд.
Грановский Тимофей Николаевич (1813—1855), историк, профессор Московского университета, близкий друг Белинского, Герцена и других членов так называемого московского кружка. В связи со смертью Грановского Некрасов писал В. П. Боткину 8(20).Х 1855 г.: «Ни о ком я так не жалел после Б<елинского>, даже о Гоголе, может быть потому, что лично его не знал. Словно как я одурел, — все мараю то стихи, то прозу… <…> Нет! не живется у нас людям, которые всего нам нужнее! Я никак не думал пережить Грановского. <…> Не много написал Грановский, но не писателя в нем жаль, в нем жаль профессора, и еще более человека — он поощрял людей быть честными — вот его заслуга! Его влияние далеко простиралось» (X, с. 254).
Станкевич (урожд. Бодиско) Елена Константиновна, двоюродная сестра Т. Н. Граповского; ее муж Александр Владимирович Станкевич (1821—1909), брат Н. В. Станкевича, был биографом и издателем писем Т. И. Грановского.
1 «Современники» — т. е. Некрасов и И. И. Панаев.
2 Взяли у С<олдатенкова> на поддержание журнала о тысячи рублей…-- Грановский имеет в виду деньги, заплаченные Солдатенковым Некрасову за рукопись его стихотворении, а также 1500 р., которые он дал поэту в долг.
3 Василий Петрович — Боткин.
Впервые: ЛН, т. 51—52, с. 20-21.
Печатается по изд.: Некрасов, ПСС, т. X, с. 245.
1 Козьма Терентьич — Солдатенков.
Впервые: ЛН, т. 51—52, с. 507.
Печатается по указанному изд.
1 Ивану Ивановичу — Панаеву.
Впервые: ЛН, т. 51—52, с. 508.
Печатается по указанному изд.
1 …за письмо….-- Письмо Некрасова неизвестно.
2 …стихотворения … с некоторыми пропусками.-- В Совр. (1856, № 1) были напечатаны «Саша», «Внимая ужасам воины…» и «Филантроп». По-видимому, к письму было приложено стихотворение «Филантроп», напечатанное в Совр. с купюрами.
3 …статьями — Вашей, Толстого, Тургенева и Боткина…-- В Совр. были помещены «Севастополь в августе 1855 года» Л. Толстого, «Рудин» Тургенева и статья В. П. Боткина «Героическое назначение поэта». Статьи Некрасова в этом номере журнала не появлялись.
Впервые: ЛН, т. 51-52, с. 508.
Печатается по указанному изд.
Впервые: ГМ, 1916, № 9, с. 185—186.
Автограф: ИРЛИ, 21 125.
Печатается по автографу.
1 Записку твою с письмом Солдатенков получил…-- Записка Некрасова неизвестна. Письмо Солдатенкова, пересланное Некрасовым Боткину, по видимому, от 20.III 1850 г.
2 Кетчер Николаи Христофорович (1809—1886) — член московского кружка, близкий друг Герцена. По профессии врач. Был переводчиком, занимался литературной деятельностью, осуществлял до начала 50-х гг. связь Некрасова — редактора «Современника» — с московскими литераторами. Позднее относился к Некрасову враждебно.
3 Забелин Иван Егорович (1820—1908) — историк и археолог. В 50-х гг. сотрудничал в «Современнике».
Впервые: ГМ, 1916, № 9, с. 186—188.
Автограф: ИРЛИ, 21125.
Печатается по автографу.
1 Это было у Никулина — Пикулин Павел Лукич (1822—1885) — доктор медицины, профессор Московского университета с 1854 г. Был женат на сестре В. П. Боткина Анне Петровне.
2 …семья Щепкиных…-- Речь идет о семье Николая Михайловича Щепкина (1820—1886), книгоиздателя и общественного деятеля (сын актера М. С. Щепкина).
3 Мин Дмитрий Егорович (1818—1885) — поэт и переводчик Данте, Шекспира, Байрона, Шиллера. Свои оригинальные стихи Мин печатал в «Современнике».
4 …по твоим советам поступала Авд<отья> Яков<левна>… — Кружок Герцена — Огарева обвинял Некрасова в том, что с его ведома А. Я. Панаева незаконно присвоила деньги М. Л. Огаревой, первой жены Н. П. Огарева. См. одну из последних работ об «огаревском деле»: Бессонов Б. Л. По поводу одной публикации, — НСб., VIII, с. 140—145.
Впервые: Печать и революция, 1028, № 1, с. 52.
Печатается по изд.: Некрасов, ПСС, т. X, с. 266—267.
1 Спасибо тебе, милая душа, за твое письмо.-- Ответ на письмо Боткина от 24.II 1856 г.
2 Я к Солдатенкову написал…-- Отрывки из письма Некрасова, не дошедшего до нас, Солдатенков цитирует в своем письме к нему от 8.IV 1856 г.
3 …и печатай с богом осенью…-- По-видимому, Боткин предлагал Некрасову свои услуги по изданию книги.
Впервые: Совр., 1913, № 1, с. 238.
Печатается по изд.: Некрасов, ПСС, т. X, с. 268.
1 Вчера я послал к Вам письмо…-- Письмо, о котором Некрасов сообщает и В. П. Боткину (26.111 1856 г.), неизвестно. С. А. Рейсер предположил, что это письмо могло остаться неотосланным (X, 269), однако это мало вероятно, ибо Некрасов ждал ответа на него от Солдатенкова (см. письмо Некрасова к Боткину от 5.IV 1856 г.).
2 …обвиняюсь <…> в каком-то низком поступке с Вами по поводу нарушения контракта…-- См. письмо Боткина к Некрасову от 25.111.1856 г.
3 Список этих пьес я пришлю Вам на днях.-- Список неизвестен. Однако известны стихотворения, находящиеся в переданной Солдатенкову тетради и не включенные Некрасовым в книгу. Это: «Чиновник», «Зачем насмешливо ревнуешь…», «В альбом», «Старушке», «Детство», «Еще скончался честный человек…», «Наследство», «Когда горит в твоей крови…»
Впервые: ГМ, 1916, № 9, с. 188.
Автограф: ИРЛИ, 21 125.
Печатается по автографу. Ответ на письмо Некрасова от 26.III 1856 г.
1 …мое последнее письмо…-- См. письмо Боткина от 25.III 1856 г.
2 Относительно денег…-- По-видимому, речь идет о деньгах, которые Боткин предлагал Некрасову в письме от 24.III 1856 г.
Впервые: ГМ, 1916, № 9, с. 189.
Автограф: ИРЛИ, 21 125.
Печатается по автографу.
1 Забелин будет издателем твоих стихотворений.-- Не исключено, что такой слух действительно был, но при этом вполне возможно, что Боткин пытался оправдать этим слухом свою не слишком привлекательную роль в истории издания «Стихотворений» Некрасова. Так или иначе, слух этот не подтвердился. Однако, как писал Некрасову сам Солдатенков (8.IV 1856 г.), издание «Стихотворений» было и в самом деле «подарено» им И. Е. Забелину.
Впервые: Печать и революция, 1928, № 1, с. 52—53.
Печатается по изд.: Некрасов, ПСС, т. X, с. 271—272.
Ответ на письмо Боткина от 30.III 1856 г.
1 …он мне не отвечает на мое письмо о возврате денег…-- См. упоминания об этом в письмах к Боткину (26.III 1856 г.) и Солдатенкову (27.III 1856 г.).
Впервые: ГМ, 1916, № 9, с. 183—184
Печатается по изд.: ЛИ, т. 51—52, с. 509—510. Ответ на письмо Некрасова от 27.III 1856 г,
1 …Вас<илия> Петр<овича>… — Боткина.
2 …одному из моих знакомых…-- И. Е. Забелину.
3 …возвращу Вам условие.-- «Условие» Солдатенков не возвратил. См. об этом письмо Некрасова к Боткину от 17.IV 1856 г.
Впервые: Печать и революция, 1928, № 1, с. 53.
Печатается по изд.: Некрасов, ПОД, т. X, с. 272.
1 Я получил письмо от Солдатенкова…-- См. письмо от 8.IV 1856 г.
2 Я написал коротко и сухо…-- Письмо неизвестно.
Впервые: ГМ, № 10, с. 92.
Автограф: ИРЛИ, 21125.
Печатается по автографу.
1 Меценат — Солдатенков.
Впервые: Пыпин, с. 601—602.
Печатается по изд.: Некрасов, ПСС, т. X, с. 275.
1 Генерал Пушкин … ~ И тот подмахнул.-- Речь идет о председателе цензурного комитета M. H. Мусине-Пушкине, уволенном в отставку в середине апреля 1856 г. (см. о нем также прим. к письму Некрасова к Евгр. П. Ковалевскому от <23>.XI (5.XII) 1860 г. По указанию Мусина-Пушкина, его родственник цензор В. И. Бекетов 14 мая 1856 г. подписал к печати книгу стихотворений Некрасова.
Впервые: ГМ, 1916, № 5, с. 37.
Печатается по изд.: Тургенев. ПСС. Письма, т. II, с. 363.
1 Ай-да Пушкин!-- Как предполагают исследователи, эти слова могут быть скрытой цитатой из письма Пушкина к П. А. Вяземскому (ок. 7 ноября 1825 г.): «Трагедия моя копчена; я перечел ее вслух, один, и бил в ладоши и кричал, ай-да Пушкин, ай-да сукин сын!» (Пушкин. ПСС. В 10 т., т. 10. Л., 1979, с. 146). Текст этого письма, опубликованного только в 1874 г., мог быть сообщен Тургеневу П. В. Анненковым (см. об этом: Тургенев. ПСС. Письма, т. II, с. 625).
Впервые: Печать и революция, 1928, № 1, с. 53—54.
Печатается по изд.: Некрасов, ПСС, с. 279.
1 Я пишу Солдатенкову…-- Письмо неизвестно.
Впервые: ГМ, 1916, № 10, с. 95.
Автограф: ИРЛИ, 21 125. Печатается по автографу.
1 …будто бы он прибавил тебе 500 р.… — Об этом достоверных сведений нет.
Впервые: Летописи ГЛМ. Письма к Дружинину, с. 156.
Печатается по указанному изд.
Колбасин Елисей Яковлевич (1831—1885), беллетрист и историк литературы. С 1855 г. сотрудничал в «Современнике».
Дружинин Александр Васильевич (1824—1864), писатель, критик и переводчик. В 1847—1865 гг. активно сотрудничал в «Современнике», был ведущим критиком журнала после смерти Белинского и до прихода в журнал Чернышевского. В 1856—1860 гг. Дружинин редактировал «Библиотеку для чтения».
Впервые: Тургенев и круг «Современника», с. 378.
Автограф: ИРЛИ, № 3920. Печатается по автографу.
Панаев Иван Иванович (1812—1862), писатель, журналист. В 1847 г. вместе с Некрасовым основал «Современник».
1 …разговор его «вместо предисловия».-- «Поэт и Гражданин».
2 «Баллада» — «Секрет. Опыт современной баллады».
Печатается по изд.: Чернышевский. ПСС, т. XIV, с. 314—317.
1 Нет в тебе поэзии свободной, Мой тяжелый, неуклюжий стих.-- Строки из стихотворения «Сознание» («Праздник жизни, молодости годы…»).
2 …вроде чернокнижия…-- Намек на опубликованные в «Современнике» 50-х гг. фельетонные очерки Дружинина «Сентиментальное путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам». В более широком смысле чернокнижием Дружинин и многие, близкие к Некрасову литераторы, называли сочинение фривольных стихов. Особенно «прославился» этим M. H. Лонгинов. Чернышевский не знал, что сочинением таких стихов занимались в ту пору не только Дружинин и Лонгинов, но также Некрасов и Тургенев.
3 …"Две судьбы", и «Клермонтский собор».-- «Две судьбы» (1843—1844) и «Клермонтский собор» (1853) — поэмы А. Н. Майкова.
4 …"оду на вольность"…-- Имеется в виду ода «Вольность».
5 …если Дружинину согласится…-- Чернышевский хотел написать в «Библиотеке для чтения» статью о книге Некрасова. Однако Дружинин отклонил предложение Чернышевского, так как сам начал писать рецензию на эту книгу. См. незавершенную рецензию Дружинина в наст. издании.
6 Вульф Карл Иванович (ум. 1860) — владелец петербургской типографии и заведующий конторой «Современника».
Впервые: Тургенев и круг «Современника», с. 291.
Автограф: ИРЛИ, № 5800, л. 14.
Печатается по автографу.
Впервые: Сб. ПД на 1923 г., с. 143.
Автограф: ИРЛИ, 5814.
Печатается по автографу.
Лонгинов Михаил Николаевич (1823—1875), библиограф и историк литературы. В 50-х гг. печатался в «Современнике». Был в коротких приятельских отношениях с Некрасовым, Дружининым, Тургеневым. В пореформенные годы Лонгинов занял реакционную позицию.
Впервые: Чернышевский. Лит. наследие, т. 2, с. 339—347.
Печатается по изд.: Чернышевский. ПСС, т. XIV, с. 321—329.
1 …Ивана Ив<ановича>…-- Панаева.
2 …сам уже написал статью о Вашей книге…-- См. статью А. В. Дружинина «Стихотворения Н. Некрасова» в настоящем изд.
3 Волшебный луч любви и возрожденья! ~ Которое устало ненавидеть.-- Неточная цитата из стихотворения Некрасова «Замолкни, Муза мести и печали!..»
4 Клянусь, я честно ненавидел… со любил! — Цитата из стихотворения «Поэт и Гражданин».
5 …или Гончарова в избытке благородства.-- В литературно-критических статьях Чернышевский писал о Гончарове весьма холодно, большей частью ограничиваясь беглыми замечаниями (см., например: «Очерки гоголевского периода русской литературы». — Чернышевский. ПСС, т. III, с. 232).
6 Давыдов Алексей Иванович — петербургский книгопродавец; в его магазине помещалась контора «Современника».
Впервые: Сб. ПД на 1923 год, с. 146—150.
Печатается по изд.: Тургенев. ПСС, т. III, с. 36.
Впервые: Боткин и Тургенев. Неизданная переписка, с. 104.
Печатается по указанному изд.
1 …a tête à tête с Авдотьей томит его.-- В письме к Боткину от 19.Х 1856 г. Некрасов признавался: «Сказать тебе по секрету — но чур по секрету! — я, кажется, сделал глупость, воротившись к … Нет, раз погасшая сигара — не вкусна, закуренная снова!..» (X, 297).
Впервые: Летописи ГЛМ. Письма к Дружинину, с. 77.
Печатается по указанному изд.
1 Бекетов Владимир Николаевич (1809—1883) — цензор, отстраненный от цензурования «Современника» за подписание к печати «Стихотворений» Некрасова и И номера «Современника» с перепечаткой стихотворений из книги Некрасова.
2 Лажечников Иван Иванович (1792—1869) — романист и драматург. В 1856—1858 гг. был цензором.
3 С конца 1856 г. Гончаров стал цензором журнала «Отечественные записки».
4 Фрейганг Андрей Иванович (р. 1806) — цензор Петербургского цензурного комитета в 1848—1854 гг.
5 …вопли прошедшего…-- Гончаров пишет о изображенной в стихах Некрасова русской жизни недавнего прошлого.
Впервые: Сб. ПД на 1923 год, с. 151.
Автограф: ИРЛИ, 5814, л. 5.
Печатается по автографу.
Впервые: Тургенев и круг «Современника», с. 197.
Печатается по указанному изд.
1 Василька — В. П. Боткин.
Впервые: PC, 1891, № 2, с. 441.
Печатается по указанному изд.
Никитенко Александр Васильевич (1804—1877), критик и журналист, профессор Петербургского университета (1834—1864), действительный член Академии наук с 1855 г. В течение многих лет Никитенко работал в цензурных ведомствах. В 1847—1848 гг. был официальным редактором «Современника».
Плетнев Петр Александрович (1792—1865/1866), поэт критик, профессор Петербургского университета и 1832—1849 гг., с 1841 г. академик. В 1838—1846 гг. был издателем и редактором «Современника». В 1847 г. право на издание журнала приобрели у Плетнева Некрасов и Панаев.
Впервые: Труды ГБЛ, вып. III, с. 59.
Печатается по указанному изданию.
Впервые: PB, 1880, кн. IX, с. 156.
Печатается по указанному изд. Каратыгин Петр Андреевич (1805—1879), водевилист, актер Александрийского театра с 1823 г., автор «Записок» (СПб., 1880).
Шульгин Лев Кондратьевич (1812—1865) — ротмистр орденского кирасирского полка. В 1849—1865 гг. был городничим в Шенкурске, Великих Луках, Порхове. Вышел в отставку в чине полковника.
Впервые: Сб. ПД на 1923 год, с. 156, 162—163.
Автограф: ИРЛИ, 5814, лл. 7 об., 9.
Печатается по автографу.
1 …назначен Лажечников вместо Бекетова…-- См. прим. к письму И. А. Гончарова к А. В. Дружинину от 18.XI 1856 г.
2 Эмбарго — запрет.
Впервые: Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену, с. 92—93.
Печатается по изд.: Тургенев. Письма, т. III, с. 44—45.
1 Из России я имею известие…-- «Известие» было получено от Боткина (см. его письмо от 22.XI 1856 г.).
Впервые: Тургенев и круг «Современника», с. 58.
Автограф: ИРЛИ, № 5774.
Печатается по автографу.
Впервые: Боткин и Тургенев. Неизданная переписка, с. 105—108.
Печатается по изд.: Тургенев. Письма, т. III, с. 47.
Впервые: Пыпин, с. 609—611.
Печатается по изд.: Некрасов. ПСС, т. X, с. 301—302.
Впервые: Труды ГБЛ, вып. III, с. СО.
Печатается по указанному изд.
Впервые: Тургенев и круг «Современника», с. 296—297.
Печатается по указанному изд.
Колбасин Дмитрий Яковлевич (1827—1890), старший брат Е. Я. Колбасина; приятель Тургенева.
1 «Сын отечества» — в 1856—1861 гг. политический и литературный еженедельник. Издавался в Петербурге.
2 …несуществующий «Пантеон».-- В 1856 г. издание «Пантеона» прекратилось.
Впервые: Тургенев и круг «Современника», с. 299, 306.
Автограф: ИРЛИ, 5800, лл. 15 об. — 10.
Печатается по автографу.
1 Василий Петрович — Боткин.
2 Базунов — книгопродавец.
Впервые: Мазон А. И. А. Гончаров — член С.-Петербургского цензурного комитета — PC, 1911, № 12, с. 499.
Автограф: ГПБ, ф. 391, ед. хр. 291.
Печатается по автографу.
Краевский Андрей Александрович (1810—1889), журналист и издатель.
1 Статья о Некрасове... — Видимо, Гончаров имеет в виду статью С. С. Дудышкина для «Отечественных записок» (указано Б. Ф. Егоровым).
Впервые: Чернышевский. Лит. наследие, т. 2, с. 347—348.
Печатается по изд.: Чернышевский. ПСС, т. XIV, с. 329.
Впервые: Письма К. Д. Кавелина и И. С. Тургенева к А. И. Герцену, с. 93—95.
Печатается по изд.: Тургенев. Письма, т. III, с. 50.
1 …Мусин-Пушкин в своей попечительской агонии…-- См. об этом прим. к письму Некрасова к Тургеневу от 24. V 1856 г.
2 А стихотворения «Щуки в опере»…-- В декабре 1856 г. Герцен писал Тургеневу: «Некрасов в Риме. Это что-то звучит вроде щуки в опере» (Герцен. ПСС, т. XXVI, с. 52).
Впервые: Пыпин, с. 611—613.
Печатается по изд.: Некрасов. ПСС, т. X, с. 304.
1 Вулъф — см. о нем прим. к письму Чернышевского к Некрасову от 24.IX 1856 г.
2 …письмо Панаева…-- Письмо неизвестно.
Впервые: П. В. Анненков и его друзья, с. 635—636.
Печатается по изд.: Некрасов, ПСС, т. X, с. 306—307.
1 Вы и никто более…-- Как полагал Некрасов, Анненков мог быть лучше других осведомлен в этом вопросе, так как его брат И. В. Анненков имел большие связи при дворе. В 50-х гг. он был полковником, флигель-адъютантом, вице-директором инспекторского департамента Военного министерства.
2 …в жару работы.-- В это время Некрасов работал над поэмой «Несчастные».
3 Напишите мне…-- Ответ Анненкова неизвестен.
Впервые: Летописи ГЛМ. Письма к Дружинину, с. 97.
Печатается по указанному изд.
Григорович Дмитрий Васильевич (1822—1899), писатель, один из наиболее активных сотрудников «Современника» до 1861 г.
1 Гесс Герман Иванович (1802—1850) — химик, академик Российской Академии наук с 1830 г.
2 Струве.-- По-видимому, речь идет о Василии Яковлевиче Струве (1793—1864), астрономе и геодезисте, академике (с 1832 г.), основателе и первом директоре Пулковской обсерватории.
Впервые: Тургенев. Первое собр. писем, с. 35—37.
Печатается по изд.: Тургенев. Письма, т. III, с. 58.
27.XII 1856 г. (8.I 1857 г.)
Впервые: Герцен. Под ред. Лемке, т. VIII, с. 385—388.
Печатается по изд.: Герцен. ПСС, т. XXVI, с. 67.
Н. М. Щепкин. См. о нем прим. к письму Боткина к Некрасову от 25.III 1856 г.
Впервые: Совр., 1913, № 6, с. 14—16.
Печатается по изд.: Герцен. ПСС, т. XXVI, с. 69.
1 Ты, что ли, мне прислал?-- Тургенев писал в ответ: «Не я послал Некрасова; должно быть, он сам распорядился — или, может быть, какой-нибудь из твоих тайных приверженцев вспомнил о тебе» (Тургенев. Письма, т. III, с. 78). Вполне возможно, что книгу прислал Герцену H. M. Щепкин.
2 Первая статья…-- «Поэт и Гражданин».
3 …и мать, лишившаяся сына…-- «В деревне».
4 …и Ненила…-- «Забытая деревня».
Впервые: Чернышевский. Лит. наследие, т. 2, с. 349—352.
Печатается по изд.: Чернышевский. ПСС, т. XIV, с. 335.
1 Ярославцев Андрей Константинович (1815—1884) — беллетрист; секретарь Петербургского цензурного комитета в 1853—1857 гг.
Впервые: Совр., 1913, № 6, с. 19—21.
Печатается по изд.: Герцен. ПСС, т. XXVI, с. 78.
1 Ты напрасно думаешь, что я ненавижу Некрасова…-- Тургенев знал, что отношение Герцена к Некрасову изменилось после истории с «огаревским наследством».
Впервые: Герцен. Под ред. Лемке, т. VIII, с. 515—516.
Печатается по изд.: Герцен. ПСС, т. XXVI, с. 97.
Мейзенбуг Мальвида-Амалия (1816—1903), немецкая писательница. В 1848 г. эмигрировала в Англию. Была воспитательницей дочери Герцена Ольги.
Впервые: ЛН, т. 53—54, с. 155.
Печатается по указанному изд.
Пыпин Александр Николаевич (1833—1904), историк литературы. Двоюродный брат Чернышевского, значительное влияние которого испытал в юности. С 1860 г. профессор Петербургского университета; в 1861 г. оставил университет в знак протеста против реакционных притеснений студентов. Сотрудничал в «Современнике», «Отечественных записках», «Вестнике Европы». С 1898 г. — академик. Представитель культурно-исторической школы.
1 Здесь…-- т. е. в Саратове.
Впервые: Mazon A. Un maître du roman russe Ivan Gontcharov. 1812—1891; Paris, 1914, p. 405—407.
Печатается по изд.: Некрасов. ПСС, т. X, с. 428—429. Ковалевский Евграф Петрович (1790—1886), министр народного просвещения с марта 1858 по июнь 1861 г.
1 Мусин-Пушкин Михаил Николаевич (1795—1862). В 1845—1856 гг. был попечителем СПб. учебного округа и председателем Петербургского цензурного комитета. Отличался крайней реакционностью взглядов. Преследовал все, в чем видел проявление «гоголевского направления».
2 Крылов Александр Лукич (1798—1853) — профессор статистики Петербургского университета, цензор Петербургского цензурного комитета.
3 Фрейганг. См. о нем прим. к письму Гончарова к Дружинину от 2.XI 1856 г.
4 Вяземский Петр Андреевич (1792—1878), князь, поэт и литературный критик. В 1855—1858 гг. товарищ министра народного просвещения и член Главного управления цензуры.
5 Щербатов Григорий Алексеевич (1819—1881), князь, попечитель Петербургского учебного округа в 1856—1858 гг. В середине 1860-х гг. петербургский губернский предводитель дворянства.
6 …заграничным изданием… которое, говорят, продается и здесь, — Стихотворения Н. Некрасова. Лейпциг, 1859.