Н. Ф. Федоров: pro et contra: В 2 кн. Книга вторая
СПб.: РХГА, 2008.
<…> Сердечное спасибо и за призыв содействовать делу, ко мне обращенный! Но здесь я снова принужден противоречить Вашему преувеличенному доброму мнению о моей годности для работы в «Кружке». Для систематического какого-либо курса я прямо признаю себя несостоятельным; от отдельных же чтений на некоторые темы не отказываюсь и прилагаю старание кое-что подготовить в этом смысле. До сих пор меня отвлекала довольно упорная работа над окончанием моей книги об учении Ник. Фед. Федорова: для укрепления его мыслей об активном мировоззрении и об управлении природою пришлось делать экскурсы в область новейших естественно-исторических и даже математических теорий, и эта ответственная работа потребовала немалого напряжения мысли и некоторой подготовки в соответствующей литературе. Теперь, выбравшись, с Божьей помощью, из этих натурфилософских дебрей и изложивши письменно результаты своих поисков и дум, я могу обратиться к намеченным для чтений в «Кружке» темам.
Многоуважаемый
С радостью спешу исполнить выраженное Вами желание получить книгу Николая Федоровича и мою: завтра отошлю их Вам заказной бандеролью. Прислал бы их и без Вашего письма; не доставил же книгу Н. Ф-ча раньше потому, что хотелось добавить к ней свои статьи, хотя и очень растрепанные и незаконченные, но содержащие матерьялы, не вошедшие в I том «Философии общего дела».
Зная (и ценя) ширину Вашего дарования, я никогда не сомневался в «искренности и серьезности» Вашего интереса к мыслям Н. Ф-ча. По тем же основаниям позволяю себе надеяться, что Вы не вмените в вину Николаю Ф-чу и излагателю его мыслей, сливавшемуся возможно близко с ним при изложении, некоего попрека новому направлению искусства за то, что, с очень определенной точки зрения Н. Ф-ча на задачу искусства, представлялось нежелательным абсолютным произволом художественного таланта.
Я был бы очень Вам обязан и рад, если бы Вы в «Весах» молвили свое, всегда самобытное слово о книге Николая Ф-ча и, быть может, и моей, если усмотрите в ней, по материалам, некоторое дополнение к первой.
<…> Теперь несколько слов по поводу Ник. Фед-ча, хотя слишком обильные, по необходимости, споры о нем с Петерсоном, по поводу его полемики с Трубецким, несколько набили мне оскомину в этом отношении, так что я ограничусь сейчас лишь немногими замечаниями, предпочитая более обстоятельную беседу отложить до личного свидания. Во всяком случае, я очень рад, что свое отношение к учению Н. Ф-ча Вы определенно и решительно формулировали. Правда, Вы ждете разъяснений и притом от меня! Боюсь, я не возьмусь за трудную задачу давать их для печати, да и если бы взялся за это, я почти уверен, что то, что было бы предъявлено, в качестве разъяснений, не уменьшило бы Вашего отрицательного отношения, а скорее подкрепило его. Дело в том, что едва ли есть возможность произвести удовлетворительное уравнение между личною религиозностью и православностью Ник. Ф-ча, которые для знавшего его непосредственно — несомненный факт у и степенью религиозности и православности его доктрины, за безупречность каковой в этом отношении я не поручусь, хотя старику искренне казалось, что учение его безусловно-религиозно и чисто-православно. Переоценка естественных средств спасения человечества (самим человечеством) и недооценка значения средств благодатных в учении Н. Ф-ча для меня очевидна, не только в изданном, но и в неизданном и в неписанном, а также и в том, что сквозило в беседах с ним. Он не сознавал сам, каким минимумом Благодати обходился он и на что сводил и этот минимум. Но именно потому, что он этого не сознавал и не видел опасностей, отсюда вытекающих, он и ограничился в писанном тем, что есть, и не ставил дальнейших вопросов об отношении своего всечеловеческого дела к делу божественному. Если же признать, что все существенное, свойственное Н. Ф-чу, уже высказано им, тогда это учение не для Вас одного, но и для меня неприемлемо и окажется в противоречии непримиримом с учением Церкви. Петерсон имеет бестактность и самоволие настаивать на том, что будто бы все сказано Н. Ф-чем, что он мог бы сказать, и что это есть своего рода божественное откровение, и писания Н. Ф-ча в этом смысле он признает богодухновенными. Эту уверенность, что все существенное уже Н. Ф-чем высказано и что все высказанное ясно и безупречно, Петерсон, выразил и в переписке с Трубецким. И вот тогда Трубецкой и поставил ему дилемму: «в таком случае приходится выбирать между Евангелием и Федоровым, и я (Ев. Н. Т<рубецк>ой), не колеблясь выбираю Евангелие!» Я насилу удержал Петерсона от новых полемических выпадов, которые эту жестокую альтернативу распространили бы во всеобщее сведение (через «Новое Время»). Но удерживал я его не по одним тактическим соображениям, а и потому в особенности, что я, знавший Н. Ф-ча не меньше, чем Петерсон, далеко не убежден, что в напечатанном и написанном Н. Ф-м содержится все, что можно вывести из его главных мыслей. Я убежден, что если бы при жизни Н. Ф-ча вскрылись опасности, уже теперь обнаружившиеся, он, с присущей ему осторожностью к самому себе, опять стал бы проверять себя, сознал бы и недостаточность выраженного (в написанном) участия Благодати и, быть может, значительно смягчил бы рационалистически-материалистическую тенденцию своего учения и одумался бы относительно своего нерасположения к мистическому элементу. Я имею основание думать это потому, что словесно и в письмах он многократно высказывал, что «ничего так не боится, как того, что „передовые“ и неверующие „пожалуют“ его в атеисты, от каковой чести он наотрез отказывается». И вот, чтобы предупредить эту опасность «искажения его» («самого грубого», как он выражался), он и вверил рукописи мне, смотря на них всегда как на незаконченное и несовершенное и высказывая, что он боится не только атеистического усердия таких лиц, которые выведут его в атеисты, но и апологетического усердия Петерсона, которого именно за его опрометчивую решительность в защите считал опасным, что сейчас (в инциденте с Трубецким) блестяще подтвердилось.
Не знаю, проливают ли эти строки что-либо новое Вам относительно Н. Ф-ча и его собственного отношения к его учению. Я же прибавлю только следующее: в разъяснении затронутого здесь недоразумения, по моему убеждению, вся судьба учения Н. Ф-ча. Опасность истолкования его учения в смысле только рационалистическом и материалистическом есть; опасность эта велика и в значительной степени основательно мотивирована, если ограничиваться тем, что было писано Н. Ф-чем. Доказать возможность переделки учения с сильным уклоном в сторону религиозную (поднятие значения благодатных средств общечелов<еческого> дела) не легко, а для лиц, лично не знавших старика, едва ли и возможно. Вот почему большие есть шансы за то, что, если внимание к этому учению будет расти, признаки чего имеются, оно будет истолковываться все более и более рационалистически и материалистически, пока из него, как ненужную (органически) привеску, вовсе не выбросят участие Бога в устроении спасения мира. Это будет, с точки зрения Н. Ф-ча, «грубое искажение», но повод к коему им дан (как он и сам мне говорил). Свенцицкий и Брехничев с их увлечением идеями Н. Ф-ча, есть, ими, может быть, и не сознаваемый, переход к такому искажению. Сергей Ник<олаевич> также вполне допускает в будущем «использование» учения Н. Ф-ча неверующими в вышеуказанном смысле. А с другой стороны, в письмах и личных беседах, я встречаю очень не мало лиц, которые убеждены в глубокой религиозности идей Н. Ф-ча и ценят их именно с этой стороны и допускают, что воскрешение по его учению нельзя понимать как осуществляемое только вещественно, только материалистически. Вот какие трудности возникают и растут с каждым днем! Я ждал сначала полного равнодушия к Н. Ф-чу и даже осмеяния, как сумасбродства. В этом я, очевидно, ошибся. Среди «патентованных» философов он заранее осужден на пренебрежение, ибо совсем не подходит под требования, предъявляемые к типу философа, по школьным правилам созданному. Но среди философствующих разночинцев и плебеев интерес к нему обнаруживается, не говоря уже об отдельных, хотя и не многих, настоящих философских умах, не ограничивающих Софию рутинно-школьными рамками.
Я не касался Вашего главного предубеждения против «Старика» — его «вторжения в святилище Смерти»… Вот об этом хотелось бы когда-нибудь побеседовать с Вами лицом к лицу. Здесь — столкновение с «Федоровианством» более коренное, чем всякое иное, и по этому пункту жажду пояснений с Вашей стороны. <…>
1 д<екабря> 1913. Москва. И<она> П<антелеймонович>. Я только вчера имел возможность ознакомиться с Вашими 2 книгами, и, признаюсь, они повергли меня в немалое смущение. Говорю не о художественной стороне Ваших произведений: с этой стороны многие из Ваших стихотворений признаю очень удачными и могу только пожелать дальнейшего роста Вашему дарованию. Смущен же я (буду откровенен!) в 1-й книге уж очень гордым и немирным тоном Вашего предисловия, a также и многими мыслями в самой книге. В сборнике же стихотворений — смешана эротика, и часто жгуче чувственная, с религиозными стремлениями, и уж чересчур смелые образы с величайшим светом христианского восприятия. Я далек от неуместной выходки вмешиваться в свободу художественного творчества, каково бы оно ни было. Я только должен откровенно сказать, что обнаруженные свойства Ваших, произведений раскрыли для меня их несоединимость с духом, симпатиями и целями Н. Ф. Ф-ва. С его аскетическим отношением к чувственности, как и с его великою скромностью личною, совершенно несогласны черты, о которых я упомянул. И вот это-то и повергает меня в смущение: как можете Вы продуманно сочетать такие экстазы и такие приписываемые себе правомочия с последованием идеям Н. Ф.? Если Вы настаиваете на возможности такого сочетания, я понужден думать, что Вы неверно понимаете учение моего Старца, что Вы не только не вникли в дух его и цели, а далеко отстоите от них. А этот вывод заставляет меня с великим опасением смотреть и на то, как проектируете Вы вести Ваше «вселенское дело». Во всяком случае на основании предыдущего, я обращаюсь к Вам с решительною просьбою до выхода Вашего сборника не считать меня участвующим в Вашем деле каким бы то ни было образом и ни единым словом не упоминать в Сборнике, ни в каких-либо объявлениях о нем моего имени и фамилии в качестве лица, имеющего участие в вашем деле. К этому требованию меня обязывает та же искренность и прямота, которая, конечно, движет в данном случае и Вас и которую я, разумеется, вполне уважаю, хотя в данном случае и не могу разделять тех ее выражений, которые сказались в Вашем произведении. В уверенности, что просьба моя будет в точности выполнена, и в надежде, что Вы не истолкуете ее в каком-либо ином смысле, кроме того прямого, который здесь изложен, остаюсь с совершенным почтением В. К.
<…> Спасибо Вам и автору статьи о Федорове в Декабр<ьской> книжке. Статья серьезная, дельная и для выяснения значения Федорова очень полезная. Хорошо вышло сопоставление этой статьи со следующею и даже с 3-ю (Соловьевскою). Декабрьская книжка вообще очень интересна. <…>
Дорогой Отец Павел!
Будьте добры распорядиться выслать наложенным платежом декабрьскую книжку «Богосл<овского> Вестника» по адресу: в Зарайск Рязанс<кой> губ<ернии> Его Пр<евосходительст>ву Николаю Павловичу Петерсону. Он очень заинтересован статьею о Н. Ф. Федорове. <…>
<…> С большим интересом прочел о Ваших недоумениях по поводу Вашего труда об философии от. Серапиона. Очень мне понятно Ваше настроение; сходное переживал, и еще переживаю, и я по поводу Ник. Фед-ча, которого высоко ценю, горячо люблю и с которым все же кое в чем существенном не могу слиться воедино. Когда я старался провести его, помаленьку, в наше общественное сознание, я прилагал все усилия, чтобы именно сливаться с ним при изложении его мыслей; и меня даже упрекали в том, что нельзя часто отличить, говорю ли я от лица Ф-ва или от себя. Но я убежден, что только такое, сродственное, созвучное по духу, изложение мыслителя и есть правильное, по крайней мере для начального с ним ознакомления: критике же место в конце. Вот почему я думаю, что и Вы должны бы вводить в понимание Вашего, также «Загадочного мыслителя» изложением сродственным же, «конгениальным», как говорил Гердер, а не сразу аналитически-критическим. Вижу трудность этой задачи при Вашей теперешней невозможности объединиться с Вашим мыслителем во многом. А все-таки, думается, впереди должно бы идти изложение его, насколько можно более объективное, без расслабления первого впечатления критикою. Пусть его в начале книги узнают и полюбят таким, каков он есть в его целости (и с теневыми сторонами); а дальше уже поправляйте сами то, что Вам представляется у него ошибочным или опасным. При Вашей многогранной душе у Вас, я знаю, найдется достаточно созвучного для того, чтобы ввести читателя в понимание мыслителя путем не одного холодного изложения, но и теплого симпатизирующего чувства. А разоблачению диссонансов место в конце… <…>
<…> Спасибо за извещение о деяниях Николая Павловича. Его «усердия не по разуму» боялся и сам Николай Фед-ч: завещая мне свои рукописи, он вменял мне в обязанность не вверять их судьбу с одной стороны неверующим-рационалистам, которые (говорил он) «не преминут меня пожаловать в генералы от атеизма, — честь, которую я не заслужил, хотя, может быть, и подал некоторый повод думать об этом иначе», — ас другой стороны, не давать рукописи в распоряжение Петерсона, «усердного не по разуму», и, по мнению Н. Ф-ча, в этом смысле более опасного, чем враги, с которыми (добродушно добавлял старик) «мы кое-как еще справимся». Эти предосторожности он не раз выражал в письмах ко мне, которые я принужден, конечно, скрывать от Ник. Пав-ча; а Н. П., не зная этого, часто делал многое вопреки моему мнению и неоднократно ухудшал положение дела, и без того незавидное. Наивность его доходила, напр<имер>, до того, что он писал Столыпину о необходимости положить в основу преобразования строя России идеи Н. Ф-ча; писал о том же Щегловитому; хотел писать Саблеру; пробовал обращаться и к самому Государю; а недавно послал в том же смысле воззвание к одному члену Гос. Думы, к тому же — кадету. Такое рвение и такая любовь к Учителю сами по себе, конечно, трогательны, особенно если знать, от какого доброго, хорошего человека и настоящего праведника эти чувства исходят. Но «делу» эти порывы не пользуют ни мало, а скорее вредят. Я согласен с Вами, что выступление против Трубецкого имело смысл; но форсировать положение до того, чтобы приводить противника к альтернативе «или Н. Ф., или Евангелие» было вредно, а главное — неосновательно, ибо учение Н. Ф., по его собственному убеждению, вовсе не должно приводить к такому гибельному радикализму. Надо признать в этом учении многое недовыясненным, кое-что необоснованным, кое-что надуманным; надо, наконец, пригнать и его столкновения в некоторых существенных пунктах с церковным учением, несмотря на искреннее желание автора пребыть православным. Все это должно вести к разъяснению, расследованию учения, ко всестороннему его обсуждению, разумеется, с полною свободою разномнения, свободу, за которую «Старик» всегда стоял явно и энергично. Николай же Павлович, признавши не только учение Н. Ф-ча, но и изложение его «богодухновенным» (как он мне недавно признался в письме), не может спокойно сносить инако, чем сам, мыслящих об этом учении, и всех, подряд, обвиняет в непонимании Федорова. Что же бы это было за учение и какая была бы ему цена, если бы действительно его никто не понимал, кроме одного (Н. П-ча), — ибо и меня он причисляет не столько к непонимающим «учения», сколько к изменникам ему, за то, что я не следую совету в каждой статье или каждом чтении начинать и кончать пропагандою идей Н. Ф-ча. Непопулярность и недоступность учения не страшна была многим мыслителям, а многим из них она была прямо желательна; по крайней мере, они на это претендовали и этим похвалялись. Но что сказать об учении, предназначающем себя для всех, непременно для всех, и без содействия большинства себя не утверждающего, и которое было бы в то же время никому не понятно или почти всеми превратно понимаемо?.. Сколько раз я указывал Н. П. на то, что, утверждая это, он «проваливает» Н. Ф-ча, но все мои увещания ни к чему не приводили. То же — и теперь! Выступление свое против Голованенки он от меня скрыл, из опасения, вероятно, как бы я не остановил его. Не знаю содержания статьи, но принципиально вполне разделяю Ваше мнение, что если Гол<ованенко> будет печатать целую работу о Федорове, то, конечно, лучше выждать ее опубликования в полном составе и тогда уже отвечать. На днях Ник. Павл. ко мне явится (8-го он приезжает в Москву), и тогда я употреблю все усилия, чтобы склонить его потерпеть до опубликования статей Г<олованен>ки; я надеюсь, это мне удастся. Вас же я просил бы не сдаваться на его просьбу сейчас же напечатать его статью, ибо убежден, что это только повредит делу. Я же объясню Петерсону, что Ваш отказ отнюдь не заключает в себе какой-либо несправедливости или предубеждения. Что касается «Исповедания веры» самого Петерсона, то если это есть то, набросок чего он мне раньше читал, то и подавно мне было бы нежелательно видеть эту вещь напечатанною, и я не понимаю, почему редакция «Бог<ословского> Вестника» может быть обязываема печатать ее? Поговорю и об этом и немедленно сообщу Вам. <…>
<…> Посылаю статью Н. П. Петерсона (по поводу статьи кн. Е. Н. Трубецкого): ей придан теперь вид не письма, а заметки на статью. Полемически-резкого в ней ничего нет, а фактические данные не лишены интереса. Ник. Павл. очень желал бы видеть эту статью напечатанною в «Бог<ословском> Вестнике» и просит Вас об этом. Не найдете ли возможным исполнить эту просьбу?
От выступления против Голованенко Ник. Павл. пока решил воздержаться. <…>
<…> Ваше (чувствую, — не заслуженное в такой мере мною) внимание ко мне Вы распространили до пожелания, чтобы я занялся составлением «Воспоминаний» о себе. Совершенно отвергая мысль о том, чтобы побуждением к ним могло служить предположение о какой-то значительности меня самого, я, тем не менее, признаться, и сам не раз подумывал о нанесении на бумагу очерка моего внутреннего опыта, только внутреннего, ибо внешняя жизнь моя была слишком бледна и бессодержательна. Побуждением к такому искушению, как писанье своих «Воспоминаний», у меня было желание как бы утешить себя за то, не часто у людей встречающееся, длительное духовное одиночество, в котором мне суждено было провести большую часть моей жизни, причем, однако, интенсивность и разнообразие моих личных запросов, стремлений и переживаний были столь велики, что они постоянно усиленно просились вылиться наружу, и подавлять это желание было мучительно трудно. Сверх того, необычность хода моего умственного и нравственного развития, и прежде всего необходимость, в которую я был поставлен, всюду и во всем пробиваться вширь и вглубь одними своими личными силами заставляли меня иногда думать, что изложение такого процесса развития души, хотя бы и не выдающейся по достижениям и свершениям, все же может представлять некий психологический интерес. Вот мне и хотелось, не раз уже, присесть за такие автомеморабилии, предназначая их прежде всего самому себе, как средство более точного учета о самом собою, а во-вторых, моим детям, как жизненный урок, для начинающих жизнь, бесспорно, поучительный. Но каждый раз останавливался и за недосугом, и за сомнением, что правдивого отражения простых и все же мудреных переживаний и исканий не удастся создать, что ускользнет именно интимная сторона их; а она-то и есть то, что во всем этом было благоговейного, и (в этом смысле) ценного. Много я перечитал автобиографий, а искренних и «с подлинным верных» много ли из них можно найти?.. Вашу оговорку в этом направлении (о ненадобности «Исповеди» и разоблачений того, в чем каяться надо одному Богу), я приемлю, конечно: она глубоко мудрая, но провести ее на деле едва ли возможно: есть неотделимое одно от другого, и если не все раскрыто в таких случаях, то окажется, что в этих-то существенных пунктах именно главное останется не раскрытым, а умолчание неизбежно рискует выродиться в искажение, в подмену действительности предполагаемым или сочиненным. Много и других препятствий отыскать бы можно, хотя принципиально я согласен с мнением Н. Ф-ча, что автобиография должна бы быть обязательна для каждого человека: по многим и важным соображениям.
И между тем как раз сам-то Николай Федорович и отступил перед этой обязанностью и, словно нарочно, закутал свою жизненную повесть в почти непроницаемую мглу. В III томе придется, с великим трудом, делать опыт хотя бы клочковатого восстановления сведений о нем. И я рад встретить у Вас, дорогой Павел Александрович, сочувствие к такому делу. Факсимилей можно приложить к книге сколько угодно, и это предусмотрено с самого начала. Изображений, как знаете, почти нет, что есть, будет воспроизведено. Мой приятель, Ник. Павл. Петерсон, чуть не отлучению меня подвергает за промедления. Но иначе нельзя было устроиться: каков ни на есть мой «Буддизм», а, забравшись в него (конечно, не ожидая, что трудности его окажутся столь велики), надо было его доработать хотя бы до того, очень несовершенного вида, в каком я Вам решился, краснея, послать свои два неуклюжих тома. <…>