«БРАТ ОТ БРАТА ПОМОГАЕМ…»
(Из неизданной переписки К. Н. Леонтьева и Т. И. Филиппова)
править
Имя Константина Николаевича Леонтьева, первого участника переписки, не требует представления. О Тертии Ивановиче Филиппове (1825—1899) историки помнят как об известном государственном деятеле эпохи Александра III, филологи — как об участнике «молодой редакции» «Москвитянина», друге А. А. Григорьева и А. Н. Островского и корреспонденте Достоевского. Византинисты знают Филиппова — первого вице-президента Палестинского общества. Современные историки церкви до недавнего времени если и вспоминали о Филиппове, то лишь в связи с вопросом о старообрядчестве и единоверчестве, умалчивая о главном для него «греко-болгарском вопросе» (тема, в которой он видел ключ к пониманию всей церковной жизни своего времени). Лишь в последние два года начали появляться статьи со ссылками на высказывания Филиппова о греко-болгарской распре; любопытно, что чаще всего их можно встретить в «интернетовской» периодике[1]. Церковная публицистика этого крупного петербургского чиновника, "эпитропа Гроба Господня ", переписывавшегося с Константинопольским Патриархом и многими русскими иерархами, еще ждет своего издателя и несомненно поможет разобраться и в наших «современных церковных вопросах»[2].
6 июня 1892 г. Филиппов, вспоминая Леонтьева, сделал в своем дневнике запись:
"Я благодарю Бога, что мне дано было быть ему опорою и утешением и спасти его от нищеты " (Российский государственный исторический архив — (РГИА.) Ф. 728. Оп. 1. Д. 1. Л. 7 об.).
Для Леонтьева Филиппов был не только человеком, взявшим на себя попечение о его житейских делах[3], но прежде всего одним из любимых собеседников. Ему «в знак невыразимой признательности за неизменную поддержку в долгие дни… умственного одиночества» — посвящен главный труд Леонтьева-публициста, двухтомник «Восток, Россия и Славянство» (1885).
Для Филиппова Леонтьев тоже излюбленный собеседник, близкий по духу публицист. «Мне дышется легче, когда я Вас читаю», — написал он однажды (Государственный литературный музей — (ГЛМ.) Ф. 196. Оп. 1. Ед. хр. 271. Л. 53), духовный друг. «Будем по силе нашей во взаимную опору друг другу! Брат от брата помогаем, яко град утвержден (тверд)» (РГИА. Ф. 728. Оп. 1. Д. 4. Л. 11-11 об.)
Друг о друге они знали примерно с 1873 г. по статьям о греко-болгарском вопросе и «панславизме». Знакомство их началось в 1875 г. с установления переписки, последняя встреча произошла в Оптиной Пустыни в июле 1891 г. А через год, 17 июня 1892 г. Филиппов посетил могилу Леонтьева в Гефсиманском скиту, после чего написал в дневнике:
"Могилка скромная с простым деревянным выбеленным крестом, на котором изображено имя покойного! Ему — если бы он мог свою могилу видеть — этого было бы мало: он очень любил славу и дорожил признанием его дарований. Но мне приятнее было смотреть на смиренный вид его могилы; чем на гордый памятник Аксакова, не соответственный размеру его заслуг и дарований, созданный не одною любовию, но и суетностию. Я не хотел бы этою заметкою ввести кого-нибудь в заблуждение, будто я не отдаю Аксакову должного; нет! Я знаю цену его подвигу. Дело нешуточное держать — вроде сем прелюбодейном — знамя чистого учения, проповедовать святость и верховное достоинство Церкви; стоять за у гнетенные преобразованием Петра священные начала. "Но он был в полном смысле страж — не более того — отданного ему на сохранение духовного сокровища, к которому он не прибавил от себя ни единого обола.
Между тем Леонтьев был мыслитель самобытный; он торговал своим товаром и жеванным никогда никого не кормил. Он был искренний и преданный служитель монархического начала, но чуждый катковских наемнических побуждений и неспособный воздать кесареви божие. В свою очередь, при встрече в греко-болгарском вопросе начала церковного и племенного, он твердо стал за Церковь против болгарского народного мятежа, поддерживаемого Аксаковым, в исполнение заповеди — охранять Ее «от князь и от народа множества». Вот почему он, как не сотворивший себе кумира, и не мог дождаться, и не должен был ожидать шумного признания своих даров и заслуг и оскорбительных для христианского чувства воплей и рукоплесканий при его похоронах. Зато он не лишен был истинных и трогательных перед кончиною утешений в любви и глубоком уважении своих юных последователей, в восторженной оценке В. В. Розанова, в напутствии святого старца Варнавы. По смерти его как-то сразу осветилось значение его деятельности, и теперь знаменитый Суворин уже не скажет про него, как прежде, "некто Леонтьев " (РГИА. Ф. 728. Оп. 1. Д. 1. Л. 15 об.-16).
Единомыслие и общность понимания главных «вопросов», глубокая личная симпатия сделали письма Леонтьева и Филиппова искренними, духовно наполненными и значительными, даже если речь шла о таких прозаических делах, как ходатайство о пенсии. Круг знакомства корреспондентов был широк и представителен (русские и греческие церковные иерархи, министры, писатели, дипломаты, редакторы и издатели крупнейших столичных газет и т. д.), соотвественно — только перечисление наиболее часто упоминаемых здесь лиц явилось бы заманчивой рекламой для возможного читателя.
Переписка этих "ревнителей охранения обуреваемых святынь " должна стать известной всем, кто интересуется историей России и русской православной мысли. Сохранилась она, возможно, не полностью, большей частию в машинописных копиях и разбросана сейчас по нескольким архивам Москвы и Петербурга.
Письма Леонтьева хранились у сына Филиппова, Сергея Тертиевича. Начиная работу над собранием сочинений Леонтьева, о. Иосиф Фудель обращался к племяннице писателя с просьбой написать С. Т. Филиппову и «просить у него писем К.Н. к его отцу» (Российский государственный архив литературы искусства — (РГАЛИ.) Ф. 290. Оп. 1. Ед. хр. 102. Л. 23 об.). М. В. Леонтьева сообщила в ответ, что с этими письмами вышла какая-то путаница: за адресом Филиппова она обратилась к А. М. Коноплянцеву[4], который, как потом выяснилось, скрыл от нее, что им уже были сняты копии. «…Он просил меня, когда я их прочту, дать и ему на прочтение. Но так как я, вероятно, сообщила ему ответ Серг[ея] Терт[иевича], то после этого он уже не упоминает о них» (Там же. Л. 23 об.-24).
Вот как, вероятно, обстояло дело. Коноплянцев мог познакомиться с этой перепиской через друга Леонтьева, К. А. Губастова. Именно он еще в январе 1910 г. первым обратился к С. Т. Филиппову с просьбой предоставить письма для публикации в готовящемся сборнике «Памяти К. Н. Леонтьева» и «отчеркнуть места, не подлежащие к напечатанию.» (РГИА. Ф. 728. Оп. 1. Ед. хр. 116. Л. 3 об.-4)[5]. 6 февраля сын Тертия Ивановича принес письма Леонтьева Губастову, который, просмотрев их, обнаружил, что некоторые обозначенные в описи рукописи отсутствуют. Он сразу же написал об этом владельцу архива:
«…Я получил от Вас в исправности, согласно описи, письма за 1875—1886 года по № 1787 включительно.
Писем же за последние 5 лет, 1887—1891 [гг.] (№ 1857-3008) в связке, мне переданной на лицо не оказалось. <…> Зная порядок, царящий в Ваших бумагах, я не сомневаюсь, что Вы их найдете без труда, и, при случае, передатите их мне» (Тамже. Л. 5-5 об.)[6].
Очевидно, так и произошло, письма были найдены, подготовлена их машинописная копия, которая сейчас хранится в фонде С. Н. Дурылина в РГАЛИ, однако публикация не состоялась, и лишь в небольшом предисловии к статье Коноплянцева «Жизнь К. Н. Леонтьева» переписка с Филипповым была названа в качестве одного из источников, использованных при составлении биографии писателя. Автографы этих писем утрачены (случайно сохранилось лишь одно письмо — РГИА. Ф. 728. Оп. 1. Д. 39).
Вероятно, в это же время была сделана и машинописная копия писем Филиппова, но оказалась она впоследствии в другом архиве — в отделе рукописей Государственного литературного музея. Причем в нее вошла и копия письма к Филиппову М. В. Леонтьевой от 1 декабря 1892.
"Как только я имела возможность приступить к разборке писем разных лиц к покойному моему дяде Константину Николаевичу Леонтьеву, я нашла письма к нему Вашего Высокопревосходительства — все отобранные самим дядей.
Согласно выраженному Вами Госпоже Кротковой[7] желанию иметь Ваши письма обратно, спешу переслать их почтою Вашему Высокопревосходительству в полной целости "(Г ЯМ. Ф. 196. Оп. 1. Ед. хр. 271. Л. 56).
Итак, в 1892 г. Филиппову были посланы письма, отобранные Леонтьевым; другая, меньшая их часть осталась у М. В. Леонтьевой и в 1925 г. была подарена ею Дурылину (хранится в его фонде в РГАЛИ). Из большой подборки, скопированной в начале 1910-х годов, в виде автографов сохранились лишь несколько писем (РГИА. Ф. 728). Еще несколько писем оказались разбросанными по разным фондам — один автограф хранится в ГЛМ и еще один — в РГАЛИ. Кроме того, в фонде Филиппова в ГАРФ находится 5 писем Леонтьева, которые не были известны издателям сборника 1911 года.
Переписка, длившаяся 16 лет, очень обширна и заслуживает отдельного издания, сопровождаемого серьезным комментарием (письма Леонтьева войдут в его Полное собрание сочинений, выходящее в издательстве «Владимир Даль»). Поэтому, не желая забегать вперед и в то же время понимая, что живые голоса важнее аналитического пересказа, мы решили для данной подборки выбрать пять законченных эпизодов (или «узлов», по-солженицынски), связанных с темой этого номера журнала, и снабдить их немногими и неизбежно неполными примечаниями[8]. Письма Леонтьева в некоторых случаях публикуются в сокращении. Орфография и пунктуация приближены к современной норме с сохранением некоторых авторских особенностей; подчеркивания одной чертой переданы курсивом, двумя чертами — полужирным шрифтом.
I. Газета «Восток». Греко-болгарские дела, церковное единство и Восточный вопрос
правитьДорогой Константин Николаевич.
В Москве будет издаваться газета «Восток»1, которая Вам будет очень сочувственна и издатель которой — Николай Никол<аевич> Дурново — просил меня быть между ним и Вами посредником, дабы привлечь Вас к деятельному в сей газете сотрудничеству. Положение тех именно дел, которые Вас и меня наиболее занимают и важнее которых, по моему убеждению, на свете нет, таково, что требует от нас всей нашей энергии, всего нашего мужества и полной преданности. Наступает кризис; на днях как мне передавали, будет отправлен к патриарху ответ Св. Синода (в редакции Преосв<ященного> Макария) на его запрос о общении нашего духовенства с болгарским. Чем разрешится узел — предугадать нельзя; ни содержания, ни тона изготовленного ответа я не знаю. И хотя по отзыву Ону2, патриарх Иоаким III3 отвечает всем?ребованиям, созданным усложнениями вопроса; но очень легко может случиться, как уже случилось дважды, что наш ответ окажется неудовлетворительным и породит последствия бесконечно важные и столь же плачевные. Если Вы в обители, то предложите старцам, да воздеют свои преподобные руки на Начальника мира4 с мольбой об утишении волн, взимающихся на Его священный корабль. Не о гибели корабля я пишу, —
Да ся пенит море и бесит,
Корабля бо Иисусова полонити не может, —
Но я не могу без ужаса себе представить, что мы выбросимся из этого спасительного корабля в среду грозного и гибельного волнения и — кто знает? — будем ли мы в состоянии на него опять взобраться. Все эти вопросы выше человеческих сил и соображений; но тут-то и предлежит подвиг тем, кому открыт истинный смысл событий, сам по себе весьма ясный, но искусственно заслоняемый предубеждениями.
Всею душею преданный Вам Т.Филиппов.
Дурново живет: на Остоженке в 3-м Зачатейском переулке, дом Соколова.
СПБ. 8 марта 1879.
(ГЛМ. Ф. 196. Оп. 1. Ед. хр. 271. Л. 5. Машинописная копия.)
«Лучшее враг хорошего». От желания написать Вам, глубокоуважаемый Тертий Иванович, побольше и получше, побольше сказать Вам, я бессовестно опоздал Вам ответить на Ваше дружеское письмо.
Дела срочного и «насущного» до того много и все это так принудительно, что я Вам выразить не могу. Поэтому прошу Вас, поймите мое долгое молчание именно так, как я его объясняю. Получив Ваше письмо, я списался с Н. Н. Дурново и отчасти условился. Но до сих пор ни газеты его не получаю и никаких о ней сведений не имею. Не знаю, как это возможно будет писать отсюда что-нибудь основательное, когда обстоятельства меняются каждый день и фактов новых и по-своему понятых здесь нельзя знать. Конечно, я сделаю все, что могу. Старцам Оптинским я передавал Ваши опасения за единение церквей; но если я не ошибаюсь, им или по отдалении вопрос этот не ясен, или уж вообще печальное состояние православия в самой России сделало их настолько пессимистами, что они ничего хорошего и не ждут, а только стараются сами жить поправильнее и паству свою получше пасти. Что ж, а если в самом деле — ждать хорошего нечего? Это ведь не противоречит учению. Благодать может отойти от народа, которого высшие классы отступают от веры. Оправданы будут лица, «претерпевшие до конца», а не нация и не государство. Это, впрочем, мое личное мнение и больше ничего.
Я нередко думаю и боюсь, что именно разрешение «Восточного Вопроса» ускорит наше разложение. И если бы я видел хоть какой-нибудь прок в этих юго-славянах, то я бы сказал себе: что ж, славянский союз будет еще богаче содержанием, чем та Россия Петровского стиля, в которой мы родились. Но увы! Чего ждать, напр[имер], от болгар… Вы сами знаете. С первого шага Бельгийская конституция] Прямо из пастырской грубости в европейское хамство. Дорого бы я дал, чтобы знать правду о том, что там, в Болгарии, делается… Что делают все эти противные Дриновы и Каравеловы. Мне все кажется — это правда, что единственно порядочного человека — Балабанова выгнали тогда из палаты… Хотя у Каткова это опровергалось; но я и Каткову не верю, он ведь очень непоследователен (я думаю, преднамерено) и основательно преследуя либерализм у нас, снисходителен почему-то к болгарскому либерализму. Едва-едва решился похулить слегка «конституцию»; тогда как при его влиянии он мог бы сделать пользу, заранее позаботившись об этом. Мало дальновидности или мало добросовестности — не знаю? Или он изнемогает, трудясь головой один, потому что помощники его бездарны, а способным и дельным он ходу не дает. Кто ждет развития дальнейшей казенной либеральности на Востоке, тому относительно православия остается одно — в душе жалеть о турках. Они гораздо менее были вредны для церкви, чем можем быть мы.
Все это так печально и вместе с тем ко всему этому день за день так привыкаешь, что иногда спрашиваешь себя только: стоит ли писать что-нибудь против этого смрадного и всесокрушающего потока?
Прибавьте к этому личные обстоятельства, до невозможности просто дошедшие, благодаря равнодушию, несправедливости людской. В министерстве все не хотят ни отказать мне и не советуют брать назад бумаг, которые я представил, ни должности не дают. То есть, лучше об этом и не говорить. Я покоен сердцем — только потому, что думаю: бессмысленное поведение людей относительно меня-нельзя иначе объяснить, как Божественной волей. Не скоты же люди и не дураки совсем, а если Катков поступает со мной, как свинья, и если министерство ведет себя глупо относительно меня, если друзья не протягивают мне серьезной руки помощи, то это безумие есть лишь проявление какого-либо тайного Промысла Божия. Иначе, согласитесь, без этой веры отчего бы не покончить разом все? Это вовсе уже не так трудно. Правда ведь?
Остаюсь глубокоуважающий Вас и преданный Вам К.Леонтьев.
NB. Я очень обрадовался Вашему повышению, но все-таки я желал бы, чтобы Вам были поручены высшие церковные дела, а не «бирки». Для бирок и кроме Вас нашлись бы, а Обер-Прокурор или комиссар для церковных дел Востока кроме Вас — в России нет. Духовенство вообще по делу греко-болгарскому ужасно близоруко. Ужасно!
<…> [не приводим приписку, сопровождающую отзыв сельского учителя о греческих повестях Леонтьева, который был приложен к письму — О.Ф.]
(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1023. Л. 15-17. Машинописная копия.)
II. Книга Филиппова «Современные церковные вопросы»
правитьДорогой Константин Николаевич.
Через Преосв[ященного] Алексия Вы получите мою книгу «Современные церковные вопросы», где найдете три рассуждения о греко-болгарской распре, четыре чтения о нуждах единоверия и т. д. Если бы настроение духа Вашего позволило Вам написать отзыв о ней для «Московских Ведомостей», то это быйЬ бы очейъ тголезйо для дела. О греко-болгарском вопросе никто не может написать так, как Вы; даже и близко к Вам подойти никто не может. События, совершившиеся после отлучения болгар, дают так много для освещения самого отлучения и смысла всей распри, что здесь бездна. Кроме статьи в «Московских Ведомостях», весьма было бы кстати поместить что-либо и в «Р[усском] Вестнике». «Восток» откликнется; думаю, что и «Современные] Из[вестия]» отзовутся. «Русь» ополчится, но тут-то и будет случай сказать ей, что она такое: подлинная ли Русь или мельхиор?
Здесь встретят бранью.
Как Вы поживаете? Я с семьей, слава Богу, благополучен; но что же значит личное и семейное счастие, когда общие дела отечества в таком положении. Напишите мне о себе, только поразборчивее.
Целую Вас. Ваш Т.Филиппов.
22 февраля 1882.
(ГЛМ. Ф. 196. Оп. 1. Ед. хр. 271. Л. 21. Машинописная копия.)
Наконец-то Вы, после такого долгого молчания, обрадовали меня словечком, истинно-дорогой мой Тертий Иванович! Книгу Вашу получу с радостью и, конечно, сделаю все, что могу; хоти предупреждаю Вас, что на успех надежды очень мало! <…>
В книге Вашей дело идет между прочим и о Греко-болгарской распре. Это один из самых крупных камней преткновения. Ведь Вы не захотите, чтобы я писал не то, что думаю (или не то, что Вы думаете сами, ибо мы по этому пункту совершенно согласны)? А разве Катков допускал когда-нибудь в «Моск[овских] Вед[омостях]» защиту тех, кого привыкли у нас звать так глупо фанариотами. Как же быть? Конечно, в газете можно притаиться немного, сжаться, извернуться, написать поменьше, чтобы, не давая себе высказаться, привлечь только внимание на книгу. Но и этого мы легче достигнем, если Катков (он ведь, кажется, еще в Петербурге?) напишет два слова сюда своим клевретам. «Поместить заметку Л[еонтье]ва о книге Филиппова» — иначе едва ли я без него добьюсь чего-нибудь. Вот в «Востоке» я могу разойтись привольно, но сам-то Восток не расходится. В редакции Каткова про Вас иные говорят так: «Умный человек с большим талантом и познаниями, но, жаль, представитель казенного православия», (какое же это такое не казенное-то?) А меня считают уж и не пойму, чем — скорей всего художником, в скверном значении этого слова, т. е. чем-то неосновательным. Третьего дня я вынужден был прервать это письмо; и вчера узнал, что Катков приехал из Петербурга, и потому я тотчас же по прочтении Вашей книги, поеду к нему сам и постараюсь даже и посредством уступок достичь цели. Не прочтя книги, говорить неудобно <…>
(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1023. Л. 54-56. Машинописная копия.)
Дорогой Константин Николаевич.
Я давно не писал Вам единственно потому, что лишился бодрости духа, а с нею и расположения к размышлению. Бог знает, вышел ли бы я с своею книгою, если бы 9/10 ее не было отпечатано еще в 1876 году и не ждало дополнения и предисловия. Типография наконец стала меня понуждать, ибо она несла убыток от напрасного лежания отпечатанной книги. Вот и решился наконец пустить книгу без того предисловия, какое я задумывал и в котором должен бы был выразить весь бедственный для мира смысл проклятого болгарского вопроса. Думаю, что в «Московских Ведомостях» Ваши статьи о моей книге будут приняты любезно по крайней мере ради меня; впрочем, кто знает, попробуйте. «Восток» будет Вам рад до бесконечности. Здесь будут Вам рады «СПБ. Ведом [ости]» и «Гражданин». Оба эти издания приветствовали появление книги кратко, но выразительным и весьма приятным для меня отзывом. Если бы у Вас собралась крупная статья, то и «Р[усский] Вестник», может быть, поместил бы. Последствия-то теперь очень ясны и нашим выводам очень помогают. Теперь пока кончаю; а удосужусь… напишу побольше.
Ваш искренний Т.Филиппов.
СПБ. 4 марта 1882.
(ГЛМ. Ф.196.Оп.1.Ед.хр.271. Л. 21. Машинописная копия.)
Тертий Иванович!
Три дня у лее тому назад послал в редакцию «Московских Ведомостей» статью о «Современных Церковных вопросах», и до сих пор ее еще не напечатали. Я сделал с моей стороны все, что только мог. Ездил по ужасной погоде в редакцию два раза: во второй раз решительно ворвался к Каткову и довольно Долго уговаривался с ним. Он сам желал обратить внимание на Вашу книгу и был рад моему предложению напечатать в газете отзыв сдержанный и без подписи. Относительно более развитой статьи в «Русском вестнике» мы с двух слов оба поняли, что нам не сойтись. Он сказал мне так: «Вы с Филипповым оба придаете Вселенскому Патриарху особое значение и хотите создать из него какого-то анти-папу, а я с этим никогда не соглашусь; отсутствием централизации православие существенно разнится от католицизма и т. д.» Спорить я с ним не стал, ибо прежние наши споры его не убедили, и решился ограничиться беспристрастным указанием на то, что это вклад и т. д. — я Вам выразить не могу! Я ни разу так не стеснял себя в печати, и не будь это о Вашей книге и о предмете столь дорогом для меня, — то я бы не дописал бы и маленькой заметки.
И что же? боюсь, что и то ему показалось слишком Леонтьевским!… Если завтра не будет напечатано, поеду сам опять к нему. Я впрочем предупредил его, что он может вычеркивать и переделывать как угодно, лишь бы прекрасный труд не прошел без внимания.
Пока прощайте; я сделаю и кроме этого все, что могу; это долг не одной личной дружбы и благодарности, а долг единомыслия]
Но если бы Вы только знали, до чего мне все тошно и все скучно! Я и об «России» очень мало теперь думаю, и благодаря тому, что цензура кой-как меня кормит, только и думаю (как слабый и худой монах): «как бы поесть, поспать и вздохнувши о гресех (очень искренно) опять поспать…»
Скучно! очень скучно!… Задушили!
Ваш К.Леонтьев.
(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1023. Л. 59-60. Машинописная копия.)
Дорогой Константин Николаевич.
Когда даже такие охранители отеческих наших преданий, как Катков, с таким насилием для себя дают клочек своей газеты для скромного приветствия книги, воинствующей за возвышеннейшие и священнейшие из всех преданий человеческого рода, то дело, значит, очень плохо. И тот, кто в наши дни еще хранит в душе упование и веру, того не грех поставить на ряду с Авраамом, занесшим нож на Исаака, в котором ему наречено было семя. У нас одна может быть надежда: что может Бог от камения csero воздвигнуть чада Аврааму. Но захочет ли Он и входят ли Его таинственные намерения нас воскресить, кто нам это скажет? Кто уразуме ум Господень, или кто советник Ему бы[с]ть? Обречены мы, или еще долго-терпив о нас Господь, — вот страшный вопрос, перед которым исчезают, как мелкие песчинки, вопросы: университетский, питейный, земский и т. д.
Благодарю Вас от сердца за Ваши строки и за Вашу настойчивость. В «СПБ. Ведомостях» будут гостеприимнее, если не поддадутся страху. «Восток» будет даже в восторге, если Вы ему что-нибудь дадите. Если болезнь Ваша не помешает Вам, то потрудитесь побывать у книгопродавца Андрея Николаевича Ферапонтова, на Никольской, и спросить у него, получил ли он посланные ему сто экземпляров моей книги, и если получил, то почему медлит объявлением о них в газетах?
О болезни Вашей я думаю совокупно с женою, и оба мы Вас умоляем не давать себя резать: совершенно необходимо испытать прежде гр[афа] Маттея и Ганемана. При первом удобном случае повидаюсь с кем следует, и пока пришлю Вам совет заочно. А там, что Бог даст. Только жене случалось воздвигать больных, уже приобщенных к смерти и положенных под образа. С Благовещением и скорым Воскресением поздравляю Вас и обнимаю.
Ваш искренний Т.Филиппов.
(ГЛМ.Ф. 196. Оп. 1. Ед. хр. 271. Л. 22. Машинописная копия.)
III. 1885—1886. «Кто есть ближний твой…»
правитьВозлюбленный и вожделенный Константин Николаевич!
Вчера был у меня Владимир Сергеевич и смутил меня, сообщив о Вашем подозрении. Помилуйте! Если в обыкновенное время мои чувства к Вам не возбуждали в Вас никакого сомнения, то ныне кольми! Неужели Вы думаете, что я не тронут посвящением Вашей замечательной книги моему имени? Тем более ценю эту высокую честь, что Вам не простят этого шага мои презренные, но сильные враги, коим дано «творити пакость три лета и пол».
Круг моих друзей редеет; некоторые из них уже приступили к предательским изворотам и проделкам, ища души моей. Такая ли это пора, чтобы удаляться от тех друзей, с коими меня неразрывно связует златая цепь единомыслия в предметах священных, составляющих основу жизни временной и вечной?
Ввиду ополчения возмогающих лжебратий, нам, верным нашему Богу до смерти, нужно еще ближе жаться друг к другу и молить непрерывно Господа и Спаса, да оградит нашего чистого, благородного, народолюбивого Государя и наш благочестивый народ от новых сетей, расставляемых лицемерием, и не предаст в их ловитву Церковь Свою Святую, юже стяжа кровию Своею. Времена чрезвычайно трудные для Православного Христианина и для верных слуг Государя и родной земли.
Кончаю за недосугом! Обнимаю и целую Вас
Ваш искренний Т.Филиппов.
(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1035. Л. 1-2 об.)
Тертий Иванович!
Сегодня Покров. К обедне пойти не мог, потому что одна из чередующихся 4-х болезней моих усилилась и потребовала опять долгого заключения, но я сделал вот что: разделил акафист Божией Матери всех скорбящих пополам (из грешной лени), половину сейчас прочел, а половину оставил, чтобы прочесть позднее, и сел Вам писать. Получивши Ваше ггйсьмо от 11 сентября (которое Вы почему-то называете «малодушным» по сообщению М. И. Бологовской. Почему это?), я успокоился, что Вы на меня не гневаетесь, а благодарить и выразить мое удовольствие по этому поводу опоздал, просто потому, что обременен теперь литературным трудом, а сил телесных все меньше и меньше, и я вынужден соблюдать в занятиях строгую меру и несколько медлительную очередь. Простите поэтому мою невежливость.
Что касается до «подозрений» моих, то были «факты», которые заставляли меня задуматься. Говорить я об них в этом письме не буду, так как Вы подозрения эти Вашим дорогим и милым письмом рассеяли, но если Бог приведет свидеться, расскажу все.
Посылаю Вам письмо К. П. Победоносцева, присланное им еще из-за границы. Я знаю, оно Вас как доброго человека и христианина порадует хоть немного. Он лучше отнесся ко мне и моей книге, чем мы ожидали. Не знаю, что будет, когда я (к Новому Году) издам 2-ой том (где будут все те статьи «Варшавского Дневника», которые, помните, заставляли его говорить при Вас у Мещерского в доме, что есть только в России два публицйЙга: «Катков и я» и «что я будто бы беру дело глубже за корни, чем Катков»). Захочет ли он тогда сделать для меня то, о чем мы не раз с Вами говорили, но пока он, видимо, отнесся к делу добросовестно и посвящение мне простил, если не по движению своего сухого сердца, то по рассуждению все-таки серьезного ума. Не знаю, как Вы на это взглянете, а я предпочитаю предполагать хорошее в людйх в случаях сомнительных.
<…> Победоносцев показал, по крайней мере, вид, что «посвящение» его не оскорбляет, а Катков — так тот, при своей гордости не скрыл от одного близкого ему человека, что ему «смысл этого посвящения кажется странным; отчего же не посвятить книгу человеку, которого он (т. е. я) уважает и любит, но зачем же говорить об умственном одиночестве, когда многие из этих статей были помещены у нас в „Русском Вестнике“». Так он сказал своему близкому человеку, «близкий» мне это передал, а я говорю: «разве можно сравнивать: тот в течение 10 лет лично заботился обо мне как друг, и в умственной сфере не только по церковному вопросу, но и по множеству других у нас почти полное единомыслие; этот допускал мои статьи с большим разбором и отвергал их нередко из-за второстепенных оттенков, а что касается до личных отношений, то этого и сравнивать нельзя, тот меня больного сколько раз не забывал посещать, несмотря на всю кратковременность пребывания в Москве, поддерживал меня добрыми письмами издали во дни жесточайших испытаний» и т. д. и т. д.
Впрочем — в этой маленькой «ревности» великого (конечно, он все-таки «великий» человек, хотя в церковном деле становится явно вредным) человека есть и хорошая сторона: значит, он моей книге придает серьезное значение. Тот «близкий ему» человек, о котором я только что говорил, надеется, впрочем, (особенно благодаря тому, что Катков болгарами теперь очень недоволен) «провести», как говорится, в «Московских] Ведом [остях]» очень тонкую статью «и нашим и вашим» — с целью рекламы для моей книги. <…> до сих пор все обстоятельства слагаются для моей книги довольно благоприятно. Либеральная «Русская Мысль» отозвалась о ней весьма уважительно, Гиляров-Платонов, который меня 10 лет «игнорировал», напечатал теперь большую и очень лестную статью: «глубоко одно», «верно другое» и т. д., хотя и с весьма странными возражениями (напр[имер], что для настоящего православия нужно не то, что я зову «Византизмом», избави Боже! а надо вернуться ко временам до Константина, что же это? Языческого императора нужно? Гонения? Политеиста-государя непременно. Мусульмане за веру собственно не гнали, они преследовали политические и даже просто гражданские поползновения христиан. Надо отвергнуть и Никейский Символ веры, ибо до Константина его не было и т. д. — чудно что-то?) А все-таки его статья доставила мне удовольствие. Подумав еще, может быть, пошлю и Аксакову книгу с небольшим письмом, Вы как хотите, а я славянофилам много обязан и Вас очень уважаю. Так позвольте, мол, «повергнуть» и т. п., и это будет совершенно искренно, я славянофилов старых люблю и уважаю, а они никак не могут понять, что мы из них вышли. Это для них неприятный сюрприз и наша последовательность их раздражает. <…>
Два слова о Петербурге. Вы пишете, что времена очень трудные. А когда эти времена были легки? Для кого-нибудь они всегда были трудны. При Николае I для одних, при Александре II -для других и т. д. Для Вас, деятелей центральной политической машины, теперь, может быть, и очень трудно, а нам издали все очень нравится; я здесь каждый день слышу похвалы: направление общее правильно, чутье — верно. <…>
Письмо Победоносцева, пожалоста, при случае возвратите.
(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1023. Л. 112—115. Машинописная копия.)
А теперь (благодарю Бога!) я и противу Каткова считаю себя неправым и понимаю, что он не хочет для меня ничего сделать. Если бы я публично и приватно негодовал бы на него за Греко-Вселенскую патриархию и т. п. (как делаете это, например, Вы), тЬ я не счел бы это грехом злопамятства и осуждения, а разве усомнился бы в том, что правы ли мы оба в нашем более или менее самоуверенном предрешении судеб Божиих, но у меня было не то; на вопрос церковный я смотрел покойнее, ибо думаю нередко: «Бог еще знает, кто из нас окажется правее… Пусть Катковское преобладание государства и погубит православие Греко-Российское, но „врата адовы не одолеют, церкви“ и потому может превознестись на место недостойных все то же Православие, но какое-нибудь Индо-Китайское и т. д. Нет, я не за это весьма громогласно в Москве нападал на Каткова, а за его личные качества и за его личные ко мне отношения!!! И вот я не так давно узнал из верных рук, что ему все это доложили (опять же люди, которым я лично не спускал при случае) и он прав, что не мироволит ко мне. Не мне, „богомольному“ все-таки человеку, было так поступать во всеуслышание. Поступая так просто, роняешь даже тот священный принцип, которому хочешь служить: „вот, мол, они, религиозные-то люди — все тоже! Не лучше нас!“ И в наше время не на человека самого и не на дьявола сведут, а на религию, того и гляди! „Не сильна она, не порабощает их дотла“.
Да, плохи мы грешные, плохи! И нужен и физический даже бич, чтобы нас заставить сделать еще хоть 2-3 шага на пути очищения и строгого покаяния!…
Катков для меня теперь противу меня прав, а знаете, кого я всей душой теперь ненавижу? Не угадаете. — Гете. Да, от него заразились и все наши поэты и мыслители, на чтении которых я имел горькое несчастие воспитаться и которые и в жизни меня столько руководили! „Рассудочный блуд, гордая потребность развития какой-то моей личности“… и т. д. Это ужасно! Нет, тут нет середины! Направо или налево! Или христианство и страх Божий, или весь этот эстетический смрад блестящего порока!…
Поздно уразумех и смирихся…
(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1024. Л. 21-22. Машинописная копия.)
Дорогой Константин Николаевич!
Благословенно смирение, основание и венец Христианских добродетелей! И благословен Бог, всеявший семя его в сердце Ваше и даровавший Вам зрети своя прегрешения и отстранять взор свой от „сучца иже во оце брата твоего“! Остальное, Бог даст, приложится во время свое!
Спешу Вас уведомить, что у меня есть намерение в двадцатых числах мая быть в Оптиной пустыне, куда я везу своего сына пажа; 23 мая у меня будет в Москве заседание, а 24 я могу выехать. И если буду иметь вагон, то упокою кости и утробу Вашу.
Между тем прошу Вас немедленно прислать мне подробное описание Ваших недугов, дабы я мог привезти с собою совет и наставление гомеопата и маттеиста: ибо Ваше телесное спасение только в них.
Относительно отпуска я похлопочу, чтобы он был несколько попродолжительнее; может быть, в этом буду иметь успех.
Приветствуя смирение Вашего сердца, я позволяю себе заметить, что в рассуждении о Каткове и его воззрениях на церковные вопросы Вы перешли черту, для человеческого смирения проведенную перстом Божиим. В личных злых чувствах к нему мы оба виноваты, как Христиане, наученные прощать и не умеющие исполнить повеление; но в том, кто прав по делу Церкви, сомнения нет и не должно быть. Если бы и не сбылось Ваше гадательное предположение что Бог, вместо ныне сущих православных народов, изберет иных (Он силен и от камене воздвигнуть чада Аврааму), то наше ли дело ускорять собственное изгнание из дому Божия? И разве призвание китайцев и японцев в лоно Церкви требует нашего из Нея отпадения? И разве можно служить Русскому государству, во имя коего Катков закалает Церковь, ругаясь Церкви и попирая Ее? Что же станется с Русским государством, если оно пойдет по этому проклятому и погибельному пути? Если оно совлечется своего высшего и, можно сказать, божественного призвания, то кая польза ему, аще (не только Босфор и проливы, но и) мир весь приобрящет? Русская земля, Русский народ, Русский Царь — врозь с Православною Церковию: что же это будет? Я говорю это лишь к примеру и нимало не боюсь (хоть и глубоко скорблю) за Церковь, Которой дано обетование неодолимой силы, способной противустоять не только Каткову, (я разумею здесь Каткова собирательного, вообще все семя Феофане), но и всему аду.
Этот образ мыслей и проистекшие из оного дела наши навлекли на себя видимый гнев Божий и явное проклятие: плод сих мыслей и дел — современная Болгария, змий сей, егоже созда<ла> Россия ругатися ему. После таких указаний не опыта, но самого перста Божия, продолжать еще прежнюю осужденную последствиями политику — это сатанинская гордость, избегающая сознания своих грехов и заблуждений, и добровольное смежение очей пред солнечным лучом, озарившим истину! Этого Каткову прощать нельзя, ибо это не наше, а Божье, повелительно требующее от нас защиты. В остальном же мне нечего и прощать ему. Хотя есть признаки, что он ищет души моей, в чем помогают ему и мои друзья; но если Господь покроет меня, то наступлю на аспида и василиска и поперу льва и змия. Если же Бог отнимет руку Свою, то и без дружеских сетей могу запутаться и „звероуловлен быти“.
Прочее да гоним, брате, искреннее незлобие к ненавидящим нас, ярость же души нашей да обратим на врагов Церкви, отечества и Государя, да исполнится на нас оное: гневайтеся и не согрешайте.
Жена моя сердечно Вас приветствует. Мы все находимся под впечатлением великого в правительственной области события, назначения Вышнеградского, радостного особенно потому, что избрание Государя пало на него, как можно думать, без всякого стороннего внушения. Теперь возможно спасение наших финансов и вообще нашего экономического положения. Боже! что значит истинный талант!
Обнимаю Вас.
Ваш искренний Т.Филиппов.
(РГИА. Ф. 728. Оп. 1. Д. 4. Л. 24-27 об.)
IV. Август-октябрь 1887 года. Некролог Каткова. „Дело“ митрополита Филофея
правитьДорогой Константин Николаевич!
Прочтите мой некролог и скажите мне Ваше мнение. Если я упомянул 6 скитаниях мысли и о преувеличениях, то без этих указаний мое „поминанье“ обратилось бы в то мычанье и блеянье, коим проводила Каткова в могилу большая часть его почитателей. Мое поминанье было первым членораздельным человеческим и высоко похвальным словом.
Об искуплении еписодов предсмертными муками я упомянул потому, что один из всех писавших о Каткове не мог забыть тех резких оскорблений Власти, которые позволил себе покойный на глазах у всего мира и которые великодушно были ему прощены оскорбленной Властью, единою имевшею на это право. Мы же не должны забывать, что существует нечто более важное и дорогое, чем даровитый журналист.
Анархические выходки Каткова покрыты его заслугами, но умолчать о них было бы предательством по отношению к Государю. Пишу к Вам больной, только что воротившись из Ржева: очень устал и бросаю перо! Прочтите мои слова брату Ерасту, а если старцам не будет скучно, то и им.
Обнимаю Вас.
Ваш искренний Т.Филиппов.
СПб. 10 Авг[уста] 1887.
(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1035. Л. 16-17.)
Статью Вашу о Каткове, Тертий Иванович, прочел не раз; сам для себя два раза, Эраста Кузьмича чтение прослушал, отцу Анатолию (скитоначальнику) прочел, от[цу] Амвросию поручил прочесть одной из его ближайших учениц (чтобы меня самого принять для долгой беседы, это целая процедура, но эти дамы по целым часам сидят в хибарке, которая выходит в лес, и ждут терпеливо, пока старец удосужится). Не знаю еще, прочла ли она ему; приезд это лето огромный и от. Амвросий особенно постом решительно изнемогал. Мое мнение вот какое: разумеется „Моск[овские] Ведом[ости]“ ни к селу ни к городу так раздражились и приплели тут и Филофея; статья очень похвальная (и Эраст Кузьмич прав, говоря: „что же они хотят, чтобы на Каткова как на святого смотрели!“), все нужное сказано. Но так как Вы, конечно, желаете, чтобы [я]высказался вполне, то прибавлю, что от намека на оскорбление высшей власти я бы на первый случай воздержался бы. Выгоднее было бы для дела позднее это сказать при случае, и притом заручившись возможностью хоть сколько-нибудь яснее выразиться, чтобы не подавать им повода придираться к тому, что это темная инсинуация и т. п. Вот и все.
От[ец] Анатолий восхитился Вашим слогом и так как он ужасно увлекающийся и горячий (в вопросах мирских) и прямой человек, то сейчас же и воскликнул: „Во-как. Я думал, Филиппов человек очень ученый и государственный, но я не знал, что он такой хороший писатель!“ Прибавил только то же, что и я Вам, еще не читавши статьи, писал: „немного рано!“.
Теперь о деле Филофея. Присылайте материал; постараюсь хоть чем-нибудь да пригодиться Вам. Не требуйте только решения, пока с материалом не ознакомлюсь: здесь вопросы духовные со всех сторон. Полагаю, что надо разрешить мне, как человеку постороннему и дела лично вовсе не знающему (я и с Вами ведь ни разу не успел об нем говорить) — разрешить указать, откуда и какие материалы^. Как Вы об этом скажете? Для меня такого рода апология с материалами, да еще касающаяся религиозных тонкостей (присяга, архиерей и т. д.) вовсе дело новое. Эраст Кузьмич объяснил мне кой-что в Вашу пользу — основная и очень ясная его мысль та, что так как Вы-то сами дело это и подняли против Билах, то Вам-то и нельзя было уклониться от роли свидетеля (как бы хотелось Вашим возражателям, видимо подозревающим у Вас какую-то личную вражду к пр[еосвященному] Филофею). Я думаю, что этой основной мысли достаточно для самой удачной апологии. Итак, об этом все. Если только сумею справиться, то я буду очень рад, что удовольствие Вас защитить послужит поводом или возбуждением к литературному труду. Я рад внешним толчкам. Вот нужно будет скоро начать также описание замечательной новой женской общины в Шамардине (в 15 верстах отсюда). Настоятельница — удивительная женщина и они с от[цом] Амвросием вдвоем и оба больные создали эту общину из ничего в три года. Почему я рад этим внешним толчкам и почему внутренних движений мало, я думаю, не надо уже объяснять. Вам известен мой печальный „детерминизм“. Хотя я и забыл почти французский язык и делаю на нем отвратительные ошибки, но есть у них тоже превосходные и незаменимые оттенки. Напр[имер] — unc resignation melancolique. Вот мое давнее (с 80 года) состояние, которое, конечно, еще более подновилось, когда я увидел, что „гора“ нового „Гражданина“, по крайней мере по отношению ко мне, родила если не „мышь“ (12 к[оп.] с [ср.] за строку — хорошая цена), то во всяком случае, не то восьмитысячное чудовище, на котором я на минуту возмечтал триумфально доехать до близкой могилы. Нет, видно выгоднее быть Воскобойниковым или Петровским у Каткова, чем Леонтьевым у кого бы то ни было! <…>
(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1025. Л. 13-15. Машинописная копия.)
В письме от 3 сентября 1887 г. Филиппов сообщает, что едет в Варшаву и обещает подробно рассказать о поездке, отмечая, что его письмо „будет иметь духовное значен{ие]“(ГЛМ. Ф. 196. Оп. 1. Ед. хр. 271. Л. 46. Машинописная копия.) — О.Ф.
Дорогой Константин Николаевич!
Ослабленная колена[9] исправите! Пишите поскорее что-нибудь для „Гражданина“, достойное Вашего имени и тех начал, которым мы служим, несмотря на бурю противных ветров. Не запинайтесь о недостатки издателя, который достиг-таки нами искомой цели и потому имел право на нашу дружную поддержку. Первые шаги сликом важны, чтобы оставить его без Вашей помощи.
Моему прямому участию воздвигают неожиданные преграды, которые, впрочем, разорятся „невдолге“, как писывал Писемский. Я только что воротился из занимательной и поучительной поездки в Щарство] Польское и С[еверо]-З[ападный] край. Был на празднике 8 сентября в Холме. Возвратился с грузом самых отрадных воспоминаний, из коих иные очень льстят моему самолюбию. Так, например, на обеде, который дан был в мою честь профессорами Варшавского Университета, ко мне обращено было два приветствия: одно от Ректора Лаврова, другое от Будиловича. Оба меня тронули, но последнее было мне особенно дорого тем, что содержало в себе признание моих воззрений на греко-болгарскую распрю. События учат разуму и односторонних, но умных, конечно, славяно-любцев; Ореста Миллера, как горбатого, одна могила исправит.
Спросите у старцев, не усматривают ли они в моем путешествии, помешавшем мне изложить Вам мое судебное показание о Митро-п[олите] Филофее, препятствия промыслительного. Когда я свидетельствовал пред судом о его участии в деле Мазуриной, я исполнял свой прямой и ясный как день, долг. Оглашение этого участия было сопряжено с сильными душевными страданиями; но когда пришлось избирать между Преосв[ященным] Филофеем и Богом, тогда колебание было бы преступлением. Когда по возвращении из суда после полуночи, я рассказывал в своем семействе подробности моего показания в присутствии моего одиннадцатилетнего сына, он вскрикнул: „Боже мой! как это серьезно“. Тогда я привлек его к себе и сказал: „Сегодняшним примером, который оставляю тебе в наследство, убеждаю тебя: всякий раз, когда твоя совесть очутится в противоречии с сердцем, предпочти внушения совести движениям сердца. Пусть разобьется сердце, лишь бы осталась целою совесть“.
Теперь безымянная сволочь, с благословения, впрочем, Вашего тезки, вновь протащила пред очами всей России грех иерарха, испытавшего падение в данном случае, но всю жизнь проведшего в молитвенном и постническом подвиге и, без всякого сомнения, помилованного и прощенного Судиею, не на лица зрящим и коснувшимся его в здешней жизни ради очищения и, может быть, примера.
Следует ли нам еще третицею вызывать из гроба страдальческий лик почившего иерарха, когда к тому нет повелительного побуждения, более уже для меня, а не ради восстановления его имени и чести! Иное дело, если бы могли его совершенно обелить; тогда нечего было бы и раздумывать. Не говорю об этих проклятых 30 т[ысячах], которые у него провалялись даром и прием коих я вовсе не осуждаю (взяв их как дар искреннего усердия, без прозрения истинной цели приношения, он еще не делал ничего дурного), но несомненно то, что на его глазах была заточена и доведена до слабоумия благодетельница его епархии, из сумм которой он получил и тот запнувший его шюследствии дар, и он не позаботился вспомнить о ней, как будто пропала какая-нибудь иголка, а не живое существо, вверенное его особому попечению. И когда посторонние люди, движимые состраданием, презирая трудности и опасности, освободили страдалицу из заточения и наложили руку на преступницу, он не устремился на помощь жертве, но отстаивал хищную злодейку. И так снять с памяти почившего Владыки всего пятна нельзя. Что же при этом означало бы мое заявление, что я, несмотря ни на что, сохраняю уважение и любовь к памяти Прсосв[ященного] Филофея! Мне бы могли сказать: „уважай и люби, если тебе это приятно; но не мешай нам делать свои заключения“.
Стало быть, весь смысл Вашей статьи сводился бы к защите меня, как Вы и поняли. На это я согласиться никак не могу. Мое поведение в деле Мазуриной защитою[10] можно только унизить, а подробное раскрытие моих [пропущено одно слово — О.Ф.] привело бы меня в смущение. Расторгая узы заточницы, я не искал и не имел в виду ничьих рукоплесканий. Если Вы найдете несогласие между настоящим моим письмом и тем, которое я послал Вам до моей поездки, то помирите мое разноречие изречением: последние помыслы паче первых».
Остается еще один вопрос: оберегая себя от похвал и сопряженных с ними ощущений, не лишаю ли я себя случая исполнить желание моего духовного отца, который находил полезным мое всенародное заявление о моем уважении к памяти Преосв [ящснного] Филофея. О сем да благоволят рассудить живущие в благословенной Оптиной Пустыни и внимающие себе старцы: Вы же их мнение сообщите мне, дабы я мог поделиться им с моим духовным отцем. Целую и обнимаю Вас. Хорошо, если бы это письмо Вы на всякий случай сберегли. Брат Ераст не спишет ли его для меня?
(РГАЛИ. Ф. 290. Оп. 1. Ед. хр. 53. Л. 3-7 об. Копия о[тца] Э.Вытропского. См. также: ГЛМ. Ф. 196. Оп. 1. Ед. хр. 271. Л. 47-48 об. Машинописная копия. Еще одна копия о[тца] Эраста с припиской Леонтьева — ГАРФ. Ф. 1099. Оп. 1. Ед. хр. 2084. Л. 7-8 об.)
<…> Сейчас получил Ваше письмо; прибавить к этому немедленно нечего, разве то, что я разделяю последнее Ваше мнение, лучше не возражать о пр[еосвященном] Филофее. Не только для его памяти, но и для того, чтобы не показать вида Катковским приказчикам, будто в их мнении Вы очень нуждаетесь. Да и время прошло, теперь поднимать нечто вроде полемики с ними было бы и для общего дела не выгодно. Случай когда-нибудь найдется. <…>
(РГАЛИ.Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1025. Л. 16-17. Машинописная копия).
[Приписка К. Н. Леонтьева к копии письма к нему Т. И. Филиппова от 3.10.1887 г.]
11 Октября 1887 г [ода]: Оптина Пустынь. Сам я уже три недели как не видал Отц[а] Амвросия (на ногах опять раны); но письмо Ваше читал ему Эраст Кузмич и получил следующий ответ: «Лучше не писать об этом; умолчать — будет более по-Христиански». — Так передал мне Эраст Куз[ьмич]. Я же позволю себе еще присовокупить вот что: необходимо оставить Вам об этом деле посмертную записочку (или даже Записку); человек, подобно Вам уже замешанный в историческую борьбу нашего времени и вдобавок не как-нибудь, а как один из самых видных представителей Православия, не должен оставить свое имя без оправдания перед судом потомства. Ну, а при жизни (без какой-нибудь неожиданной крайности) лучше вторично и не касаться этого; — на что подновлять скорбь, которую должны Вы были перенести в таком исключительном деле, между присягой и свидетельством против иерарха, которого сами так уважали.
К.Леонтьев.
«Гражданина» все еще не получаю.
(ГАРФ. Ф. 1099. Оп. 1. Д. 4. Л. 8 об.)
V. 1891. После статьи «Над могилой Пазухина». Политические пророчества
правитьДорогой Константин Николаевич!
На благую минуту душа Ваша зачала и породила нынешнюю статью «Записки отшельника» IV. Сейчас писал я И. Н. Дурново, что она достойна внимания Государя по глубине и самобытности мысли и по своему государственному значению. Не один же я испытал радость и получил пользу от Вашей статьи! Что же Вы скучаете! Прочел я се жене и дочери Корибутовой, и они были поражены ее правдой и смслостию Ваших суждений. Сыну прочту особо (он готовится к репетиции), и он поймет ее и оценит во всю меру ее достоинства. Нельзя же ждать Вам такого успеха, какого достигает «Н[овое] Время», «чтт с камнем и древом блудило», или достигал Катков, «великий купец» и существенный исказитель истинного образа наших охранительных начал. Лучше малое праведнику паче богатства грешных многа: не о личной Вашей праведности говорю я, а о правде Ваших мыслей. И так пишите еще и еще, хоть изредка, это нужды нет; повторением слишком частым можно набить оскомину. Изредка же такая истинно свободная, безбоязненная речь производит впечатление ободряющее, праздничное, как «упования исполнена». Упования не суетного, не человеческого, почивающего на произвольном обоготворении народного характера, а истинно Христианского, церковного. Я едва ли могу уступить кому бы то ни было (древним ли Славянофилам, Достоевскому ли) в любви и уважении к русскому народу; но те черты, которые я чту в нем благоговейно, воспитаны и утверждены в нем Церковию, Которой и подобает то поклонение, которое мимо Ея вздумали воздавать самому народу и ему одному. Это своего рода передержка.
Теперь о Церкви. Может быть, после того, что Вы сказали о смертной опасности от смешения сословий, Вам следовало бы сказать и о необходимости — еще более настоятельной — восстановления Церкви хотя бы и не во всем подобающем Ей велелепии (что по нашим временам невозможно), а, по крайней мере, в известной степени, хотя бы только почина в этом стремлении со стороны Верховной Власти, Которой Церковь нужнее воздуха.
Целую и обнимаю Вас. Мои Вам кланяются и Вас приветствуют. Старцам земное поклонение. О[тцу] Ерасту братское целование. Сегодня сподобился общения с Господом Иисусом.
Ваш Т.Филиппов.
(РГИА. Ф. 728. Оп. 1. Д. 4. Л. 20-21 об.)
Вы, конечно, очень обрадовали меня Вашим письмом, Тертий Иванович. Года должно быть, полтора тому назад я получил от Фета-Шеншина восторженное письмо по поводу моей брошюры «Национальная политика». Он приравнивал ее (по размеру задачи) к Эйфелевой башне и прибавил следующие слова: «так как Вы, вероятно, пишете не для нас дураков (т. е. публики русской), а для людей власть имеющих, то сообщаю Вам то-то и то-то…» Это то-то значит, что покойный Новосильцев (неизвестный мне лично), придворный чин и сосед Фету по имению, поверг эту книжку мою на благоусмотрение Государя: «чтобы он мог на досуге во время путешествия прочесть ее».
По правде сказать, хоть мне и понравилась резкая выходка Фета («не для — нас дураков»), но писал я и пишу обыкновенно вовсе не мечтая, как он думает, о влиянии на сильных мира сего. Я пишу (как я и не раз Вам, кажется, признавался) чаще всего с какой-нибудь нравственно-практической целью, или даже просто хозяйственной. Погашение % внести в срок в анафемский Калужский банк, с которым связала меня судьба 17 лет тому назад, лошадь купить, чтобы летом по окрестностям кататься (так как ходить далеко я уже не в силах); к Рождеству и Пасхе близких утешить, бедным кой-каким помочь; племянницу в Орловском монастыре содержать, старый, престарый долг сюрпризом заплатить уже забывшему его доброму кредитору и т. п. Вот для чего я пишу или, точнее сказать — печатаю. (Писать — можно бы с истинным и несравненно большим удовольствием посмертные записки свои). Но мыслей своих («вздорных парадоксов») у меня много: не знаю иногда, куда их деть; вот сижу иногда и думаю: «Для того-то нужно 50 р., для того то — 25… и т. д. О чем бы теперь написать?»
Решу, под каким-нибудь впечатлением, о том-то, и пишу. И что же мне делать, если редакторы, издатели, критики и т. п. люди, от которых, как там ни толкуй, наше имя больше всего зависит, — отучили меня смотреть на мою деятельность, как на нечто серьезное по весу и влиянию. Мне все кажется, что те именно, которые могут горячо сочувствовать духу моих писаний, сами и без меня все это теперь понимают. А иные даже и давным-давно понимали, напр[имер] хоть бы Вы. Возьмем еще для примера тех же покойных гр[афа] Д. Л. Толстого и Пазухина. Разве они знали мои сочинения? Толстой, как мне наверно известно, главным образом положился (когда взялся так твердо за дело моей пенсии) на слова князя К. Д. Гагарина, а Пазухин тоже в первый раз в глаза мои книги увидал в 87-м году, когда я же ему их дал, после знакомства нашего у того же Гагарина. Однако, они и без моего влияния начали делать именно то дело, о котором я едва мечтать смел. Вижу, что пока Россия идет (почти) во всем превосходно и радуюсь самой живой гражданской радостью. Но идет она так благодаря исторической судьбе своей и другим людям, а никак не благодаря мне. Что толку, что многие стали теперь называть меня «пророком» (между прочим, даже и здешний очень бойкий становой). Влад[имир] Андреевич Грингмут, один из близких Каткову людей, заведующий ныне отделом иностранной политики в «Московских Вед[омостях]», несколько лет тому назад напечатал в ежедневном «Гражданине» статью обо мне (тайком от Каткова, ибо боялся его гнева за то, что Грингмут находил меня в ней правее его по греко-болгарским делам); (Вы, вероятно, помните эту статью: «По поводу одной ошибки Тургенева», еще Вы сами отозвались на нес в Вашей обо мне заметке в «Дневнике» «Гражданина»). Грингмут там выразился так: «Вообще промежуток времени, когда новая (или великая-не помню: есть у меня эта статья его, да далеко искать… некогда, пишу на память) мысль перестает казаться парадоксом и не стала еще общим местом, — не велик, но Леонтьев даже и этим промежутком не насладился. Когда он 15-10 лет тому назад писал против болгар, никто не хотел его слушать, а теперь (в 86) все до того согласны с его мнениями, что находят — не стоит об этом толковать…» Верно! Баттенберги, Каравеловы, Кобургские, Стамбуловы — повлияли на перемену взглядов в России, а не я; может быть, Вы еще могли иметь по этой части прямое влияние в Петербурге, потому именно, что Вы живете в Петербурге и давно на виду… А я? Вот я вам что, Т.И., скажу… Вы советуете мне написать об освобождении церкви. Давно мечтаю об этом. Мечтаю еще написать и другое: «Союз Восточный и Союз Славянский» (Антитеза: первый — величие и крепость, второй — гибель; первый — естественное своеобразие, второй — подражание Италии и Германии; первый — новый период созидания, 2-й — обыкновенная либеральная революция). Членами Союза Восточного под рукой России должны состоять: 4 православные королевства: Греция, Румыния, Пансербия, Болгария; 2 мусульманских: Персия и Турция (состоящая из остатков Азиатской Турции, Сирии, Палестины, Аравии и Египта с изгнанием англичан и международной нейтрализацией Суэзского канала). Царьград с надлежащим округом — Русское наместничество (Византийское); Соборная централизация Восточных церквей; в этом союзе — единоверные (все 4) государства конституционные и эгалитарные (иначе они не «понесут», им без этой возни скучно будет, а это опаснее всего!), а 2 иноверных — самодержавные и по-своему, так сказать — церковные. Я думаю, Вам теперь и из этого грубого абриса видно то равновесие влияний взаимных (и враждебных, и дружественных — все равно!), которое я имею в виду. Разумеется, что это возможно только после счастливой и кровопролитной войны, которой, конечно, не миновать — рано или поздно.
Предполагаю, что противниками нашими будут: Австрия, Германия, Италия, Турция и Англия, союзниками: Франция, Сербия, Черногория и, может быть, Греция (если ей обещать все острова, много в Македонии и т. д. кроме Царъграда, а то и обмануть один раз — не грех «во славу Божию»).
При таком сочетании сил — я в победе нашей уверен по многим (историческим более чем цифровым соображениям) причинам, о которых здесь умолчу.
Францию можно вознаградить и Тунисом с Триполи и Бельгией и, пожалуй, и в Италии чем-нибудь (ей же будет хуже — не переварит!) Австрию изгнать из Боснии и Герцеговины и раз навсегда обратить ее очи с юга на север, чтобы сохраненные Габсбурги стали бы для нас орудием противу смирившихся Гогенцолернов. Это естественно и согласно с преданиями, а чехи, хорваты и даже несносные либеральные хамы галицийские хохлы — как знают… На взгляды А. А. Киреевых, Шараповых и т. д. смотреть Государю незачем.
Вот что нужно! Это призвание! А такая конфедерация, в которую войдут милльонами либеральные, конституционные и католические — мадьяры, хорваты, чехи, поляки и т.д… — эт ореволюция. Это гибель России? В чем будет тут духовное единство? Где архи-тектоническое, архи-статическое равновесие реально-политических сил? Не в однородности же Славянских языков искать истинного единства? Не в численном же перевесе Славянского племени видеть силу и спасение? Еще Василий Великий по поводу неудачного соединения двух каких-то провинций в Империи говорил: «не в количестве (жителей) надо искать основания, а в самой сущности вещей».
Вся эта масса либеральных людей в Союзе Западном, как католиков, так и православных (только но имени большею частью) соединится в усилиях с нашими внутренними либералами, с жидами, с нигилистами, чтобы подкопаться и под церковь, и под самодержавие. 15 союзе же Восточном — с одной стороны (с европейской) будет единство Веры с различием в политическом строе (4 конституции), с другой — Единство монархических принципов при различии Веры. Католиков и либералов будет гораздо меньше и они будут подавлены.
Вот мой взгляд, долгими годами выношенный. Печатать этого не следует. Но можно подать через Вас секретную записку Государю. Или даже, чтобы писать еще вольнее — обратиться прямо к Вам в форме большого и подробного письма (тут есть и переписчик великолепный!), а Вы письмо это и поднесете Государю… Через Министра Иностранных Дел — избави Боже! И Гирс и Шишкин (я думаю) слишком мелки для такого взгляда. А Капнист — это кукла, не глупая, но и не умная, строго говоря. Они только повредить делу могут. Вы меня спросите: «почему я не возьмусь за это». Не могу, не могу, без сильного внешнего толчка. Или война, или откуда-нибудь, с неба 3000 на уплату долгов, чтобы упали, потому что именно с тех пор как я стал для своих главных нужд обеспеченнее, голос совести моей стал несравненно строже относительно старых долгов и я его заглушить не в силах. Я с тех пор как живу в Оптиной, уплатил уже около 3000! (Считая, конечно, и % и погашение в банк; это уж не совесть, а неизбежность.) И вот как только задумаю или такие «мемуары» Государю подавать, или — продолжать один из трех начатых (в разное время) и брошенных романов в Православном духе, так сейчас и скажу себе: «Ну, без моих проектов Россия обойдется, как обходилась до сих пор, а чтобы роман продолжать, мне нужно года два подряд статьи мелкие бросить». И то и другое гадательно, а деньги за статью Мещерскому, Бергу или Цертелеву верны со всеми своими добрыми плодами.
Вот в чем препятствие: во мне самом… В настроении, которого я победить не могу, да и не очень желаю.
А не то, чтобы я собственно «скучал», как Вы предполагаете.
Все это, разумеется, не мешает мне Ваше сочувствие по-прежнему горячо ценить и тому радоваться, что Государь обратит на статью внимание.
Те «христиане» наши, которые «на сахарной воде» и думают, что «любовь» состоит в давании всем воли, очень бы удивились, а может быть, и вознегодовали бы, если бы узнали, что отец Амвросий, который по слабости и множеству забот почти ничего уже не читает, эту статью мою два раза прочел и, видимо, очень доволен моей «строгостью». И когда один живущий здесь верующий юноша, из новых, экс-нигилист по взглядам), сказал ему: вот в «Свете» Комарова издеваются за это над К.Н., — то от|ец] Амвросий очень горячо ответил: «важность не в „Свете“ каком-нибудь, а в Государе и в людях, подобных Филиппову». Истинно духовные люди вовсе не так сентиментальны и за мужика ничуть «Богу не молятся!»
От племянницы отца Эраста получил письмо, из которого с радостью узнал, что Вы обещали подумать о ней. Она, конечно, беспокоится, но я написал ей, что аккуратнее Вас и памятливее на добро едва ли найдется человек в России (никогда не догадался я спросить: мать Ваша не была ли немка! A priori — думаю, что немка: Вы с точки зрения культурной в высшей степени русский, но в темпераменте Вашем совсем не видно тех несносных русских недостатков, которые бесят на каждом шагу и во всех слоях и которые хороши разве только тем, что делают народ и общество наше непригодными для свободы и равенства!)
Пишу и кончаю еще две статьи для «Гражданина».
Марье Ивановне прошу передать мое глубокое уважение. Я с удовольствием прочел в книге Колышко об ее цветах на Парижской выставке. И это навело меня на мысль послать ей на Пасху дюжины 2 яиц моей краски, которая тоже славится и годилась бы на выставку.
Есть малахитовые, есть китайского фарфора, яшмо&$е и т".% Доедут сохранно, но к 1-му дню едва ли поспеют, потому что неудобно красить их сликом заблаговременно, — портятся и нельзя их долго в корзинке держать, потому и сквозь скорлупу проходит тяжелый запах. А здешние дамы, как монахини, так и помещицы, подолгу их в корзинах с мохом держат и всем показывают. Мне бы желалось, чтобы и Мария Ивановна удостоила бы их точно такой же чести. Тщеславие и гордость моя гораздо живее этим затрагивается, чем статьями. Статьями другие приобрели больше моего и денег, и влияния, и славы. Ну, а уж яйца красить, как я, не умели ни Катков, ни Аксаков, ни Достоевский, ни Салтыков!…
Ваш неизменный К.Леонтьев.
P.S. Князь-то как горячо заступился за меня против скоморохов «Нов[ого] Вр[емени]» Меня это очень тронуло. Вл. Соловьев собирается печатать (кажется, в «Русск[ой] Мысли») статью «Идейный Консерватизм», где главная речь будет обо мне. Но как, не знаю… Кажется, итак, и этак! Посмотрим!
NB. Я старался, сколько мог, чтобы почерк был получше. Писал медленно, лучше не мог.
(РГАЛИ. Ф. 2980. Оп. 1. Ед. хр. 1025. Л. 105—111. Машинописная копия.)
Оригинал здесь
- ↑ Благодарим Г. Б. Кремнева, указавшего нам на статьи В. М. Лурье в журнале «Вергогрйдъ-информ».
- ↑ Прежде всего это сборник «Современные церковные вопросы» (1882), «Сборник Т. И. Филиппова» (1896), статьи из «Гражданина» и др. периодических изданий.
- ↑ Знавшие об этом ученики Леонтьева, присутствовавшие в Сергиевом Посаде в день его кончины, немедленно обратились с просьбой о помощи именно к Филиппову (это письмо хранится в фонде Филиппова в Государственном архиве Российской Федерации — (ГАРФ)).
- ↑ А. М. Коноплянцев в это время работал над биографией Леонтьева, опубликованной в 1911 в «Сборнике памяти К. Н. Леонтьева».
- ↑ В РГИА значится как письмо «неустановленного лица».
- ↑ Четырехзначные номера не означают, что существовало такое количество писем Леонтьева; это сквозная нумерация рукописей филипповского домашнего архива.
- ↑ Е. С. Кроткова, начальница приюта «Отрада» недалеко от Троице-Сергиевой Лавры.
- ↑ Статья о церковной теме в переписке Леонтьева и Филиппова подготовлена мной для журнала «Новая Европа»; кроме того в печати находятся две статьи, построенные в основном на материале этой переписки. В одной из них («Как быть с Соловьевым?»; сб. «Христианство и литература») публикуются 2 письма, вызванные появлением брошюры «L’idee russe»; во второй характеризуется отражение в переписке темы Достоевского и «нового христианства».
- ↑ В копии РГАЛИ ошибочно: „Ослабленная кольма исправите“.
- ↑ В копии ГЛМ: защищая