Из моих воспоминаний от 1812-го года до 1815-го года (Душенкевич)

Из моих воспоминаний от 1812-го года до 1815-го года
автор Дмитрий Васильевич Душенкевич

Опубл.: 1838. Источник: az.lib.ru

1812 год в воспоминаниях современников

М.: Наука, 1995.

Д. В. Душенкевич. «Из моих воспоминаний от 1812-го года до (1815-го года)». 1838 г.

Дмитрий Васильевич Душенкевич родился в семье дворян Херсонской губернии в 1797 г. В январе 1808 г. родители отдали 11-летнего сына во 2-й Кадетский корпус в Петербурге; через три года Душенкевич был выпущен унтер-офицером и определен в Симбирский пехотный полк, входивший в состав формировавшейся 27-й пехотной дивизии. Вместе с полком 15-летний юноша участвовал в важнейших сражениях Отечественной войны — при Красном, Смоленске, Бородине, Малоярославце. В битве при Бородине был ранен штыком в ногу. С января 1813 г. Душенкевич назначается старшим дивизионным адъютантом при командире 27-й дивизии генерал-лейтенанте Д. П. Неверовском, а когда последний в сражении под Лейпцигом был ранен, находился при сменившем его генерале М. Ф. Ставицком. В августе 1814 г. Душенкевич получил чин капитана; за Отечественную войну имел награды — ордена Св. Анны 3-го класса и Св. Владимира 4-й степени с бантом. В ноябре 1814 г. Душенкевича переводят в Чугуевский уланский полк, в рядах которого он и закончил кампанию 1814 г.

После окончания Отечественной войны военная служба Душенкевича продолжалась в Молдавии и южных губерниях России, по некоторым сведениям — в корпусе жандармов. Еще в 1840 г. он намеревался выйти в отставку, а в 1854-м жил уже в отставке в своем имении в Херсонской губернии. [Сведения о биографии Д. В. Душенкевича почерпнуты из его формулярного списка за 1812—1814 гг. (РГВИА. Ф. 104. Оп. 208а. Св. 44. Д. 12. Л. 12 об.) и писем Душенкевича к Н. Н. Муравьеву-Карскому (ОПИ ГИМ.Ф. 254. On. 1. Д. 366, 367, 369)].

Воспоминания Душенкевича хранятся в РГАЛИ, куда в свое время поступили из Гослитмузея. Рукопись представляет собой 18 листов писарского текста с правкой автора. Бумага формата 23 х 37 см, с фабричным тиснением в левом верхнем углу букв «1. Т» в овальном венке из листьев. Рукопись сшита в тетрадь, первый лист образует обложку, на обороте его — оглавление. Воспоминания не подписаны; лишь под оглавлением сделана помета: «1838-го года. Кишинев. Д.Д.» — тем же почерком, что и у авторской правки. Воспоминания состоят из «Предисловия», «Ведения», первой, второй и третьей «Тетрадей», соответственно относящихся к военным кампаниям 1812, 1813 и 1814—1815 гг. После «Третьей тетради» следует этюд «Взгляд на Кремль» и четыре «Анекдота», описывающих случаи из военной службы автора. Можно предположить, что Душенкевич намеревался продолжить свои воспоминания, так как в заголовке оставлено место для конечной даты: «Из моих воспоминаний от 1812-го года до…». Последовало ли продолжение, неизвестно; скорее всего, воспоминания остались незаконченными.

Осенью 1838 г. в газете «Русский инвалид» без указания имени автора в девяти номерах печатались отрывки воспоминаний Душенкевича. Они заинтересовали историка А. И. Михайловского-Данилевского. Редактор «Русского инвалида» А. Ф. Воейков сообщил ему, что рукопись получена от одного полковника (в письме от 14 декабря 1838 г. Воейков уточнял: подполковника), не желающего открыть своего имени, который «кажется, служит в корпусе жандармов». Воейков назвал и имя автора: Душенкевич (РГВИА. Ф. 241. Оп. 1. Д. 2. Л. 1; С.-Петербургское отделение Архива РАН. Ф. 295. Оп. 2. Д. 20. Л. 6).

В «Русском инвалиде» были напечатаны только сильно сокращенные «Предисловие», «Введение» и «Первая тетрадь». Хотя Воейков и уверял Михайловского-Данилевского, что рукопись содержит «лишь то, что Вы прочли в газете», это было не так, поскольку внешний вид сшитой полной рукописи воспоминаний, содержащей правку Воейкова, из которой было опубликовано только начало, исключает возможность того, что она передавалась в «Русский инвалид» частями.

Следует сказать особо о характере правки. Если авторская правка Душенкевича ограничивается вписыванием в оставленные переписчиком пробелы для французских фраз и исправлением грамматических ошибок, то правка Воейкова отстоит от авторского текста весьма далеко. В соответствии с патриархальными редакторскими нравами того времени Воейков вычеркивал и дописывал от себя целые абзацы, переставлял части текста и слова внутри фраз, давал к тексту свои примечания. Вот, например, какой вид приняла после правки редактора главка «Преследование французских войск»:

У Душенкевича

У Воейкова

… главные силы французов, простояв 40 ясных дней в бездействии (много времени утрачено), решительно повернули вспять в самое прекрасное время, до морозов, вопреки несправедливым, приписывающим окончание сей достопамятной, на многие веки примерной войны какому-то неосновательному случаю и морозам; забывая священные слова, полгода прежде перед целым светом обнаружившие намерение незабвенного Александра!

… главные силы французов, простояв 40 дней в бездействии (много времени истрачено), решительно повернули по своим пятам, в самую прекрасную погоду, до морозов. Вопреки несправедливому, обидному для нас мнению, будто бы мы всеми успехами этого знаменитого похода обязаны холоду и морозу: назовем Бородино и Малоярославец — и клеветники замолчат. Кто участвовал в этих двух побоищах, кто находился на левом крыле Бородинском, тот с чувством народной гордости может говорить: русские храбры и французы достойные их соперники!

Вычеркнув окончание последнего абзаца «Первой тетради» Душенкевича, Воейков заменил его своим и сделал к собственным словам «Господь Бог за молитвы моих родителей сподобил меня быть в рядах защитников Отечества» примечание: «Еще прекрасное выражение. Только русский мог сказать это.

В.» — т. е. отметил как «прекрасное выражение» слова, придуманные им самим.

18 октября 1962 г. в газете «Известия» под заголовком «Честь защищать Отечество. Из воспоминаний Д. Душенкевича, адъютанта генерала Неверовского» появились отрывки из «Первой тетради», относящиеся к сражению под Смоленском. Они имели подзаголовок «Публикуется впервые», хотя были напечатаны еще в 1838 г. в «Русском инвалиде». Основой для известинской публикации послужила рукопись, хранившаяся в РГАЛИ, в которой, однако, была сохранена вся редакторская правка Воейкова. Таким образом, в настоящем издании текст «Первой тетради» воспоминаний Душенкевича в первозданном виде, очищенный от редакторских искажений, печатается впервые. Вторая и третья «Тетради», «Взгляд на Кремль» и «Анекдоты» ранее не публиковались.

Нескольких слов в рукописи в местах, вычеркнутых Воейковым, восстановить не удалось или прочитаны они предположительно.

Воспоминания Душенкевича, написанные спустя четверть века после событий, о которых в них рассказано, остаются до сих пор единственным известным в исторической литературе последовательным изложением боевого пути 27-й дивизии на протяжении 1812—1814 гг. Младший офицер Душенкевич — 15-16-летний юноша, рядовой участник сражений, поэтому его взгляд на происходящие события локален, поле зрения несколько ограничено, он участвует в войне, по собственному выражению, «как капля в бурном океане». Свидетельства таких очевидцев не менее важны для историка, чем записки крупных военачальников, особенно если учесть, что Душенкевич лично принимал участие почти во всех ключевых сражениях Отечественной войны и заграничных походов.

Предисловие

Как бы ни был школьно образован юноша для военного поприща, он всегда является совершенным новичком в поле против неприятеля; но послушайте многих в беседе: они, схватив вершки, решительно риторствуют о тактике, стратегии, находя все прочее недостаточным их мнимо образованного внимания, порицая все почти распоряжения высших, в полной уверенности своих совершенств и правоте, — тогда, как сами пред подчиненными своими, явно и неохотно чувствуя крайнее недоверие, бывают младшими их товарищами, а не вожатыми при каждом боевом действии, не взирая преждевременным сведениям, на их месте пользы не приносящим, от чего множество вреда случается. Все в свое время и на своем месте только бывает хорошо. Каждый из нас, военных, должен прежде изучиться: быть предусмотрительным, осторожным, твердым, распорядительным днем и ночью, в разъезде, на пикете, пред взводом или эскадроном, ротою или баталионом примером благоразумного мужества; в случаях необыкновенных и превратных не теряться, но быть находчивым, знать свойства славного русского солдата, уметь пользоваться всем и везде к чести оружия и сбережению подчиненных. Это есть начало прочное, необходимое, приготовляющее службе много полезного, приобретаемое нарочитою опытностию и усердием только; кажется, потому, что не имеем, где и из чего прямо приблизительного, подробно познакомиться, ежели не со всеми, то с весьма многими непременно встречаемыми случаями быта военного, а из сего, смею предполагать, не бесполезно бы допустить журналы и анекдоты службы бывалых офицеров пробегать при самом вступлении молодому воину, который, шутя ознакомясь с неисчислимым множеством обстоятельств, удаленных из больших, высших военных творений, познав их занимательность, может сделаться от начала утешительною надеждою своих подчиненных и, конечно, воспользуется приятною выгодою их истинного уважения, доверенности и сожаления… часто влекущего за собою много зла.

Нельзя вдруг всем быть генералами и предводительствовать корпусами, — а кому судьба определила достичь оной степени, тот, имея верные, прочные первоначальные познания, найдет довольно времени и способов на полное, опытами врезанное, к духу времени приспособленное, усовершенствование себя в тактике и стратегии, продолжая службу, которую все начинаем службою офицерскою, то есть со взвода, роты, эскадрона и далее — и чтобы быть хорошим генералом, необходимо прежде быть опытным, способным во всех частях, хорошим офицером, из которых: славные партизаны, отличные полковые командиры, прочие, достойные истинной хвалы и уважения полезные люди выходят; будущий отличный генерал весьма виден в настоящем хорошем офицере, и наоборот, кто не был отличен в звании офицерском, тот едва ли займет с пользою место генерала, — это аксиома опыта, постоянно и неизменно сбывающаяся.

Введение

Начнем от самого начала: я родился 1797-го г., до 1807-го меня растили и учили по обычаям края и тогдашнего времени, то есть когда сделался я в состоянии оказывать шалости и непослушание, меня стали посылать к нашему сельскому дьячку, где обучался церковному чтению и приноравливался подтягивать клиросному гласу. Потом к учителю деревенскому в дом соседа отдан; откуда в уездный город к учителю детей генеральского шефа и казначею Елисаветградского гусарского полка поручику Сугакову; потом в дом генерала Орлова в с. Матасове; с его детьми малое время учился, потом в пансион и Елисаветградское уездное училище, перевели^[1]…, отсюда, благодаря учреждению Дворянского полка, дабы родители имели радость видеть скорее сына офицером, отец повез нас в Петербург и 1808-го г. старшего брата определил в тот полк, а меня в кадеты 2-го корпуса, где под благодетельным попечением начальствовавших я учился порядочно; в первый год шагнул через два класса, во второй год — один, в третий также, и стал в первом верхнем (офицерском); по фронту казался расторопным, за что нередко был удостоиваем одобрения и ласки блаженной памяти его высочества цесаревича Константина Павловича; ближайшим же начальством возведен 13-ти лет в унтер-офицеры гренадерской роты, а на 15-м, то есть 1811-го г., той же роты фельдфебелем. Где 600 чел. юношества дворян, там проказ^[2]… в деле довольно наказываемых; сам [же я] никогда не допустил себя ни до какого наказания, не будучи чужд шалостям, свойственным летам. Время, проведенное в кадетском корпусе, и теперь для меня вспоминать утешительно; наконец, последними днями 1811-го г., с товарищами своими, выдержавшими артиллерийский экзамен, в Зимнем дворце получили от обожаемого императора-благотворителя Александра поздравление подпоручиками вместо конной артиллерии, куда я себя прочил, нас всех одели на казенный щет в армейские мундиры и поспешно отправили в Москву для формирования там 27-й пехотной дивизии.

В чаду радости обыкновенной первого офицерского производства мы к новому 1812-му г. предстали в белокаменную матушку, не ведая, что с нею и нами будет в сем роковом, для всей Европы незабвенном периоде.

Первая тетрадь 1812-й г.

Формирование 27-й пехотной дивизии

В январе стали прибывать определенные для формирования 27-й пехотной дивизии люди и начальники; сих в Москве, последних с уважением всегда помню имена: начав, так сказать, чувствовать себя, а может статься хоть несколько быть полезным службе, следовательно и отечеству под их руководством, всю цену душевной признательности повергаю им. Да можно ли не приносить должной хвалы тем, кто в смутное время при надобности не более 4-х месяцев формировал дивизию, из 18-ти комплектных баталионов состоявшую, а по выступлении чрез 3 месяца, то есть 2-го августа, в первом сражении против многочисленного, непобедимым слывшего неприятеля, оказали примерный подвиг, свету известный^[3]… луч славы сынам России.

Генерал-майор Неверовский был командующим дивизиею. Командующие бригадами: 1-ю — флигель-адъютант, полковник Ставицкий; 2-ю — состоявший по армии полковник Княжнин¹; 3-ю — флигель-адъютант, полковник Воейков². Полками: Одесским пехотным — полковник Поту-- лов³, Тарнопольским — полковник Титов⁴; Виленским — полковник Губерта⁵ и Симбирским — полковник Лошкарев⁶. Егерскими: 49-м — полковник Кологривов⁷ и 50-м — полковник Назимов⁸.

Поход 27-й дивизии.

Дивизия наша в самой Москве неусыпно формировалась; день и ночь разочтены были на произведение правильных учений; плоды трудов усердных были невероятны, вследствие которых главнокомандующий Москвы, гр. Гудович⁹, называл наши полки московскою гвардиею, и в начале мая выступила из Москвы дивизия, имея маршруты по полкам до границы польской. На самом походе не переставали начальники заботиться усовершенствованием образования своих частей, — каждый день во время перехода собирался баталион или полк и производил ученье. В таких занятиях прошли мы Смоленск, продолжая со всею беспечностью, при огромных обозах, двигаться к Минску, где, по прибытии Симбирского полка (в котором я служил) на дневку, неожиданная весть поразила всех, что неприятель в 15 верстах находится от нас. Полк наскоро собран из расположений квартирных к городу, ночь проведена под ружьем по местам, приличным военным обстоятельствам, а с рассветом нам велено итти к г. Несвижу, соединясь на пути с отрядом генерала Дорохова, в состав 2-й Западной армии к кн. Багратиону, предав обозы с излишней амуницией и запасами провианта огню, воде и алчности жидов, дабы ничего не досталось в руки французам. Все исполнено как нельзя лучше; мы, не видя в глаза неприятеля, очутились в лагере Дорохова, который, имея у себя легкий отряд, весьма недоволен был тяжелому товариществу доброго своего приятеля Неверовского; вскоре потом, целым уже составом двух отрядов прибыли к Несвижу, где нашли 2-ю армию проходившею чрез оный; к Могилеву 27-я дивизия прибыла в конце сражения; нас не вводили в оное; ночью производилось общее, суматошное, быстрое движение к Старому Быхову, там поспешная переправа и потом славное соединение армии 2-й с 1-ю у г. Смоленска; о сем чудно выдержанном марше россиянин имеет право сказать с благородною гордостью: по дорогам неудобопроходимым, воды гнилых болот, вонючие, даже красные, должно было иногда употреблять, в короткое время всею армиею такое расстояние пройти под носом неприятеля беспрерывным движением, поочередно делая привалы, с последним привалом головная колонна бьет подъем и следует далее, дело необыкновенно спешное, совершенное без потерь, в удивительным порядке; пользе, оным доставленной, летопись отечественная даст настоящую цену и определение точное. В исходе июля армии от Смоленска двинулись к своим назначениям, а 27-я дивизия, оставя 1-ю бригаду в охранении Смоленска и для хлебопечения, составом 4-х своих полков по 2 баталиона, да остатками 42-го Егерского и Орловского пехотного полков, вместе составлявших два баталиона, ротою пешей артиллерии, четырьмя эскадронами Харьковского драгунского полка и четырьмя сотнями казаков, отправлена под начальством генерала Неверовского в г. Красный отрядом наблюдательным, где, простояв несколько дней, мне удалось в продолжение оных видеть первый раз в жизни пленных израненных неприятелей.

Сражение при г. Красном августа 2-го.

2-го августа утром какое-то тайное в старших волнение внушило и нам, маленьким офицерам, внутреннее беспокойство; велено пораньше людям обедать, отправлять обозы и вьюки в Смоленск; наконец, оставив свои шалаши и город за плотиною на высотах, где нам, неопытным, прочитан предвестник имеющего быть: приказ, наставительно-одобрительный, дышавший благородным, воинственным самонадеянием; устроен был отряд в баталионные колонны с дистанциями, имея артиллерию в приличных местах, как надобность указывала. Вслед за тем, по ту сторону г. Красного явилась движущаяся против нас линия, соединяющая окрестный Краснинский лес с далеко виющимся Днепром. Многие тысячи щегольской французской кавалерии от местечка Ляды приближались к Красному. Парижские гусары подошли к оставленным нами шалашам; 12-фунтовая грянула в них раз и другой; оба выстрела весьма удачно встретили гостей, которые тотчас отошли на дистанцию из-под оных; а конные егеря, спешась, славно кинулись в город на наш 49-й Егерский полк, там в засаде находившийся, и началась жаркая перестрелка в самом городе. В это время генерал Неверовский, видя несоразмерность превосходства сил приблизившегося неприятеля и зная невыгоды дороги, нам к отступлению предстоящей, велел 50-му Егерскому полку, соединясь с 2-мя орудиями Донской артиллерии, под его начальством бывших, форсированно итти занять назначенную им позицию в 16-ти верстах от Красного, где положил решительно остановить натиск неприятеля. Между тем, заметя, что французы, усиливая нападение города, послали вниз по реке к Днепру искать бродов, и открыв оные верстах в 5-ти от Красного, предпринимали обходить нас, мы должны были перейти опасное для себя дефиле, 3 версты от города отстоящее; едва окончили сию переправу, куда и 49-й Егерский полк, много потерпевший, присоединился, и устроились на поле с днепровской стороны у большой дороги в общее каре, как неприятель уже готовил нам с двух сторон дивизионы для формальной атаки. Кто на своем веку попал для первого раза в жаркий, шумный и опасный бой, тот может представить чувства воина моих лет; мне все казалось каким-то непонятным явлением, чувствовал, что я жив, видел все вокруг меня происходящее, но не постигал, как, когда и чем вся ужасная, неизъяснимая эта кутерьма кончится? Мне и теперь живо представляется Неверовский, объезжающий вокруг каре с обнаженною шпагою и при самом приближении несущейся атакою кавалерии, повторяющего голосом уверенного в своих подчиненных начальника: «Ребята! Помните же, чему вас учили в Москве, поступайте так и никакая кавалерия не победит вас, не торопитесь в пальбе, стреляйте метко во фронт неприятеля; третья шеренга — передавай ружья как следует, и никто не смей начинать без моей команды „тревога“». Все было выполнено, неприятель, с двух сторон летящий, в одно мгновение опрокинувший драгун, изрубивший половину артиллерии и ее прикрытие, с самонадеянием на пехоту торжественно стремившийся, подпущен на ближайший ружейный выстрел; каре, не внимая окружавшему его бурному смятению сбитых и быстро преследуемых, безмолвно, стройно стояло, как стена. Загремело повеление «Тревога!!!», барабаны подхватили оную, батальный прицельный огонь покатился быстрою дробью — и вмиг надменные враги с их лошадьми вокруг каре устлали землю, на рубеже стыка своего; один полковник, сопровожденный несколькими удальцами, в вихре боя преследуемых, домчались к углу каре и пали на штыках; линии же атакующие, получа неимоверно славный ружейный отпор, быстро повернули назад и ускакали в великом смятении с изрядною потерею. Ударен отбой пальбе, Неверовский, как герой, приветствовал подчиненных своих: «Видите, ребята, — говорил он в восторге, — как легко исполняющей свою обязанность стройной пехоте побеждать кавалерию; благодарю вас и поздравляю!». Единодушное, беспрерывное «Ура!» и «Ради стараться!» раздавались ему в ответ и взаимное поздравление.

Напрасно французская кавалерия предпринимала новые атаки, переменяя свои дивизионы; они уже шутя отражаемы были. «Первый шаг дорог» — и словно ознаменован! Так с двух пополудни до 7-ми час. вечера, иногда поражая нашими же картечами захваченной артиллерии, конвоировали нас массы удивленных французов. На сем походе нашего отступления копны с плетеным забором, встреченные нами, и плотина, коих обойти невозможно было, причинили неизбежную, но незначительную потерю в людях, которые без тех препятствий остались бы во фронте; но всякой при сем случае убитый, раненый или окруженный пленный верно пятью французами оплачивался. Вот первая встреча новоформированных воинов России числом 5 тыс. против 25-ти тыс. тщеславной кавалерии под предводительством громких маршалов Франции с определением роковым самого Наполеона: «Уничтожить наш незначущий отряд», в котором и я имел честь остаться неуничтоженным, получа первый урок на смертоносном театре военной славы 1812-го г. августа 2-го. Мы дошли пред захождением солнца до позиции, занятой, как назначено было 50-му Егерскому полку; там остановлено преследование; отдохнув несколько, двинулись ночью и с рассветом подошли к Смоленску. Пусть рассуждают о сем враги наши^[4].

Сражение при г. Смоленске августа 4-го и 5-го.

День и ночь провели в поле, охраняя Смоленск и ожидая неприятеля, который слишком, однако, был осторожен, не налегал до 4-го августа, а сего числа происходила близь города местами порядочная перестрелка,

в продолжении которой я видел славную черту смолян, углубившуюся в памяти моей: граждане обоих полов стремились за стены к полям боя; хватали на руки раненых, срывали с себя одежды, обвязывали их раны оными, орошая слезами усердного сожаления, и уносили в город с мест опасных; следующая ночь проведена покойно; на другой день, 5-го августа, закипела осада Смоленска.

Генерал Раевский, наш командир, под начальством коего мы в Смоленской битве находились, был весьма доволен нашими действиями и в рассыпном бою, выхваляя воинов сими словами: «Ай, новички, молодцы, чудо, как с французами ознакомились». Эту лестную похвалу мне удалось самому слышать: будучи в стрелках за немецкою киркою, был посылай на батарею, где находился генерал Раевский.

В 10 час. утра по Киевской дороге долго вздымалась густая пыль, — корпус маршала Даву, приближаясь, поворачивал направо, к лесу, дефилируя в глазах наших мимо выехавшего навстречу оному Наполеона; их «Vive L’Empereur!»^[5] долетало до нас, и подтвреждение передовой французской цепи удостоверили о том. В час пополудни началось общее наступление. Сражение жаркое в день осады Смоленска многосложно и разнообразно; позволю себе припомнить только то виденное, в котором сам был участвующим. Нам приказано шаг за шагом с боем отступать к Малаховским воротам; когда же, по свершении отступления нашего, французы заняли форштат и поместились в домах, из которых стреляли по нас, стоящих на эспланаде, Неверовский приказал уничтожить там засевшего неприятеля и сжечь форштат; охотники, взяв палительные у артиллеристов свечи, подбежали к домам, зажгли оные и в ту же минуту атаковали каждый дом. Французы с поляками, там находившиеся, редко который спасся. Наши солдаты брали в плен некоторых французов, но все поляки были жертвами мщения и презрения. Сражение повсюду усиливалось более и более; за уничтожением форштата французы пытались открытою силою — дистанционными колоннами, беглым маршем стройно подведенными, атаковать наши ворота, но общий голос «Ребята, в штыки! Ура!» опрометью поворотил французских удальцов за сгоревший форштат, в овраги, там находившиеся, после чего они начали бомбардировать город, а нам велено взобраться на стены, оный окружающие.

Какому ужасному смятению внутри стен был я свидетель: жители, прежде надеявшиеся отражения неприятеля, оставались в городе, но сегодняшнею жестокою усиленною атакою убедились, что завтра город не будет наш. В слезах отчаяния кидались в храм Божией матери, там молятся на коленях, потом спешат домой, берут рыдающие семейства, оставляя жилища свои, и в расстройстве крайнем отправляются через мост. Сколько слез! Сколько стонов и нещастий, наконец, сколько жертв и крови!!

Мы с трудом взобрались на стены по обрушенным самим временем ходам, заняли все бойницы и какую величественно-грозную картину обозревали! Начинало вечереть; пыл сражения вокруг не укрощался; превращенный в пепел форштат, как пламенное озеро разделял нас от французских полчищ, густо обнявших и почти непрестанно порывающихся занять Смоленск; во многих местах пылал уже древний город, а догорающие башни стен его с треском и шумом сильным валились на нас, окружавших оные. Поистине виды жалостные со всех сторон поражали глаза и сердце россиян. Наконец, наступила ночь, бой общий прекратился, кроме стражи, в цепи местами делали порывы.

В час пополудни нам приказано с такою осторожностию оставить стены, чтобы неприятель того не заметил; и потом провели нас по опустошенному городу к мосту на Днепр, устланному соломою, с другими заготовлениями для сожжения оного. Пред рассветом мост запылал, французы [в] ту минуту бросились с музыкою атаковать, но, не нашед никого, кроме отступающих, в ариергард оставленных казаков, превратили атаку на парадное вступление в обгорелые стены полуразрушенного Смоленска; наши же войска пошли от него далее, с кручиною, даже приметным ропотом.

Сражение при с. Бородине августа 26-го.

Чрез две недели остановлены мы на поле Бородинском, и велено заняться построением некоторых укреплений. Здесь ожидали нас резервы на пополнение в полках потери людей, бывшими сражениями происшедшей, которых разместить не замедлили. В последних линиях, на высотах резерва, вдали видны нам были новые колонны Московского ополчения, к армии прибывшие. До 26-го августа все было тихо и покойно; сего же утра объявлено, что главнокомандующий, кн. Голенищев-Кутузов будет объезжать войска, дабы со всеми ими познакомиться, — и часу в 8-м он уже явился у нашего бивачного лагеря. Фронт поставлен без всех церемоний, наскоро; к нам тихо подъехал в сюртуке и белой фуражке заслуженный, которого мы еще ни разу не видели, старец, со всею своею свитою; он поздоровался тоном отеческим и ласково сказал: «Ребята, сегодня придется вам защищать землю родную; надо служить верою и правдою до последней капли крови; каждый полк будет употреблен в дело; вас будут сменять, как часовых, чрез каждые два часа; я надеюсь на вас, Бог нам да поможет! Отслужить молебен». — «Ради стараться!» — закричали с упованием и глубоко тронутые, и единодушное «Ура!» сопровождало чтимого вождя далее.

Часов в 10 отдаленные выстрелы начали шибко приближаться и усиливаться; по линиям войск раздалась команда «к ружью», все стало во фронт, сомкнули колонны и повели. Нам в удел достался левый фланг позиции; лес заняли наши егеря, за оным строилась кавалерия, промежуток от леса до редута Шевардинского занимали нашей же дивизии пехотные полки; направо от редута, по отлогому пространству также строились войска в определенную линию, на средину которой по большой дороге отступал наш ариергард. Колоцкий монастырь запылал, французские колонны быстро из оного раздвигались вправо и влево, продолжая преследовать сильно наш ариергард; сражение там кипело при различных движениях несколько часов; наш фланг все то время оставлен в покое. Часу во втором, под прикрытием небольших возвышений, пред нашим флангом находившихся, французы, устроив сильные батареи со множеством густых колонн, выслали охотников вперед, и вдруг, выбежав из-за высот, рванулись на нас, предшествуемые адским огнем многочисленной своей артиллерии; от сего застонала родная земля под нами, ее верными защитниками. Чрезмерное превосходство сил неприятельских заставило двинуть встречу им гренадерские полки, за нами находившиеся, которые, покуда к нам подошли, уже мы были засыпаны с редутом нашими гранадами, ядрами, картечью и пулями. Гренадеры, пред полками коих священники в облачении, с крестом в руках, шли истинно в страх врагам — геройски, у каждого в глазах сверкала слеза чистой веры, а на лице готовность сразить и умереть. Едва поравнялись они с батареею, как у всех нас настал штыковой бой; то опрокидывали мы штыками, то артиллерия и кавалерия французские атаковали нас. Это не сражение, но сущее побоище тут происходило; гладкое до сего поле приняло вид нивы, вспаханной от перекрестного рикошетного огня; ядра, гранады и картечи роями влетали в колонны наши или пороли землю пред нами, вздымая оную, засыпая фронт. Как ни противустояли усердно-верные сыны России, но несообразное преимущество сил неприятельских поверхностию своею к вечеру захватило батарею нашу с орудиями; ужаснейшее сражение на сем небольшом пространстве продолжалось до глубокого вечера с равным упорством, потом утихло. Часу в 10-м ночи нам велено было освободить нашего фланга захваченную неприятелем батарею, охраняемую сильно; владеющие ею сделали нам встречу жесточайшую, но мы штыками в несколько минут свое доказали — отняли редут обратно при значительной потере офицеров и нижних чинов с обоих сторон. В то же время догоравшие стога, зажженные вечером во время боя, правее нас, помогли нам заметить, что сильная неприятельская колонна шла косвенно направлению, вероятно с тем, чтобы, отрезав нас, атаковать в тыл или с другою какою целью. Неверовский, поворотив свои полки направо, приведя мгновенно их в порядок, приказал Симбирскому, открыв полки, порох с оных долой, итти без выстрела и шума опять в штыки на ту колонну. Полк наш, с мертвой тишиною приближаясь к оной, напав незапно и решительно во фланг, жестокое нанес поражение. Французы, оставя свое предприятие, в величайшем беспорядке бросились назад, мы смешались с ними, перекололи множество, преследовали, взяли одну фуру с медицинскими запасами, другую с белыми сухарями и две пушки, продолжая уничтожать далее. Усталый, от трех часов пополудни беспрерывно в бою жарком находящийся, наш полк кричал дать в помощь кавалерию; Орденский кирасирский полк уже мчался по следам нашим; мы продолжали свое дело, не внимая шуму и гулу колонны кирасирской, пока голос начальства не пронесся: «Ребята, место кавалерии, раздайсь, раздайсь!». Пропустив кавалерию, [мы] остановились, и на сем кончились действия наши 26-го августа. Бригадный наш командир полковник Княжнин; шеф полка Лошкарев и прочие все штаб-офицеры до одного в нашем (Симбирском) полку переранены жестоко, из обер-офицеров только 3 осталось невредимых, прочие кто убит, кто ранен; я также в сем последнем действии, благодаря Всевышнего! на земле родной удостоен пролить кровь. Нас всех повели, некоторых понесли в руки медикам, и ночью же отправлены транспорты раненых в Москву.

Картина ночи и путь до Москвы представляли однообразное общее уныние, подобное невольному ропоту, рождающемуся при виде длинных обозов и перевязок множества, не только раненых, даже до уничтожения переуродованных людей; нельзя не удивиться, в каком порядке раненые транспортируемы и удовлетворяемы были всем. На третий день нас доставили в опустевшую Москву, чрез всю столицу провезли и поместили во Вдовьем доме, где всего в изобилии, даже излишестве заготовлено, чего бы кто из раненых не пожелал. В довольстве и покое мы забыли о неприятеле. Уже 31-го августа видно нам стало пространное зарево над Воробьевыми горами, но оно нас не беспокоило. Уверенность, что французская армия под Москвой рассыплется, как волна при гранитном утесе, в общем духе господствовала и рассеивала опасения; болели только о том каждый из нас душевно, что не в состоянии при сем решительном, желаемом всеми бое оказать хотя бы последнюю услугу отечеству жертвою самой жизни, но такими мечтами нам недолго досталось утешаться.

Москва. 2-го сентября.

Едва утреннего солнца яркие лучи осветили 2-го сентября окна наши, директор, или наблюдавший за больницами гр. Толстой принес самую пасмурную весть. Короткими словами он предложил нам: на приготовленных во дворе подводах спасаться в г. Владимир. «А французы сегодня вступают в Москву», — прибавил он, залившись слезами, и вышел, рыдая горько. Всякой может себе представить, что делалось в таком разе между тысячью ранеными штаб- и обер-офицерами. Этот час смятения, воплей общих и разительные преждевременные кончины беспомощных тяжелораненных налагает молчание!

Я с одним товарищем, почти выздоровевшим от раны, в Смоленском сражении полученной, рассудили лучше итти в полк и там долечиваться, нежели пуститься Бог весть куда по госпиталям. Сказано и сделано; я с костылем, а он, не имея в нем нужды, пошли вдоль Москвы, по направлению к Воробьевым горам, долго бродили по улицам, отдыхая поневоле, звуки музыки и барабанов указывали нам путь, где войска проходят; с помощию их, встретив какую-то артиллерийскую роту, вышли при ней за Москву в немой скорби от неразумения происходящего.

За заставой, в небольшом отдалении стояла кавалерия наша левее дороги, как бы блокируя Москву; по дороге и по полям правее оной, во множестве колон отступала армия с многочисленными военными и гражданскими обозами, под прикрытием той, спешенной, но готовой к бою кавалерии; в колоннах войск общая скорбь и тихий унылый говор отзывался. На дороге же между артиллериею, экипажами и обозами крик, слезы, волнения необъяснимые раздавались, поспешая удаляться от Москвы. Я с товарищем моим шли по-над рвами дороги; приближаясь к кавалерии, заметил, что к дороге примыкал Елисаветградский гусарский полк, в котором старший брат мой служил тогда поручиком; о чем объяснясь товарищу своему, мы подавались к офицеру, стоящему на самой тропинке пути нашего. Подойдя ближе, всматриваюсь, и с дружескою радостью кидаюсь в объятия брата, который меня при общем волнении и неожиданности странного случая и виде, в котором встретил, не узнавал, — я был с костылем, окутанною ногою и карманным платком прикрытой головой, потеряв свой убор в бородинском ночном смятении; свидевшись истинно по-братски, он видел во мне дитя, раненое, пешее, без всяких способов; первый вопрос был: «Где ранен?», а с ним вместе предложение взять его запасную верховую лошадь и остаться у него в эскадроне; не успел еще обдумать, на что решиться, хотя видел великое преимущество сесть на коня с больною ногою и быть во всем обеспеченным, как прокричали кавалерии команду «Садись!» Генерал Всеволжский¹¹, шеф того же полка, скакавший из передовой цепи, приказал готовиться к встрече неприятеля и велел немедленно все стоги, на сем поле находившиеся, зажечь; в ту же минуту кой-где французы стали показываться из Москвы, и начиналась местами перестрелка фланкерская. Не имея времени медлить в решимости, опасаясь удалиться с гусарами от своего корпуса, я отказался от всего предложенного мне братом, дабы скорей явиться в полк, и, приняв от него только фуражку на голову, обмениваясь братскими прощальными чувствами, он поскакал к своему фронту, а я продолжал мой шаткий марш. Уже вечерело, мы с товарищем прошли еще не более 2-х или 3-х верст, как гул и треск, подобный чему-то необыкновенно ужасному, поразил всех; оборотясь на звук, увидели поднявшийся над Москвою взрыв: лопающиеся во множестве бомбы, гранады и сильное пламя освещали средину столицы, оставляемую ее верными сынами. Войска все продолжали удаляться; наступила ночь, мало-помалу утихал прежний неимоверный шум. Поутру все приняло другой вид и порядок. Нам пощастливилось отыскать обоз нашего корпуса, а потом своего полка, при котором мы были призрены. Лекарь пользовал меня три недели; между тем перестали войска и обозы двигаться с места на место, все заняло постоянные места.

Лагерь на Татуринской позиции 1-го октября.

Получа облегчение и не будучи привычен к обозам, я 1-го октября поспешил явиться без правого сапога, который еще не мог надевать, к полку налицо, в прекрасный Тарутинский лагерь, где разгульный дух войск, изобилие во всем при удивительном порядке доныне меня восхищает. Наша дивизия была расположена по левой стороне дороги, идущей из главной квартиры, с. Леташевки в Москву; образ Смоленской Богоматери на правой, неподалеку от нас; сюда почти каждый вечер главнокомандующий с генералитетом приезжали на вечернюю молитву, при заре, а в войсках ежедневно с 4-х час пополудни до зари гремела музыка и раздавались хоры песельников. От прибывающих ратников и других резервов стан наш, имеющий знатную укрепленную позицию, ежедневно увеличивался; со всех сторон стекались к Леташевке защитники отечества и привозили, усердные, воинам всего обильно. Мы блаженствовали! Куда девалась печаль, откуда дух беспечности и самонадеяния излился чудно на всех нас, тосковавших по Москве, а с нею, казалось, и отечестве?

Сражение при с. Тарутине, 6-го октября.

Так проводили, при упражнениях воинских, образовании, дни житья Тарутинского, не только без забот, но и в веселии всегдашнем до 5-го октября; сего же вечера велено оставить на местах дежурных, всех музыкантов и половинное число барабанщиков для поддержания во всю ночь лагерного огня; прочему при битии зари выступать налегке в поход; нас подвели с строжайшею тишиною ночью к самой передовой казачьей цепи, против неприятельской стоящей, оставив далеко сзади артиллерию и кавалерию. Составя ружья в козлы и улегшись в круги, один к другому как можно ближе, без шинелей, в одних мундирах, мы провели октябрьскую ночь, которой, едва густая темнота начала изменяться, кавалерия и артиллерия наши придвинуты к нам и общую атаку на неприятельский 35-тысячный авангард начали совершать.

Грянула пушка на правом фланге, наша дивизия находилась на левом; нас разделял с неприятелем глубокий овраг, в коем был лагерь поляков, строившихся за сим оврагом в торопливости от незапного нападения; мы приближались, дали залп картечный, бросились на неприятельские колонны в штыки, они, не выждав, побежали к лесу при величайшем смятении, и начало дня осветило нам состояние врагов: пехота рассыпанно бежала по всем направлениям, кавалеристы, кто без седел, кто на седлах без мундштуков, странными аллюрами неслись более по произволу своих тощих лошадей; всех их поражали или из одной жалости брали в плен; биваки неприятельские были наполнены перинами, подушками, шубами, салопами, ризами, самоварами, оружием разнородным, жерновами, вазами и другими посудами. Проходя сей табор, из сгоревшей деревни выбежавший встречу нам русский старик упал на колени пред нашею колонною и, воздевая руки к небу, с слезами душевной радости благодарил Всевышнего, пославшего нам помощь в поражении злодеев. Он указывал на деревню, сожженную ими с госпиталем своим, и обгорелые кости, во множестве валявшиеся повсюду, подтверждали истину слов его. На вопрос наш: «Ты как и зачем здесь один очутился?» — «Батюшки мои! — отвечал крестьянин, все стоя на коленях от радости, — мир села нашего оставил меня караулить село, вот и докараулил, — как видите, родимые, все сожгли бусурмане, пропади они до единого». Мы одобрили старичка подарком ему, взамен его деревни, которую он караулил, весь табор врагов и все в нем находящееся, из которого, не упуская времени, он начал усердно таскать, что в глаза попадалось. Колонна продолжала преследовать бегущих, но вскоре нам возвратиться велено.

Странное творение человек! В пылу боя сто себе подобных убить рука его без содрогания готовая, а по миновании энтузиасма мстительного самосохранения, одного сотни не соглашаются лишить жизни мучительной; вот случай: из числа многих убитых и раненых один поляк, у которого правой бок был вырван, вероятно ядром или картечью, половина внутренностей вышла наружу, он имел вид уже кончающегося, но еще оставались силы узнать нас и просить убедительнейшим, едва внятным гробовым голосом, для прекращения жестоких мучений, добить его! Все наши, тут мимо проходящие, предлагали с участием друг другу удовлетворить справедливое требование умирающего врага-человека; но никто не исполнил сего (из мнимого сожаления или греха?), отзываясь так: «Бог с ним!»

По окончании сего дела мне удалось слышать ответы пленных французских кавалеристов на вопросы главнокомандующего, у колонны нашей между прочими сделанные: «Et votre nourriture?» — «Par Eleu! Volià notre nourriture!»^[6], — отвечали закопченные и неопрятные, ударяя ладонью о безобразные шеи своих тощих лошадей, не скрывая радости, что их судьба привела быть пленниками нашими.

Славная, грозная французская армия до чего была доведена среди богатств древней столицы русской! Где допущено хищничество и не соблюдают строго необходимого порядка, связующего всех силою дивной цепи чинопочитания, то войско, сколь бы многочисленно ни было, верно и спорно погибнет. Чудное предвидение начертавших вдохновенный план войны 1812-го года свершилось в полной мере.

Возвращаясь в славный лагерь наш, у дороги находилась избушка, оставшаяся от бывшего постоялого двора; пред нею, по обе стороны крылечка стояла линия неприятельских знамен и орудий. Главнокомандующий, стоя на крылечке, окруженный генералами, благодарил колонны сими словами: «Вот ваша услуга — (указывал на трофей) — оказанная сего дня Государю и отечеству! Благодарю вас именем Царя и отечества!» Беспрерывное, громогласное «Ура!», перемешанное с веселыми песнями и подсвистами, долетало эхом радости к отдаленному еще лагерю нашему и в оной даже внесено. Ночь напролет от радостного шума, казалось, хохотал весь лагерь, покой не шел на мысль, как бы праздновалось воскресение умолкнувшей на время славы Русской, и войско, в полной доверенности к опытному, превознесенному вождю своему, готово было сейчас опять сражаться. Мы до 11-го числа оставались по-прежнему на местах Тарутинского лагеря в обычном порядке.

Сражение при г. Малоярославце октября 12-го.

Вечером 11-го приказано выступать, и как сильно были мы удивлены, когда нас повели не по-прежнему вперед к французам, но назад; от недоумения почти негодование носилось по рядам нашим и в нескладных раздумьях промаршировали всю длинную, темную, сырую и холодную ночь. На рассвете стал слышаться невнятный гул; иные догадывались, — и, наконец, когда гром орудий яснее отзываться начал, открылось, что мы приближаемся к месту сражения; с восходом солнца виден был Малоярославец.

Близь дороги, у огонька, при одном казаке и кирасире, возившем простую скамеечку, сидел наш славный старец-вождь, колонны своротили от дороги направо, велено составить ружья и лечь отдохнуть; утро было майское, сражение продолжалось в виду нашем. Ударен подъем после доброго отдыха, дорога покрылась сверкающим блеском оружия, ярко отражающимся в глаза французам, стоявшим на высоте той стороны реки в густых, многочисленных колоннах. Многие наши полки пошли левее, под лесом, а нам велено вступить в дело: «Левое плечо вперед!» — и мы очутились под пулями у самых стен Малоярославца.

Жаркое, однообразное сражение сие, производившееся более в самом городе, много раз переходившем из рук в руки, продолжалось до позднего вечера. Мы ночевали под выстрелами неприятельской цепи, так что в колоннах лежащих людей несколько было ранено. Ночью какой-то вестник-утешитель рассевал в рядах наших радость, что неприятель, по замечаниям, со всех пунктов ретируется; утром, однако, нас отвели несколько верст на избранную позицию, куда неприятель не смел приблизиться.

Преследование французских войск.

В следующий день, то есть 14-го октября, мы пошли чрез полотняный завод на Медынь к г. Вязьме; следовательно, главные силы французов, простояв 40 ясных дней в бездействии (много времени утрачено), решительно повернули вспять в самое прекрасное время, до морозов, вопреки несправедливым, приписывающим окончание сей достопамятной, на многие веки примерной войны какому-то неосновательному случаю и морозам; забывая священные слова, полгода прежде пред целым светом обнаружившие намерение незабвенного Александра, Императора, взвесившего силу Царства своего, преданность народную и потому в твердом уповании определившего: «Не вложить меча в влагалище, пока не сотрет врагов с лица земли русской до единого». В сих верных словах все сбывшееся и высокая решимость видны были свету заблаговременно.

Мы продолжали отрезывать неприятеля и очутились опять у г. Красного, обошед оный, где нам уже не досталось сражаться, а только быть обходом, угрожающим резервом; от Вязьмы начал понемногу прорываться снег при тумане, иногда с небольшим морозом, а потом у Красного, 8-го ноября, зима стала устанавливаться. Невзирая изменениям погоды, мы совершали свои ежедневные марши преследования в совершенном порядке, а неприятель, уже [в] расстроенном, оставленным почти в безначальи, день от дня более уничтожался. Показались сперва единицами, потом десятками, потом толпами, наконец, непрерывающимся стадом брели, всячиною с ног до головы окутанные, даже одною соломою, отсталые больные и мародеры французских войск, куда им угодно было; никто на них не обращал другого внимания, кроме смеха, и не заботились брать их пленниками. От с. Копыс, приближаясь к г. Вильно, уже целыми кучами французские герои, нагие и в маскерадных своих костюмах валялись мерзлые или от голода умирающие по дорогам и ночлегам; самая же Вильна едва не подверглась заразе от трупов людей и лошадей, в городе и окрестностях оного рассеянных, которых не успевали убирать. Ужаснейшие, несвойственные людям встречи удавалось видеть во время сего гибельного заключения российской войны, о коих только допускаю себе помнить, никак не передавая бумаге и самым хищным зверям противных дел.

Итак, сбылись великие слова: «На начинающего Бог!»¹² Французы начали войну неправды, и не осталось врага ни единого на земле русской — погибель прошла по рядам их! Благодарение вечное Всемогущему Богу, умудрившему Россию на защиту и вечная слава неотъемлемо русскому Царю Благословенному и отечеству! — без уделения оных суровости стихийной. Где же высокие достоинства гения, не предусмотревшего обстоятельств и твердость мужества войск, поддавшимся оным легко: когда обыкновенная случайность времени года могла задуть метелями своими и мечтательные замыслы первого, столь ошибочно Москву вожделенным пределом положившего и многочисленные полки народов, называвшихся непобедимыми им предводимые?… Да устыдятся все, не признающие чистой истины — полного величия народа русского, непобедимого дотоле, пока оный остается в постоянной, неподражаемой покорности православной вере своей, преданности всегдашней законным Государям своим и прямой любви к отечеству.

Прибытие государя императора в г. Вильно.

В г. Вильну изволил прибыть Император Александр; щедрые милости подданным, врагам простил и удивительным высоким участием своим к страждущим облегчил судьбу их весьма много.

Гвардия в исходе декабря выступила из Вильно за границу, нас же, почти уничтоженных, оставили для содержания караулов и собраться к весне на подвиги новые. Недолго пробыв здесь, переведены для лучшего расквартирования в местечко Олькеники, куда прибывали наши выздоравливающие и другие вновь назначенные люди для укомплектования и, можно сказать, формирования дивизии опять.

Не перестану до конца дней моих ставить себя щастием величайшим, что судьба удостоила меня быть в рядах защитников отечества; сей чести ничем заменить не допускаю; всякий раз, когда вспоминаю о том, незапно радостная гордость, подобная чудному восторгу, озаряет дух и сердце, не забывающие тех славных событий, в коих и я, право имею сказать, участвовал, — как капля в бурном океане.

Вторая тетрадь
1813-й г.

Свидание императора Александра с крон-принцем Барнадотом¹³.

Апреля 6-го из местечка Олькеник выступила дивизия за границу для присоединения к действующей армии. Во время сего похода заключено между воюющими перемирие и потому нас остановили 2-го июня в г. Эльс, близь неутрального по договору г. Бреславу.

Мы скоро познакомились с прекрасною Шлезиею и обычаями славных ее жителей. Находясь при генерале Неверовском в должности адъютанта, я был помещен в бесподобном, среди роскошного сада, замке принца Брауншвейг-Эльского; стоянку нашу здесь можно назвать чистою радостью, во время которой Император наш для свидания с крон-принцем шведским (Барнадотом) в местечке Трахенберге изволил проезжать чрез Эльс, и для того случая велено от нашей дивизии послать туда 1000 чел. для содержания караулов; Император лично на пути своем приказать изволил генералу Неверовскому следовать за Его Величеством в Трахенберг, где при представлении крон-принцу, указывая на Неверовского, рекомендовать угодно было так: «Вот генерал, сражавшийся при г. Красном».

Вступление в г. Бреслау корпуса генерала Сакена¹⁴ августа 1-го.

Возвратясь из Трахенберга, нас в июле двинули в местечко Требниц, потом заняли лагерь близь самого Бреслау, а 1-го августа, по окончании перемирия, вступили в оный, будучи встречены пруссаками с необыкновенным восторгом и почестями; корпус, пройдя город парадом, остановлен за оным лагерем, а для генералитета и штаб-офицеров в самом городе жители дали славный обед.

Неприятель занимал г. Лигниц. 4-го августа производил генерал Сакен, наш корпусной командир, вокруг оного сильную рекогносцировку; 5-го заняли красивый и опрятный Лигниц.

Сражение при дер. Кейзер-Свальд 7-го августа.

7-го на пути следования нашего далее, у дер. Кейзер-Свальд нашли неприятеля, готового принять сражение. Корпусной командир приказал генералу Неверовскому атаковать 27-ю дивизиею лес правого неприятельского фланга и опрокинуть. Неприятель в короткое время был сбит и преследуем до поздней поры; при сей атаке полковник Воейков, командир егерской бригады, получил легкую рану пулею.

Сражение и отступление при г. Бунслау 9-го августа.

8-го заняли г. Бунслау, а за рекою оставался лагерем неприятель, который, получив сильный сикурс, 9-го утром, перейдя к нам по наведенным в ночь мостам, начал быстро нападать часов в 10; невыгодное наших войск расположение и превосходство сил французских вынудили корпус наш отступить по направлению к Швейдницу, оставив дорогу Бреславскую совершенно открытою. В сем сражении присутствие духа и опытного корпусного командира только могли спасти нас от разбития совершенного; кавалерия оторвана от пехоты, половина пехоты и артиллерии расстроены в бездействии плотиною, чрез которую поспешно отступали; одна 10-я дивизия во всем своем составе, то есть левый наш фланг, под личным предводительством корпусного командира удерживала весь натиск в 5 раз сильнейшего неприятеля, стремившегося всеми силами на пункт, избранный корпусу к отступлению, и прикрывала тем самым наше быстрое косвенное отступление, кончившееся как нельзя лучше. Французы распубликовали корпус Сакена в сей день уничтоженным без остатка и самого корпусного командира огласили погибшим; но мы в глазах их совершили отступление без большой потери и в возможном для храброго войска порядка; чрез два дня кавалерия наша к нам прибыла, корпус Сакена соединился с прусскими войсками близь местечка Яуэра.

По соединении и диспозиции главнокомандующего Шлезской армии генерала Блюхера¹⁵ мы опять двинуты к Лигницу; 13-го числа остановились верстах в 10-ти от оного; вечером отдан секретный приказ, чтобы в час пополуночи, без ранцев, налегке следовать к Лигницу, где находился 10-тысячный неприятельский отряд, атаковать оный. Начавший с полудня дождь усиливался; войска разбужены, построены, как незапно по донесениям аванпостным, что сильный неприятель слева идет нас атаковать, приказ переменен, велено оставаться на месте.

Сражение при дер. Эйхгольц, то есть на р. Коцбах, 14-го августа.

Поутру, часу в 10-м корпус наш пошел почти в противную сторону Лигница; вскоре услышан был отдаленный гром пушек, ливный дождь продолжался, грязь была невылазная, мы, прибыв на определенное место, выстроились *у дер. Эйхгольц, имея всю кавалерию нашу на правом фланге по другую сторону сей деревни; авангард приближался к нам, французы по следам за ним. Артиллерия нашего корпуса, соединенная на левом фланге, куда неприятель был устремлен, остановила натиск, и канонада жестоко усиливалась, вовсе без ружейной и фланкерской пальбы, по невозможности от дождя; скоро потом пруссаки в поту, а лошади их кавалерии в мыле, под предводительством отличного своего генерала Йорка¹⁶ стали показываться и присоединяться к нам слева; тогда главнокомандующий приказал генералу Сакену атаковать неприятельские линии, заключавшие 60 тыс. войск; скоро отданы приказания, и кавалерия понеслась в атаку на фланг, а пехота пустилась в штыки; неприятель, вкусив ужас быстрой решимости русских, бросил орудия заряженные, не успев даже выпустить в дуле находящихся картеч, и мгновенно обширное поле покрылось в невиданном беспорядке бегущими французами; всех раненых и пленных во множестве оставляя за собою, мы только знали свое «Ура!» и «Вперед, ребята!», не чувствуя усталости от восторга такой славной нежданной победы. Догнав очень скоро неприятеля до реки, зрелище пременилось: неприятельские войска толпились к своей погибели на мосты, поднятые сильно прибывающею быстрою водою; некоторые мосты не выдержали, тонули пушки, пехота и даже кавалерия в панической торопливости. Нам было приказано, очистя берег, остановиться, заняв оный, как следует, стражею. 18 тыс. пленных и 60 орудий, кроме потонувших, были плодами сего славного сражения, начатого у дер. Эйхгольц, конченного на р. Касбах. Вполне радуясь шумно такому сражению, уже ставила пехота ружья и спешивалась кавалерия, чтобы приниматься за вечерние сухари, как весьма некстати вдоль противулежащего берега следующие из г. Лигница 10 тыс. свежего войска, с музыкою вздумали атаковать наш правый фланг, то есть 27-ю дивизию, занявшую берег по назначению. Генерал Сакен уже удалялся от реки в деревню для согретая и отдыха; генерал Неверовский послал меня доложить о сем явлении и просить повеления; корпусной командир, обмокший от макушки до подошвы, закутанный в башлыке, приказать изволил так: «Скажи, чтоб послали парламентера им сдаться, а нет — в картечи». Я ускакал, передал решительное повеление генералу Неверовскому, отправившему меня с сим же к генералу Ставицкому, с бригадою своею в жарком ружейном огне на самом берегу находящемуся. Генерал Ставицкий при мне исполнил определение корпусного командира, но французы парламентеру нашему отвечали ругательствами и усиленным огнем; тогда, будучи отпущен бригадным генералом, я донес о происходившем. Дивизионный начальник [в] ту же минуту, соединя 24 орудия на прилегавшей высоте в перекрестном направлении, велел батареями дать залпы дальней картечи и гранад. Верные выстрелы нашей артиллерии подняли на воздух несколько неприятельских зарядных ящиков, помутили колонны французские. Артиллерия с музыкою тотчас умолкли и свежий сикурс по следам разбитых корпусов побежал, пользуясь началом сумрака.

Когда все утихло, наш генерал и при нем мы, штабные, отправились с донесением корпусному командиру, где в аккуратных, изобильных немецких стодолах, ибо избы опустошены и многие зажжены были, остались отдыхать на роскошной соломе, высушивая всю ночь в пылающем пламени от сапога, по порядку, до последней нитки, каждый свою одежду. Из сего-то ночлега приказ по корпусу нашему был отдан корпусным командиром следующий: «Товарищи! Сей день победы вашей займет славное место в летописи российской; ура! Варите каши и будьте готовы к походу».

Следствием оных действий было совершенное очищение Шлезии от неприятеля; мы вступили в прелестнейшую Саксонию.

Переправа чрез р. Эльбу.

После различных беспрерывных движений, обыкновенных и ночных экспедиций на неприятеля, 31-го августа мы вступили в г. Бауцен, сентября 3-го заняли монастырь Мариенштерн, 15-го местечко Гроссен-Гейм близь г. Мейсен, а потом местечко Эльстр, откуда, совершив переплаву через Эльбу, стоившую недешево пруссакам, очищавшим оную, 22-го сентября стал корпус Сакена у дер. Мохрян, вблизи большой дороги. Наполеон, находясь тогда еще в Дрездене, предпринял отступление к Лейбцигу; 27-го числа, вдруг быстро сбив наш авангард, угрожал нам гвардиею своею, идущею по большой дороге с беспрерывным громогласным криком: «Vive L’Empereur!»^[7] — всегдашним вестником личного присутствия Наполеона. Вечером мы должны были по всем обстоятельствам отступать на г. Дюбен, который нашли уже занятым неприятелем, а потому поворотили на местечко Рагун и, будучи весьма близки к неизбежному уничтожению, при строжайшей осторожности всю ночь поспешно корпус шел, прикрываемый слева и с тыла; обозы все было попались в руки неприятеля, но славный партизан Фигнер¹⁷ успел спасти их от, видимо, близкой гибели, обратив, однако, [ее] на себя, — не успел уклониться мести многочисленных врагов и соде-- лался жертвою р. Эльбы. Отряд его частию рассеялся, частию же погиб. Корпус наш продолжал форсированно отступать, уничтожал за собою всякую переправу для затруднений насевшему на нас неприятелю; пройдя г. Дессау, мы несколько были облегчены, избавясь [от] много нас превосходящих сил раздраженных врагов и 2-го октября отдыхали в с. Бенштет близь прекрасного г. Гале, который 3-го числа ночью перешли.

Приближение к г. Лейбцигу

4-го на пути приближения нашего к Лейбцигу дрались пруссаки славно; мы подоспели к ним вечером и ночевали вместе на поле сражения, усеянном мертвыми и израненными французами; во всю ночь неумолкаемые стесненные стоны ветеранов, здесь пораженных, оставленных без помощи, много каждому из нас предсказывали в дне следующем.

Сражение при г. Лейбциге октября 5-го

5-го мы подошли на вид к Лейбцигу, обложили цепью окопы, пред воротами Св. Якова устроенные, неприятелем занятые, а кавалерия нашего корпуса редкий подвиг оказала, в пример неподражаемый, под предводительством славного, любимого всеми в корпусе генерала Васильчикова¹⁸, загнав пред глазами 3-х корпусов, как бы для потешного зрелища, с пространной равнины французские пехотную и кирасирскую колонны, которые, толпясь наперерыв в те ворота, были поводом к передаче, как единственному спасению, тут находившейся саксонской кавалерии, которую целым ее составом повели за наши биваки, и немцы от поля сражения до самого нельзя, то есть чрез всю позицию, кричали во всю силу: «Да здравствует Александр». Сим увенчались действия корпуса нашего 5-го октября; в различных же местах пред нами за Лейбцигом глухо слышимы были отдаленные канонады во весь день.

6-го октября. Там же.

6-го рано громы пушек гораздо внятнее стали, и клубы пороховые от пальбы и многочисленной артиллерии в виде густых седых облаков подымались по всему горизонту, как бы нарочно над Лейбцигом составляли в вышине чудный, неизмеримый, величественный круг. Генерал Сакен приказал Неверовскому взять те, находившиеся пред нами окопы и атаковать форштат, между сказанными воротами и р. Эльстр простирающийся. Генерал без выстрела егерями занял окопы, продолжая пехотными полками стремиться по назначенному форштату, который мигом был занят нами; чрез короткое время противники, получа сильный сикурс, напали усиленными атаками с фронта и из ворот Яковских в левый наш фланг; мы шагу не уступили и наводняли своими стрелками сады; они подвезли сюда артиллерию, поражали картечью стрелков наших, зажгли брантскугелями многие дома, даже собственный госпиталь раненых, в руках наших уже находившийся, у которого мы стояли с генералом, я с левой стороны от выстрелов, генерал возле меня, правее, лицом к нашим колоннам.

Треск жаркой ружейной пальбы, разноязычные крики сражающихся, пушечные выстрелы в самом близи, сильнейшая суматоха под густым дымом домов и моста, тут зажженных, защищаемого нашими штыками с бригадою 17-й дивизии, командуемою истинно храбрым и достойным полковником Рахмановым¹⁹ — все вместе представляло редкий военный образщик; в эти жаркие минуты вдруг генерал Неверовский вскрикнул; я спросил: «Что такое?» Генерал отвечал: «Ранен! ранен!», — и указал мне возле моего правого стремени его левую ногу, между мизинцем и косточкою точащую стремительно тонкою струею кровь. Испросив его дозволения, я опрометью кинулся между сражавшихся колонн, отыскал генерала Ставицкого, как старшего по дивизионам, объявил ему, осторожно от солдат, что мы лишаемся редкого нашего начальника. Генерал Ставиц-- кий желал видеть дивизионного командира, но пока я отыскал его превосходительство в дыму, среди горячей битвы и пока очистили себе обратно дорогу сквозь густоты колонн до места, где Неверовский ранен, уже конвойные казаки, схватив его под руки, скакали по полю из-под выстрелов ружейных для перевязки, ибо от сильной боли генерал не мог сидеть на лошади.

Генерал Ставицкий приказал мне оставаться при нем. Наши продолжали сражаться на своих местах, отражая все жестокие средства, неприятелем употребляемые, но были в необходимости уступить, единственно для приведения в лучший порядок свои баталионы на открытой поляне, ибо форштаты весьма удобны расставить войска; не более 10-ти минут употреблено было на возобновление должного порядка; опять в штыки, «Ура!» — и форштат был наш; однако до вечера раза три сие случалось. Генерал Ставицкий посылал меня к корпусному командиру просить сикурса; ответ был: «Скажи своему генералу, я не могу сегодня расстроить весь мой корпус, это для 27-й дивизии, пусть держится». Между тем в глазах наших, то есть посреди нас, полковник Рахманов поражен наповал пулею в грудь.

Сумрак, соединясь с усталостью войск обоих сторон, прекратил сие кровопролитнейшее, без умолку кипевшее, час от часу со всех концов к центру сближающее, сражение. Здесь прилагаю рапорт вечерний о 27-й дивизии, мною в корпусное дежурство 6-го числа представленный:

Потеря в сражении при г. Лейбциге от 27-й дивизии 6-го октября

Вступило в дело					Убито
штаб.	обер.	унтер.	муз.	ряд.	штаб.	обер.	унтер.	муз.	ряд.
10	94	213	105	2754	-	6	12	5	135
Ранено					Без вести пропало
штаб.	обер.	унтер.	муз.	ряд.	штаб.	обер.	унтер.	муз.	ряд.
5	32	79	18	1008	--	2	8	-	194

И дивизионный генерал Неверовский ранен пулею в левую ногу.

Ночью уже заметно было неприятельское движение на Мерзебург. 7-го рано начали союзные армии занимать Лейбциг, сражаясь, но уже не по-вчерашнему; неприятель окончательно отступил; захватывали пленных и преследовали бегущих, которых прикрывал граф Панятовский, тут же, в Эльстре, переплывая оную верхом, от наших пуль погибший. Как дорога ретирады неприятельской была у нашего правого фланга, то нам, ближайшим к ней, велено наскоро переправиться чрез реку и составить авангард армии преследовать неприятеля; в это самое время Император наш, проехав весь Лейбциг, еще не совершенно безопасно очищенный от врагов, предстать изволил у нашего корпуса, засыпаемого пулями. Генерал Сакен принес поздравление Государю с победою, Император благодарил и поздравлял взаимно его; потом спросил: «Которая это дивизия?» (переправляется на связанных досках и прочее). «27-я», — отвечал корпусной командир. «Где Неверовский?» — спросить изволил Государь. «Ранен, вчера повезли в Гале», — сказал Сакен. «Весьма жалею, весьма жалею о сем достойном генерале, — с совершенным участием возразил Император. — Очень жаль!» Потом расспрос о ране его и, подтвердив свою волю составить из нас авангард, поскакал обратно.

Отсюда в тот же день генерал Сакен, приказав снабдить маршрутом, куда идет его корпус, послал меня в г. Гале к генералу Неверовскому узнать о его здоровье, поздравить с занятием Лейбцига, сказать и о лестном отзыве об нем и участии Монарха в его положении и чтобы я привез от самого Неверовского записку, который полк его дивизии какую награду заслуживает? Я с моим конвойным казаком пустился прямейшим, но труднейшим путем; прибыв в Гале, застал Неверовского, уже часто в бреду бывающего; он, прослезясь, смеялся, выслушивая мое посольство; бредя, посылал меня за полками своей дивизии; повелевал громогласно, лежа у окна, распоряжения военные; наконец, чрез два дня отправил меня с красноречивым письмом к корпусному командиру. Я, догнав корпус у г. Эйзенаха, объяснил все и вручил письмо генералу Сакену.

Мы продолжали марш преследования до г. Гохгейма, куда прибыли наши обозы и вьюки, пропадавшие от 21-го сентября и защищенные Фигнером; все время их отсутствия мы претерпевали весьма чувствительные недостатки. Здесь же потом достигла к нам весть, весьма прискорбная всем подчиненным и знавшим генерала Неверовского, о его кончине!

Прибытие к Рейну 4-го ноября.

4-го ноября сменены нами австрийцы и заняла наша дивизия линию блокады крепости Маянса со стороны Касселя от дер. Кастгейм, то есть от впадения р. Майна в Рейн половину расстояния до г. Висбадена, а половину от Висбадена пруссаками занята и на средине наши блокадные цепи соединялись. Время было неприятное, мокрое, дивизия расположена частию на виноградниках, частию в Гохгейме, основанном на самых богатых, обширных, под самым городом устроенных погребах, наполненных огромными бочками и длинными красивыми бутылками рейнского нектара, который отпускался, за неимением хлебного, солдатам нашим для порции из тех погребов, коих хозяева изволили удалиться за Рейн.

Длинные осенние ночи во всей готовности и строжайшей бдительности проводились, хотя не имели, казалось, особенных причин, ибо французы с нами дружески стояли: никогда ни одного выстрела друг в друга не сделали в продолжение 3½ недель; даже картофель из нив, меж цепями войск находившихся, нередко по несколько человек вместе, русские и французы, приятельски по-своему изъясняясь, набирая в кивера оную, расходились потом в свои места как добрые знакомые; а в пруссаков не проходило дня, чтобы несколько ядер не было пущено.

По высочайшей воле Монарха нашего, из числа захваченных при занятии Лейбцига в плен дам, желающие были пропускаемы чрез нашу цепь за Рейн. Мне удалось научиться при сих случаях от самого корпусного командира обязанностям парламентера, препровождая разные лица к французам, взамен коих генерал Сакен, для шуток, поручил мне просить Газеты Маянской, которой действительно экземпляр был мне вручен и доставлен мною корпусному командиру. Другой раз при беседе в цепи французской с их офицерами случилось, между прочим, сказать, что крепость Бреда уже занята нашими, чему, однако, противники не верили. На следующее утро ко мне приведен был передавшийся офицер, желающий видеться со мною. Он объявил мне, что, будучи урожденный голландец и полагаясь на слышанные им вчера мои слова, как отечество его освобождено от французов, не имея никакой необходимости служить в армии Наполеона, желает возвратиться в оное, который и был отправлен в корпусную квартиру, оставя мне для памяти и знака благодарности за повод к мысли возвращения на родину две забавные книжонки.

Французский парламентер генерал Дслор²⁰ в г. Гохгейме.

12-го ноября в квартире генерала Ставицкого готовился прием французского парламентера, генерала Делора; с нашей стороны граф Шувалов²¹, с австрийской гр. Эйзенбек, с прусской генерал-адъютант Князеберг²². Генерального штаба наш подполковник гр. Рошешуар²³ со мною был послан на аванпосты, где из неприятельской стороны приняв генерала Делора, завязав ему глаза, конвоировали до Гохгейма. Трактация происходила между доверенными в особой комнате, то порознь, то все вместе; наконец обедали; после того еще переговаривались, и генерал Делор препровожден нами обратно прежним порядком.

Переправа чрез Рейн декабря 20-го генваря 1-го.

Чрез несколько дней потом, ночью, прибыл к нам из Франкфурта адъютант австрийского императора с депешами к министру Бертье, в Маянсе тогда находившемуся, которого проводил я в самый Кассель. По трубе нашей и на вопрос отзыву «Парламентер к министру Бертье» опустили с разными церемониями подъемный мост; мы въехали по оному в крепость, караул французский стоял «в ружье»; получа росписку о принятии во 2-м часу пополуночи адъютанта с депешами, я возвратился к своему генералу, отправившему при рапорте ту росписку корпусному командиру.

Вскоре после того нас перевели к бесподобному г. Дармштату и расположились по роскошным во всех отношениях квартирах. Декабря 19-го выступили из квартиры и ночью на 20-е приблизились к Рейну у г. Мангейма, ниже оного; здесь готовы были большие лодки, из Неккара секретно ту же ночь спущенные, на которых пред рассветом начали переправу на ту сторону, охраняемую цепью и редутом неприятельскими; туман нам благоприятствовал, — охотники, тихо переправленные, атаковали в беспечности прибывшую неприятельскую стражу, вслед им подоспевшие колонны и кавалерия пошли еще во мраке темноты на пушечные выстрелы, редут указавшие, который защищался упорно, но взят скоро. С рассветом неприятель побежал, и 20-го декабря, то есть в день нового года по нынешнему стилю, мы очутились мгновенно на левом берегу Рейна. Его величество король прусский удостоил из Мангейма посетить нашу переправу и поле сражения, относясь к корпусному командиру самыми лестными выражениями о достохвальном сем действии корпуса нашего, так славно предводимого.

Третья тетрадь
1814-й г.

Мы шли вперед. 6-го генваря заняли красивый многолюдный город Нанси, 7-го крепостцу Туль, а 8-го г. Вакулер после небольшой перестрелки, потом прошли г. Бриен и остановились при с. Лемон, имея авангард у г. Арси.

Сражение при г. Бриене генваря 17-го.

17-го числа, часов в 11 утра, по незапной в тылу тревоге, корпусу велено поспешно отступить к Бриену, уничтожа переправу на р. Обь; я послан был за нашими егерскими баталионами, оную прикрывавшими; пока мы к Бриену подоспели, войска, тут сражавшиеся, были уже французами, от Монтьерандера атаковавшими, прижаты к самым стенам города, за который, пройдя версты две, наш корпус строился вдоль большой дороги, не вступая в сражение. Ввечеру запылал Бриен, французами зажженный и беспрерывно атакуемый, дабы вытеснить русских, упорно в нем, почти окруженном, державшихся. Ночью получен приказ следовать в час пополуночи до с. Басанкур, и в то же утро корпус генерала Сакена занял позицию на высотах с. Тран; правее оных, ближе к неприятелю, был лес; у левой окончености позиции нашей извивалась Обь, по берегу коей пролегала большая дорога; пред нами стлалась пространная равнина, заключавшая в средине своей с. Ларотьер у большой дороги.

19-го после полудня неприятельская многочисленная кавалерия от с. Ларотьер потеснила нашу; вся обширная равнина покрылась движущеюся с перестрелкою взаимными атаками кавалериею. Приблизясь к нам, обозрев силы и позицию нашу, неприятель вечером возвратился на прежние свои места.

Сражение при с. Ларотьер генваря 20-го.

Ночью на 20-е число велено было генералу Ставицкому, невзирая ни на что, занять осторожно, если можно тайно, но сильно и непременно, опушку леса, пред правым флангом нашей дивизии находившегося, ближе к неприятельской линии, что было выполнено самим генералом Ставицким превосходно; сие действие уже внушало нам догадки, что завтра не без дела. Поутру 20-го числа носились приятные слухи о приближении гренадерского нашего корпуса в помощь нам; в 11 час. утра велено, оставя половинное число артиллерии на высотах позиции нашей, лошадей тех подпречь к имеющим следовать орудиям, по причине страшной грязи для облегчения, атаковать неприятеля, занимавшего линии пред с. Ларотьер; Наполеон сам устроивал их.

Корпус Сакена шел по большой дороге; близ оной, с левой стороны 27-я, с правой 10-я пехотные дивизии и кавалерия, то есть наш пункт атаки был Ларотьер, центр самый ужасный, обставленный множеством орудий, кавалериею и массами пехоты, распоряжаемыми лично Наполеоном. Подойдя на дистанцию, мы были остановлены под невыносимым артиллерийским огнем; пошел довольно густой снег; пользуясь его завесою непродолжительною, нас передвинули немного от губительных прицельных выстрелов неприятеля; на месте, оставленном нами, площадь была устлана разорванными и измозженными людьми. Вскоре неприятель опять навел вернее свои орудия и вновь жестоко поражали нас; колонны наши, потерявшие терпение, просили повеления итти вперед. Генерал Ставицкий послал меня доложить о том корпусному командиру, который, прибыв лично на наше место, приказал, как только услышим трубный сигнал, итти в штыки, и отъехал к кавалерии. Раздалась труба: «Ребята, на руку!» Солдаты наши, схватя в левую руку ружья наперевес, а крестясь другою, с радостью и молитвою: «Слава Богу, Господи, благослови!», — в сию же минуту посланные извещали войска, что Император наш изволил прибыть к полю сражения; решительное и радостное «Ура! Ура!», смешавшись, наполняло гармонически равнину Ларотьерскую общим грозным гулом, предвестником победы, заглушая последние, частые и верные выстрелы французских пушек, которые мгновенно все почти достались нам, победителям: сбитые, вдруг потерявшие артиллерию, в славный день имянин генерала Сакена, героя сей битвы, французы, как бешеные, кидались на нас баталионами, взводами, чем ни попало, до самой ночи; но что взято, все удержано, вершка назад не уступили. Сражение жаркое продолжалось среди темноты ночной. Перейдя Ларотьер, устроив твердо дивизию, генерал Ставицкий был ранен в правую челюсть, пуля на левых зубах остановилась, которую, сам тут же вынув, отдал мне. Странно, что я стоял рядом с ним по правую его сторону, подобно как при Лейбциге у генерала Неверовского с левой; пули, минуя меня, поражали достойнейшее. Отправив с конвойными казаками генерала Ставицкого из-под выстрелов за селение, с разрешения его превосходительства, я поскакал в темноте отыскать корпусного командира доложить о убыли начальника дивизии, равно бригадного генерала Кологривого, раненого картечью при самой атаке, и просить распоряжения.

Г. Нанси.

Нашед генерала Сакена посредине его корпуса, получил приказ изустно, чтобы старший вступил в командование дивизиею до утра; объявив об этом 50-го Егерского полка подполковнику Антонову, как старшему, я нашел у выезда селения генерала Ставицкого, приказавшего мне следовать с ним к главному пункту перевязки раненых; переночевав там, мы отправились в прекрасный город Нанси для составления представлений и других отчетов дивизии, в продолжение коих я любовался дружеством благородным, постоянно прекрасному порядку незатейливой жизни семейства роялистов, где я квартировал, в коем с особенным восторгом и благоговением, завидуя их жизни, провел почти два месяца, познакомясь еще с 6-ю подобными же домами обворожительными в жизни семейной, именно: маркизы Дурш, генерала Апромон, г-жи Бурей, г-жи Сивинье, г-жи Ролан, г-жи Дюрю-- миниль и г-н Роге, женатый на россиянке из Москвы.

Разные, всем известные перевороты в действиях и движениях армии, не допустили меня прибыть в дивизию прежде, покуда войска не двинулись к Парижу, и я уже нашел корпус Сакена в г. Mo; на другой день прибытия моего союзные войска заняли Париж; радость общая, разрушившая все до того носившиеся опасения, была неизъяснима: «Конец войны! мир!» — повторяли все и везде беспрестанно.

Вскоре потом определены войскам квартирные расположения. 27-я дивизия заняла местечко Гранпре с окрестностями близь г. Ригель, а корпусному нашему командиру предложено быть генерал-губернатором Парижа, вместо коего принял начальство корпусом генерал кн. Щербатов.

Париж.

По встретившейся надобности отправления к генералу Сакену различных бумаг из его корпуса был послан я в Париж на короткое время. Удивленный необыкновенностью всего, в этом огромном, вечно шумном, тем более в настоящее тогда время, сборище многонародном, в несколько дней успев посетить только важнейшие места: музеумы, Ботанический сад с зверинцем и кунсткамерой, два главных театра, где восторг парижан при виде Императора Александра доходил до исступления: здание дрожало от общих возгласов и пения при очаровательном и многочисленном оркестре артистов, музыкантов вместо известной арии «Vive Henri IV» — «Vive Alexandre!»^[8] и других знаках чистого, высокого уважения и общей любви; радостно было русскому сердцу тогда находиться в театре; эту прелесть мне удалось испытать; Инвалидный дом, с подробным вниманием мною осмотренный, чудное учреждение, чрезвычайно меня восхищал и извлек благословение основателям; сад Тюллерийский, Елисейское поле, удивительные представления Роберсона²⁴, занимательный Пале-Рояль; объехав многие улицы и площади, памятниками украшенные, очарованный невиданными мною до того великолепными новизнами, должен был спешить к своему месту, откуда 27-го апреля выступили в отечество свое, следуя большею частию по местам знакомым.

Возвращение в Россию. Г. Гродно.

13-го мая перешли Рейн в Маянсе, 28-го июля вступили в свои пределы. Поутру 9-го остановились в г. Гродно на кантонир-квартирах, где, приближаясь к мосту на Немане, наши колонны встретили колонну возвращавшихся из Вологды и других русских губерний пленных французов, с радостию рассказывавших нам о изобилии прекрасных тех мест, где они находились, и при разговорах по вопросу их: «Где теперь Наполеон?» на ответ наш: «Далеко!» они все единодушно закричали: «О! Мы его из зубов самого черта вырвем!»

1815-й г.

По всегдашнему моему желанию служить в кавалерии, 1814-го г. в исходе ноября я переведен в Чугуевский уланский полк; в начале февраля 815-го г., сдав дела 27-й дивизии, отправился в местечко Новогрудск на новую службу.

Отпуск домой.

Отсюда, получив увольнение навестить родителей, нашел отца отчаянно больным, который после 3-х лет беспрерывных войн, будучи лишен оными старшего сына, от картечной раны умершего, радовался прибытию моему такою радостию, которую чувствовать, понять и оценить только доброму отцу можно, но недоступную описанию. И как бы для того болезненные страдания его продолжались, чтобы, обняв любимого сына, благословя его, чрез три дня по прибытии, 15-го марта умереть на 49-м году от роду.

Г. Нанси.

Получив повеление о поспешном выступлении 3-й уланской дивизии за границу, я оставил мать и родительский дом 30-го мая в своих пределах на почтовых, а за границею на форшпанах, следуя чрез Хелм, Петрикау, Бреслау, Дрезден, Бамберг, Франфурт, Оппенгейм, 30-го июня прибыл в г. Нанси, где прежними моими добрыми хозяевами маркизами Дурш был принят со слезами радости, как родной сын. О! все бесценные дни, мною в Нанси проведенные, никогда не утрачу из моей памяти и признательности. 5-го июля прибыл в дивизионную квартиру г. Басси, там несколько раз из любопытства посещал я судилища во время решительных определений; их гласный пред публикою суд мне весьма нравился; случалось также разделять с французами славную звериную охоту в расчищенных и на кварталы прекрасно разделенных лесах.

Париж.

Августа 9-го был послан в Париж для образцового обмундирования в новоутвержденныи адъютантский мундир и получения установленной конской сбруи им же; посетив Париж вторично и опять кратковременно, к прежде обозренному присовокупив еще несколько общего внимания заслуживающего, видел между прочим, как английский караул охранял Императора российского. Поле Елисейское уже не было чудесным гульбищем, но установлено биваками войск, — однако не русскими; и приметна была на каждом шагу какая-то смутная печать во всем Париже и на всех парижанах; тот же город, да не так в нем теперь, как было год тому назад.

22-го августа из г. Басси выступили к г. Вертю.

Г. Вертю.

Наша дивизия расположилась у дер. Кламанж, где шампанского природного вволю распивали желающие — бутылка 2 франка; а кто не желал? Без исключения все платили дешево и пили чудесное Эперне. 27-го числа произведена репетиция, а 29-го то славное 180 тыс. россиян ревю, которое удивило всех, при оном бывших высоких особ. Войска находились при Вертю следующие: 2-я драгунская, 2-я гусарская, 2-я кирасирская, 2-я уланская, 3-я кирасирская, 3-я уланская и 3-я гусарская дивизии; гренадерские 2-я и 3-я, пехотные 7-я, 9-я, 11-я, 12-я, 15-я, 16-я, 24-я, 26-я и 27-я дивизии с их артиллериею.

30-го, в день тезоименитства Императора нашего, все войска, у г. Вертю собранные, кроме дежурных, оставленных в лагерях, приведены были пешие для служения литургии и молебствия в нарочито поставленных близ горы Mont Aimé 7-ми наметах русских походных церквей. 6-го были на равнине, в две линии близ Парижской дороги; правого фланга передней линии 1-й для кавалерии, прочие для пехотных корпусов. У 7-го же, стоявшего гораздо впереди, против средины на возвышенном скате, где коронованные главы с другими высокими особами присутствовали, артиллеристы и при свите Его Императорского Величества находившиеся молились; время не только благоприятствовало, но казалось в тишине само с восторгом внимало величественной, небывалой картине, свыше вдохновленной к исполнению, в лице царей и представителей народных на земле тех, которые в гибельных мечтах самовольства забыли, кем все в мире руководствоваться должно! И назидательный великодушный урок дан им победителем их, благодетелем Европы, Александром I.

Сего же дня в 7 час пополудни в г. Вертю виновник торжества, наш обожаемый Император с царственными великими князьями братьями своими и одними русскими генералами, без иноземцев и дам, разделял обеденный стол свой под наметами, вокруг садовных стен растянутыми, при 4-х поочередно игравших чудных хорах российских пехотных полков музыки; в особенности Брестская удивляла всех. Деревья были увешаны разноцветными фонарями, убранный сад, разукрашенный такими посетителями, в те часы казался Эдемом, в коем обитал дух истинного величия. По окончании стола Его Императорское Величество беседовал со многими генералами и, всех разблагодарив с душевною признательностью за порядок в войске найденный и постоянно сохраняемый, простился со своими гостьми дружески^[9].

Следующего дня ввечеру лично изволил Император выбирать из нашей дивизии в гвардию людей, а 1-го сентября выступила дивизия в Россию, оставляя во Франции много приятных, славных и незабвенных воспоминаний.

Г. Варшава 24-го ноября.

Ноября 23-го 2-я бригада 3-й уланской дивизии вечернею порою прибыла в г. Варшаву на ночлег; во весь тот день ливный дождь не переставал; к 9-ти часам вечера сделалось весьма холодно, дождь утих и начало сильно мерзнуть; с рассветом 24-го ноября было 28° мороза; в 9 час. утра бригада парадировала мимо цесаревича, продолжая предназначенный марш; обозы, следовавшие за полками, не успели перейти в Прагу; на Висле мост льдом разорван и река останавливаться начала. К несчастию нашему, поход был не менее 28-ми, другим же эскадронам более 30-ти верст при жестоком ветре и таком морозе; последствия вышли весьма нехороши, людей много было ознобленных, даже некоторым стоил жизни сей тяжелый день варшавский.

Взгляд на Кремль

Заветный Кремль! Исполненный чудесных вдохновений; всегда с благоговением я на тебя гляжу как на святыню незабвенных предков; вид твой величествен; история твоя неподражаема, обильна истинной мудрости, добродетелей и других высоких качеств. Какой град, какое царство может предстать с такою радостию на суд и поучение веков и народов? Здесь обитал Иоанн Великий, отсюда Димитрий пошел встречу многочисленным тысячам татар с твердым намерением умереть славно или освободить отечество от рабства тяжкого; тут Шуйский и Скопин удивляли свет; здесь мудрый Алексей Михайлович славно царствовал и родился чудный, без сравнения Петр! Спасаемый многократно промыслом вышним ко благу и величею России. Нет, Рим! в тебе не было примеров столь чистых, указывающих степень, до которой Божество дозволяет восходить достойному высочайшей славы человеку; ты не можешь равняться столице россиян, так много даровавшей неподражаемых образцов.

Анекдоты
1-й. Маленькое варварство.

Когда остановили нашу дивизию для отдохновения в окрестности г. Вильно 1812-го г., солдаты наскоро устроили русскую целебницу, какую-то лачугу-баню; при мне тогда находились служителями денщик Иван и италианской гвардии сержант Винцентий Лоренсоти, взятый мною на походе с отмороженною ногою; видный, услужливый италианец был веселого нрава, честен, говорил хорошо по-французски и готовил изрядно несколько национальных своих блюд; две последние способности его меня интересовали, которыми пользовался вместе с прочими похвальными качествами; он у меня был сбережен и совершенно выпользован. В благодарность за то забавлял всегда охотно наше товарищество, между прочими услугами, ариями своими.

В одно утро фельдфебель предложил мне баню, им выхваляемую, уже опаренную и прекрасную; с радостию приняв такую услугу, которую все мы, неизнеженные, признаем полезною, роскошною негою, то есть распарить донельзя, особливо после таких трудов, какие только что прекратили совершать, — было прямо клад. В минуту Иван и Лоренсоти сели со мною на саночки и скоро очутились пред небольшою, с сенями избушкою, обращенною в так названную баню; сени были настланы по колени свежею соломою, следовательно встреча роскошная; я, мигом разоблачась, приказав не отставать за мною италианцу, кинулся по привычке нетерпеливо в баню и на верхней лавке, вместо полки устроенной, начинал блаженствовать, беспрерывно призывал своего Лоренсоти поспешить в столь приятную врачебницу. Солдаты, желая угодить начальнику, живо раздели никогда не бывавшего в русской бане огромного италианца, отворили низенькую дверь и толкнули его ко мне; не успели запереть ее, а он, подняв наклоненную голову свою, паром охваченную, как ринулся весь наземь, соломою покрытою и, протянувшись, во всю баню ревел не по-человечески лежа ниц; пришед в себя, поднял несколько голову и, простирая руки ко мне, моющемуся, над ним смеясь, с приглашением наверх, умолял меня жалобно, с гримасами уморительными, не убивать ни себя, ни его. «Это сущий ад! — кричал он. — Куда мы попали? Что вы с собой делаете? Ради Бога, уйдите отсюда, или я вас насильно вынесу!». Я, Иван и солдаты валялись от смеха над помешавшимся, а в довершение приказал мыть его, лежащего, насильно, поддав пару. Солдаты русские рады услужить 15-летнему своему командиру, принялись вдруг за работу; италианец кряхтел под их дюжими руками, ворча по-своему и вскрикивал, кажется, незавидные благодарности за сию услугу; когда же брошенная вода на раскаленные каменья, сделав свой выпал, зашипела и пар туманным облаком, быстро заклубясь, охватил усиленным жаром бедного италианца, он завопил сквозь слезы: «Боже мой, Боже мой! Вы мне спасли жизнь от морозов, а отнимаете ее в этом тартаре! Ради Бога, пустите меня!» Сцена была забавная, Лоренсоти предался судорожным конвульсиям, но, когда начали его поливать попеременно то теплою, то холодною водою, то есть окачивать, он кричал пронзительно, как бешеный, после чего приказ дан выпустить, одеть хорошенько и отправить его на квартиру, вскипятить чайник, пока возвращусь. Там италианец встретил меня упреками, но добрый стакан чаю, а потом другой пуншу смягчили [его] совершенно; он почти признал пользу русской бани, жалея только о непривычке своей, и затянул презабавную флорентийскую арию.

2-й. Ординарец при генерале Сакене

5-го октября 1813-го г. корпусной командир генерал Сакен, отдавая приказание генералу Неверовскому о взятии ретраншементов и занятии части форштата г. Лейбцига под чудною музыкою часто перелетающих над нами гранад и ядер; разослав всех своих офицеров-ординарцев и адъютантов с распоряжениями, надобность послать одного к гр. Ливену²⁵ заставить его вспомнить, что К.О., при нем находящийся, еще никуда не послан. «К.О.!» — закричал корпусной командир, но его не было; призыв повторяется, его нет. «Да где же он?» — гневно вскрикнул корпусной командир и, обратясь, завидел его, маленьким скоком уклоняющегося к линии обозной. Генерал Сакен приказал У.О., догнав, воротить к нему К.О., которого встретил вопросом: «Ты куда, К., отлучился без моего повеления?» — «Ваше превосходительство, — робко отвечал К., держа в руках очки, — я за очками ездил, забыв их в своем вьюке». Генерал иронически возразил: «Вот тут-то тебе очёк и не нужно, теперь без них все десятерится; а вперед ни за чем не смей уезжать без моего повеления».

3-й. Польза приказов, читаемых солдатам

Корпус генерала Сакена в 1813-м г. стоял биваками дней 10 у монастыря Мориенштерн, в продолжение коих войска продовольствовались фуражировкой по окрестностям. При всех старательных распоряжениях, чтобы в произведении оной не было нарушено спокойствие жителей, дошла, однако, жалоба, что иногда фуражиры берут немолоченную рожь и другие хлеба снопами, в отвращение чего была дан по корпусу приказ отнюдь того не делать под ответственностью неминуемо взысканий, и приказ тот велено прочитать пред ротами и эскадронами в известность каждому и исполнение. Случилось так, что в тот самый день, как приказ прочитан в войсках, корпус вечером двинут к Эльбе; идя в темную ночь, мы ехали за дивизионным генералом Неверовским по-над дорогою. Время клонилось к полуночи, когда генерал Сакен со своим корпусным штабом присоединился к нам. Корпусной командир с некоторыми генералами разговаривали тихо о случае движения, мы же, следуя за ними, дремали на лошадях меж наклоненными идущей колонны штыками. В такое время обыкновенно солдаты ведут свои беседы сурьезные, иногда весьма забавные прибаутки для прогнания налегающего сна, без всяких замечаний и осторожности в словах; много пролетало солдатских красных слов мимо ушей наших, между коими слышан стал внимательный разговор следующий: "А что, ребята, читали ли вам сегодня приказ? «Читали, а вам?» — «Тоже читали, да что-то не больно слышно было». — «А какой и о чем тот приказ? Кто, ребята, лучше вслушался аль ближе стоял, расскажите-ка».

— «Ну, да мы его до слова слышали, — сказал голос басистый в густоте колонны. — Вишь, немцы-то рассердились на наших фуражиров, да и пришли с жалобою к корпусному». — «За что же они-то рассердились?» — «А вот за что: видишь, немцы хитер народ; уж хоть наш брат будь тише воды, ниже травы, дай пожаловаться, хоть выдумать, авось лучше будет, — насказали, вишь, будто наши ребята забирают нарочно ржаную солому, а у них-то не по-нашему, ржи мало больно, ну корпусной и дал приказ: борони Бог брать рожь молоченую и немолоченную, а все только, вишь, брали бы одну пшеницу». — «Эх, мудры немцы! — заворчали многие.

— Было бы о чем жаловаться, вить пшеничка-то лучше, а нам, пожалуй, все равно». — «Уж мудры! — и, конечно, нам все равно», — подтвердило много голосов.

Генералы наши и мы, знавшие силу содержания приказа, повалились от смеха на седла: как полезны приказы, ежели оные не внушены подчиненным надлежаще.

4-й. Встречи редкие

1814-го г. в прекрасном г. Нанси, по случаю прибытия гр. Ланжерона²⁶ с корпусом, дан был в доме, занимаемом генерал-губернатором Алопеусом²⁷, бал; блистательное общество собралось, дамы сидели вокруг пространной гостиной; мужчины, столпясь в общую кучу, иные ротозеяли, другие острили, многие прислушивались. Француженки из своего туалета изгнали всю пестроту, все беленькие, с букетами или гирляндами бесподобных цветов; между ими сидели три дамы рядом, совсем иначе богато одетые, и сложением также отличались; стоя в общей толпе, я заметил товарищам, что эти, так важно убранные дамы должны быть россиянки, и по молодости говорил слишком неосторожно; близь меня стоявший медик, лет 40-ка, с Анной на шее, узнав мою фамилию от товарищей моих, обращаясь ко мне, сказал: «Вы правы, эта, по левую сторону графини сидящая, моя жена, ваша землячка Угр. Мы весьма были знакомы в доме родителей ваших; прошу теперь танцовать с нею». Я, озадаченный, по неловкости светского обращения, едва мог извиниться, что имею здесь своих хозяек маркиз Дурш, которым обязан быть неотступным кавалером и проч. … Начались танцы; беспрерывно продолжались; я очень устал, а потому вошел в столовую, прохладную комнату, чтобы отдохнуть; там никого не было, на диване, у двери, ведущей к танцовальной зале, почти развалясь, отдыхал, любуясь убранством комнаты, в голове уже носились полувоздушные призраки, на паркете кружащиеся; находясь в забвении совершенном, не заметил, что предо мною стояла по-французски разодетая, молодая, прелестнейшая брюнетка, и, не слыша два года русского слова из уст женских, подобно грому вдруг поражен был неожиданным ее участием: «Как вы устали; вы прекрасно сделали, уделя несколько минут на отдохновение». Я вскочил, оторопленный, не веря ни слуху, ни зрению; она поняла и тотчас подхватила с необъяснимою приятностию: «Вас, конечно, удивляет мнимая француженка, говорящая так твердо по-русски, вашим и моим природным языком. Я вам землячка, из Москвы, здесь восхищающаяся славными соотечественниками моими, жителька Нанси, которая надеется иметь удовольствие видеть вас у себя в доме; теперь моя фамилия Роге» — романтическая история которой москвичам весьма известна. С удовольствием, на русский лад, мы проводили в их доме время бесподобно.

Примечания

РГАЛИ Ф. 1337 (Собрание воспоминаний и дневников). Оп 1. Д 323

¹ Княжнин 1-й Александр Яковлевич (1771—1829), в 1812 г. в звании полковника командовал бригадой 27-й пехотной дивизии; в генерал-майоры произведен за отличие в бою 24 августа 1812 г. под Шевардином, где был тяжело ранен.

² Воейков Алексей Васильевич (1778—1825), полковник, флигель-адъютант, правитель секретной канцелярии военного министра, один из ближайших сотрудников М. Б. Барклая де Толли, был выслан в связи с удалением М. М. Сперанского, в 1812 г. командовал егерской бригадой в 27-й дивизии Д. П. Неверовского, за отличие в Бородине произведен в генерал-майоры.

³ Потулов Александр Александрович, в 1812 г. полковник, командир Одесского пехотного корпуса.

⁴ Титов Адам Агеевич, в 1812 г. полковник, командир Тарнопольского пехотного полка.

⁵ Губерти 1-й Александр Яковлевич, в 1812 г. полковник, командир и шеф Виленского пехотного полка.

⁶ Лошкарев Павел Сергеевич (ум. после 1838), полковник, командир и шеф Симбирского пехотного полка. С 1814 г. генерал-майор, в отставке по ранению.

⁷ Кологривов Алексей Семенович (1780-е — 1818), полковник, командир 49-го Егерского полка. С 1813 г. генерал-майор, командир бригады.

⁸ Назимов Николай Гаврилович, в 1812 г. полковник, командир 50-го Егерского полка.

⁹ Гудович Иван Васильевич (1741—1820), граф, генерал-фельдмаршал, с 1809 г. до конца мая 1812 г. главнокомандующий в Москве, сенатор, член Государственного совета.

¹⁰ Унгебаур А. А., в 1812 г. дивизионный адъютант Д. П. Неверовского (до января 1813 г.).

¹¹ Всеволжский (Всеволожский) Алексей Матвеевич (ум. 1812), генерал-майор. Шеф Елисаветградского гусарского полка, командир бригады в корпусе Ф. П. Уварова.

¹² Душенкевич не совсем точно передает заключительные слова из «Приказа нашим армиям» Александра I от 13 июня 1812 г.: «На зачинающего Бог!»

¹³ Бернадот (Барнадот) Жан-Батист-Жюль (1764—1844), маршал Франции, с 1810 г. наследный принц Швеции, Карл Иоганн, в 1813 г. главнокомандующий Северной армией, вспоследствии король Швеции Карл XIV.

¹⁴ Остен-Сакен (Сакен) фон дер Фабиан Вильгельмович (1752—1838), барон, генерал-лейтенант, в 1812 г. командовал резервным корпусом на Волыни, с конца сентября переведен в подчинение П. В. Чичагову, с 1813 г. — генерал от инфантерии.

¹⁵ Блюхер Гебхорт Леберехт (1742—1819), прусский военный деятель, в 1812 г. генерал от кавалерии. С февраля 1813 г. командир Прусского корпуса, после летнего перемирия командующий Силезской армией, за участие в Лейпцигской битве произведен в фельдмаршалы.

¹⁶ Йорк фон Вартенбург Ганс Давид-Людвиг (1756—1828), прусский военный деятель, генерал-лейтенант. В 1812 г. командующий 1-м корпусом Силезской армии.

¹⁷ Фигнер Александр Самойлович (1787—1813), штабс-капитан 3-й легкой роты в 11-й артиллерийской бригаде, с ноября 1812 г. подполковник. С марта 1813 г. полковник, в Отечественной войне прославился как командир партизанского отряда из регулярных войск и крестьян. Осенью 1813 г. во время боевых действий на территории Германии организовал «легион мести» из дезертиров наполеоновской армии — насильственно завербованных в нее итальянцев и испанцев, а также немецких волонтеров, русских казаков. 1 октября 1813 г. отряд Фигнера был окружен крупными силами французов и оттеснен к берегу Эльбы. При попытке переправиться через реку погиб.

¹⁸ Васильчиков 2-й Дмитрий Васильевич (1778—1859), полковник, впоследствии генерал-майор, командир Ахтырского гусарского полка.

¹⁹ Рахманов (Рохманов) Петр Александрович (ум. 1813), полковник, командир резервной бригады 17-й пехотной дивизии корпуса Сакена. Математик, военный писатель, доктор философии, издатель «Военного журнала». Убит в Лейпцигском сражении.

²⁰ Делор (де Лорж), французский дивизионный генерал.

²¹ Шувалов Павел Андреевич (1774—1823), граф, в начале Отечественной войны командовал 4-м пехотным корпусом, затем по болезни оставил армию. В 1813 г. состоял при Александре I, участвовал в подготовке Плесвицкого перемирия, в 1814 г. по поручению союзных монархов сопровождал Наполеона на о. Эльба.

²² Князеберг (прав. — Кнезебек) Карл-Фридрих (1768—1848), барон, генерал-адъютант Фридриха-Вильгельма III, сторонник союза Пруссии с Францией.

²³ Рошешуар Леонид Петрович, граф, французский эмигрант на русской службе, подполковник, затем полковник свиты е.и.в. по квартирмейстерской части.

²⁴ Роберсон (Робертсон) Этьен Гаспар Роберт (1763—1837), французский физик, воздухоплаватель, иллюзионист.

²⁵ Ливен Иван Андреевич (1768—1848), граф, генерал-майор, затем генерал-лейтенант, в 1812 г. командовал 10-й пехотной дивизией в армии П. В. Чичагова.

²⁶ Ланжерон Александр Федорович (1763—1831), граф, генерал от инфантерии. Французский эмигрант, с 1790 г. на русской службе, в 1812 г. командовал корпусом в армии Чичагова. В 1813 г. командовал войсками, осаждавшими Торн, после перемирия командир русского корпуса в Силезской армии.

²⁷ Алопеус Давид Максимович (1769—1831), граф, русский дипломат, в 1813 г. генеральный комиссар при союзной армии, в 1815.г. военный губернатор Лотарингии.

---

1. Далее не разобрано, предположительно два зачеркнутых слова.
2. Далее не разобрано одно зачеркнутое слово.
3. Далее не разобрано, предположительно читается приобретший свой.
4. Я читал образчик Энциклопедического лексикона «Краснинское сражение», в коем только конец оного написан, не приносящий пехоте и начальнику ее той славы, которую они истинно заслужили. В сем деле я находился от начала до последней минуты и свидетельствуюсь: генерал-майором П. С. Лошкаревым, в С.-Петербурге ныне живущим в отставке, бывшим шефом Симбирского пехотного полка, и генерал-майором А. А. Унгебауром¹⁰, бригадным командиром, еще продолжающим службу, тогда дивизионным адъютантом генерала Неверовского. Мы вышли на большую дорогу, деревьями усаженную, но уже после встречи препятствий (копен и плетня); тогда-то французы, пользуясь гладкою, как плацформа, дорогою, тотчас начали подчивать нашими же картечами, как бы в досаде подгоняя шибче отступать; но мы продолжали следование свое в строгом порядке и под сопровождением картечным. Французы же и тем ничего не выиграли, действия их в сем сражении неимоверно ничтожны, загадочны; они должны были не далее пятой версты от Красного положить всех нас непременно; получилось иначе, — они же получили урок, весьма не новый, оторопивший всех — от первого маршала до последнего солдата, то есть «качество войска преимущественнее количества», в который, по-видимому, французы веруют, ибо последнее на их стороне; и мы взаимно оправдали оный во всей силе. (Прим авт.)
5. «Да здравствует Император!» (фр.).
6. «Что вы едите?» — «Черт возьми! Вот что мы едим!» (фр.).
7. «Да здравствует Император!» (фр.).
8. Да здравствует Генрих IV" — «Да здравствует Александр!» (фр.).
9. В дни пылкой, беспечной юности моей, сих годов для россиян славных, увлекающую страсть свою: все достойнейшее непременно видеть, везде быть, — привык удовлетворять, и потому находился у 7-го намета во время служения благоговейно очаровательного; и в саду за тем великолепным столом, вошед с генералом своим, занял место на флигель-адъютантском краю. (Прим. авт.)