В. В. Розанов
правитьИз истории и поэзии елки
правитьЧто умирает, то непременно раньше живет, а что живет, то живет душою в себе. Из жизни дерев вытекает их одушевленность, а из их одушевленности — душевное же отношение к ним человека. Не всех людей сплошь, ибо и люди бывают разные, но наиболее чутких, утонченных, внимательных. Вот настоящее основание «рождественской елки», основание, в сущности, всемирное, основание вечное.
По мере роста в людях утончения, одухотворения прекрасный этот обычай все будет расти; и, возможно, он будет развиваться, украшаться, расцветать. «Елка» в лесу ведь растет: пусть она растет и в домах наших, т. е. как обычай, деткам на радость, всякому дому на украшение.
Человек, как верховное живое на земле существо, чувствует душу в растении и отметил это тем, что внес в дом свой их (цветы, комнатные растения); а один раз в год, когда солнце, дотоле уходившее от нас, поворачивает вновь к нам, «на весну», — даже окружил растение огнями и убрал его в наряд, как убирается и сам в наряд. Нужно заметить, по нашему «старому календарю» день 25 декабря отстает от подлинного солнечного времени на тринадцать дней, когда солнце поворачивает на север и день начинает прибывать. В странах с исправленным календарем зажжение «рождественской елки» точно идет навстречу первому лучу весны.
Оказывается (см. «Святочную хрестоматию» г. Швидченко, книгу, которую всякому следовало бы к Рождеству иметь на столе), елка не так давно пришла в Россию, всего с начала минувшего, девятнадцатого века. В 1852 г. была устроена первая публичная елка в Екатерингофском вокзале. Но недавняя гостья, она сообщила домам столько наряда и удовольствия, что теперь, всего через полвека с небольшим, ее можно встретить даже в глухих местах России и в самых бедных жилищах. Дай Бог, чтобы празднество это одухотворилось, чтобы оно не осталось на степени забавы скучающих детей, топота, шума, пляски и еды сластей. Чайковский сложил прекрасную музыку на легенду-песню: «Был у Христа-Младенца сад» (А. Плещеева), Достоевский написал маленький рассказ: «Мальчик у Христа на елке». Возможно, что пластический художественный гений не сегодня-завтра разовьет простой (обычно детский) хоровод вокруг «зажженной елки» во что-нибудь красивое, разнообразное, содержательное; нам бы хотелось сказать: во что-нибудь более поэтическое и созерцательное. Нервы наши слишком теперь сложны и не привяжутся или привяжутся непрочно к веселому шуму, гаму; напротив, что-нибудь тонкое и поэтическое вдруг привяжет к «елочке» и внимание взрослых.
Было бы ошибочно считать (как это многими принято) елку происходящею из Германии: ее обычай всемирен. В Монголии, в Бирмании, в Америке — всюду находим разнообразные следы ее. хотя не в том точно виде, как теперь. Как мы говорим, она держится на всемирном и вполне основательном инстинкте: и заглохни теперь, завтра, — может все равно возродиться через век, через полтысячелетия. В самой Германии в теперешнем виде она распространилась всего к концу XVIII века, и гораздо распространеннее и старше ее обычай в северных скандинавских странах. Но «следы» ее, зачатки, варианты — необыкновенно древни и всемирны. Уже у евреев, до Христа, был обычай некоторые годовые празднества совершать перед лицом дерева, «под дубом и тополем и теревинфом», как не без упрека говорил им пророк Исайя (глава 1 и 65). В Италии, до Р. X., именно сосна считалась «деревом Юпитера». Южные славяне до сих пор, срубая дерево, в некоторых случаях предварительно просят «душу, в нем живущую», выйти вон. В Чехии накануне Рождества, перед ужином, крестьяне обращаются к деревам со словами: «Деревья, милости просим к нам на ужин». Наивные, детские обычаи, но говорящие все об одном, что дерево им кажется живым, одушевленным существом. Выражение, какое можно услышать и до сих пор, «венчались вокруг сосенки», имеет действительное историческое основание: устраивалось нечто вроде теперешней елки, и песни и вся (довольно сложная прежде) «игра свадьбы» происходили вокруг нее. Прежде «боги» были маленькие, не миродержавные, а сельские, деревенские, имевшие отношение, каждый, к такому-то только селу, округе: и достаточным ему жилищем считались не огромные каменные здания, а вот такое, растущее на краю околицы деревцо. Ведь оно переживало последовательно поколение за поколением, с «незапамятных времен» (для околицы), и все еще жило при данном поколении. Вот его «длинному духу», «долговечному», почти не умирающему, а с тем вместе и несомненному «духу» (в этом-то они не ошибались) они служили и приносили жертвы, а наконец, и совершали «перед лицом его» обряд (свадьбу). След этого сохранился у Кирилла Туровского, на заре русского христианства: «уже не нарекут русские люди богом древеса». Но что в древности, у народов-младенцев, было их младенческим «богом», то у нас может сохраниться в качестве маленькой «души дерев и цветов», и, кажется, на этом скромном месте их положение будет довольно прочно. Введение дерева в свадебный обряд осталось живым и до сих пор у западных и южных славян, даже чуть-чуть в некоторых местах России: в Болгарии брачующиеся танцуют вокруг ивы, в Сербии — вокруг маслячной ветви, в Чехии — вокруг stromek rajski [райское деревцо (чешек.)], в Польше — jablonke. В Сицилии отец невесты передает жениху перед свадьбой деревцо — zuccuruni. У нас в Малороссии на свадебном столе ставится деревцо, так называемое «вильце» или «гильце»; в Моложском уезде Ярославской губернии, когда девушки идут к невесте на девичник, одна несет впереди елку, украшенную цветами и лентами и называемую здесь «девичья красота» (Мандельштам: «Опыт объяснения обычаев, созданных под влиянием мифа»).
Таким образом, елка, начавшаяся в XVIII и XIX в. появляться в Германии и у нас, не столько рождается вновь, сколько возрождается из древности. И этого не было бы, не могло бы быть, если бы независимо от своей истории она не имела в себе, так сказать, метафизического корня. Не будь «души» у ней, не было бы и истории. Но каждая елочка, покрытая инеем в лесу, говорит проезжему человеку свою глухую сказочку, запоминается, мила. И мысль внести ее в дом, украсить, зажечь перед нею огни, сказанная кем-нибудь, сказанная случайно, не встречает удивления, а становится сразу понятна и находит сочувствие. Так устанавливаются обычаи. Одна душа, самая тонкая и чуткая, придумывает что-нибудь вновь; ведь и песню новую, народную слагает непременно кто-нибудь один. Но если бы песня и новый навык никому не привились, они сейчас умерли бы. Напротив, когда они принимаются, живут, то, значит, «кто-нибудь», изобретатель, только прояснил общее поэтическое настроение; нашел слово для чувства всех или начал обычай, выразивший общее влечение.
До чего чувство дерева, его душевности, крепко было в народонаселении и вместе широко распространено, видно из регламента Петра Великого, запрещающего «петь молебны под дубом». Духовенство до Великого преобразователя было глубоко народно; духовная школа давала ему почти только уменье читать по церковно-славянски, и все обычаи седой-седой древности в нем жили невозбранно, как и в крестьянстве. Христианство, церковность и языческая старина, которую теперь умеют различить в обычае только первоклассные ученые, смешивались без всякой вражды в душе самого духовенства, еще наивного и простодушного. Духовенство видело в обычае «от дедов переданное» и не враждовало с обычаями, ничем не вредными, а вместе как бы вносившими в избу крестьянина и боярский дом свежий лес и зеленое поле. Ибо все древнейшие (языческие) празднества были лесные или полевые; или они приурочивались к речке (пускание по реке «венков»), роднику. «Святой ключ» (воды) — это и до сих пор живет в представлении, в говоре, в вере народной. Вообще древность первоначальная одушевленно смотрела на одушевленные стихии природы; и в этом не было совершенной ошибки, полной лжи, а только некоторое преувеличение или младенческая обмолвка.
Свечи, зажигаемые на елке, так же древни и всемирны, как и она. Чувство священности, святости огня — его я даже встретил у Карлейля, в одном из его прелестных «Опытов» (литературных очерков). С обычной своей желчностью, сарказмом и уверенностью он отверг, будто огонь есть только химическое соединение такого-то тела с кислородом; и высказал, что горение есть «и еще что-то нам неведомое, мифическое». Вот опять в слове почти современного литератора родник мифов и изъяснение древних культов. Вообще, когда мы смеемся над последними, мы только не замечаем, до чего они продолжают жить и среди нас, только под видоизмененными формами, с другими названиями, в иной обстановке: но согревая и нас древнейшим светом и теплотою. Как живет и манит нас «святой ключ», «святой родник» доселе! И заболевшие купаются в нем, пьют из него, а по вере получают и исцеление; и так же точно горящая свеча входит во все почти религиозные обряды до сих пор; а происхождение ее — древность из древностей! Перейдем к очерку обычая и истории «свечи перед елкой». В Сванетии, в ночь на 15 июля, жители собираются к огромному дереву, унизанному множеством зажженных свечей. У приволжских инородцев многие их священные обряды также совершаются перед елкою, вокруг которой зажжены свечи (Веселовский: «Разыскания в области духовных стихов»), — наблюдение, хоть чуточку вводящее нас в «смертные останки» почти исчезнувшего «язычества» и говорящее, что оно не было только грубо и всегда и постоянно грубо, а что в нем было нечто просто наивно «праздничное», и притом изящно-праздничное, какова несомненно наша теперешняя елка. У одного приволжского племени, чудского корня, сохранился обряд: разрубают куст ветлы на три части, расставляют на каждой свечи, зажигают их и затем здесь молятся. Момент «разрубания», введенный сюда, едва ли не есть след также всегда разрубавшейся или разрывавшейся жертвы. Это древесная жертва, а сок дерева уподобляется крови жертвы.
У мордвы (не забудем, что наш Никон был мордовского происхождения) есть одна колядка, близкая к малорусской: в этой песенке-колядке говорится, что Всевышний Бог устроил пир под яблонею, покрывающею всю землю и имеющею на ветвях своих горящие свечи. Замечательно, что поверья эти или подобные и связанные с ними обычаи точно тлеющий под пеплом огонь; они всюду сказываются, с вариантами, но легко узнаваемые в существе своем. Еще в прошлом столетии (факт замечен был в 1783 г.) в Псковской губернии, в Зачеренском погосте, лежала упавшая сосна; подле нее открывалась на Ильинскую пятницу ярмарка, причем крестьяне возлагали на сосну шерсть, мясо (?!) и свечи, которые зажигали, прикрепив к стволу. В Киеве, в его предместьях, с начала XVI века (первое упоминание Летописи 1506 г.) и до сих пор сохраняется обычай 1 сентября вечером на базаре устраивать «праздник свечке»: приносят из лесу елку и, увешав ее фруктами, овощами, разноцветными бумажками и восковыми свечами, зажигают последние и начинают вокруг танцевать, петь и кушать сласти. В 1874 г. был описан существующий около Лубен Полтавской губернии красивый обычай: в балке (овраге) существовала «священная криница» (слова г. Швидченко), около которой происходила летом ярмарка. Кончалась она следующим празднеством: почти все деревья по склонам балки украшались множеством свечей, так что в иные годы благополучного торга на свечи тратилось до 300 рублей. Такие же свечи прикреплялись на кустах и на шестах, воткнутых в землю; с наступлением вечера свечи зажигались и весь народ в восторге начинал петь песни до 11 часов ночи, когда мирно разъезжался по домам (Н. Сумцов. Культурные переживания. Киев, 1890). Можно представить себе красоту в поле летней ночи с этими всюду зажженными по отлогам оврага восковыми свечами. Вот эта-то красота зрелища, питающая вечную человеческую ненасытность прекрасного, и поддерживает и хранит аналогичные обычаи. Около Белой Церкви (город Киевской губернии) из сосны, вербы или вишни вырубают дерева, ставят на пригорке, украшают венками, а часто и зажженными свечами. В селе Бакаланах того же уезда и губернии дерево «купайлица» всегда украшается множеством свечей, сделанных из воска непременно своего, домашнего приготовления. Мы упомянули выше о «вильце» (деревце), которое в Малороссии устанавливается на свадебном столе: большею частью это бывает сосенка, и она также украшается цветами, лентами, а иногда и зажженными восковыми свечами. Замечательны эти свечи «перед лицом» деревца: то их нет, то они вспыхивают. Значит, тенденция, темная «мифическая» тенденция, к этому везде есть. Поразительно, что совершенно тождественный с этим малороссийским обычаем есть обычай и в Аравии, тоже на свадьбах. Конечно, ни о каком заимствовании здесь не может быть и речи: это как бы один электромагнитный ток, идущий по земле, но везде скрытый, а на огромнейших расстояниях (или временах) вдруг появляющийся. Обычай этот наблюдался и в Монголии.
Разбросанный по целому году (там и сям), большею частью все же этот обычай прикреплялся именно к нарождению солнца, 25 или 13 (по новому стилю) декабря. Огонь свечи — очень маленький символ огня-солнца, а деревцо имеет понятную связь с нарождающеюся весною. У китайцев, еще за три века до Р. X., в ночь на Новый год ставили (в некоторых провинциях) в домах елку, украшенную цветами и фонарями. В VII веке нашего летосчисления китайская принцесса Янь в ночь на Новый год поставила на высокой горе дерево в десять сажен высотою, изукрасив его множеством зажженных фонарей. В том же Китае, в других провинциях, на Новый год выставляется перед домами ряд елок и получаются целые их аллеи, как в старину у нас из «троицыных березок». В древнейшей Италии и Греции в первый день весны приносились в тогдашние храмы хвойные деревья, украшенные цветами фиалок; и то же было в Галлии: жители сходились в известные огороженные огромными камнями места с ветвями ели, украшенными цветами и лентами. В самом Риме, в храме Весты, в Новый год зажигался новый огонь, который и поддерживался неугасимо до следующего года. В отдельности от елки обычай зажжения огня (костров, смоляных бочек) употребителен с древнейших времен во всей Великороссии, и Малороссии, и Белоруссии (Афанасьев: «Поэтические воззрения славян на природу»); обычай этот есть в Норвегии, в Англии; на Кавказе у грузин и осетин. Но он, позволяем думать, некрасив и безжизнен. Совершенно иное «лицо деревца», его индивидуальная фигура, с дремлющею в нем душою (вспомним мое яблоко); и яркие свечи, так полно освещающие скромную его фигуру. Иногда мы не жмем друг другу руку встречаясь, ана также становится похожею на рай. Блемся пальцами пальцев. Электричество «дружелюбия» прошло во встретившихся. То же и в этом милом, и поэтическом, и одухотворенном празднике. Между человеком и так далеким на звездные дали деревцом происходит как бы касание трепетных перстов, без умения сказать больше и внятнее.
Вот и все. Вот и весь смысл праздника. Не нужен ли он нам? Бесполезен? Вреден? Но о вреде его, кажется, и говорить никто не пытался, а что касается пользы, то прежде всего почтим «лицо древности». Ибо если и дерева, и люди, и, наконец, страны, в своем своеобычном сложении, имеют «лицо» или «физиогномию», то не откажем в таковой и эпохам, культурам. Древность же почтить всегда хорошо, древность наивную и никому не вредившую. Наконец, мы здесь почитаем всемирность. Позволю поставить себя под авторитет Достоевского, именно под ту его мысль, которая особенно понравилась всем русским: что сердце русское «отзывчиво на всемирные звуки и что с эллином русский умеет быть, как эллин, с германцем — как германец, в то же время, и даже преимущественно в это время, сохраняя добрую и всесветную, чуткую и независимую славянскую суть». Право, если когда суждено русским покорить весь мир, то они сделают это не исключительностью, а вот этой всесветностью: когда в русском сердце каждый народ и народец найдут свою родину, не искаженную, не убитую, но сохраненную и паче возращенную. Право, как русский, я только таким покорением хотел бы покорить весь мир; а на почве и условии «исключения» всех уже скорее я передался бы «всемирному морю». Возвращаясь к теме нашей, скажу, что иметь общее в обычае со всеми народами — Китаем, Аравией, мордвою, друидами, Римом — право нисколько не менее приятно, чем иметь вещь или обычай («чаепитие», «самовар»), ни на кого не похожий; хотя, заметим, и такой ни на кого не похожий обычай, особенно столь приятный, как чаепитие (или полезный, как русская оригинальная баня), тоже весьма и весьма приятны и достойны «всемирно жить».
Всякий, без сомнения, замечал, что иногда елка обвешивается яблоками. Это прекраснейшее и осмысленное осложнение, какому она подвергалась в христианскую эпоху. С христианством вообще потухло (хотя не вовсе) астральное, присущее древним, чувство года и поворота солнца вновь на север. Но именно к этому дню, однако, стала приурочиваться идея Христа как нравственного Солнца, которое принесло на землю мир и радость и возрождение. «Возрождение года», «возрождение весны» смешалось, а потом и заместилось идеею возрождения души человеческой, которое принес Спаситель. И теперь мы елкою приветствуем не рождение солнца, а рождение Христа. И не будем, и не должны мы смущаться, что рождению Христа приносим встречу и привет еще языческою древностью. Ибо именно она-то и встретила Его рождение в лице «волхвов Востока», принесших миро, ладан и золото, эти древние еще языческие дары, употребительные в языческом богослужении, в Вифлеемский вертеп (пещеру). Вот почему и зажженная елка, несмотря на свою дохристианскую древность, вполне уместна в праздник Рождества Христова. Но перейдем к яблокам. Искуплением от смерти Христос вновь открывает людям рай; открывает им Древо жизни; и елка, в многочисленных своих исторических метаморфозах, сделалась символом этого Райского дерева и райских плодов, которые по всемирному неясному представлению именуются «яблоками». Замечательно, что во всех христианских исповеданиях церковь согласно указывает накануне Рождества Христова вспомнить праотцев человеческого рода, Адама и Еву. У чехов и также немцев отсюда развилось древнее поверье, что в канун Рождества солнце останавливается, небо разверзается и оттуда открываются древние, утраченные теперь человечеством сады, рощи и птицы рая; а вечером (в «щедрый вечер») райский свет отражается на земле и она также становится похожею на рай. Благородное предание и верование. Сказка, лучшая всякой действительности; да может быть и не сказка, а предчувствие или ожидание «того света»? Верование это получило себе варианты. Так, в Палестине хранится легенда, что в рождественскую ночь расцветает иерихонская роза. В Вюрцбурге, в Германии, по преданию, записанному в XVI в., росли две яблони, которые расцветали и приносили плоды только в рождественскую ночь. Прекрасны эти всемирные и вечные обычаи. На них мирятся народы; а поводов для распрей так много, что мы должны беречь как зеницу ока хотя немногое, в чем выражается единство человеческого рода. В создание «рождественской, зажженной и нарядной» елки вошло много и истории и «мифа». Елка, огонь и яблоко: все это родилось не вместе, а порознь и соединилось потом. Итак, здесь есть творчество — лучшая надежда, что в будущем елка еще разбогатеет. Все любят елку, ибо это центр рождественского детского удовольствия. Только в этот день мы так близко стоим к детям; и перед елкою и взрослые не стесняются умаляться до детей, играют с ними одну игру. Прекрасное «возрождение»! Но за нарядами, лакомствами никогда не надо забывать темных и смолистых ветвей самого дерева. Все же это оно сумело объединить род человеческий (допустим, преувеличение) намеком неясной души к себе. Жалко всегда бывает смотреть на елку на другой день, развенчиваемую. Об этом у Андерсена есть прекрасная сказка, пожалуй самая трогательная из всех. Вот мне и хотелось бы подсказать добрым русским детям (и пусть бы они сотворили этим русскую прибавку к всемирному обычаю), чтобы на другой-то день не очень выталкивать из дому «в толчок» и вообще обходиться с нею побережнее, повежливее. Душа-то ведь в ней не сгорела; да и «душа» -то ее и собрала детей на праздник, устроила им веселье. А как больно-больно всему из богатства и ук-рашенности перейти в бедность и нищету. По крайней мере пусть не прибавятся к этому побои и пренебрежение. И елочку можно бы выносить куда-нибудь, выставлять на чердак, а не то чтобы «выбрасывать на двор», как вовсе «ничто». Ах, если бы елочка была с корнями: тогда бы и жизнь ее можно сохранить. Но, может быть, можно сберечь до будущего Рождества ее ветку и как-нибудь от нее зажигать новую елку. Похоже было бы на древний огонь Весты? Впрочем, я ничего не умею придумать, но, может быть, чего не придумает старый ум, выдумает молодой. Я же помог детям в их радости, чем мог.
Впервые опубликовано: Новое время. 1903. 24 декабря. № 9989.